«Литература Кореи Учебно-методический комплекс Документ подготовлен в рамках реализации Программы развития государственного образовательного учреждения высшего профессионального образования Новосибирский государственный ...»

Ёнчхон — захолустье, да к тому же — малое.

Занять в нем высокий пост — это и есть думать о людях.

Прошу Вас, делая вид, что любуетесь солнцем, луной и скалами, Внимательно вслушиваться в стоны народа.

Знаками на письме не воспевайте ветер и луну, В словах не устремляйтесь к чаре с вином.

Рассказывайте только о должности, которую вы исполняете.

Это и полагайте истинным литературным творением!

В этом стихотворении автор обращается к своему единомышленнику, поэту Сим Гвансе. В нем слышится сирхакистский призыв к конкретному действию на благо общества: вникать в нужды обиженных и страждущих, помогать им, не позволять себе даже в свободное время отвлекаться на воспевание пейзажей и вина — вот истинное назначение человека, находящегося на государственной службе. Отражение же этой деятельности в поэтическом слове — основная задача сирхакиста как поэта.

Поэзии на ханмуне, обращенной к социальной проблематике, особенно творениям сирхакистов, свойственна резкая публицистичность. Однако это не мешало им быть талантливыми пейзажистами и тонкими лириками.

Многогранным было творчество Чон Ягёна, равно сильного и в социальной критике (например, стихотворение «Охваченный тревогой», в котором он с болью и горечыо пишет об алчности, жестокости власть имущих и о низком нравственном состоянии общества, не способного дать им отпор), и в пейзажной живописи словом (например, «Вода и камень», стихотворение, в котором мастерски воссоздана картина столкновения противоборствующих сил природы). Пак Чивону принадлежат стихи, содержащие резкую критику конфуцианских схоластов, далеких от понимания жизненных интересов государства, отставших от времени и смешных в своих амбициях представлять истинное знание («Отшельнику из Чхвасо»). В то же время современники высоко оценивали небольшое, полное трагизма стихотворение Пак Чивона «Ёнам вспоминает усопшего старшего брата» и поэму «Из беседки Чхонсок наблюдаю, как рождается солнце», состоящую из семидесяти строк.

Поэма занимает особое место в корейской литературе XVIII в. В ней сопоставлены два плана. Один — это план конкретного пейзажа, который открывается взору из знаменитой беседки Чхонсок (Скопление скал), расположенной на морском побережье в горах Кымгансан. Он изображается как динамическая картина восхода солнца над бурным и холодным морем, насыщенная цветом, звуком, движением. Второй план — мифологический — грандиозная панорама действия космических сил, облеченных в мифологические образы. Рождение солнца изображается в поэме как результат столкновения мощных космических сил, мешающих появлению солнца, с силами, содействующими его рождению, в ходе вечного взаимного противоборства которых появляется дневное светило.

Поэт, наблюдающий с обрыва в ночной темноте бурю на море, внимающий грохоту волн о скалы и вою ветра, ощущающий пронзительный холод, становится причастным космическому действу. Реальный ночной пейзаж воспринимается как зрелище первозданного хаоса, которое сменяется картинами титанических усилий божеств, стремящихся явить миру солнце.

Этапы его зарождения и появления — этапы перехода к организованному космосу. Предвестие восхода — начало устроения мира:

Небо и земля не расчленены, но начинают обретать границы.

Красной чертой единое делится надвое вдоль.

Солнце рождается трудно. Прослеживаются все этапы его появления, отмеченные особыми разновидностями формы, все переходы его очертаний — от крохотной красной точки (прыщика на лице воды) к тонкой красной черте, затем — к зыбкому прямоугольнику, а от него — эллипсу (вытянутое, как кувшин) и, наконец, — к кругу (колесо повозки). И за каждый этап идет сражение. Но вот битва выиграна, силы света торжествуют над силами хаоса, холода и мрака:

Почти круглое, но еще не подобное колесу, а вытянутое, будто глиняный кувшин, Оно то появляется, то погружается в воду, и словно слышится плеск волны о скалу.

Десять тысяч вещей стали видны, как и в прошлый день.

Будто есть некто, кто обеими руками разом поддерживает его и вздымает вверх!

Так настает новый день.

Пак Чивон в поэме обращается к китайским мифологическим образам, обнаруживая блестящую эрудицию в области китайской древности. Однако сам факт обращения поэта к солярному мифологическому сюжету — рождению солнца — может рассматриваться как дань местной мифологической традиции, в которой (в отличие от китайской) солярная проблематика занимала центральное место. Внимание к мифологической проблематике сближает поэму Пак Чивона с поэзией акпу, обращенной к корейским мифам, преданиям и легендам.

Поэзия на ханмуне в это время осознавалась как явление, принадлежащее собственно корейской литературе и культуре, обладающее присущими только ей особенностями. «Я — кореец. И с удовольствием слагаю корейские си», — писал Чон Ягён. Это осмысление базировалось не только на личном поэтическом опыте мыслителей-сирхакистов. Оно поддерживалось и корейской наукой того времени, вырастая как неизбежное следствие настойчивого изучения деятелями «Сирхак» отечественной культурной традиции — истории, языка, литературы. Поэзия на ханмуне в этот период исследуется в связи с проблемами корейского языка и фонетики. Создаются различные словари — китайско-корейские и словари китайских рифм. Так, в словаре рифм, составленном знатоком поэзии, известным ученым и государственным деятелем Хон Гехи (1703—1771) были учтены фонетические изменения, происшедшие в корейском языке за последние столетия.

Осознанию поэзии на ханмуне как национального корейского достояния способствовало еще одно существенное обстоятельство. XVIII в. был временем активных дипломатических и торговых контактов корейского государства со своими соседями. И у корейцев появилась возможность сравнивать стихи на ханмуне с современной им поэзией Китая, а также — с китаеязычной поэзией Японии и Вьетнама. Кроме того поэзия на ханмуне играла большую роль как средство общения. Во время встреч корейцев с представителями стран дальневосточного региона, для которых китайская письменная традиция была важнейшей составной частью их культуры, обычно «спрашивали кистью», «разговаривали, взяв кисть и бумагу», т. е.

апеллировали к значению иероглифа, минуя фонетику. Во время дипломатических встреч было принято экспромтом сочинять стихи и обмениваться ими. Особой популярностью пользовались «стихи на рифмы заданного стихотворения»: в стихотворном ответе полагалось использовать рифмы стихотворения, с которым обращался собеседник. Не случайно послами назначались видные государственные деятели, которые были одновременно известными учеными и поэтами. В состав посольств включались люди, способные наилучшим образом представить корейское государство перед лицом внешнего мира. Так, одно из них, посетившее Пекин в 1760 г., возглавлял Хон Гехи, который ранее, в 1748 г., направлялся во главе большого посольства в г. Эдо, столицу Японии. В составе посольств в Китае побывал ряд сирхакистов (Хон Дэён, Пак Чивон, Пак Чега), некоторые — неоднократно. Поэтическое дарование нередко являлось главным резоном в пользу включения того или иного чиновника в состав посольства.

Особую значимость имели посольства в Пекин. Они позволяли приобщиться к культуре современного Китая и через него к достижениям европейской цивилизации. По традиции прибывшие с посольством корейцы устанавливали отношения с посольствами других стран, находившимися в то же время в Китае. Так, в XVII—XVIII вв. сложились дружественные отношения между корейскими и вьетнамскими посольствами. На встречах во время бесед «с помощью кисти и бумаги» происходил обмен стихами, обсуждались литературные и научные проблемы. Эти беседы были не только приятным препровождением времени на одинаковый манер образованных людей, но — контактами лучших умов Кореи и Вьетнама (Хон Гехи — Ле Куй Дон) в тот период, когда Дальний Восток был охвачен идеями социальных преобразований на основе реального знания и уважения к внесословной ценности личности. Дружеские и творческие связи поддерживались перепиской и сохранялись на долгие годы.

