«В. Б. КАСЕВИЧ Семантика Синтаксис Морфология Москва НАУКА Главная редакция восточной литературы 1988 ББК 81 К 28 Ответственный редактор Ю. С. МАСЛОВ Рецензенты И. М. СТЕБЛИН-КАМЕНСКИЙ, В. С. ХРАКОВСКИЙ Утверждено к ...»

реальность/ирреальность следует также отличать от семантики, выражаемой, например, формами русского сослагательного наклонения в их основной (первичной) функции. «Сослагательная» семантика также относится к сфере ирреальности, однако мы находим по крайней мере три основных различия между ирреальностями двух типов. Во-первых, ирреальность, выражаемую формами типа русского сослагательного наклонения, можно определить как «негативную»: семантика соответствующих предложений обычно включает отрицание, которое сопровождает эпистемический оператор, т. е. ‘известно, что...’, или пропозицию, т. е. ‘известно, что не P’ или же ‘неизвестно, P ли’, ср. Если бы ему сказали, он бы пришел, Если бы он завтра пришел, мы бы ему все показали. В отличие от этого ирреальность, чаще всего передаваемая модальными глаголами, выступает как «позитивная»: в этом случае акцент делается на потенциальности ситуации, которая мыслится как возможная, желательная и т. п. Существенно, что два вида ирреальности совместимы, например, Архимед мог бы перевернуть весь мир, если бы ему дали точку опоры. Во-вторых, «сослагательная» ирреальность не конкретизируется по типу (возможность, намерение и т. п.) и по временной отнесенности (настоящее, прошедшее, будущее). В-третьих, при использовании грамматических средств наподобие сослагательного наклонения обозначается связь двух ситуаций (и, стало быть, двух пропозиций):

пример Я сыграла бы теперь что-нибудь, взятый вне контекста, интерпретируется следующим образом: ‘Я сыграла бы, если бы...’ (если бы надеялась, что меня будут слушать, если бы не было слишком поздно и т. п.)18.

В действительности, возможно, ситуация сложнее: в логике и философии обсуждается вопрос о том, не являются ли отрицательные высказывания утверждениями о ложности связи между субъектом и предикатом [Бродский 1973].

Первичное значение форм сослагательного наклонения мы отличаем от вторичных, когда эти формы выражают значение желания/намерения при /280//281/ подчеркнутой неактивности субъекта (ср. различие между я хочу и я хотел бы). Такую интерпретацию допускает, естественно, и приведенный пример. Особый случай, который мы здесь не рассматриваем, представлен семантикой восклицательных предложений с сослагательными формами глагола типа Если бы вы знали, как я Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) 9.3. Внутренняя модальная рамка отражает то, что в традиции принято называть объективной модальностью. Наряду с последней, как известно, принято говорить о субъективной модальности. Если операторы внутренней модальной рамки, как утверждалось выше, играют роль своего рода связок, устанавливающих тип отношения между предикатом и его аргументами, то в случае субъективной модальности мы имеем дело с установлением типа отношений иного рода: между модальным субъектом — источником оценки — и пропозицией в целом. Оператор субъективной модальности с модальным субъектом формируют, соответственно, в н е ш н ю ю м о д а л ь н у ю р а м к у. Модальный субъект чаще всего совпадает с говорящим.

многообразны. Подобно операторам, лежащим в основе внутренней модальной рамки, они также двуместны. Различие заключается в следующем: прифункторный терм внешней модальной /67//68/ рамки — всегда модальный субъект; тот же терм внутренней модальной рамки может быть субъектом действия, состояния или же выполнять еще какуюнибудь другую семантическую роль (о семантических ролях см. п. 18).

Прифункторный терм внутренней модальной рамки всегда кореферентен субъекту пропозиции, т. е. тождествен ему, для внешней модальной рамки такая кореферентность нехарактерна.

К операторам, служащим ядром внешней модальной рамки, относятся значения необходимости, обязательности, возможности (возможности как вероятности) и целый ряд других оценочных и эмотивно-оценочных значений. Модальные операторы, содержащиеся в высказываниях с семантикой ‘Необходимо, что P’, ‘Возможно, что P’, ‘Обязательно, что P’, чаще квалифицируются как одноместные (с единственной валентностью на пропозицию), однако, по-видимому, следует считать, что налицо и валентность на некоторого модального субъекта, того, «с чьей точки зрения» P является необходимым, возможным, обязательным и т. п. Это может быть общество в целом или определенная его часть, чьим «рупором» выступает говорящий, но в любом случае, как бы ни был обезличен модальный субъект, необходимость, возможность и т. п. — по самому своему существу оценочные категории и, стало быть, предполагают источник оценки, т. е.

модального субъекта. (Этим модальные операторы отличаются от, например, аспектуальных, которые действительно являются одноместными — с единственной валентностью на пропозицию; см. об этом ниже).

Является ли внешняя модальная рамка обязательной? Безусловно необязательно ее вербальное выражение: скажем, предложение Все ушли несчастна!, Если бы только он не обманул!

— полное, оно не требует эксплицитно выраженной рамки типа Я думаю, все ушли, Я боюсь, что все ушли, Необходимо, чтобы все ушли и т. д. и т. п. Что же касается семантического представления высказываний, то можно считать, что отсутствие эксплицитно (вербально, интонационно) выраженной субъективной модальности — это знак нулевой (нейтральной) субъективной модальности. При таком подходе внешняя модальная рамка оказывается столь же обязательной, сколь и внутренняя.

10. Модальные операторы, как внешние, так и внутренние, являются универсальными: хотя, как говорилось, остается неясной универсальность их набора, средства выражения объективной и субъективной модальности должны быть в любом языке. Точно так же универсальны и операторы утверждения/отрицания. Помимо указанных, отмечается еще целый ряд операторов, которые вряд ли можно квалифицировать как универсальные.

10.1. Прежде всего это темпоральные операторы. Существует традиция считать отнесенность к тому или иному моменту времени обязательной чертой всех языков. Более того, имеется и концепция, согласно которой во временной отнесенности про-/68//69/является признак п р е д и к а т и в н о с т и, последняя же считается, как известно, тем, что отличает высказывание (предложение) от словосочетания либо наряду с (объективной) модальностью, либо две эти категории — предикативность и объективная модальность — объявляются в некотором смысле едиными.

Так, авторы «Русской грамматики» пишут: «Значения времени и реальности/ирреальности слиты воедино; комплекс этих значений называется объективно-модальными значениями, или объективной модальностью» [Русская грамматика 1982, II: 86]. О предикативности там же читаем: «...Предикативность — категория, которая... соотносит сообщение с тем или иным временным планом действительности»

[Русская грамматика 1982, II: 86]19. Таким образом, предикативность приравнивается объективной модальности, с одной стороны, и временной отнесенности — с другой.

С нашей точки зрения, любое отождествление указанных категорий неправомерно. Предикативность — в семантическом употреблении этого понятия — есть не что иное, как сопоставленность данного предиката его аргументам: предикативность есть там, где налицо пропозиция.

Пропозиция имеет вневременной характер20. Соответственно и предикативность никак не сводима к временным отношениям. Временные операторы — ‘Было, что P’, ‘Есть, что P’, ‘Будет, что P’ «наслаиваются» на пропозицию и, более того, на пропозицию, уже включенную во Надо сказать, что такой подход известен со времен Аристотеля, который утверждал, что «отнесение к действительности осуществляется глагольным временем как указание на „есть“, „был“ или „будет“» [Бродский 1973: 22].

О «вневременном» характере пропозиции см. также в монографии Дж. Лайонза [Lyons 1978].

внутреннюю модальную рамку. Добавление временных значений служит своего рода субкатегоризацией значений реальности или ирреальности21.

Но это имеет место, во-первых, в тех языках, где существует грамматическая категория времени, а, во-вторых, и в этих последних высказывания и их составляющие могут выводиться из-под действия темпоральных операторов, не теряя при этом своей пропозициональной природы, т. е. предикативности: выше уже упоминались высказывания с глаголом в сослагательном наклонении, можно добавить номинализованные и субстантивированные обороты, например, Студенты сдали (сдают, будут сдавать) экзамен Сдача экзамена студентами, номологические высказывания наподобие Земля вращается вокруг своей оси и ряд других «вневременных» или «всевременных» конструкций.

10.2. Другая разновидность операторов, «наслаивающихся» на пропозицию, — аспектуальные. В целом они также, вероятно, не принадлежат к универсальному семантическому языку, т. е. не подлежат обязательному выражению во всех языках. Однако часть из них, возможно, претендует на статус универсальности: это операторы фазовости. Хотя не всякий язык располагает начинательным видом в системе формоизменения, глагольными лексемами начинательного способа действия, в любом языке выражение значений ‘P начинается’, ‘P завершается (кончается)’ имеет тенденцию к грамматической специфичности, если не морфологической, то синтаксической22.

Семантика вида и времени будет более подробно освещена /69//70/ в главе «Морфологический компонент языка» (гл. III, пп. 20–23).

11. Чтобы превратить пропозицию в семантическую конструкцию, составляющую план содержания предложения (высказывания), ее необходимо — вместе с внутренней и внешней модальными рамками, другими операторами, о которых шла речь выше, — ввести в еще одну рамку: коммуникативную, или целевую. Эту рамку формируют три употребляемых альтернативно оператора: нарративности, или ассертивности (повествовательности, утвердительности), интеррогативности (вопросительности) и императивности (побудительности). Как можно видеть, мы склонны отождествлять повествовательность (нарративность) и утверждение (ассертивность):

любое повествовательное высказывание самим фактом его произнесения что-то утверждает, — в частном случае, отсутствие связи между предикатом и его аргументами (внутреннее отрицание) или ложность Ср.: «Время есть способ обозначения реальности, и конкретная реальность проявляется в определенной временной отнесенности. Предшествование, сопутствие и последование сообщаемого факта относительно факта сообщения представляют собой конкретные формы проявления реальности» [Володин, Храковский 1974: 50].

Фазовые глаголы нередко обладают синтаксическими ограничениями, сближающими их с модальными.

высказывания в целом (внешнее отрицание). Отсюда следует также, что отрицание не сочетается с любым из операторов, формирующих коммуникативную рамку.

Обязательный выбор между тремя коммуникативными (целевыми) операторами отражает три основных типа коммуникации, три основные установки при речевом общении: передача информации (повествование), запрос об информации (вопрос) и, наконец, использование речи, речевой информации в регулятивных целях, в целях управления, для чего специально предназначены повелительные высказывания23.

Соответственно, мы склоняемся к тому, что значения повествовательности, вопросительности, побудительности (как прямого волеизъявления) являются элементарными, неанализируемыми, семантически «примитивными». Безусловно, вопрос, например, можно представить как побуждение к передаче информации (‘Сообщи мне...’) или через дезидератум вопроса с участием эпистемического оператора, когда семантическим представлением специального вопроса является конструкция ‘Сделай так, что ((Ex) я знаю, что...x...)’ [Хинтикка 1980].

