«ПЕРМСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ в воспоминаниях СОВРЕМЕННИКОВ Выпуск I Издательство Томского университета Пермское отделение 1991 1 ББК 4484(2)711.9 П27 Составитель А. С. Стабровский Пермский университет в воспоминаниях ...»

Государственный комитет РСФСР по делам науки и высшей школы

ПЕРМСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

в воспоминаниях

СОВРЕМЕННИКОВ

Выпуск I

Издательство Томского университета Пермское отделение 1991

1

ББК 4484(2)711.9

П27

Составитель А. С. Стабровский

Пермский университет в воспоминаниях современников. Вып. I. / Сост. А. С. Ст а б р о в с к и и. – Пермь, Изд-во ТГУ Перм. отд-ние, 1991. —92 с.

IS ВN 5—230—09288—2 Это очерки-раздумья выпускников Пермского университета разных лет о его становлении, создателях, традициях, развитии.

Фотографии из фондов музея истории университета.

Печатается по постановлению редакционно-издательского совета Пермского университета © Издательство Томского университета.

4302000000— Без объявл. Пермское отд-ние. 177(021)—

ИСТОРИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ И В НАС

Музей истории Пермского университета, его фонды богаты материалами, отражающими исторические события текущего столетия, так или иначе связанные с «жизнедеятельностью» старейшего на Урале вуза.

Однако не все музейные ценности экспонируются, многое, как говорится, остается за кадром. В частности, музей располагает фонотекой записей бесед и воспоминаний, рукописями воспоминаний разных лет, бережно хранимыми сотрудниками музея. Поэтому идея подобного издания вынашивалась давно, а в связи с 75-летием университета нам кажется необходимым познакомить читателей с этими музейными реликвиями.

Здесь и страницы о первых днях рождения университета, его становлении, жизни и деятельности старшего поколения. Мы узнаем в студентах прошлого ныне маститых ученых, а в преподавателях тех лёт — известных авторов учебников и монографий. Жанрово-бытовые подробности помогают зримо воссоздать картину жизни поколений, надолго остаются в памяти. Тем более что жизнь каждого ученого, студента, работника вуза — это отражение эпохи, веха в истории вуза.

Предложенные вашему вниманию воспоминания не равноценны—многие составлены на основе записанных бесед, т. е. это литературная обработка с сохранением живого, неповторимого «голоса» автора.

Мы очень признательны тем, кто специально для этого сборника поделился воспоминаниями, среди них С. Я. Фрадкина, чье эссе об А. И. Букиреве очень дорого нам, так же, как и воспоминания М. А. Генкель.

Мария Александровна Генкель – друг и покровитель, более того, вдохновитель создания музея истории университета, ей в значительной степени мы обязаны и выходом этого сборника как автору идеи.

Серию «Пермский университет в воспоминаниях современников» планируется продолжить, и мы приглашаем всех желающих принять участие в подготовке следующего издания.

Итак, откроем первый лист, погрузимся в чтение истории, истории первого на Урале вуза. Пусть оживут в Вашей памяти и первые дни университета, и гражданская война, и бурные двадцатые. Вы ощутите холодную строгость тридцатых и мужество военных лет... Листая страницы истории университета, Вы, быть может, проникнетесь духом времени, ощутите его дыхание и поймете, что история продолжается и в Вас.

А. С. Стабровский, директор музея истории университета М. А. Генкель

Я БЛАГОДАРНА СВОИМ УЧИТЕЛЯМ

Мои сестры-близнецы, Ольга и Нина Генкель, в 1920 г. в лет стали вольнослушательницами ФОН'а (факультета общественных наук Пермского университета).

Вскоре они без экзаменов были зачислены в студенты. Им довелось слушать замечательные лекции по введению в языкознание молодого профессора Леонида Арсеньевича Булаховского, впоследствии академик.

М. А. Генкель (1931) Глубокие, серьезные лекции по исторической грамматике русского языка читал профессор Сергей Петрович Обнорский, впоследствии академик.

В эти же годы начал работать на факультете и профессор Василий Васильевич Гиппиус. Студенты были увлечены лекциями Гиппиуса по истории зарубежной литературы, особенно его лекциями о немецком романтизме (Тик, Новаллис). Самого Гиппиуса они страшно боялись. Он, человек очень застенчивый, тогда носил маску сурового, недоступного преподавателя, потому что сам боялся студентов. Василий Васильевич работал прежде в средней школе и в вузе чувствовал себя неуверенно. Пять лет спустя он был уже совершенно другим: простым и доступным в общении со студентами.

Приват-доцент Борис Аполлонович Кржевский вел у них занятия по испанскому языку. Это был педагог-артист. Он так выразительно читал им сцены из «Дон Кихота» по-испански, что они, не понимая ни единого слова, хохотали до упаду.

Я, живя с сестрами в одной комнате, каждый вечер слушала их чтение вслух Сервантеса, Рабле и искренне удивлялась, какой «ерунде» учат в университете… В 1921 г. в университет «влили» ПИНО (педагогический институт народного образования). Не имея своей материальной базы, своих кадров, пединститут был вынужден соединиться с университетом. Студенты ПИНО резко отличались от интеллигентных студентов ФОН'а. Они прошли через раб-фак и внесли демократическую струю на факультет, который был преобразован из ФОН'а в педфак с отделениями: физико-математическое, естественно-географическое, лингвистическое, общественно-экономическое, соцвоса (социального воспитания).

Факультет возглавлял Петр Афанасьевич Будрин, бывший старый большевик, позднее коммунист Соколов. На факультете существовали не кафедры, а предметные комиссии, объединявшие преподавателей одной специальности, а них входили и представители студенчества, комсомольцы.

В 1926 г. мы, будущие филологи, как это ни странно, сдавали следующие приемные экзамены: физика (устно), математика (письменно), сочинение и литература (устно).

Я с грехом пополам сдала экзамен по физике, бездарно решила задачи по математике и, вероятно, не была бы принята, если бы не заступничество В. В. Гиппиуса, который горячо защищал меня на заседании приемной комиссии. Он доказывал, что математика мне в ближайшие годы не понадобится, что я отлично сдала экзамен по литературе и написала хорошее сочинение.

Математика мне потребовалась только в 70-х гг., когда я занялась вопросами статистики речи и издала в 1972 г. свой «Частотный словарь романа Д. Н. Мамина-Сибиряка «Приваловские миллионы».

Дальше последовали такие странные события.

Нам преподавали экономическую географию, которую блестяще читал профессор Вадим Александрович Кондаков, эволюционную теорию, которую вел проф. Александр Александрович Любищев, Лекции Любищева мы слушали на Заимке, а все остальные занятия шли в Земском доме, ныне главном корпусе пединститута на улице К. Маркса. А. А. Любищев читал интересно, но у него была ужасная дикция и многое поэтому не воспринималось.

Известный в Перми художник Алексей Нестерович Зеленин преподавал черчение. Это был очень спокойный, выдержанный человек; он делал вид, что не замечает, что домашние работы нам чертят друзьяматематики.

Милейший Михаил Витольдович Битовт читал нам «Введение в машиноведение». Мягкий, тихий, скромный человек, он деликатно выслушивал наши бредовые ответы на экзамене и ставил в зачетках «зачтено». Оценки нам в то время не выставлялись. Единственный положительный результат от этой дисциплины был в том, что одна наша сокурсница вышла замуж за Битовта.

Политические предметы для всех отделений педфака и студентовмедиков вел преподаватель Вернеев.

Лекции по диалектическому материализму с блеском читал нам на IV курсе Борис Никандрович Назаровский.

Русскую историю вел проф. Александр Антонович Савич. Следуя концепции историка Покровского, оп добросовестно излагал нам вопросы становления сначала торгового, а потом и промышленного капитала. Читал очень эмоционально, энергично жестикулируя.

Общими для всех отделений педфака, были интересные лекции по психологии проф. Анатолия Ивановича Сырцова и менее интересные — проф. Николая Александровича Коновалова по педологии. Практические занятия по педологии, на которых мы с помощью тестов определяли умственные способности детей, вела преподаватель Александра Ивановна Темникова.