Ни до, ни после корейская поэзия не выходила в столь широких масштабах за пределы государства, как в XVIII в. Например, как сообщал в своем отчете на имя государя Ким Ингём (см. ниже), за время пребывания на территории Японии членами корейского посольства 1763—1764 гг. было сочинено и подарено жителям этой страны несколько тысяч стихотворений. Эти экспромты ценились не только как поэтические произведения, но и как образцы каллиграфии. В одном из своих произведений Пак Чивон сообщает интересные сведения о рано умершем талантливом поэте У Сане и приводит его стихи. У Сан не был оценен по достоинству у себя на родине, но его талант был признан в Японии, которую он посетил в составе посольства в качестве переводчика. По пути в Эдо он по просьбе местных жителей написал и раздарил автографы нескольких сотен стихотворений. На обратном же пути — узнал, что они уже были напечатаны и получили широкое распространение. Встречи послов при дворе протокольно фиксировались; записывались также и стихи, которыми обменивались обе стороны. Они объединялись в сборники и тиражировались ксилографическим способом. Таким образом факты дипломатических контактов (посольства в Японию, например, в XVII—XVIII вв. посылались раз в десять — двадцать лет), перерастали в литературные явления.

Корейская поэзия на ханмуне проникала в соседние страны и иными путями.

Известны отдельные случаи издания сборников корейских поэтов за рубежом, как, например, сборника стихов выдающейся корейской поэтессы XVI в. Хо Нансорхон (впервые издан в Японии в 1692 г. и вторично в 1711 г.).

К теме 25.

В XIX в. господство династии Ли изрядно пошатнулось. После смерти короля Чонджо (1777—1800) усилились феодальные междоусобицы.

Гонениям подвергались не только сторонники христианства, но и многие прогрессивно настроенные ученые, в том числе и сторонники движения «Сирхак» («За практическое знание»).

Постоянные неурожаи и голод, неимоверно высокие налоги, бесконечные феодальные распри усилили смуту в стране. Крестьяне, торговцы и ремесленники выступали против невыносимого гнета и притеснений;

крупные землевладельцы требовали тех же прав, какими обладали янбаны (дворяне). В различных уездах стали появляться воззвания. Их авторы призывали народ (иногда даже в стихах) добиваться отмены жестоких законов. Начались крестьянские выступления, повстанцы жгли помещичьи усадьбы, нападали на уездных чиновников — взяточников и казнокрадов.

В первой половине XIX в. корейская литература не претерпевает существенных изменений, создаются произведения на литературном языке ханмун и живом корейском языке. Дальнейшее развитие получает «поэзия четырех» — Ли Донму, Лю Дыккона, Пак Чега, Ли Согу, произведения которых известны и в Китае.

Одним из крупнейших поэтов и мыслителей первой половины XIX в. был Чон Ягён (псевд. Дасан; 1762—1836). Он был энциклопедически образованным ученым, который подвел итог идеям школы «Сирхак», получившим наибольшее развитие в XVIII в. Автор свыше 500 томов (тетрадей), посвященных философии, астрономии, географии, истории, праву, политике, экономике, литературе и военному делу, Чон Ягён критически относился к конфуцианским догмам, разоблачал бесчеловечную систему феодальной эксплуатации, ратовал за социальные реформы.

Прогрессивные взгляды Чон Ягёна отразились в его поэтических произведениях. В стихотворениях «Голодный народ», «Чиновник из Ёсани», «Охота на тигров» и других он разоблачал праздный образ жизни янбанов, деспотизм чиновников, невежество ученых-конфуцианцев.

Большую популярность в народе получило творчество поэта-сатирика Ким Сакката (псевд. Нанго, Ким Ип, 1807—1864). Его настоящее имя Ким Бёнъён, но почитатели таланта поэта знали его в основном под именем Ким Саккат. Саккат — остроконечная соломенная шляпа, в которой он бродил по стране, сочиняя стихи и декламируя их в деревнях и на городских улицах. В стихотворении «Саккат» поэт писал:

На лодку легкую похожую, Надел я шляпу из соломы И с нею, как с подругой верной, Брожу по свету сорок лет.

............

В такой же шляпе, набок сдвинутой, Пасет крестьянский мальчик стадо, И в старости, склонившись к удочкам, Он с нею вместе над рекой.

(Перевод П. А. Пак Ида, А. Жовтиса) Ким Саккат происходил из янбанской семьи, лишенной за оппозиционность поместий и сословных преимуществ. В двадцатилетнем возрасте он стал «странствующим поэтом». В его стихах, полных сочного юмора и острых словечек, почерпнутых из живой простонародной речи, высмеивались жадность и жестокость богачей, их тупоумие и высокомерие, паразитический образ жизни, звучали любовь к простому люду, сочувствие к его нелегкой судьбе(стихотворения «Блоха», «Пересуды янбанов», «Собака», «Янбанский сынок», «Ленивый гость», «Нищета»). Он воспевал и красоты родной природы («Алмазные горы», «Белая чайка»), писал стихи-раздумья о жизни («Старик», «Тень», «У калитки негостеприимного хозяина», «Печаль», «Сокол»). Его поэзия была популярна как среди образованной части общества, так и у простого народа. Начинающие поэты пытались подражать ему, а некоторые даже выдавали свои сочинения за творения Ким Сакката.

Стихи его распространялись в рукописях, они были опубликованы лишь много лет спустя после смерти, когда Ким Саккат был удостоен официального признания.

В этот период продолжает развиваться и проза. Появляются новые народные повести, в большинстве по-прежнему анонимные. Персонажи повестей напоминают героев аналогичных произведений XVIII в. Образы строятся в соответствии со сложившимся каноном: так, героини наделены необыкновенной красотой, незаурядными способностями, терпеливы, не сетуют на свою судьбу, безропотно принимая все невзгоды, выпадающие на их долю.

«Повесть о Симчхон», воспевающая душевную красоту женщины, — одна из лучших в этом жанре. Предание о судьбе девушки Симчхон, пожертвовавшей собой ради слепого отца, проделало длинный путь, прежде чем превратиться в «Повесть о Симчхон». Примерно на рубеже XVIII— XIX вв. неизвестный автор создает по мотивам легенд письменный вариант «Повести о Симчхон». Параллельно под разными названиями появляется еще ряд произведений, а во второй половине XIX в. на этот сюжет создается драма. Повесть четко делится на две части. В первой, посвященной описанию жизни Симчхон, действуют реальные герои в реальной обстановке. Во второй, рисующей события после гибели героини, начинается сказочная фантастика. Девушка принесена в жертву морскому царю-дракону, но она не погибает. Оказавшись в цветке лотоса, она попадает в подводный дворец царя, выходит из цветка и становится королевой. Как и народная сказка, повесть имеет счастливый конец. В повести критикуются отдельные стороны феодальной действительности, осуждается буддийское духовенство, которое обманывает и грабит народ. Большое социальное звучание имеет и сама трагическая история Симчхон, ибо она воспринимается как трагедия всего корейского народа, на долю которого выпала тяжелая участь.

Иначе выглядят персонажи «Повести о чиновнике Пэ»: мелкий чиновник Пэ и кисэн (гейша) Эран. Авторы XVII—XVIII вв. нередко избирали своей героиней именно кисэн (например, «Повесть о Чхунхян»): низкое происхождение и положение кисэн еще ярче подчеркивало чистоту ее души и благородство поступков. Герои данной повести как бы пришли из плутовской новеллы: и он и она не идеальные герои. В основе сюжета лежит новелла писателя XVII в. Чхон Ё «Голый чиновник в сундуке» на популярный во многих странах сюжет. В самом начале повествования Эран предстает жестокой и хитрой. С помощью лести и лицемерия она обирает чиновника Чона. Однако в конце концов, как это и полагается героине средневековой повести, Эран меняется — становится добродетельной женщиной и верной женой. Метаморфоза происходит и с чиновником Пэ: в конце повести мы видим его в роли мудрого и справедливого правителя.

Главные герои «Элегии Чхэбон» — девушка Чхэбон и юноша Пхильсон — идеальны. Так же как и во многих других повестях, в трудную минуту на помощь героям приходит мудрый и справедливый чиновник, который помогает несправедливо обиженным и наказывает виновных, он играет ту же роль, что и вмешательство добрых неземных сил. В «Элегии Чхэбон»

необычно само заглавие. Как правило, средневековая повесть называлась по имени героя или героини и рассматривалась как своеобразное жизнеописание. В данном случае заглавие подчеркивает роль стихов в повести. Поэма, сочиненная девушкой, не только показывает поэтическую одаренность и эрудированность Чхэбон, но и обращает внимание читателя на глубину чувства и переживаний героини. В «Элегии Чхэбон» отсутствует традиционный зачин — изображение условно красивой природы или описание достоинств и внешности героев. Действие развивается динамично, и это сближает ее с романом (например, с «Облачным сном девяти» Ким Манджуна, XVII в.). Но даже те черты «Элегии Чхэбон», которые, казалось бы, являются типичными для средневековой повести, принимают уже несколько иной характер. Традиционный схематизм и односторонность в изображении человека нарушены. Героиня действует вопреки тому, что предписывает ей традиционная мораль: отстаивая свою свободу, она выходит замуж по любви, отвергая богатого жениха, сосватанного ей отцом. В этом произведении, как и в «Повести о Чхунхян», возвышается человеческая личность, и что особенно важно — личность женщины. Эти повести, а также поэзия Ким Сак-ката отразили новые веяния в корейской литературе первой половины XIX в., которые найдут дальнейшее развитие в литературе второй половины столетия.

