«В. Б. КАСЕВИЧ Семантика Синтаксис Морфология Москва НАУКА Главная редакция восточной литературы 1988 ББК 81 К 28 Ответственный редактор Ю. С. МАСЛОВ Рецензенты И. М. СТЕБЛИН-КАМЕНСКИЙ, В. С. ХРАКОВСКИЙ Утверждено к ...»

Но и разная трансформируемость, вместе с различием в подклассе, как в предыдущих примерах, или без него, не всегда налицо, чтобы служить основанием для разграничения членов предложения. Например, в страдать тиком и выглядеть молодцом существительные выполняют, вероятно, функции разных членов предложения, но разница определяется, по существу, семантикой и типом глагола.

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) Вообще говоря, отмечаются две тенденции в определении членов предложения. Одна состоит в том, что упор делается на формальные (во флективных и агглютинативных языках — морфологические) признаки, и в одну категорию объединяются синтаксические словоупотребления с одинаковой формой, но /100//101/ существенно разными значениями, вряд ли сводимыми друг к другу. Например, в качестве инструментального дополнения, выраженного именем в орудном падеже, в монгольском языке признаются словоформы со значением инструмента, материала, субъекта каузированной ситуации, предиката [Кузьменков 1984: 20]. Другая тенденция — прямо противоположная: член предложения выделяется на основании общности передаваемого содержания, хотя формы соответствующих слов могут быть самыми разными. Примером могут служить решения, принимаемые некоторыми авторами, которые трактуют как подлежащее, скажем, воды в нет воды, по аналогии с той же функцией, выражаемой номинативом в коррелятивной конструкции есть вода.

Если обратиться к «главным» членам предложения — подлежащему и сказуемому, то их признаки, формальные и содержательные, настолько разнообразны даже в пределах одного языка, что трудно говорить о возможности сколько-нибудь точного их определения. Подлежащее обычно важно как отправная точка в смысловой интерпретации предложения; это хорошо знакомо преподавателям иностранных языков:

«найти подлежащее» — зачастую первая операция, которую рекомендуют учащемуся. Однако это связано с тем, что подлежащее очень часто выражает тему; естественно, поняв, чт является предметом сообщения, легче анализировать предложение.

3.2. Описание синтаксической конструкции в терминах членов предложения выполняет свою функцию, если оно позволяет получить комплексную информацию о форме и содержании, причем информация о форме не сводится к, например, морфологии (иначе члены предложения просто не нужны), а является фиксированием самостоятельных признаков на уровне синтаксиса, информация же о содержании, в свою очередь, вполне определенно идентифицирует роль слова (слов) в формировании семантики предложения. По-видимому, теория членов предложения в ее существующих вариантах не удовлетворяет этим требованиям. Как это нередко бывает в лингвистике, присвоение каждому слову в составе предложения «этикетки», типа «подлежащее», «прямое дополнение» и т. п.

становится самоцелью, хотя в действительности для семантической интерпретации высказывания, равно как и для его построения, не нужно знать, где подлежащее, а где — дополнение и т. п.: необходимо знать, каково соотношение между формой и содержанием.

Если традиционные члены предложения не представляют собой системы категорий, которая бы отражала существенный фрагмент соотношения формы и содержания, их адекватность и полезность для Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) лингвистики становятся сомнительными. Можно задать вопрос: какую информацию мы утратим, если «вычеркнем» члены предложения из записи структуры синтаксической конструкции? Вполне понятно, что, ликвидировав члены предложения как особую категорию, мы никак не можем упразднить с и н т а к с и ч е с к и е о т н о ш е н и я в составе конструкции. Иначе говоря: синтаксическая конструкция в любом случае обладает определенной структурой, которая связывает некоторые единицы, и речь сейчас идет о том, что же представляют собой эти единицы.

4. Хорошо известны два способа представлять синтаксическую структуру, при которых отношения — это либо подчинение, зависимость (грамматика зависимостей), либо компонентность (грамматика непосредственно составляющих), а единицы характеризуются ч е р е з м о р ф о л о г и ю, т. е. по их морфологическим признакам, а также по принадлежности к классу (части речи) и подклассу. При принятии любого из этих двух способов мы фактически не пользуемся специальными синтаксическими единицами (во всяком случае, если не считать непосредственно составляющую особой единицей).

Не приписывая единицам, входящим в структуру синтаксической конструкции, какого-либо специального статуса, ограничиваясь указанием на их класс и подкласс (существительное, глагол, переходный глагол, артикль и т. п.), мы, по существу, упраздняем не только разные члены предложения (особые синтаксические единицы), но и разные синтаксические отношения. Традиционные члены предложения называют не только единицы в составе конструкции (предложения), но одновременно и синтаксические отношения. Если мы говорим, например, что заставить принять решение — это сказуемое [Долинина 1969], то тем самым и устанавливаем тот факт, что три слова составляют один член предложения, и определяем синтаксическое отношение последнего к другим членам предложения и предложению в целом. Если же нет разных членов предложения, то остаются морфологически охарактеризованные слова, связанные недифференцированными отношениями2.

Такой способ представления синтаксической структуры, где в качестве единиц фигурируют «просто слова», имеет и еще одно важное следствие: ликвидируется парадигматическая иерархия элементов синтаксических структур, т. е. синтаксических единиц «младшего» ранга (по отношению к самим синтаксическим конструкциям). Действительно, при описании синтаксиса в терминах членов предложения мы оперируем Ср.: «В примерах, которые будут приводиться на протяжении всей книги, имена поверхностно-синтаксических отношений не будут играть никакой роли, и мы будем позволять себе их опускать, оставляя неименованные стрелки» [Богуславский 1985:

номенклатурой, которой свойственна парадигматическая иерархия, и эта иерархия универсальна, т. е. не зависит от того, в какую конструкцию входит член предложения. Подлежащее в любом предложении иерархически «старше» прямого дополнения, прямое дополнение «старше»

косвенного и т. д., и это соотношение действительно для данного языка (а названные — для всех языков) в целом, а не для конкретной конструкции.

Синтагматическая иерархия членов предложения, т. е. их иерархия в рамках конструкции, не обладает самостоятельностью, специфичностью, она задается парадигматической иерархией.

Когда же синтаксическая структура предстает как отношение между морфологически охарактеризованными словами, /102//103/ требуются отдельные основания для установления иерархии между элементами структуры, причем такая иерархия будет ч и с т о с и н т а г м а т и ч е с к о й, она будет действительна лишь для данной конструкции.

5. Попытаемся предварительно суммировать изложенное выше и столь же предварительно сформулировать некоторую позитивную программу.

Ввиду неясности понятия члена предложения, серьезных трудностей с определением конкретных членов предложения от этой категории при всей ее традиционности, привычности, возможно, лучше отказаться.

Вместе с тем, «морфологизация» синтаксиса, представление синтаксической структуры как цепочки словоформ, связанных недифференцированными отношениями, также нежелательны.

Компромиссный вариант концепции может дать следующий подход.

5.1. То, что синтаксическая структура иерархична, по-видимому, очевидно. Иерархичность предполагает отношение типа управления, уровневого, когда изменение состояния управляющего элемента или его замена влечет за собой изменение или замену управляемого; иначе, это отношение зависимости. Для иерархических отношений типично (хотя и не абсолютно обязательно) наличие вершины — такого элемента, который не является управляемым, зависимым от какого бы то ни было другого элемента в составе той же структуры. В большинстве современных синтаксических теорий, имеющих в основе понятие иерархичности, зависимости, такой вершиной синтаксической конструкции признается г л а г о л (так называемые вербоцентрические концепции). Можно привести два основных свидетельства центральной, структурообразующей роли глагола в рамках синтаксической конструкции: (1) любая конструкция легче всего сворачивается до глагола (глагола-сказуемого в рамках традиционной теории членов предложения); сворачивание, эллиптирование тем «безболезненнее», чем легче осуществить обратную процедуру — развертывание, а последнюю процедуру очевидным образом проще реализовать на базе глагола, поскольку глагол с большей определенностью предсказывает свое окружение, чем имя, обладая обязательными валентностями; (2) когда одна синтаксическая конструкция входит в состав другой (при образовании сложных, объемлющих или «осложненных» предложений), то вхождение осуществляется прежде всего «через» финитный глагол: чтобы ввести таким образом конструкцию, субстантивировать, остальные же изменения, если они есть, выступают вторичными, производными; например, Мальчик читает книгу Я вижу мальчика, читающего книгу Чтение книги [мальчиком] радует учителя. Оба свидетельства говорят о том, что именно глагол в наибольшей степени может представлять всю конструкцию, что глагол является ее я д р о м (ср. [Холодович 1979]). /103//104/ 5.2. Хорошо известно также, и это уже упоминалось выше, что глагол предсказывает за счет присущих ему валентностей свое окружение, т. е. слова, употребляющиеся с ним в составе конструкции. Два вопроса в этой связи представляются особенно важными. Первый уже затрагивался, и здесь мы его сформулируем так: действительно ли элементы синтаксической структуры — всегда и только отдельные слова (словоформы)? Если нет, т. е. если в качестве таких элементов могут выступать и сочетания, группы слов, то как определить, с одним или более элементами мы имеем дело? (В грамматике членов предложения этот вопрос формулируется «один или два члена предложения?».) Как представляется, здесь необходимо допустить два подуровня в составе синтаксической структуры [Долинина 1969]: на одном к а ж д а я самостоятельная словоформа выступает в качестве особого элемента структуры, однако при этом мы не имеем информации о том, входит ли этот элемент в структуру конструкции непосредственно или же опосредованно, т. е. в составе более крупных (сложных) единиц другого, более высокого подуровня. В рамках этого последнего можно определить «моносинтаксичность», или, точнее, «моносинтаксемность» (см. ниже) единицы следующим образом. Если: (1) элементы a1 и a2 не способны обладать собственными синтаксическими связями вне сочетания A, равного a1 + a2, или (2) в сочетании a1 + a2 ни a1 невозможно без a2, ни наоборот, т. е. ни один из элементов не поддается эллиптированию, или (3) в сочетании a1 + a2 зависимый элемент может быть эллиптирован, а опущение главного либо невозможно, либо сохраняет грамматическую правильность (с поправкой на согласование), но дает высказывание, несинонимичное исходному, то в этих случаях A, равное a1 + a2, есть одна синтаксическая единица.

Приведем примеры. Одной синтаксической единицей выступают все аналитические формы, например, глагольные, в силу пункта (1). На основании пункта (2) едиными синтаксическими элементами следует признать сочетания из существительных с артиклями. Пункт (3) говорит, в частности, о том, что одной синтаксической единицей выступают Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) сочетания модальных глаголов с полнозначными: как правило, полнозначный глагол поддается эллиптированию, а опущение модального дает грамматически правильное предложение (может понадобиться только заменить инфинитив на личную форму глагола), но несинонимичное исходному.