Врач Сретенский читал нам «Введение в медицину».

Такая многопредметность, с одной стороны, отвлекала от изучения специальных дисциплин, а с другой—давала общее развитие, расширяла кругозор.

В 20-е гг. на педфаке несомненно самой крупной и яркой фигурой был проф. В. В. Гиппиус. С 1922 г, он возглавляет предметную комиссию по вопросам русской литературы и русского языка. С этого момента научная работа лингвистического отделения педфака уже не ограничивается только изучением литературы и диалектов местного края и методики, а ведется на широкой филологической основе. Начинают разрабатываться общетеоретические проблемы литературоведения и лингвистики, что находит выражение в работах В. В. Гиппиуса, П. Г. Стрелкова и др.

В. В. Гиппиус по приезде в Пермь обращается к углубленному изучению творчества Н. В. Гоголя, его литературного общения с А. С.

Пушкиным. Творчество Гоголя стало центральной темой его научных исследований, на основе которых состоялись научные комментарии к академическому изданию сочинений писателя 1.

По мнению современных литературоведов, эту монографию В. В.

Гиппиуса «...по ее фактической полноте и богатству привлеченного можно рассматривать как итог всего ценного, что было накоплено дореволюционной наукой в области изучения творчества Гоголя» '. В, В.

Гиппиусом отредактированы первые два тома академического издания сочинений Н. В, Гоголя и написана вступительная статья к этому изданию.

В Перми Гиппиус начал работать над творчеством Некрасова. Работа «Некрасов Н. А. в истории русской поэзии» была опубликована в 1946 г. и оценивается современными учеными как «...замечательное (никем не превзойденное и поныне) исследование»2.

Впоследствии, уже находясь в Ленинграде, В. В. Гиппиус создает ряд солидных работ об И. С. Тургеневе, Н. Г. Помяловском, Н. Г. Чернышевском, под его редакцией и со вступительной статьей вышли сочинения Ф. И.

Тютчева.

В пермский период своей деятельности В. В. Гиппиус был автором ряда оригинальных и глубоких исследований о творчестве М. Е. СалтыковаВойтоловская Э. Л. Степанов А. И. Н. В. Гоголь- Семинарий Л.- Уч-педгиз. 1962. С.

59.

Прийма Ф. Новая книга о творчестве Некрасова // Русская литература. 1965, №4, С. 196.

Щедрина3.

Для всех литературоведческих работ Гиппиуса характерен интерес к эстетическому сознанию писателя, анализу формы и литературной среды.

Во время пребывания в Перми В. В. Гиппиус отдает дань и краеведческой теме. Ему принадлежит интересная статья «О некоторых писателях, связанных с Пермским краем». Она представляет собою несомненную ценность как опыт сводки данных о деятелях литературы ХVIII-XIX вв., так или иначе связанных с Пермским краем. В. В. Гиппиус вводит в научный обиход имена ранее неизвестных широкому читателю и незаслуженно забытых писателей: С. А. Порошина, В. С. Варакина, Е. Д. Вердеровского, Ф.

Павлова, И. Евронеуса и др4.

Для Гиппиуса была характерна необыкновенная разносторонность интересов. Он был поэтом, талантливым переводчиком Горация, Мольера, Гейне, Р. Тагора, Новаллиса. В. В. Гиппиус является автором «Грамматики русского языка», неоднократно переиздававшегося (начиная с 1922 г.) «Синтаксиса русского языка», ряда методических статей. Итог своей многолетней научной деятельности он подвел книгой «От Пушкина до Блока».

Большой эрудит, знаток ряда языков, человек, глубоко знающий и тонко чувствующий литературу, В. В. Гиппиус покорял слушателей своими блестящими лекциями и серьезно поставленными семинарами. Несомненно, под его влиянием стали научными работниками его пермские ученики:

литературоведы Л. С. Шептаев, М. Н. Ожегова, Г. И. Бомштейн, И. А.

Дергачев.

Историю русской литературы для историков читал наш ректор доцент Степан Антонович Стойчев.

Лекции его были насыщены фактами, весьма эмоциональны, но уступали по глубине содержания лекциям В. В. Гиппиуса.

К сожалению, обстановка на факультете не благоприятствовала деятельности проф. В. В. Гиппиуса.

В одной из своих статей известный литературовед вульгарносоциологического направления Переверзев высказался в адрес Гиппиуса так;

«Гиппиус толчет Гоголя в ступе формалистического метода».

Это высказывание было взято на вооружение группой преподавателей (Ф. М. Хотенко, Н. Е. Бочкарев и др.), которые обвиняли Гиппиуса в формализме и организовали против него коалицию. Встал вопрос о пребывании Гиппиуса на факультете.

Помню, как однажды мой брат, П. А. Генкель (это было, видимо, в 1928 г.), сказал мне: «Сегодня идем на большой совет спасать твоего Гиппиус В. В. Люди и куклы в сатире Салтыкова // Сборник общества исторических, философских и социальных наук при ПГУ. Пермь, 1927. Вып. 2; Его же. М. Е.

Салтыков и реакция начала 80-к годов (по неизданным материалам) // Там же. 1929. Вып, 3; Его же. М. Е. Салтыков-сотрудник «Искры // Учен, зап. ПГУ. Обществ.науки. 1929. Вып. 1, Пермский краеведческий сборник, Пермь, 1926. № 2.

Гиппиуса». Гиппиус должен был проходить по конкурсу и прошел лишь благодаря голосам биологов и математиков.

Однако в 1930 г. на предметной комиссии снопа встал вопрос о Гиппиусе.

Представитель студенчества комсомолец и наш однокурсник Михаил Векшин заявил, что формалистические лекции Гиппиуса не удовлетворяют студентов. Это мнение было решающим. Как мы ни возмущались поведением Векшина, но ничего изменить не могли. В. В. Гиппиус уехал в Томск, а затем в Ленинград.

Среди лингвистов-преподавателей выделялся доцент Павел Георгиевич Стрелков, которому я лично обязана тем, что избрала своей специальностью лингвистику. Под его влиянием лингвистами стали и его пермские ученики Д. И. Буторин, А. А. Горбунова, К. А. Гаинцева и др.

Доцент П. Г. Стрелков (работал в Перми с 1925 по 1931 г. и с 1947 по 1948 г.) также разрабатывает местную тему. Он публикует большую монографию «Синтаксис пермских сказок», принимает участие в диалектологических экспедициях.

Однако П. Г. Стрелков не ограничивается изучением диалектологии, он занимается вопросами исторической грамматики, современного русского языка, исследованием языка художественных произведений5. Статья «О языке духовных грамот великих московских князей XIV-XVI веков «была высоко оценена его учителем академиком А. А. Шахматовым и профессором С. П. Обнорским.

Будучи в Перми, П. Г. Стрелков принимает участие в составлении «Грамматики русского языка», изданной АН СССР. Им написаны главы «Имя числительное», «Местоимение», «Глагол».

Исследовательский талант П. Г. Стрелкова особенно проявился в работах по стилистике художественной речи6. Академик В. В. Виноградов называл П. Г. Стрелкова «выдающимся советским лингвистом».

Содержательными, хотя скучноватыми, были лекции проф. Павла Степановича Богословского. Он вел у нас фольклор и древнерусскую литературу.

Более чем полувековая деятельность известного ученого-краеведа и литературоведа профессора П. С. Богословского, солидного специалиста в области фольклора и древнерусской литературы, связана с Уралом. П. С.

Богословский изучал Урал как археолог (производил раскопки Пыскорского подземного хода), как этнограф, искусствовед и фольклорист. Им опубликовано свыше ста пятидесяти научных работ.

Значительный интерес представляют его исследования, посвященные Стрелков П. Г. О степенях сравнения прилагательных в русском литературной языке // Учен, зап. ПГУ, Общественные науки. 1929. Вып. 1; Его же. К вопросу о фонеме // Сборник общества исторических, философских и социальных наук при ПГУ. Пермъ, 1929, Вып. 3.

