«В. Б. КАСЕВИЧ Семантика Синтаксис Морфология Москва НАУКА Главная редакция восточной литературы 1988 ББК 81 К 28 Ответственный редактор Ю. С. МАСЛОВ Рецензенты И. М. СТЕБЛИН-КАМЕНСКИЙ, В. С. ХРАКОВСКИЙ Утверждено к ...»

Предварительно примем, что информация эквивалентна смыслу сообщения и что кодирование есть переход от смысла к тексту (сообщению), а декодирование — от текста к смыслу11. Тогда поставленный выше вопрос будет переформулирован так: сводимы ли Такая ситуация, вообще говоря, не исключена, если отправителю неизвестен принцип работы кодирующего устройства и/или результат кодирования недоступен восприятию органами чувств; например, данные для ввода в ЭВМ кодируются посредством их переноса на магнитную ленту с помощью специального устройства, и оператор не в состоянии непосредственно считать с ленты так закодированные данные, это может сделать только машина.

Как будет ясно из дальнейшего, переход от смысла к тексту мы не понимаем как з а м е н у одного объекта другим: смысл присутствует в тексте, воплощается в нем, так что переход «смысл текст» есть, по существу, не кодирование, а перекодирование, равным образом и обратный по направлению переход не эквивалентен декодированию как таковому.

операции перехода «смысл текст» к операциям перехода «текст смысл» (или наоборот)?

11. Как хорошо известно, на этот вопрос дает положительный ответ применительно к восприятию речи так называемая теория анализа через синтез. Согласно этой теории, восприятие речи, т. е., примерно, декодирование, сводимо в целом к порождению речи (кодированию) [Halle, Stevens 1959]. Не занимаясь специально анализом данной концепции, отметим лишь, что и в ней самой, в том, как она представлена в литературе, и в ее критике, предпринятой разными авторами, довольно часто обращают на себя внимание нечетко и просто неверно расставленные акценты. Если считать, что восприятие речи есть переход «текст смысл» и оно сводимо к порождению, которое представлено схемой «смысл текст», то вывод получится близкий к абсурдному:

чтобы осуществить переход «текст смысл», где /35//36/ смысл — и с к о м о е, человек прибегает к переходу «смысл текст», где смысл должен быть д а н н ы м. Если же все-таки — каким-то образом — смысл получен, то зачем от него «опять» двигаться к тексту, который дан исходно?

11.1. Много путаницы в эти проблемы внесло словоупотребление, введенное Н. Хомским. Назвав свою теорию «теорией порождающих грамматик», Хомский спровоцировал ее трактовку как модели речепроизводства. Поскольку одновременно подчеркивалось, что порождающая грамматика описывает «компетенцию», а не «употребление», интуитивное владение языком, а не использование языка в процессах коммуникации, то получалось, что «порождение», по Хомскому, «отвечает за все» — и за продукцию и за перцепцию речи.

«Гипноз термина» исключительно силен. Например, Хомский в предисловии к «Теории формальных грамматик» М. Гросса и А. Лантена [Гросс, Лантен 1971] пишет: «Порождающая грамматика того или иного естественного языка — это система правил, задающая потенциально бесконечное множество предложений данного языка и одновременно сопоставляющая каждому предложению описание его структуры, отражающее его существенные фонетические, синтаксические и семантические свойства» [Гросс, Лантен 1971: 11]. Это вызывает примечание редактора перевода книги на русский язык (А. Гладкого):

«Строго говоря, здесь должна была бы идти речь не о порождающих грамматиках, а о формальных грамматиках, представляющих собой более широкий класс объектов: порождающие грамматики — это частный случай формальных грамматик (хотя и наиболее важный); существуют формальные грамматики иных типов — например, распознающие.

Определение порождающей грамматики, которое дает здесь Н. Хомский, приложимо в действительности к любой формальной грамматике» [Гросс, Лантен 1971: 11].

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) Но дело именно в том, что Хомский называет порождающей грамматикой, так сказать, программу кодирующего/декодирующего устройства, считая, что оно едино и нет двух устройств, которым бы отвечали две грамматики. Владение языком, вне зависимости от типа процесса, предполагает знание системы правил, соответствующих структурным характеристикам предложений.

В «Словаре по кибернетике», изданном в Киеве под редакцией акад. В. М. Глушкова [Словарь по кибернетике 1979], есть отдельные статьи «Грамматика порождающая» и «Грамматика распознающая». В первой из них грамматика определяется как «система правил, позволяющая строить конечные последовательности символов (предложений) и приписывать каждому из них некоторую структурную характеристику», а во второй — как «система правил, позволяющая определить, является ли данная цепочка (последовательность символов) предложением определенного языка (фиксированного множества цепочек)» [Словарь по кибернетике 1979: 127]. Здесь, как видим, в отличие от Хомского и близко к приводив-/36//37/шемуся примечанию А. Гладкого, различаются две грамматики. Но порождающая толкуется очень близко к пониманию Хомского и не случайно в статье есть знаменательная оговорка о том, что эта грамматика «является по существу частным случаем понятия исчисления»12. Из этого видно, что к процессам порождения речи так понимаемая порождающая грамматика прямого отношения не имеет. Что же касается распознающей грамматики в изложенном понимании, то она еще менее подходит для описания восприятия речи, являясь вариантом разрешающего алгоритма.

Сам Хомский тоже не вполне последователен в интерпретации собственной теории. С одной стороны, он неоднократно решительно высказывался о том, что правила порождающей грамматики вовсе не отражают реальные операции, которые производит говорящий или воспринимающий речь носитель языка [Хомский 1965: 13–14]. С другой стороны, в некоторых его работах наряду с аналогичными высказываниями находим и другие, например: «Создается впечатление, что человек перекодирует услышанное предложение в нечто, напоминающее ядерную цепочку плюс некоторые указатели (correction terms) на трансформации, которые [указатели] определяют, как правильно воссоздать исходное предложение, если его нужно повторить. Повторяя, человек может вспомнить ядро, но перепутать, какие трансформации следует применить» [Miller, Chomsky 1963: 483]. Здесь наблюдается явная попытка прямого переноса правил порождающей грамматики на процессы восприятия (и, частично, порождения) речи, против чего сам Хомский, как отмечалось, не раз протестовал.

Именно об этом мы писали ранее [Касевич 1977: 178].

Итак, сведние восприятия речи к порождению в рамках теории порождающих грамматик во многом объясняется недоразумением: эта теория, при ее последовательном проведении, п р и н ц и п и а л ь н о отказывается от рассмотрения процессов порождения и восприятия речи, лишь постулируя, что в основе владения языком при любом его использовании лежат формулируемые ею правила13; эти правила н а з ы в а ю т с я «порождающей грамматикой», но они отнюдь не ориентированы на преимущественное описание речепроизводства при якобы существующей возможности одновременного их использования для отражения речевосприятия. К а к реально порождающая грамматика обеспечивает речепроизводство и речевосприятие — ради чего она и должна существовать — на этот вопрос концепция не отвечает14. Можно, однако, отметить, что попытки строить действующие модели распознавания речи на основе правил порождающих грамматик большого успеха не имели. Так, Т. Виноград пишет: «...Пытались использовать трансформации, чтобы воспроизвести глубинную структуру предложения, которая затем была бы проанализирована бесконтекстным „базовым компонентом“. Вскоре, однако, стало ясно, что это очень трудная задача.

Хотя трансформационная (= порождающая. — В. К.) /37//38/ грамматика теоретически является „нейтральным“ описанием языка, на самом деле она имеет отношение скорее к процессу порождения предложений, нежели к процессу их интерпретации. [...] Существующие трансформационные алгоритмы способны обрабатывать лишь небольшое подмножество английского языка, да и то неэффективным образом» [Виноград 1976: 74].

11.2. Между тем, в представлениях об анализе через синтез, освобожденных от постулатов генеративизма (к тому же часто неверно понятого), можно усмотреть рациональное зерно. Но оно, скорее всего, не будет носить специфически языкового и соответственно лингвистического характера. По существу, речь должна идти о механизмах антиципации, занимающих очень большое место в человеческой деятельности [Ломов, Сурков 1980]. В других терминах можно было бы говорить об опережающем отражении действительности, о вероятностном прогнозировании [Вероятностное прогнозирование... 1977]. Воспринимая Иное дело, что некоторые исследователи пытались п р и с п о с о б и т ь правила порождающей грамматики для собственных целей, ср.: «...Полное „порождающее“ описание языка может иметь форму программы его разбора. Мы можем рассматривать грамматику как набор инструкций для разбора предложений языка.

Правило NP DETERMINER NOUN может быть интерпретировано как инструкция:

„Если вы хотите найти NP, ищите DETERMINER, за которым следует NOUN“»

[Виноград 1976: 137].

О психологической неадекватности правил порождающей грамматики, т. е. о том, что они не могут рассматриваться как отражение реальных процедур порождения и восприятия речи, писали многие языковеды, см., например, [Dai Xuan Ninh 1978].

речь, человек — в типичных условиях дефицита времени — выдвигает г и п о т е з у о некоторых конкретных характеристиках высказывания, принадлежащих высшим уровням: о его смысле, «грубой» синтаксической структуре и т. п. Чтобы верифицировать гипотезу, нужно сопоставить с признаками, предсказываемыми ею, те, что реально присущи высказыванию. А эти последние почти всегда принадлежат более низким уровням. Например, если выдвинутая на основании частичной информации гипотеза состоит в том, что высказывание — вопросительное (предварительное заключение о смысле), то в целях верификации можно обратиться к порядку слов и наличию/отсутствию некоторых специальных показателей (заключение о синтаксисе). Таким образом, направление процедур ф о р м а л ь н о будет совпадать с движением от смысла к тексту, свойственным для порождения речи. Однако никакого реального синтеза (если не считать синтезом поэтапное формирование перцепта, имеющее место при восприятии любого типа) здесь не будет.

По-видимому, близко к этому понимают «анализ через синтез» те исследователи, которые пытаются использовать соответствующие стратегии в действующих моделях распознавания речи. Так, Д. Клатт, представляя свою модель, включает описание следующего фрагмента:

«...Модель... содержит компонент анализа через синтез, в который поступают гипотезы о словах, полученные способами как „снизу вверх“, так и „сверху вниз“, после чего этот компонент возвращает [систему к анализу] акустических и фонетических данных, чтобы проверить наличие деталей, которые следует ожидать для данного слова» [Klatt 1980: 278].