В отличие от этого, сочетания каузативных глаголов с полнозначными чаще всего будут двумя синтаксическими единицами уже потому, что каждый из глаголов обладает собственными синтаксическими связями, например, Мать заставляет дочь учить уроки. Сочетание связки с присвязочным членом также будет трактоваться в качестве двух синтаксических единиц: либо эллиптирование возможно по отношению к обоим членам /104//105/ сочетания, и опущение связки дает предложение, синонимичное исходному, как в русском языке в настоящем времени3, либо связку опустить невозможно, как в английском, немецком, французском языках, а в русском — при использовании прошедшего или будущего времени. Двумя синтаксическими единицами будут считаться и сочетания семантически опустошенных глаголов с существительными типа принимать помощь, оказывать помощь, выносить решение.

Несмотря на их известную семантическую цельность (что и заставляет предложения), составляющие сочетаний обладают определенной синтаксической самостоятельностью: они формируют синтаксические связи «порознь» (ср. срочно оказать необходимую помощь), «порознь» же могут участвовать в трансформациях (ср. помощь была оказана4).

Условимся обладающие самостоятельными связями словоформы в составе конструкции называть с и н т а к с и ч е с к и м и э л е м е н т а м и, а единицы более высокого подуровня, материально равные синтаксическим элементам или состоящие из двух и более синтаксических элементов при соблюдении, условий (1–3), — с и н т а к с е м а м и 5.

При обрисованном подходе синтаксемы могут обладать внутренней структурой; так, в синтаксемах, включающих предлоги или послелоги, последние выступают главными, а имена — зависимыми синтаксическими Изложение здесь носит нестрогий характер: на самом деле опущение стилистически маркированной связки есть — это ее замена на стилистически немаркированную нулевую связку.

Если считать в рамках традиционной теории членов предложения, что оказывать помощь — один член предложения, сказуемое, то окажется, что в пассивной конструкции либо не сохраняются границы сказуемого — часть ска-/281//282/зуемого превращается в подлежащее (Помощь была оказана), либо подлежащего нет и быть не может, что неоправданно сблизило бы такие предложения с пассивными безличными.

Термин «синтаксема» употребляется в разных значениях в рамках различных синтаксических концепций [Алпатов 1979; Вардуль 1978; Золотова 1982; Мухин 1980], что мы не будем здесь анализировать.

элементами; таковы же связи между вспомогательными и полнозначными глаголами, артиклями и существительными.

5.3. Глагол-ядро в составе синтаксической конструкции также выступает в качестве (ядерной) синтаксемы. Все остальные синтаксемы зависят либо непосредственно от ядра, либо друг от друга. Используя уже достаточно привычные понятия, можно договориться о принятии следующей номенклатуры: синтаксемы, которые зависят непосредственно от ядра-глагола и при этом отражают его обязательные валентности, являются (синтаксическими) а к т а н т а м и 6. Если, выйдя за рамки элементарной конструкции, учесть также и факультативные валентности, то можно добавить еще одну категорию синтаксем — с и р к о н с т а н т ы.

Последние также зависят непосредственно от глагола, но заполняют его факультативные валентности. Наконец, — опять-таки учитывая и неэлементарные конструкции, — выделяются синтаксемыо п р е д е л е н и я, которые зависят от актантов, сирконстантов или друг от друга. Оставляем в стороне вопрос о том, существуют ли синтаксемы, которые зависят от конструкции (предложения) в целом.

Ядро, актанты, сирконстанты, определения — четыре уровня иерархии синтаксической структуры. Внутри каждого такого уровня имеется своя иерархия. Наиболее известна иерархия актантов: выделяют первый актант, второй и т. д. Нам не известны специальные процедуры и критерии, с помощью которых /105//106/ определяется ранг актантов. По существу, основанием служит интуиция: чем более «ущербным» по своему составу воспринимается конструкция при опущении данного актанта, тем более высокий ранг ему приписывается [Касевич 1977: 95]. Так, из двух предложений (точнее, высказываний) Иван подарил Петру и Иван подарил книгу первое ощущается более неполным, «ущербным», поэтому иерархический ранг Петру в Иван подарил Петру книгу ниже, чем ранг книгу. Показательно, что разные исследователи, несмотря на отсутствие строгих критериев, почти всегда соглашаются относительно распределения иерархических рангов актантов в конкретных случаях.

5.4. Элементарные синтаксические структуры (конструкции) отличаются количеством и качеством своих актантов. Под качеством актантов имеются в виду их признаки: форма, позиция и т. п. Но внутри конструкции каждого типа — своя иерархия актантов. Первый актант одной конструкции может не иметь никакого отношения к первому актанту другой. В этом одно из коренных отличий данного подхода от того, что принят в грамматике членов предложения. Например, в Факультативная (взятая в скобки) часть термина используется ввиду того, что существуют, как известно, и семантические актанты. Мы, однако, не пользуемся во избежание потенциальных недоразумений этим последним термином, предпочитая в целом синонимический ему логический термин «аргумент».

конструкции типа В доме нет воды первым актантом выступает воды, а вторым — в доме, в конструкции Петя любит Машу первый актант Петя, а второй — Машу, в конструкции Корову убило молнией первый актант — корову, а второй — молнией. В терминах членов предложения воды, Петя, корову — р а з н ы е члены предложения (если не учитывать точку зрения, считающую воды подлежащим, подобно слову Петя). С точки зрения подхода, который дифференцирует актанты только по их рангу внутри данной конструкции, вопрос о том, одинаковы ли эти синтаксемы, просто некорректен: синтаксема — категория синтагматическая, все приведенные синтаксемы выступают первыми актантами в рамках своих конструкций, и первый актант одной может не иметь ничего общего по своим свойствам с первым актантом другой.

Важное следствие заключается в том, что с категориями «первый актант», «второй актант» и т. д. не связываются какие-либо постоянные семантические признаки. Можно лишь утверждать, что в конструкции данного типа первому актанту в типичном случае свойственны определенные семантические признаки. Как уже говорилось в гл. I (п. 4), семантизация при таком подходе осуществима прежде всего по отношению к конструкции в целом как особой единице, хотя и в этом случае выделяется лишь область допустимых значений, или семантическая предназначенность конструкции. При разном лексическом наполнении меняется не только «конкретное» значение конструкции, т. е. отнесенность к той или иной ситуации, но и синтаксическое, т. е. тип выражаемых отношений. /106//107/

О СЕМАНТИЗОВАННОСТИ СИНТАКСЕМ

6. Вместе с тем полное отрицание каких бы то ни было собственных семантических характеристик, которые принадлежали бы актантам разных типов, кажется интуитивно не вполне удовлетворительным. Чтобы попытаться внести хотя бы предварительную ясность в этот вопрос (чрезвычайно непростой), нам придется вкратце рассмотреть основные точки зрения на функциональную роль актантов и, шире, синтаксических компонентов высказывания (синтаксем).

Существуют, вообще говоря, два основных подхода к трактовке роли, функции синтаксических компонентов высказывания (которые в существующей литературе чаще всего традиционно подаются как члены предложения): семантический и грамматический. Каждый из них имеет свои разновидности.

6.1. Первая разновидность семантического подхода может быть охарактеризована как семантико-морфологическая; она имеет смысл преимущественно применительно к флективным языкам. Семантикоморфологическая концепция переносит проблему в сферу морфологии:

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) коль скоро члены предложения выражаются в типичном случае именами в соответствующих падежах, т. е. членами морфологических именных парадигм, то, считается, необходимо определить семантику этих словоформ. Тогда функция данного члена предложения будет сведена к передаче семантики, которая заложена в падежной форме, служащей для его выражения. Не во всех исследованиях семантики падежных форм, среди которых наиболее известна работа Р. Якобсона [Якобсон 1985], поиск семантических признаков падежей связывается с потребностями синтаксиса, но объективно такая связь несомненно усматривается.

Мы не имеем возможности сколько-нибудь детально анализировать соответствующие концепции. Обратим внимание лишь на некоторые обстоятельства, представляющиеся существенными. Постулирование семантических признаков падежей фактически исходит из того, что в падежной системе отражена своего рода каталогизация (и, конечно, систематизация) различных типовых отношений, в которые вступают референты членов предложения. Здесь сразу же надо заметить, что речь может идти только о таких отношениях, которые являют собой способ включения референта имени в ситуацию, а не о самих отношениях между референтами. Дело в том, что отношение между референтами выражается п р е д и к а т о м, который нормально передается глаголом, а отнюдь не падежной формой. (Поэтому, кстати, традиционное понятие «субъектнообъектные отношения» едва ли корректно: такое отношение есть не что иное, как предикат, выраженный глаголом, хотя традиционное понятие призвано отразить тип связи между глаголом и его актантами, а не тип предиката.) С учетом сделанной оговорки семантика падежной формы может, по-видимому, включать суще-/107//108/ственно разнородные признаки: указание на семантическую роль объекта (пациенса), инструмента и т. п., с одной стороны, и, с другой, некоторые дополнительные характеристики, например, полноту/неполноту включения в ситуацию, определенность/неопределенность объекта и т. п., ср. съесть хлеб и съесть хлеба. Кажется естественным, что ведущими должны выступать признаки первого типа (субъектность, объектность, орудность и т. п.) в силу их очевидной релевантности и, возможно, универсальности. Однако оказывается, что именно они в существующих описаниях отходят на задний план. Материал показывает, что это не случайно. Действительно, трудно установить взаимно-однозначное отношение между семантическими ролями и падежами в таком языке, как русский. Например, что общего с этой точки зрения в семантике винительного падежа высказываний наподобие Иван шел всю ночь, Иван любил день и ненавидел ночь, Иван на ночь не пьет кофе, Ивану в ночь на работу? Но ведь если падежи существуют для того, чтобы передавать семантические роли, то результат, когда их основными семантическими Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) характеристиками оказываются какие-то другие, не относящиеся к ролям (плюс сама по себе пестрота функций), выглядит «подозрительным».

Нужно также упомянуть, что, как нам уже приходилось писать [Касевич 1977: 86–89], концепции Якобсона и его последователей не учитывают существенного различия между разными падежами, а также типами их употребления: адвербиальные и синтаксические падежи, адвербиальное и синтаксическое употребление падежей [Курилович 1960].

Так, примеры всю ночь, на ночь, в ночь показывают адвербиальное употребление винительного падежа, когда синтаксически необязательное присоединение словоформ и словосочетаний именно в силу этой необязательности и, следовательно, непредсказуемости несет определенную семантику. В то же время пример ненавидел ночь демонстрирует синтаксическое употребление винительного падежа, когда данная словоформа в соответствующей позиции обязательна, предсказуема и в этом смысле не несет информации, кроме лексической.

