«Составитель и ответственный редактор: В.А. Попов Рецензенты: В.В. Бочаров, Ю.Ю. Карпов Книга посвящена разработке актуальных проблем современной политической антропологии. Обсуждаются теоретические и методологические ...»

Murra J.V. 1980. The Economic Organization of the Inca State.

Greenwich, CT: JAI Press.

Oosten J.G. 1996. Ideology and the Development of European Kingdoms // IFES. P. 220–241.

Palat R.A. 1987. The Vijayanagara Empire. Re-Integration of the Agrarian Order of Medieval South India, 1336–1565 // ESD. P. 170– 186.

Parsons T. 1960. Structure and Process in Modern Societies. N.Y.:

Free Press.

Parsons T. 1966. Societies: Evolutionary and Comparative Perspectives. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall.

Peebles C.S., Kus S. 1977. Some Archaeological Correlates of Ranked Societies // American Antiquity. Vol. 42. P. 421–448.

Peterson N. 1975. Hunter-Gatherer Territoriality: The Perspective from Australia // AA. Vol. 77. P. 53–68.

Quigley D. 1995. The Paradoxes of Monarchy // Anthropology Today. Vol. 11 (5). P. 1–3.

Ray B.C. 1991. Myth, Ritual, and Kingship in Buganda. N.Y.;

Oxford: Oxford University Press.

Reynolds S. 1990. Kingdoms and Communities in Western Europe, 900–1300. 2nd ed. Oxford: Clarendon Press.

Robertshaw P. 1999. Seeking and Keeping Power in BunyoroKitara, Uganda // BC. P. 124–135.

Romano D. 1987. Patricians and Popolani: The Social Foundations of the Venetian Renaissance State. Baltimore, MD: Johns Hopkins University Press.

Roussel D. 1976. Tribu et cit: Etudes sur les groupes sociaux dans les cits grecques aux epoques archaque et classique. P.: Plon.

Sahlins M.D. 1968. Tribesmen. Englewood Cliffs: Prentice Hall.

Scarry J.F. (ed.). 1996. Political Structure and Change in the Prehistoric Southeastern United States. Gainesville etc.: University Press of Florida.

Schapera I. 1956. Government and Politics in Tribal Society. L.:

Watts.

Schildhauer J.K.F., Stark W. 1985. Die Hanse. Berlin: Akademie Verlag.

Schoenbrun D.L. 1999. The (In)visible Roots of Bunyoro-Kitara and Buganda in the Lakes Region: AD 800–1300 // BC. P. 136–150.

Schurtz H. 1902. Alterklassen und Mnnerbnde. Eine Darstellung der Grundformen der Gesellschaft. Berlin: Reimer.

Shaw C. 2001. Councel and Consent in Fifteenth-Century Genoa // English Historical Review. Vol. 116. P. 834–862.

Shifferd P.A. 1987. Aztecs and Africans: Political Processes in Twenty-Two Early States // ESD. P. 39–53.

Silverblatt I. 1988. Imperial Dilemmas, the Politics of Kinship, and Inka Reconstructions of History // CSSH. Vol. 30. P. 83–102.

Simonse S. 2002. Kingship as a Lever versus the State as a Killer of Suspense. Some Lessons from the Study of Early Kingship on the Upper Nile: Paper presented at the Conference “Kingship. A Comparative Approach to Monarchy from History and Ethnography”.

University of St. Andrews, Fife, UK.

Skalnk P. 1996. Ideological and Symbolic Authority: Political Culture in Nanun, Northern Ghana // IFES. P. 84–98.

Skalnk P. 2002. Chiefdoms and Kingdoms in Africa: Why They are neither States nor Empires // URL: http://asc.leidenuniv.nl/pdf/ chiefdomsandkingdoms.pdf (дата обращения: 22.10.2003).

Skalnk P. 2004. Chiefdom: A Universal Political Formation? // Focaal. Vol. 43. P. 76–98.

Skalnk P. 2007. Kingship and Chieftaincy // Encyclopedia of Law and Society: American and Global Perspectives / ed. D.S. Clark.

Thousand Oaks, CA: Sage. Vol. III. P. 881–883.

Smith E.O. 1976. Crown and Commonwealth: A Study in the Ofcial Elizabethan Doctrine of the Prince. Philadelphia: American Philosophical Society.

Smith M.E. 1985. An Aspectual Analysis of Polity Formations // DD. P. 97–125.

Smith R.C. 1985. The Clans of Athens and the Historiography of the Archaic Period // Classical Views. Vol. 4. P. 77–105.

Southall A. 1956. Alur Society: A Study in Processes and Types of Domination. Cambridge: Heffer.

Southall A. 1988. The Segmentary State in Africa and Asia // CSSH.

Vol. 30. P. 52–82.

Southall A. 1991. The Segmentary State: From the Imaginary to the Material Means of Production // ESE. P. 75–96.

Southall A. 1999. The Segmentary State and the Ritual Phase in Political Economy // BC. P. 31–38.

Southall A. 2000. On the Emergence of States // ASE. P. 150–153.

Spencer C.S. 1987. Rethinking the Chiefdom // Chiefdoms in the Americas / eds. R.D. Drennan, C.A. Uribe. Lanham, MD: University Press of America. P. 369–390.

Spencer C.S. 2003. War and Early State Formation in Oaxaca, Mexico // Proceedings of the National Academy of Sciences of the USA. Vol. 100. P. 11185–11187.

Spencer C.S., Redmond E.M. 2004. Primary State Formation in Mesoamerica // ARA. Vol. 33. P. 173–199.

Spier F. 2005. How Big History Works: Energy Flows and the Rise and Demise of Complexity // SEH. Vol. 4 (1). P. 87–135.

Stevenson T.R. 1992. The Ideal Benefactor and the Father Analogy in Greek and Roman Thought // Classical Quarterly. Vol. 42. P. 421– 436.

Tainter J.A. 1990. The Collapse of Complex Societies. Cambridge:

Cambridge University Press.

Tambiah S.J. 1977. The Galactic Polity: The Structure of Traditional Kingdoms in Southeast Asia // Annals of the New York Academy of Sciences. Vol. 293. P. 69–97.

Tambiah S.J. 1985. Culture, Thought, and Social Action: An Anthropological Perspective. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Tanabe A. 1996. Indigenous Power, Hierarchy and Dominance:

State Formation in Orissa, India // IFES. P. 154–165.

Tardits C. 1980. Le royaume Bamoum. P.: Colin.

Testart A. 2004. La servitude volontaire. Vol. II. L’origine de l’Etat.

P.: Editions Errance.

Testart A. 2005. Elments de classication des socits. P.: Editions Errance.

Trigger B.G. 1985. Generalized Coercion and Inequality: The Basis of State Power in the Early Civilizations // DD. P. 46–61.

Trigger B.G. 2003. Understanding Early Civilizations: A Comparative Study. Cambridge: Cambridge University Press.

Tymowski M. 1985. The Evolution of Primitive Political Organization from Extended Family to Early State // DD. P. 183–195.

Tymowski M. 1987. The Early State and After in Precolonial West Sudan. Problems of the Stability of Political Organizations and the Obstacles to Their Development // ESD. P. 54–69.

Tymowski M. 1996. Oral Tradition, Dynastic Legend and Legitimation of Ducal Power in the Process of the Formation of the Polish State // IFES. P. 242–255.

Tymowski M. 2008. State and Tribe in the History of Medieval Europe and Black Africa — a Comparative Approach // SEH. Vol. 7 (1).

P. 171–197.

Vansina J. 1992. Kings in Tropical Africa // KA. P. 19–26.

Vansina J. 1994. Antcdents des royaumes Kongo et Teke // Muntu.

Vol. 9. P. 7–49.

Vansina J. 1999. Pathways of Political Development in Equatorial Africa and Neo-evolutionary Theory // BC. P. 166–172.

Vansina J., Mauny R., Thomas L.V. 1964. Introductory Summary // The Historian in Tropical Africa / eds. J. Vansina, R. Mauny, L.V. Thomas. L. etc.: Oxford University Press. P. 1–103.

Vliet E.C.L. van der. 1987. Tyranny and Democracy. The Evolution of Politics in Ancient Greece // ESD. P. 70–90.

Vliet E.C.L. van der. 2005. Polis. The Problem of Statehood // SEH.

Vol. 4 (2). Р. 120–150.

Vliet E.C.L. van der. 2008. The Early State, the Polis and State Formation in Early Greece // SEH. Vol. 7 (1). P. 197–221.

Webb M.C. 1975. The Flag Follows the Trade: An Essay on the Necessary Interaction of Military and Commercial Factors in State Formation // ACT. P. 155–209.

Webb M.C. 1984. The State of the Art on State Origins? // Reviews in Anthropology. Vol. 11. P. 270–281.

Weber M. 1947/1922. The Theory of Social and Economic Organization. N. Y.: Oxford University Press.

Whitaker I. 1968. Tribal Structure and National Politics in Albania, 1910–1950 // History and Social Anthropology / ed. I.M. Lewis. P. 253– 293. L.: Tavistock.

Wilkinson T.A.H. 1999. Early Dynastic Egypt. L.: Routledge.

Winter E.H. 1966. Territorial Groupings and Religion among the Iraqw // AASR. P. 155–174.

Wolf E.R. 1966. Kinship, Friendship, and Patron-Client Relations in Complex Societies // The Social Anthropology of Complex Societies / ed. M. Banton. L.: Tavistock.Wright, H.T. P. 1–21.

Wright H.T. 1977. Recent Research on the Origin of the State // ARA. Vol. 6. P. 379–397.

Wrigley C.C. 1996. Kingship and State: The Buganda Dynasty.

Cambridge: Cambridge University Press.

Zannini A. 1993. Burocrazia e burocrati a Venezia in etа moderna:

I cittadini originari (secoli XVI–XVIII). Venezia: Istituto veneto di scienze, lettere ed arti.

Zuidema R.T. 1990. Inca Civilization in Cuzco. Austin: University of Texas Press.

АРХЕОЛОГИЯ, ЭТНОГРАФИЯ

И ПОЛИТОГЕНЕЗ*

Любая наука существует для ответа на два вопроса: «Как устроено?» и «Как возникло?» Антропология и ее разделы — не исключение. Именно этим легко объяснить, почему изучением политических (или потестарно-политических) отношений занимаются представители двух разных антропологических школ, между собой почти не взаимодействующих. Хотя их можно назвать английской и американской, у обеих со временем появились последователи и в других странах Английская школа, основанная А. Рэдклифф-Брауном, интересуется устройством и функционированием живых обществ, а ее главное «поле» всегда находилось в Африке. Этот выбор вряд ли был обусловлен только лишь географией английской колониальной империи. Африка южнее Сахары до недавних пор являлась регионом без древней истории. Процесс появления сложных политических образований, существовавших здесь ранее начала активной транссахарской торговли и контактов с Азией через порты восточного побережья, и сейчас еще слабо изучен. Археологические исследования на континенте дороги и порою небезопасны, а древние памятники, за редкими исключениями, незаметны в современном * Статья написана в рамках проекта РФФИ № 11-06-00441а «Динамика централизации–децентрализации традиционных социальнополитических систем Старого и Нового Света по археологическим, историческим и этнографическим данным». Вариант этой статьи, задуманный год назад, превратился в монографию [Березкин, в печати].