Кризис феодального общества в Корее, начавшийся в первой половине XIX в., еще более усилился в 60—70-х годах. Во второй половине XIX в.

народное движение, несколько заглохшее после разгрома восстания 1811— 1812 гг., вновь активизировалось. Недовольство правительством и действиями местных чиновников все шире распространялось в корейском обществе, прежде всего среди крестьян. В 1862 г. крестьянские восстания произошли более чем в двадцати уездах. Самое значительное из них вошло в историю Кореи под названием «Чинджуская гроза».

Новым в общественной жизни Кореи 60—70-х годов было зарождение кэхва ундон (движение за реформы), явившегося развитием в новых исторических условиях идеологии сирхак. Реформаторы жаждали практических дел и готовились к активной борьбе за свои идеалы, рассчитывая осуществить намеченную программу путем захвата политической власти. Если сирхак был чисто идеологическим течением, то кэхва ундон со временем превратилось в движение политическое.

Обострение социальных конфликтов и наступление феодальной реакции, конечно, тормозили развитие корейской культуры. Однако наличие в обществе достаточно влиятельных прогрессивных движений (сирхак, кэхва ундон) позволило деятелям науки, литературы и искусства не только сохранить достижения прошлого, но и внести весомый вклад в сокровищницу национальной культуры.

В целом литературу второй половины XIX в. в какой-то степени можно рассматривать как итог, как последнюю ступень развития старой литературы, после которой начинается литература новая. В идейно-художественном отношении литература этого периода почти ничем не отличается от литературы предшествующего периода. Темы, идеи и приемы их выражения, выработанные в эпоху средневековья, находят широкое применение и сейчас.

В литературе по-прежнему преобладают идеальные герои, с присущей им традиционной характеристикой с позиции конфуцианского нравоучения, традиционный конфликт и традиционное его решение. Вместе с тем наметившееся в предыдущую эпоху качественное изменение литературы в ряде случаев усиливается, появляются первые признаки реалистического изображения.

В литературе второй половины XIX в. известно довольно мало имен. В то время гораздо шире распространялись анонимные произведения. Это главным образом объяснялось разгулом феодальной реакции в стране.

Стихотворения, повести и новеллы в рукописном варианте ходили в народе, находя особенно активного читателя среди простых тружеников городов и сел. Большой популярностью пользовались произведения, рассказывающие о безрадостной доле трудового народа, его делах и заботах.

В поэзии на смену жанру трехстиший (сиджо) приходит длинный сиджо (чжан сиджо) и каса (этот процесс начался еще в XVIII в.). Такова, например, любовная лирика «Син Джэхё» (1812—1884). Однако эти поэтические жанры постепенно теряют былое значение, они повторяют старые мотивы (антология «Песни о великом спокойствии в Намхуне», «Родник поэзии» Пак Хёгвана и Ан Мунъёна).

В прозе основным жанром оставалась повесть. Создавались новые произведения, переиздавались старые, нередко в современной обработке (например, «Повесть о Чхунхян», «Повесть о Хынбу»). Очень популярными в этот период были анонимные новеллистические сборники «Новеллы страны Зеленых холмов» и «Бродячие рассказы», в которых в традиционной манере описаны анекдотические, смешные случаи из жизни народа, высмеиваются человеческие пороки: жестокость, жадность, лицемерие и т. д.

Однако в новеллистике второй половины XIX в. постепенно происходят существенные изменения. Простая имитация, прямолинейная характеристика поступков людей и событий уже не удовлетворяли литературу. Намечается стремление показать человека более реальным, а его поведение обусловленным окружающей средой.

Внешне произведения Ким Джегука и Пак Чонсика ничем не отличаются от классических образцов средневековой новеллы. Достоинство этих писателей — не столько в проповеди каких-то новых идей, сколько в совершенствовании средств выражения этих идей, в стремлении к более достоверному изображению действительности, внутреннего мира персонажа, его психологии («Из благодарности отрезал нос своему благодетелю» Пак Чонсика, «Чхве Гён, или Сутяга», «Месть свахи, или История о том, как подрались сваты» Ким Джегука). Есть у этих авторов и очень короткие произведения, содержащие всего один эпизод («Милостыня нищего», «Пропил шляпу» Ким Джегука, «Охотник» Пак Чонсика), есть и многоэпизодные, приближающиеся к жанру повести («О том, что случилось между семействами Ли и Ким» Ким Джегука).

Большинство новелл Ким Джегука и Пак Чонсика схожи с народной новеллой, где доминирует плутовской характер. Однако плутовство в новеллах этих авторов обычно служит не достижению корыстной цели, а защите от несправедливости, исправлению человеческих пороков. В этих произведениях писатели, совершенствуя традиционные приемы изображения, особое внимание уделяют мотивировке действий персонажа.

Поэтому в известной мере можно говорить о зарождении в Корее психологической новеллы во второй половине XIX столетия.

В то же время это период расцвета пхансори — лирико-эпического жанра песенного сказа, который используется актерами — квандэ (певцами, музыкантами, жонглерами, акробатами). Сложившееся ранее (XVII— XVIII вв.) исполнительское мастерство было продолжено плеядой выдающихся актеров.

К этому времени относится проникновение пхансори на театральную сцену.

Важное историческое значение для дальнейшего развития и превращения его в подлинное сценическое искусство имела реформаторская деятельность теоретика и практика пхансори Син Джэхё. Он изучил и обобщил опыт своих предшественников, разработал программу реорганизации исполнения пхансори, записал и отредактировал наиболее популярные либретто: «Песнь о Чхунхян», «Песнь и Симчхон», «Песнь о Хынбу», «Песнь о фазане» и др.

Впервые в практике исполнения пхансори Син Джэхё ввел разделение ролей между несколькими квандэ, а также исполнительниц женских ролей, воспитав ряд талантливых артистов.

Во второй половине XIX в. под воздействием реформаторских движений в корейской литературе происходят заметные сдвиги. Литература постепенно отказывается от идеального героя, следующего конфуцианским догмам. Ее начинает привлекать простой человек с его земными помыслами, слабостями и неудачами. Эти новые черты корейской литературы позднего средневековья нашли дальнейшее развитие в литературе син сосоль конца XIX — начала XX в.

К теме 26.

Корейская поэзия на родном языке в жанрах сиджо и каса в XV—XVII вв.

постоянно находилась в поле зрения образованной части общества. Эти традиции унаследовало и XVIII столетие. Однако в связи с общим подъемом культуры и приобщением к литературной жизни средних и низших слоев, поэзия на родном языке переходит в их руки. Именно литераторы из низших и средних слоев общества в это время собирают поэтические произведения на родном языке, изучают их, издают антологии. Широкий размах приобретает исполнительская деятельность с целью пропаганды лучших поэтических творений, которую ведут профессиональные певцы и музыканты.

Особую роль в эту пору играет содружество поэтов во главе с Ким Чхонтхэком и Ким Суджаном (1690—?), получившее название «Собрание поэтов на горе Кёнджонсан» («Кёнджонсан кадан»). В него входили Ким Юги, Ким Сонги, Пак Мунык, Тхак Джухан и др. В основном это были люди не служилые, не знатные или занимавшие высокие должности, но оставившие службу ради занятий поэзией, как Ким Чхонтхэк и Ким Суджан.

Однако по уровню духовных и литературных запросов члены «Собрания поэтов» не уступали литературной элите. Они исполняли и обсуждали стихотворения, изучали и анализировали произведения прославленных поэтов, корейских авторов древности и современности. Показательно одно из длинных сиджо Ким Суджана:

Я видел сон. Я встретил «небожителей, изгнанных с небес».