О речевых стилях в пьесе А. П. Чехова «Вишневый сад // Известия АН СССР, отд-ние лит.

и ял, 1951. Вып. 2.

выявлению связей между русской литературой и устным народным творчеством.

П. С. Богословским проведен и ряд историко-литературных изысканий.

Так, им введены в научный обиход материалы, связанные с пребыванием А. Н. Радищева в ссылке, освещена деятельность сотрудницы «Современника» и «Отечественных записок» писательницы Л. Л.

Кирпищиковой и ряда других местных писателей7.

Профессор П. С. Богословский с 1923 г. – бессменный председатель «Кружка по изучению Северного края», редактор четырех «Пермских краеведческих сборников», всех изданий Пермского научного музея (ныне краеведческого), директором которого он был в течение многих лет, изданий сочинений Д. Н. Мамина-Сибиряка и т. д. При его непосредственном участии «Кружком» публикуются сборники фольклорных записей В. Н.

Серебренникова, тогда еще студента, в прошлом народного учителя, известного в научном мире под псевдонимом Аргентова8, статьи известного фольклориста Н. Е. Ончукова, работавшего в 20-х гг. на факультете в качестве ассистента9.

Лекции Николая Петровича Обнорского по истории античной литературы были замечательны по широте привлекаемого им историко-культурного материала. Он обращал наше внимание па вопросы скульптуры и архитектуры древней Греции и Рима, приносил нам огромное количество книг с соответствующими иллюстрациями.

Он и умер скоропостижно на пути от дома до университета, таща, как обычно, сумки с книгами для своих студентов. Изумительный был человек!

Простой, душевный, трудолюбивый, очень скромный. Мы, например, не знали в то время, что он был автором большого количества литературоведческих статен в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. И. П. Обнорский преподавал нам, небольшой группе лингвистов, и английский язык, дав нам весьма основательные знании. Его метод был: от сложного к простому. Он говорил: «Вы видите сначала лес, а уж потом отдельные деревья». Едва научившись читать и писать, мы начали читать романы Диккенса в подлиннике, затем перешли к Байрону.

Каждому студенту на отдельном листочке он писал английский текст в транскрипции, чтобы мы совершенствовали свое произношение.

Одна из |группы «англичан» Обнорского впоследствии стала преподавать См.: Богословский П. С. Сибирские путевые записки Радищева, их историко-литературное и культурное значение // Пермский краеведческий сборник. Пермь, 1924. Вып. I; Его же. Из местных историко-литературных разысканий // Пермский краеведческий сборник. Пермь, 1926, Вып. 2; Его же.

«Песня об Усах» из сборника Кирши Данилова и «Камская вольница»: Опыт анализа и локализация текста // Пермский краеведческий сборник, Пермь, 1928. Вып. 4 и др.

Аргентов. Народные заговоры. Пермь, 1918; Его же. Загадки как народные развлечения.

Пермь, 1918; Его же. Похоронные обычаи и причитания при умершем. Пермь 1918; Его же. Частушки крестьян Оханского уезда. Пермь, Ончуков И. Е. Масляница // Пермский краеведческий сборник. Пермь, 1928. Вып. 4 и др.

английский язык в школе.

Французский язык отлично преподавала Елена Александровна Кузнецова, Были, конечно, на педфаке преподаватели, не оставившие в памяти никакого следа, а одно только впечатление серости и скуки. Это Ф. М.

Хотенко, преподававший педагогику, это методист Н. Е. Бочкарев, это зарубежник Стеблёв. Примечателен тот факт, что во время торжественного акта нашего выпуска, когда произносились речи, высказывались пожелания и поздравления в наш адрес, мы заперлись в одной из аудиторий с Бочкаревым и заставили его продиктовать план работы словесника в школе.

Нас выпустили досрочно – 15 февраля 1930 г. Через 2 недели мы должны были разъехаться по школам, но не были вооружены знаниями ни по педагогике, ни методике русского языка. А ведь мы заканчивали отделение языка и литературы (лингвистическое было переименовано в отделение языка и литературы).

Я считаю, что обучение в течение 3,5 лет в Пермском университете дало мне очень много.

Тщательно готовя экзамен по истории русской литературы Гиппиусу (у нас было свободное посещение лекций, но мы не пропустили ни одной его лекции и старались изо всех сил), мы получили навыки анализа идейного содержания художественного произведения, анализа его языка и стиля.

Познакомились с историей русского языка, частично практически усвоили языки: старославянский (Стрелков), английский (Обнорский), французский (Кузнецова), сербский (Лобов), были приобщены к политической истории нашего общества, к философии.

Я благодарна педфаку ПГУ за полученные знания и навыки, благодарна своим прекрасным учителям, давшим эти знания и навыки, на своем примере научившим нас работать.

В ДУШЕ ПЫЛАЛ ОГОНЬ СВОБОДЫ

Я был в числе студентов первого набора, поступив в 1916 г. на медицинское отделение физико-математического факультета, — «матрикулОкончил в 1923 г. и до сих пор считаю себя студентом университета.

Теперь я на пенсии. Работал я вначале в заводской амбулатории в Камышлове, потом ординатором в хирургической клинике профессора В. И. Парина.

В апреле 1925 г. мне поручили организовать работу детского костнотуберкулезного санатория «Подснежник», а котором и проработал до 1964 г.

главным врачом, в сущности почти всю жизнь.

Память сохранила не все, но некоторые моменты помнятся. Вспоминаю открытие университета. День выдался безоблачным, морозным, а вокруг всеобщее праздничное настроение. Это было знаменательное событие в жизни нашего города.

На спектакле «Евгений Онегин», который был дан после торжественного собрания и на котором присутствовали все именитые гости, бедные студенты сгрудились на галерке, где им отвели место. Мы шумно выражали свое недовольство, пробовали петь. Туда даже приходил ректор (первым ректором был профессор-астроном, приехавший из Юрьевского университета, Константин Дормидонтович Покровский). Призывая к спокойствию, он говорил: «Товарищи, тише! Ведь там внизу ничего не слышно, ведь там губернатор, архирей... Давайте сегодня потише, а завтра я сам буду с вами петь».

А после спектакля толпа студентов, человек 300—400, вывалилась из театра, построилась рядами и пошла по Сибирской улице (ныне улица К.

Маркса). Нас окружила полиция. Конные полицейские во главе с самим полицмейстером сопровождали нас. А мы несколько раз прошли от театра до дома губернатора и обратно, пели революционные и народные песни.

Полиция нас не трогала. Не знаю, чем это объяснить, но, наверное, они боялись, что мы можем устроить беспорядки в городе. Мы ходили день и ночь по улицам, пели, а у дома губернатора устраивали целые представления.

Дошло до того, что полицейский, стоявший около дома губернатора, взмолился: «Господа студенты! Когда вы кончите, ведь губернатор третью ночь не спит!»

Так мы праздновали целую неделю. Азарт юности пылал огнем свободы, сердце переполнялось радостью от того, что у нас в Перми, провинциальном городишке, открыт свой университет. Университет! Но после этой недели наши вольности кончились.

Прекрасно помнится первая лекция, которую читал товарищ министра Шевяков. Она проходила в помещении Кирилло-Мефодиевского училища, отданного городом университету. Но учились мы немного — ведь шла первая мировая война. Почти все студенты были мобилизованы, остались учиться лишь медики, а затем февральская революция — тут уж совсем но до занятий стало... студенты начали заниматься другими делами. Они разоружили пермскую полицию, образовалась милиция, в деятельности которой студенты принимали самое активное участие. И я в том числе — так месяца два дежурил на углу Слудской площади. Дали мне револьвер, который я кое-как таскал. Дежурили мы и на вокзалах...

Все это отразилось на нашей учебе. Учеба прекратилась. В 1918 г.