Статья, которую читатель видит перед собой, включает некоторые выводы, содержащиеся в книге в более развернутом, но менее концентрированном виде. Источники сведений для таблиц с определенными характеристиками древних обществ в части, касающейся Южной Америки и Передней Азии, содержатся в монографии. Данные по обществам Китая взяты в основном из [Деопик 2009; Лаптев 2006; Lee 2004; Liu 2003; 2005; Sage 1992]. При подготовке таблиц использованы некоторые материалы других участников проекта, а именно М.В. Палагуты (Балкано-Карпатский регион) и Д.Д. Беляева (Мезоамерика).

ландшафте. Большинство технологических достижений, которые обусловили демографический рост и усложнение социальной структуры, проникали в Африку южнее Сахары со стороны, в основном из Азии, от VI–V тыс. до н.э. и вплоть до периода европейской колонизации. Понятно, что те регионы, в которых процесс культурной эволюции шел под влиянием мощных внешних воздействий, представляют для исследователей политогенеза меньший интерес, чем те, в которых развитие происходило спонтанно. В то же время сеть надобщинных политических связей в Африке южнее Сахары отличается исключительной сложностью, а выделение в пределах этой сети отдельных единиц и их типология — одна из труднейших и вместе с тем интереснейших задач, с которыми сталкивается социальная антропология.

Американская школа, связанная прежде всего с именем Дж. Стьюарда, всегда была занята поиском ответа на вопрос «Как возникло?» Для этого опять-таки существуют свои причины. Вначале это был интерес к изучению прошлого, свойственный старой немецкой науке. Если в самой Германии он породил фантастические построения миграционистов, то, переместившись вместе с Ф. Боасом и его учениками в Новый Свет, приобрел позитивистскую взвешенность, не отказавшись от прежних целей. Когда ученики Боаса размежевались на впавших в ересь психологического редукционизма и на признававших возможность и необходимость изучения дописьменной истории, основным «полем» для неоэволюционистской антропологии стал Новый Свет. Работать здесь было проще, чем где-то за океаном, а памятники прошлого во многих районах были заметны на каждом шагу. Главное же, что процесс развития культуры от заселения Америки до Колумба шел поразительно быстро и динамично, так что его изучение в диахронии немедленно принесло плоды.

Во второй половине XX в. два направления в политической антропологии, наметившиеся еще до Второй мировой войны, разошлись окончательно. Английская школа естественным образом вписалась в магистральный тренд современной антропологии — изучение общностей и процессов, существующих и протекающих на наших глазах. Стьюардовская школа почти целиком ушла из антропологии в археологию, поскольку именно эта наука взяла на себя львиную долю работы по изучению прошлого. Антропологов, которые занимаются эволюцией политических систем и остаются при этом в границах именно этой дисциплины, остались считанные единицы. Другим антропологам результаты их исследований, как правило, безразличны — зная о трудностях изучения современных обществ, коллеги слабо верят в возможность реконструкции и классификации обществ древних и для прямого наблюдения недоступных.

Другое дело — археология. Большинство археологов, работающих в тех регионах, где процессы политогенеза протекали динамично и где системы разного типа сменяли друг друга во времени, по прежнему относятся к Дж. Стьюарду, Г. Чайлду и Л. Уайту как к отцам-основателям. Конкретные выводы корифеев нередко подвергаются критике, но заложенное ими направление успешно развивается. В поисках типологической сетки, с которой можно было бы сопоставить известные по данным раскопок древние общества, археологи продолжают обращаться если не прямо к отцамоснователям, то к разработкам 1970–1980-х годов, когда такие понятия, как «вождество» и «раннее государство» особенно активно обсуждались [Carneiro 1970; 1987; Claessen et al. 1985; D’Altroy, Earle 1985; Drennan et al. 1987; Earle 1987; Jones, Kautz 1981; и мн. др.].

Однако археология и антропология — это все же разные дисциплины. Если последователи английской социальной антропологии работали и работают с живыми информантами, то ни один антрополог-эволюционист не наблюдал и не мог наблюдать среднемасштабных и раннегосударственных обществ, устройство которых его коллеги обсуждают десятилетиями. Речь может идти лишь об обществах, давно утративших самостоятельность и встроенных в политические системы современного мира. Основные данные, которыми пользуются антропологи, занимающиеся изучением политогенеза, почерпнуты либо из ранних источников от Античности до XVIII в., либо из археологических публикаций.

Любимое занятие американских археологов, раскапывающих памятники древних цивилизаций — сперва расклассифицировать общества по заимствованным у антропологов типологическим ячейкам, чаще всего по ступенькам «четырехчленки» стьюардовской школы, а затем подвергнуть эти заключения сомнению (например: [Quilter, Koons 2012]).

В российской науке стьюардовская «четырхчленка» не прижилась — отчасти потому, что для большинства обществ, существовавших на территории бывшего СССР, она подходит гораздо хуже, чем для Нового Света, отчасти из-за знакомства с ней в тот период, когда сами американские антропологи стали относиться к универсальным типам вообще и концепции вождества в частности все более критически.

Для российской науки были характернее дискуссии относительно государственного или негосударственного статуса политических образований у народов Великой Степи, но к материалам археологии участники этих споров почти не обращались. Однако и в этом случае исследователи старались сопоставить весьма специфический материал с набором универсальных понятийных ячеек.

В спорах о типологии древних обществ заметны признаки «аргументации по кругу». Археологи пытаются наклеить антропологические ярлыки на свои материалы, а изучающие политогенез антропологи готовы привлекать данные археологии для создания классификаций. Это не значит, что конкретные выводы тех и других всегда необоснованны, а концептуальные предложения сомнительны. Например, почти гениальной находкой стало предложение считать общества, которые в тех или иных отношениях отличаются от классического вождества и раннего государства или о которых вообще малоизвестно, «аналогами вождеств» и «аналогами государств» [Гринин 2006; Гринин, Коротаев 2012; Grinin, Korotayev 2011]. Этим мы избавляемся от необходимости придумывать новые термины и определяем примерное место обществ в перспективе эволюции человечества. Однако сама шкала эволюции все равно остается описанной языком антропологии даже там, где материалы получены только в ходе раскопок.

Число лучше или хуже изученных археологами древних обществ, которые были устроены сложнее общины из нескольких сотен людей, но не обладали со всей очевидностью признаками развитых государств, измеряется многими сотнями, и с публикациями по большинству из них антропологи не знакомы. Но даже если бы они и были лучше начитаны в археологической литературе, само по себе это мало повлияло бы на развитие политической антропологии. Археологи изучают не отношения между людьми, а характер оставленных людьми материальных остатков. Пытаться создать типологию, опираясь на археологические материалы и при этом используя термины, созданные антропологами, есть то же самое, что напрямую отождествлять археологические культуры с носителями определенных языков. Антропологи или лингвисты должны принимать данные археологии к сведению, но лишь как сырые источники, требующие критической оценки специалистов по другой дисциплине. Точно так же, как древняя керамика бывает прочерченной или расписной, но не индоевропейской или дравидской, монументальные платформы или курганы сами по себе не делятся на возведенные в государствах, вождествах или же в их аналогах.

Нет сомнений, что материалы археологии отражают процессы политической эволюции. Однако описывать эти процессы необходимо прежде всего в терминах самой археологии. Перевод полученных результатов на язык антропологии есть задача вторичная и, как всякая квадратура круга, до конца не решаемая.

Какие же факты, известные по материалам археологии, можно использовать в качестве свидетельств усложнения политической организации? Мы отобрали несколько категорий данных. Все они отличают культуры, существовавшие на протяжении последних тысячелетий, от более ранних, в которых подобных свидетельств нет. С какими конкретно формами социополитической организации соответствующие факты связаны, вопрос почти всегда спорный. Трудно даже утверждать, что все те общества, для которых какого-либо из подобных свидетельств нет, были устроены проще всех тех, для которых оно обнаружено. Однако в совокупности и статистически связь рассматриваемых категорий данных с усложнением социополитической организации сомнений не вызывает.

Отобранные категории таковы.

1. Крупные общественно-культовые сооружения. Любые объекты сочетают практическую направленность с символической ценностью. Тем не менее в некоторых преобладает утилитарная функция (каналы, сельскохозяйственные террасы и пр.), а в других — символическая. Определить размеры коллективов, создававших утилитарные сооружения, крайне непросто, поскольку отдельные группы строителей могли действовать по собственной инициативе, побуждаемые практическим интересом. Но неутилитарные сооружения с высокой вероятностью предполагают наличие в обществе хоть какого-то организационного центра.

Общественные работы свидетельствуют о координации труда многих людей и соответственно о существовании больших и достаточно сплоченных коллективов. Сложность представляет оценка времени, ушедшего на создание объектов, и определение той границы, после которой объект следует считать «крупным». Универсальных критериев нет, но в пределах одной культурной традиции даже простое сравнение объемов перемещенного грунта по периодам отражает динамику изменения социальной структуры. Конкретные формы управления коллективами реконструкции не поддаются. В качестве свидетельства политической сложности особое место занимает монументальная скульптура, требующая как специальных навыков обработки камня, так и коллективных усилий по транспортировке и установке тяжелых блоков.

Добавим, что отделить культовые сооружения от административно-общественных невозможно не только по данным археологии, но порой и на основании этнографических наблюдений. Соответственно определение точного функционального назначения монументальных объектов, лишенных явного утилитарного назначения, не является критически важной задачей. Примером служат данные по индейцам коги на северо-востоке Колумбии. Коги — прямые потомки создателей доиспанской культуры тайрона, которые после ожесточенной борьбы с испанцами ушли с карибского побережья в горы Сьерра-Невада-де-Санта-Марта. Традиция коги — единственная в пределах андского пояса Южной Америки и юго-востока Центральной Америки, которая не является синкретической, а прямо продолжает существовавшую до Колумба. Данные о постройках особого статуса, собранные среди коги в середине XX в., и о лицах, которые принимают решения, показывают, что эти объекты можно с одинаковым правом именовать деревенскими храмами либо административными центрами, а людей — жрецами либо главами общин [Reichel-Dolmatoff 1975: 201–202; 1985: 137–141].

2. Наличие изделий, производство или доставка которых объективно дороги, причем утилитарная полезность предметов, если она вообще присутствует, не оправдывает затраченного труда. Речь идет об изделиях как из редкого сырья (из драгоценных металлов, камней редких пород, экзотических раковин), так и из доступного. В последнем случае высокая стоимость предметов определяется дефицитом специалистов, способных их изготовить. Это высококачественная керамика, орнаментированные, сложные в изготовлении ткани и прочие «предметы искусства», создание которых требует профессиональной квалификации. Сокровища в захоронениях, кладах и жертвенниках свидетельствуют о существовании лиц, облеченных властью («вождей»), поскольку ценностями распоряжаются конкретные люди — по крайней мере, де-факто.

3. Крупные поселения. Жизнь в них при отсутствии современных средств снабжения и санитарии имела очевидные неудобства по сравнению с жизнью в небольших деревнях и хуторах близ сельскохозяйственных и промысловых угодий. Эти минусы должны были перекрываться преимуществами, проистекающими из контактов значительного числа людей. Прямой же контакт многих сотен и тем более тысяч людей предполагает наличие механизмов управления коллективом. Преимущества совместного проживания могли быть связаны с влиянием двух независимых факторов.

Первый — это особенности социополитической организации, требовавшей общения членов коллектива друг с другом. Второй — внешняя угроза и нужды обороны.