В Юэянский терем мы вместе поднялись И сели пировать как лучшие друзья.

Там были Лу Чжун-лянь, Ду Му, Су Ши, Люй Янь, Лю Лин и Бо Цзюй-и, Наш Чхве Чхивон и Цзя Сю-фу...

В этом стихотворении названы имена лучших с точки зрения Ким Суджана мастеров стиха. Из них семь — китайские поэты и один — корейский. Набор имен «лучшей восьмерки» нестандартен: в него не вошли, например, имена великих поэтов эпохи Тан — Ли Бо и Ду Фу, которых было принято называть в числе первых, но оказались включенными Лу Чжун-лянь, Люй Янь, Цзя Сю-фу, творчество которых сравнительно редко привлекало внимание корейцев. Это характеризует Ким Суджана как автора с широким кругозором, достаточно свободного в своих поэтических пристрастиях.

Знаменательным является и обращение к имени Чхве Чхивона (857—?), крупнейшего поэта древности, писавшего на ханмуне, чье поэтическое наследие долгое время оставалось как бы в тени. Оно говорит о переоценке ранней национальной поэтической традиции, в чем сказался дух времени — внимание к собственным культурным корням и уважительное отношение к поэзии на ханмуне.

За исключением Ким Чхонтхэка и Ким Суджана, известных авторов, оставивших после себя до ста и более сиджо и длинных сиджо, остальные участники «Собрания поэтов» снискали популярность прежде всего как профессиональные музыканты, певцы-исполнители и лишь немногие как поэты-творцы, создавшие всего по два — три сиджо. Основная заслуга этого поэтического общества — собирательство и пропаганда корейской поэзии на родном языке. Его лидерам корейская культура обязана появлением двух крупнейших антологий корейской поэзии. В 1727 г. увидели свет «Чхонгу ёнон» («Песни Страны зеленых холмов») Ким Чхонтхэка. В эту антологию вошло около тысячи стихотворений на корейском языке в различных жанрах.

В 1763 г. завершил работу над антологией «Хэдон каё» («Песни Страны к востоку от моря») Ким Суджан, включивший в нее около 900 корейских стихотворений.

Деятельность лидеров «Собрания поэтов» оказала большое влияние на корейские поэтические круги. Возможно, в этом же столетии были изданы «Когым кагок» («Напевы древние и новые»), «Тон га сон» («Избранные песни Востока»). Первая антология включает в себя около 300 стихотворений корейских поэтов (на родном языке) и китайских авторов, вторая — более 200 стихотворений на корейском языке. Всего на протяжении XVIII—XIX вв.

было создано около десятка различного рода поэтических антологий.

По мнению историков корейской литературы, XVIII в. — это время хождения по торным дорогам, уже проложенным предшественниками, время собирания и издания антологий, однако это столетие выдвинуло ряд поэтов, стихи которых способны украсить любую антологию. Это прежде всего Ким Чхонтхэк и Ким Суджан, Чу Ыйсик и Ким Самхён, Чо Мёнхи и Ли Джонбо, Ким Дусон и др.

Все большее место занимают в поэзии на родном языке длинные сиджо. В них, пожалуй, ярче всего выражено новое мироощущение эпохи. Человек, в силу даосско-буддийских воззрений традиционно ощущавший себя частицей великого и вечного космоса, здесь перестает осознаваться некоей сущностью, лишенной социально-бытовых примет, равно как и — звеном в социальных отношениях «высшего» уровня: государь — подданный. Почувствовав себя свободным, не привязанным ни к какому сверхпорядку, он обращается к чисто человеческому миру. Этот мир, своего рода микрокосм, не так уж велик, но зато центр его — земной человек, радующийся жизни или сетующий на свои житейские незадачи, посмеивающийся и над другими, и над самим собой, метко и зло клеймящий бездельников и дармоедов. И все, что связано с его немудреной жизнью, — любовные интрижки, семейные ссоры, торговля на базаре — отныне важно и достойно быть предметом поэзии. Изменение картины мира, которое привело к рождению веком ранее длинных сиджо, объясняется осознанием в обществе сложности и многообразия материального мира и обычной человеческой жизни.

Происходит резкий поворот к конкретному изображению действительности, увеличивается вес бытовой и психологической детали. В поэзию вливается разговорная речь, большое место начинает занимать диалог:

«Когда за рекою на Лунной скале Ночью сова закричит, Это примета верная:

Скоро умрет наложница — Дура, змея ехидная, Молодая, да ранняя».

«Что это вы, госпожа, Несусветное говорите?

Я-то знаю, тогда умрет Первая жена — старая хрычовка.

Поделом! Не следит за хозяином, Лишь завидует юной наложнице».

(Сиджо неизвестного автора.

Перевод Н. Мальцевой) Казалось бы, в длинных сиджо отвергается все, что предшествовало им в поэтической традиции. Однако это не так. Идет обычный процесс переосмысления традиции в новую эпоху. Необычна сама эпоха. В длинных сиджо, если приглядеться внимательней, свободно развиваются самые различные возможности древней поэзии хянга (VI—X вв.), каё периода Корё (X—XIV вв.), сиджо, а также каса. Человек в длинных сиджо активен как личность, ему свойственно стремление к энергичному самоутверждению. И мы узнаем этот импульс: нечто похожее было в хянга и сиджо. Однако здесь утверждает свое человеческое достоинство личность социально приниженная.

Человек в длинных сиджо динамичен, склонен к «перемещениям» («С молодой своей женою поселился я в горах...»), в чем можно усмотреть явное сходство с каё (например, «Зеленые горы»), не говоря уже о каса. К каё восходит также то внимание к любовной тематике, которое занимает в длином сиджо едва ли не центральное место. Лирический герой любовных стихотворений, независимо от того, «он» это или «она», одинаково деятелен, обладает большим чувством юмора, наблюдателен. При этом ему не чуждо стремление взглянуть на себя со стороны именно в тот момент, когда он оказался в смешной ситуации:

Мой милый, за горой живущий, Мне обещал: «К тебе приду!»

И я, поужинав пораньше, Встречать любимого пошла.

Прошла сквозь первые ворота — Ворота снова предо мной.

Вот я взбежала на пригорок И, руку приложив к глазам, Смотрю на гору пред собою, На тех, кто там идет, гляжу.

Там что-то вдалеке чернеет Или белеет — не пойму.

Решила я, что это милый, И шляпу за спину скорей, Чулки за пазуху я прячу И в руки башмаки беру.

По кочкам я бегу, по лужам, — Стрелою я лечу туда, Чтоб лаской милого приветить, И что же вижу пред собой?!

Да это конопли охапки, Что в третий день седьмой луны В снопы связали для просушки, — Так я обманута была.

И хорошо, что ночь настала, Что было бы со мною днем?!

Меня бы люди засмеяли...

(Перевод А. Ахматовой) Появление в длинных сиджо точки зрения на себя со стороны отражало общую тенденцию в корейской поэзии на родном языке — усиление психологизма в восприятии внешнего мира и повышенное внимание к смене психологических состояний личности.

Примерно та же эволюция, которую проделало сиджо на пути к длинному сиджо, произошла и с другим традиционным жанром средневековой поэзии на корейском языке — каса. Жанр каса (поэма) более полутора веков развивался под влиянием творчества выдающегося корейского поэта Чон Чхоля (1537—1594), чьи пейзажные и любовные поэмы вызывали много подражаний, вплоть до копирования названий (о жанре подробно см. выше).

В XVIII в. появляются кихэн каса (путевые записи), которым присущ резко увеличившийся объем (в некоторых кихэн каса содержится более тысячи полустиший). Их авторами были люди, которым по долгу службы или по каким-то непредвиденным обстоятельствам пришлось побывать в соседних странах.

Кихэн каса — путевые записи, представляющие своего рода корейскую поэтическую параллель дневниковой прозаической литературе на ханмуне, сравнительно немногочисленны. Ярким примером путевых записей, созданных во время деловой поездки, является «Ильдон чаню га»

(«Путешествие в Японию», точный перевод заглавия «Песнь о путешествии в Страну, что к востоку от Солнца»). Ее автор, Ким Ингём, в пятидесятисемилетнем возрасте проделал путешествие из Сеула в столицу Японии Эдо (совр. Токио) и обратно, которое длилось около года. В посольстве, состоящем из пятисот человек, он занимал ответственную должность. Будучи человеком поэтически одаренным, признанным современниками за свои стихи на ханмуне (именно за этот свой талант он был включен государем Ёнджо в состав посольства), Ким Ингём остался в истории корейской литературы прежде всего как автор «Путешествия в Японию» — самой длинной, по-видимому, поэмы в корейской литературе.