На основании изложенного выше можно предварительно заключить, что анализ и синтез (декодирование и кодирование, восприятие и порождение, перцепция и продукция) — разные процедуры, не сводимые друг к другу. Хотя даже априори можно предположить весьма значительный элемент сходства /38//39/ между ними (в частности, использование принципа продвижения «сверху вниз», см. об этом [Касевич 1983: 259–260], а также гл. V настоящей книги), их полезно разграничивать. Сходство определяется тем, что в любом случае используемый «код» принадлежит одной и той же системе — языку, а механизмы функционирования «кода» — человеческой психике. Различия же коренятся в соотношении «дано» и «требуется»: при анализе дан текст (вернее — его форма, внешняя оболочка, экспонент), а требуется установить смысл, при синтезе соотношение обратное — требуется выразить заданный смысл средствами некоторого текста. Коль скоро язык, как сказано, предназначен именно для передачи информации, смысла, место смысла в соответствующих процедурах не может быть безразличным для их типа и структуры.

11.3. Пока мы не будем конкретизировать далее тезис о различии анализа и синтеза, эти процедуры будут специально описываться в главе V. Подчеркнем лишь, что, как нам уже приходилось писать [Касевич 1977: 30], игнорирование этих различий нередко приводит к недоразумениям в решении важных теоретических вопросов. Впрочем, вернее было бы говорить даже не об игнорировании, а о том, что лингвисты чаще всего, скорее, просто не отдают себе отчета в существовании такого рода реальности. Традиционно считается, что лингвист «описывает язык», и молчаливо предполагается, что в идеальном случае описание языка исчерпывающим образом включает всю необходимую информацию. Даже отвлекаясь от того, что реально существующие описания языков чаще всего статичны и вообще лишь минимально оперируют понятием языкового правила, из них трудно или невозможно вывести «инструкции для пользователя»: каким образом от описания языка перейти к его использованию в коммуникации? И дело вовсе не в том, что теоретическая лингвистика — область фундаментальных наук, а реальным использованием модели, разработанной теоретиком-лингвистом (при обучении языку, в технических устройствах), должна заниматься прикладная лингвистика.

Дело в том, что до недавнего времени исследования лингвистов вообще игнорировали тот факт, что описываемый объект — язык — существует не «в себе и для себя», а лишь в д е й с т в и и, в функционировании.

Соответственно традиционная — в широком смысле — лингвистика сплошь и рядом просто не ориентирует на описание языка как действующей системы; отсюда и невозможность вывести из такого описания принципов передачи информации в реальных коммуникативных актах15. Двумя же необходимыми сторонами, типами «работы» системы языка в процессах передачи информации и являются речепроизводство и речевосприятие — относительно независимые, автономные процедуры.

Приведем некоторые примеры, иллюстрирующие необходимость учета различий между аспектами, связанными с анализом и синтезом. В фонологии всегда считалось, причем практи-/39//40/чески всеми направлениями и школами, что цель исследования достигнута, когда мы выделили именно те характеристики, признаки фонем, которые необходимы и достаточны для их различения (или отождествления и различения). Все другие признаки объявлялись нефонологическими. Такой подход абсолютно закономерен, если фонологичность мы приурочим к аналитическому аспекту, приравняем понятия «быть фонологичным» и «быть фонологичным с точки зрения восприятия речи». Тогда действительно окажется, что, скажем, переднеязычность русского н Как иногда говорят, лингвистика, ограничивающаяся описанием языка как статической системы единиц, может выявить его «анатомию», но не «физиологию»:

знание строения организма далеко не дает всей информации о его функционировании.

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) фонологически несущественна, поскольку нет в системе его заднеязычного аналога, и достаточно учитывать, что перед нами — негубной носовой сонант: другого негубного носового сонанта в системе не существует.

Правда, даже и с точки зрения восприятия речи это заключение можно оспорить: во-первых, реализация н в качестве заднеязычного может привести к разрушению соответствующей языковой единицы (слова), выведению ее за пределы допустимого в русском языке и, отсюда, невоспринимаемости; во-вторых, интегральные признаки могут выдвигаться на первый план, фактически подменяя дифференциальные, при неполном типе произнесения [Бондарко Л. В. и др. 1974], в затрудненных условиях восприятия и т. п. Тем не менее, общая логика фонологического анализа сохраняет силу. Ее фактическая монопольность вполне объяснима: фонолог, как и лингвист вообще, всегда имеет дело с текстом, т. е. с тем же объектом, что и с л у ш а ю щ и й, поэтому он «автоматически» принимает точку зрения именно последнего, становится на его позиции. В результате существующие фонетики и грамматики в большинстве своем — «грамматики для слушающего» [Хоккетт 1965].

Если же принять позицию говорящего, т. е. рассматривать тот же вопрос с точки зрения речепроизводства, то ситуация существенно изменится. По-прежнему ограничивая область рассмотрения вопросом о необходимых и достаточных признаках, мы придем к радикально иным выводам. Само собой разумеется, что в том же примере с русским н мы обязаны будем оговорить его переднеязычность. Более того: мы должны будем указать допустимую область варьирования всех его признаков во всех условиях. Точно так же, разумеется, обстоит дело и с любыми другими характеристиками; например, существенна «норма придыхания»

китайских, английских, немецких, хинди согласных, которая обнаруживает отличия н а р я д у с тем, что в китайском и хинди придыхательность — фонологический признак, а в английском и (литературном) немецком — нет (ср. [Румянцев 1978]).

Нетрудно заметить, что сказанное выше имеет прямое отношение к понятию н о р м ы. Принято различать применительно к звуковой стороне языка два аспекта нормы — орфоэпию и орфофонию. Первая обеспечивает «правильный» (нормативный) фонологический состав языковых единиц, орфоэпическая ошибка — это замена фонемы, перемещение ударения с его «закон-/40//41/ного» места, использование неуместной, «не той» интонации и т. п.; вторая связана с нормативной р е а л и з а ц и е й фонологических единиц, орфофоническая ошибка — это, например, слишком закрытые гласные, аффрицированность (или, наоборот, неаффрицированность — в зависимости от нормы) мягких согласных и т. д. и т. п.

Однако с точки зрения порождения речи важно обеспечить и те, что требуются, фонемы (ударения, интонации и т. д.), и их верную, нормативную реализацию — иначе сообщение не будет принято адекватно (или, возможно, вообще не будет принято). Итак, с точки зрения восприятия передача информации не состоится уже тогда, когда в сообщении нарушены признаки, сохраняющие тождественность каждой единицы и ее отличимость от любой другой; с точки зрения порождения речи требуется также соблюдение при кодировании всех требований нормы. Поэтому в каком-то смысле можно сказать, что (для звуковой стороны языка) норма — это фонология речепроизводства.

Д. Диннсен и Дж. Чарльз-Льюс ставят вопрос о том, должны ли фонологические модели основываться на данных речепроизводства или речевосприятия [Dinnsen, Charles-Luce 1984]. Вопрос поставлен некорректно. Должны учитываться и те и другие данные. Просто для описания перцепции и продукции требуются р а з н ы е ф о н о л о г и и, что не исключает существования о д н о й системы фонем (тонов и т. п.), речевосприятии и речепорождении.

Рассмотренные фонологические проблемы призваны были проиллюстрировать необходимость допущения речевосприятия и речепроизводства в качестве относительно самостоятельных, автономных сфер, подлежащих раздельному изучению и описанию (при полном признании их взаимосвязи и взаимозависимости). По существу, необходимость такого сравнительно подробного рассмотрения проблемы объясняется преимущественно недоразумениями, которыми она «обросла»

в литературе. Сама по себе естественность положения, когда имеются самостоятельные программы кодирования и декодирования, вряд ли вызывает серьезные сомнения.

12. После обсуждения вопроса о соотношении кодирования и декодирования применительно к естественному языку остается сказать несколько слов о понятиях хранения, порождения информации и, наконец, самой информации, — коль скоро язык есть средство передачи, хранения и порождения информации.

Выделение хранения информации в качестве особого аспекта, наряду с передачей информации, преследует единственную цель: учесть также и те ситуации (исключительно важные для существования любой развитой цивилизации), когда передача информации о т с р о ч е н а. Действительно, любая информация рассчитана на прием, на использование, и к хранению информации прибегают тогда, когда информация потребляется не /41//42/ единовременно с передачей, когда акты кодирования и декодирования разделены во времени. Ясно, что хранение информации обеспечивается письмом и другими способами ее фиксации.

О функции языка как средстве порождения информации выше (см.

пп. 3, 7.6.1) уже говорилось. Здесь добавим лишь, что тезис об участии языка в формировании смысла высказывания хорошо согласуется с известным философским положением о «существенности формы»:

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) языковая оболочка (даже если бы это действительно была «всего лишь»

оболочка) есть своего рода форма для мысли, а любая форма небезразлична для передаваемого ею содержания.

«нематематизированных» лингвистических работах, — и эта не исключение, — понятие информации употребляется, вообще говоря, не строго. В классической (статистической) теории информации изучаются, как известно, количественные аспекты информации в полном отвлечении от ее содержания, ценности для пользователя и отношения к реальной действительности. Правда, существуют и понятия взаимной информации и условной взаимной информации. Взаимная информация I (x, y) — оценка количества информации в сообщении x относительно события y, условная взаимная информация I (x, y|z) — количественная оценка информации в сообщении x относительно события y при условии доступности информации в z [Финк 1978: 246–247]. Данные понятия в какой-то степени ближе к трактовке информации как смысла. Имеются и специальные семантические трактовки информации [Шрейдер 1967], еще более приближающиеся к реалиям естественного языка и потребностям языкознания. Однако, видимо, «смычка» лингвистики с теорией информации — дело будущего. /42//43/ Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983)

СЕМАНТИЧЕСКИЙ КОМПОНЕНТ ЯЗЫКА

О МЕСТЕ СЕМАНТИКИ В СИСТЕМЕ ЯЗЫКА

1. Попытаемся очертить, пусть условно и приблизительно, границы того фрагмента общей системы, который целесообразно считать особым семантическим компонентом языка, — а отсюда и границы семантики как специальной лингвистической дисциплины.

Углубление наших познаний в области семантики во многом связано с развитием представлений о р е л я т и в и з а ц и и значения. Довольно давно известно, что значение слова реализуется в контексте высказывания, т. е. что оно релятивно по отношению к высказыванию; позднее стало ясным, что и значение высказывания точно так же реализуется в тексте, а значение текста — в ситуации общения. Следовательно, семантика как лингвистическая дисциплина соприкасается, как минимум, с лингвистикой текста, с одной стороны, и прагматикой — с другой. К этому надо добавить возможное различие между собственно лингвистическим, психолингвистическим и социолингвистическим аспектами рассмотрения, и необходимость проведения соответствующих «разграничительных линий» станет еще более очевидной.