Понятно, что никакой определенной границы между крупными и некрупными поселениями установить невозможно — важен вектор изменений, характерный для региона. Примерно же речь идет о коллективах с числом жителей порядка тысячи человек и более. Археологические материалы прямой информации о численности коллективов не содержат, такого рода сведения вычисляют на основе данных о площади поселений и плотности застройки. Оценки обычно расходятся в два-три раза, но все же не на порядок.

4. Иерархия поселений по размеру и различия в характере сооружений на поселениях разного ранга. Предполагается, что четырехуровневая иерархия свидетельствует о возникновении государства, трехуровневая — о наличии сложных, а двухуровневая — простых вождеств. Однако невозможно сказать наверняка, в какой степени системы поселений отражают иерархию в принятии решений в тех или иных древних обществах. Известно лишь, что в обществах, в которых государственная организация заведомо существовала, поселения резко различаются по размеру.

Если данные о системах поселений специально собирались, для изучения политогенеза этот признак часто является основным. Однако классификация поселений по размеру надежна лишь там, где их площадь различается в несколько раз, а это бывает далеко не всегда. Другая проблема — границы общности, для которой делается оценка. Так, для побережья Перу с середины II тыс. до н.э. и до середины I тыс.

н.э. можно надежно выделить четыре уровня иерархии, если делить всю территорию на зоны влияния крупнейших центров, но лишь три или два уровня, если ограничиваться пределами отдельных оазисов. Влияние крупнейших центров наверняка выходило за пределы отдельных долин, но в каких конкретно формах оно выражалось, сказать невозможно.

Названные категории признаков независимы друг от друга. Встречаются очень крупные поселения, вокруг которых нет центров второго порядка (например, Шахри-Сохте в Систане III тыс. до н.э.) или не выявлено даже деревушек и хуторов (Алтын-депе на юге Туркмении в III тыс. до н.э.). Для III–II тыс. до н.э. в Перу нет богатых захоронений, имущественная дифференциация погребений лишь намечена, однако общественно-культовые сооружения достигают гигантских размеров. Таких примеров можно привести много.

Чтобы продемонстрировать степень вероятного разнообразия форм общественной организации, отраженного в несомненном и очевидном разнообразии археологических свидетельств, ниже помещены таблицы, в которых приведены данные по некоторым хорошо известным специалистам ранним сложным обществам.

Для большей компактности и наглядности данные эти предельно обобщены. В категорию монументальных сооружений попадают как имеющие объем порядка 1–2 тыс.

куб. м, так и в тысячу раз более массивные. Сокровища — это и 200 кг золота из колумбийского могильника Малагана или невероятно сложные в изготовлении и художественно совершенные ткани культуры топара на полуострове Паракас, а также относительно небольшие изделия из золота и несколько более значительные из серебра в майкопской культуре. Наличие золота все же отмечено специально, поскольку соответствующие погребальные комплексы резко выделяются на общем фоне. Что касается построек общественно-культового характера, то особо оговорены лишь те случаи, когда массивы насыпей и платформ невелики, вряд ли требуя для своего возведения более 1 тыс. человеко-часов, а также когда речь идет о домах большого размера и, вероятно, специального назначения, которые в пределах поселения не выделены планировочно, а включены в жилую застройку.

На наличие каменной скульптуры указано там, где она служит главным свидетельством крупномасштабных общественных работ. Кроме абсолютных размеров, следует учитывать положение объектов в культурном контексте.

«Большой Бассейн» может считаться небольшим сооружением для Мохенджо-Даро, но он бы выглядел весьма значимо среди неолитического поселка.

При всей фрагментарности и схематичности приведенные данные позволяют проследить существенные закономерности.

Начнем с территории от долины Инда до карпато-балканского ареала. Древние культуры этой зоны были исторически связаны между собой, в большей или меньшей степени восприняв результаты переднеазиатской «неолитической революции». Более того: в состав их создателей вошли прямые потомки тех мигрантов из Передней и Малой Азии, которые начали расселяться в результате демографического взрыва, обусловленного становлением производящего хозяйства в конце X — начале VIII тыс. до н.э. Тем не менее на ранних этапах политогенеза свидетельства усложнения общества в рассматриваемом регионе поразительно разнообразны.

Древнейшее сложное общество мира, создавшее монументальный центр Гёбекли-тепе, вообще не имеет аналогов.

Данное общество находилось в процессе перехода от присваивающей экономики к производящей и, по-видимому, сохраняло значительную сезонную мобильность. Как предположил руководитель раскопок К. Шмидт, традиция Гёбекли-тепе оборвалась именно из-за перехода к земледелию и утраты своих позиций той элитой (Шмидт называет ее «шаманами»), которая сформировалась в совершенно иных Распространение признаков усложнения общественной организации в некоторых культурах Старого Света

ПЕРЕДНЯЯ АЗИЯ

Гёбекли-тепе: 9500– верхний Евфрат до н.э.

Ашикли-хеюк: 7500– Айн-Газаль: 7500– Южный Левант до н.э.

Поздний убейд:

Месопотамия Энеолит Леванта Телль-Брак:

Месопотамия Месопотамия до н.э.

Раннединасти- 2900– ческий Шумер до н.э.

ПЕРИФЕРИЯ ПЕРЕДНЕЙ АЗИИ

Майкоп:

Северный Кавказ основного Шахри-Сохте: 3100/3000– Илгынлы-депе:

ния Алтын-депе, Туркмения Гонур-депе:

ния Варна:

Болгария Триполье Украина Усатово: 3100– Ляншенжень:

Шаньдун Таоси, ранний и средний 2600– Шаньси Лянчжу:

Чжэцзян Эрлитоу: 1800– Саньсиндуй: 1500–1100?

условиях [Schmidt 1999: 14]. Показательно, что уже в строениях верхнего слоя Гёбекли-тепе стелы становятся гораздо меньше размером [Корниенко 2011: 84; Schmidt 2001: 49].

Дальнейшая тенденция развития систем поселений в Передней Азии и более восточных районах (Иран с прилегающими к нему областями) была, видимо, одинакова, хотя на юге Туркмении она прослеживается с опозданием почти на 3 тыс. лет. Вместо обслуживавшего рассеянное население крупного ритуального центра появляются деревни с небольшими святилищами. Таковы анатолийский Ашикли-хеюк, и Песседжик-депе джейтунской культуры, и, весьма вероятно, Айн-Газаль, и другие крупные поселения юга Леванта, возникшие в конце докерамического неолита Б. На следующем этапе появляются поселения без специализированных святилищ, в которых все ритуальные действия осуществляТаблица Распространение признаков усложнении общественной организации в некоторых культурах Нового Света

ЦЕНТРАЛЬНЫЕ АНДЫ

Норте-Чико:

жья Перу Культура побережье Перу Сечин-Альто и Пампа-де-ласЛьямас — Касма, север побережья Перу Кабальо-Муэрто: долина побережья Перу Чавин-деУантар, север горной области Перу Санта-Роса:

долина Чинча, 500 до н.э. — Перу побережья Серро-Арена:

долина Моче, 400- север побере- до н.э.

жья Перу Гальинасо:

долина Виру, 100 до н.э. — север побере- 100 н.э.

жья Перу Уакас-де-Моче (культура побережья Перу Пампа-Гранде (культура побережья Перу Пашаш (культура рекуай), север горного Перу горного Перу 200 н.э.

Тиауанако: 400– горная Боливия н.э.

Уари: юг горного Перу Ранние инки:

Перу Чимор: север Перу

ЭКВАДОР, КОЛУМБИЯ, ПАНАМА, КОСТА-РИКА

Реаль-Альто:

побережье Эквадора Малагана: юг Колумбии Тайрона: север Муиски: север

МЕЗОАМЕРИКА

Амада, тихооке- 1650/1550– анское побере- 1300 до н.э.

Сан-Лоренсо:

Табаско Монте-Альбан 100 до н.э.

II: Оахака –200 н.э.

лись в жилых помещениях домохозяйств. Примером служат не только всемирно известный Чатал-хеюк, но и Илгынлыдепе в Южной Туркмении и, очень вероятно, убейдское поселение Телль-Абада в Ираке. В V тыс. до н.э. в убейдской культуре вновь появляются храмы, но первоначально они мало отличались от обычных домов и были, по-видимому, включены в жилую застройку. И лишь после «городской революции» в Нижней Месопотамии, проходившей в контексте урукской культуры, храмы приобретают монументальность. То же, причем несколькими столетиями раньше, могло иметь место в Верхней Месопотамии (Телль-Брак и Хамукар), хотя данные на этот счет пока довольно отрывочны.

По крайней мере до середины, а, может быть, до конца IV тыс. до н.э. в культурах Сирии и Месопотамии нет ни сокровищ, ни значительной дифференциации погребений.

Отсутствие как сокровищ, так и монументальных общественно-культовых сооружений указывает на преобладание горизонтальных, а не вертикальных связей между социальными группами и о контроле элиты скорее над распределением продуктов потребления, нежели над циркуляцией престижных ценностей и эзотерическими знаниями [Stein 1994].

На периферии переднеазиатского ареала развитие шло по-иному. В южном Леванте в конце V или начале IV тыс.

появляются сокровища (знаменитый клад ритуальных медных изделий в пещере Нахаль-Мишмар), хотя монументальной архитектуры нет. Материалы по Закавказью пока недостаточно известны. Однако, поскольку майкопская культура наверняка была создана мигрантами с юга, можно предполагать, что и в Закавказье в IV тыс. до н.э., то есть в урукское время, сокровища уже были.

На Балканах мы видим еще один вариант развития. Поселение, где жили люди, похороненные в Варненском могильнике, не найдено и, скорее всего, оказалось уничтожено прежде, чем археологи сумели его исследовать. Размеры его, соответственно, не известны, но специалисты предполагают, что речь может идти скорее о многих сотнях, чем о немногих тысячах жителей. В то же время золотые вещи из погребений Варны представляют для V тыс. до н.э. такое же уникальное явление, как и огромные каменные стелы с рельефами в святилищах Гёбекли-тепе для X–IX тыс. до н.э.

Поселения-гиганты трипольской культуры — еще одно необычное явление. Они ничем принципиально не отличаются от рядовых трипольских деревень, но размеры некоторых из них и число обитателей (до 10 тыс. чел.) соответствуют размерам и числу обитателей протогородских центров.

Наконец, специфический вариант развития демонстрируют поселения Ирана и южной Туркмении, а также долины Инда в III тыс. до н.э. В это время здесь практически нет ни сокровищ (хотя золото и серебро были известны), ни значительных памятников монументальной архитектуры, однако поселения велики по размеру. Если на Алтын-депе могло жить 7–8 тыс. чел., то на Шахри-Сохте — 20 тыс., а в каждой из четырех протоиндских столиц — вдвое или втрое больше.

Города являлись центрами ремесленного производства, и самые богатые могилы на Шахри-Сохте — это погребения квалифицированных ремесленников [Piperno 1979].

Степень изученности культур Китая III–II тыс. до н.э. значительно ниже, чем культур Передней Азии и Нового Света.

Тем не менее восточноазиатская специфика примерно понятна. Значительных вариаций по отдельным территориям здесь не заметно. Монументальные сооружения, сокровища (в данном случае изделия не из золота, а из нефрита и позже из бронзы) и крупные поселения появляются в Китае примерно синхронно. Монументальная архитектура представлена скорее дворцами, нежели храмами, хотя, как говорилось выше, отделить одно от другого по археологическим данным трудно.