началась гражданская война, и я выехал из Перми домой, жил я около Каменского завода.

Наступило тяжелое время; голод, разруха. Я работал и санитаром, и учителем, но удивительно, тогда никто на трудности не жаловался, так как считали, очевидно, что без этого не обойтись.

В сентябре 1920 г. я получил извещение о том, что должен явиться к 1 октября в Пермский университет для продолжения медицинского образования, причем, что я считаюсь мобилизованным для этого дела. Я оказался мобилизованным в пятый раз... Как педагог я был мобилизован, потом как заведующий курсами, потом по организации сбора лекарственных трав и еще по чему-то был мобилизован... Но все эти мобилизации, оказывается, уже недействительны, и я приехал в Пермь продолжать свою учебу.

Но если было трудно в деревне работать, то учиться в тех условиях, которые тогда существовали, оказалось не легче, хотя наш медицинский факультет считался военным, у нас даже был тогда военный комиссар факультета. Нам несколько месяцев выдавали военный паек, а без него приходилось трудновато. Студенты сами зарабатывали себе на пропитание на разного рода работах, но в основном на пристанях. Причем созданы были особые артели, занимавшиеся разгрузкой барж и пароходов, а расплата производилась натурой, главным образом зерном. Это позволяло нам спасаться от голода и давало возможность заниматься.

Жил я в общежитии по улице Ленина, теперь этого здания уже нет, оно было человек на 30—40. За общежитие мы не платили, но так как общежитие не отапливалось, мы вынуждены были ходить па Каму зимой выкалывать изо льда бревна и тащить их на себе в общежитие. Одну ЗИМУ С 1920 на 1921 г.

мы буквально жили и спали не раздеваясь. Да и в университете профессорам работать было трудно. Но я еще раз подчеркиваю, что тогда мы не жаловались на трудности, все кто что доставал — все шло в общий котел, даже табак (самосад). А когда мы были сытыми, мы начинали чувствовать себя хорошо. Учиться было интересно, так как состав профессуры был чрезвычайно сильным. Учились без учебников, поэтому было немало сложностей.

О преподавателях могу рассказать о многих, но кто из них лучше, трудно сказать. А. Г. Генкель читал нам ботанику. Теперь медикам ботанику не преподают. Считаясь медицинским, т. е. естественным, отделением физикоматематического факультета, мы занимались по курсу естественников.

Генкель читал нам очень много. Он был удивительный человек. Это был тип студента, мы всегда чувствовали себя с ним как со студентом, товарищем. Он и в вечерах студенческих активно участвовал. Был Александр Германович и большим общественником. А лекции у него были удивительно увлекательными, оригинальными, полезными. Так, например, на экзамене по ботанике в билетах не было ни одного русского слова — чистая латынь.

Перед университетом, где сейчас ботанический сад, было болото, по которому Генкель нас водил, читая свои лекции, находя всякие растения, формы и т. д. Мы любили всех профессоров, но Генкеля особенно, Алексеев, о котором мало говорят, так как он вскоре умер, читал физику.

Он был также оригинальным и интересным преподавателем. Так, в 1918 г.

его заставили читать лекцию по химии перед солдатами Пермского гарнизона оперном театре. Это перед солдатами старших возрастов этаких мужиков — борода лопатой... Если они в театре слушали оперу, то всегда приходилось из-за шиворота выгребать шелуху семечек, потому что они, сидя на галерке, щелкали семечки и плевали прямо в зал. Так на этой лекции я был в качестве корреспондента.

Алексеев читал «Химию взрывчатых веществ». Явился он на сцену в одеянии алхимика со всякой мишурой, звездами и начал читать. И вот теперь не верится даже, что читал он больше двух часов без перерыва, и никаких семечек, никакого шума в зале не было. Потом Алексеев устроил на сцене массу опытов со взрывами, дымом… И эта лекция благодаря таким необычным условиям оказалась очень удачно На его лекции ходили не только химики и медики, но и юристы, филологи.

Что вспомнить об однокурсниках... Накаряков — гинеколог. Чрезвычайно любил музыку, у него был хороший баритон... Когда он приходил, сразу же начинался или вокальный, или инструментальный концерт. Еще был Николай Степанов, хирург впоследствии, профессор. Они не только умели петь, играть, но и организовывать, Частенько на каком-нибудь концерте, неважном, эта группа удалялась в коридор и начинала там свой концерт... И публика потихоньку перекочевывала из зала в коридор на их концерт, проходивши всегда с большим успехом.

ЗДЕСЬ Я ПРИНЯЛ ЭСТАФЕТУ, КОТОРУЮ НЕСУ ВСЮ ЖИЗНЬ...

День 1 (14) октября 1916 г. выдался безоблачным, морозным. Земля подстыла, и было приятно пройтись по улицам, под ногами звенели льдинки, а воздух был свежим и резким.

Почему мне запомнился этот день, хотя с того времен прошло более сорока лет?

Именно в этот день в губернском городе Перми открылось первое на Урале высшее учебное заведение —Пермское отделение Петроградского университета.

Это было знаменательное событие в жизни нашего города, и я, семнадцатилетний юноша, не мог в тот день спокойно оставаться дома;

хотелось движения, хотелось быть на улице, раз нельзя было быть там, где в торжественной обстановке проходило заседание, посвященное открытию университета.

Для меня, только что окончившего реальное училище к поступившего на службу в Государственный банк, появилась перспектива стать одним из первокурсников нового вуза.

Я слышал, что открытию университета предшествовала многомесячная борьба между Пермью и Екатеринбургом. Екатеринбург, всегда влиятельный и богатый, претендовал на университет. Пермь отстаивала свои интересы. В Перми было сильное земство, богатая, знаменитая по тем временам губернская земская больница (база для будущего медицинского факультета).

Земство предоставило в распоряжение университета свое новое здание.

Пароходчик Мешков принес в дар городу огромное новое здание, выстроенное на Заимке (бывший главный корпус университета). Кроме того, в Пермь было эвакуировано из Дерпта университетское имущество. Все это перевесило чашу весов в пользу Перми, Пермь победила.

Хочется сказать несколько слов о Николае Васильевиче Мешкове.

Говорят, это был очень богатый, энергичный и в то же время очень скромный человек. Будучи миллионером, он был широко известен своей благотворительностью, прогрессивным образом мыслей. В нем было что-то от Саввы Морозова.

Первым ректором университета был доктор астрономии профессор К. Д.

Покровский. На его имя я и подал заявление о зачислении меня студентом историко-филологического факультета. Однако я был зачислен только вольнослушателем, так как у меня не было знания латинского языка. Только с осени 1920 г. я стал студентом.

Историко-филологический факультет тогда размещался в бывшем особняке пароходчицы Любимовой (позднее драмтеатр, в настоящее время ТЮЗ). Дом великолепный, цельные окна, лепные потолки, камины в изразцах. Я впервые видел такие богатые покои. Правда, здесь было очень холодно, так как печи топились едва-едва из-за отсутствия топлива. Но это не смущало нас; мы не раздевались, а иные не снимали шапок.

Так, в теплой шапке, нахлобучив ее на глаза и опустив уши, слушал лекции студент Пьянков, впоследствии профессор истории в Полтавском, а затем Минском университете, В то время я считал его «невежей», так как он никогда не стаскивал со своего большого лба мехового треуха. Прошел год, и Алексей Пьянков сделался уважаемым студентом. Он был трудолюбив, работал по первоисточникам и поражал нас на семинарских занятиях своей эрудицией. Про него и песенку сложили: «Наш Алеша — эрудит, все над книгами сидит...».

Представители общественности Перми на открытии университета 1 (14) октября 1916 года. В первом ряду справа: К. Д. Покровский, Э. Д. грим, В. Т.

Шевяков, Н. В. Мешков.