Сначала нужно ввести важную оговорку, которая заключается в следующем. Семантика присутствует всюду, где мы имеем дело со знаками: знак — двусторонняя сущность, и одна из его сторон представлена именно значением. Поэтому значение, семантика пронизывают всю систему языка, коль скоро язык предназначен именно для коммуникации смыслов (значений), и все его единицы либо наделены значением, либо обслуживают значимые элементы. Соответственно можно говорить о семантике морфемы, слова, предложения (высказывания). Если ограничиться сделанными утверждениями, то семантика как особая дисциплина, изучающая особую сферу языка, вероятно, исчезнет, растворится в морфологии, лексикологии и синтаксисе, поскольку каждый из компонентов в пределах этих последних будет обладать собственными закономерностями формы и содержания — семантики. И никакой другой семантики, помимо семантики лексем, словоформ и предложений, возможно с дальнейшими внутренними подразделениями, просто не будет.

/43//44/ Первая часть нашей оговорки заключается в том, что мы, говоря о семантике как о самостоятельном компоненте языка, отвлекаемся от Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1988) семантики морфемы, слова и говорим лишь о содержательных характеристиках высказывания, предложения. Вторая часть оговорки — это признание условности (во всяком случае, на сегодняшнем уровне наших знаний) выделения семантики высказывания в качестве особой сферы, уровня (уровней), а не плана содержания сложного (составного) знака, каковым является высказывание.

2. Остановимся на данном пункте несколько подробнее. Когда речь идет, скажем, о морфеме, то эту единицу «в целом» относят к соответствующему уровню; она не подвергается расщеплению, когда ее план содержания признавался бы достоянием одного уровня, а план выражения — другого. Между тем, когда мы трактуем семантику как особый уровень, имея при этом в виду содержательную сторону высказывания, предложения, то происходит именно такого рода операция:

план выражения высказывания мы относим к синтаксису, а план содержания — к семантике, распределяя две стороны сложного знака между двумя самостоятельными уровнями (и компонентами).

Нетрудно заметить, что синтаксис в результате оказывается полностью асемантичным, единицы же его, какими бы они ни были, — фигурами, по терминологии Ельмслева, а не знаками.

Столь резкого расхождения с традицией, согласно которой лишь фонологические единицы служат фигурами выражения, чисто семантические — фигурами содержания, все же остальные являются знаками, не возникает при обращении к другим подходам, альтернативным обрисованному выше.

2.1. В качестве отправной точки можно признать словарь и его основные единицы, каковыми в языках типа, скажем, русского, являются слова (лексемы). Тогда будем говорить, что слова обладают формальными валентностями; когда эти валентности реализуются, то перед нами — синтаксические конструкции как таковые. Их элементы — знаки, поэтому и сами конструкции тоже являются сложными знаками, но закономерности их формирования и функционирования при данном аспекте рассмотрения определяются формальными свойствами слов и самих конструкций.

Словам свойственны, наряду с формальными, и содержательные валентности — источник смысловых ограничений на способность слов входить в те или иные конструкции, а также опора для установления семантической интерпретации конструкций и построенных на их основе высказываний.

Подход «от лексемы» (см., например, [Богуславский 1985]) снимает проблему знаковости/незнаковости синтаксиса и его единиц; что же касается вопроса о семантике как особом уровне, то ответ на него менее ясен; по-видимому, семантика — при таком подходе — прежде всего, «встраивается» в словарь, а также определенным образом характеризует синтаксические конструкции. /44//45/ Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) Такие представления имеют, наряду с плюсами, и минусы.

Поскольку отправной точкой выступает лексема, как она представлена в словаре, то и семантическая интерпретация осуществима лишь «с точностью до словоформы», хотя самостоятельные семантические связи могут обнаруживать и отдельные элементы плана содержания лексемы и ее словоформы [Богуславский 1985: 21]. Этот недостаток не является сколько-нибудь значительным, если данный подход предназначен для описания анализа и фактически не претендует на отражение синтеза высказываний [Богуславский 1985: 10]. Но сама по себе ограниченная ориентация на анализ, при всей своей абсолютной законности, корректности (гораздо хуже — традиционное неразличение анализа и синтеза), конечно, не исключает необходимости особого подхода, отражающего синтез. К тому же, если такой — другой — подход будет одинаково успешно обслуживать и анализ и синтез, то он, естественно, окажется предпочтительным.

2.2. Можно эксплицитно принять, что синтаксис действительно асемантичен. При восхождении от морфемы к предложению растет мера ф о р м а л ь н о й сложности языковых единиц. Лишь с достижением определенного уровня формальной организации, который как раз и соответствует предложению происходит «добавление» семантики к «готовому»

формальному объекту — предложению (если учесть, что морфемы, слова все же не асемантичны, то можно говорить о «добавлении» не семантики вообще, а коммуницируемой семантики). Модель, основанная на такого рода посылках, окажется нейтральной по отношению к анализу и синтезу;

семантика в ней будет самостоятельным уровнем.

Ближе всего эти представления к одному из вариантов ортодоксальной генеративной лингвистики [Хомский 1965] и ее продолжению — интерпретативной семантике [Jackendoff 1972]. Как нам уже приходилось писать [Касевич 1977: 178], мы здесь имеем дело с перенесением на лингвистическую почву теории логических исчислений.

формационные правила, позволяющие строить из символов цепочки, — правильно построенные формулы (аксиомы), а также трансформационные правила, указывающие возможные преобразования формул (теоремы).

Вопрос о значении (семантике) формул как таковых не ставится, они выступают как объекты наделенные исключительно формальными с е м а н т и ч е с к у ю и н т е р п р е т а ц и ю, не обязательно единственную;

словоупотреблением, превращается в (формальный) язык.

С точки зрения лингвистики, основной недостаток этой достаточно стройной (в немалой степени благодаря своему происхождению) теории заключается, возможно, в том, что в языке не столь просто провести четкую демаркационную линию, которая указывала бы, где «кончаются»

чисто формальные средст-/45//46/ва языка, включая таким образом понимаемый синтаксис, и «начинается» семантика. Хотя другой крайностью приходится считать теоретическую платформу порождающей семантики, принципиально отвергающей какую бы то ни было грань между семантикой и синтаксисом в процессе «порождения» предложений [Чейф 1975; Fodor J. D. 1980] (см. об этом также [Падучева 1974]), нельзя не учитывать, что в языке мы, если отвлечься от фонетики, никогда не имеем дело с незначимыми единицами. Именно значимая единица — исходный материал во всех языковых процессах. А коль скоро наделенность значением — собственный признак любой языковой единицы, то он не может не влиять на ее функционирование, в частности, в составе предложения и текста. Поэтому в языке просто нет таких «символов», которые образовывали бы последовательности, цепочки безотносительно к значению, чтобы лишь затем получившимся формальным объектам приписывалась та или иная семантическая интерпретация. Тем более в речевой деятельности нет процессов, при которых человек оперировал бы формальными символами без попытки придать им определенный смысл; напротив, семантизация — первое, что пытается осуществить носитель языка при речевосприятии, ибо всегда исходит из презумпции осмысленности воспринимаемого.

2.3. Наконец, можно вернуться к традиционной точке зрения, которая просто не выделяет семантику в качестве особого уровня.

Современным вариантом традиционного подхода будет, по-видимому, такой, который последовательно разграничивает формальные и семантически нагруженные аспекты синтаксиса. Иначе говоря, синтаксис признается знаковым уровнем со своими соответственно планом выражения и планом содержания, которые обладают известной автономностью, однако же в рамках данных сложных знаков. Поскольку отношения сторон знака в естественных языках асимметричны, план выражения синтаксиса может обнаруживать собственные закономерности, не имеющие семантических импликаций, а в составе плана содержания, в свою очередь, отнюдь не каждому его фрагменту обязательно соответствует конкретный фрагмент плана выражения.

Очевидно, основной недостаток такой «неотрадиционной» точки зрения заключается в том, что она не позволяет достаточно естественно объяснить и отразить в описании столь важную для языка с и н о н и м и ю высказываний. Последнюю естественнее всего понимать как соответствие разных синтаксических структур одной семантической1. Но уже само по Синонимия высказываний — одно из наиболее фундаментальных отношений в системе языка и речевой деятельности. Достаточно сказать, что, не будь синонимии высказываний и, шире, текстов, передача информации «по цепочке» коммуникантов себе допущение понятия семантических структур, с которыми к тому же вступают в самостоятельные отношения структуры синтаксические, эквивалентно признанию отдельного семантического уровня, — и мы возвращаемся ко всем тем проблемам, о которых говорилось выше2.

Как видим, ни один из представленных выше возможных /46//47/ подходов не кажется вполне удовлетворительным. И надо признать, что не совсем ясно, каким должен быть такой — вполне удовлетворительный — подход. Именно поэтому мы аттестовали выше те посылки, из которых мы будем исходить в настоящей работе и которые допускают существование относительно автономного семантического уровня, «расположенного над»

синтаксическим, как «условные».

3. Существо этих посылок основывается на некотором компромиссе.

Прежде всего, предполагается, что реален уровень семантики3, обладающий определенной самостоятельностью, т. е. располагающий собственными — чисто семантическими — единицами (семантическим словарем) и правилами их сочетания, функционирования (семантическим синтаксисом)4.

Допущение самостоятельного семантического уровня позволяет более или менее адекватно решить по крайней мере следующие вопросы.

Находит объяснение факт синонимического перифразирования высказываний, о котором уже говорилось; сама синонимия высказываний оказывается достаточно простым соотношением, при котором одной семантической структуре соответствует более одной синтаксической5.

(ср. процессы обучения, поддержание преемственности в культуре) требовала бы буквального воспроизведения любого высказывания. Нормально этого не происходит (если не считать сакральные и функционально сходные с ними тексты), передается смысл, а не форма. Последнее и говорит, по-видимому, о реальности относительно автономных семантических структур. Еще один аслект проблемы — общий для любой синонимии. Синонимы практически всегда тождественны не абсолютно, а «с точностью до X», что же принять в качестве такого X, чаще всего неизвестно.

Заметим, что и здесь есть общая проблема с обсуждением синонимии как таковой:

говоря о том, что два слова — синонимы, мы тоже можем трактовать это таким образом, что существуют самостоятельные чисто-семантические единицы, к которым возводимы оба синонима. Есть, кстати, и некоторые психолингвистические свидетельства, которые могут быть использованы как подтверждение таких представлений [Norman 1980] (см. об этом также [Касевич 1977: 152]).

Точнее, реальны у р о в н и семантики, об этом см. [Касевич 1977], а также гл. V, п. 2.

Говоря о семантическом синтаксисе, не всегда учитывают, что в дан-/279//280/ном сочетании термин «синтаксис» не эквивалентен его традиционному употреблению:

речь идет о правилах сочетания, парадигматического и синтагматического взаимодействия семантических единиц, категорий, а не о синтаксисе как особом уровне языка и речевой деятельности (аналогично можно было бы говорить о синтаксисе в фонологии, т. е. фонотактике, в морфологии, словообразовании).

О том, что само по себе толкование синонимии вызывает некоторые вопросы, см. выше, в прим. 1 к главе I.