Аналогично А. Вежбицка находит в семантике императивов, вопросов, вокативов модальную рамку ‘Я хочу...’ [Wierzbicka 1969], т. е. полагает, что императивность и интеррогативность могут быть заданы через более простые значения, в частности нарративности и дезидеративности.

В связи с этим можно сказать, что в истоках любой деятельности, интегральным компонентом которой является деятельность речевая, лежит мотив, имеющий эмоционально-волевую природу [Леви-Стросс 1985].

Обращаясь с высказыванием к собеседнику, говорящий всегда имеет, соответственно, некоторые «дезидерата», т. е. желает в конечном счете побудить его к чему-либо — как минимум, к тому, чтобы он адекватно воспринял сообщение, чтобы в результате изменилось его «информационное состояние» (Дождь идет = ‘Я хочу, чтобы ты знал, что идет /70//71/ дождь’). Но все это, думается, никак не отменяет того факта, что в рамках речевой коммуникации существует передача информации как таковая, что есть специальные средства запрашивания информации и, кроме того, специальные средства использования речевой информации в целях управления. Психологи, говоря, что «человек вступает в коммуникацию, желая получить помощь, вызвать участие, дать информацию и т. п.» [Ушакова 1986: 137], в то же время отмечают: «По содержательно-формальным характеристикам речевых высказываний различают следующие их виды: информацию, вопрос, просьбу» [Ушакова Естественно, здесь имеются в виду лишь первичные, «исконные» функции соответствующих типов высказываний без учета иллокутивных факторов, которые могут вести к обмену функциями между повествовательными, вопросительными и повелительными высказываниями.

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) 1986: 141] (под «просьбой» здесь, конечно, имеются в виду все разновидности императивных высказываний). Не случайно, разумеется, что как будто бы все языки выработали для разграничения и обеспечения этих основных «режимов» речевой деятельности особые грамматические средства.

Из сказанного выше явствует в целом также, что разграничение высказываний по их иллокутивной функции, с одной стороны, включает классификацию по типу коммуникативной (целевой) рамки, с другой же — существует параллельно: помимо значительно большей детальности, прагматическая классификация высказываний не связана жестко с грамматическим типом, а исходит из реальной функции данного высказывания в конкретном контексте, в конкретной ситуации.

12. Итак, резюмируя изложенное, перечислим те основные семантические операции, которые должны быть выполнены над пропозицией, чтобы перейти от последней к плану содержания предложения (высказывания).

Первая операция — использование внутренней модальной рамки, посредством которой фиксируется тип взаимоотношения предиката и его аргументов, что, в свою очередь, отражает, так сказать, объективное положение вещей для данного фрагмента действительности. На этом этапе связь предиката с его аргументами определяется как реальная или потенциальная (ирреальная), т. е. возможная, желаемая и т. п. Второй операцией выступает характеристика пропозиции вместе с ее внутренней модальной рамкой как актуальной или виртуальной (что формально обеспечивается выбором наклонения, для русского языка — изъявительного или сослагательного). Здесь реальность или потенциальность представляются как присущие либо действительной (актуальной) ситуации, либо некоторой другой, которая не является действительной, но которая возможна по крайней мере в принципе, обычно при выполнении определенного условия. Таким образом, данная семантическая операция показывает, какой «набор возможных (невозможных) вариантов» видит говорящий для отображаемой ситуации относительно других ситуаций. При использовании глагольных форм типа русского сослагательного наклонения происходит, таким образом, добавление «субъективного компонента» к отображению объективного положения вещей, представленному пропозицией /71//72/ и внутренней модальной рамкой. Остается открытым вопрос, отвечает ли данной операции особая модальная рамка: во-первых, здесь нет единственного оператора, но присутствуют по меньшей мере два — оператор ирреальности-виртуальности и оператор коннекторного типа [Ильин и др.

1977; Касевич, Храковский 1983], т. е. устанавливающий связь двух пропозиций; во-вторых, вряд ли эта операция универсальна, ибо есть Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) языки (например, бирманский), лишенные наклонений, аналогичных русскому сослагательному.

Третья операция — использование внешней модальной рамки, которая отражает оценку со стороны модального субъекта (в типичном случае — говорящего) содержания пропозиции вместе с «наслоившимися»

значениями — результатом предыдущих операций. Здесь «субъективизация» семантики предложения достигает своего максимума.

Наконец, последняя операция (не считая использования временных, аспектуальных и, возможно, некоторых других операторов) — введение семантической конструкции, выступающей результатом всех предыдущих операций, в коммуникативную рамку, ориентированную уже на слушающего, на диалог, отражающую отношение говорящего к слушающему с точки зрения коммуникативных потребностей первого из них.

Семантические операции, очерченные здесь лишь в первом приближении, соотносятся отнюдь не механически, когда последующая прилагается к готовому результату, полученному действием предыдущей;

они обнаруживают достаточно сложное взаимодействие. Например, при замене оператора реальности на оператор необходимости в семантической структуре высказывания Защите диссертации предшествовало ее обсуждение оператор необходимости непосредственно относится к оператору ‘предшествовать’. Однако одновременно он относится к первой из соединяемых оператором ‘предшествовать’ пропозиций (первой по временному порядку), т. е. ‘Необходимо, что P’, где P — пропозиция ‘обсуждать’ (X, ‘диссертация’). Аналогично обстоит дело с предложением Вероятно, защите диссертации предшествовало ее обсуждение. В обоих случаях соединяемые оператором ‘предшествовать’ пропозиции лишены отдельных модальных рамок, причем для первой из пропозиций модальной рамкой служит «по совместительству» модальная рамка функтора ‘предшествовать’, а для второй модальная рамка, которая здесь оказывается значением реальности, «вычисляется», исходя из семантики оператора ‘предшествовать’ и его модальной рамки. В целом сложная проблема взаимодействия различных компонентов семантики высказывания еще ждет своего специального исследования.

КВАНТИФИКАЦИЯ СИТУАЦИЙ

13. До сих пор мы говорили о семантике высказываний, в типичном случае описывающих одну ситуацию каждое. Естест-/72//73/венно, что в любом тексте такие высказывания вряд ли составляют большинство. В целом, вероятно, распространеннее такое положение, когда в пределах высказывания отражается связь некоторых ситуаций. Один из видов связи — количественное соотношение идентичных или однотипных ситуаций.

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) Применительно к такому случаю мы и будем говорить о Возьмем высказывание Иван редко навещает мать. Его общую семантическую структуру можно представить так: ‘редко’ (‘навещать’ (‘Иван’, ‘мать’)); ‘редко’ выступает как в т о р о п о р я д к о в ы й предикат.

(непредикатным функторам) в том отношении, что они имеют обязательную валентность на пропозицию. Но, во-первых, валентность на пропозицию — единственная обязательная валентность второпорядкового предиката, так что он обнаруживает сходство лишь с операторами типа, например, ‘начинаться’, а, во-вторых, семантическую конструкцию с второпорядковым предикатом можно преобразовать в конъюнкцию из двух пропозиций: одна из них — та, которая подчинена второпорядковому предикату, а во второй в качестве терма выступает сама эта пропозиция при второпорядковом предикате, т. е. ‘редко’ (‘навещать’ (‘Иван’, ‘мать’)) ‘навещать’ (‘Иван’, ‘мать’) и P [есть] ‘редко’, где P — ‘навещать’ (‘Иван’, ‘мать’). Для операторов такое преобразование невозможно.

Однако формальное представление структуры еще не показывает всех семантических свойств высказываний данного типа. Здесь одна и та же ситуация, которой отвечает приведенная выше пропозиция, представлена как воспроизводящаяся во времени. Иными словами, происходит своего рода мультипликация ситуаций. Кроме того, имплицитно присутствует значение н о р м ы, как бы нулевой — на шкале оценки с точки зрения говорящего — частоты (в данном случае — посещений): в системе взглядов говорящего есть точка отсчета, согласно которой посещать (навещать) n раз в единицу времени T соответствует норме, а посещать с частотой (n–m) раз характеризуется оценкой ‘редко’.

Таким образом, употреблению лексемы редко можно дать приблизительно такое толкование: P редко ~ ‘P имеет место (n–m) раз в единицу времени T, и говорящий считает, что нормой является n раз P в единицу времени T’.

Если считать, что ‘мало’ есть достаточно универсальное выражение значения ‘меньше нормы’, то толкование может выглядеть иначе и проще:

‘Р имеет место n раз в единицу времени T, и говорящий считает, что это мало’.

Надо заметить, что антонимичный предикат ‘часто’, по-видимому, не является симметричным по отношению к ‘редко’, т. е. они не равноудалены по отношению к норме. ‘Часто’, скорее всего, — не ‘больше нормы’, а ‘больше или равно норме’, т. е. один из антонимов занимает семантическое пространство /73//74/ нормы ‘от нуля и больше’, а другой — ‘меньше нуля’ (если норма есть нуль). Такое положение типично для семантики оценки, где положительная оценка имеет тенденцию включать область нормы. Впрочем, нужно оговорить, что ‘выше (больше) нормы’ лишь до определенных пределов рассматривается как положительная оценка, с выходом же за некоторый предел (который может определяться и сугубо индивидуально) оценка меняет знак, превращаясь в отрицательную.

Как можно видеть, употребление предикатов ‘редко’, ‘часто’, хотя и имеет отношение к квантификации ситуаций, больше связано с семантикой оценки. Совмещение семантических областей характерно и для предикатов типа ‘обычно’ и антонимичного ему ‘необычно’, где одновременно представлены семантические области мультипликации ситуаций и у з у а л ь н о с т и. Можно сказать, что обычность/необычность, как и частость/нечастость (в смысле оценки) и м п л и ц и р у ю т мультипликацию ситуаций, ибо об обычности/необычности, частости/нечастости имеет смысл говорить лишь применительно к воспроизводящимся ситуациям.

Предикаты ‘часто’/‘редко’, ‘обычно’/‘необычно’ особым образом связаны также с семантикой времени. Можно сказать Иван часто навещает мать и [Раньше] Иван, часто навещал мать, Иван обычно навещает мать по пятницам, и [Раньше] Иван обычно навещал мать по пятницам, [Теперь] Иван будет часто навещать мать, но не *[Теперь] Иван будет обычно навещать мать по пятницам. Как видно из приведенных примеров, частота как оценка может относиться к любому времени, а узуальность — только к настоящему и прошедшему, что естественно, так как узус — это нечто сформировавшееся.

Здесь же можно отметить, что неупотребимы высказывания Иван много раз навещает мать (если это не настоящее историческое) и Иван будет много раз навещать мать или Иван много раз навестит мать (опять-таки, если не считать контекстов со смещением временных планов, ср. Иван будет много раз навещать мать, пока не поймет, что прошлого не вернуть). Хотя ‘много раз’ довольно близко к ‘часто’, эквивалентности нет, в частности, и потому, что ‘много раз’ предполагает конечное множество ситуаций, а это возможно лишь применительно к прошедшему времени: чтобы определить, много или мало X, здесь P, нужно иметь в своем распоряжении «для обозрения» все множество X, пусть даже не сосчитанное, но конечное.