Но все это было потом, а пока мы с каким-то священным трепетом слушали лекции наших новых учителей. Никогда не забыть мне живые, увлекательные лекции по общему языкознанию. Читал их молодой ученый Леонид Арсеньевич Булаховский, впоследствии академик, автор многих научных работ. Помню, как пушкинский стих «Не спи, казак: во тьме ночной чеченец ходит за рекой...» Леонид Арсеньевич прочел на многих славянских языках: болгарском, чешском, польском и др. Читал он с увлечением, и мы с таким же увлечением слушали его.

Учиться было очень интересно. Занятия были вечерние, и я после работы спешил в особняк Любимовой, с совершенно для меня новой атмосферой, отвечавшей моим запросам, поднимавшей на какую-то высоту. Словом, несмотря на ужасные материальные трудности, я в те годы был совершенно счастлив, так как интересны были лекции и профессора, интересны были и сами студенты.

С огромным уважением я вспоминаю Сергея Петровича Обнорского, впоследствии действительного члена Академии наук СССР. В то время он был молод и очень симпатичен. Он был нашим деканом. Так как я учился на историческом отделении, то мало слышал его, но один вечер никогда не забуду. Это было заседание ОФИСа (Общество философских, исторических и социальных наук), посвященное памяти великого русского ученого Шахматова. Сергей Петрович был учеником Шахматова и сделал о нем доклад." Не помню самого доклада, но хорошо запомнил, что Сергей Петрович так " волновался, что на глазах его блеснули слезы. Я впервые почувствовал тогда, как сильно можно любить своего учителя, и понял, какое великое и благородное поприще наука.

Помню, что на том же заседании профессор А. П. Дьяконов, председатель общества, выступил с докладом, посвященным памяти египтолога Тураева.

Лекции по истории древнего Египта читал начинающий ученый Алексей Викторович Шмидт, сын нового ректора университета, профессора-анатома В. К. Шмидта. Это был, пожалуй, самый молодой и самый увлекающийся преподаватель университета. Я хорошо помню его долговязую фигуру, его жизнерадостные, с искоркой веселости глаза, его захлебывающийся голос.

Его специальностью была археология, он постоянно возился с черепами и косточками, любовно раскладывая их по полочкам стеклянных шкафов в кабинете древностей. Тут же на алом бархате лежали какие-то маленькие египетские фигурки, разные пряжки и бляшки, добытые при раскопках Гляденовского костища. Мы часто бывали в кабинете Алексея Викторовича, сблизились с ним. Помню, когда я готовил доклад к семинарским занятиям, Алексей Викторович пригласил меня к себе домой и подарил мне краеведческий сборник, Б котором была напечатана и его статья. Сделал на обложке дарственную надпись. Как я был тогда счастлив! Я и сейчас хорошо помню его неровный прямой почерк.

Летом А. В. Шмидт ездил на раскопки на р. Чусовую. Его постоянным спутником был мой однокурсник П. С. Попов. Однажды и я побывал на раскопках. День был очень жаркий, и мы решили искупаться. Алексей Викторович не умел плавать, влез в воду по пояс, плескался, брызгался, смеялся. Он вообще был мало приспособлен к жизни. Весь обгорел на солнце. А спустя несколько дней с ним произошло несчастье. Он сорвался с крутого обрыва и сломал ногу. С великим трудом П. С. Попов переправил его на лодке в город, откуда Шмидт был доставлен в хирургическую больницу. Я был у него в больнице, и мне запомнилась такая картина.

Алексей Викторович лежит на спине, загипсованная нога приподнята к спинке кровати и оттянута вниз привязанным к шнурку кирпичом. Лицо, попрежнему веселое и живое, обросло рыжеватой бородой, и всем своим видом он напоминал Паганеля.

Молодой, энергичный доктор в белом халате разговаривал с ним. Оба смеялись. Когда доктор ушел, Алексей Викторович, продолжая смеяться, рассказал мне, что этот доктор делает замечательные пластические операции, например, из носа курносого может сделать нос римский и наоборот.

Было очень жаль, когда милый Шмидт покинул Пермь, чтобы работать в Эрмитаже: «Приезжайте в Ленинград,— говорил он, прощаясь — Я вам все сокровища покажу».

Спустя одиннадцать лет я оказался в Ленинграде. Конечно, я был в Эрмитаже, спрашивал о Шмидте. «Такой у нас не работает»,— был ответ, Я и сейчас не знаю, как сложилась дальнейшая судьба Алексея Викторовича.

Боюсь, что конец был трагическим: ведь этот человек, прекрасно разбирающийся в черепках тысячелетней давности, вовсе не был приспособлен к суровой действительности. Таким же, мало приспособленным к жизни, человеком был и профессор Коссовский, поляк по происхождению, впоследствии уехавший в Польшу. Мы так его и называли: пан Коссовский. Он был очень рассеян, говорил, запинаясь, какимто очень высоким голосом, безобидный добряк, даже немного чудаковатый.

Когда он припоминал даты, а он их приводил часто и много, то поднимал глаза, словно вес даты были написаны на потолке. Не знаю почему, но про него сложили такую песенку: «Пан Коссовский любит кашу. Дурденевский — сын мамаши...».

Профессор В. Н. Дурденевский читал курс политэкономии. Обязательный для всех, он читался в зале Екатерино-Петровского училища, где можно было собрать много народу. Холод был там жуткий, отопительная система не работала. Естественно, мы, студенты, сидели в шубах и валенках. Но не таков был наш профессор. Появившись на сцене в шубе, он раздевался, клал шубу, шапку, перчатки, кашне на крышку рояля снимал теплые калоши и, оставшись в строгом изящном костюме, приступал к лекции.

Читал он прекрасно, выразительно, не прибегал к конспекту, в совершенстве владея материалом и словом. Он как-то отчеканивал каждую мысль. Слушать его было приятно, интересно. На его лекциях присутствовало много студентов, но в зале от этого не становилось теплее.

Где теперь профессор Всеволод Дурденевский? Как-то в центральной печати я встретил его фамилию в числе экспертов, посылаемых в Западную Германию. Это было, по-видимому, тогда, когда наше правительство устанавливало дипломатические отношения с ФРГ.

Зал бывшего Екатерино-Петровского училища памятен мне и по концертам, которые устраивались там музыкантами-любителями. Концерты носили тематический характер, знакомили с музыкой Глинки, Чайковского, Римского-Корсакова, Бетховена, Шопена. На эти концерты собирались как пожилые люди, ценители музыки, так и студенческая молодежь. Это было доказательством того, что музыкальная жизнь никогда не замирала в нашем городе. Кто же были исполнители этих музыкально-образовательных концертов?

Лекции обычно читал профессор А. И. Сырцов, а музыкальные произведения исполняли Окунь (скрипка), Ерухманов (рояль), Эварестов (лирический тенор).

Прежде чем проститься с особняком Любимовой, мне хочется рассказать о таком факте. Читать лекции по статистике был приглашен инженер Владимир Михайлович Сумароков. В то время он заведовал Пермским статистическим бюро. Этот милейший человек (я близко знал всю семью Сумароковых) был отличный оратор. Я слушал его лекцию о Л. Н. Толстом, когда отмечалось 10-летие со дня смерти великого писателя. Пришел я и на его лекцию по статистике, хотя этот курс считался необязательным. Лекция состоялась, хотя слушателей было всего два человека, Я и еще один студент.

Вечером, когда я был у Сумароковых и мы сидели за чаем, Владимир Михайлович, обращаясь к своей жене, с улыбкой сказал: «Ты знаешь, Лена, сегодня Вася увеличил мою аудиторию на 50%», Я любил бывать в семье Сумароковых. Это была на редкость дружная, симпатичная семья. Владимир Михайлович являлся для меня примером высокой культуры, благородства, человечности. Как жаль, что он умер в расцвете сил от брюшного тифа.

В 1921 г., историко-филологический факультете был переведен в здание на углу улиц К. Маркса и Пушкина. Это было то самое здание, которое в 1916 г. было передано университету земством. В течение ряда лет в нем размещался военный госпиталь. Когда мы въехали в него, то на дверях будущих аудиторий все ещё висели таблички: «палата №...», В огромном трехэтажном доме было неуютно, темно, холодно.