Автономный семантический уровень с собственными единицами и правилами одинаково успешно обслуживает и речепроизводство (синтез) и речевосприятие (анализ): речепроизводство предстает как продвижение от смысла, где последний формируется именно средствами семантического уровня, к тексту, а речевосприятие — как обратный по направлению процесс. В первом случае семантические структуры являются исходным пунктом («областью отправления»), в последнем — конечным («областью прибытия»).

4. Признавая существование самостоятельного семантического уровня, мы не хотели бы отказывать в статусе знакового и традиционному синтаксическому уровню. Не развивая соответствующие положения (см.

гл. II), мы ограничимся здесь следующим. Если считать, что основная единица синтаксиса — это синтаксическая конструкция как целостное образование, то можно говорить об ассоциированном с ней т и п е конструкция не имеет одного-единственного значения, взятого в отвлечении от всех возможных лексических заполнений, она отнюдь не безразлична к семантике: далеко не любая ситуация может быть отражена при использовании данной синтаксической конструкции.

Это ставит синтаксические конструкции в один ряд с такими единицами, как слово или морфема. В последних случаях тоже не приходится говорить о каком-либо простом и однозначном соответствии элементов планов выражения и содержания: налицо ассоциированность элемента выражения с некоторой областью или даже областями плана содержания. Если для слов и морфем, которые всегда фигурируют в качестве «клас-/47//48/сических» представителей языковых знаков, такое положение вполне нормально, то, очевидно, аналогичное положение в синтаксисе равным образом дает нам основания считать синтаксические единицы знаковыми несмотря на одновременное существование особого, семантического уровня.

СЕМАНТИКА, ПРАГМАТИКА, ЛИНГВИСТИКА ТЕКСТА

5. Следующий вопрос — «выяснение отношений» между семантикой и лингвистикой текста, а также прагматикой. Как мы помним, сама эта проблема вызывается к жизни тем обстоятельством, что семантика высказывания реализуется в рамках текста, а текст как особая языковая данность подлежит ведению специальной дисциплины — лингвистики текста. Покажем эту зависимость на относительно простом примере.

Высказыванию П е т р о в поедет в Москву с просодически выделенным первым словом отвечает сочетание следующих семантических конструкций: ‘X поедет в Москву’ + ‘X есть Петров’ + ‘Y не поедет в Москву’ + ‘Обратное неверно’ [Касевич 1984b]. В этом примере часть элементов семантических конструкций представлена переменными X, Y, причем одна из переменных — X — идентифицируется с опорой на то же самое высказывание, а другая — Y — лишь с выходом за пределы высказывания, т. е. при учете предшествующего текста (или же реальной ситуации) [Николаева 1982].

Другие примеры, когда в высказывании используются переменные, — это обычные местоимения, в особенности личные. Несмотря на то, что очевидное отличие от предыдущего случая заключается в употреблении особых линейных знаков, входящих в словарь языка, — личных местоимений, последние также являются переменными. Причем семантические элементы, обозначенные местоимениями 1-го и 2-го лица, нормально идентифицируются при обращении к реальной ситуации (только не описываемой высказыванием, а ситуации общения), а элементы, на которые указывают местоимения 3-го лица, — при обращении к тексту [Падучева 1985].

Таким образом, уже на данных простых примерах мы можем видеть, что выход за пределы высказывания для его семантической интерпретации требуется, в частности (хотя и далеко не единственно), в тех случаях, когда в его семантическое представление входят переменные. Мы видим также, что: (а) само по себе вхождение переменной еще не означает необходимости прибегать к «экстрасентенциальной» информации;

(б) наличие переменной может требовать обращения к тексту, предшествующему или последующему; (в) присутствие переменной может предполагать знание реальной ситуации.

Нам кажется, что уже в приведенных пунктах вырисовы-/48//49/ваются основания для проведения искомых разграничивающих линий;

одновременно видна и их относительность [Sgall 1984]. Если для семантической интерпретации высказывания, в силу наличия в его смысловой структуре переменных или иных причин, необходим анализ предшествующих и/или последующих высказываний, т. е. фактически текста, то имеем дело с семантикой текста — частью лингвистики текста;

если для тех же целей требуется обращение к ситуации (описываемой высказыванием или выступающей в качестве коммуникативного акта), то мы имеем дело с прагматикой.

Ни лингвистика текста, ни прагматика не составляют предмета специального внимания в настоящей работе. Однако, по скольку данные — важнейшие — области языка и лингвистики приходится затрагивать, представляется необходимым сформулировать некоторые положения, которые бы по крайней мере показывали, что остается «за кадром»

изложения.

6. Язык, согласно общепринятому определению, есть средство общения, а речевое общение представляет собой не что иное, как обмен текстами [Касевич 1977], причем каждый текст соотнесен с описываемой Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) им реальной (денотативной) ситуацией или набором таких ситуаций, с ситуацией общения, с говорящим и слушающим. Роль текста ясна из самого определения, а все только что упомянутые виды соотнесенности как раз и составляют основной предмет прагматики.

Что же касается высказывания, то это — минимальный текст, поэтому, изучая высказывание, мы фактически берем текст в его предельно упрощенном — с внешней стороны — варианте (либо самостоятельно существующем в таком виде, либо искусственно извлеченном нами из более протяженного текста). В то же время именно на материале семантики отдельного высказывания мы имеем дело с подлежащими идентификации переменными.

6.1. Требуется также внести некоторые уточнения в понятие текста.

В традиции, идущей от ряда авторов и прежде всего от работ Л. В. Щербы, понятие текста приравнивается к понятию речи (см., например, [Щерба 1974: 26]). Когда мы говорим о лингвистике текста, то это соответственно может пониматься как синоним лингвистики речи, о необходимости которой говорил еще Соссюр. При такой трактовке лингвистика текста противополагается, очевидно, «лингвистике языка». В чем могло бы быть существо противопоставления?

По-видимому, многими авторами молчаливо принимается, что «лингвистика языка» — это изучение и описание системы, понимаемой как статический объект, как некая совокупность парадигм, плюс, естественно, словарь (или, возможно, словари). Тогда функционирование единиц системы окажется областью лингвистики речи.

С таким пониманием, эксплицитным или имплицитным, согласиться, однако, нельзя. Во-первых, функционирование язы-/49//50/ковых единиц осуществляется по правилам, принадлежащим системе языка: последняя представляет собой не только определенным образом организованный набор разноуровневых единиц, но также и аналогичный набор правил, «программ», по которым эти единицы функционируют. Во-вторых, функционирование языковых единиц осуществляется не в речи, а в речевой деятельности, речь же (текст) есть продукт речевой деятельности, точнее, продукт речепроизводства и объект речевосприятия6.

Таким образом, если лингвист изучает язык как динамическую, действующую систему, то уместно говорить о лингвистике речевой деятельности, а не речи или текста; понятно, что в идеале именно к разработке лингвистики речевой деятельности следует стремиться, поскольку она, включая и более традиционное описание системы, дает в итоге действующую модель языка.

Разумеется, приходится учитывать, что во многих традициях понятия речи и речевой деятельности фактически не разграничиваются.

6.2. Что же остается и остается ли что-либо на долю лингвистики текста? По-видимому, лингвистика текста все же имеет собственный объект изучения. В пользу этого можно указать на два обстоятельства. Вопервых, коль скоро текст объективно существует, то возможно описание и моделирование текста, возможна типология текстов по их структуре, по распределению в их рамках тех или иных единиц и т. п. Во-вторых, известны проблемы цельности и связности текста, которые решаются именно лингвистикой текста. Правда, и здесь можно сказать, что средства, обеспечивающие цельность и связность, принадлежат языковой системе, но с точки зрения последней они чаще всего не имеют какой-либо специфики, а приобретают ее в т е к с т е (иногда — в тексте определенного жанра или авторства). С указанной точки зрения текст может приобретать и реально приобретает статус особой е д и н и ц ы. Разумеется, это единица не того вида, которая принадлежала бы системе языка — не инвентарная, а конструктивная [Касевич 1986b] (см. также гл. III, п. 12.1). По существу, статус единицы тексту придает то обстоятельство, что формально он имеет начало и конец и, возможно, еще какие-то признаки, указывающие на развертывание текста во времени (если это текст звучащий).

Содержательно текст характеризуется единством темы (которая может быть вынесена в заголовок). И содержательно, и формально тексту присуща связность, которая обеспечивается самыми разными способами межфразового согласования, в том числе согласования тем и рем высказываний и абзацев в составе текста.

Таким образом, резюмируя, можно сказать, что существуют два понятия «текст»: широкое и узкое. Текст в широком смысле это то же самое, что речь, продукт речепроизводства, говорения (для звукового языка). Текст в узком смысле — это единица речи (т. е. текста в широком смысле), которая характеризуется цельностью и внутренней связностью и как таковая мо-/50//51/жет быть вычленена, отграничена от предыдущего и последующего текстов (если текст не изолирован). Текст в узком смысле — максимальная конструктивная единица, хотя, как уже говорилось, в принципе текст может сводиться и к одному высказыванию, как, впрочем, и высказывание может реализоваться в виде единственного слова, а материально — и единственного слога.

7. Вернемся к прагматике. Выше было сказано, что к сфере прагматики принадлежат способы и типы соотнесения текста, порождаемого в рамках данного коммуникативного акта, с описываемой этим текстом денотативной ситуацией и ее участниками, с ситуацией общения, с говорящим и слушающим. Более общим образом так интерпретируемую прагматику можно определить как область р е ф е р е н ц и и [Падучева 1985].

7.1. Референциальное понимание прагматики, в свою очередь, истолковывается следующим образом. Язык предоставляет в Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) распоряжение говорящего систему абстрактных знаков, где, скажем, дом означает ‘дом вообще’, т. е. любой объект, удовлетворяющий тем признакам, которые идентифицируют любой дом и отличают его от всех других существующих и мыслимых объектов; кроме того, в языке есть система так называемых индексальных элементов, последние устанавливают отношение к своего рода точкам отсчета: это, например, местоимения, показатели времени глагола и т. п. Индексальные элементы лишь фиксируют место некоторого объекта или явления в определенной «сетке координат», например, я — это говорящий в данном коммуникативном акте, форма настоящего времени указывает на время коммуникативного акта. Иначе говоря, я столько, сколько говорящих в настоящих, бывших и могущих иметь место коммуникативных актах;

«настоящих времен» тоже столько, сколько коммуникативных актов, и т. п.

В то же время участники коммуникативного акта в своих высказываниях должны прилагать абстрактные знаки и индексальные элементы общей системы языка к конкретным объектам и явлениям внешней действительности, каким-то образом указывать, к одному или разным объектам относится материально тождественное слово при его нескольких употреблениях, и т. п.