Вероятно, можно было бы сказать, что при синтаксическом употреблении семантика падежной формы подвергается нейтрализации.

Однако кажется странным, что именно в позиции нейтрализации выступает то значение (если вообще усматривать в данной позиции какоето значение), которое естественно было бы считать основным. К тому же мы сомневаемся в корректности понимания нейтрализации, которое видит последнюю там, где существует единственная возможность заполнения позиции: реально винительный падеж не перестает отличаться от всех прочих и в тех позициях, где его употребление однозначно диктуется типом синтаксической конструкции.

Наконец, нельзя не заметить, что хотя установление семантических характеристик падежей внешне параллельно выведе-/108//109/нию дифференциальных признаков фонем, параллель не выдержана: опорой обнаружения и фонем и их дифференциальных признаков служат чередования, в то время как падежи оказываются как бы заданными извне, специальная же процедура их выделения, определения их признаков фактически отсутствует.

6.2. Вторая разновидность семантического подхода к толкованию функции актантов может быть названа с е м а н т и к о - с и н т а к с и ч е с к о й ;

семантику здесь (как и в гл. I) мы понимаем максимально широко, т. е.

включая прагматику, в том числе референциальные аспекты, а также коммуникативную организацию высказывания. Семантикосинтаксический подход имеет целый ряд подтипов, из которых кратко рассмотрим лишь некоторые.

6.2.1. Хорошо известна позиция Н. Хомского в рамках так называемой Стандартной Теории (упоминаем эту позицию с известной долей условности: она не является собственно семантической). Хомский вводит и определяет понятия, родственные традиционным подлежащему и (прямому) дополнению, которые понимаются как составляющие синтаксической структуры, автоматически появляющиеся в силу действия стандартных правил подстановки: подлежащее — левая именная составляющая, выделяющаяся в качестве первого шага порождения предложения (точнее, его структурной характеристики), прямое дополнение — правая именная составляющая, входящая в структуру как результат следующего шага — подстановки V и NP вместо VP [Хомский 1965].

В сущности, такие представления не добавляют ничего нового к традиционным взглядам, которые, как уже говорилось, оставляют понятия членов предложения без рабочих дефиниций, поэтому можно признать, пожалуй, логичным вывод представителей реляционной грамматики [Джонсон 1982; Перлмуттер, Постал 1982; Studies in Relational Grammar 1983], которые, отталкиваясь от постулатов Хомского, объявили категории типа «подлежащее», «дополнение» синтаксическими примитивами, эксплицитно отказавшись от их определения. Однако, хотя решительное «снятие» проблемы лучше, чем недостаточно обоснованные претензии на ее окончательное решение, считать такую позицию оптимальной все же трудно.

распространенные представления, согласно которым первый актант (обычно — традиционное подлежащее) семантически характеризуется как тема или субъект. Однако в главе I мы уже писали, что тема — самостоятельная семантическая категория, которая может иметь или не иметь собственных унифицированных средств выражения, но последние отнюдь не тождественны маркерам первого актанта; достаточно вспомнить -ва для выражения темы и -га для передачи I актанта в японском языке, аналогичные показатели (-(н)ын и -и/-га) в корейском и т. п. Утверждения относительно субъектной семантики I ак-/109//110/танта еще более сомнительны, против них говорит уже учет пассивных конструкций.

6.2.3. Существует, как известно, интенциональная трактовка подлежащего. Как показывает термин, она исходит из наличия у предиката интенции, т. е. избирательной направленности на одного из участников ситуации. Эта трактовка, пожалуй, наиболее интересна в варианте, где интенциональность понимается как ф о к у с и р о в к а : один из аргументов (участников ситуации) избирается в качестве своего рода точки отсчета, или фокуса, относительно которой (которого) определяются роли прочих участников ситуации [Лейкина 1978]7. Предполагается, что именно первому актанту (точнее, традиционному подлежащему) семантически Б. М. Лейкина предлагает такую аналогию: в семье ее члены могут определяться по отношению к главе семьи, который и фигурирует в качестве фокуса, или точки отсчета, когда остальные получают статус жены, дочери, сына, зятя и т. п.

соответствует фокус. Хотя «фокусировка — аспект коммуникативного членения, или коммуникативной организации сложных речевых единиц (и противопоставляющий один член предложения (подлежащее) другим его членам» [Лейкина 1978: 136], фокус не тождествен теме.

Однако при отсутствии достаточно эксплицитных определений двух категорий — тема и фокус — трудно говорить об их убедительном «разведении». Б. М. Лейкина иллюстрирует различия между темой и фокусом следующим примером, где Т± означает ‘является (не является) темой’, Ф± — ‘является (не является) фокусом’; все комбинации значений везде относятся к участнику соответствующих ситуаций, обозначенному именем Маша: Маша старше Оли (Т+ Ф+); Оля младше Маши (Т– Ф–);

Старше Оли Маша (Т– Ф+); Младше Маши Оля (Т+ Ф–) [Лейкина 1978:

134]. Но как раз трактовка примеров и показывает, что в условиях оперирования несколько размытыми категориями возможна разная интерпретация. Создается впечатление, что Ф+ механически приписывается всем случаям, где лексема Маша выступает традиционным подлежащим, а Ф– — тем вариантам, где она подлежащим не является. Но если в основу кладется некоторое с е м а н т и ч е с к о е отношение, которое трактует фокус как точку отсчета, то, видимо, интерпретация должна быть другой. Действительно, говоря Маша старше Оли, мы выбираем возраст Оли как точку отсчета, относительно которой оценивается возраст Маши;

следовательно, для имени Маша должен фиксироваться признак Ф–, а не Ф+. По тем же причинам в варианте Оля младше Маши для Маши ожидалось бы видеть Ф+, а встречаем Ф–. Возможно, мы сталкиваемся здесь с исследовательской психологией, заставляющей нас з а р а н е е видеть некую семантическую общность в традиционном подлежащем, которую еще только требуется обнаружить и доказать.

6.2.4. Наконец, лишь бегло упомянем подход, который, впрочем, многими авторами считается наиболее обещающим (нам тоже придется еще вспомнить его при подведении итогов предпринятого обсуждения):

мы имеем в виду своего рода много-/110//111/факторный анализ, впервые предложенный Э. Кинэном для определения подлежащего [Кинэн 1982], когда выделяется достаточно широкий набор признаков, свойственных подлежащему, и все «претенденты» на эту роль ранжируются по степени «подлежащности», т. е. по полноте свойственного им набора признаков. В число последних входят синтаксические, семантические, прагматические (в особенности референциальные); в частности, для подлежащего характерны данность (в рамках противопоставления данного новому), конкретно-референтность, независимая референтность, т. е. подлежащее соответствует участнику ситуации, введение которого не зависит от введения других участников, ср. понятие фокуса у Б. М. Лейкиной, прагматического пика у Р. Ван Валина и У. Фоли [Ван Валин, Фоли 1982] и ряд других, и т. д. и т. п. Дж. Борг и Б. Комри предложили распространить этот подход на определение прямого дополнения, утверждая, что «понятие диффузности грамматического отношения, введенное Кинэном для [определения] подлежащих, равным образом применимо и для прямых дополнений» [Bossong 1986: 123].

6.2.5. Выше рассматривались подходы к истолкованию функции актантов, которые иногда называют характеризующими: имеется в виду, что использование слова в функции данного актанта влечет за собой приобретение им определенных семантических свойств, которые и характеризуют данное слово. Такой трактовке противополагается д и ф ф е р е н ц и р у ю щ а я, согласно которой важно не снабдить каждый актант некоторой абсолютной характеристикой — существенно лишь различить их, противопоставить за счет тех или иных формальных средств [Mallinson, Blake 1981]. К числу доказательств относят, в частности, достаточно распространенную тенденцию при употреблении двух актантов маркировать лишь один из них, чем достигается именно экономное различение компонентов синтаксической конструкции.

Концепция дифференцирования кажется в целом реалистичней характеризующих подходов уже потому, что она оставляет попытки определить семантический инвариант подлежащего, прямого дополнения и т. д., чему материал, как отчасти показано выше, сопротивляется. Вместе с тем и данная разновидность семантического подхода к интерпретации удовлетворительный концептуальный аппарат для описания синтаксической структуры предложения. Возникает естественный вопрос:

что именно различают формальные средства, маркирующие актанты? Коль скоро мы имеем дело с семантическим подходом, ответ, очевидно, заключается в том, что дифференцируются семантические роли, передаваемые актантами. Из этого следует, что: (а) должен быть фиксированный набор семантических ролей, подлежащих различению;

(б) зная тип синтаксической конструкции, мы должны быть в состоянии определить семантическую роль каждого актанта по способу его вхождения в конструкцию. /111//112/ Иначе говоря, отличие от характеризующих концепций заключается в том, что если, согласно последним, морфолого-синтаксический «облик»

актанта определяет его семантическую роль вне зависимости от формальных свойств других актантов конструкции, то концепция дифференцирования ставит семантическую характеристику данного актанта в зависимость от свойств его «партнеров». Например, не утверждается, что имя в именительном падеже, занимающее первую позицию, передает семантику агенса, — вместо этого говорится, что такое имя имеет агентивную интерпретацию, если второй актант представлен именем в винительном падеже. Если же второй актант — имя в Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) творительном падеже, то (в случае пассивной формы глагола) имя в номинативе передает семантику объекта (пациенса).

7. Нетрудно видеть, что в изложенной редакции концепция дифференцирования, по существу, от рассмотрения актантов переходит к анализу синтаксических конструкций и тем самым сближается с грамматическим подходом. Наиболее простой его вариант уже фигурировал выше; воспроизведем его здесь, несколько заострив формулировки: оформление актантов не имеет каких бы то ни было семантических импликаций, это не более чем техника их формального сопряжения с ядром; соответственно, все попытки семантической интерпретации актантов должны быть оставлены как бесперспективные.

7.1. Данный вариант грамматического подхода, вообще говоря, имеет основания более глубокие, чем сама по себе трудность обнаружения инвариантных семантических признаков формально сходных актантов в разных контекстах. Если считать, что основная единица синтаксиса — это именно (предикативная) конструкция, то устанавливается прямое соотношение: пропозиция в семантике — предикативная конструкция в синтаксисе; при этом одной пропозиции обычно может быть сопоставлено некоторое множество синтаксических конструкций. Отсюда и следует, что существенно лишь соответствие данной синтаксической конструкции той или иной пропозиции (ситуации), а формальное варьирование конструкции, «игра словоформами» семантически иррелевантны. Это своего рода свободное варьирование на уровне поверхностного синтаксиса плюс средство установления внутритекстовых связей. С точки зрения отнесенности к пропозиции (ситуации), скажем, Ивана лихорадит и У Ивана лихорадка, Иван строит дом и Дом строится Иваном как будто бы ничем не отличаются, во всяком случае, если не выходить за рамки традиции (в частности, не выделять особой пропозиции с предикатомконстантой ‘быть темой’; см. гл. I, п. 19.3.1).