Пока наиболее ранним примером сложного общества кажется культура лянчжу (к югу от устья Янцзы), но это впечатление может быть обманчиво, поскольку лянчжу привлекает больше внимания — с ней связано большинство находок неолитических изделий из нефрита. С середины III тыс. до н.э. тенденции к росту социополитической сложности становятся заметны в разных районах бассейнов Хуанхэ и Янцзы. Со второй четверти II тыс. появляются общества, для которых надежно фиксируются все четыре отобранные нами категории археологических свидетельств, указывающих на усложнение социополитической организации.

Ход развития в Новом Свете, по крайней мере в Центральных Андах, отличался от хода развития как в Передней Азии, так и в Китае. Во второй четверти III тыс. до н.э. (если не во второй половине IV тыс. до н.э.) на севере Перу появляются памятники монументальной общественно-культовой архитектуры объемом 10–15 тыс. куб. м. Через тысячу лет они достигают гигантских размеров — 2 млн. куб. м и более.

Материальная культура этого времени очень бедна, значительных поселений тоже нет, сооружения, по-видимому, возводились усилиями десятков и редко сотен строителей, но на протяжении длительного времени. В конце II или в начале I тыс. в погребениях появляются изделия из золота, но лишь после рубежа нашей эры численность обитателей на поселениях вокруг некоторых монументальных центров начинает приближаться к 10 тыс. В Андах иногда встречаются поселения и без монументальной архитектуры, с вероятным числом жителей, достигавшим нескольких тысяч человек. Однако подобные поселения появляются лишь в кризисные периоды после распада сложных систем и в целом для региона не характерны.

Как отметил К. Маковский, один из виднейших специалистов по социальной антропологии Центральных Анд, в древних культурах Перу и Боливии население обычно скапливалось вокруг монументальных общественно-культовых объектов, тогда как на Ближнем Востоке такие объекты появлялись в городах, когда те достигали больших размеров [Makowski 1996: 78; 2008: 640]. Основой власти элиты в обществах Древней Америки являлся контроль над циркуляцией изделий и материалов, связанных с престижным потреблением, а также над эзотерическим знанием. О последнем, в частности, свидетельствуют данные об использовании сильных галлюциногенов. Изображения наркотиков, предметы, связанные с их использованием, и изображения этих предметов встречаются в культурах как II–I тыс. до н.э., так и I тыс.

н.э., когда в Андах существовали очень сложные политические образования, для которых характерны системы поселений с четырьмя и даже пятью уровнями иерархии. Участниками ритуалов были представители высшей элиты. Для культур андского пояса и юго-востока Центральной Америки характерны также изображения голов-трофеев. Они тоже встречаются в обществах самого разного уровня и отражают не степень военной активности (она сильно варьировала), а особенности идеологии и ритуальные практики.

Там, где политическая организация опиралась на контроль за престижным потреблением и эзотерическим знанием, ее стабильность должна была прямо зависеть от доверия к соответствующим формам идеологии. Распад сложных политических систем в некоторых случаях трудно объяснить чем-либо иным, кроме как идеологическим кризисом. В Передней Азии нечто подобное можно предполагать только для IX тыс. до н.э. — времени исчезновения памятников круга Гёбекли-тепе и появления новой идеологии, сохранявшейся в регионе практически до распространения мировых религий [Cauvin 1994]. Деурбанизация южного Леванта в конце III тыс. до н.э. или же Ирана, южной Туркмении и долины Инда во второй половине и середине II тыс. до н.э. обусловлена совершенно другими причинами — аридизацией климата и невозможностью снабжать продовольствием и водой большие скопления людей. В Америке природные катастрофы не были редкостью, но их влияние ограничивалось значительно меньшими территориями, чем влияние кризисов, обусловленных утратой доверия к прежней элите.

Мы указали лишь на самые главные отличия в политических системах Передней Азии и Южной Америки. Чем подробнее описание, тем эти различия заметнее. Использование универсальных ярлыков для характеристики данных обществ различия затемняет и смазывает. В то же время отказ от прослеживания общих тенденций делает региональные исследования несопоставимыми и возвращает нас к достьюардовским временам — к историческому партикуляризму Ф. Боаса. Вряд ли следует, да и бессмысленно призывать к отказу от использования терминов типа «раннее государство» или «вождество». Дело не в терминах, а в их определении. На мой взгляд, наличие всех четырех археологически видимых признаков, свидетельствующих о значительном усложнении политической организации (монументальная архитектура, крупные поселения, сокровища, четырехуровневая иерархия поселений), достаточно для того, чтобы условно именовать соответствующие общества государствами или, точнее, достигшими государственного уровня организации. В этом смысле Мочика, Уари, Эрлитоу или Монте-Альбан государствами являются. Урук — видимо, тоже, хотя отсутствие сокровищ (возможно, пока просто не найденных) свидетельствует об отличиях в политической организации общества юга Месопотамии IV тыс. до н.э. не только от американских обществ сопоставимого уровня сложности, но и от обществ Месопотамии III тыс. до н.э.

Сказанное не значит, что общество побережья Перу в первой половине и середине I тыс. н.э. (культура мочика) с его плохо понятной соподчиненностью центров в отдельных долинах было более развитым, чем высоко урбанизованное общество Урука, создавшее первую в мире письменность, и организовавшее далекие колонии типа Хабубы-Кабиры. Эти общества различны почти по всем пунктам. Но выбрав чисто археологические критерии и не пытаясь реконструировать конкретные формы управления (что на сегодняшний день невозможно), мы в состоянии сравнить основные направления развития регионов. Соответствующие тенденции видны на рис. 1. Коррекции могут подвергаться условно принятые параметры, например, связанные с вероятной численностью населения, принятой для того, чтобы считать поселения крупными, или же касающиеся критериев оценки для определения вещей как «сокровищ», а общественно-культовых сооружений в качестве «монументальных». Тем не менее сами критерии объективны, они могут быть выражены цифрами и не зависят от предположений и реконструкций отдельных исследователей.

Принимая подобный подход, мы признаем тот факт, что археология является «этной» наукой [Harris 1979: 53; Pike 1954: 8–28] и не может претендовать на описание того видения мира, которое было свойственно создателям археологических культур. Вопрос же о том, является ли определенное политическое образование «государством», не может обойтись без изучения «эмной» позиции. Если общество Эрлитоу действительно соответствует династии Ся (что вполне вероятно, хотя и не общепризнанно [Liu 2009]) и если знаменитый образ «мандата неба» появился в бассейне Хуанхэ уже в XVIII–XVI вв. до н.э., то тогда Эрлитоу можно было бы называть «настоящим» государством, то есть государством в «этном» и «эмном» смыслах. Но если этот образ возник позже, например в политическом образовании Янши, которое с Эрлитоу, по-видимому, и покончило, то тогда первым «настоящим» государством в Восточной Азии оказывается Рис. 1. Время появления общественных сооружений, сокровищ и крупных поселений в Передней Азии и в Центральных Андах 1. Монументальные сооружения. 2. Сокровища (золото).

3. Поселения с числом жителей более 1,5-2 тыс. чел.

4. Поселения с числом жителей более 10 тыс. чел.

именно Янши. Так же и в Шумере о «настоящем» государстве можно говорить после того, как появились понятие сходящей с неба «царственности» и представление об этой «царственности» как о норме [Дьяконов 1983]. Существовали или нет такие понятия уже в IV тыс. до н.э., мы никогда не узнаем, поскольку урукские таблички подобной информации заведомо не содержат. Что касается Центральных Анд, то не похоже, чтобы там имелось что-то подобное. Отсюда — множество архаических особенностей политической и хозяйственной системы инков, связанных с отсутствием ясной и всеми признаваемой, раз и навсегда обретенной легитимности централизованного правления.

Березкин Ю.Е., в печати. Между общиной и государством.

Среднемасштабные общества Нуклеарной Америки и Передней Азии в исторической динамике. СПб.: МАЭ РАН.

Гринин Л.Е. 2006. Раннее государство и его аналоги // РГАА.

С. 85–163.

Гринин Л.Е., Коротаев А.В. 2012. Вождества и их аналоги:

к типологии среднесложных обществ // ПАТСО. С. 92–123.

Деопик Д.В. 2009. Царство Мо — первое государство Восточной и Юго-Восточной Азии // Юго-Восточная Азия: историческая память, этнокультурная идентичность и политическая реальность.

М.: МГУ. С. 17–44.

Дьяконов И.М. 1983. Раннединастический период в Двуречье и Эламе // История Древнего Востока. М.: ГРВЛ. Ч. 1. С. 162–232.

Корниенко Т.В. 2011. Стелы Северной Месопотамии эпохи раннего неолита: предварительный обзор // Археологические вести.

Вып. 17. С. 70–95.

Лаптев С.В. 2006. Предыстория и история народов Вьет: археология Нижнего Янцзы и Юго-Восточного Китая периода от раннего неолита до раннего железного века. М.: ИСАА МГУ. Т. 1.

Carneiro R.L. 1970. A theory of the origin of the state // Science.

169. Р. 733–738.

Carneiro R. 1987. Cross-currents in the theory of state formation // American Ethnologist. 14 (4). Р. 756–770.

Claessen H., Velde P. van de, Estellie Smith M. (eds.). 1985. Development and decline: the evolution of sociopolitical organization. South Hadley, Mass.: Bergin & Garvey.

Cauvin J. 1994. Naissance des divinits, naissance de l’agriculture.

La Rvolution des symboles au Nolithique. P.: CNRS ditions.

D’Altroy T.N., Earle T.K. 1985. Staple nance, wealth nance, and storage in the Inka political economy // CA. 26(2). Р. 187–206.

Drennan R.D., Uribe C.A. (eds.). 1987. Chiefdoms in the Americas.

Lanham; N.Y.; L.: University Press of America.

Earle T.K. 1987. Chiefdoms in archaeological and ethnohistorical perspective // ARA. 16. Р. 279–308.

Grinin L., Korotayev A. 2011. Chiefdoms and their analogues:

alternatives of social evolution at the societal level of medium cultural complexity // SEH. 10 (1). Р. 276–334.

Harris M. 1979. Cultural Materialism: the Struggle for the Science of Culture. N.Y.: Random House.

Jones G.D., Kautz R.R. 1981. The Transition to Statehood in the New World. Cambridge, N.Y.: Cambridge University Press.

Lee Y.K. 2004. Control strategies and polity competition in the lower Yi-Luo Valley, North China // JAA. 23 (2004). P. 172–195.

Liu L. 2003. “The products of minds as well as of hands”: production of prestige goods in the Neolithic and Early State periods of China // Asian Perspectives. 42 (1). P. 1–40.

Liu L. 2005. The Chinese Neolithic. Trajectories to Early State.

Cambridge: Cambridge University Press.

Liu L. 2009. Academic freedom, political correctness, and early civilization in Chinese archaeology: the debate on Xia-Erlitou relations // Antiquity. 83 (321). Р. 831–843.

Makowski K. 1996. La ciudad y el orgen de la civilizacin en los Andes // Estudios Latinoamericanos (Varsovia). 17. Р. 63–88.

Makowski K. 2008. Andean urbanism // Handbook of South American Archaeology. N.Y.: Springer. P. 633–657.

Pike K.L. 1954. Language in Relation to a Unied Theory of the Structure of Human Behavior. Glendale: Summer Institute of Linguistics.