14. Примеры показывают и некоторые другие аспекты семантики рассматриваемых второпорядковых предикатов. Один из них заключается в том, что сфера действия предиката ‘обычно’, в отличие от предиката ‘часто’, — не пропозиция в целом, а некоторый семантический компонент, в нашем высказывании выраженный обстоятельством по пятницам. Это явствует и из обязательности обстоятельства: высказывание Иван /74//75/ обычно навещает мать неполно, если нет обстоятельства или не подразумевается противопоставление, ср. Иван обычно навещает мать, а Мария — отца, Ивн обычно навещает мать, а не Мария, Иван обычно навещает мать, а Мария — нет, Иван обычно навещает мать, а не отца.

То же видно из употребления отрицания: Иван обычно не посещает мать Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) по пятницам не означает, что Иван не посещает мать, а говорит лишь о том, что это событие не имеет места по пятницам, приходясь на некоторые другие дни недели.

Данные факты показывают реальность «дробности» пропозиций, фактическое развертывание плана содержания на ряд элементарных ситуаций. Действительно, из изложенного выше явствует, что семантика высказывания Иван обычно посещает мать по пятницам не представима через одну пропозицию плюс второпорядковый предикат ‘обычно’, т. е.

‘обычно’ (‘посещать’ (‘Иван’, ‘мать’, ‘по пятницам’)). Вместо этого следует говорить о более сложной семантической структуре, которая, впрочем, есть результат упрощения отдельных пропозиций. В виде толкования это можно представить приблизительно так: ‘Иван, посещает мать, и как норма это имеет место по пятницам’. Поскольку, в соответствии с интуитивным пониманием семантики обычно, здесь речь идет именно о статистической норме (об абсолютном большинстве случаев), а не о взаимнооднозначном соотношении числа посещений и пятниц (что позволило бы формулировать ‘для всех пятниц верно, что P’), мы не даем формального представления того же значения за отсутствием необходимого аппарата.

Упомянутые выше варианты с противопоставлением, формально эквивалентные введению обстоятельства в том смысле, что они также ликвидируют неполноту высказывания, равным образом показывают и неэлементарность препозитивного строения плана содержания соответствующих высказываний, и подвижность предиката ‘обычно’. Так, высказыванию Ивн обычно навещает мать, а не Y, соответствует примерно такое толкование: ‘X навещает мать, и X есть Иван, и соответствие X = Иван есть норма, и соответствие X = Y, где Y Иван, не есть норма’. Высказывание Иван обычно навещает мать, а не Y-а получает тогда следующее толкование: ‘Иван навещает X-а, и как норма X есть мать, как норма X не есть Y, где Y мать’. Аналогично толкуются и другие из приведенных высказываний.

15. Мультипликацию ситуаций нередко усматривают и в высказываниях наподобие По утрам он пьет кофе на кухне. С этим следует согласиться, если только не считать, — что встречается, — сам глагол в форме несовершенного вида источником семантики мультипликативности. Несовершенный вид глагола — немаркированный член в видовой паре, он н е п р е п я т с т в у е т выражению семантики мультипликативности (совместим с ней), но сам этой семантики не выражает. В вы-/75//76/сказываниях типа приведенного выше мультиплицированность выражена с помощью обстоятельственного члена по утрам, который передает значение дистрибутивной множественности (см. ниже).

Вообще надо сказать, что представления о множественности, мультипликации д е й с т в и я (ср. [Dressler 1968; Храковский 1986]) нельзя считать вполне адекватными или, по крайней мере, удачно формулируемыми. Действие не поддается квантификации. Оно может иметь фазы, обладать признаками типа интенсивности, длительности и т. п., но не квантифицироваться как целое, ибо как раз целостностью не обладает. Квантифицируются только с и т у а ц и и. Именно ситуации выступают неделимыми «квантами», относительно ситуаций разумно задавать вопросы «сколько?» или «которая (по счету)?».

Поэтому, мы не склонны при обсуждении данных проблем исходить из понятия «квант действия» [Храковский 1986], ибо ситуация, как сказано, и е с т ь квант для описания действительности.

Таким же образом мы не считаем вполне приемлемым исходить при лексикографического толкования глагола, когда множественностью признается воспроизведение любых «квантов действия». Так, полагают, что трещать передает «множественность действий», поскольку в толкование X трещит входит нечто вроде ‘X издает или каузирует прерывистые резкие глухие звуки, следующие один за другим с короткими интервалами’. Однако при интерпретации семантики глаголов типа трещать нужно иметь в виду следующее. Членя ситуацию, как это сделано в толковании глагола трещать, мы получаем новые ситуации, вернее, не получаем набора таких же ситуаций, если каждый из вычлененных сегментов, отвечающих определенным временным отрезкам, не сохраняет свойства целостной исходной ситуации. Например, ситуацию, описываемую глаголом шагать, можно толковать, скажем, как ‘перемещаться, находясь в вертикальном положении, попеременно отталкиваясь от поверхности ногами таким образом, что в каждый данный момент по крайней мере одна нога находится в контакте с поверхностью’.

Однако один из компонентов этого толкования — ‘отталкиваться ногой от поверхности’ — составляет особую ситуацию, которая находится «внутри»

ситуации ‘шагать’ (и может стать объектом внимания как таковая).

Поэтому нельзя сказать, что ‘шагать’ — это мультипликация ситуаций ‘отталкиваться [правой] ногой’, ‘отталкиваться [левой] ногой’: это р а з н ы е ситуации, а мультипликация — воспроизведение и д е н т и ч н ы х ситуаций.

Точно так же, если в семантике глагола трещать каждый из звуков, составляющих треск, сам треском не является (например, звук одного удара палкой по пруту ограды), то нельзя говорить о множественности в случае трещать, — это разные ситуации. Если же каждый такой звук сам по себе интерпретиру-/76//77/ется как треск (например, треск лопающегося льда), то мы просто имеем дело с другой семантикой, которой не Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) удовлетворяет приведенное толкование, и множественности опять-таки не возникает.

В русском языке, как известно, существуют пары глаголов, в которых, можно считать, формально выражено противопоставление единичности и множественности: кашлянуть — кашлять, чихнуть — чихать, звякнуть — звякать и т. п. Но и здесь в правых членах пар на самом деле нет квантификации, приводящей к множественности.

‘Кашлять’ не равно ‘кашлянуть’ + ‘кашлянуть’ +... + ‘кашлянуть’, ср.

‘столы’ = ‘стол’ + ‘стол’ +... + ‘стол’ (не менее двух). Ограничения на употребление кашлять и под. — обычные для глаголов несовершенного вида. В то же время в тех контекстах, где употребляются именно глаголы несовершенного вида, отсутствуют ограничения на сочетаемость с квантифицирующим определением (обстоятельством) один раз, например:

Он предупреждающе кашляет — всего один раз, просто для порядка, и только после этого входит.

Следовательно, кашлять не связано необходимым образом с мультиплицированием ситуаций, семантика таких глаголов нейтральна по отношению к множественности, поэтому она с о ч е т а е т с я с выражением множественности, сама по себе его не выражая и даже не включая.

В отличие от этого, глаголы с суффиксом -ну- действительно передают значение единичности, семантика этого суффикса — своего рода квантор единичности. При квантификации ситуаций, как мы видим, нет противопоставления единичности/множественности, как при квантификации объектов, которая обнаруживается в категории числа имен.

Здесь, — в сфере глагола, коль скоро ситуацию называет чаще всего именно глагол, — противопоставляется «неопределенное число» — «единственному числу», причем направление производности обратное по сравнению с тем, которое мы наблюдаем на материале имен: образование д е м у л ь т и п л и к а ц и ю, если последнюю понимать как выбор значения единичности из равновозможных — единичности и множественности.

То, что для русского языка релевантно выражение именно единичности ситуаций глагольными средствами, видно из употребления суффикса -ну- с глаголами, аналоги которых без -ну- никак нельзя представить в качестве результата семантического процесса мультипликации. Так, если ‘кашлять’ (по крайней мере, без учета того, что говорилось выше) еще и можно представить как мультипликацию ‘кашлянуть’, то, скажем, ‘плевать’ заведомо не равно ‘плюнуть’ + ‘плюнуть’ +... + ‘плюнуть’, поскольку в этом действии вообще нет итерирования прерывистых актов.

Соответственно, мы не усматриваем выражения множественности, мультипликации ситуаций в высказываниях типа Сегодня студент раздает долги, Больной кашлял ночью, Студент каждый месяц раздает долги, Больной кашляет по ночам [Храковский 1986] в русском языке. Точнее, значение мультипликации здесь возможно в контексте, где оно является продуктом взаимодействия глагольной грамматики, лексики, знания конситуации, но не выступает с о б с т в е н н ы м для данных высказываний. Для части приведенных высказываний это видно уже из того, что они могут функционировать в контекстах, которые придают им значение единичности или количественной неопределенности, ср., например, Больной ночью кашлял? Только один раз (только один раз кашлянул) — хотя, разумеется, возможен и ответ Да, всю ночь. Дело именно в том, что кашляет, кашлял нейтральны, немаркированы по отношению к единичности/множественности соответствующих ситуаций, т. е. к их квантифицируемости. Как мы уже видели, семантику мультиплицированности в таких случаях следует отнести на счет обстоятельств типа по ночам.

Чрезвычайно важным здесь представляется следующее. Изучая грамматические и, шире, языковые значения, мы занимаемся десигнатами, а не денотатами и референтами знаков, сигнификативными, а не денотативными ситуациями. В таком высказывании, как Маша все лето готовилась к поступлению в аспирантуру, разумеется, отражено множество денотативных ситуаций: абсурдно было бы утверждать, что в любой момент отрезка времени, обозначенного как лето, имела место реальная ситуация ‘Маша готовится к поступлению в аспирантуру’.

Однако в языке, языковыми средствами действия (или состояние) Маши представлены как ситуация, немаркированная с точки зрения единичности/множественности, неквантифицированная — хотя в реальной действительности здесь усматривается либо множество идентичных ситуаций, объединенных в рамках периода T (здесь — лета), либо одна ситуация, прерываемая некоторыми интервалами.

Таким образом, если оставаться в рамках обсуждавшегося выше материала и, кроме того, не учитывать тех случаев, где акцент делается на норме или узусе, то можно сказать, что в русском языке в сфере квантификации ситуаций есть два числа — единственное и неопределенное, обеспечиваемые грамматическими средствами:

словообразовательным типом и видом глагола. Такие значения множественности, как дистрибутивная множественность (Больной кашляет по ночам), итеративная множественность (Больной каждую ночь кашляет) и ряд других [Храковский 1986] передаются лексическими средствами.