удовлетворительного семантического объяснения различий в приведенных примерах (и в огромном числе других; о соотношении с этой точки зрения активных и пассивных конструкций см. в /112//113/ гл. III). В то же время никто, кажется, еще не доказал ни, с одной стороны, функциональной иррелевантности такого рода синтаксической синонимии (если это синонимия), ни, с другой, ее исключительной ориентированности на обеспечение включения высказывания в контекст.

7.2. По-видимому, ситуация сложнее, и ее мог бы отразить адекватнее другой вариант грамматического подхода, который, сохраняя свою грамматическую направленность, учитывает и семантические аспекты проблемы. Вкратце этот подход можно изложить следующим образом. Начнем еще раз с утверждения о том, что центральной единицей синтаксиса уместно считать элементарную синтаксическую конструкцию, в рамках которой актанты находятся в отношении чисто синтагматической иерархии, действительной лишь для данной конструкции. Элементарных синтаксических конструкций в каждом языке немного, их число сравнимо с числом, скажем, фонем; каждой конструкции сопоставлена пропозицияситуация как целое.

синтаксических и семантических конструкций и следует, возможно, первая часть ответа на вопрос о функциональной роли актантов. Человек осмысляет действительность в терминах некоторых когнитивных построений, фреймов, существенным свойством которых является их целостность. Однако в то же время квант действительности, смоделированный посредством фрейма, не выступает внутренне однородным образованием. Для него характерна своя структура. Наличие структурированности как семантического, так и синтаксического представлений высказывания, и их относительно жесткая закрепленность друг за другом и создают предпосылки для приобретения синтаксическими актантами функциональной — семантако-прагматической — интерпретации (охарактеризованности).

Таким образом, истоки семантизованности актантов — в элементарных синтаксических конструкций, члены которых обнаруживают непосредственное соотношение с элементами конструкций семантических. У актантов, отсюда, действительно появляются п р о т о т и п и ч е с к и е же семантические соответствия, в полной мере действительные лишь для элементарных конструкций. Они безусловно зависят от типа языка, на чем мы сейчас не можем останавливаться, ограничившись замечанием, что, например, первый актант может обладать характеристиками темы, агенса или субъекта (т. е. агенса и носителя признака недифференцированно), равно как и всеми тремя одновременно.

Здесь, как можно видеть, полностью оправдывается тот подход, который выше фигурировал как характеризующий.

Вторая часть ответа на вопрос о функциональной роли актантов состоит в том, что при переходе от прототипических конструкций ко всем прочим, т. е. от элементарных к производ-/113//114/ным, актанты, сохраняя свой формальный облик, могут утрачивать фиксированное соответствие определенным семантическим категориям. Здесь и возникает трудность в определении их функциональной роли. Последняя — в производных конструкциях — предстает как функция от взаимодействия прототипической роли и эффекта трансформации конструкции к а к ц е л о г о. Вполне понятно, что в условиях производных конструкций уже не приходится говорить о каких-либо постоянных соотношениях между актантами и семантическими ролями: актанты могут получить Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) интерпретацию только в контексте всей конструкции, т. е. каждый из них — в противоположность другим, одновременно входящим в конструкцию.

Иначе говоря, для производных конструкций более адекватной оказывается концепция дифференцирования. Одновременно можно видеть, почему возникают разные степени «подлежащности» и т. п., о которых говорит Э. Кинэн и его последователи (см. п. 6.2.4).

Возможна определенная аналогия: обмен ролями между актантами в какой-то степени напоминает обмен иллокутивными функциями между высказываниями; в последнем случае тоже существует грамматически детерминированная первичная прагматическая предназначенность плюс некоторый «веер» возможностей употребления с иными иллокуциями (ср. [Падучева 1985]).

Наконец, разные языки различаются по стабильности актантных характеристик. Как мы видели, главная причина варьирования последних — трансформации, которые нарушают первичное соответствие между синтаксисом и семантикой. Но трансформационный субкомпонент синтаксического компонента в разных языках развит в неодинаковой степени. Если трансформации в языке используются относительно меньше, то это и приводит, соответственно, к менее выраженным «ножницам»

между семантическим и синтаксическим представлениями, а отсюда и к большей стабильности актантных характеристик. В итоге синтаксис языков с относительно менее развитым трансформационным субкомпонентом оказывается в известном смысле более семантизованным.

В качестве иллюстрации можно сослаться на материал целого ряда языков Юго-Восточной Азии, Западной Африки, Америки. Так, во многих из них отсутствуют залоговые преобразования, что уже существенно сужает семантический диапазон актантов. Приименные показатели (там, где они существуют), порядок слов чаще всего более или менее однозначно определяют семантическую роль актантов. Первый из них соответствует теме или субъекту, второй — объекту (пациенсу) [Еловков, Касевич 1979; Ревзин 1964].

В эргативных языках семантический диапазон актантов также специфичен и относительно же по сравнению с языками номинативного строя. В них типично положение, когда первый актант переходного глагола, оформленный показателем эргатива, передает семантику агенса, при этом функция темы для /114//115/ него в целом нетипична. Первый актант непереходного глагола и второй — переходного, маркированные показателем абсолютива, семантически характеризуются как субъект состояния, носитель признака (куда входит и значение, — если правомерно говорить о таких соответствиях, — которое в других языках реализуется как значение пациенса); для этих актантов весьма типична тематическая интерпретация [Mallinson, Blake 1981].

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) 7.3. Ставя вопрос несколько шире, можно сказать, что человеческому познанию в целом свойственно взаимодействие иконичности и интерпретации. Когнитивные структуры — фреймы воспроизводят структуры отражаемой действительности; но уже на этом этапе отражение выступает не как фотографическое, пассивное: активность познающего субъекта, в частности, выражается и в использовании стереотипных фреймов, что приводит к определенной реинтерпретации воспринимаемого объекта действительности. Переход от довербального перцепта к языковой семантической структуре — еще один шаг в сторону схематизации, реинтерпретации информации. В прототипических синтаксических конструкциях иконичность — уже по отношению к семантической структуре — сохраняется; одновременно продолжается процесс схематизации и реинтерпретации в ходе отражения действительности.

Производные структуры — продукт действия собственно-языковых, внутрисистемных правил, где соотношение синтаксиса и семантики еще более сложное и в наименьшей степени характеризующееся иконичностью.

8. К изложенным выше принципам интерпретации синтаксической структуры и ее компонентов нужно добавить два своего рода комментария.

Первый заключается в том, что, как уже упоминалось выше, для элементарной синтаксической структуры вполне обычно положение, когда она имеет более одного способа семантизации. Та или иная семантизация реализуется в зависимости от класса слова, занимающего соответствующую позицию, вхождения/невхождения сирконстантов и т. д.

и т. п.

Приведем простой пример. Русская конструкция, состоящая из ядрасвязки, имени в именительном падеже в препозиции к связке и такого же имени в постпозиции к связке, может передавать отношения включения объекта в класс или класса в класс, ср. Иванов — студент, Банкиры — капиталисты. Если при первом (присвязочном) или втором актанте есть определение того или иного типа или если второй актант выражен именем собственным, указательным или личным местоимением, то добавляется возможность передачи еще одного отношения (еще один тип семантизации) — отождествление двух объектов или классов, например, Попов — изобретатель радио, Этот человек — Иванов, Это — Иванов, Я — Иванов, Рабочие, перевыполняющие нормы, — ударники.

Из неединственности семантической интерпретации, однако, не следует, что теряет силу тезис о приобретении семантизо-/115//116/ванности актантами в прототипических конструкциях. Так, в выше приводившихся примерах множественность интерпретаций не меняет того факта, что второй актант везде характеризуется как субъект, а первый — как предикат (‘быть студентом’ и т. п.).

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) предположению, высказывавшемуся в предыдущей главе, набор семантических ролей данного языка может выводиться из того, какова семантика актантов, получающих специальное формальное выражение в элементарных синтаксических конструкциях (гл. I, п. 18). В настоящей главе мы говорим, что семантизованность актантов определяется их соответствием тем или иным ролям семантической структуры. Нет ли здесь порочного круга?

С нашей точки зрения, нет. Дело в том, что в первом случае мы приходим к заключению о семантике на основании эмпирических данных, поставляемых в наше распоряжение синтаксисом и морфологией. Ведь ясно, что семантика в принципе ненаблюдаема и может изучаться лишь по некоторым «внешним проявлениям», по совпадению с реалиями текста предсказаний семантического характера. Иначе говоря, здесь речь идет о направлении л и н г в и с т и ч е с к о г о а н а л и з а. Во втором же случае имеются в виду м е х а н и з м, внутрисистемные отношения, в силу которых устанавливаются в самом языке взаимосвязи между семантикой и синтаксисом, а не способ, исследовательский прием, который эти отношения раскрывал бы.

9. Несколько слов следует сказать об основных формальных следствиях, вытекающих из принятого подхода для представления структуры синтаксической конструкции. Напомним, что принципиальные характеристики такого представления заключаются в следующем:

признается двухуровневость структуры в том смысле, что последняя предстает как упорядоченное множество синтаксем, связанных отношениями зависимости; сами же синтаксемы также могут обладать внутренней структурой; и синтаксемы, и входящие в них синтаксические элементы охарактеризованы линейно (позиционно) и, в широком смысле, морфологически — через класс, подкласс, форму; синтаксемы в элементарных конструкциях распределены между двумя уровнями иерархии (ядро и актанты), а в неэлементарных — между четырьмя (ядро, актанты, сирконстанты, определения); внутри актантов, сирконстантов, определений существует (в рамках данной конструкции) собственная иерархия.

Перечисленные свойства делают обладающую ими синтаксическую структуру в известном смысле компромиссной, «гибридной» по отношению к грамматике зависимостей, грамматике Теньера (являющейся частным случаем грамматики зависимостей в широком смысле) и грамматике непосредственно составляющих [Долинина 1969; Касевич 1977]. Чтобы это показать, рассмотрим конкретный пример: представим синтаксическую структуру предложения Наши сотруд-/116//117/ники часто ездят в Москву. Структура данного предложения показана на схеме 1.

Символы, использованные для построения структуры предложения, интерпретируются так: S — «предложение», V — «глагол», Ac — «актант», Cc — «сирконстант», Adv — «наручие», Attr — «определение», N —«имя», Prep — «предлог», Pron — «местоимение»; черта, соединяющая вышерасположенный символ с нижерасположенным, означает «представлен в качестве...», а стрелка — «управляет» (или:

«элемент, в символ которого стрелка входит, синтаксически зависит от элемента, из символа которого стрелка исходит»); если из символа, соединенного чертой с вышележащим символом, исходит стрелка (стрелки), то это читается «представлен в качестве X, который управляет Y (Y1, Y2,...)».