Отопительная система не работала, электрическая осветительная арматура отсутствовала. А так как мы продолжали заниматься по вечерам, то пользовались керосиновым освещением. По всему зданию несло керосином.

Лампы заправляли сами. Заведовала раздачей керосина студентка старшего курса Т. П. Кольфгауз. В кабинете русской истории хранилась большая бутыль с керосином. Туда и тянулись студенты с пустыми лампами.

Конечно, свету было недостаточно, и вся громада здания тонула во тьме.

Но была еще одна трудность: это ужасный холод. В морозные дни все кутались, а в чернильницах замерзали чернила. Мне помнится такой случай.

Профессор В. Э. Крусман, в больших подшитых валенках, в какой-то рыжей видавшей виды дохе, обмакнул перо в чернильницу, чтобы поставить студенту зачет. Но чернила замерзли. Тогда, возвращая студенту зачетную книжку, профессор с добродушной улыбкой сказал: «Ничего не попишешь».

И тем не менее, жизнь на факультете кипела. Занятия шли полным ходом, и я, вернувшись с работы, тотчас же бежал через весь город к своим профессорам, к своим студентам.

Я считаю, что мне повезло: за свои студенческие годы я услышал столько замечательных лекций. У каждого оратора была своя манера говорить. У иного все его мысли было легко записать. Говорил он не спеша, строго последовательно, согласуясь с законами логики. Одно положение вытекало из другого, закруглялось, цепляясь за другое звено, последовательно раскрывало его. Все сказанное аргументировалось, все постепенно подготовляло вывод, даже несколько выводов, которые аккуратно перечислялись: во-первых, во-вторых, в-третьих. Наконец, следовало краткое, но исчерпывающее резюме. Мы всегда точно знали, о чем сейчас будет говорить профессор, когда он кончит, когда сделает перерыв, так как перед лекцией нам сообщался строго продуманный план. Это была хорошая школа мысли.

Полной противоположностью являлась лекторская манера профессора общей истории Крусмана. Владимир Эдуардович, когда читал, забывал обо всем на свете. Перерывов для него не существовало. Он словно красками писал картину. Вдохновленно, образно, ярко лилась его речь, один поток мыслей нагромождался на другой, одна мысль торопила другую. Эти мысли было трудно записать. Мы оставляли тетради и только слушали. Но в целом оставалось удивительное впечатление, мы были по-настоящему взволнованы и благодарны профессору.

В. Э. Крусмана любили все как-то особенно нежно: каждый, кто знал его, питал к нему самое глубокое уважение. И было больно узнать, что летом 1922 года Владимир Эдуардович умер в Москве. Мы увеличили его портрет и повесили в кабинете всеобщей истории.

Без сомнения, самый одаренный, с тонкой поэтической душой, с какой-то одухотворенной речью, удивительно сдержанный и скромный был профессор логики и психологии Анатолий Иванович Сырцов. Мы, студенты, любили его, и, мне кажется, за то, что он бережно относился к молодежи, верил в светлый разум человека, умел видеть прекрасное. Он любил и знал музыку, любил живопись. Я помню его лекции об искусстве, которую он прочел в залах картинной галереи. Был весенний вечер, и когда я подходил к высокому зданию бывшего кафедрального собора, где была размещена галерея, вся верхняя часть колокольни вдруг озарялась огнем заката. Эффект освещения был поразительным. Казалось, были розовыми не только высокие перистые облака, но и все, что было на земле: стены домов, еще голые ветки лип, голуби-сизари и даже сам воздух, этот пьянящий весенний воздух.

Профессор Сырцов начал лекцию. И что же! Он рассказал слушателям о пожаре зари, рассказал, что бывает прекрасен окружающий нас мир и что художники не только видят красоту, но и умеют показать её другим.

Анатолий Иванович был организатором камерных концертов в Доме ученых. Трудно забыть эти концерты. Это были настоящие праздники искусства. Огромное эстетическое наслаждение я получал, слушая выступления таких замечательных струнных ансамблей, как трио им.

Станиславского, квартет им. Страдивариуса, квартет им. Глазунова; мне помнятся приезды пианистов Оборина, Гинзбурга, артистки Веры Дуловой и многих других.

В Доме ученых я слушал и «Медного всадника» в исполнении Антона Шварца и Сергея Балашова. Как тихо было в зале! Мурашки бежали по спине, когда Сергей Балашов читал: «…Ужасен он в окрестной мгле…» Так впечатления от университетских лекций дополнялись эстетическими, наполняя мой внутренний мир радостным ощущением жизни.

Хочется сказать несколько слов о профессоре литературы Василии Васильевиче Гиппиусе. Помню его вступительную лекцию в актовом зале факультета. Гиппиус, безусловно, был интересной фигурой. К сожалению, я редко слушал его, так как был на историческом отделении. Кроме того, работа в Государственном банке (ведь я никогда не был студентом в полном смысле этого слова) отнимала у меня много времени. Зато я встречался с братом Василия Васильевича – Александром Васильевичем.

А. В. Гиппиус работал в художественной галерее, и я мог без конца слушать его рассказы о художниках и поэтах, особенно о Блоке.

Помнится мне приезд в Пермь ленинградского профессора Гуковского.

Он прочел две лекции: «Ломоносов» и «Державин».

Должен сказать, что только после лекций Гуковского я почувствовал художественную прелесть лирики Державина. До встречи с Гуковским Державин был для меня старомодным поэтом, певцом «Фелицы».

Мне также памятно пятилетие университета. Оно отмечалось в театре.

С докладом выступил профессор физики Орлов. Уже тогда он говорил о таинственной силе атома. Мне запомнились его слова: «...если на земле иссякнут все источники энергии, тогда ученые зажгут воздух.».

Теперь о студентах. Многие из них запомнились на всю жизнь. Помню Аню Шкляеву, крупную блондинку, миловидное, нежно-розовое лицо которой, с пышными русыми волосами, всегда эффектно выделялось в раме мехового воротника из черного барашка. Аня впоследствии вышла замуж за П. С. Попова. Еще в 1957 г. они были в Свердловске.

Помню Веру Попову и Сурьянинова. Кажется, они также поженились.

Вера была остроумной, насмешливой. Это ей принадлежат куплеты, которые распевались студентами в веселый час. Был у нас студент Ашихмин. Он любил глубокомысленно изрекать истины, вроде: «Все реки текут в море».

Он был очень худ и высок ростом. И вот, пожалуйста, эпиграмма: «Наш Ашихмин так умен, сколько ростом он длинен».

Помню Тоню Соломонову, Алешу Богословского, женившегося на красавице Симанович. Никого из них нет в Перми.

Только мы с Татьяной Петровной Кольфгауз и Л. А. Строльман долгое время вместе работали в школе, да и сейчас частенько видим друг друга.

Помню коротенькую Нонну Ивановну, которая как мышка жила где-то на мансарде краеведческого музея по соседству с хранившейся там египетской мумией.

Студенческая среда была дружной. Некоторые увлекались стихами Ахматовой, Блока, Есенина. С увлечением ходили в театр, запомнились постановки Новосибирского театра «Красный факел».

Студенты-филологи не замыкались в своей среде. Они дружили с медиками. Я, например, был дружен с Н. М. Степановым, впоследствии известным профессором-хирургом, безвременно умершим в 1960 г. Николай Михайлович («Михалыч») был регентом студенческого хора. Я бывал на спевках хора, проходивших обычно в студенческой «столовке», где было так же неуютно, как и несытно. Но песни компенсировали многое: от них светлело и теплело на душе. Среди студентов-медиков были семинаристы. Почти все они обладали голосами, и хор звучал очень внушительно. Из исполнявшихся тогда песен мне особенно запомнилась одна: «Повеяло черемухой, проснулся соловей».

Это была красивая лирическая песня, исполнявшаяся с большим чувством. К сожалению, с того времени я этой песни никогда не слышал.