Все это в конечном счете связано с проблемой истинности высказываний. Участникам коммуникативного акта абсолютно необходимо знать, какие высказывания являются истинными, а какие — нет и, шире, как высказывания соотносятся с описываемой ими действительностью. О высказывании Мальчик бежит нельзя сказать, истинно оно или ложно, да и вообще понять его применительно к каким угодно практическим задачам, пока мы не будем знать, какой именно мальчик и в какой именно момент времени имеется в виду (плюс еще некоторая информация, которую мы сейчас оставляем в стороне). Но это как раз и значит, что мы должны «вписать» данное высказыва-/51//52/ние в контекст конкретного коммуникативного акта. Таким образом, хотя лингвистика, вообще говоря, не интересуется истинностью/ложностью высказываний, лингвист должен установить, какие я з ы к о в ы е с р е д с т в а используются, чтобы вопрос об истинности/ложности вообще стал разумным.

Это — один из аспектов прагматики: прагматика в целом должна ответить на вопрос о том, как, применительно к своим установкам, целям, задачам, используют участники коммуникативного акта знаковую систему, находящуюся в их распоряжении, и как, с этой же точки зрения, они интерпретируют продукт функционирования знаковой системы — текст.

Как уже, по существу, было сказано выше, говорящие и слушающие должны обладать языковыми средствами, которые служили бы Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) предпосылками для определения истинности/ложности высказываний, без чего коммуникация очевидным образом бессмысленна.

7.2. Истинность/ложность — свойство повествовательных предложений, точнее, суждений, лежащих в их основе (в традиционных учебниках логики суждение просто определяется как повествовательное предложение, которое может быть истинным или ложным). Давно известно, что повествовательное предложение — один из трех основных типов предложения по коммуникативной установке говорящего наряду с вопросительным и побудительным (повелительным). Поскольку деление предложений на повествовательные, вопросительные и побудительные связано с установками, целями говорящих, то оно в этом смысле также относится к прагматике, хотя и не связано с референцией и истинностью/ложностью: если высказывание типа Мальчик бежит может быть опровергнуто как ложное — Неверно, что мальчик бежит, то применительно к его вопросительному и повелительному аналогам это невозможно, ср. Мальчик бежит? — *Мальчик бежит? — неверно или Беги! — *Неверно, что беги!

Важное уточнение в это разграничение высказываний по их коммуникативной установке внесла теория речевых актов [Серль 1986a;

1986b]. Давно замечено, что в контексте, в соответствующей ситуации общения повествовательное или вопросительное предложение может функционировать как побудительное по своему характеру, по своей цели, например, Завтра вы прихдите сюда к 2-м часам! Вы не передадите мне хлеб? Точно так же повествовательное может употребляться с реальной целью задать вопрос и т. п., например, Хотелось бы знать, где ты вчера была так поздно. В теории речевых актов разграничиваются: а) сам акт произнесения высказывания (локуция); б) пропозициональный акт, в котором, в свою очередь, различают референцию — приложение языковых знаков к объектам и явлениям действительности, на которые обращено внимание говорящего, и предикацию — приписывание данным объектам определенных свойств; в) иллокутивный акт, т. е. приписывание высказыва-/52//53/нию — с помощью тех или иных языковых средств или просто «помещением» в соответствующий контекст, речевой и неречевой, — данной коммуникативной функции7.

Иллокутивный акт — более широкая категория по сравнению с традиционной схемой, выделяющей повествование, вопрос и побуждение:

в качестве самостоятельных иллокутивных актов выступают такие коммуникативные намерения, как обещание, просьба, благодарность, угроза, клятва, совет и ряд других. В принципе о каждом высказывании Говорят также о перлокутивной функции высказывания, при этом имеют в виду тот эффект, который, с точки зрения говорящего, должно произвести высказывание (убедить, запугать и т. п.).

можно сказать, какой иллокутивный акт его характеризует, или, иначе, с какой иллокутивной функцией оно употреблено (подробнее см., например, [Падучева 1985]).

7.3. Обычно в языке иллокутивному акту отвечает конкретный глагол: акту обещания глагол обещать, клятвы — глагол клясться и т. п.

Употребление таких глаголов говорящим в 1-м л. ед. ч. в настоящем актуальном времени — источник еще одной области прагматики, лежащей на пересечении сфер референции и иллокутивных актов. С точки зрения референции высказывания с такими глаголами, которые называют п е р ф о р м а т и в н ы м и [Остин 1986], иногда считают как бы нейтральными по отношению к вопросу об истинности/ложности, иногда — самоверифицирующимися, истинными в силу своего существования, т. е. фактически всегда истинными. Пожалуй, последняя трактовка лучше соответствует природе перформативов. В самом деле, нейтральны по отношению к истинности/ложности вопросительные и повелительные высказывания (см. выше), но высказывания типа Обещаю, что завтра приду просто всегда истинны: никто не может в ответ на Обещаю, что завтра приду сказать Вы не обещаете или Неверно, что вы обещаете, ибо обещание реализуется самим актом произнесения перформативного глагола; здесь как бы оказываются тождественными план выражения и план содержания. (Разумеется, можно усомниться в том, что обещание будет выполнено, но это уже существенно другой аспект.) С точки зрения иллокутивных актов, употребление в высказывании перформативного глагола представляет собой использование специального языкового средства, эксплицитно определяющего иллокутивную функцию (иллокутивный тип) высказывания.

7.4. В прагматику часто включают и аспекты, связанные с п р е с у п п о з и ц и я м и (или, иначе, презумпциями) высказываний. Не давая изложений разных точек зрения на природу пресуппозиций (см.

[Кифер 1978; Падучева 1964]), приведем наиболее распространенное понимание этой категории: пресуппозиция — та часть семантического представления высказывания, истинностное значение которой не изменяется при отрицании; при этом истинностное значение всего высказывания зависит от истинностного значения пресуппозиции таким образом, что если последняя ложна или неверифицируема, то высказывание бес-/53//54/смысленно, неуместно, аномально. Классическим примером в литературе обычно фигурирует высказывание Король Франции лыс и подобные ему. Осмысленность, истинность или ложность высказывания зависит от того, существует ли в момент коммуникативного акта король Франции, поскольку упоминание объекта связано с презумпцией его существования. Если данная информация по каким-то причинам недоступна, то об истинности/ложности высказывания ничего сказать нельзя, оно тем самым не имеет «прагматического» смысла; если же презумпция ложна, то высказывание в целом аномально, неуместно. В свою очередь, при отрицании Неверно, что король Франции лыс для пресуппозитивной части отрицания ничего не меняется.

Пресуппозитивные аспекты высказывания относятся к прагматике в той мере, в какой вообще всякая референция связана с прагматикой.

Аналогично приведенному выше, даже простейшее высказывание наподобие Петя разбил чашку может оказаться неосмысленным, если имеются миры8, в которых возможность одновременного существования Пети и чашки неочевидна.

Иногда различают семантическую и прагматическую пресуппозиции (презумпции). Семантическая пресуппозиция — это та часть семантики высказывания, которая в принципе поддается отрицанию, но при употреблении высказывания принимается слушающим как истинная.

Прагматическая пресуппозиция — часть семантики высказывания, которую говорящий полагает известной слушающему. «...Семантическая презумпция предложения S — это суждение, которое слушающий должен считать истинным, чтобы предложение S было для него осмысленным; а прагматическая — это суждение, которое слушающему должно быть известно, чтобы высказывание было [семантически] нормативным»

[Падучева 1964: 58]. Например, высказывание Я видел только Ивана при ответе на вопрос Кого ты там видел? имеет семантическую пресуппозицию ‘Я видел Ивана’ (т. е. для слушающего — «бывшего»

спрашивающего — очевидно, что если видел только Ивана истинно, то заведомо должно быть истинно видел Ивана). Для того же самого высказывания при ответе на вопрос Кого еще ты видел? действительна уже прагматическая пресуппозиция ‘видел Ивана’: говорящийотвечающий исходит из того, что слушающему-спрашивающему, как и ему самому, известно, что он, говорящий, видел Ивана; это общее для них знание [Падучева 1964: 58–59].

Таким образом, в области пресуппозиций, или презумпций, есть и семантические, и прагматические аспекты, которые требуют различения.

Мы не затрагиваем те языковые сферы, аспекты, которые имеют исключительно и только прагматический характер, т. е. такие, как коммуникативные постулаты, впервые сформулированные Грайсом [Грайс 1985], условия успешности речевого акта и ряд других (см. об этом в обобщающей работе /54//55/ Е. В. Падучевой [Падучева 1964]). Нас в данной работе будет интересовать семантика как таковая.

О понятии возможных миров см. [Хинтикка 1980].

СИТУАЦИЯ, ПРОПОЗИЦИЯ, ПРЕДИКАТ

8. В последнее время семантические исследования языка выдвинулись в лингвистике на передний план. Довольно много проблем получили более или менее удовлетворительное решение, еще большее число их было поставлено и продолжает обсуждаться, о существовании других семантических вопросов, ответы на которые необходимы для адекватного описания языка, мы, возможно, еще даже не знаем.

Занимаясь семантикой, мы должны описать, с одной стороны, какими средствами и каким образом пользуется человек — носитель данного языка, чтобы выразить некоторые смыслы, а с другой — как истолковать текст, чтобы объяснить, какой смысл в нем заложен, почему одни высказывания являются синонимичными, а другие — нет.

Ясно, что первый из схематически описанных аспектов отражает речепроизводство, а второй — речевосприятие. Иначе говоря, в первом случае мы имеем дело с переходом «смысл текст», а во втором — «текст смысл». Упоминание синонимичности/несинонимичности высказываний выше не означает включения частной проблемы наряду с общими. Чтобы отправляться от значения, смысла в переходе к тексту, нужно располагать «семантическим языком», на котором значение будет «записано». Точно так же, выяснение синонимичности/несмнонимичности двух высказываний — это установление того факта, что они могут быть записаны одинаково/неодинаково средствами соответствующего семантического языка. Таким образом, основная задача всякой семантики — разработка семантического языка, а также способов перевода на него высказываний текста, равно как и перевода конструкций семантического языка в высказывания текста.

8.1. Любой язык представляет собой систему элементов и правил их употребления. Что же служит в качестве элементов семантического языка?