В нашем примере предложение представлено глагольным ядром, которое управляет двумя актантами, первым и вторым, и сирконстантом, сам же глагол представлен словоформой ездят. Первый актант управляет определением (иначе: от первого актанта зависит определение)8, при этом сам актант представлен в качестве существительного — словоформы сотрудники, а определение — местоименной словоформой наши. Второй актант — сложная синтаксема, состоящая из предлога с существительным, причем предлог, по общему правилу, управляет существительным.

Как можно видеть, в схеме, построенной на основании изложенного выше, совмещены и требования грамматики зависимостей в узком смысле, т. е. показаны синтаксические связи /117//118/ между всеми словоформами в составе предложения (конструкции), и грамматики Теньера, или функционального синтаксиса, т. е. учтены неэлементарные синтаксические единицы (в принятом здесь словоупотреблении — неэлементарные синтаксемы), обладающие как целое синтаксическими связями, и, в известном смысле, грамматики непосредственно составляющих путем Термин «управление» здесь употреблен в широком смысле — как синоним термина «зависимость».

указания на компонентный состав сложных синтаксических образований (см. об этом также в гл. V). Мы думаем, что соединение принципов разных синтаксических моделей не есть эклектизм — это, скорее, отражение релевантности всех моделей, их синтез: каждая из них отвечает какому-то, существенному аспекту синтаксической структуры, а также аспекту речевой деятельности (см. гл. V), именно поэтому желательно их совмещение постольку, поскольку они не противоречат друг другу. В то же время исключительная ориентация на одну из моделей ведет, как представляется, к игнорированию важных сторон синтаксиса.

ТРАНСФОРМАЦИИ

10. Понятие трансформации как синтаксического преобразования используется не всеми направлениями лингвистики и там, где используется, получает различные толкования. Мы будем понимать под (синтаксической) трансформацией любое преобразование, операцию, которые превращают элементарную синтаксическую конструкцию в неэлементарную — производную, или же одну производную в другую.

Мы не будем специально обсуждать саму по себе проблему релевантности трансформаций для языка и лингвистической теории.

Заметим лишь, что когда предлагают, скажем, вместо правила трансформирования актива в пассив включать в словарь сведения о возможности обеих конструкций с участием данного переходного глагола (см., например, [Smith, Wilson 1980: 121]), то тем самым утрачивается важная информация о данных конструкциях, об их своего рода внеконтекстной немаркированности/маркированности. Замена трансформаций правилами в реляционной грамматике [Джонсон 1982] носит в значительной степени терминологический характер.

Иногда трансформации понимают как исследовательский прием, позволяющий различать единицы, конструкции, которые иначе предстают неразличимыми. Например, по поводу мнения В. М. Солнцева о том, что в русском языке нет грамматических отличий между конструкциями типа птица летит к камень летит [Солнцев 1977], Т. В. Булыгина справедливо замечает, что первая допускает распространение инфинитивным оборотом или придаточным цели, например, Летят перелетные птицы ушедшее лето искать, а вторая — нет, ср. *Летит камень ушибить человека [Булыгина 1980: 339]. Булыгина обсуждает эти примеры в другом контексте, но, поскольку распространение можно считать разновидностью трансформации (см. ниже), они иллюстрируют тезис о различимости на основании трансформируемости/нетрансформируемости.

Данное понимание трансформаций не может вызвать возражений, е с л и при этом лингвист не становится на привычную (для многих) таксономическую почву, когда задачей языковедческого анализа считается Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) классификация языкового материала, и трансформируемость/нетрансформируемость выступает как один из признаков классификации. В действительности речь должна идти об установлении таких свойств конструкций, которые определяют их функционирование, что и отражается лингвистическим описанием. В данном случае синтаксические, трансформационные различия между конструкциями отражают семантические особенности русского глагола лететь, который употребляется для обозначения как контролируемых, так и неконтролируемых ситуаций (ср. аналогично плыть и некоторые др.), однако их противопоставление не утрачивается полностью, а проявляется в указанном отношении к возможностям распространения.

Трансформации можно классифицировать с разных точек зрения, выделяя, в частности, (а) трансформации распространения, свертывания, обусловливающие, обусловленные и самостоятельные; (в) трансформации обязательные и факультативные. В нижеследующем изложении мы основное внимание уделим первой из возможных классификаций, в ходе обсуждения прибегая, впрочем, и к упомянутым двум другим.

10.1. Трансформации р а с п р о с т р а н е н и я — это правила перехода от элементарных конструкций к производным и дальнейшего усложнения последних. Сюда относится, прежде всего, введение сирконстантов и разного рода определений. Распространение может затрагивать как конструкцию в целом, так и один из узлов синтаксической структуры. Так, замена одиночного именного актанта группой существительного обычно не сказывается на структуре предложения в целом: правила замены действуют «внутри» данного синтаксического узла вне зависимости от его роли в синтаксической структуре предложения (см., например, [Мазо 1978]).

Вероятно, к трансформациям распространения можно отнести и введение отрицаний, каузативных, фазовых и некоторых других слов. Но это — особый вид трансформации распространения. Дело в том, что добавление сирконстантов и определений не перестраивает структуру, поскольку эти элементы занимают низшие уровни синтаксической иерархии, каузативные же, фазовые слова выступают как синтаксически вершинные. Поэтому введение, скажем, каузативного глагола приводит к понижению в ранге глагола-ядра исходной конструкции, в то время как добавление сирконстанта или определения, естественно, не имеет аналогичного эффекта. /119//120/ 10.2. Трансформации с в е р т ы в а н и я отнюдь не симметричны по отношению к трансформациям распространения. Их можно разделить на два подвида, которые, вообще говоря, мало связаны друг с другом. Один представлен случаями, когда опущение того или иного элемента синтаксической структуры является основной и единственной операцией, Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) т. е. когда это самостоятельная трансформация, второй — когда опущение выполняет роль вспомогательной операции, зависимой от некоторой другой, т. е. когда мы имеем дело с обусловленной трансформацией.

Особенность самостоятельного свертывания заключается в том, что оно представлено почти исключительно при образовании эллиптических высказываний, т. е. здесь мы имеем дело с правилами эллипсиса: если трансформации применяются к элементарным конструкциям, которые по определению включают необходимое и достаточное число синтаксем, то устранение любой из них автоматически приводит к синтаксической неполноте, к эллиптичности. Языки различаются правилами эллиптичности. Так, в славянских языках, в тибето-бирманских первый актант легко опускается, а в китайском, романских, германских, каршских это невозможно или затруднено.

Что касается опущения тех или иных элементов при упрощении неэлементарных конструкций, то для этого в абсолютном большинстве случаев не требуется специальных правил, так как устраняемость таких синтаксем принадлежит к их структурным свойствам. Здесь, главным образом, может возникать необходимость в правилах н е в о з м о ж н о с т и свертывания, как это имеет место при неустранимости определений, относящихся к именам со значением неотчуждаемой принадлежности, например, У Ивана было озадаченное выражение лица *У Ивана было выражение лица.

Обусловленное свертывание представлено там, где опущение элемента закономерно — обязательно или факультативно — вызывается какой-либо другой трансформацией. Например, при релятивизации конструкции, т. е. превращении ее в определительную, во многих языках не сохраняется тот элемент конструкции, который становится определяемым (ни в его исходном виде, ни в виде местоименной замены), ср. I am reading the book the book I am reading: в релятивной конструкции I am reading второй актант the book, ставший определяемым (в составе некоторой другой конструкции), закономерно опускается (при возможности его замены посредством that или which, ср. the book that (which) I am reading, ср. также ниже).

Обусловленное свертывание возникает в силу совпадения кореферентных элементов взаимодействующих конструкций: I am reading the book + I like the book I like the book I am reading (так называемая EquiNP Deletion Transformation).

10.3. Трансформации в с т а в л е н и я характеризуются следующим:

вставляется — предварительно трансформированная или в исходном виде — предикативная конструкция, которая /120//121/ при этом занимает позицию одного из актантов или сирконстантов конструкцииреципиента». Как можно видеть, отличие от трансформации распространения состоит в том, что вставляется всегда предикативная конструкция (а не слова или конструкции непредикативные), причем занимать она может и позиции актантов, а не только сирконстантов, как при распространении.

Трансформации вставления включают грамматические правила и операции, которые ведут к образованию, с одной стороны, оборотов типа причастных и деепричастных (если последние восстановимы в самостоятельные предложения, см. ниже), с другой — придаточных и членных предложений.

Если при вставлении вводимая конструкция сохраняет — с точностью до замены анафорическим местоимением или опущения некоторых элементов — свою структуру, форму ядра и при этом не используется синтаксическая техника, не применяемая для введения в ту же позицию синтаксем-слов, то результат — членное предложение.

Оговорка относительно опущения или замены вызвана тем, что, как уже упоминалось, при релятивизации типичны опущение или замена того члена исходной конструкции, который кореферентен определяемому в конструкции-реципиенте. В качестве примера можно привести японское предложение Ватаси-га хон-о кайта ‘Я написал книгу’, которое вставляется без изменения, лишь с обусловленной трансформацией опущения, в предложение Корэ-ва хон дэсу ‘Это — книга’, в результате получаем Корэ-ва ватаси-га кайта хон дэсу ‘Это — книга, которую я написал’.

Поскольку членные предложения могут занимать позиции актантов, их устранение приводит к эллиптичности, например, бирм. т у2 лэйн2 пйо т и2 коу2 чано2 т и1 т и2 ‘Я знаю, что он лжет’. Предложение т у2 лэйн2 пйо т и2 ‘Он лжет’, не изменяя состава, а также формы глагольного ядра, заполняет обязательную валентность глагола т и1 ‘знать’; при опущении предикатного актанта конструкция чано2 т и1 т и2 ‘Я знаю’, естественно, становится эллиптичной.

Если сохраняются признаки, перечисленные выше для членных предложений, кроме неиспользования особой синтаксической техники, то трансформация вставления вводит придаточное предложение. Ср. рус. Я знаю, что он лжет: придаточное он лжет полностью сохраняет исходную структуру, форму ядра, но способ введения — использование подчинительного союза что, а не падежной формы, как было бы при заполнении той же позиции актантом-словом. «Главное» предложение такого типа без придаточного столь же эллиптично, сколь и предложение без членного, как в предыдущем случае. Поэтому традиционное понятие «главное предложение» вряд ли оправдывает себя: конструкции наподобие я знаю не могут считаться не только главными, но и вообще предложениями в силу своей принципиальной эллиптичности. /121//122/ А. М. Пешковский отмечал противоречивость, с его точки зрения, понятия сложного предложения, имея в виду, что предложение не может Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) состоять из предложений [Пешковский 1936]. Действительно, слово не состоит из слов, морфема не может включать в свой состав морфем и т. д.