Мне хочется закончить эти беглые записи рассказом о Николае Петровиче Обнорском, который в течение долгих лет заведовал фундаментальной библиотекой университета, преподавал нам английский и греческий языки. Это был человек энциклопедических знаний и очень высокой культуры. Он был также очень сердечный человек. Никогда не забуду, как он, заметив, что я отстаю в греческом языке, пригласил меня в библиотеку и дал мне индивидуальный урок. Он брал чистые библиотечные карточки и писал на них. Эти карточки я храню до сих пор, как драгоценную память о замечательном учителе.

Очень много дал мне университет. Это незабываемая и, пожалуй, самая интересная пора моей жизни. Здесь я научился ценить жизнь, уважать науку и человека, верить в торжество человеческого разума. Здесь я принял от своих учителей эстафету, которую несу всю жизнь и пытаюсь передать идущему на смену более счастливому молодому поколению.

Январь 1962 г.

НЕВОЗВРАТИМОЕ ПРОШЛОЕ

Почти всякие воспоминания в той или иной мере субъективны. Тем более когда они относятся к периоду собственной молодости, а значит, и к невозвратному прошлому, в котором многое мило и дорого.

Летом 1916 г., после перехода на последний курс университета, А. В.

Немилов предложил мне работать у него в Пермском отделении Петроградского университета, куда сам получил приглашение на профессуру по гистологии.

В это время я был занят изготовлением каких-то черепов и другими зоологическими делами. Вначале обрадовался столь лестному предложению, но потом решил, что слишком зелен для ассистентуры и что по приезду осенью в Питер откажусь, А. В. Немилов в это время переехал в Пермь для знакомства на месте с общей остановкой и перспективами работы.

Приехав осенью в Петроград, я пошел с отказом к Немилову. Он сообщил мне, что и сам решил не ехать, так как обстановка будет провинциальная, много хлопот, а возможности для серьезной научной работы в Пермском университете он не видит. На этом я и успокоился. Через несколько дней товарищи мне сообщили, что меня разыскивает А. А. Заварзин.

Вскоре я встретился с ним в университетском коридоре у входа в анатомо-гистологический кабинет. Алексей Алексеевич широко улыбался и обратился ко мне со словами: «Черт побери! Наконец-то я Вас нашел, доктор!». Он повел меня в кабинет, в котором работал вместе с А. В.

Немиловым, и предложил мне поехать с ним ассистентом в Пермь на кафедру гистологии, в связи с отказом А. В. Немилова, которого он за это жестоко бранил. Алексей Алексеевич и слышать ничего не хотел о моих сомнениях в пригодности для ассистентуры. Ему хотелось ехать в Пермь, по его словам, потому, что в провинции можно развернуться и создать что-то новое, сосредоточеннее и продуктивнее заниматься наукой, работать над созданием нового университета и очага науки. Он приводил примеры Казанского, Харьковского и других наших университетов, называл имена крупнейших ученых, которые там выросли. Кроме того, Алексею Алексеевичу хотелось вырваться из атмосферы ссор и дрязг, которых тогда было много в окружавшей его университетской обстановке.

Многое в его словах было для меня увлекательно, но не совсем убедительно: ведь как же можно оспоривать правильность того положения, что в провинции меньше необходимой научной литературы, меньше научного общения и культуры вообще, чем в столице, и т. д.

Я колебался. Не помню как, но, кажется, по просьбе самого же Заварзина я зашел по этому смущавшему меня вопросу к профессору В. А. Догелю. Он стал уговаривать меня ехать не колеблясь. «Алексей Алексеевич талантливый человек, за ним Вы никогда не пропадете»,— говорил В. А.

Догель. То же самое мне сказал впоследствии главный учитель и шеф А. А.

Заварзина — профессор А. С. Догель (суровый «старый Догель»), на прощание даже поцеловавший меня. Я сообщил Алексею Алексеевичу, что «попробую» быть у него ассистентом, но с непременным условием сообщить мне о моей непригодности, чтобы я мог немедленно ретироваться. Алексей Алексеевич успокоил меня, сказав «немедленно вышибу».

Кроме того, он просил меня найти еще — в качестве второго ассистента – моего товарища по университету В. Н. Доброва. Но у Доброва были запущены экзамены, и он ехать не мог, мне же оставалось сдать лишь государственные экзамены весной 1917 г.

А. А. Заварзин спешно ликвидировал свои дела, торопясь ехать в Пермь к открытию университета. Мне почему-то особенно запомнилась одна встреча с Алексеем Алексеевичем на набережной около университета. Он был в своем зеленовато-сером летнем пальто, в мягкой шляпе, улыбающийся радостно настроенный и всячески подбадривал меня. По его представлению я был откомандирован университетом на год в Пермское отделение Петроградского университета для несения обязанностей ассистента на кафедре гистологии А. А. Заварзин перед отъездом дал мне ряд поручений по добыванию реактивов и оборудования и уехал в Пермь, насколько помню, около 1 октября.

Из анатомо-гистологического кабинета нам были выделены (кажется, временно) шесть «пушек»— старых микроскопов Зейберта без кремальер;

помнится, два микротома, кое-какие реактивы, в частности «проверенная»

метиленовая синька. Кое-что было куплено в магазинах. Старые сторожа Василий Зверев и Василий Евтух упаковали наше первичное оборудование для отправки в Пермь. Перед отъездом я получил от А. А. Заварзина письмо, в котором он писал: «Захватите на всякий случай полсотни лягух». Лягушек мне упаковали в небольшой ящичек, в котором было просверлено коловоротом несколько крупных отверстий для воздуха. По дороге в вагоне, ночью, несколько лягушек выскочило, в поезде был переполох, вызвали проводника; я слышал, как кто-то пояснял, что лягушки «заводятся от сырости», что их, «слышь, во Франции едят и, наверно, в вагоне едет француз...».

Я уехал в Пермь в первых числах октября, получив теплые напутствия от А. С. Догеля, В. А. Догеля и В. М. Шимкевича. Поезд пришел поздно вечером, я долго ехал в темноте на извозчике по какой-то бесконечной улице, пока, наконец, добрался до квартиры А. А. Заварзина. Он жил в это время у отставного лесничего Ивана Игнатьевича Ткаля на бывшей Екатеринбургской улице, за Осинской. И. И. Ткаль и его жена были в отъезде, как и А. А. Заварзин, уехавший «на зайцев». Меня встретил мальчик лет пятнадцати, военнопленный русин. Кажется, на другой же день вернулся с охоты Алексей Алексеевич, полный впечатлений от пермской золотой осени, солнечной погоды, местной природы и местных людей, принимавших самое активное участие в устройстве нового университета...

А. А. Заварзин повел меня в городское училище имени Кирилла и Мефодия. Училише представляло собою новое, добротное двухэтажное здание с крутыми скатами крыши, на углу Кунгурской улицы, отведенное для кафедр зоологии, ботаники, анатомии человека и гистологии. В большой общей аудитории на втором этаже читались лекции не только по этим предметам, но и по многим другим профессорами разных факультетов. Из них в особенности запомнился профессор М. В. Птуха, впоследствии действительный член Академии наук УССР и член-корреспондент АН СССР.

Мне запомнилось, как по поводу каких-то очень крепких выражений А. А.

Заварзина в адрес незадачливого помощника ректора по хозяйственной части Птуха сказал: «О, це ж зистология!». Так потом это «О, це ж зистологин»

всегда говорили, когда слышали крепкие выражения Алексея Алексеевича, При виде больших, чисто выбеленных, но совершенно пустых комнат Кирилло-Мефодьевского училища как-то было трудно представить себе, что «это и есть университет», что это и есть начало большой работы в области науки и изучения природы «обширного Прикамского Приуральского края», как писалось тогда в многочисленных докладных записках. В этом здании должны были проходить занятия первых двух курсов медиков и естественников. (Самостоятельного медицинского факультета в то время еще не было, было лишь медицинское отделение на физико-математическом факультете, наряду с отделением естественных наук). На первом курсе первого приема 1916 г. было, кажется, около 250 медиков и 94 естественника.