(«Путешествие в Японию» содержит более двух тысяч полустиший).

Внимание автора поэмы привлекают различные стороны действительности — быт посольства, конфликты между посольскими чиновниками и местной корейской администрацией, обычаи японцев, контакты членов посольства с местным населением, приемы при дворе, красоты японской природы, панорама столицы и т. д. Почти в любом фрагменте поэмы, относящемся к пребыванию посольства на японской земле, дается сравнение с корейской действительностью. Например, панорама Эдо:

Посмотришь на четыре стороны — Вид — только в обморок упасть.

Домов — и много же, Тысячи тысяч, а то и больше, кажется.

Столицу нашего государства С востока на запад всю пройди — Будет разве десяток ли? Еще, пожалуй, и не будет.

Даже знатным и богатым министрам, И тем у нас законом запрещено иметь дома, площадью в сто канов.

А эти чертовы японцы строят дома не менее, чем в тысячу.

И среди них поганцы, что побогаче, кроют их медью вместо черепицы, Украшают червонным золотом. И роскошь же — невероятная.

А пойди с юга на север — Сто ли, не меньше, наберется.

Кварталы среднего сословия — без промежутков Так сплошь и лепятся друг к другу.

А в центре города река — Нанпхаган (яп. Сумидагава, — М. Н.) С севера на юг течет.

В Поднебесной такую панораму Где еще отыщешь?!

Переводчик, видевший Пекин, В компании с нами оказался, Так он сказал, что здесь не уступают Китаю в великолепии...

В этом произведении раскрылись такие черты поэта, как образованность и активный интерес к внешнему миру, столь характерные для эпохи «Сирхак», наблюдательность, критический склад ума, справедливость, житейская мудрость, чувство юмора и чувство прекрасного. Во всех случаях Ким Ингём стремится быть точным и объективным, особенно когда речь заходит о японцах, недоброжелательство по отношению к которым усилилось в связи с нашествием Хидэёси в XVI в. Он не заостряет внимания на фактах враждебного отношения местного населения к посольству (например, убийство одного из чиновников посольства) и не восторгается проявлением доброжелательной заинтересованности с его стороны (например, ажиотаж в связи с автографами стихов на ханмуне, сочиненных членами корейского посольства).

Общая установка жанра на точность информации о лично увиденном в художественном плане вела к реалистическому изображению. Одним из примеров может служить фрагмент описания приема посольства наследником престола:

Место, где сидел Канхаку, Было далеко от меня и плохо освещено.

Поэтому лица не разглядел.

Но видел, что тот был в белом.

Где сидели вассалы?

Кто рядом, кто поодаль.

Напряг зрение, — вгляделся — Лицо маленькое, подбородок острый;

Загораясь, в движениях делается резковат.

И, мотая головой, Заглядывает в складную книжку.

Поминутно что-то записывает.

Выглядит как-то несерьезно.

Поэт вглядывается в человека, которого видит впервые. Он отмечает характерные штрихи внешности, манеру держаться японского правителя.

Несколькими строчками в поэме создается облик несолидного, суетливого человека, которому как правителю явно не хватает степенности, основательности, умения держаться во время ответственной церемонии.

Столь же незаурядное явление среди кихэн каса, как и «Путешествие в Японию», представляет собой поэма «Пхёхэ га» («Скитания по морю»). Ее автор, чиновник Ли Баник, в отличие от Ким Ингёма, для которого путешествие в Японию было служебной обязанностью, побывал в иных странах волею случая. В 1796 г. он отправился в Сеул с острова Чеджудо на небольшом судне, но был застигнут бурей и оказался на Пескадорских островах. Отсюда через Тайвань он добрался со своими спутниками до континента, пересек Китай и уже из Пекина отправился на родину.

«Скитания по морю» посвящены описанию этого удивительного путешествия.

Наиболее ценна в художественном отношении первая половина поэмы. С большой экспрессией передает поэт внезапную перемену, происшедшую в природе (картина безмятежного моря, расцвеченного красками заката, меняется на глазах: огромные волны подхватывают судно, которое кажется крохотным листочком на их фоне, и уносят во мрак) и ужас, охвативший людей, только что умиротворенно любовавшихся сказочной красотой заката.

Оцепенение сменяется острой тоской по дому и родным, с которыми, скорее всего, оказавшиеся в беде люди больше не увидятся. Буре не видно конца, идут дни, и к страху присоединяются голод и жажда. Одно из самых выразительных мест поэмы отрывок, в котором описана попытка измученных людей напиться дождевой воды и утолить голод живой рыбой:

Должно быть, небеса к нам снизошли — И ливень ниспослали благодатный.

Тогда, руками мачту обхватив, Мы ртом ловили капли дождевые.

Мучительную жажду утолили, Но холодом сковало нам гортань...

Когда светлело — день мы узнавали, Когда темнело — узнавали ночь.

И вот на горизонте перед нами Три острова высоких показались.

Япония! — Мы догадались сразу И стали поднимать поникший парус.

Но тут опять переменился ветер — И острова исчезли вдалеке.

А волны снова уносили нас, И мы, как милости, просили смерти.

Вдруг слышим, как, по палубе ударив, Забилось что-то — страх нас охватил!

Взглянули — рыбина размером в чхок, Вся черная, по мокрым доскам скачет!

Живую плоть на части разорвав, На восьмерых мы рыбу разделили...

(Перевод А. Жовтиса) В «Скитаниях по морю» горстку людей, на две недели попавших во власть океана, выбрасывает, что называется, на край земли. Но этот «край», как оказалось, находится в пределах дальневосточной ойкумены, т. е. сферы действия китайской письменности, где тебя все равно поймут, если «спросить кистью»:

Душа, живая едва, вот-вот отлетит, А по дому тоска все нестерпимей.

Глотая слезы, смотрим в окно.

На огромном казенном доме — вывеска.

Надпись — в золоте, но название Издали не разобрать.

Спрашиваем кистью. Оказалось — управа области Пэнху...

Казалось бы, кихэн каса являются естественным продолжением пейзажных каса, в которых рисуется жизнь отшельника на лоне природы. Просто человек путешествует дальше обычного, за моря и границы. Однако в основе пейзажных каса лежало даосско-буддийское представление о мироздании:

природа олицетворяла грандиозный и вечный космос, частицей которого мыслился человек, и все измерялось масштабами вечности и бесконечности.

Кихэн каса — это выход в практический мир, и появление их стало возможно с утверждением познавательного подхода к миру, с нарушением установившегося даосско-буддийского к нему отношения. Путешествует человек с практической целью и, движимый любознательностью, добросовестно фиксирует то, что видит.

Кихэн каса осуществляют прорыв в нестандартную ситуацию: во время путешествий человек попадает в положения, в литературе ранее не описанные, часто опасные для жизни. Кихэн каса эмоционально насыщены, и их эмоциональная гамма гораздо разнообразнее, чем в пейзажных каса. В центре внимания нередко оказываются опасности пути, рискованные для жизни ситуации. А эти опасности и трудности приобретают смысл для литературы только тогда, когда ее центром становится человек и его суетная жизнь, с которой расставаться так просто ему не хочется. В кихэн каса нередки неповторимые поэтические образы, свежие краски.

Кихэн каса наряду с поэзией на ханмуне находились на передовых рубежах корейской литературы и культуры XVIII в. Они постигали мир, лежащий за пределами страны, осваивая его и научно, и художественно. При этом он осваивался лично (примеры — поэмы Ким Ингёма и Ли Баника, стихи У Сана и др.) или сведения о нем брались из первых рук (примеры контактов корейских и вьетнамских послов). Стекаясь в Корею, единичные научнохудожественные «отчеты» о путешествиях в сумме составляли ту базу, на основе которой в корейской литературе XVIII в. складывалось научное представление о внешнем мире и создавался художественный его образ — образ дальневосточной ойкумены (куда входили Япония, Китай с его южными островными территориями, Вьетнам) как огромного пространства, населенного людьми, говорящими на разных наречиях, имеющих различные обычаи и т. д., но равно приобщенных к единой письменной культуре, с которыми легко можно найти общий язык, «беседуя с помощью кисти и бумаги».