и т. п. Трансформационный подход в известной степени снимает эту логическую трудность. Важнейший конститутивный признак предложения, как утверждалось ранее, — его самостоятельность.

Предложение включается непосредственно в текст (или, быть может, в сверхфразовое единство, абзац), но не в другое предложение. Поэтому традиционные придаточные и членные, строго говоря, не предложения, а т р а н с ф о р м ы предложений. Они появляются в результате применения к исходным предложениям трансформации вставления, которой могут предшествовать соответствующие обусловленные трансформации.

Если трансформации вставления должно предшествовать изменение формы ядра-глагола — превращение последней в нефинитную — или же п р е д и к а т и в н ы й о б о р о т : такой трансформ, который может быть восстановлен в предикативную конструкцию за счет изменения формы глагола или десубстантивации имени (при необходимости с автоматическим последующим изменением формы или синтаксического оформления актантов).

10.4. Основной (или даже единственный) вид трансформации з а м е щ е н и я — это обусловленная замена неместоименной синтаксемы местоименной, которая сопровождает трансформации вставления или релятивизации. При релятивизации местоименное замещение может быть двойным: хотя в большинстве языков релятивизация требует опущения в составе определительной конструкции синтаксемы, которая воспроизводится в виде местоименного союза или союзного слова (я читаю книгу книга, которую я читаю); в иврите, арабском, в каренских языках, в некоторых французских диалектах эта синтаксема не опускается, а заменяется местоимением, например, L’homme que je l’ai vu tait ton frre букв. ‘Человек, которого я увидел его, был твоим братом’ [Smith, Wilson 1980: 28].

Едва ли следует принимать традиционный генеративистский анализ, согласно которому предложение типа John washes himself производится в силу применения операции местоименного замещения из предложения с кореферентными идентичными актантами John washes John. Предложения последнего типа сродни «абстрактным фонемам» в фонологии некоторых направлений [Касевич 1983] — они никогда не встречаются в тексте, а потому их трудно признать в качестве элементарных конструкций:

естественнее считать, что существует з а п р е т на употребление идентичных кореферентных актантов в соответствующих конструкциях (кроме, быть может, некоторых эмфатических контекстов, ср. 9-го января царь убил царя в значении ‘убил самого себя, совершил политическое самоубийство’). /122//123/ 10.5. Трансформации п е р е м е щ е н и я — правила, которые фиксируют возможности изменения порядка слов, синтагм, трансформов предложений по отношению друг к другу и/или к той единице, в состав которой они входят. Эти трансформации могут быть обусловленными (ср.

изменение позиции глагола в немецких придаточных предложениях) или же самостоятельными. Перемещение как самостоятельная трансформация может быть более или менее нейтральным по отношению к семантике, но может, как известно, использоваться в целях эмфазы, топикализации и пр.

В качестве примера трансформации перемещения, относительно нейтральной по воздействию на семантику, можно привести изменение позиции так называемого плавающего квантора, ср. All the children might have played with their friends The children all might have played with their friends The children might all have played with their friends The children might have all played with their friends [Smith, Wilson 1980: 90].

11. Выше трансформации рассматривались главным образом с точки зрения их формальных различий. Другой подход, который здесь не находит специального отражения в силу ограниченности объема, — это разграничение трансформаций с функциональной точки зрения, когда говорят о трансформациях релятивизации, топикализации, подъема и понижения (повышения/понижения ранга синтаксемы в результате трансформации) и т. д. и т. п. (см., например, [Creider 1979]). При этом возникает широко дискутировавшийся в литературе вопрос о том, какие трансформации сохраняют значение, а какие — нет (или даже о том, следует ли считать трансформациями операции, приводящие к семантическим сдвигам). От обсуждения этого вопроса мы также вынуждены отказаться. Заметим лишь, что операции, абсолютно нейтральные по отношению к семантике, вряд ли могут быть скольконибудь распространенными или даже вообще возможными (даже если мы имеем дело с вставлением одной элементарной конструкции в другую). По существу, здесь ситуация та же, что с синонимией в лексикологии: как сомнительно существование абсолютных синонимов-слов, так и абсолютная синонимия синтаксических конструкций возможна, скорее всего, лишь «с точностью до прагматики», но, как уже говорилось, граница между семантикой и прагматикой не всегда определима. /123//124/ Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983)

МОРФОЛОГИЧЕСКИЙ КОМПОНЕНТ ЯЗЫКА

ФОРМА И ПАРАДИГМА

1. Традиционное общее языкознание создавалось, как известно, преимущественно на материале флективных языков, отсюда особое внимание к морфологии. В описаниях конкретных языков морфология и до сих пор занимает нередко доминирующее положение, иногда в ущерб синтаксису. В какой-то степени этот традиционный подход сохраняется и в настоящей работе. Причина, однако, заключается лишь в том, что морфология на сегодня изучена лучше, чем синтаксис.

Определяя в принципе статус морфологии, ее место в системе языка и речевой деятельности, нужно обратиться прежде всего к границе между морфологией и синтаксисом, а также об отношении морфологии к семантике (о разграничении морфологии и словообразования см. в гл. IV, п. 7).

некоторого языка, то нам известно, сколько и каких форм может образовывать слово каждого класса и подкласса в этом языке.

При этом, вообще говоря, неважно, синтетические это формы или аналитические. Распространенное понимание морфологии как грамматики с л о в а иногда имеет своим результатом выведение аналитических форм за пределы морфологии, вынесение их в синтаксис. Неправомерность таких решений усматривают в том, что одна и та же парадигма, как парадигма времени в русском, английском и целом ряде других языков, включает на равных основаниях синтетические и аналитические формы. Однако даже в тех случаях, когда в с е формы парадигмы являются аналитическими, это еще не может служить основанием, окончательным доводом против их морфологичности.

Как представляется, критерий для разграничения словоформы, рассматриваемой в морфологии, и сочетания служебного слова со знаменательным — предметом синтаксиса, должен быть иным.

Морфология, как и остальные компоненты языка, обладает относительной автономией. В частности (и в особенности) автономность морфологии проявляется в том, что каж-/124//125/дая парадигма словоформ имеет как бы самостоятельную ценность: она закрепляет формальные потенции слова данного класса (подкласса), показывает, «на что способно» слово в сфере Глава III. Морфологический компонент языка формообразования. Что же касается функций словоформы — члена парадигмы, равно как и парадигмы в целом, то это вопрос особый.

Типична ситуация, когда одна и та же словоформа может использоваться с существенно разными функциями. Отсюда довольно распространенные чисто формальные обозначения словоформ по образующим их аффиксам, ср. «ing’овую форму» в английском, «me-форму», «di-форму» в индонезийском, «a-форму» в бирманском и даже «эловую форму» в русском (форму на -л).

Полифункциональность членов парадигмы слова носит, таким образом, принципиальный характер. Если бы каждой форме соответствовала ровно одна функция, эти формы принадлежали бы к тем сферам языка, — вероятно, прежде всего к синтаксису, — где соответствующие функции реализуются; в противном случае возникло бы ненужное дублирование. Однако, коль скоро существует д в а самостоятельных аспекта: место формы в парадигме и ее функции, первое не предопределяет однозначно второе и наоборот, — получает свое обоснование традиционная точка зрения, выделяющая морфологию в самостоятельный компонент, отличный от других и прежде всего от синтаксиса.

Соответственно, одним из критериев того, входит ли данная форма, — безразлично, синтетическая или аналитическая, — в некоторую парадигму, должна быть именно ее полифункциональность в противоположность монофункциональности.

Другой критерий связан с учетом сочетаемости разных показателей.

Существование форм, входящих в одну парадигму, предполагает несочетаемость их показателей. Не должны сочетаться и аналитические показатели, если они образуют формы одной и той же парадигмы. Если при данном слове употребимы два служебных слова (или более), то либо они характеризуют слово как входящее в две разные парадигмы одновременно (подобно тому, как происходит кумуляция граммем в одном флективном аффиксе), либо же один показатель формирует аналитическую парадигмообразующим показателям, относясь к сфере синтаксиса.

Суммировать критерии, о которых шла речь выше, можно следующим образом. Если в языке существуют синтетические формы слов, то это само по себе достаточное основание для выделения особых парадигм, в рамках которых эти формы противопоставлены друг другу;

такие парадигмы принадлежат морфологии. Если существуют и синтетические, и аналитические формы, которые исключают друг друга, то этот факт — факт противопоставленности, взаимоисключенности — говорит об одноплановом характере синтетических и аналитических образований, о том, что последние являются именно формами, входящими в ту же парадигму. В том же случае, когда служебные слова Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) Глава III. Морфологический компонент языка обнаруживают противопоставленность со знаменательными, они не образуют аналитических форм, а составляют со знаменательными словами особые синтагмы, закономерности формирования которых принадлежат синтаксису. Например, в русском языке предлоги исключают друг друга.

Однако если мы составим ряды предлогов, сочетающихся с той или иной словоформой, то обнаружим, что ряды будут на более или менее равных основаниях включать и наречия, ср.: у дома, от дома, из дома, из-за дома, вблизи дома, поверх дома и т. п. Ввиду взаимоисключенности предлогов можно было бы говорить о парадигме, но, как мы видим, парадигма включила бы наречия (сочетания существительных с наречиями), что явно противоречит замкнутой природе морфологической парадигмы.

Если, наконец, в языке нет показателей, формирующих синтетические формы, а представлены только служебные слова, то служебные слова, не сочетающиеся друг с другом и/или обладающие полифункциональностью, должны расцениваться как маркеры аналитических форм — членов соответствующих парадигм.

1.2. Непрост вопрос о семантике в морфологии. Традиционный подход заключается в том, что исследователь пытается либо установить инвариантное значение каждой морфологической оппозиции, лежащей в основе парадигмы (а также инвариантное значение каждого члена парадигмы), либо очертить поле с центром — основным, первичным значением оппозиции и конкретных форм — и периферией — производными, вторичными значениями. Этот подход, о котором еще пойдет речь ниже, в принципе не вызывает возражений. Однако им не исчерпывается вся проблематика морфологической семантики.