Piperno M. 1979. Socio-economic implications from the graveyard of Shahr-i Sokhta // South Asian Archaeology. Naples: Instituto Universitario Orientale. Vol. 1. P. 123–139.

Quilter J., Koons M.L. 2012. The fall of the Moche: a critique of claims for the New World‘s rst state // Latin American Antiquity.

23 (2). Р. 127–143.

Reichel-Dolmatoff G. 1975. Templos kogi // Revista Colombiana de Antropologa. 19. Р. 199–243.

Reichel-Dolmatoff G. 1985. Los Kogi. Bogot: Procultura. Vol. 1.

Sage S.F. 1992. Ancient Sichuan and the Unication of China. N.Y.:

State University of New York Press.

Schmidt K. 1999. The 1999 campaign at Gbekli Tepe (Southeastern Turkey) // Neo-Lithics. 3. Р. 12–15.

Schmidt K. 2001. Gbekli Tepe, Southeastern Turkey. A preliminary report on the 1995–1999 excavations // Palorient. 26 (1). Р. 45–54.

Stein G. 1994. Economy, ritual, and power in ’Ubaid Mesopotamia // Chiefdoms and Early States in the Near East. Madison: Prehistory Press. P. 35–46.

АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ КРИТЕРИИ

ЦИВИЛИЗАЦИИ:

КРОСС-КУЛЬТУРНЫЙ АНАЛИЗ*

В своей знаменитой работе о городской революции Вир Гордон Чайлд выделил десять археологических критериев архаических цивилизаций: появление городских центров;

возникновение классов, занятых вне производства пищи (ремесленники, торговцы, жрецы, чиновники и пр.) и живущих в городах; значительный прибавочный продукт, изымаемый элитой; наличие монументальных культовых, дворцовых и общественных сооружений; обособление правящих групп, наличие фиксируемой в археологических источниках резкой социальной стратификации; появление письменности и зачатков математики; развитие изысканного художественного стиля; появление торговли на дальние расстояния; образование государства; взимание налогов или дани [Childe 1950].

Понятно, что в данном случае под цивилизацией он не имел в виду особый культурно-исторический тип общества (как, например, А. Тойнби), а рассматривал ее как стадию развития общества вслед за Л. Морганом и Ф. Энгельсом.

С некоторой долей редукционизма можно сказать, что под цивилизацией он понимал общество, имеющее классы и государство. В этой работе термин «цивилизация» трактуется как синоним комплексному обществу, имеющему развитую социальную структуру, государственность или не менее сложные альтернативные формы политической организации. Подобное использование термина «цивилизация» находится в русле стадиальных теорий общества и не имеет ничего общего с так называемым цивилизационным подходом к историческому процессу [Крадин 2008].

Работа осуществлена при поддержке РФФИ (проект № 11-06а).

Впоследствии список археологических признаков стадии цивилизации неоднократно уточнялся. В настоящее время существует много работ, в которых перечисляется широкий набор признаков цивилизации. В табл. 1 представлены отдельные работы, которые посвящены обсуждению этого вопроса.

Внешняя торговля и престижные товары Территориальное деление Х Непроизводительные группы (воины и др.) Не трудно заметить, что такие признаки, как «город», «монументальная архитектура», «письменность» и «высокоразвитое ремесло», встречаются чаще, другие критерии — несколько реже. В данной статье предполагается обратиться к рассмотрению заявленной темы с привлечением имеющихся в антропологии и археологии баз данных.

Этнографический атлас Дж. П. Мёрдока Когда исследователи конструируют какие-то схемы, то для составления списка признаков пользуются одним или в лучшем случае несколькими хорошо изученными образцами.

К сожалению, практически невозможно учесть и проанализировать все имеющиеся случаи и их варианты. Антропологи давно столкнулись с данной проблемой и еще в конце XIX в.

были предприняты попытки составления подробных баз данных и проведения сравнительных (кросс-культурных) исследований. Наиболее значимые достижения в этой области связаны с именем выдающегося американского антрополога ХХ в. Дж.П. Мёрдока. Именно он начал систематическую работу по составлению наиболее полной коллекции этнографических данных (HRAF), которую продолжают собирать в Йельском университете, стал пионером компьютеризации подобных исследований и составил самую популярную базу данных, которая используется в кросс-культурных исследованиях антропологов по 186 обществам. Эта база данных получила название Standard Cross-Cultural Sample = SCCS [Murdock, White 1969; 2006; White 2006].

В 1973 г. Дж.П. Мёрдок в соавторстве с К. Провост опубликовал статью, в которой была предпринята попытка определить критерии сложности общества [Murdock, Provost 1973]. Авторы использовали SCCS, но взяли всего 10 наиболее важных, с их точки зрения, критериев культурной сложности: письменность, оседлость, земледелие, урбанизацию, технологию, транспорт, деньги, плотность населения, политическую иерархию и социальную стратификацию (ср.: [Peregrine, Ember, Ember 2004]). Нетрудно заметить, что выбранные признаки частично пересекаются с выделяемыми археологами критериями цивилизации. Каждая из переменных была оценена по пятибалльной шкале от 0 до 4. Исследователи закодировали информацию по 186 обществам из всех регионов мира.

По их замыслу общая сумма баллов должна свидетельствовать о степени сложности общества. Понятно, что полученные цифры условны. Нельзя оценивать сложность общества только на основе простого арифметического суммирования. Это признают сами авторы, отмечая достаточно курьезный факт: русская культура оценена ими в 38 из 40 максимальных баллов, тогда как древний Вавилон и Рим, соответственно, в 39 баллов. Один балл у вавилонян и римлян отсутствует по причине того, что они не использовали механические транспортные средства, тогда как русские недосчитались целых двух баллов вследствие низкой плотности населения [Ibid: 388].

Однако Дж.П. Мёрдок и К. Провост и не задавались целью создать топ-лист человеческих культур и цивилизаций.

Они попытались показать только общие тенденции динамики культурной сложности. В этом они достигли положительного результата. Важно не конкретное место каждого из обществ, а типологический ряд, в котором они находятся.

Общества охотников-собирателей располагаются на нижней строке их табл. 3 «Выборка обществ в порядке ранжирования общей культурной сложности» (например, тиви — 2, бушмены-кунг — 2, хадза — 0). Сегментарные общества имеют несколько большее количество очков (масаи, гиляки — 9, яномамо — 8). У вождеств сумма баллов еще больше (Тонга — 20, тробрианцы — 16). Верхнюю строчку списка занимают государства и империи (Китай, Япония — по 40, Вавилон, Рим — по 39, Корея, Россия, Турция — по 38).

Фактически все технологически и культурно сложные общества оказались вверху списка Мёрдока и Провост. Впоследствии критики подчеркивали, что это естественное ограничение технологически ориентированного вестерналистского подхода [Chick 1997]. Интересно, что несколько ранее независимо, пользуясь иной методикой подсчета, аналогичное исследование выполнил Р. Карнейро [Carneiro 1973: 846, 853].

В его системе намного больше признаков, система подсчетов более разработанная. Однако, просмотрев оба списка, следует сказать, что там, где речь идет об одних и тех же примерах, количество совпадений существенно [Murdock, Provost 1973:

390]. Подобная верифицируемость обеих гипотез свидетельствует о том, что Карнейро, Мёрдок и Провост предложили схожие пути решения проблемы. Эти принципы были использованы при оценке уровня стадиальной сложности кочевых обществ [Kradin 2006b; Крадин 2007: 61-85; Васютин, Дашковский 2009: 333–342].

Некоторое время назад автор настоящей статьи проверил, насколько идеи Мёрдока и Провост могут быть применимы к поиску археологических критериев сложных обществ уровня «цивилизации» ([Kradin 2004; 2006а; Крадин 2006];

в последней работе перечислены значения признаков, изложено подробное описание методики). Условно к стадии цивилизации мной были отнесены общества, обладавшие наиболее развитой социальной структурой и политической системой, сопоставимой с государством (в списке признаков Мёрдока это максимальные значения признаков «социальная стратификация» — «три и более отличные друг от друга страты (класса и др.)» и «политическая интеграция» — «три и более уровня иерархии, например государство, разделенное на области и на районы»).

К сожалению, не удалось найти качественные универсальные признаки цивилизации. Ни письменность, ни урбанизация, ни монументальная архитектура, ни иной критерий не являются обязательным признаком сложного общества с государственностью и цивилизацией. Всегда находилось определенное количество исключений, когда, например, общества с развитой политической иерархией не имеют письменности и, наоборот, общества с развитой письменностью не обладают сформированной политической иерархией. В то же время кросс-культурный анализ показал наличие иерархической и гетерархической тенденций/стратегий в социальной эволюции (подробнее о данных тенденциях см.: [Березкин 1995; Коротаев 1995; Blanton et al. 1996; Бондаренко, Коротаев 1999; Crumley 2001; Feinman 2001; Гринин 2007;

Kristiansen 2008 и др.]). В целом, для создания развитого стратифицированного общества с тремя классами и многоуровневой политической иерархией как минимум необходимы постоянная оседлость, земледельческое хозяйство как основа экономики (как правило, интенсивное земледелие), разнообразные ремесла с обязательной обработкой металлов [Крадин 2006].

В базу данных SCCS Дж. Мёрдоком были включены в основном этноисторические общества эпохи колониализма.

Поэтому сделанные выводы следует принимать с определенной оговоркой. Не очень понятно, насколько они применимы к доколониальному периоду. К сожалению, археологические источники очень фрагментарны [Клейн 1995], и в принципе невозможно составить базу данных, сопоставимую с SCCS.

Однако выше было показано, что для изучения социальной эволюции совсем не обязательно наличие большого числа признаков. Десять признаков, которые были использованы Мёрдоком и Провост, вполне достаточно для исследований динамики социокультурной сложности.

Основываясь на этом допущении, американский археолог П. Перегрин составил другую базу данных по 289 первобытным и раннегосударственным обществам — «Атлас культурной эволюции» [Atlas of Cultural Evolution = ACE; Peregrine 2001; 2003]. В процессе работы над девятитомником «Энциклопедия доистории» [Peregrine, Ember 2001-2002] Перегрин с коллегами собирал и структурировал сведения, которые содержались в статьях, написанных для этой книги.

К работе над энциклопедией было привлечено более 200 исследователей из 20 стран. В издание были включены данные по всем наиболее важным и известным археологическим культурам эпохи первобытности. Хронологический охват работы — 500 000–500 до н.э. Столь представительная выборка вполне репрезентативна для проведения как синхронных, так и диахронных кросс-культурных исследований обществ периодов первобытности и политогенеза [Peregrine 2001; 2004].

За основу были взяты 10 признаков из работы Дж.П. Мёрдока и К. Провост. Однако П. Перегрин несколько модифицировал признаки, сделав их более удобными для использования археологами [Peregrine 2001: 13; 2003: 6]. В итоге перечень стал выглядеть следующим образом.

1. Письменность и записи 2 = мнемонические или неписьменные записи;

3 = настоящая письменность.

2. Оседлость поселения 1 = кочевое;

2 = полукочевое;

3 = оседлое.

3. Земледелие 2 = 10 % или более, но вторичное;

3 = первичное.

4. Урбанизация (крупные поселения) 1 = до 100 человек;

2 = 100–399 человек;

3 = 400 и более человек.

5. Технологическая специализация 2 = гончарство;

3 = металлообработка (сплавы, ковка, литье).