16. Однако в русском языке существуют и некоторые другие грамматические средства, как будто бы связанные с семантикой квантификации ситуаций. Во-первых, это словообразовательный тип глаголов с приставкой по-; «глаголы с префиксом по- обычно указывают на ограниченность действия незна-/78//79/чительным отрезком времени»

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) [Русская грамматика 1982, I: 598], например: почитать, покурить. Как трактовать высказывания с такими глаголами с точки зрения квантификации ситуаций? В «Русской грамматике» они квалифицируются как глаголы ограничительного способа действия [Русская грамматика 1982, I: 597]. Исходя из этой характеристики, следует признать, что семантика высказываний с по-глаголами не связана с областью квантификации: ситуация здесь одна, только она выступает как ограниченная во времени.

Возможно, однако, что, не имея прямого отношения к сфере квантификации, глаголы ограничительного способа действия указывают на с в я з ь ситуаций, хотя и не идентичных: как представляется, в абсолютном большинстве случаев употребление рассматриваемых приставочных глаголов означает, что по окончании называемой ими ситуации осуществляется переход к некоторой другой ситуации; ср. контексты, где это выражено эксплицитно: Я покурю и приду, Он помолчал и продолжил, Иван поплевал на руки и взял топор, Пусть сам поработает, а потом будет судить и т. п. (см. ниже, 17 и сл.).

Более непосредственное отношение к квантификации ситуаций имеют высказывания с префиксом по- в другом значении и префиксом пере- (в одном из его значений). Семантика первого из них трактуется как выражение «поочередного охвата действием нескольких объектов»

[Русская грамматика 1982, I: 603]. Сходным образом толкуются и глаголы с префиксом пере-, оба типа приставочных глаголов относятся к распределительному (дистрибутивному) способу действия [Русская грамматика 1982, I: 603–604], ср. поснимать, перебить и т. п.

Согласно В. С. Храковскому, семантику этого типа следует трактовать так: множество однотипных ситуаций совершается в разные периоды времени, причем ситуации имеют не полностью тождественный набор участников [Храковский 1986]. Действительно, Все подруги Маши повыходили замуж ~ ‘Все X такие, что X есть подруга Маши, вышли замуж, и X1 вышла замуж в момент T1, X2 — в момент T2,..., Xn — в момент Tn’. Аналогично Лиса передушила ~ ‘Лиса задушила курицу X1 в момент T1, курицу X2 — в момент T2,..., курицу Xn — в момент Tn’.

Возможно, для значения данных словообразовательных типов и высказываний с их участием релевантно и то, что множество субъектов или объектов является замкнутым в некотором отношении, конечным, и ситуация распространяется на всех соответствующих участников без исключения, т. е. имеется значение исчерпанности множества. В любом случае здесь квантификация — указание на множественность ситуаций осложнена дополнительными значениями, из которых самым важным, повидимому, является разновременность (и, возможно, исчерпанность).

Таким образом, ситуационного множественного числа «в чистом виде» в русском языке, скорее всего, все же нет. /79//80/

КОНСИТУАТИВНОСТЬ

17. В последнее время понятие конситуации достаточно широко используется в лингвистических работах. Когда говорят об определении значения тех или иных фрагментов текста, то различают значение, выводимое из грамматических и/или лексических признаков соответствующих языковых единиц, значение, которое дает знание сопутствующего текста, и значение, воспринимаемое благодаря знанию ситуации (внеязыковой). Заметим, что в последнем случае можно различать по крайней мере три типа. Во-первых, существуют «знания о мире», которые позволяют отобрать из множества потенциально возможных интерпретаций те, которые с этими знаниями согласуются.

Например, сфера действия определения в сочетании белокурые финки и китаянки однозначно фиксируется на основании знаний о мире, согласно которым белокурых китаянок не бывает (человек, не знающий этого, может дать неверную интерпретацию: ‘белокурые финки и белокурые китаянки’).

Во-вторых, для адекватной семантической интерпретации может оказаться необходимым знание именно той ситуации, которая описывается данным высказыванием, или же ситуации общения, в которой она описывается. Например, лексическая омонимия сплошь и рядом разрешается именно на основе ситуативного знания; так, высказывание Куда исчез ключ?, произнесенное дома, на работе и т. п., конечно, однозначно понимается как относящееся к дверному ключу, хотя в принципе может исчезнуть и ключ-родник.

В-третьих, семантическая интерпретация может осуществляться на основании знания сопутствующей, чаще всего предшествующей ситуации.

Например высказывание Его нет (Где Иванов?) может пониматься и как ‘еще нет’ и как ‘уже нет’, в зависимости от того, был ли Иванов в данном месте до момента речи. По существу, только применительно к данному типу использование термина «конситуация» оправдывает себя, ибо только здесь мы действительно имеем дело с сопутствующими (кон-)ситуациями.

Как можно видеть, знание сопутствующей ситуации дает возможность снимать неоднозначность и давать адекватную семантическую интерпретацию высказыванию и тексту. Иными словами, в этом случае мы, идя от знания ситуации, делаем заключение о семантике высказывания и текста (а из этого, в свою очередь, получаем знание о новой ситуации). Но возможен и в определенном смысле противоположный путь: семантика высказывания дает нам знание не только о ситуации, непосредственно ею описываемой, но и некоторых других, тем или иным образом сопутствующих. Представляется, что и применительно к этому случаю уместно использование понятия и термина «конситуация» и, соответственно, «конситуативность». Конситуативность Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) в этом смысле — соответствие одному выска-/80//81/зыванию, не являющемуся сложным, «осложненным» и т. п. предложением, более одной ситуации, одна из которых эксплицитно описывается высказыванием, а другая (другие) с необходимостью предполагается (имплицируется).

Таким образом, говоря о квантификации ситуаций, мы имели дело с двумя или более тождественными ситуациями, в то время как сейчас речь идет о связи между разными ситуациями. Сходство же заключается в том, что множеству ситуаций в обоих случаях отвечают высказывания, которые с грамматической точки зрения представляют собой элементарные синтаксические конструкции, простые предложения.

17.1. Очевидно, что к конситуативным относятся все высказывания с пресуппозитивной частью в их семантическом представлении:

пресуппозиции отвечает особая ситуация. Например, Е. В. Падучева дает пример В два часа Джон начал работать, в семантическом представлении которого усматриваются пресуппозиция ‘В некоторый момент до двух часов Джон не работал’ и следствие ‘В некоторый момент после двух часов Джон работал’ [Падучева 1985: 61]. И пресуппозиции, и следствию отвечают самостоятельные ситуации, причем пресуппозитивная ситуация является предшествующей, а следствие — последующей во времени ситуацией (в данном случае несущественно, что одна из ситуаций есть отсутствие конкретной другой).

Заметим, что возникает вопрос: что же является ассертивной частью?

Или семантика высказывания в этом случае сводится к пресуппозиции и следствию (не считая рамок, временных и аспектуальных операторов, отрицания, лексической семантики)? Если исходить из того, что ассертивной является поддающаяся отрицанию часть, то ассерция должна совпасть со следствием, так как В два часа Джон не начал работать значит ‘В некоторый момент до двух часов Джон не работал и в некоторый момент времени после двух часов Джон не работал’ [Падучева 1985: 61].

Правда, в толковании высказывания с отрицанием, как представляется, видно, что семантика высказывания не сводится к пресуппозиции и следствию: если бы такое сведение было действительным, то чем бы отличалось толкование высказывания В два часа Джон не начал работать от толкования Джон не работал ни до двух часов, ни после? Хотя денотативно ситуации двух высказываний, скорее всего, совпадают, сигнификативная разница между ними достаточно явственна, и различие должно отражаться в толковании.

Для отрицательного высказывания толкование будет более полным, если мы введем в него еще один компонент наподобие ‘Предполагалось, что с двух часов Джон будет работать’. Очевидно, это еще одна пресуппозиция. Действительно, вряд ли естественно (не аномально) высказывание В два часа Джон не начал работать, если ни Джон, ни ктоСемантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) либо другой не предполагали, что данное событие будет иметь место с 2-х часов (и, вероятно, далее). /81//82/ 17.2. Но для обоих высказываний — утвердительного и отрицательного — полнота толкования будет достигнута тогда, когда мы эксплицитно введем с в я з к и — операторы коннекторного типа, которые устанавливают тип отношений между компонентами толкования. Обычно компоненты просто сополагаются, и связь между ними никак не оговаривается. Даже если молчаливо считается, что связь — всегда конъюнкция, это стоит оговаривать явным образом. В логике, в исчислении высказываний истинностное значение конъюнкции, дизъюнкции и других отношений между высказываниями (пропозициями) выводится по известным правилам из истинностных значений высказываний-компонентов, но не сводится к ним. Поэтому без правил вывода рассматривать «общее» значение формулы, состоящей минимум из двух компонентов, очевидным образом невозможно. Аналогично и в лингвистической семантике, когда толкование включает более чем одну пропозицию (считая не только собственно пропозиции, но также пресуппозиции, следствия и т. д.), следует отдельно учитывать связки между ними. Тогда ассерция будет о т н о с и т ь с я к с в я з к е, точнее, к типу связи между пропозициями, отражаемому связкой.

Представляется, что такой подход хорошо соответствует интуиции:

когда мы говорим X начал работать, то имеем в виду, что во время T1 X не работал, а во время T2 работал; фаза указывает на качественный рубеж, поэтому простым соположением значений ‘Х не работал’, ‘X работал’ п р о т и в о п о с т а в л я ю щ а я качественно отрезки времени до и после некоторого момента. Вероятно, следовало бы ввести особую связку контрастивной конъюнкции наряду со связкой «обычной» конъюнкции.

Одной лишь конъюнкцией в любом случае не обойтись. Например, толкование предиката ‘ультиматум’ (точнее, ‘предъявлять ультиматум’) будет выглядеть примерно так: X предъявляет ультиматум Y-у ~ ‘Х хочет= каузировать Y-а сделать P и сообщает, что если Y не сделает P, то X причинит Y-у ущерб’. При любых модификациях этого толкования (которое, конечно, нельзя считать оптимальным) связка ‘если, то’ в нем останется (см. [Богуславский 1985: 16]), т. е. без эксплицитного введения связи следования развернуть предикат в толкование невозможно.

Связки — это синтаксис семантики. Коль скоро от связки зависит результирующее толкование семантически сложных высказываний и, более того, результирующее значение, — это, по существу, значение связки, синтаксис семантики оказывается с е м а н т и з о в а н н ы м. Поэтому мы не можем согласиться с положением [Апресян 1980; 1983], согласно которому синтаксис в семантике асемантичен, а вся информация в толковании передается употреблением соответствующих семантических Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) единиц24. Как всякий самостоятельный уровень, семантика обладает не только единицами, но и собственным синтаксисом. /82//83/

СТРУКТУРНАЯ И КОММУНИКАТИВНАЯ

ОРГАНИЗАЦИЯ СЕМАНТИКИ ВЫСКАЗЫВАНИЯ

18. Термы, входящие в состав пропозиции, формируют определенную структуру. Эта структура иерархична: прежде всего, термы обладают рангами — первым, вторым и т. д. Каковы основания, которые позволяют нам судить об этом и определять ранги термов?