морфологических форм с точки зрения их значений. Эта неоднородность становится очевидной, если мы рассматриваем формы не только в составе парадигм, но и в процессах порождения и восприятия высказываний. На уровне семантики фиксируются все значения, подлежащие выражению посредством данного высказывания. Но некоторым из этих значений н е п о с р е д с т в е н н н о отвечают специальные морфологические формы, которые именно для передачи данных значений и существуют в системе языка. Например, временная отнесенность ситуации находит свое выражение в выборе соответствующей формы глагола. Это значит, что информация о времени, содержащаяся в семантическом представлении высказывания, «переписывается» без изменения на всех этапах его преобразования: на пути от смысла к тексту. И только на уровне морфологии временная компонента значения находит свое выражение формально-грамматическими средствами. Иными словами, уровни /126//127/ семантики и морфологии оказываются соединенными прямыми, связями.

Другую картину мы видим, исследуя формы типа падежных. Здесь в семантическом представлении высказывания имеются структуры, Глава III. Морфологический компонент языка организованные применительно к распределению ролей, которые выполняются теми или иными участниками ситуации в рамках данного сценария. Ролевая структура трансформируется в предикатно-аргументную с ее иерархией аргументов и т. д. При этом не обнаруживается простых и однозначных соответствий, когда то ли данной семантической роли, то ли данному аргументу отвечал бы конкретный падеж. Конкретные падежи выбираются тогда, когда фиксируется синтаксическая структура (конструкция), в которой в зависимости от типа глагола актанты и сирконстанты должны получить конкретное морфологическое выражение.

Разным семантическим элементам могут соответствовать одинаковые падежи и наоборот.

Из этого, конечно, не следует, что, скажем, временные формы глагола однозначны, а падежные формы существительных многозначны.

Как хорошо известно, временные формы также обладают сплошь и рядом определенным «веером» значений, а не каким-то одним-единственным.

Дело в том, что временные и им подобные формы соотносятся с семантическим уровнем непосредственно даже и в том случае, когда по тем или иным причинам для выражения, скажем, семантики будущего времени используется форма настоящего (Завтра я еду в Киев): нет промежуточных перекодировок семантического и грамматического характера, которые определяли бы этот выбор. В отличие от этого, падежные и сходные с ними формы связаны с семантическим уровнем опосредованно: выбор падежной формы детерминирован не семантикой как таковой, а ближайшим синтаксическим представлением, так что морфологическая запись в этом случае отделена от семантической набором перекодировок, подчас достаточно большим. Таким образом, многозначность форм типа временных и падежных может иметь разные истоки.

МОРФЕМА

2. Перейдем к вопросу о единицах морфологии; попутно будет обсуждаться и проблема границ между морфологией и словообразованием.

Согласно общепринятому пониманию, мельчайшей значимой единицей морфологии является морфема. Несмотря на их относительную ясность и длительную традицию теоретической экспликации, придется специально остановиться на обоих аспектах определения морфемы: ее значимости и минимальности.

2.1. В лингвистической литературе достаточно распространены представления об асемантических морфемах, что входит в явное противоречие с определением морфемы как значимой /127//128/ единицы.

Говоря о возможности существования асемантических морфем, одни авторы не отказывают соответствующим единицам — интерфиксам и Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) некоторым другим — в значении, но утверждают, что это «структурное»

значение или же такое значение, которое является функцией. Мы уже писали [Касевич 1986b] о сомнительности положений о структурном значении и о приравнивании значения функции: определить понятие «структурное значение» едва ли возможно, а допущение функциональности, тождественной семантичности, означает расслоение общего класса морфем на две чуждых друг другу категории — имеющих и значение, и функции и обладающих только функциями.

Уместно обсудить конкретный материал, когорый, быть может, представляет особые трудности для интерпретации. В бирманском языке имеется префикс a-, который в целом ряде случаев функционирует таким образом, что его наличие или отсутствие определяется лишь степенью связанности обслуживаемой им единицы именного класса. Например, чхэйн означает ‘время’ в связанных словосочетаниях типа нэй2 тхвэ4 чхэйн ‘время восхода солнца’, букв, ‘солнце-выходить-время’, и с точно тем же значением слово ачхэйн2 употребляется в свободных сочетаниях, ср. нэй тхвэ4т о3 ачхэйн2 хнай4 ‘во время, когда всходит солнце’. Аналогично айвэ ‘лист’ используется в разного рода свободных сочетаниях, но уже при присоединении правостороннего определения, с которым образуется связанное словосочетание, префикс a- может опускаться: йвэ4 хаун3 ‘старая (палая) листва’ (хаун3 ‘быть старым’).

В бирманистике чаще всего считают, что префикс a-, обнаруживающий описанные выше свойства, образует слова от морфем, именно в этом заключается его функция. Что же касается значения, то последнее как будто бы отсутствует.

Однако более внимательный взгляд на имеющийся материал позволяет, как кажется, найти основания для утверждения о семантизованности бирманского префикса a-. Прежде всего необходимо принять во внимание, что в бирманском, как и в других моносиллабических языках, базовой единицей языка является слогоморфема. Подобно морфеме, последняя обладает значительно более неопределенной семантикой, нежели слово (ср. семантику корневых морфем русского языка, где не разграничены значения предметности, процессуальности, признаковости, как в красн- из красный, краснеть, краснота1). Слова, употребляемые с префиксом a-, образуют к тому же, Вообще говоря, это утверждение не совсем точно: корень красн- несет всегда семантику признака, т. е. признаковость входит в л е к с и ч е с к о е значение морфемы. Что же касается предметности и т. д., то это г р а м м а т и ч е с к и е значения, которые привносятся формальными свойствами соответствующих слов.

Иначе говоря, краснота означает ‘то, что проявляется как признак «красный»’, где ‘то, что проявляется как...’ — предметность — выражено грамматически, формой слова, а ‘признак «красный»’ — лексически, корнем. Аналогично и с другими дериватами. Краснеть означает ‘приобретать признак «красный»’, где по-видимому, особый подкласс имен, которые при употреблении в составе высказывания нуждаются в тех или иных детерминативах, определениях уточняющего, раскрывающего характера; это такие слова, как айвэ ‘возраст’, ‘размер’, ат э4 ‘возраст’, ‘жизнь’, ‘дыхание’, апин2 ‘растение’, ат и ‘плод’, амйи ‘корень’, акхэ4 ‘ветка’ и т. д. и т. п. Когда определений нет или же они носят развернутый характер, т. е. лексически и грамматически обособлены, то префикс a- присутствует; когда же есть определение, то префикс обычно опускается.

Таким образом, возникают основания утверждать, что префикс aиграет роль своего рода внутрисловного определенного артикля. А из этого следует, что значение a- не сводится к его функции: налицо и то и другое, как у любой морфемы. Если бы не удалось обнаружить какого бы то ни было значения, у элемента a-, ему пришлось бы отказать в статусе морфемы — понадобилось бы предпринимать дополнительное исследование для определения его статуса.

Точно так же, как мы уже писали [Касевич 1986b], тематические гласные русского языка следует признать морфемами, поскольку им можно приписать значение, которое заключается в процессуальности:

данные элементы образуют основы г л а г о л о в и, следовательно, участвуют в формировании семантики процессуальности, свойственной глаголам, уже по наличию тематической гласной можно диагностировать глагол или образованное от него слово. Таким образом, тематические гласные тоже обладают и функцией — они служат основообразующими аффиксами, и значением — участвуют в формировании средств, служащих для выражения процессуальности. Именно и только в силу последнего — наличия семантизованности — тематические гласные должны быть сочтены морфемами, в данном случае особыми аффиксами.

В отличие от этого, интерфиксы, с нашей точки зрения, не являются морфемами: они полностью лишены значения. Более того: им вряд ли можно приписать какую-либо функцию, уместнее трактовать эти элементы как морфонологически выделяющиеся компоненты морфем — субморфы (подробнее см. [Касевич 1986b: 83–95]).

Субморфы в составе экспонентов морфем выделяются именно своей «морфонологической активностью»: за счет варьирования субморфов, их опущения или наращения могут возникать алломорфы соответствующих морфем. Но этого никак не достаточно, чтобы наделять субморфы морфемным статусом, к чему склонялся, например, А. И. Исаченко, ‘приобретать...’ передается формально-грамматически, а ‘признак «красный»’ — лексически, корнем. Вместе с тем, положение о большей неопределенности семантики морфемы в сравнении с семантикой слова остается в силе: скажем, признаковость в красный выражена дважды — корнем, как конкретный признак, и формально, как абстрактная грамматическая категория, отсюда окончательность семантической характеристики в красный в отличие от красн-. См. об этом также гл. IV, п. 2.4.3.

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) который в одной из своих последних работ писал: «...В современной лингвистике этот термин («морфема». — В. К.) нуждается в серьезном пересмотре. Дело в том, что в языке имеют место операции (присоединения и усечения элементов), в которых участвуют морфологические единицы, не обладающие самостоятельным ‘значением’.

Современная лингвистика нуждается в новой теории морфологических единиц» [Исаченко 1972: 101]. В той же работе автор утверждает, в частности, что «в слове Суворов необходимо выделить относительно самостоятельный элемент {ov}({suvor + ov}), даже если это как будто идет вразрез с так называемым „словообразовательным анализом“, основанным на весьма сомнительных критериях („Имеет ли отрезок Суворсамостоятельное значение?“)» [Исаченко 1972: 97]. /129//130/ Однако вопрос о значении вовсе не представляется «поверхностным и тривиальным» [Исаченко 1972: 97]. К тому же ответ на вопрос «Имеет ли отрезок Сувор- самостоятельное значение?», вообще говоря, не представляет трудности (если отвлечься от теоретического аспекта проблемы, связанного со спецификой семантики собственных имен вообще). Если Исаченко имеет в виду возможность усечения Суворов до сувор- (ср. индивидуальное суворочка), то значение последнего в точности то же, что и полного варианта Суворов, каким бы ни было это последнее.

Аналогично, когда Исаченко задает риторический вопрос о том, каково же значение том- в томич и т. п. [Исаченко 1972: 98], ответ тоже будет состоять в утверждении: значение том- полностью тождественно значению Томск.

Сама возможность вопроса о значении усеченных вариантов, точнее, возможность сомнения в их семантизованности, объясняется, по всей видимости, двумя убеждениями, которые можно признать наивными:

первое — в полном изоморфизме формы и содержания (раз изменился экспонент, что-то должно обязательно произойти и со значением), второе — в распространении заключения о значении усеченного варианта на семантику материально совпадающего с ним сегмента в составе варианта полного.

Второе поясним подробнее. Хотя Исаченко не излагает хода своего рассуждения явным образом, оно, надо думать, таково: если допустить, что сувор-, том- обладают значением, то придется согласиться с тем, что -ов, -ск также значимы, хотя с синхронной точки зрения это очевидным образом неверно. Поэтому лучше принять, что не только -ов, -ск не имеют значения, но равно незначимы и сувор-, том- — причем в л ю б ы х с о ч е т а н и я х. Тогда все эти элементы всегда будут морфемами, хотя они всегда лишены значения.