6. Наземный транспорт 1 = переноска грузов людьми;

2 = вьючные или верховые животные;

3 = транспортные средства.

7. Деньги 2 = заменители денег (domestically usable articles);

3 = деньги.

8. Плотность населения 1 = менее 1 чел./кв. милю;

2 = 1-25 чел./кв. милю;

3 = 26+ чел./кв. милю.

9. Политическая интеграция 1 = автономная локальная община;

2 = 1-2 уровня над общиной;

3 = 3 и более уровня над общиной.

10. Социальная стратификация 1 = эгалитаризм;

2 = 2 социальных класса;

3 = 3 и более социальных классов или каст.

П. Перегрин продемонстрировал перспективы использования данной базы данных при реконструкции процессов социокультурной эволюции, а также при моделировании процессов политогенеза. В работе «Атлас культурной эволюции»

были показаны перспективы использования ACE в кросскультурных исследованиях. В частности, были очерчены контуры динамики культурного роста по отдельным признакам, установлена корреляция между различными переменными и факторами, дан сравнительный анализ темпов роста социальной сложности в Старом и Новом Свете [Peregrine 2003]. В статье «Моделирование происхождения государства посредством использования кросс-культурных данных»

П. Перегрин и его соавторы пришли к справедливому выводу, что невозможно выделить универсальные факторы происхождения государства. По их мнению, культурная эволюция в эпоху политогенеза также имеет многолинейный и многофакторный характер [Peregrine, Ember, Ember 2007].

В настоящей статье делается попытка использовать ACE для выявления археологических признаков стадии цивилизации. Прежде всего необходимо определить, какие из признаков ACE более всего соответствуют такой стадии общества, как цивилизация. Еще в 1970-х гг. Г. Джонсон и Г. Райт предложили определять государство как общество с тремя уровнями иерархии. По их мнению, два уровня иерархии должны соответствовать сложному вождеству, тогда как три уровня и более — государству [Johnson 1973: 3, 141;

Wright, Johnson 1975: 272]. Критикуя впоследствии эту концепцию, многие исследователи приводили контраргументы, показывающие, что иерархия в два и три уровня не является признаком только государства [Isbell, Schreiber 1978;

Cohen 1981; Haas 1982 etc.]. Для суперсложных вождеств кочевников характерны 5–6 уровней иерархии [Крадин 2007]. Следовательно, три уровня политической иерархии далеко не всегда могли соответствовать государству и цивилизации.

Наиболее полно содержанию понятия «цивилизация» соответствует многоуровневая социальная стратификация.

Кросс-культурный анализ 21 раннего государства, проделанный Х.Дж.М. Классеном, показывает, что «социальная стратификация в ранних государствах была достаточно сложной материей. Обычно существовало несколько социальных категорий с дифференцированным доступом к материальным и другим ресурсам. «Мы провели различие между двумя основными слоями, высшим и низшим, — пишет Класссен, — и обнаружили, что в подавляющем большинстве случаев также существовал средний слой. Высший слой включал правителя, аристократию, к которой принадлежали родственники правителя, обладатели высших должностей и главы кланов и линиджей, и духовенство (priesthood). Средний слой состоял из таких категорий, как служащие (ministerials) и провинциальная элита (gentry). К низшему слою принадлежали мелкие владельцы и арендаторы и реже такие категории, как ремесленники, торговцы, слуги и рабы» [Claessen 1978: 587-588]. Исходя из этого, можно быть уверенным, что трехуровневая социальная стратификация должна свидетельствовать об обществе, соответствующем уровню раннего государства и цивилизации (в терминологии Г. Чайлда).

Таким образом, основываясь на названных критериях [Крадин 2006: 184] (ср.: [Trigger 2003: 46]), условимся считать цивилизацией общество с тремя и более уровнями политической иерархии и развитой социальной стратификацией (не менее трех страт или классов).

Все расчеты производились при помощи специальной статистической программы SPSS 12.0 for Windows. Первым шагом стало изучение степени корреляции между всеми признаками (табл. 2). Были внимательно рассмотрены все 45 корреляций между признаками. Далее показаны только принципиально важные корреляции.

Общая корреляция между признаками Население,770,763,444,720,670,497,643 1,777, Политическая интеграция Стратификация Самая высокая корреляция оказалась между признаками «политическая интеграция» и «социальная стратификация» (табл. 3).

Политическая интеграция и социальная стратификация Политическая автономные интеграция лок. общины R — это простая линейная корреляция Пирсона, которая определяет, насколько значения двух переменных пропорциональны друг другу. Коэффициенты корреляции изменяются в пределах от –1.00 до +1.00. В рассматриваемом случае R = 0,899. Это очень высокая корреляция. Помимо линейной корреляции Пирсона, используется ранговая корреляция R Спирмена. Этот показатель также оказался очень высоким.

Поскольку расчеты ранговой корреляции R Спирмена выявили точно такие же тенденции, как и при линейной корреляции Пирсона, этот показатель для удобства изложения результатов проведенного исследования был опущен.

Политическая интеграция и социальная стратификация При анализе SCCS самая большая корреляция также была зафиксирована между показателями «политическая иерархия» и «социальная стратификация» [Крадин 2006]. Исходя из вышеизложенного, можно сделать вывод, что кросскультурные методы полностью подтверждают достоверность высказанного еще в XIX в. тезиса, согласно которому развитие социальной стратификации идет параллельно с увеличением политической иерархии.

При этом фиксируется интересная особенность. На графике хорошо видны боковые варианты, когда двухуровневая политическая иерархия соответствует трехклассовой социальной структуре и наоборот. Это свидетельствует в пользу многовариантности социальной эволюции, сосуществования иерархической и гетерархической тенденций/стратегий.

Аналогичная тенденция была зафиксирована при использовании базы данных SCCS [Крадин 2006: 193, 199, табл. 1, рис. 1].

В процессе проведения исследования были изучены все остальные 44 корреляции. Самыми интересными оказались корреляции, связанные с признаком «письменность». Первая важная закономерность была обнаружена при рассмотрении корреляции между переменными «письменность» и «политическая интеграция» (табл. 4). Трехуровневая иерархия выше была принята как некий условный критерий общества, достигшего уровня государства или его аналога и отчасти стадии цивилизации. В табл. 4 приведены данные о подобных обществах. Из них 34 являлись полностью бесписьменными, 2 обладали зачатками письменности и 21 общество имело письменность. При этом общества с письменностью имели не менее трех уровней иерархии. В данном случае зафиксирована не количественная, а качественная корреляция!

Письменность и политическая интеграция ность и мнемоничезаписи ские или В рассматриваемом случае ни линейная корреляция Пирсона (R), ни ранговая корреляция R Спирмена не отПисьменность и политическая интеграция ражают полученного результата. В частности, корреляция Пирсона R = 0,469. Это слабая корреляция. В данном случае целесообразно использовать гамма-статистику.

Последняя основывается на использовании рангового порядка, однако показывает разницу между вероятностью того, что ранг двух переменных совпадает, минус вероятность того, что он не совпадает, поделенный на единицу, минус вероятность совпадений. В данном случае Gamma = 1,00.

Точно также качественная корреляция Gamma = 1, фиксируется при рассмотрении переменных «письменность» и «социальная стратификация» (табл. 5). В ACE зафиксированы 70 обществ с развитой трехранговой (трехклассовой) социальной стратификацией. 21 из них имело письменность. Однако из 21 общества, имеющего письменность, нет ни одного, которое бы имело менее трех рангов или классов.

Письменность и социальная стратификация и записи ные записи Линейная корреляция Пирсона выражена слабо: R = 0,439. Однако Gamma = 1,00 показывает качественную корПисьменность и социальная стратификация реляцию между письменностью и трехранговой (трехклассовой) социальной структурой.

Качественная корреляция имеется между переменными «письменность» и «оседлость» (табл. 6).

Письменность и оседлость поселения и записи мнемонические Письменность и оседлость поселения Исходя из этого вывода, все общества с ранней письменностью должны были быть оседлыми. Это противоречит более поздним данным о существовании рунической письменности у кочевников — в тюркских каганатах VI–VIII вв., двух форм киданьского письма, развитой письменной традиции у средневековых монголов. Однако это результат культурной диффузии в эпоху Средневековья. Кочевники древности, судя по всему, не имели своей письменности. Даже хунну, которые создали самую большую кочевую империю древности (они учтены в ACE [Peregrine 2003: 4]), использовали евнухов-иммигрантов для составления дипломатической переписки с китайскими императорами [Крадин 2002].

Имеется также качественная связь между переменными «письменность» и «урбанизация» (табл. 7).

ность мнемоничеи записи ские или неписьменные записи Наконец, фиксируется качественная связь между признаками «письменность» и «металлообработка» (табл. 8). Во всех обществах, где есть письменность, фиксируется металлообработка в той или иной форме.

Письменность и технологическая специализация и записи мнемонические Письменность и технологическая специализация Проведенное ранее исследование на основе анализа SCCS показало наличие устойчивой корреляции между седентеризацией, земледелием, металлургией, классами и государством [Крадин 2006]. Однако, к сожалению, статистически не удалось найти достоверного подтверждения концепции «городской революции» Г. Чайлда. Ни письменность, ни урбанизация, ни монументальная архитектура не являются обязательными признаками стадии цивилизации. Анализ ACE показывает достаточно низкие коэффициенты корреляции Пирсона и Спирмена. Однако есть качественная корреляция между стратификацией, политической иерархией, урбанизацией, с одной стороны, и сложившейся письменностью, с другой стороны. Точность составляет 100 % (Gamma = 1,00). Таким образом, ранние государства, классы и городские общества могут существовать без письменности. Однако если мы фиксируем в обществе первичного политогенеза сложившуюся письменность, это означает, что в данном обществе должна существовать развитая (классовая) социальная структура, государственность и урбанизация.

Отличия между этнографической и археологической выборками данных и наличие качественных корреляций в ACE можно объяснить тем, что SCCS включает 186 этноисторических обществ. В период колониализма большинство первобытных и традиционных культур имело контакты с развитыми обществами и было знакомо с достижениями цивилизации — высокими технологиями (в основном с военными), письменностью, государством, мировыми религиями и т.д. Даже в период существования доиндустриальных мир-систем немалое число простых обществ подверглось изменениям. Диффузия технологий и идеи трансформировала многие первобытные и предгосударственные общества.

Именно поэтому результаты анализа баз данных ACE и SCCS имеют серьезные отличия.

Кросс-культурный анализ «Атласа культурной эволюции» доисторических обществ подтверждает основные выводы В.Г. Чайлда относительно городской революции. При этом такой признак, как письменность, является барьером, который отделяет предгосударственные общества от стадии цивилизации. С этим выводом можно согласиться. Сначала письменность изобретается и используется как инструмент чиновников для фиксации налогов, изложения распоряжений и закрепления законов. Только позднее письменность начинает использоваться для других целей и заимствуется другими обществами, которые находятся на пути к государственности и цивилизации.