Пропозиция и, шире, семантическое представление высказывания, — это языковой аналог неязыкового образования, фрейма, т. е. структуры, с помощью которой человек организует поступающую информацию. Фрейм, как мы видели («Введение», п. 6.3), — иерархическая структура, его терминалы можно представить как ответы на вопросы типа «что (кто) причина данного действия?» и т. п., причем эти вопросы неравноценны по своей релевантности для человека, отсюда и основной источник их ранжированности, иерархичности. Естественно, что при «оречевлении»

информации языковое воплощение фрейма при всех необходимых модификациях должно удерживать его общую структуру.

Вместе с тем, у нас нет никаких средств обнаруживать непосредственно тип иерархии, присущий структурной организации семантики высказывания. Поэтому для выполнения данной задачи существуют, по-видимому, два пути (которые никоим образом не исключают друг друга, — напротив, предполагается использование обоих).

Первый основан на чисто-интуитивном установлении иерархических «весов» термов пропозиции. Так, с интуицией любого носителя языка, любого лингвиста будет в согласии решение, согласно которому порядок термов в пропозиции ‘дарить’ (‘Иван’, ‘книги’, ‘брат’) отражает их иерархию: «самый старший» терм — первый и т. д. Как при всяком гипотетическом решении, опирающемся на интуицию, необходима проверка практикой, которая в данном случае заключается в изучении всех следствий из постулированного типа иерархии для описания языка.

Второй путь основывается на предположении о том, что языку в довольно высокой степени присуще свойство иконичности; подобно тому как, скажем, при зрительном восприятии формируемый человеком образ топологически воспроизводит внешнее пространство, так и на следующих Вероятно, расхождения с точкой зрения, отстаивающей отсутствие синтаксиса в семантике, не будет, если посчитать логико-семантические связки такими же «словами», как и все прочие употребляющиеся в толковании семантические элементы. Однако разница та же, что и между грамматикой и лексикой: их тоже в принципе можно не разграничивать, но мы утратим при этом некоторую важную информацию.

этапах переработки информации: основные соотношения сформировавшейся структуры «переносятся» не только в семантическое представление высказывания, но и в его синтаксическое представление.

Синтаксическая же структура уже поддается — в определенной степени — наблюдению. Следовательно, в меру адекватности изложенного предположения, мы можем делать некоторые заключения о семантической структуре, основываясь на наблюдениях над структурой синтаксической.

Разумеется, здесь необходимы весьма существенные оговор-/83//84/ки.

Самая важная из них заключается в том, что семантическая структура изоморфна (частично) далеко не всякой синтаксической. Среди всех синтаксических структур, действительных для данного языка, всегда можно выделить такой их набор, в который входят наиболее простые, элементарные, не являющиеся результатом тех или иных преобразований, нейтральные (т. е. лишенные эмфазы) структуры. Именно последние могут служить источником гипотез о структурной организации семантики высказывания. Если вернуться к пропозиции ‘дарить’ (‘Иван’, ‘книги’, ‘брат’), то из синтаксической структуры Иван дарит книги брату можно извлечь достаточно «намеков» на иерархическое соотношение термов. Так, слово Иван позиционно и морфологически обнаруживает свое старшинство, аналогично обнаруживаются «веса» и двух других слов.

Поскольку конструкция несомненно принадлежит к числу элементарных, ядерных, прототипических, морфосинтаксическая информация, скорее всего, релевантна для решения семантических вопросов. В данном случае это решение очевидным образом совпадает с тем, которое мы получаем путем непосредственного обращения к интуиции.

Другая оговорка относится к тому, что информация об иерархии термов внутри пропозиции не должна пониматься как установление самостоятельных единиц в абсолютном семантическом пространстве языка. Иерархия этого рода указывает лишь на отношения внутри каждой данной пропозиции.

Возможна ли и необходима ли некоторая абсолютная иерархия семантических единиц, выступающих в качестве термов пропозиции? Если да, то как ее можно установить? Здесь также может помочь обращение к синтаксису, к грамматике. Можно объединить в классы пропозиции по местности их предикатов, т. е. по числу входящих в них термов, а затем обратиться к рассмотрению синтаксических структур, отвечающих каждому классу. Далее можно выделить те термы, которые получают одинаковое морфосинтаксическое выражение. В результате мы получим те категории, которые традиционно выделяются в языкознании под именем «субъект», «объект», «адресат» и т. п. В соответствии с одной из существующих традиций мы будем называть их «семантические роли».

Подчеркнем, что при обрисованном здесь подходе наборы семантических ролей в разных языках вовсе не обязательно будут тождественны. В Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) частности, для эргативных языков не будет выделено такой семантической единицы (семантической категории), как субъект, — вместо этого в семантической системе языка мы обнаружим, скажем, категории субъекта действия и субъекта состояния, не сводимые друг к другу.

19. Семантическая структура, которая устанавливается в результате ранжирования термов пропозиции и присваивания каждому из них квалификации «субъект», «объект» и т. п., направлена преимущественно вовне в том смысле, что призвана /84//85/ в первую очередь отразить устройство фрагмента действительности, который описывается высказыванием. Ее — неизбежная — субъективность носит главным образом «коллективный» характер: структурирование внешнего мира средствами языковой семантики осуществляется согласно закономерностям, присущим языку данного коллектива (народа, этноса).

Но язык должен предоставлять говорящему и средства такой организации высказывания, которые отражали бы его индивидуальное видение, его точку зрения на то, чт является отправным пунктом сообщения, чм он пополняет тезаурус, т. е. запас знаний, слушающего.

Поскольку структура, возникающая в результате использования таких средств, непосредственно связана с информационными взаимоотношениями между говорящим и слушающим, т. е. с процессом коммуникации, а не только отражения, ее уместно считать и называть коммуникативной.

19.1. Пожалуй, более известен другой термин: актуальное членение предложения. В настоящее время обзор истории вопроса, связанного с понятием актуального членения предложения (и близкими к нему), освещение всех высказанных в литературе точек зрения становится предприятием достаточно затруднительным. Поэтому нам придется отказаться от мысли представить все или даже основные концепции в данной области25. Вместо этого мы предпримем попытку свести в некоторую систему понятия, относящиеся к данной сфере.

Возможно, начать надо с того, что этот термин, по крайней мере, русский аналог введенного В. Матезиусом соответствующего чешского термина, нельзя признать удачным. Хотя, разумеется, термин значит в точности то, что мы в него вкладываем, и ничего более, при употреблении терминосочетания его компоненты сохраняют по крайней мере свои коннотации. В каком же смысле можно понимать «актуальность» членения предложения в данном случае? Чаще всего полагают, что речь идет о таком членении предложения, которое актуально для данного контекста.

Иначе говоря, считается, что предложение можно расчленить разными способами, но в конкретном контексте реализуется один из них. Следует только добавить, что имеется в виду не всякое членение предложения, а О концепциях, разрабатываемых в рамках наиболее известного варианта теории актуального членения — «пражского», см., например, [Firbas 1983; Hajiov 1983].

выделение в его составе т е м ы и р е м ы ; тема — это то, о чем говорится в предложении, а рема — то, что сообщается по поводу темы.

Приходится констатировать, что, вопреки пониманию актуального членения предложения Матезиусом и др., первая часть изложенного толкования — связанность с контекстом, — которая и оправдывает эпитет «актуальное», нередко не учитывается, и в определении, если оно вообще дается, остается только вторая часть, связанная с трактовкой понятий темы и ремы.

Но уже сами по себе представления о том, что предложения (высказывания) можно членить различным образом при сохранении их синтаксической структуры, по крайней мере нуждает-/85//86/ся в определенной корректировке. Прежде всего, здесь не различаются аспекты речевой деятельности — речепроизводство и речевосприятие. С точки зрения порождения речи, семантика предложения (высказывания) задается до выбора синтаксической структуры, а один из первых этапов семантического структурирования — вычленение темы сообщения (см. об этом гл. V). Так что с этой точки зрения нет никаких оснований утверждать, что «готовый» синтаксис модифицируется применительно к коммуникативно-семантическим задачам, определяемым контекстом.

В плане восприятия речи предложение не существует вне своего контекста, а в данном контексте предложение, — если в нем нет неумышленной или умышленной неоднозначности, — может члениться, как правило, одним-единственным образом.

В чем же тогда смысл утверждений о «лабильности» структуры предложения при подходе к нему с точки зрения актуального членения?

Эти утверждения отражают не аспекты речевой деятельности, а текст, а изолированное предложение, «помещенное» в текст.

Действительно, такое предложеие, особенно если оно записано, лишено просодических характеристик, может трактоваться по-разному, т. е. в нем по-разному могут выделяться тема и рема в зависимости от того, в рамках какого потенциального текста (контекста) мы его себе представим.

Синтаксическая структура предложения при этом не меняется, что и создает впечатление об актуальном членении как о чем-то «надстраивающемся» над синтаксической структурой.

О том, вполне ли справедливы представления о неизменности синтаксической структуры при изменении актуального членения, будет сказано ниже. Сейчас же попытаемся выяснить, можно ли применить кратко и схематически изложенную концепцию к описанию системы языка и речевой деятельности (а не к тому, как «обращается» лингвист со своим материалом, как видит его).

19.2. Начать можно с того, что традиционные определения темы и ремы — «то, о чем говорится» и «то, что говорится» — полностью воспроизводят классическое, восходящее к Аристотелю определение субъекта и предиката суждения в логике26 (во всяком случае, в классической логике). Уже из этого следует, во-первых, что если мы используем при описании семантики категории субъекта и предиката и, наряду с этим, понятия темы и ремы, то нужно отчетливо понимать и оговаривать различие между ними или же эксплицитно признать их эквивалентность; во-вторых, если не сводимость, то уже сама по себе несомненная близость, однопорядковость темы и субъекта, ремы и предиката ясно указывают на с е м а н т и ч е с к и й характер категорий актуального членения. Из последнего, в свою очередь, вытекает, что выражение «актуальное членение пред-/86//87/ложения» по крайней мере неточно и в этом отношении, ибо членению подвергается не предложение как таковое, а его семантическое представление.

Но и последняя формулировка скорее всего не вполне корректна.

Дело даже не в том, что едва ли уместно говорить о членении — операции линейной по своему смыслу — применительно к семантическому представлению, для которого более свойственна нелинейность. Просто в тех реальных случаях, для которых и возникает необходимость в понятии типа актуального членения, мы на самом деле ничего не членим, причем, вероятно, не только как носители языка, но и как лингвисты.