В XVIII в. в сфере жанра каса перемены происходят не только с пейзажными поэмами. Большим вниманием читателей пользуются любовные каса, развивающие традиции поэм Чон Чхоля «Думаю о милом» и «Продолжаю думать о милом» и поэтессы Хо Нансорхон (XVI в.) «Тоска на женской половине дома». При этом любовные каса испытывают сильное воздействие со стороны других жанров корейской поэзии на родном языке. Так, в XVIII— XIX вв. была очень популярна небольшая поэма неизвестного автора «Хванге са» («Желтый петух»), сложенная в первой четверти XVIII в., — ее включил в свою антологию Ким Чхонтхэк. В этом произведении, проникнутом юмором и оптимизмом, органически сочетаются традиции каса и любовных длинных сиджо:

На рассвете мы расстались с милым — И с утра ни вести, ни привета! — Почему же нет тебя так долго?..

Ведь подумать только — не идет!

Сумерки спускаются на землю, На луну залаяла собака — Потому и нет тебя так долго?..

Ведь подумать только — не идет!

(Перевод А. Жовтиса) На любовные каса особенно сильное влияние в это время оказывает народная лирическая песня, что в конце концов приводит к появлению особой разновидности каса — кюбан каса (каса женской половины дома). Темы кюбан каса — разлука с любимым, одиночество и несложившаяся жизнь в доме мужа, тоска по друзьям и родителям: «Грущу в разлуке», «Думаю о брате», «Друзья расстаются», «Тоска» и др. Кюбан каса, авторами и читателями которых были преимущественно женщины, как правило, анонимны. Популярность этих каса была связана с общим интересом корейской литературы XVII—XVIII вв. к духовному миру человека, к его мыслям и чувствам.

К темам 27-29.

В прозе XVIII в. по-прежнему ведущее место также занимают произведения на ханмуне. Это уже известные жанры — дневники, псевдобиографии, повести и романы, которые начали появляться еще в XVII в.

Одним из наиболее значительных представителей течения «Сирхак» и видным писателем был Пак Чивон (1737—1805). Ему принадлежит несколько научных трактатов и два литературных произведения — «Жэхэйский дневник» и «Неофициальные биографии из Пангёнгак».

«Жэхэйский дневник» появился после путешествия писателя в Китай в 1780 г. в составе корейской посольской миссии (дневник и назван по имени одной из северо-восточных провинций Китая — провинции Жэхэ). Большая часть дневника — впечатления от увиденного в Китае. Автор рассказывает о людях, с которыми встречался, описывает достопримечательности, делает заметки по истории Кореи и Китая, касаясь взаимоотношений между этими государствами.

Название «Жэхэйский дневник» объединяет огромный материал — от подневных записей, путевых заметок, до сюжетных миниатюр. Для произведения характерна тематическая пестрота и бессистемность расположения материала, что сближает его с жанром «записок по воле кисти» (кор. манпхиль или супхиль), широко распространенным в литературе народов Дальнего Востока. Авторы подобных произведений располагают материал по принципу «естественности»: записываю все, что вижу и слышу вокруг. Часть «Дневника» представляет собой подневные записи, сделанные Пак Чивоном во время его поездки в Китай (собственно дневник). Кроме того, материал группируется вокруг определенных географических пунктов (описания памятников, рассказы о событиях), личностей (записи бесед) или просто разные сведения собраны под одним названием. Так, в «Удивительных историях, услышанных в Китае», рассказывается о разных чудесах, например, о необыкновенной птице, способной поймать тигра; о бабочке с лазоревыми крыльями, ловившей птиц, о буддийском монахе, который умер в VI в., но по сей день излучает тепло и сияние. Под названием «Кувшин с листьями» объединены описания знаменитых дворцов и храмов, в которых побывал писатель. Каждому из памятников посвящен отдельный очерк, в котором, как правило, говорится не о своеобразии архитектуры, а передано живое впечатление от увиденного.

К числу повествовательных миниатюр, включенных в «Жэхэйский дневник», относятся «Господин Хо» и «Отповедь тигра», в которых писатель высказывает критические взгляды на современные ему нравы, а также рисует положительную программу устроения идеального сообщества людей.

«Господин Хо» написан в форме псевдобиографии. Произведения такого рода сложились под влиянием конфуцианской историографии, но, в отличие от нее, ориентированы на вымысел, связаны с даосской традицией. Героями псевдобиографии, как правило, были животные, растения, даже предметы или люди асоциального поведения. Героя «Господина Хо» не занимают богатство и карьера, а те, кто стоит у власти, вызывают у него насмешку. Хо отказывается от государственных постов, так как считает, что в современных условиях любая общественная деятельность бессмысленна. Герой Пак Чивона противопоставляет несовершенному обществу свою колонию, которую он создал на необитаемом острове. В ней нет «книжников», так как в обычном мире люди стремятся получить образование, чтобы властвовать над ближним; нет денег, так как деньги нужны только для роскоши, а человек должен вести простой образ жизни и не стремиться к излишествам, все жители острова занимаются только полезным трудом — хлебопашеством и живут плодами своей работы.

В «Отповеди тигра» Пак Чивон остраняет «фальшивый мир» людей, показывая его через восприятие дикого зверя (тигра). В представлении тигра отношения между людьми противоестественны, законы жестоки, а все достижения цивилизации нелепы. Естественна, с точки зрения Пак Чивона, природа и ее обитатели, — поэтому и носителем истины выступает тигр.

Подобное противопоставление безыскусственности природы суетности человеческой жизни близко даосской традиции.

Большая часть произведений Пак Чивона написана в жанре псевдобиографии и собрана в сочинении «Неофициальные биографии из Пангёнгак». Сюда вошли наиболее известные его произведения — «Янбан» (так называлось высшее сословие в средневековой Корее), «Старец Мин», «Добродетельный в грязи», «Кван Мун». В этих псевдобиографиях, как и в двух уже рассмотренных, осуждается общество и те, кто стремится достичь в нем высокого положения. Положительной фигурой для Пак Чивона являются те, кто не обременен обязательствами перед обществом и ведет свободный образ жизни. Это, например, Ом Хэнсу: он живет тем, что собирает и продает нечистоты («Добродетельный в грязи»). Ом Хэнсу не требователен к еде и одежде, ходит в лохмотьях, довольствуется двумя чашками риса в день. Все что принято ценить в обществе людей, — изысканная еда, дорогие платья и высокие чины — для него не имеет значения. Нищий Кван Мун (герой одноименной псевдобиографии) своим образом жизни напоминает дикое животное: живет в норе, не заводит семьи, питается отбросами. Ему не понятны стремления людей добиться положения в обществе, жениться и продолжить свой род. А поэт У Сан (второе имя Ли Онджина, 1740—1766), например, подобно известному персонажу Чжуан-цзы Старому Дубу, скрывает от мира свои дарования, чтобы выглядеть «бесполезным» для общества. По мнению героев Пак Чивона, те, кто принадлежат к высшему сословию, ничем не отличаются от разбойников («Янбан»). Их основное занятие — чтение и толкование конфуцианских классических сочинений — бессмысленно и бесполезно, а сами «носители мудрости» напоминают саранчу, которая пожирает плоды крестьянского труда («Старец Мин»).

Основа благоденствия в представлениях Пак Чивона — производительный труд, обязательный для всех.

Отрицательное отношение к социальным институтам Пак Чивон выразил в серии произведений, герои которых пренебрегли принятыми нормами поведения и отвергали всякую деятельность в этом несправедливом, с их точки зрения, обществе. Отказ от службы — традиционная в средневековой Корее форма протеста — был связан в произведениях Пак Чивона во всяком случае с даосским мировоззрением. Идеи писателя о ликвидации ортодоксальной учености и провозглашении практически полезной деятельности для всех также восходят к философским концепциям, давно известным на Дальнем Востоке.

Так, идея практически полезного труда, долженствующего обеспечить удовлетворение элементарных потребностей народа, а также простой жизни без излишеств — были провозглашены еще древним китайским философом Мо-цзы (IV в. до н. э.). О тунеядстве и вредоносности ученых, о необходимости заниматься полезной деятельностью говорили основоположники китайского учения легизма Шан Ян (IV—III вв. до н. э.) и Хань Фэй-цзы (III в. до н. э.). Взгляды этих древних мыслителей, как правило, находили отражение в произведениях корейской литературы, содержащих идеи социального протеста. Например, описание гармонично устроенного утопического царства Юльдо в повести Хо Гюна «Хон Гильдон»

(XVII в.). Обратим также внимание на то, что один из центральных критических образов Пак Чивона — ученое сословие, как саранча, пожирающее плоды крестьянского труда, — создан под воздействием сочинений Шан Яна, в котором, в частности говорится: «Когда один человек обрабатывает землю, а сотня людей питается плодами его труда, — это гораздо опаснее, нежели нашествие саранчи».