Ошибочность этого рассуждения, быть может, особенно очевидна в свете материала сложносокращенных слов. Так, если мы представим морфемное членение слова зарплата, то оно будет иметь вид за-р-плат-а.

Глава III. Морфологический компонент языка Из того, что в данном случае выделяется морфема -р-, никак не следует, что она же должна выделяться в корне слова работа — мы имеем дело с двумя вариантами, полным и сокращенным, одного и того же корня.

Корень, вопреки «школьному» определению, нельзя рассматривать «как общую часть родственных слов». Корень, как и вообще любая морфема, может иметь переменный фонологический состав своего экспонента. Ни обусловленное варьирование экспонента, ни его свободное варьирование, ни сокращение не затрагивают семантики. Все варианты корня (любой морфемы) сохраняют свою семантику; источник «присоединения»

семантики — присоединение других морфем и, естественно, замена на другую морфему, но никак не фонологическое (морфонологическое) варьирование.

Таким образом, традиционное определение морфемы непременно должно сохранять в своем составе указание на з н а ч и м о с т ь, семантизованность этой единицы.

2.2. Одновременно из сказанного выше следует, что признак минимальности морфемы неотделим от признака значимости: статусом морфемы наделяется минимальный сегмент, обладающий значением в д а н н о м у п о т р е б л е н и и, обычно в составе данной словоформы.

Именно поэтому том- есть морфема в томич, но никак не в Томск, где лишь весь сегмент в целом — томск — выступает как морфема, корень (если считать, что с синхронической точки зрения Томск уже не восходит к Томь).

2.2.1. Известно, что определения морфемы не всегда достаточно, чтобы однозначно выделить эту единицу в любом конкретном случае:

необходимы специальные формальные критерии. Ограничимся тем, что воспроизведем перечень этих критериев, как они сформулированы в предыдущей монографии [Касевич 1986b: 89] на основании работ наших предшественников [Гринберг 1963; Квантитативная типология... 1982;

Кубрякова 1974]:

самостоятельного высказывания, то он является морфемой (содержит по крайней мере одну морфему), ср. рук- из рукомойник (рук — род. п., мн. ч.

— может служить высказыванием);

(2) если сегмент входит в квадрат Гринберга, или пропорцию, то он является морфемой или содержит морфему, например, трав-а : трав-ник = страж-а : страж-ник; обязательное условие: все вхождения рассматриваемого сегмента должны сохранять семантическое тождество;

(3) если сегмент единожды выделен с помощью критериев (1) или (2), то он выделяется и во всех других сочетаниях, где употреблен с тем же значением, например, -ин- в буженина не вычленяется ни посредством критерия (1), ни посредством критерия (2), но эта же морфема поддается изолированию методом пропорции в других словах, ср. олень- : олен-ин-а Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) Глава III. Морфологический компонент языка = ба-ран- : баран-ин-а, и есть все основания считать, что ее значение в буженина — то же;

(4) сегмент, оставшийся после выделения морфемы (морфем) с помощью критериев (1–3), является морфемой или содержит морфему, что принято называть принципом остаточной выделимости; например, после того, как определен морфемный статус -ин- и -а в буженина, бужен- на основании указанного принципа также признается морфемой;

(5) если с помощью критериев (1–4) вычленяется сегмент, которому невозможно приписать какое бы то ни было значение, то сегментация считается недействительной и сегмент включается в состав экспонента одной из соседних морфем. Можно привести уже фигурировавший выше пример, снабдив его более подробным комментарием в плане морфемного анализа. В (идиолектном) слове суворочка морфема -а выделяется тривиально, сегмент -очк- вычленяется постольку, поскольку, /131//132/ используемый в том же значении, обнаружим по пропорциям типа дур-а :

дур-очк-а = кур-а : кур-очк-а. Если после этого мы решим, согласно с критерием (3), посчитать морфемой сувор- в Суворов, то мы должны будем, на основании критерия (4), приписать морфемный статус и сегменту -ов. Однако по крайней мере с точки зрения синхронного состояния языка у сегмента -ов в Суворов невозможно обнаружить какое бы то ни было значение, поэтому членение Сувор-ов объявляется недействительным — слово Суворов содержит лишь одну (ненулевую) морфему.

Формулировка всех критериев, как можно видеть, содержит оговорку типа «является морфемой или содержит морфему».

Необходимость оговорки объясняется тем, что выделяемый критериями сегмент не всегда одноморфемен. Иначе говоря, критерии говорят о том, что данная единица — н е м е н е е морфемы, хотя она может быть и более последней. В таком случае следует применять разные из перечисленных критерии или один и тот же несколько раз, пока не обнаружится невозможность дальнейшей сегментации. Так, методом квадрата (пропорции) одновременно членятся на морфемы исчерпывающим образом четыре двуморфемные единицы, в результате выделяются четыре морфемы. Если же входящие в пропорцию единицы реально содержат более двух морфем каждая, то на каждую «лишнюю» морфему требуется дополнительная пропорция или использование другого из перечисленных критериев. Например, приведенная выше пропорция дура : дурочка — кура : курочка позволяет выделить сегменты дур-, кур-, -а и -очка. Чтобы обнаружить двуморфемносгъ -очка, нужно составить еще один квадрат, скажем, дурочк-а : дурочк-и = курочк-а : курочк-и (или просто признать тождественность -а из -очка и -а из дура, кура).

2.2.2. Выше мы везде говорим о вычленении морфем, хотя точнее было бы говорить о м о р ф а х. Но мы не считаем эту неточность Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) Глава III. Морфологический компонент языка существенной. Вероятно, она будет таковой, если под морфемой понимать класс минимальных значащих единиц, тождественных в плане содержания и связанных закономерными соотношениями, «переходами» в плане выражения, а под (алло)морфами — члены этого класса. Но такое — экстенсиональное — толкование морфемы не кажется нам наиболее адекватным. Уместнее трактовать морфему, подобно фонеме, слову, в качестве абстрактного элемента, абстрактной единицы, представленной в каждом употреблении своими конкретными вариантами. А из этого следует, что в каждом употреблении такого варианта мы тоже имеем дело с морфемой, только в ее конкретном проявлении. В системе же, как мы уже писали [Касевич 1986b], морфема представительствует дважды: (1) как объект, характеризуемый набором дифференциальных признаков, относящихся к ее форме, значению, функциям, что объединяет все варианты морфемы в противоположность другим морфемам, и /132//133/ (2) как основной, словарный вариант, иногда как структура таких вариантов [Касевич 1986b: 11 и др.]. Системе же принадлежат и правила перехода от словарных вариантов к текстовым.

2.2.3. Стоит особо оговорить важный, с нашей точки зрения, принцип линейности морфемы. В фонологии одно время была сильна тенденция представлять в качестве фонем любые фонологические явления;

отсюда такие понятия, как «супрасегментная фонема», «фонема стыка» и т. п., особенно распространенные в дескриптивной лингвистике.

Аналогичным образом и в морфологии заметно стремление считать морфемами все, что можно отнести к минимальным средствам передачи тех или иных значений, особенно грамматических. Так, признаются, экспонентами особых морфем — симульфиксов (см., например, [Маслов 1975]) — дифференциальные признаки, если на счет замены дифференциального признака окажется возможным отнести изменение значения, как, например, в румынском /lup/ ‘волк’ — /lup’/ ‘волки’ и т. п.

Представляется, однако, что соссюровский постулат о линейности знака полностью сохраняет свое значение. Морфема — знак, ее экспонент всегда носит линейный характер; на морфемы исчерпывающим образом, т. е. без остатка и однозначно, должен делиться любой отрезок текста, любая языковая единица. Этому условию явно противоречит признание дифференциального признака экспонентом морфемы.

В более широком плане обсуждаемая проблема видится следующим образом. Знак характеризуется не только наличием экспонента в плане выражения и значения, означаемого — в плане содержания. Не менее важны для знака синтактика и прагматика. Синтактика в ее наиболее широком понимании, восходящем к Ч. Моррису, — это «формальное отношение знаков друг к другу» [Моррис 1983: 42]. Коль скоро речь идет об отношении знаков, в нем — в таком отношении — должны участвовать не менее двух разных знаков. Тождественность или нетождественность Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) (разность) двух знаков не абсолютны, а относительны, они определяются ракурсом рассмотрения; так, две словоформы — разные знаки с точки зрения грамматики, но один и тот же (одна лексема) с точки зрения словаря, лексики. Возможен, впрочем, и несколько иной подход: в словоформе реально обнаружимы два знака: один лексический и один грамматический. Тогда в отношении двух словоформ той же лексемы участвуют три знака, поскольку сохраняется лексический знак, а один грамматический заменяется на другой.

Таким образом, при образовании словоформ с помощью аффикса или служебного слова отношение затрагивает три элементарных знака и заключается, как сказано, в замене одного из них на другой. С какой же ситуацией сталкиваемся мы в случаях типа рум. /lup/ ‘волк’ — /lup’/ ‘волки’ или, скажем, англ. foot ‘нога’ — feet ‘ноги’? Сколько знаков в таких случаях представлено и как они соотносятся друг с другом? Здесь, /133//134/ по-видимому, по два, а не по три знака, как в рус. волк — волки или англ. leg — legs. Средством передачи грамматического значения выступает не замена или прибавление специального знака, а модификация исходного, или операция над знаком, или, еще иначе, его т р а н с ф о р м а ц и я.

В теориях логического синтаксиса, логических исчислений обычно различают формационные и трансформационные правила. Первые служат для образования из символов алфавита правильно построенных высказываний, или формул, вторые перечисляют все операции, позволяющие производить из одних высказываний (формул) другие путем преобразования формул определенным образом2. И формационные и трансформационные правила относятся к синтактике в ее широком понимании. По крайней мере в естественных языках могут существовать трансформационные правила и другого рода, которые преобразуют не выражения, состоящие из знаков, а сам знак, получая, также по определенным правилам, один знак из другого. Именно с такого рода трансформацией элементарного знака мы и имеем дело в случаях наподобие рум. lup — lupi, англ. foot — feet, нем. Арfеl — рfеl. Эти трансформации также относятся к синтактике, как и «формации», когда грамматическое значение передается заменой или добавлением особого знака.

Трансформации упомянутого типа принято называть внутренней флексией; образование множественного числа в румынском языке — это такое же использование внутренней флексии, как и получение аналогичных словоформ в английском и немецком, когда множественное число в них выражается не аффиксом, а перегласовкой корня.

Выстраивается следующая типология грамматических средств по степени синтетичности: трансформация (преобразование морфемы, обычно корня, См. об этом также [Касевич 1977: 177].

т. е. внутренняя флексия); аффиксация, т. е. замена знака в пределах слова;

использование служебного слова, т. е. замена или добавление знака, отдельного по отношению к исходному слову [Касевич 1986b: 28–29];