19.3. Вспомним еще раз о соотношении понятий «тема» и «субъект», «рема» и «предикат». Мы склоняемся к тому, что нет ни необходимости, ни даже возможности различать эти понятия: большая ясность будет достигнута, если мы эксплицитно отождествим их д л я о д н о й и з р е а л ь н о с у щ е с т в у ю щ и х трактовок субъекта и предиката. Как уже отмечалось, в логике существует и по сей день аристотелевское понимание субъекта и предиката. Важнейшая особенность этого понимания заключается именно в том, что здесь семантика любого высказывания, «равная» одному суждению, представима как включающая два, и только два, компонента — субъект и предикат. Применительно к семантике, возможно, акцент следует делать на вычленении (выделении) темы: тема как предмет сообщения противополагается «всему остальному», а «все остальное», в свою очередь, может быть суждением27. Коль скоро внетематическая часть семантического представления высказывания сама может выступать в виде суждения (пропозиции), то она, соответственно, будет в этом последнем случае обнаруживать собственную внутреннюю структуру — свой субъект и предикат. Субъект внетематической части или же какой-то другой ее компонент обязательно связан с первоначально Для ремы даже термин используется тот, который Аристотель употреблял для предиката (глагола) и от которого «произошло» русское сказуемое.

По существу, только в этом — применительно к толкованию категории ремы — мы видим реальное расхождение между традиционными логическими и отстаиваемыми здесь семантическими представлениями.

выделяемым субъектом-темой, или метасубъектом, высказывания (например, как часть и целое, обладатель и обладаемое), а может и просто дублировать его.

19.3.1. Прежде чем перейти к несколько более детальному изложению настоящей трактовки коммуникативной организации семантики высказывания, обсуждению следствий, вытекающих из нее для семантики и синтаксиса, приведем некоторые простые примеры. В предложении Тетя подарила Маше бусы, рассматриваемом в контексте, где предыдущее предложение — скажем, На день рождения Маши пришли все родственники, темой-субъектом выступает ‘тетя’, а ремой-предикатом — ‘подарила Маше бусы’. В предложении Эти бусы подарены Маше тетей из контекста наподобие Маша очень любит свои янтарные бусы тема-субъект — ‘эти бусы’, а рема, сама являющаяся суждением, — ‘тетя подарила Маше эти бусы’. Тема здесь дублирует компонент внетематической (рематической) части — ‘эти бусы’. /87//88/ В бирманском предложении тахкан3 га1 чано2 доу1 пхэй2 пхэй2 нэ мэй2 мэй2 доу1 эй4 ча1 ба2 дэ2 ‘В одной из комнат спят наши папа и мама’, букв. ‘Одна комната [показатель слова-темы] наши папа и мама спят’ формально помеченная специальным показателем тема — ‘одна комната’, а рема, т. е. внетематическая часть, — ‘наши папа и мама спят [в этой комнате]’. Рема сама выступает суждением, в нем есть компонент, здесь показанный в квадратных скобках, чтобы отметить его «поверхностную» невыраженность, который дублирует тему (точнее, вероятно, кореферентен теме).

Приведенные примеры, вполне обычные, думается, уже отчасти показывают направление дальнейшего анализа интересующих нас понятий. Семантическая сущность того, что называют актуальным членением предложения, заключается прежде всего в обособлении темы сообщения. Это действительно и для порождения, и для восприятия речи;

говорящий как бы делает заявку ‘Я буду говорить об X’, или ‘X является темой моего сообщения’, а слушающий аналогичным образом в тексте определяет, на какую тему, по поводу чего делает сообщение говорящий.

Это отдельная семантическая операция и для говорящего в процессе речепроизводства, и для слушающего в процессе речевосприятия, и можно считать, что ей тоже соответствует самостоятельное суждение, самостоятельная пропозиция с одноместным предикатом-константой ‘...есть тема’, ‘...является темой’.

19.3.2. При такой трактовке мы делаем еще один «шаг в сторону» по отношению к традиционной аристотелевской дихотомии субъект/предикат.

В с я к о е высказывание оказывается в этом случае включающим в свой состав два суждения, из которых первое имеет константный предикат.

Тогда фигурировавшее выше высказывание Тетя подарила Маше бусы в качестве своего семантического представления тоже будет иметь два суждения: ‘Тетя есть тема сообщения’ и ‘Тетя подарила Маше бусы’. ПоСемантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) видимому, семантическое различие с точки зрения актуального членения между разными высказываниями при обрисованном подходе будет заключаться в том, с чем во внетематической части связана тема — субъект суждения при предикате-константе ‘является темой’. Для высказывания Тетя подарила Маше бусы наблюдается соответствие ‘субъект1’ = ‘субъект2’, в то время как для высказывания Эти бусы подарены Маше тетей, для приводившегося выше бирманского высказывания субъект-тема соответствует несубъектному компоненту внетематического суждения. На том, с компонентом какого типа в составе внетематического суждения связана тема, может основываться типология высказываний с точки зрения актуального членения.

Наконец, надо сказать, что если в разных языках, как отмечалось выше, может быть вместо одного субъекта несколько не совпадающих семантических категорий наподобие «субъекта /88//89/ действия», «субъекта состояния» и т. п., субъект-тема — компонент семантики любого языка. В зависимости от того, какими другими «субъектоподобными» единицами располагает данный язык, субъект-тема либо совпадает с единственным существующим в языке субъектом, отличаясь от него лишь в конкретных конструкциях — синтагматически, либо входит в своего рода «систему субъектов» языка на правах ее особого члена.

19.3.3. Хотя актуальное членение (коммуникативная организация), как видно из изложенного, имеет семантическую природу, это не значит, что здесь нет точек соприкосновения с синтаксисом. Мы остановимся сейчас лишь на тех аспектах синтаксиса, которые с необходимостью должны рассматриваться сквозь призму семантики.

Начнем с того, что не вполне точно традиционное представление, согласно которому различия в актуальном членении предложения в типичном случае не затрагивают синтаксическую структуру, оставляя ее неизменной. Наиболее простая ситуация — изменение позиции того или иного члена высказывания, например, вынесение его вперед, очень часто делает инвертированный компонент представителем темы. Поскольку линейная структура — несомненный признак синтаксического строения, инверсия, связанная с тематизацией, очевидным образом небезразлична для синтаксической структуры. Хорошо известны и тесные отношения, связывающие сдвиг в актуальном членении с активно-пассивными преобразованиями конструкций, что уже выходит за пределы линейного синтаксиса (см. об этом также гл. III, п. 26.1.2).

Самым же существенным образом сказывается на синтаксической структуре изменение актуального членения, пример которого представлен выше бирманским высказыванием (см. п. 19.3.1). Специфичность такого высказывания заключается в том, что слово, отвечающее теме — словотема, — здесь вообще не входит в его синтаксическую структуру. В самом деле, если оперировать традиционными членами предложения, то в качестве какого члена можно трактовать слово такхан3 ‘одна комната’ в нашем примере? Его нельзя квалифицировать как обособленное, инвертированное обстоятельство места, потому что оно не имеет и не способно в данном случае иметь синтаксическое оформление, которое указывало бы на обстоятельство места. Не может это слово служить и подлежащим, так как подлежащее требует семантического согласования со сказуемым, здесь же сказуемое — эй4 ча1 ба2 дэ2 ‘спят’, семантически и формально согласующееся с подлежащим (группой подлежащего) чано доу1 пхэй2 пхэй2 нэ1 мэй2 мэй2 доу1 ‘наши папа и мама’. Следовательно, обособленный член такхан3 ‘одна комната’ в сопровождении показателя слова-темы га1 не входит в синтаксическую структуру предложения.

Постулированная выше двупропозитивность любого высказывания (наличие двух суждений в его семантической структуре) находит в данном случае свое «поверхностное» выражение: синтаксически высказывания этого типа состоят из двух самостоятельных частей.

Во многих других языках, в том числе в русском, такие высказывания, особенно в разговорном языке, тоже возможны и, более того, довольно широко распространены, например, Медведи — они такие милые. Разница с бирманским примером заключается в том, что, вопервых, тема при ее обособлении, которое выводит соответствующее слово за пределы синтаксической структуры предложения, обязательно дублируется в составе «основной» части высказывания местоимением; вовторых, такое местоимение чаще всего соответствует субъекту (внетематического компонента), т. е., иначе говоря, между темой и связанным с ней компонентом внетематической части типично соотношение ‘субъект1’ = ‘субъект2’. Однако в принципе возможны и другие соотношения.

Например, наше бирманское высказывание в русской разговорной речи вполне может быть передано так: Одн комната — в ней наши папа и мама спят. Обязательным, как видим, является лишь воспроизведение темы местоимением в «основной» части высказывания, которая в этом смысле не терпит эллиптичности, нормативной для бирманского языка (точнее, в бирманском языке отсутствие местоименного дублирования вообще не расценивается как эллипсис).

Надо сказать, что более или менее обязательное воспроизведение темы местоимением известно во многих языках. Так, в индонезийском языке существует многократно описанная (см. особенно [Прокофьев 1973]) конструкция типа Orang itu namanja Amir ‘Этого человека зовут Амир’, букв. ‘Этот человек — имя-его Амир’. В конструкциях этого вида словотема практически обязательно дублируется местоименной энклитикой, -nja в приведенном примере. Споры идут обычно относительно грамматической квалификации конструкций: считать их синтаксически простыми или сложными, где роль сказуемого выполняет предложение, в нашем случае namanja Amir ‘его имя — Амир’ [Прокофьев 1973]. Для Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) описания подобных явлений — вынесения в препозицию некоторого члена предложения с одновременным обособлением и тематизацией употребляется и особый термин — пролепсис, используемый, в частности, авторами-иранистами [Боголюбов 1965]28.

С нашей точки зрения, адекватная трактовка этого и сходных явлений должна исходить из, во-первых, одновременного рассмотрения двух планов — семантического и синтаксического в их соотнесенности, а, во-вторых, из эксплицитного признания собственно синтаксической специфики высказываний, которая заключается в выведении слова-темы из рамок синтаксической структуры предложения. Тем самым семантический процесс тематизации, который состоит в обособлении темы путем придания соответствующему элементу собственного предиката ‘является темой’, здесь проявляется и в синтаксическом обособле-/90//91/нии, т. е.

невхождении слова-темы в синтаксическую структуру предложения29.

В свете развиваемых здесь представлений можно, думается, описать непротиворечиво и семантику высказываний, в которых, согласно довольно распространенным взглядам, отсутствует тема. Например, таковыми признают высказывания с постпозицией подлежащего наподобие стучит дятел, горит восток зарею новой, а иногда и бесподлежащные неопределенно-личные высказывания типа продают помидоры [Николаева 1982; Русская грамматика 1982, II]. Одним из доказательств атематичности высказываний считают то, что они не отвечают на вопросы кто стучит? что горит зарею новой? что продают? соответственно, а, скорее, на вопрос что происходит? Иными словами, высказывания такого типа описывают как бы нерасчлененную, глобальную ситуацию [Русская грамматика 1982, II: 195–196].

Если сохранять аристотелевское определение темы как «того, о чем говорится», то признание атематических высказываний имеет довольно странный результат: допускаются тем самым высказывания, в которых либо говорится «ни о чем», либо «неизвестно о чем». В то же время не только «по букве», но и «по духу» определения кажется очевидным, что, скажем, Этот термин употребляют и в несколько ином смысле: применительно к «предвосхищающим» (= пролептическим) элементам главным образом местоименного характера, т. е. катафорическим; иначе говоря, в последнем случае местоимение и кореферентный ему член позиционно меняются местами.