Произведения Пак Чивона обычно бессюжетны, довольно статичны и строятся в форме диалога, которому предшествует краткое изложение событий, подготовивших этот диалог. Один из персонажей, как правило, выступает ведущим, он и произносит речи, в которых обличает общественные нравы или пороки.

В 1876 г. Япония принудила Корею заключить с ней соглашение, вошедшее в историю под названием Канхваский договор, или «Корейско-японский договор о дружбе». Это был первый неравноправный договор, навязанный Корее. Вслед за Японией подобные договоры заключали с Кореей США (1882), Англия (1883), Франция (1886) и другие страны.

Таким образом, менее чем за десять лет под натиском внешних сил Корея вынуждена была покончить с былой изоляцией и вышла на мировую арену как полуфеодальное, полуколониальное государство.

Сложное международное положение Кореи, угроза потери национальной самостоятельности из-за пагубной политики правящей верхушки вынудили прогрессивную корейскую интеллигенцию произвести переоценку национальных ценностей.

Среди традиций, которые составляли подлинное национальное достояние, наиболее существенными оказались идеи сирхакистов, а также почерпнутые из опыта Японии идеи революции Мэйдзи и мысли европейских просветителей XVIII в.

На такой идейной почве зародились движения за национальное самоутверждение: во второй половине XIX в. — реформаторское («Кэхва ундон»), а в конце XIX — начале XX в. — культурно-просветительское («Кемонги ундон»). Эти движения имели большой социальный резонанс, способствовали сплочению патриотических сил страны.

Представители корейского просветительства конца XIX — начала XX в.

выступали против отжившей конфуцианской системы образования, ратовали за распространение передовой европейской науки и культуры. Они считали, что создание сильного независимого государства возможно лишь при условии, что будет внедрено новое образование. Поэтому корейские просветители выдвинули лозунг: «совершенствоваться внутренне, учиться внешнему» («нэсу-вехак»). Это означало, что для преобразования общества необходимо овладеть достоянием национальной культуры и освоить достижения передовой культуры Европы.

Наиболее активный этап корейского просветительства относится к началу XX в., а точнее — к периоду после русско-японской войны 1904—1905 гг., которая всколыхнула Корею. Появляются многочисленные просветительские организации: Общество самоуправления (Чаганхве, 1906) во главе с Чан Джиёном, Общество друзей западного учения (Соухакве, 1906) во главе с Ли Гапом, Общество содействия развитию науки (Хынхакве, 1907) во главе с Ли Джуном и т. п.

Создается широкая сеть частных школ (сарип хаккё). Бывшие сельские конфуцианские школы (ханмун содан), в которых преподавалась китайская грамота, реорганизуются в школы современного типа. Все большее значение приобретает национальный язык и письменность: за их широкое распространение ратует такой крупный ученый, как Чу Сиген (1876—1914).

Появляется много иностранных школ, основанных для подготовки переводчиков: английская (1883), японская (1891), немецкая (1882), русская (1896), французская (1896).

С августа 1898 г. в Корее начинают выходить многочисленные периодические издания: газеты («Имперская газета», «Столичная газета», «Корейская ежедневная газета», «Корейская народная газета») и журналы («Ежемесячник Чаганхве», «Западный друг», «Молодая Корея», «Ночной гром»).

Каждое из этих периодических изданий имело свою ориентацию, в основном либо прояпонскую, либо проевропейскую.

Получают распространение в Корее книги о европейских странах («История становления Швейцарии», 1907; «Повесть о патриотке Жанне д’Арк», 1907;

«История борьбы за независимость Италии», 1908; «История борьбы за независимость США», 1909, и др.). Эти книги переводились не дословно, а в адаптированном виде; излагались прежде всего те факты и события, которые могли получить наибольший отзвук в Корее того времени.

Тогда же в Корею проникают некоторые концепции европейских мыслителей. Это главным образом эволюционное учение Дарвина, теории французских просветителей и доктрины позитивистов. Наибольшей популярностью пользовались переводы работ Руссо «Об общественном договоре», Смита «Исследования о природе и причинах богатства народов».

Имели успех также «Основные начала» Спенсера и книги японского просветителя Фукудзава Юкити «Описание Запада», «Краткое изложение теории просвещения и культуры».

Первым европейским писателем, с которым познакомились корейцы, был англичанин Джон Беньян. Его роман «Путь паломника» вышел в корейском переводе в 1895 г. А в 1898 г. один из основателей «новой прозы» («синсосоль») Ли Хэджо (1869—1927) познакомил соотечественников с романом Ж. Верна «Пятьсот миллионов Бегумы», переведенным под заглавием «Железный мир». Затем началось знакомство с Шекспиром, Мильтоном, Свифтом, Байроном, Гюго, Гёте, Сервантесом, Бальзаком, Крыловым, Достоевским, Тургеневым, Герценом, Толстым и т. д.

Возрастающий интерес к культурному наследию Запада объяснялся прежде всего стремлением корейцев создать качественно новую национальную культуру. Это была эпоха, когда стало очень распространенным слово «син»

(«новое»): «новое образование», «новые обычаи», «новые стихи», «новый театр», «новая проза».

Период культурно-просветительского движения конца XIX — начала XX в.

был непродолжительным, но очень содержательным и значительным для последующей эпохи.

Особенно это относится к литературе. Если в XVII—XVIII вв. идеи просветительского характера отразились преимущественно в нравоописательных очерках и назидательных новеллах, где обличались нравы феодальной Кореи, то в конце XIX — начале XX в. художественная литература становится одним из ведущих средств выражения просветительских принципов свободы, равенства и братства. Эта беллетристика, вобравшая в себя черты литературы переходного периода от «старой» к «новой» литературе, на первых порах резко противопоставлялась как по форме, так и по содержанию всей предшествующей словесности. В ее возникновении большую роль сыграли новые общественные условия и новые веяния в духовной жизни страны, а также зарубежный опыт. «Новая проза»

Кореи свидетельствовала о знакомстве ее создателей с Гюго, с Достоевским, Л. Толстым, Золя, Мопассаном.

К темам 30-32.

К началу XX в., на которое приходится период наиболее активного развития просветительского движения, в корейской литературе были представлены почти все жанры. Высоким гражданским пафосом выделялась публицистика этих лет. В ней затрагивались самые актуальные политические вопросы, предлагались реформы, призванные улучшить жизнь народа и упрочить государственную независимость. С точки зрения передовых людей Кореи начала XX в., прогрессу общества мешало отсутствие высокого патриотизма, засилье консервативной конфуцианской схоластики. Давалась также отповедь клеветническим выступлениям заморских колонизаторов, разглагольствовавших об извечном убожестве корейцев. Чхве Икхён в «Письмах японскому правительству» открыто бросил вызов иноземным угнетателям, предрекая, что настанет час отмщения за их злодеяния.

Публицистическое начало ярко проявилось и в поэзии, где ведущее место тогда занимали песни с характерными интонациями призыва. Острое политическое звучание приобрело стихотворение неизвестного автора «Три года собачьей жизни» (1909), где с едкой иронией говорится о жизни соотечественников под японским протекторатом (1905). Поэт Ли Джунмин клеймит позором предателей, отдавших родину на разграбление японским колонизаторам («Торжества в поднебесной», 1909).

В этот период вновь получает развитие историко-биографический жанр, представленный главным образом жизнеописаниями легендарных героев прошлого («Сказание о Ли Сунсине», «Сказание об Ыльчи Мундоке», «Сказание о Чхве Тотхоне», «Сказание о Кан Гамчхоне» и др.). Образы национальных героев должны были способствовать воспитанию патриотизма и укреплять антиимпериалистические настроения масс. Нескрываемо социальную направленность приобретают аллегорические произведения, которыми была столь богата корейская классика. Их создатели критиковали существующие порядки и проповедовали патриотические идеи («Собрание наземных и подводных животных», 1908; «Разговор между лисой и кошкой», 1908, Ан Гуксона).