Если мы скажем, что таковыми выступают значения (или смыслы), то ответ будет верным, но малоинформативным. Более того: полный ответ на этот вопрос, вообще говоря, выходит за рамки лингвистики (возможно, даже при широком ее понимании, т. е. с включением психо- и социолингвистики). Дело в том, что, аксиоматически, семантика — сфера означаемых языковых знаков, а означаемыми выступают некоторые данности, имеющие психическую природу: образы, представления, понятия. Едва ли лингвист может и должен заниматься исследованием такого рода образований. Лингвист имеет дело с ф о р м а л ь н ы м и а н а л о г а м и означаемых, такими, что они необходимы и достаточны для описания функционирования языковых единиц с точки зрения переходов /55//56/ «смысл текст». Поэтому элементами семантического языка для лингвиста могут служить символы и слова естественного языка как «заместители», т. е. формальные аналоги соответствующих значений. При этом должны быть выработаны специальные соглашения, согласно которым такие слова и символы не имеют синонимов, омонимов, не обладают многозначностью, и всегда точно известно, какому именно формально представимому значению соответствует данное слово (или символ) [Апресян 1983: 316–317]. В качестве правил функционирования элементов семантического языка, т. е. его синтаксиса, могут использоваться операции конъюнкции, дизъюнкции, импликации, установления эквивалентности, материальной эквивалентности, а наравне с ними и интуитивно однозначно понимаемые простейшие актантные отношения в конструкциях, заполненных словами естественного языка (см.

[Апресян 1983: 317]; см. также ниже).

В современной семантике сформулировано важное положение о том, что лексические и грамматические значения должны описываться одним и тем же семантическим языком [Апресян 1986]. Например, значение, которое передается глаголом начинаться, Ю. Д. Апресян передает так: P начался = ‘в момент T1 P не существовал, в момент T2 P существовал, и момент T1 непосредственно предшествует моменту Т2’ [Апресян 1983:

317]. Принципиально сходным образом предлагается толковать и, например, оппозицию совершенного и несовершенного вида для части глаголов: A делал B ~ ‘...Tф предшествует Tр, и говорящий считает, что Tф не входит в Tг’, а А сделал В ~ ‘...Tф предшествует Tр, и говорящий считает, что Tф входит в Tг’, где Tф — фактическое время, т. е. отрезок времени, когда реально происходило описываемое событие, Tр — время (момент) речи, Tг — время говорящего, т. е. тот отрезок времени, в котором говорящий мыслит себя, которое для него является как бы «этим»

временем в противоположность «тому» [Апресян 1983: 325–326].

Думается, однако, что это важное положение не следует абсолютизировать. Вряд ли та же формальная техника пригодна для представления семантики имен наподобие стол, дом, человек, карандаш и т. п. Здесь может быть использован либо более традиционный компонентный анализ, либо, вполне возможно, в значительном числе случаев имена естественнее всего трактовать как неанализируемые, семантически «примитивные». Эти вопросы, впрочем, относятся к семантике словаря и морфологии; они еще будут фигурировать в нашем изложении в главах III и IV. Сейчас же вернемся к семантике как автономному компоненту языковой системы.

8.2. По-видимому, основные понятия — они же единицы, — с которыми мы имеем дело в семантике, суть с и т у а ц и и, ф у н к т о р ы , термы и переменные.

8.2.1. Говоря сейчас «ситуации», мы имеем в виду одно из по крайней мере трех понятий, которые кроются за этим термином (и реально используются в языкознании). Дело в том, /56//57/ что, как отчасти уже упоминалось (см. выше, п. 6 и др.), реальны прежде всего Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) денотативные с и т у а ц и и, т. е. участки, «куски» внешней действительности, описываемые, допустим, отдельным высказыванием.

Денотативные ситуации лежат, естественно, вне языка (равно как и вне мышления). Не менее реальны и с и т у а ц и и о б щ е н и я : это ситуации, которые заключаются в том, что А обращается к Б с высказыванием И.

Наконец, то понятие ситуации, которое как раз и интересует нас в данном высказывания, которое выделяет некоторый единичный «кадр»

описываемой реальности, семантическое соответствие денотативной ситуации.

Сигнификативная ситуация — именно единица семантики, причем в известном смысле центральная. Каждый язык выражает определенный набор ситуаций, которые «закодированы» преимущественно — хотя и не единственно — глаголами. Тому, что в одном языке предстает как одна ситуация, в другом может отвечать сочетание из двух или более ситуаций.

Например, по-русски мы говорим Я нашел очки, и, хотя значение ‘нашел’ поддается толкованию с использованием более простых смыслов, повидимому, можно утверждать, что «с точки зрения» русского языка данное высказывание описывает одну ситуацию, в том числе и безотносительно к тому, искал ли я потерянные мною же очки или же нашел их случайно.

Однако в таких языках, как кхмерский, тайский и ряд других, той же самой денотативной ситуации — обнаружению очков — будут соответствовать разные сигнификативные: если я искал очки, то язык это и представит как две ситуации — ‘искал — нашел’, а если же очки были найдены случайно — опять-таки как две, но уже другие — ‘шел — нашел’ [Еловков, Касевич 1979]. Таким образом, система ситуаций, представимых в языке, носит, по крайней мере частично, идио-этнический характер.

Ситуация — это «сцена, которую можно обозреть одновременно»

[Глезер 1985: 226]. Язык, конечно, не представляет каждый кадр действительности, попадающий в поле внимания говорящего, как нечто глобальное и нечленимое. Однако вполне естественно и, более того, неизбежно, что без достаточно большой степени цельности в восприятии и представлении действительности обойтись невозможно. В сущности, представление того, что попадает, например, в поле зрения в качестве целостной сцены есть не что иное, как осмысление воспринятого.

Осмысленное восприятие невозможно без «увязывания» разрозненных объектов в нечто целостное.

8.2.2. Для такого рода увязывания нужен какой-то оператор. Говоря о «системе, описывающей [в мышлении человека] отношения между предметами или понятиями», В. Д. Глезер упоминает операторы, которые «в случае конкретного мышления... превращают набор предметов в нечто целое — в сцену, которую можно обозреть одновременно. При абстрактном мыш-/57//58/лении таким же образом происходит связывание отдельных понятий в единую одновременно обозримую систему» [Глезер 1985: 226]. С точки зрения семантики таким оператором, скорее всего, выступает предикат, в свою очередь являющийся частным случаем ф у н к т о р а. Именно он связывает и м е н а, давая в итоге целостную ситуацию, и в этом смысле сигнификативная ситуация эквивалентна п р о п о з и ц и и. Разница заключается в том, что ситуация — это целостное образование, для которого внутренняя структура существенна лишь в той мере, в какой она может отличать данную ситуацию от любой другой, пропозиция же — это ситуация, взятая в аспекте ее внутренней логической структуры. Именно таким образом это понятие будет употребляться в дальнейшем.

8.3. Эти понятия — функтор, предикат, пропозиция, имя — могут быть введены и иначе [Касевич, Храковский 1983; 1985]. Все семантические элементы поддаются классификации, в рамках которой выделяются два класса: элементы одного предполагают употребление с ними каких-то других элементов, требуют их, или, как еще говорят, открывают места для других элементов определенной природы; элементы другого класса не обладают такими обязательными семантическими валентностями. Первые можно проиллюстрировать такими значениями, как ‘дарить’, ‘красивый’, ‘совместный’, ‘ультиматум’, вторые — ‘человек’, ‘дом’ и т. п. Элементы первого типа, вслед за Г. М. Ильиным и др. [Ильин и др. 1977], мы и называем функторами, а второго — именами.

Напомним, что речь идет о значениях, а не о словах, о семантических валентностях, семантической сочетаемости, а не о синтаксической или лексической. Например, существуют имена родства ‘жена’, ‘тетя’ и др., которые требуют употребления с другими именами: нельзя сказать Она — жена, Она — тетя, можно лишь, например, Она — жена Ивана Ивановича, Она — тетя Маши. Наличие таких слов никак не говорит о некорректности выделения класса функторов. Если обратиться к с е м а н т и к е имен родства, то мы без труда обнаружим, что имеем дело с именами объектов, которые характеризуются по их о т н о ш е н и ю к другим объектам, отношение же — типичный функтор. Иначе говоря, семантика слова тетя описывается примерно так: тетя X-а = ‘Y такой, что Y приходится сестрой матери или отца X-а или женой дяди X-а’ (где ‘сестра’, ‘мать’, ‘отец’, ‘дядя’, ‘жена’ в свою очередь подлежат соответствующий содержанию слова тетя, не является функтором, он содержит функтор (функторы) типа ‘приходится (кто-л. кому-л. кем-л.)’.

Аналогичным образом семантика слов строитель, пильщик не сводится к функторам, но включает функторы: строитель = ‘X такой, что его специальным признаком является строить Y’, пильщик = ‘X такой, что X пилит Y’. То, что, в отличие от имен родства, слова типа строитель, пильщик не имеют обязательных синтаксических валентностей (ср.

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) неэллиптические предло-/58//59/жения Он — строитель, Он — пильщик), несущественно с семантической точки зрения. Это уже собственно синтаксические или, возможно, лексико-синтаксические отличия. В этой же связи можно привести еще один пример. Если высказывание Она — жена, как упоминалось, некорректно вне контекста в силу своей эллиптичности, то о высказывании Она замужем этого сказать нельзя, оно не эллиптично. Между тем, разницы в семантических валентностях нет:

как ‘быть женой’, так и ‘быть замужем’ с необходимостью предполагают соответственно ‘быть женой X-а’, ‘быть замужем за X-ом’9.

Выделенный указанным образом класс функторов неоднороден по своим валентностным свойствам. Он, в свою очередь, разбивается на два подкласса: элементы одного открывают места для выражений, которые сами имеют функторную природу, т. е. являются функторами с собственными местами; элементы другого не обладают такими валентностями.

Дальнейшая классификация функторов состоит в том, что среди всех элементов первого подкласса мы выделим такие, у которых валентность на функторные же выражения имеет иерархический ранг не ниже трех, т. е., иначе говоря, у которых первые две валентности не являются валентностями на функторные выражения.

Объединив этот субподкласс со вторым из выделенных ранее подклассом функторов, мы получим п р е д и к а т ы. Оставшуюся же часть первого подкласса можно условиться назвать о п е р а т о р а м и. Примерами предикатов могут служить, например, значения ‘красный’, ‘дарить’, ‘совместный’, ‘поздравлять’. В последнем случае у функтора есть валентность на функторное же выражение (‘X поздравляет Y-а с P’, где P — функторное выражение), но это — третья валентность, а две первые занимают имена. Примерами операторов могут служить значения ‘начинать’, ‘необходимо’, ‘неверно’, ‘если, то’.

Владея понятием предиката с его валентностями, мы можем определить понятие пропозиции: пропозиция — это семантическая конструкция, которая образована предикатом с заполненными валентностями.

8.4. Уместно остановиться на отличиях такого — лингвистического — понимания пропозиции и предиката в сравнении с их логическими прототипами10. Прежде всего нужно оговорить, что с лингвистической Говоря «нет разницы в семантических валентностях», мы не утверждаем отсутствия семантического различия вообще: оно есть, но не имеет отношения к обсуждаемому здесь вопросу.