Возможно, сходным образом следовало бы трактовать и русские конструкции типа Талант — это редкость: считать в приведенном примере талант словом-темой, не входящим в синтаксическую структуру высказывания, а это — первым актантом (подлежащим) при нулевой связке. В противном случае приходится утверждать, как это делает академическая грамматика, что в русском языке имеются связки это, это есть, это и есть и т. п., [Русская грамматика 1982, II: 284], что вряд ли выглядит убедительно. Заметим, что дублирующее тему местоимение может и не выступать традиционным подлежащим, особенно в разговорном языке, ср. Талант — его еще разглядеть надо.

в высказывании стучит дятел говорится о дятле [Касевич 1984b]. Однако верно и утверждение о том, что высказывание этого типа отвечает на вопрос что происходит?, и здесь можно действительно усмотреть указание на акцентирование ситуации en bloc без вычленения ее составляющих.

Можно представить себе два варианта решения вопроса (и оба они основаны на положениях, сформулированных выше). Первый состоит в том, что в качестве темы мы признаем не выраженный в высказывании «неопределенный локализатор» типа ‘здесь’; чаще всего он указывает на локализацию речевого акта. Действительно, когда некто говорит стучит дятел, то он фактически описывает — с данной точки зрения — ситуацию в том месте, где он находится, реально или мысленно, или как-то «отсчитывающуюся» от этого места: Здесь (там, недалеко от меня, вдалеке) стучит дятел. Соответственно темой будет ‘здесь’ и т. п., а ремой — ‘стучит дятел’.

При втором варианте решения мы можем исходить из того, что, как мы видели, при переходе от семантики к синтаксису может происходить, и чаще всего происходит, своего рода «втягивание» [Касевич 1984b] синтаксического соответствия темы в общую структуру высказывания, когда имеет место его совмещение с кореферентным ему компонентом ремы, т. е. ‘Иванов есть тема : моего сообщения]’ + ‘Я могу положиться на Иванова’ На Иванова я могу положиться. Не исключено, что «втягивание» может иметь своим результатом включение субъекта-темы в состав предиката-ремы, ведь последний в любом случае есть предикат как функтор п л ю с несубъектные термы. В «атематических» высказываниях предикат-рема, при выборе данной /91//92/ трактовки, включает («втягивает»

в себя) и субъектный терм.

Вероятно, предпочтительнее первый из обрисованных вариантов решения. Если мы не готовы расстаться с принятым определением темы, то едва ли допустимо в принципе говорить об атематических высказываниях.

Роль и функционирование темы и ремы в процессах речевой деятельности будут освещены в главе V. /92//93/ Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983)

СИНТАКСИЧЕСКИЙ КОМПОНЕНТ ЯЗЫКА

О ГЛУБИННОМ СИНТАКСИСЕ

1. В пределах синтаксического компонента языка нередко различают два субкомпонента — глубинно-синтаксический и поверхностносинтаксический. Глубинный синтаксис — это субкомпонент, который описывает все связи между словами высказывания таким образом, чтобы высказывание могло получить единственную семантическую интерпретацию — настолько, насколько это зависит от самих связей; иначе говоря, неоднозначность глубинно-синтаксического представления высказывания может иметь своим источником лишь неоднозначность участвующих в нем лексем.

Естественным путем достижения «синтаксической» однозначности является сведние высказывания к структуре из элементарных предикативных конструкций. Подробнее об этом понятии будет говориться ниже. Сейчас лишь отметим, что элементарность конструкций заключается в том, что в каждой из них имеется ровно одна лексема предикатной семантики с зависящими от нее словами. Иначе говоря, каждой пропозиции семантического представления сопоставляется самостоятельная синтаксическая конструкция.

Данное требование носит принципиальный характер; именно несоблюдение этого требования вызывает, с нашей точки зрения, разногласия относительно того, как следует объяснять неоднозначность некоторых высказываний. Так, например, утверждается, что высказывание Мальчик не болел 5 дней имеет два осмысления: (а) ‘Мальчик был здоров в течение 5 дней’ и (б) ‘Мальчик болел менее 5 дней’. С трактовкой можно согласиться, если отвлечься от того, что разные осмысления нормально связаны с разным просодическим оформлением (второе из них предполагает просодическое выделение глагола)1. Предлагаются два способа отражения указанной неоднозначности: либо конкретно учитывать вхождение/невхождение обстоятельственной составляющей в сферу действия отрицания, т. е. давать структуру ‘...не болел день...’ для первого значения и ‘...не [болел день...]’ — для второго, либо же вообще, в принципе учитывать в глубинно-синтаксическом представлеМожно также заметить, что второй из указанных трактовок более естественно соответствовало бы высказывание Мальчик не болел [и] 5-ти дней.

/93//94/нии не только зависимости, но и объединение лексем в рамках некоторых составляющих (см. об этом [Апресян 1980: 97–98]).

Представляется, что различие в семантической интерпретации приведенного высказывания удобнее всего выразить именно за счет максимального «дробления» синтаксиса, которое отвечало бы тому «дроблению» семантики, о котором говорилось в предыдущей главе (п. 14). В нашем примере сведение высказывания к набору последовательно элементарных конструкций с указанием связей между ними будет выглядеть так: ‘Мальчик болел’ + ‘Это было (длилось) 5 дней’.

Тогда разница в значениях будет точно описываться тем, к какой из элементарных конструкций относится отрицание, ср. (а) ‘Мальчик не болел’ + ‘Это было (длилось) 5 дней’, где ‘это’ относится к конструкции, включающей отрицание, и (б) ‘Мальчик болел’ + ‘Это не было (не длилось) 5 дней’. В глубинном синтаксисе именно таким элементарным семантическим конструкциям будут сопоставлены элементарные же синтаксические конструкции. Глубинный синтаксис при указанном подходе — первый этап в «подыскивании» языковых средств выражения для в основе своей сформировавшихся семантических структур.

Из изложенного явствует одновременно, что в глубинном синтаксисе должно широко использоваться «вложение» одних конструкций в другие:

‘это’ во второй из представленных выше конструкций соответствует конструкциям ‘Мальчик болел’, ‘Мальчик не болел’, заменяет эти конструкции в составе данной, т. е. налицо «вложение» одной конструкции в другую. «Вложение», или «вставление» конструкций — одна из наиболее распространенных синтаксических трансформаций, которые тем более необходимы, чем значительнее выражена «дробность» конструкций глубинного синтаксиса и чем больше структурных различий между глубинно-синтаксическим и поверхностно-синтаксическим представлениями предложения (высказывания). Эти вопросы будут обсуждаться в особом разделе настоящей главы (п. 10.3).

ПРОБЛЕМА ЕДИНИЦ СИНТАКСИСА

2. Главное отличие поверхностно-синтаксического субкомпонента от глубинно-синтаксического заключается в том, что он оперирует единицами, от которых уже не требуется соотношения с семантическими структурами, близкого к взаимно-однозначному.

Любой самостоятельный компонент (субкомпонент) языка — относительно замкнутая система, т. е. набор элементов, связанных определенными отношениями, и правил их функционирования. Что же выступает в качестве базовых элементов, единиц поверхностного синтаксиса? (В дальнейшем изложении мы будем опускать определение, говоря просто о «синтаксисе».) Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) Для ответа нужно задать обычный «вспомогательный» воп-/94//95/рос:

для чего существует синтаксис как особый компонент языка, каковы те функции, которые могут выполняться синтаксисом и только им? В общих чертах именно и только синтаксис должен дать такую грамматическую форму, с помощью которой можно передать сообщение. Последняя задача может быть выполнена исключительно в ы с к а з ы в а н и е м.

2.1. Вместе с тем высказывание довольно трудно счесть единицей.

Оно слишком вариабельно, неопределенно. Ведь высказывание, согласно определению, данному уже дескриптивистами, — это любой обращенный к собеседнику отрезок речи (текста), отделенный с двух сторон молчанием или сменой собеседников (ср. также [Бахтин 1987]); и то и другое в определении можно толковать как п о т е н ц и а л ь н ы е молчание и смену собеседников. Поэтому целесообразно ввести два ограничения на природу высказывания как единицы: с одной стороны, нас должно интересовать в неэллиптичность означает, что высказывание может существовать без опоры на контекст, автономно, а минимальность — что высказывание невозможно более сократить, упростить без того, чтобы оно стало эллиптическим (ср. понятие конфигурации у А. А. Холодовича [Холодович 1979]). Структурный тип, или структурную схему, минимального неэллиптического высказывания будем в дальнейшем называть предикативной элементарной синтаксической конструкцией, или — в отсутствие источника недоразумений — просто синтаксической конструкцией; о синтаксической конструкции будем говорить и тогда, когда структурная схема заполнена реальными словоформами.

Определение «предикативная» здесь надо понимать в синтаксическом, а не семантическом смысле, хотя связь с семантикой несомненна; подробнее об этом будет сказано ниже.

2.2. К выделению и определению понятия «синтаксическая конструкция» можно подойти и по-другому. Но, прежде чем показать это, следует сказать несколько слов о соотношении понятий «высказывание», «синтаксическая конструкция» и «предложение». В литературе не раз указывалось на то, что в реальной речевой деятельности человек оперирует не предложениями — традиционным объектом лингвистического описания, а именно высказываниями [Бахтин 1987]. Иногда даже считают, что предложение «выдумано» лингвистами, реально же такой единицы не существует.

Разумеется, многое, даже главное, зависит от того, какое содержание мы вкладываем в понятия «высказывание», «предложение». С нашей точки зрения, сомневаться в реальности предложения как особой единицы нет оснований. Под предложением уместно понимать неэллиптическое высказывание, рассматриваемое безотносительно к речевому (и неречевому) контексту. Таким образом, предложение не связано с признаком минимальности (см. выше), но только лишь с признаком неэллиптичности. Из чего следует, что — при данном подходе — эллиптических предложений, которые обычно рассматриваются традиционным синтаксисом, быть не может. Люди действительно общаются высказываниями, которые могут материально совпадать с предложениями, но чрезвычайно часто, притом нередко обязательно, базируются на эллиптических производных от предложений. Например, нормальный нейтральный ответ на вопрос Ты успел пообедать? — Да или Да, успел, но никак не полный, неэллиптированный вариант Да, я успел пообедать (при всей его грамматической правильности).

Кроме того, высказывание релятивизировано относительно говорящего и слушающего, коммуникативного акта, речевого и неречевого контекста, а предложение — нет. Только высказывание имеет иллокутивную силу (иллокутивный эффект — также и перлокутивный), но не предложение, которое существует в речевом и ситуативном «вакууме».

Итак, синтаксические конструкции, наполняясь лексически, при необходимости трансформируясь, сочетаясь, дают предложения, а последние, релятивизируясь относительно коммуникативного акта и его участников, контекста, часто эллиптируясь, — разнообразные высказывания. Таким представляется соотношение указанных категорий синтаксиса.