Эти выводы также показывают, насколько важную роль играла диффузия в мир-системной истории. По мере роста населения, усложнения обществ и увеличения их размеров возрастало количество связей между различными культурами, политиями и цивилизациями. Мир-системные связи складываются из четырех сетей: массовых товаров, престижных товаров, политических и военных, информационных. Самыми широкими являются сети информации и престижных товаров [Chase-Dunn, Hall 1997: 41–56]. Наиболее значимую роль в этих процессах играли сети обмена информацией. Это хорошо видно на примере того, как быстро распространялись в мире такие важнейшие открытия, как колесницы, черная металлургия, всадничество, мировые религии, военные технологии и т.д. [Мак-Нил 2004; 2008;

Нефедов 2008]. Очевидно, что тот, кто первым изобретает или овладевает важными технологиями и стратегиями, получает геополитическое преимущество. Именно так было с государственностью. Только сложившиеся политии с сильной централизованной структурой и развитой социальной иерархией пришли к необходимости кодирования информации и ее фиксации на каком-либо носителе. По всей видимости, это было связано с оптимизацией механизмов управления сложными обществами. И лишь впоследствии данное судьбоносное изобретение человечества широко распространилось по всему Старому Свету.

Березкин Ю.Е. 1995. Вождества и акефальные сложные общества: данные археологии и этнографические параллели // РФПО.

С. 165–187.

Бондаренко Д.М., Коротаев А.В. 1999. Политогенез, «гомологические ряды» и нелинейные модели социальной эволюции // ОНС. № 5. С. 128–138.

Васютин С.А., Дашковский П.К. 2009. Социально-политическая организация кочевников Центральной Азии поздней древности и раннего средневековья (отечественная историография и современные исследования). Барнаул.

Гринин Л.Е. 2007. Государство и исторический процесс. М.

Кн. 1-3.

Клейн Л.С. 1995. Археологические источники. 2-е изд. СПб.

Коротаев А.В. 1995. Горы и демократия: к постановке проблемы // АПРГ. С. 77-93.

Крадин Н.Н. 2002. Империя Хунну. 2-е изд. М.

Крадин Н.Н. 2006. Археологические признаки цивилизации // РГАА. С. 184–208.

Крадин Н.Н. 2007. Кочевники Евразии. Алматы.

Крадин Н.Н. 2008. Проблемы периодизации исторических макропроцессов // История и математика: Модели и теории / отв. ред.

Л.Е. Гринин, А.В. Коротаев, С.Ю. Малков. М. С. 166–200.

Мак-Нил У. 2004. Восхождение Запада: История человеческого сообщества. Киев; М.

Мак-Нил У. 2008. В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI–XX вв. М.

Массон В.М. 1989. Первые цивилизации. Л.

Нефедов С.А. 2008. Война и общество. Факторный анализ исторического процесса. История Востока. М.

Павленко Ю.В. 1989. Раннеклассовые общества (генезис и пути развития). Киев.

Adams R.M.C. 1966. The Evolution of Urban Society. Chicago:

University of Chicago Press.

Blanton R.E., Fienman G.M., Kowalewski S.A., Peregrine P.N.

1996. A Dual-Process Theory for the Evolution of Mesoamerican Civilization // CA. Vol. 37 (1). Р. 1–14, 73–86.

Carneiro R. 1973. Scale Analysis, Evolutionary Sequences, and the Rating of Cultures // A Handbook of Method in Cultural Anthropology / ed. by R. Narrol, R. Cohen. N.Y.; L. Р. 834–871.

Chase-Dunn Chr., Hall T. 1997. Rise and Demise: Comparing World-Systems. Boulder, CO.: Westview Press.

Chick G. 1997. Cultural Complexity: The Concept and Its Measurement // CCR. Vol. 31. № 4. Р. 275–307.

Childe V.G. 1950. The Urban Revolution // Town Planning Review.

Vol. 21. Р. 3–17.

Claessen H.J.M. 1978. The Early State: A Structural Approach // ES.

Р. 533–596.

Cohen R. 1981. Evolution, Fission and the Early State // SS. Р. 87– 115.

Crumley C. 2001. Communication, Holism, and the Evolution of Sociopolitical Complexity // FLR. Р. 19–36.

Feinman G. 2001. Mesoamerican Political Complexity: The Corporate–Network Dimension // FLR. Р. 151–175.

Haas J. 1982. The Evolution of the Prehistoric State. N.Y.: Columbia University Press.

Isbell W., Schreiber K. 1978. Was Huari a State? // American Antiquity. Vol. 43. Р. 372–389.

Johnson G. 1973. Local Exchange and Early State Development in Southwestern Iran. Ann Arbor (The University of Michigan Anthropological Papers. № 51).

Kradin N.N. 2004. Archaeological Criteria of State and Civilization // Third International Conference “Hierarchy and Power in the History of Civilizations”. Abstracts. Moscow. Р. 82–83.

Kradin N.N. 2006a. Archaeological Criteria of Civilization // SEH.

Vol. 5. № 1. Р. 89–108.

Kradin N.N. 2006b. Cultural Complexity of Pastoral Nomads // WC.

Vol. 15. № 2. Р. 171–189.

Kradin N.N. 2009. Archaeological Criteria of Archaic Civilizations // Hierarchy and Power in the History of Civilizations (Moscow, 23–26 June 2009): Fifth International Conference. Abstracts. Moscow.

Р. 146–147.

Kristiansen K. 2008. The Rules of the Game. Decentralised Complexity and Power Structures // Socializing Complexity: Approaches to Power and Interaction in Archaeological Discourse / ed. by K. Kohring, S. Wynne-Jones. Oxford. Р. 60–75.

Maisels Ch. 1999. Early Civilizations of the Old World: The Formative Histories of Egypt, the Levant, Mesopotamia, India, and China.

N.Y.

Murdock G., Provost C. 1973. Measurement of Cultural Complexity // Ethnology. Vol. 12 (4). Р. 379–392.

Murdock G.P., White D.R. 1969. Standard Cross-Cultural Sample // Ethnology. Vol. 8. Р. 329–369.

Murdock G.P., White D.R. 2006. Standard Cross-Cultural Sample:

on-line edition // Social Dynamics and Complexity. Working Papers Series // URL: http://repositories.cdlib.org/imbs/socdyn/wp/Standard Cross-Cultural Sample Peregrine P.N. 2001. Cross-Cultural Comparative Approaches in Archaeology // ARA. Vol. 30. Р. 1–18.

Peregrine P.N. 2003. Atlas of Cultural Evolution // WC. Vol. 14 (1).

Р. 1–89.

Peregrine P.N. 2004. Cross-Cultural Approaches in Archaeology:

Comparative Ethnology, Comparative Archaeology and Archaeoethnology // Journal of Archaeological Research. Vol. 12 (3). Р. 281–309.

Peregrine P.N., Ember M. (eds.). 2001–2002. Encyclopedia of Prehistory (9 Vols.). N.Y.

Peregrine P.N., Ember C.R., Ember M. 2004. Universal Patterns in Cultural Evolution: An Empirical Analysis Using Guttman Scaling // AA. Vol. 106 (1). Р. 145–149.

Peregrine P.N., Ember C.R., Ember M. 2007. Modeling State Origins Using Cross-Cultural Data // CCR. Vol. 41 (1). Р. 75–86.

Renfrew C. 1972. The Emergence of Civilization: the Cyclades and Aegean in the Third Millenium B.C. L.

Trigger B. 2003. Understanding Early Civilizations: A Comparative Study. Cambridge: Cambridge University Press.

White D.R. 2006. Pinpointing Sheets for the Standard Cross-Cultural Sample: Complete Edition // WC. Vol. 17 (1). Р. 1–223.

Wright H., Johnson G. 1975. Population, Exchange and Early State Formation in Southwestern Iran // AA. Vol. 77 (2). Р. 267–289.

РАННИЕ ФОРМЫ ПОЛИТИЧЕСКОЙ

ОРГАНИЗАЦИИ В ИСТОРИИ

СКАНДИНАВСКИХ СТРАН В ОСВЕЩЕНИИ

ШВЕДСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

Проблемы формирования шведской государственности всегда занимали важное место в шведской историографии.

Однако такое понятие, как «ранние формы политической организации», является достаточно новым, поскольку вошло в научный обиход в последние десятилетия прошлого века, после того как в европейской науке, начиная с 1960-х гг., получили развитие концепции о поэтапной эволюции позднепервобытных обществ и стал исследоваться такой тип социополитической организации, как вождества. В данной статье освещены два вопроса: как сложившиеся ранее шведские историографические традиции повлияли на современные поиски критериев характеристики ранних форм политической организации в истории Швеции и как теория вождества (hvdingadme) использовалась в исследованиях по проблематике шведского политогенеза.

Определяя характер ранее сложившихся шведских историографических традиций в освещении собственного политогенеза, можно констатировать, что начиная «с яиц Леды»

и до 1960–1980-х гг., когда в науке появились новые типологии архаичных обществ, дискуссии о путях развития государственности шли в русле, сложившемся еше в эпоху Просвещения, когда в истории человечества стало усматриваться наличие двух строго определенных периодов — первобытности и государственности, рождавшейся сразу из первобытности.

В силу этого подхода, доминировавшего, собственно, во всей европейской исторической науке, шведскими историками во главу угла ставился вопрос об определении того момента, когда возникло шведское королевство, или rike/рейх, что было равнозначно завершению первобытности и одновременному началу государственности в Швеции. Поскольку до недавнего времени при анализе проблем возникновения государства в соответствии с упомянутой традицией эпохи Просвещения полагали, что наличие королевской власти в обществе уже свидетельствовало о государственном характере его политической системы, в шведской историографии, как, впрочем, и в историографиях других западноевропейских стран, поиски хронологической границы, отделявшей первобытность от государственности, сводились прежде всего к тому, чтобы отыскать в источниках наиболее ранние упоминания о шведских правителях с титулом королей, а также найти данные, подтверждающие, что под властью одного из этих королей была объединена территория, которую можно было бы отождествить с ядром современного государства. К специфическим факторам, осложнявшим исследования проблематики шведского политогенеза, следует отнести устойчивую традицию мифологизировать свою историю и населять ее правителями как достоверными, так и легендарными для удревления своих исторических корней.

В Скандинавских странах эта традиция начиная с XV в.

развивалась в русле готицизма — особого идейно-политического направления, сторонники которого стремились возродить и показать великое историческое прошлое древнего народа готов, прямыми предками которого считали себя народы Германии и Скандинавских стран. Готицизм позволял мифологизировать историю скандинавских народов, придавая ей большую древность, чем это позволяли источники. В таком духе писал, например, «отец шведской истории» Эрик Олай (ум. 1486) — автор «Chronica regni Gothorum», работы, где с опорой на традиции испанской средневековой историографии провозглашалось, что Швеция — это легендарный остров Скандия/Сканца, то есть прародина готов, завоевавших Рим. Этой же традиции следовал крупнейший представитель шведского готицизма XVI в. Иоанн Магнус (1488– 1544), капитальный труд которого «Historia de omnibus Gothorum Sveonumque regibus» был опубликован в 1554 г.

в Риме [Грот 2010б: 118–139; Johanneson 1982: 40, 80, 103, 120–122, 134, 145; Nordstrm 1975: 39, 133, 140, 159; Svennung 1967: 68–96].

Готицизм с самого начала развивался при активной поддержке правителей Скандинавских стран. Так, идеи готицизма крайне интересовали шведских правителей периода Кальмарской унии (уния между Данией, Швецией и Норвегией, существовавшая с перерывами с 1389 по 1520-е гг.), поскольку в них усматривалась возможность для культурноидеологического обоснования стремления шведской знати разорвать Кальмарскую унию и восстановить суверенитет шведской короны. Таким образом, отыскание и подбор аргументов, которые доказывали бы первенство и особое положение Швеции в реконструируемой древней истории готов, становились насущной политической задачей. При поддержке королевской власти идея Швеции как прародины готов быстро укоренилась в шведской историографии и получила дальнейшее развитие в последующие годы. Такие работы, как вышеупомянутый труд И. Магнуса, сделались официальной историей Швеции на долгие времена [Johannesson 1982: 277; Latvakangas 1995: 104–105].