О прототипичности логических понятий можно говорить лишь с определенной долей условности: при их возникновении языковое и логическое просто не различалось;

когда же лингвистика и логика достаточно разошлись по своим целям и понятийному аппарату, логика пошла по пути уточнения и формализации традиционных концептов точки зрения удобнее не проводить различия между пропозицией и пропозициональной формой, или пропозициональной функцией; в логике пропозицией называется лишь соответствующая конструкция, припредикатные места в которой заполнены конкретными именами, или термами, когда же эти места заполнены переменными, то принято говорить о пропозициональной форме, или функции.

Дело в том, что пропозицией в логике признается лишь такая логическая форма, которая может быть истинной или ложной, а о пропозициональной форме наподобие ‘X — сту-/59//60/дент’ этого сказать нельзя, пока мы не заменим переменную X на (референтно определенный) терм, например, ‘Иванов — студент’ (где под Ивановым имеется в виду конкретный, известный нам индивидуум).

Иррелевантность истинности/ложности для лингвистических (семантических) пропозиций имеет своим следствием то, что в таких пропозициях нет никакой информации сверх того, что данному предикату сопоставлены данные переменные или термы, которые далее, в согласии с традицией, мы будем именовать а р г у м е н т а м и.

Валентности предиката — это качественно и количественно фиксированный набор, однозначно определяемый внутренними свойствами самого предиката. Зная предикат, мы знаем его валентности и, следовательно, тип заполненности его мест. К этому можно добавить, что, возможно, было бы целесообразно различать переменные и, скажем, полупеременные при предикате. Пропозиция, составленная предикатом ‘быть студентом’ и его единственным аргументом, не имеет истинностного значения не только при употреблении «подлинной» переменной (‘X — студент’), но и при использовании любого терма, лишенного референции, т. е. обладающего денотатом, но не референтом (‘Иванов — студент’);

такой терм и можно было бы считать полупеременной. Разница между переменными и полупеременными заключается в том, что употреблением последних мы эксплицитно сужаем область определения X; для примера ‘Иванов — студент’ область определения аргумента — все лица, носящие фамилию Иванов.

Из сказанного выше явствует, что, имея пропозицию, где предикат ‘дарить’ сопоставлен аргументам ‘Иван’, ‘книга’, ‘брат’, мы обладаем только информацией о том, что эти аргументы каким-то образом связаны отношением дарения. Традиционно это можно записать как ‘дарить’ (‘Иван’, ‘книга’, ‘брат’). Как именно реализуется данное отношение, и реализуется ли оно вообще, — об этом в самой пропозиции никакой информации нет. Соответственно, одна и та же пропозиция лежит в основе семантики высказываний Иван дарит книгу брату, Иван не подарил книгу (что на соответствующих этапах развития логики было неизбежно связано с существенным ограничением объекта исследования), в лингвистике же термины «предикат», а отчасти и «пропозиция» приобрели нежелательную неоднозначность.

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) брату, Подарил ли Иван книгу брату?, Иван хочет подарить книгу брату, Иван может подарить книгу брату и т. д. и т. п. (ср. [Адамец 1978]). Если бы правилам русской грамматики не противоречило именное словосочетание дарение книги Иваном брату, то и о нем мы бы сказали, что его семантика построена на базе пропозиции ‘дарить’ (‘Иван’, ‘книга’, ‘брат’).

Аналогичным образом следует отметить и отличие в трактовке понятия предиката в лингвистике по сравнению с логикой. Для начала, впрочем, следует «отмежеваться» от многообразных способов употребления этого термина с достаточно неопределенной областью значения. Так, в языковедческих работах под предикатом часто имеют в виду глагол или другое слово с некоторыми глагольными свойствами (например, оттлаголь-/60//61/ное имя), сказуемое, группу сказуемого, рему.

Какое-то влияние, возможно, оказывает и западноевропейская традиция (более близкая к словоупотреблению в логике), согласно которой предикат — это сказуемое или, чаще всего, группа сказуемого. Все эти употребления термина «предикат» мы считали бы нежелательными. Если мы хотим использовать термин «предикат» именно в качестве термина, с ним должно ассоциироваться одно значение, и таковое естественно трактовать как семантическое по своей природе.

В логике предикат от n переменных на множестве A — это «функция, определенная на A со значениями в множестве {истина, ложь}»

[Словарь по кибернетике 1979: 421]. Такое понимание естественно согласуется с подходом к пропозиции в логике, о котором шла речь выше.

Там же говорилось, что для лингвистики этот подход не будет истинность/ложность, а правильность/неправильность высказываний, т. е.

их соответствие/несоответствие правилам языка. Поэтому и предикат, а точнее, функтор, мы определили выше, вслед за названными авторами, по его отношению не к истинности/ложности, а фактически к смысловой полноте/неполноте: обязательность валентностей, положенная в основу определения, — это и есть, иными словами, наличие или отсутствие смысловой полноты, самодостаточности, что определяется смысловыми (семантическими) правилами данного языка.

8.5. Занимаясь вопросом о сущности предиката, мы встречаемся с положением, которое внешне предстает как в известной степени парадоксальное. С одной стороны, предикат представляет как бы всю пропозицию и, отсюда, ситуацию в свернутом виде, ибо, зная предикат, мы знаем его валентности, — следовательно и потенциальные аргументы (а применительно к ситуации — участников ситуации, см. ниже). Именно поэтому и говорят, что предикат «называет ситуацию»11. С другой В логике определенную аналогию составляет тенденция к отождествлению предиката и пропозициональной формы (функции) [Черч 1960].

стороны, предикат выступает как «технический» элемент, как своего рода связка, ибо он отражает лишь взаимоотношение элементов, существующих независимо12.

В действительности, однако, отмеченные разные «ипостаси»

предиката хорошо согласуются друг с другом. Предикат — организующий центр семантики высказывания. Без предиката семантическая конструкция «рассыпается». Но сам предикат говорит лишь о том, чт имеет место, каков тип ситуации и ее участников, но не о том, каковы реально эти последние. В то же время нередко набор участников во многом предопределяет предикат, в особенности применительно к конситуации (о понятии конситуации см. п. 17). Например, имея набор аргументов (участников ситуации) ‘извозчик’, ‘лошадь’, ‘кнут’, мы с достаточно большой долей уверенности предскажем предикат ‘погонять’ или ‘бить’;

чем больше аргументов, тем легче восстанавливается предикат.

Следует обсудить также вопрос о том, единицу какой степе-/61//62/ни «крупности» следует считать предикатом. Например, Ю. Д. Апресян толкует семантику глагола догонять следующим образом: X догонял Y-а = ‘(а) объекты X и Y перемещались в одном направлении, и X находился позади Y-а; (б) X перемещался быстрее Y-а, в результате чего расстояние между X-ом и Y-ом сокращалось’ [Апресян 1983: 323]. Что здесь является предикатом? Все функторные элементы, т. е. ‘перемещаться’, ‘находиться (позади)’, ‘быстрее’, ‘сокращаться’? По-видимому, сюда надо было бы добавить и ‘в одном направлении’, т. е. ‘перемещались, и перемещение было в одном направлении’, а также ‘в результате’, т. е. ‘и результатом перемещения было...’. Можно сразу же заметить, что из перечисленных функторов едва ли не большинство нельзя счесть предикатами, если следовать соглашениям, введенным выше: ‘быстрее’, ‘быть (происходить) в одном направлении’, ‘быть (иметь) результатом’ обладают валентностями на выражения функторной природы, причем только такими валентностями. Однако это не помеха для признания предикатом значения ‘догонять’: так, мы уже видели, что даже в значения-имена, в частности, в семантику имен родства, имен деятеля входят функторы, хотя первично именно противопоставление функторов и имен. Нам представляется, что именно такое решение будет корректным: предикатом является комплексное значение ‘догонять’, взятое в целом. Что же касается элементов его толкования, то они могут получить квалификацию в рамках различения предикатов, операторов и т. д. лишь постольку, поскольку в данном языке существуют отдельные глаголы, слова или показатели, чьим планом содержания они являются, ср., например, ‘перемещаться’ и глагол перемещаться. Противоположным примером может служить Можно вспомнить, что, согласно Ш. Балли, любой глагол является связкой или содержит в себе связку [Балли 1976].

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) семантический элемент ‘каузировать’, который входит в толкование и, следовательно, семантику очень большого числа слов, однако в русском языке отсутствует глагол или грамматический показатель, планом содержания которых было бы значение ‘каузировать’, поэтому относительно ‘каузировать’ нет смысла задаваться вопросом о предикатности/непредикатности.

8.6. Элементарные значения, входящие в семантику более сложных семантических образований — в нашем случае это предикаты, — называют, как известно, с е м а м и. Семами, как мы видели, могут быть и такие семантические элементы, которые и сами способны выступать в качестве предикатов, другие же семы лишены какой бы то ни было самостоятельности вне семантических комплексов. Предикат ‘догонять’ носит полисемный характер. Полисемный предикат есть не что иное, как синтагматическая конструкция сем (в то время как полисемное имя, если в него не входят функторные семантические элементы, — обычно парадигматическая конструкция сем). Моносемный предикат формально сводится к своей единственной семе. В пропозицию входят, естественно, предикаты, а не семы. /62//63/ Из сказанного явствует одновременно, что предикат, взятый со стороны своей внутренней структуры, т. е. представленный как толкование, есть пропозициональная функция (форма) или конъюнкция пропозициональных функций (форм). При таком аспекте рассмотрения различение пропозиции и пропозициональной функции (формы) становится уже существенным: предикат как толкование с необходимостью включает переменные, а из этого следует, что нереферентность элементов, заполняющих его валентности, носит принципиальный характер.

Тем самым мы приходим к взглядам, близким А. Черчу, который отождествлял понятия предиката и пропозициональной функции [Черч 1960]. Отличие состоит в том, что Черч не занимался внутренней структурой предикатов, поэтому для него всякий предикат выступал как пропозициональная функция. При семном разложении предикатов моносемный предикат, представленный в виде своего толкования, разворачивается в пропозициональную функцию, а полисемный в тех же условиях — в конъюнкцию пропозициональных функций.

Еще одно следствие заключается в том, что, при таком рассмотрении, семы, которым соответствуют пропозициональные функции в составе предиката, сами оказываются, как уже отмечалось, функторами или предикатами.

Итак, пропозиция, образованная на базе полисемного, или сложного, предиката, сама включает пропозиции (пропозициональные формы). Часть из них являются пресуппозициями, они не отрицаются, могут сохранять истинность, когда отрицается предикат в целом. Так, если в приведенное выше толкование предиката ‘догонять’, как оно дано выше, ввести отрицание, то отрицание не затронет ту часть толкования, которая обозначена через (а): из X не догонял Y-а не следует, что ‘объекты X и Y не перемещались в одном направлении, и X не находился позади Y-а’. Эта часть толкования может сохранять истинность (хотя может оказаться и ложной: если объекты X и Y просто двигались в разных направлениях или же Y на самом деле находился впереди X-а или на одном уровне с ним; в случае ложности пресуппозиции высказывание становится аномальным, неуместным или же пресуппозиция эксплицитно отрицается в условиях противопоставления, опровержения, ср. Иванов не догонял Петрова, они вообще ехали в разных направлениях! Иванов не догонял (не мог догонять, как мог догонять) Петрова, ведь Петров ехал позади Иванова!).