2.3. Уже было сказано, что возможен и другой подход к выделению и определению синтаксической конструкции: не от текста, а от лексемы.

Конструкцию можно рассматривать как реализацию синтаксических валентностей соответствующих лексем. Валентность — это внутренняя способность слова вступать в те или иные сочетания. Будем различать обязательные и факультативные валентности. Обязательная валентность — это «требование» слова употребить вместе с ним какое-то другое слово, иначе данный фрагмент текста будет синтаксически неполным, эллиптическим, ущербным (как видим, и здесь мы не можем обойтись без понятия эллиптичности). Например, слово деревянный имеет обязательную валентность на слова типа стол, стул, дом. Слово стол (или стул, им. п.), в свою очередь, обладает обязательной валентностью на слова наподобие сломался, находится и т. п. Находится требует, например, в комнате. В то же время валентность слова стол на слово деревянный следует считать факультативной. Слово рукой, далее, характеризуется обязательной валентностью на, скажем, ударил, которое, «со своей стороны», требует слов типа Иван и Петра и допускает сочетание со словом сильно, на которое имеет, таким образом, факультативную валентность.

2.3.1. Как можно видеть, валентности отражают правила сочетаемости/несочетаемости слов, когда с использованием этих слов строятся высказывания. Валентности могут принадлежать слову в целом, Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) т. е. слову в любой его форме (иначе — слову как лексеме), но могут характеризовать и отдельные формы слова (словоформы). Например, ударен сочетается со словами /96//97/ Иваном или рукой (но не с обоими вместе), а ударил — с Иван и рукой — валентности разных форм одного и того же слова ударить совпадают не во всем.

Подчеркнем, что здесь идет речь о синтаксических, а не семантических валентностях. Само собой разумеется, что правила сочетаемости/несочетаемости слов во многом определяются именно их значением, семантикой. Однако существуют и собственно синтаксические закономерности, проявляющиеся и в сочетаемостных потенциях слов, т. е.

в их синтаксических валентностях. Например, глагол петь в форме актива естественным образом сочетается, например, с Иван и песню: Иван поет песню. В этом случае семантические и синтаксические валентности согласуются. Однако если мы возьмем глагол подпевать, то легко обнаружим рассогласование семантических валентностей предиката ‘подпевать’ и синтаксических — глагола подпевать: хотя подпевающий безусловно поет, т. е. значение ‘петь’ входит в значение ‘подпевать’, невозможно употребить при глаголе подпевать слово песню, т. е.

высказывание *Иван подпевает песню неверно: в нем нарушены с и н т а к с и ч е с к и е валентности, синтаксически правильно — Иван подпевает Петру [Кузьменков 1984].

Разницу между семантическими и синтаксическими валентностями можно показать и путем сравнения слов разных языков. Например, глагол грабить русского языка толкуется как ‘отнимать силой что-н. у кого-н., разоряя’ [Ожегов 1960], а английский глагол rob — как ‘силой или незаконным путем присваивать чужое имущество’ [Апресян и др. 1979:

361]. Из приведенных толкований должно следовать, что валентности соответствующих предикатов (семантические валентности самих слов) совпадают. Но сочетаемость слов не совпадает: при русском глаголе можно указать лишь кто — кого (что), а при английском — также употребить имя с предлогом of, показывающее, чт именно было отобрано у объекта ограбления. На русский язык соответствующие высказывания поэтому не поддаются переводу с сохранением синтаксической структуры, а иногда и лексического состава, например, буквальный перевод высказывания They robbed the mail-van of a hundred mail-bags — ‘Они ограбили почтовый вагон на сто мешков (от ста мешков) почты’ невозможен, приемлемый вариант — ‘Они ограбили почтовый вагон, унеся сто мешков с почтой’ [Апресян и др. 1979: 361].

Наличие тех или иных валентностей, как мы видели, есть следствие условий, которые необходимы, чтобы распространить данную словоформу до высказывания. В этом смысле валентности имен, глаголов или, скажем, предлогов однотипны, равноправны, хотя в случае глаголов или предлогов селективные ограничения выражены гораздо более определенно: так, для Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) глагола в финитной форме известно число и тип (класс, форма) тех имен, которые должны быть при нем употреблены, в то время как способ использования и, следовательно, валентно-/97//98/сти имен более многообразны и неопределенны. Тем не менее, с точки зрения образования высказываний не только глагол требует употребления имени, но и наоборот. Способ вхождения в высказывание как основа для выяснения свойств слов естествен, ибо слова существуют не сами по себе, а для образования высказываний.

2.3.2. Реализация той или иной валентности устанавливает непосредственную синтаксическую связь между словами, которые, как сказано, образуют конструкцию. Среди всех типов конструкций выделяются полные. Последние определяются как такие, которые способны функционировать как высказывания вне контекста.

2.3.3. Полные конструкции являются, иначе, п р е д и к а т и в н ы м и.

Понятие предикативности здесь употребляется в синтаксическом смысле, его не следует путать с «одноименным» семантическим. С синтаксической точки зрения предикативность есть формальное свойство, обеспечивающее контекстно-свободную самостоятельность высказывания. Например, сочетание встреча гостей с семантической точки зрения обладает предикатным характером, поскольку его значение включает предикат, пропозициональную форму ‘X встречает гостей’ (или, менее вероятно, ‘Гости встречают X-а’). Однако с синтаксической точки зрения конструкция не является полной, и, отсюда, предикативной: высказывание Встреча гостей требует опоры на контекст, например, Что в этом мероприятии самое сложное? — Встреча гостей (для внеконтекстной реализации требуется распространение типа В мероприятии P самое сложное — встреча гостей).

Среди полных, т. е. предикативных конструкций выделяются минимальные, или элементарные: это такие предикативные конструкции, которые не поддаются редукции (устранению из них каких бы то ни было слов) без утраты свойства предикативности. Например, Иван подарил Петру интересную книгу является предикативной конструкцией, но не элементарной, так как из нее можно устранить слово интересную, а конструкция останется предикативной.

Итак, идя «от лексемы», мы пришли к тому же определению элементарной синтаксической конструкции, что и выше, когда шли «от текста».

2.4. Элементарная синтаксическая конструкция — основная единица синтаксиса. Синтаксическое и, шире, грамматическое «ядро» языка — это система синтаксических конструкций.

В фонологии, выделив инвентарь фонем, мы получаем еще не систему, но лишь набор соответствующих единиц. Чтобы превратить этот набор в систему, необходимо установить дифференциальные признаки, Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) характеризующие каждую фонему и структурирующие самое систему фонем [Касевич 1983]. Так же и в синтаксисе: перечень конструкций еще не составляет системы. Системные характеристики будут выяснены тогда, когда кон-/98//99/струкции получат представление в терминах некоторых функциональных признаков. По-видимому, таковыми должны выступать признаки, связанные с внутренним устройством конструкций.

Дело в том, что элементарные синтаксические конструкции не являются элементарными с точки зрения внутренней структуры: как правило (а, может быть, и всегда, см. ниже) конструкции обладают определенной внутренней структурой. Какие же единицы выступают членами структурной организации конструкции?

3. В лингвистике есть разные подходы к представлению структуры конструкции. В отечественном языкознании, как известно, в качестве единицы синтаксиса принято использовать член предложения.

Синтаксическую конструкцию можно представить соответственно в терминах членов предложения, выделив в ее составе традиционные подлежащее, сказуемое, дополнение и т. д. Правда, потребуется определение члена предложения: конструкция состоит из словоформ, а взаимно однозначного соответствия между словоформами и членами предложения заведомо не получится. Можно считать, однако, что это самостоятельная проблема, которая состоит в том, что нужны критерии для разграничения одного и двух (или более) членов предложения, когда мы рассматриваем последовательности двух (или более) словоформ в составе конструкции. Иначе говоря, можно в принципе условиться, что в общем случае член предложения — это слово (словоформа) в составе конструкции [Вардуль 1978: 63], но иногда член предложения может состоять из двух и более слов.

Даже согласившись со «смягченными» требованиями к определению члена предложения как такового, мы остаемся перед необходимостью иметь определения конкретных членов предложения — подлежащего, сказуемого, дополнений и т. д. Не разбирая специально существующие в литературе попытки дать такие определения (ср., например, [Кибрик 1979;

Кинэн 1982; Члены предложения... 1972]), отметим лишь общие недостатки большинства из них.

3.1. Прежде всего, нет должной ясности в самом статусе членов предложения, а отсюда и в том, какими должны быть критерии их определения. Мы имеем в виду, что, с одной стороны, члены предложения как будто бы мыслятся обычно в качестве языковых единиц-знаков, которые соответственно имеют план выражения и план содержания. С другой стороны, в реальных лингвистических описаниях, как правило, нет ситуации, которая состояла бы в том, что член предложения X определяется со стороны формы по признакам m1, m2,..., mn и сообщается, что со стороны содержания он характеризуется через признаки n1, n2,..., nn.

Вместо этого члены предложения различаются и идентифицируются по самым разным признакам: одни — по морфологическим, т. е. по типу используемой словоформы, другие — по синтаксической (позиция, трансфор-/99//100/мируемость и т. п.), третьи — по частеречной (одушевленные/неодушевленные имена и т. п.), пятые — по значению, причем все признаки могут «сосуществовать» в разных комбинациях и поразному распределенные в рамках грамматики одного и того же языка.

Например, прямое дополнение чаще всего выделяется по формальным признакам: падежу (винительный и некоторые другие, в зависимости от типа языка), позиции (обычно ближайшая к глаголу-сказуемому по сравнению с расположением прочих дополнений), трансформируемости в подлежащее пассивной конструкции и т. п. Существуют и содержательные характеристики прямого дополнения, чаще всего более или менее расплывчатые. Однако многие другие типы дополнений выделяются фактически только или преимущественно на семантических основаниях.

Например, чем отличается идет с другом от идет с палкой, убит врагом от убит ножом? Это — разные дополнения. Однако по форме они совпадают, а различаются за счет одушевленности/неодушевленности существительных (причем в данном случае различие в подклассе не имеет «поверхностного», формального выражения). Правда, можно сказать, что дополнения различаются трансформационно, и это действительно так, ср.:

Иван идет с другом Иван идет и друг идет, но Иван идет с палкой *Иван идет и палка идет; Иван убит врагом Враг убил Ивана, но Иван убит ножом X убил Ивана ножом. Однако в тексте, естественно, нет трансформаций, и если предполагать (как это обычно и делается), что мы понимаем текст, используя анализ по членам предложения (бессознательный или сознательный — в случае недостаточного владения неродным языком), то разная трансформируемость не может приниматься в качестве критерия. Если все же считать различие в трансформациях основанием для разграничения членов предложения, то нужно ясно оговорить, что в пределах одного языка разные члены предложения могут быть противопоставлены по существенно разным признакам. Иначе говоря, при таком подходе получается, что члены предложения фактически не составляют однородной системы и неодинаково функционируют в тексте.