Корейские писатели начала XX в. пропагандировали те же идеи, что и просветительское движение в целом. О равенстве, свободе, братстве говорится в таких произведениях, как «Колокол свободы» (1910), «Цветок в тюремной камере» (1911) Ли Хэджо, а также в произведениях Чхве Чхансика (1881—1951) «Осенняя луна» (1912), «Крик дикого гуся» (1912).

Рассказ «Колокол свободы», занимающий центральное место в творчестве Ли Хэджо, художественно своеобразен. Это произведение бессюжетное, в котором, однако, нет ни лирических отступлений, ни описаний природы.

Рассказ построен в форме диалога четырех женщин, ни одна из которых не выделена в качестве основного персонажа. Автор, кроме имен, ничего не сообщает.

Образы носят условный характер, отмечены рационалистической схематичностью. Читатель догадывается, что перед ним представительницы наиболее образованной, прогрессивной части корейского общества того времени; героини хорошо осведомлены об истории и культурной жизни своей страны, Китая и даже Европы.

Рассказ Ли Хэджо, наполненный размышлениями автора над актуальными проблемами общества, больше напоминает публицистический трактат, чем художественное произведение. «Колокол свободы» — социальнополитический рассказ. И хотя высокие идеи не находят в нем адекватного пластического выражения, невозможно его исключить из сферы художественной литературы. В подобных произведениях правдивость характеров и обстоятельств неизбежно обедняется эстетической нормативностью. Впрочем, «новая проза» была представлена и произведениями, где авторы (как, например, Ку Ёнхак в повести «Слива в снегу») больше внимания уделяли любовным похождениям героя, нежели его деяниям во имя общего блага. Входили в круг этой прозы и произведения, главным образом рассчитанные на занимательность.

Среди писателей этого периода одно из центральных мест занимает Ли Инджик (1862—1916), печатавший свои произведения под псевдонимом Кукчхо. Он принадлежал к высшему сословию корейского общества, жизнь его была тесно связана с деятельностью японских и прояпонских учреждений. После установления в стране японского протектората (1905 г.) Ли Инджик становится личным секретарем премьер-министра сформированного в 1906 г. марионеточного правительства Ли Ванёна, позднее назначается главным редактором «Тэхэн синмун» — официального органа корейского правительства.

Однако вскоре Ли Инджик приобретает известность не только как политический деятель, но и как литератор, зачинатель «син сосоль» — «новой прозы». В 1906 г. он публикует свое первое крупное произведение — повесть «Кровавые слезы». В повести показывается атмосфера, сложившаяся в стране накануне окончания японско-китайской войны 1894 г., которая принесла корейскому народу неисчислимые страдания и имела тяжелые последствия для страны. Действие развивается по принципу «счастливых случайностей», что придает занимательность рассказу. Такой способ изображения событий отнюдь не является новым для корейской литературы.

Ли Инджик использовал элементы старой поэтики, но наполнил их новым содержанием.

Если в средневековой литературе «творцами» подобных ситуаций, как правило, выступали неземные силы, то в повести «Кровавые слезы» это реальные люди.

При новизне содержания повесть «Кровавые слезы» по форме больше тяготеет к старой литературе, чем к новой. Тем не менее именно она заставила говорить о «син сосоль». Так впервые появился этот термин, затем закрепившийся за всей прозаической литературой просветительского периода.

Литературная деятельность Ли Инджика была весьма активной. За короткий срок он опубликовал еще несколько крупных произведений — «Фазанья гора» (1907), «Голос дьявола» (1907), «Серебряный мир» (1909).

В центре «Фазаньей горы» — жизнь феодальной семьи. Писатель правдиво рисует процесс разложения старой морали. Аналогичные проблемы затронуты и в повести «Голос дьявола», где показываются отношения людей разных социальных слоев.

В повестях Ли Инджика, как и во всей литературе первого десятилетия XX в., еще много традиционного, черты реалистической прозы сочетаются здесь с канонами, восходящими к народнопоэтическому творчеству.

Ли Инджик принадлежал к правящей верхушке Кореи, и этим определялось направление его творчества. Он признает, что современное общество неблагополучно, призывает перестроить жизнь, но в рамках существующего строя. Особо отчетливо эти настроения проявились в его романе «Серебряный мир» (1909).

Основная идея романа выражена устами главного героя, юноши, получившего образование в Америке. Автор констатирует: современный мир плох, в нем процветают жестокость, корыстолюбие, эгоизм, из-за чего страдает народ. Единственный путь избавления от нищеты — улучшение общества путем реформ. Здесь обнаруживается близость Ли Инджика к Ким Оккюну — лидеру «партии реформистов», возникшей под влиянием идей Мейдзи. Роман «Серебряный мир» импонировал определенным кругам, искавшим пути обретения национальной независимости. Он лег в основу одноименной пьесы, которая была поставлена «новым театром» («сингык»), пришедшим на смену «старому театру» («купха»).

Спустя немногим более месяца после смерти Ли Инджика вышел в свет роман «Бессердечие» (1917) Ли Гвансу (1892—195?) — одного из идеологов буржуазного национализма в Корее. «Серебряный мир» Ли Инджика и «Бессердечие» Ли Гвансу представляют собой наиболее крупные явления корейской литературы начала XX в. Эти произведения посвящены одной и той же теме, но принадлежат писателям разных поколений. «Серебряный мир» создан в годы подъема просветительского движения, «Бессердечие» — ближе к его финалу.

Близость романов обнаруживается в позиции авторов относительно перспектив социального развития. Оба ратуют за построение могущественного и справедливого общества, но предлагают разные пути. Ли Инджик считает наиболее приемлемым путь реформы, а Ли Гвансу — самоусовершенствование личности. Впрочем, и то и другое мыслится возможным осуществить в условиях колониального строя.

Писатели далеки от мысли идеализировать современную жизнь. Они обличают язвы общества, человеческие пороки, но обходят стороной такие острые вопросы, как потеря страной национальной независимости, социальные противоречия. А нищета масс рассматривается лишь как результат деятельности плохого правителя или как следствие невежества и неразвитости народа.

При сходстве идейных позиций авторов эти произведения, однако, во многом отличаются друг от друга. По стилю, языку, композиции и другим художественным особенностям роман Ли Инджика более архаичен, чем произведение Ли Гвансу. Роман «Бессердечие», в отличие от «Серебряного мира», может быть еще условно назван интеллектуальным, ибо Ли Гвансу повествует, говоря словами Эдмона Гонкура, «не о том, что делали герои романа, а о том, что они думали».

Несомненно известное типологическое сходство романа «Бессердечие» с некоторыми произведениями французской литературы конца XIX в.

(например, с книгами Мопассана). Действие в романе Ли Гвансу не охватывает всей жизни героев, а сосредоточивается на начальном этапе их нелегкого пути. Стремление передать подлинные переживания потребовало новых средств художественного выражения, таких, как самоанализ героя, внутренний монолог или диалог, с помощью которых писатель раскрывает движение характеров. Но в целом «Бессердечие» остается социальным романом, так как в большей или меньшей степени раскрывает социальную обусловленность характера.

Для характеристики антигуманных поступков людей Ли Гвансу довольно часто употребляет слово «мучжон» — «Бессердечие», как бы постоянно напоминая читателям о том, до чего несправедливо устроен этот мир. Роман заканчивается фразой: «Веселым смехом и возгласом „«ура!“ завершим „Бессердечие“, символизирующее ушедший мир». Оказывается, все то мрачное, о чем говорилось в романе, — это прошлое, а настоящее излучает яркий свет. Такой концовкой Ли Гвансу фактически снимает реальные противоречия, которые порождал социальный строй, насильственно навязанный корейскому народу японскими узурпаторами. Ли Инджик в своих произведениях также обошел молчанием факт оккупации страны Японией и последствий такого положения для народа.

«Бессердечие» Ли Гвансу является очень характерным произведением эпохи, свидетельствуя о новых чертах, которые в эту пору приобретает литература Кореи. С социально-психологическим романом Ли Гвансу связаны наиболее значительные достижения корейской прозы до 20-х годов в этом жанре.

Творческая деятельность писателей начала XX в. явилась важным этапом в развитии корейской литературы — переходным от литературы Рецензент (ы) _ Программа одобрена на заседании (Наименование уполномоченного органа вуза (УМК, НМС, Ученый совет) от _ года.