8.7. Выделением предикатов и операторов возможная классификация функторов не исчерпывается. Опора на валентности позволяет сделать эту классификацию более подробной, положив в ее основание следующие признаки: (1) число открываемых мест, (2) соотношение мест, открываемых для функторных и именных термов; (3) ранжирование термов, занимающих места при функторах. В этой классификации [Касевич, Храковский 1983] будут различаться следующие типы функторов: /63//64/ I. одноместные — например, ‘возможно, что P’, или, иначе, ‘возможно’ (P), где P — функторное выражение, обычно пропозиция;

II. двухместные — (а) функторы, открывающие оба места для пропозиции, т. е. ‘P1 предшествует Р2’, или, иначе, ‘предшествовать’ (Р1, Р2); (б) функторы, открывающие первое место для имени и второе для функторного выражения, например, ‘X хочет P’, или ‘хотеть’ (X, P); у нас нет примеров на предусмотренные классификацией функторы, открывающие первое место для функторного выражения и второе — для имени;

III. трехместные — (а) функторы, открывающие первые два места для имен и третье — для функторного выражения, например, ‘X благодарит Y-а за P’ или ‘благодарить’ (X, Y, P); (б) функторы, открывающие первое и третье места для имен и второе — для функторного выражения, например ‘X говорит P Y-у’, или ‘говорить’ (X, P, Y);

примеров для остальных логически возможных типов трехместных функторов у нас нет;

IV. четырехместные — (а) функторы, открывающие первые три места для имен и четвертое — для функторного выражения, например, ‘X награждает Y-а Z-ом за P’; мы не можем предложить примеры для остальных логически возможных типов четырехместных функторов.

Как мы видели ранее, на этих же принципах основывается выделение предикатов, которые как класс не представлены в приведенной только что схеме: к предикатам, согласно предложенному, относятся все n-местные Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) функторы с исключительно именными валентностями, а также подкласс (а) трехместных функторов и четырехместные функторы подкласса (а).

Проблемы классификации предикатов мы оставляем в стороне [Семантические типы предикатов 1982]. Возникает вопрос о принципах ранжирования прифункторных мест, коль скоро от типа ранжирования во многом зависит отнесение функтора к тому или иному классу и подклассу, в том числе и к важнейшему классу предикатов. Ответить на этот вопрос нелегко. По существу, определение местности функторов осуществляется интуитивно. То же относится к установлению иерархии их валентностей и, соответственно, мест.

Можно, однако, добавить некоторые соображения в пользу особой роли, которые имеют первые две валентности функтора, которые и сказываются, как мы видели, решающим образом на квалификации функтора как предикатного или непредикатного. Начнем с примера, взяв четырехместный функтор ‘награждать’. Хотя в его окружение с необходимостью входит функторная переменная, или терм, указывающий на мотив награждения («ни за что не награждают»), эта валентность явно занимает периферийное положение по сравнению с первыми тремя и особенно первыми двумя. Это проявляется и в большей легкости опущения соответствующих слов при «поверхностном» выражении данного смысла, ср. высказывания Иванова наградили, Иванов был награжден, Комитет ДОСААФ наградил /64//65/ Иванова именными часами, Комитет ДОСААФ наградил Иванова именными часами за спасение утопающего. Даже первые два высказывания, где имеются соответствия лишь второй валентности, фактически не являются эллиптическими13. Аналогично с функторами говорения: по-видимому, прежде всего важно, кто сказал и что сказал, поэтому-то соответствующим валентностям и принадлежат ранги «один» и «два».

Се Синьи [Hsieh Hsin-I 1979] предположил, что одному уровню принадлежат связи между предикатом и его первыми двумя аргументами — субъектом и объектом, все же остальные аргументы принадлежат некоторым другим уровням и, как можно понять, они, по существу, сопоставлены другим функторам. Например, семантика предложения Джон подарил автомобиль Полю для Мэри может иметь представление, согласно Се Синьи, в виде разноуровневых бинарных отношений (мы упрощаем форму записи автора): ‘дал’ (‘Джон’, ‘автомобиль’) + O (‘Поль’, ‘Джон’) + P (‘Мэри’, ‘Джон’), где O — отношение дативности, а P — отношение бенефактивности. В концепции Се Синьи также отчетливо видна тенденция установить иерархию между аргументами функтора, В контекстах с использованием глагола награждать роль первой валентности обычно меньше ввиду известной «безличности» (неперсонифицированности) источника награждения. Возможно, здесь присутствует особая проблема.

причем такую, в которой первые два аргумента имели бы особый вес.

Можно считать почти очевидным, что существует своего рода ступенчатое ослабление связей между функтором и рядом его аргументов, которое и выражается в иерархическом ранжировании последних. Может быть, и существуют способы объективировать силу связи аргументов с их функторами, разработав некоторые процедуры, возможно, психолингвистические по своей природе. Однако, насколько нам известно, этот вопрос никогда не ставился. Заметим, однако, что совпадение интуиции разных исследователей, — а оно типично для выяснения иерархии аргументов, — тоже убедительное свидетельство реальности и объективности иерархии, фигурирующей в работах по лингвистической семантике. К этому вопросу мы вернемся ниже (см. п. 18).

5. Выше было сказано, что пропозиция не заключает никакой информации сверх того, что данному предикату сопоставлены данные аргументы. Уже из этого следует, что семантика даже простейшего высказывания типа Иван дал брату книгу никак не сводится к пропозиции.

Чтобы превратить пропозицию в план содержания высказывания, нужно осуществить над ней ряд операций14. В качестве первой такой операции необходимо определить, в каком именно отношении стоит предикат к своим аргументам: реальности или ирреальности.

Здесь нам придется обратиться к развиваемому в логике понятию возможных миров [Хинтикка 1980]. Не вдаваясь в обсуждение формальных сторон этого понятия, укажем, что возможный мир — это такой мир, относительно которого известно, что его существование в принципе не исключено, т. е. утверждения о нем не являются внутренне противоречивыми. Существует ли он, существовал или будет существовать — вопрос, в этом смыс-/65//66/ле, несущественный. Наш реальный мир — один из возможных миров. Возможное состояние нашего мира или любого его «фрагмента» в любой момент времени Т — тоже один из возможных миров. Формально любое состояние любого мира, или, что то же самое, любой возможный мир, полностью определяется множеством пропозиций, истинных относительно этого мира.

Соответственно, когда мы говорим, что предикат стоит в р е а л ь н о м отношении к своим аргументам, или, иначе, что предикат связывает аргументы отношением реальности, это значит, что употребляется особый функтор реальности, который относит данную ситуацию к р е а л ь н о м у м и р у, — в отличие от всех остальных миров, лишь потенциально возможных. Когда перед нами высказывания Иван Говоря так, мы никоим образом не имеем в виду реальные процессы речевой деятельности, т. е. не хотим сказать, что говорящий начинает с пропозиции и продвигается от нее к полному представлению семантики высказывания. Речь здесь идет только о внутрисистемных отношениях, где естественно представление по принципу «от простого к сложному».

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) может дать брату книгу, Иван должен дать брату книгу, Иван собирается дать брату книгу, Иван хочет дать брату книгу, то это все — суждения о некоторых других возможных мирах, отличающихся от действительного, и говорящий полагает, что в каком-то из этих миров (которых в момент речи просто не существует, но важнее то, что они отличаются от мира, наличествующего в момент речи) может, с точки зрения говорящего, или должно произойти событие ‘Иван дает брату книгу’. В указанном смысле все это — и р р е а л ь н ы е события, и логически (семантически) данное обстоятельство отражается использованием ф у н к т о р а и р р е а л ь н о с т и : ‘Иван может дать брату книгу’ включает пропозицию ‘давать’ (‘Иван’, ‘книга’, ‘брат’) плюс функтор ирреальности, который здесь реализуется как ‘может’.

9.1. Функтор, или оператор, ирреальности вместе с именным термом, т. е. ‘Иван может’, ‘Иван должен’ и т. д., образуют в н у т р е н н ю ю м о д а л ь н у ю р а м к у по отношению к пропозиции. Слово «рамка»

отражает лишь то обстоятельство, что пропозиция «вставляется» в позицию, оставленную для нее в модальной рамке, ср. ‘Иван может...’ ‘Иван может P’, где P, например, ‘Иван дает брату книгу’; в результате получаем: ‘может’ (‘Иван’, (‘давать’ (‘Иван’, ‘книга’, ‘брат’))).

Определение рамки как модальной, вероятно, не требует специальных комментариев. Что же касается эпитета «внутренняя», то, во-первых, он призван отличить данную модальную рамку от другой — внешней (о ней пойдет речь ниже). Во-вторых, модальный оператор, формирующий эту рамку, как уже отмечалось, устанавливает отношения внутри пропозиции — между предикатом и его аргументами15.

Операторы ирреальности, по-видимому, исключают друг друга16.

Остается открытым вопрос, существует ли конечный универсальный набор Тип связи между предикатом и его аргументами — это, приблизительно, модальность de re классической логики: «Мне представляется, — пишет В. А. Смирнов, — что модальность de re — это особый способ приложения предиката к субъекту»

[Смирнов В. А. 1981: 7]. Здесь также уместно вспомнить, что Г. Фреге разделял в высказывании мыслительное содержание и утверждение данного содержания (вводя для этого разграничения специальную формальную нотацию: для содержания высказывания — горизонтальную черту, а для утвердительного высказывания — ту же черту с присоединенной к ней слева вертикальной чертой). «Если — A есть описание некоторых обстоятельств, например, „Обстоятельство, что разные полюса притягиваются“, то — A есть утверждение „Разные полюса притягиваются“»

[Бродский 1973: 32].

Нет полного запрета на сочетаемость модальных глаголов, но, кажется, это еще не говорит о сочетаемости модальных функторов. Дело в том, что в комбинациях модальных глаголов — надо заметить, не очень типичных в любом случае — один из глаголов имеет (или включает) каузативное значение. Например, в хочу быть в состоянии, т. е. ‘хочу мочь’, модальный глагол хотеть включает значение фактитивной каузации, в можешь хотеть глагол мочь имеет значение пермиссивной каузации.

таких операторов, которые в разных языках получают лишь разные материальные воплощения.

Следует отметить, что оператор реальности не есть значение утверждения: ведь утверждаются и значения возможности, необходимости и т. д., т. е. значение утверждения сочетается с /66//67/ ирреальномодальными значениями. В этом семантика утверждения вполне параллельна семантике отрицания, которая также совместима с семантикой как реальности, так и нереальности (ирреальности)17.