В XVII–XVIII вв. тенденция мифологизировать шведскую историю и уводить ее в еще большую древность продолжала нарастать. В период с 1610 по 1613 г. шведский языковед и влиятельный сановник Юхан Буре (1568–1652) стал пропагандировать мысли о том, что античные мифы о гипербореях также являются забытым источником по древнешведской истории. Мысли эти были подхвачены многими современниками Буре. Например, его ученик Г. Штэрнъельм (1598–1672), развивая «гипербореаду» Буре, проповедовал о том, что имя легендарной Гипербореи легко толкуется из шведского языка и что Швеция в древности была колыбелью для многих народов-завоевателей, которые выступали под разными именами, что шведские предки занимали между древними народами особо почетное место, поэтому из шведского языка лучше всего толкуются имена богов и народов [Грот 2008: 111–117; 2009: 132–154; 2010а; Nordstrm 1934:

111–132].

Своего апогея поиски шведской «древности» достигли в творчестве писателя и профессора медицины Олофа Рудбека (1630–1702). В своем прославившемся произведении «Атлантида (Atland eller Manheim)», 3 основные части которого были изданы в течение 1679–1698 гг., а 4-я часть должна была быть опубликована в 1702 г., когда пожар уничтожил значительную часть тиража, Рудбек собрал воедино все исторические химеры, созданные историозодчеством готицизма и шведской гипербореады. Основная мысль рудбековской «Атлантиды» — «обоснование» основоположничества шведов с древнейших времен в историях большинства европейских народов, а Швецию представить колыбелью общеевропейской культуры, в том числе древнегреческой, скифской и древнерусской [Грот 2010б: 139–176; Latvakangas 1995: 167–175; Nordstrm 1934: 136–154; Rudbeck 1937: 191, 228–233, 265, 293–301, 324].

Рудбекианизм в конце XVII — первой половине XVIII в.

получил общеевропейскую популярность, поскольку готицизм, в русле которого немецкими и шведскими историками и теологами в течение XVI в. был создан образ великого прошлого готов как завоевателей мира и героических предков германских народов, c XVII в. стал привлекать все большее внимание английских историков и писателей, а несколько позднее — и французских мыслителей. В рамках общеевропейского готицизма идеи величия готов в древности приобрели большое распространение во многих европейских странах, имена шведских писателей — создателей фантастической истории Швеции — Иоанна Магнуса и Рудбека на какое-то время стали признанными европейскими именами, что содействовало консервации этой ненаучной историографии в шведской исторической мысли с идеями о глубокой древности начал шведской истории [Грот 2009:

132–154; 2010б: 163–171; Нильсен 1992: 17–18].

Этот историографический экскурс поясняет, откуда в шведской историографии идет традиция удревнять истоки шведского политогенеза и говорить о наличии шведского государства, или rike — королевства под властью одного короля, если не с древности, то как минимум с середины I тысячелетия. «В работах старшего поколения ученых было сознательное стремление отодвинуть вглубь времен “объединение государства”», — отмечал шведский археолог О. Хиенстранд [Hyenstrand 1982: 199]. В качестве «объединения государства» или королевства/rike под властью одного короля для шведской истории понималось объединение земель гётов и свеев1.

Поскольку вопрос об объединении земель свеев и гётов был в центре всех исследований шведских ученых о формировании шведской государственности, представляется логичным взять его за отправную точку и для данной статьи, для того чтобы определить, к какому уровню социополитической сложности относились данные этнополитические организации, которые традиционно считаются предтечами шведского государства.

Осмыслению этнонимов «гёты» и «свеи» и образованных от них многочисленных этнополитонимов в шведской истории посвящена значительная научная литература, однако в силу того, что сведения немногочисленных источников были коротки и часто неясны, вопрос о том, какие социополитические системы скрывались в разные периоды за названиями, связанными с именами гётов и свеев, оказался запутанным и перманентно дискуссионным.

Следует начать с того, что факт образования королевства Швеция в результате слияния территорий гётов и свеев был зафикисирован в официальном документе: «Королевство Швеция вышло из языческого мира, когда соединились страны Свея и Гота. Свея называлась земля на севере, а Гота — земля на юге (Sverikis rike r af hedne vrld samankomit af Swea och Gotha landh. Swea kalladis nordanskogh och Gotha sunnanskogh)» [Sveriges regeringsformer 1891: 1–57]. Данной декларацией открывалась новая редакция свода законов Швеции, принятая в 1442 г. при одном из королей Кальмарской унии — Кристоффере Баварском (1441–1448). Кристоффер был провозглашен шведским королем в 1441 г., несколько ранее — датским королем, чуть позднее — норвежским королем, а в 1445 г. — общим королем всех трех монархий, объединившихся в унию, получившую название Кальмарской по имени шведского города Кальмара, где она была подписана.

Но приведенный источник, как видно, весьма поздний, середины XV в. Кроме того, его появлению способствовала весьма специфическая общественно-политическая обстановка в Швеции XV в.

Это было как раз то время, когда в Западной Европе стал набирать силу вышеупомянутый готицизм — идейно-политическое направление общественной мысли, проповедовавшее идею о том, что Швеция — прародина древних готов.

В рамках данного течения представители шведского готицизма столкнулись с проблемой раскрытия связи между названием Швеции как королевства свеев (Sveriki/Sverige) и именем готов. Вероятно, с целью истолкования возникшей проблемы и были написаны вводные слова свода законов короля Кристоффера, соответственно, очень сложно определить их историческую глубину и ценность.

Дело в том, что такое название, как Svealand/Svealandh (страна свеев), ранее в шведских источниках не встречалось, тогда как Gothaland (страна готов) было известно. Это неоднократно отмечалось шведскими исследователями [Gahrn 1988: 57; Harrison 2009: 34]. Шведский историк Д. Харрисон косвенно подтверждает мою догадку о политической конъюнктурности слов из приведенного свода законов: «...слово “Svealand” появилось впервые в XV в., наверняка как адекватность для уже ранее известного названия “Gtaland”»

[Harrison 2009: 34]. Для территорий, связанных с именем свеев, использовались другие наименования. Например, у Снорри Стурлусона мы находим такие, как Sviaveldi (владения свеев), Svithjodh (народ свеев), Sviariki (королевство свеев).

Различия в традиционных наименованиях разных областей Швеции отражали, очевидно, различия в формировании ранних форм политической организации в процессе их развития в шведской истории. Но выявить эти различия не просто в силу скудных данных источников. Однако такие попытки предпринимаются в современной шведской медиевистике, где отмечается, что организационные формы различных регионов Швеции в раннесредневековый период, или, по шведской периодизации, в викингский период2 (800– 1050), представляли собой пеструю картину [Gahrn 1988:

38–58, 60–79; Harrison 2009: 30–36; Lindkvist, Sjberg 2008:

34–35]. В российской скандинавистике сохраняется более консервативный подход при анализе данной проблематики, когда этнополитические организации свеев и гётов в догосударственный период традиционно характеризуются как племенные объединения [Мельникова 2008], племенные группы [Сванидзе 1999: 6] или племенные образования [Джаксон 1993: 65].

С помощью каких источников определяют исследователи исходный хронологический рубеж, от которого надо отталкиваться для определения начала процесса объединения территорий свеев и гётов? Обычно начинают с Тацита, который в 44-й главе книги «Германия» упомянул Suionum civitates, живущих в самом Океане (ipso in Oceano) [Tacitus 1969], что признано как первое упоминание свеев. Правда, шведские исследователи оговариваются, что фрагмент Тацита о Suionum очень краток и неясен: непонятно, что скрывается за civitates Тацита, сложно географически идентифицировать такое место проживания, как ipso in Oceano: то ли это множество островов, то ли это морское побережье [Gahrn 1988: 3, 40–41; nnerfors 1969]. Российский скандинавист В.В. Рыбаков более безапелляционен в оценке фрагмента о Suionum: «Первым упоминанием о народах, населявших территорию нынешней Швеции, мы обязаны римскому историку Корнелию Тациту (ок. 55 — ок. 120), который в 44-й главе своего знаменитого произведения “Германия” сообщает о племенном союзе свионов — жителей Свеяланда»

[Рыбаков 1999: 15]. Согласно толкованию этого автора, который переводит civitates как общины, тип социально-политической организации свионов — это союз племен. Такое толкование вызывает некоторые сомнения: представляется, что общество свионов у Тацита отличалось более высоким уровнем социополитической сложности. Различные civitates свионов не только объединены общим надлокальным именем и общей деятельностью по обороне своей территории или по совместному ведению военных действий, морских или сухопутных: «...среди самого Океана, обитают общины свионов, помимо воинов и оружия, они сильны также флотом» [Там же: 16], но и имеют неограниченного правителя, титул которого Рыбаков переводит как «царь» (в шведских переводах — конунг), а в их обществе выделяются благородные люди и рабы.

Однако сложно перебросить мостик между свеонами Тацита и свеями из шведской истории. Категоричная локализация Рыбакова и помещение свионов в Свеяланд являются совершенно надуманными, поскольку, как было показано выше, само название Свеяланд очень позднего и несколько литературного происхождения. Но более всего смущает следующий момент. Свеоны, согласно описанию Тацита, производят впечатление мощной социально-политической организации: сильны на суше и на море, организованы под властью неограниченного правителя, однако после упоминания их Тацитом о них не было никаких известий в течение...

500 лет! Ибо следующие упоминания о свеях (или тех, в ком наука видит свеев) появляются только в середине VI в. Готский историк Иордан, описывая легендарный остров Скандца, сообщал, что на нем проживали 28 народов. Среди них Иордан упомянул два народа: Suehans и Suetidi, в которых принято видеть свеев [Gahrn 1988: 42; Рыбаков 1999: 18–19].

Suetidi/Светиды отождествляются со словом Svetjud/ sveafolket или «свеи/народ свеев», которое было обнаружено на ряде рунических камней Швеции (suiiuu, suiiuu, suaiauu) [Gahrn 1988: 42, 45; Svennung 1967: 45] или упоминалось в «Саге об Инглингах» как название страны/местности (Sv) — родины Одина, название которой он перенес на свою новую страну на севере Европы [Джаксон 1993:

65]. Здесь хочется заметить, что установление тождества светидов Иордана с Svetjod из исландских саг и, соответственно, со свеями выглядит весьма убедительным, тогда как Suehans могут быть каким-то другим народом относительно светидов и соотвественно свеев. Но для данной статьи важно другое: упоминание Иорданом светидов/свеев ничего не дает для анализа социополитической организации свеев в VI в. Кроме свеев, Иордан называет и другие народы, среди них — те, которые воспринимаются современными исследователями как искаженные названия нынешних гётов:

Vagoth, Gautigoth и Ostrogothae [Gahrn 1988: 25, 61, 167]. Однако никаких связей между ними и светидами/свеями не обнаруживается, то есть можно предположить, что каждая из названных Иорданом этнических групп существовала в виде отдельных общин, не объединенных в более сложные по структуре союзы.