В это время уже делалась по заказам заведующих кафедрами основная мебель. А. А. Заварзин обошел все магазины Перми и перерыл все склады, в которых можно было добыть хоть что-нибудь подходящее для вновь организуемой лаборатории, купил несколько микроскопов в магазинах и у частных лиц и т. д. При немногочисленности микроскопов, привезенных из Петрограда, практические занятия велись на «сводкой оптике» всех четырех перечисленных кафедр — гистологии, зоологии, ботаники и анатомии человека. Работы было очень много и по оборудованию кафедры и собственно педагогической. Все 250 медиков и 94 естественника имели практические занятия но общему курсу гистологии и изготовляли собственные микроскопические препараты. На всех учебных столах были наборы красок, для всех студентов нужно было заготовить папки, устроить персональные гнезда в разделенных переборками на клетушки канцелярских шкафах и т. д.

А. А. Заварзин прилагал все усилия к тому, чтобы преподавание было на высоте. При единственном, не имевшем никакого опыта, ассистенте это было трудно.

Мне запомнилась моя первая командировка за спиртом для всего университета на винокуренный завод в Осу, о котором я знал, что до него доходил со своими отрядами Пугачев. Был конец октября, когда по Каме уже поплыли первые тонкие льдинки (шуга). А на обратном пути из Осы, из которой я со своим обозом спирта едва выбрался на пристань из-за совершенно невообразимой непролазной грязи, пароход, на котором я вез спирт, шел с трудом вверх по течению против почти сплошного уже довольно крепкого льда, обломал себе...колеса и чуть не вмерз в лед около Оханска, А. А. Заварзин, очень встревоженный не только отсутствием спирта, но и пропажей единственного ассистента (о пароходе несколько дней не было никаких известий), уже собрался снаряжать спасательную экспедицию. В конце концов все кончилось благополучно.

Быть может, самое трудное в жизни и одновременно весьма важное – правильно оценивать людей. Это требует не только природного ума, уменья быть объективным, но и некоторого жизненного опыта. Последний, во всяком случае, у еще не окончившего университет 23-летнего ассистента отсутствовал. Поэтому мне многое не было понятно в А. А. Заварзине, хотя для меня был достаточен его авторитет, а. кроме того, я был привязан к нему и совместной работой, жизнью и его неустанной заботой обо мне. Последняя проявлялась во всем, начиная от руководства в педагогике, планов научной тематики (тогда еще планов, всего-навсего) и кончая советами при покупке штатского костюма — ассистент в студенческой тужурке и зеленых диагоналевых брюках вызывал недоверие у студентов одним своим внешним видом. Итак, мне было трудно давать правильную оценку А. А. Заварзину. Я работал, как мог: днем сидел за микротомом, а вечером читал, готовился к весьма почетной для меня деятельности. Но другие его товарищи по работе, профессора, ректор университета астроном К. Д. Покровский, местные деятели земства (последнее в Пермской губернии было весьма прогрессивным) давали Заварзину свою оценку. Некоторых поражала его непривычная для профессора шумность, резкость, внешняя, наполовину напускная, неуклюжесть. Некоторые, особенно склонные к тихому, спокойному существованию, а отнюдь не к активной организаторской работе, были попросту недовольны его неуемной, несокрушимой энергией и настойчивостью, которые он проявлял в вопросах, связанных с организацией нового университета. Но были другие, оценившие его прежде всего как ученого и организатора науки. Они видели в Алексее Алексеевиче молодого, пусть неопытного и, может быть, по молодости и темпераменту очень задорного, но бесценного работника и патриота своего университета. В особенности хорошо относилось к нему молодое, еще без всяких исторически сложившихся традиций, пермское студенчество. Но студенчество как коллектив всегда было и будет умным, наблюдательным, тонко понимающим профессора коллективным умом. Суждения этого ума бывают большей частью поразительно верны и, в случае дефектов преподавателя, беспощадны. И пермские студенты с самого начала полюбили Заварзина, несмотря на его строгость и требовательность.

Обстановка вновь создающегося университета, из которого, ввиду его необустроенности, многие учащиеся склонны были бы уехать в другие места, была своеобразна. Поэтому для успеха дела нужно было не только самому любить университет, но и заставить студенчество ценить его, понять, что студенты наравне с профессурой — основатели новой на Урале цитадели науки и культуры. Теперь, по прошествии многих лет, когда в России не университетов (Пермский был 9-й), а несколько десятков и около сотни медицинских институтов, несколько академий наук и т. д., все сказанное выше может показаться скучной подробностью. Но тогда это объединяло профессуру и студенчество, помогало переживать начинавшуюся разруху, тягостные известия с фронтов мировой войны.

В свою очередь А. А. Заварзин ценил в профессуре и местных людях прежде всего бескорыстное желание сделать все возможное для университета. Вообще же в своих суждениях он был меток и совершенно беспощаден к тем, кто видел в своей Профессуре «тихую пристань», кто был внутренне обывателем или с самого начала больше всего думал о том, как уехать из Пермского университета в другой город, где легче работа и не нужно думать об устройстве студенческих общежитий, жилье для преподавателей, приобретении оборудования, книг и т. д. Его раздражали томные журфиксы по субботам, на которые приглашала «ректорша» и на которых ему были тягостны респектабельные разговоры респектабельных дам.

А. А. Заварзин оценивал своих коллег прежде всего с точки зрения пригодности их для этого «боевого задания». Неугомонный и страстный, он был не всегда объективен в своих суждениях о других людях. В лаборатории А. А. и я работали и как преподаватели, и как загруженные до отказа лаборанты (тогда мы и не слышали о том, что может быть специальный лаборант), поэтому мне было трудно разбираться во взаимоотношениях А. А.

Заварзина с другими коллегами.

Как известно, А. А. любил пошутить и побалагурить. Он был одним из самых молодых и. о. профессора в 1916/17 учебном году, как и многие другие, должность профессора он занимал будучи приват-доцентом. Среди молодых профессоров, с которыми он был дружен, вспоминаются Д. М.

Федотов, возглавлявший кафедру зоологии, минеролог А. А. Полканов, позднее академик, физик Г. Г. Вейхардт. С ними был очень дружен и пожилой, но всегда тянувшийся к молодежи и ко всему живому анатом В. К.

Шмидт, прибывший в Пермь, как и Федотов и Полканов, из Петроградского университета.

Очень живо помню, как на масленице 1917 г., после того как от Заварзиных «отбыли» «отец-ректор» и «мать-ректорша», оставшиеся собрались в моей комнате и начали резвиться. Решено было устроить состязание по сбиванию друг друга с прыжками из одной ноге с подогнутой другой. Д. А. плечом чуть не сшиб меня, а я с размаху налетел правой ключицей на косяк с такой силой, что у меня рука повисла как плеть, появился огромный кровоподтек на правом плече и на груди и, по данным хирурга, на ключице образовалась трещина. На две недели я оказался с прибинтованной неподвижно правой рукой, поэтому во время практических занятий рисовал мелом на доске левой рукой.

Другой комический эпизод с участием А. А. Заварзина произошел в лаборатории. В нее зашли жена ректора, жена вице-губернатора и еще какаято местная дама, интересовавшиеся тем, «как живут и работают в университете». Они были очень представительны в парадных шляпах со страусовыми перьями, 8 роскошных боа и с муфтами. Я сидел перед анатомической банкой с глицерином, в которой бережно монтировал человеческого зародыша, приготовляя прозрачный препарат по способу Шульца для показа хрящей и точек окостенения в скелете. А. А. окликнул меня, представил посетительницам; с совершенно невозмутимым, серьезным видом он произнес следующее: «Это мой ассистент Юрий Алексеевич Орлов, а в банке его собственный сын, которого он не пощадил для науки...»

Был еще один случай, происшедший в следующем учебном году, когда ряд лабораторий разместились уже в главном университетском здании (первично ночлежный дом, выстроенный И. В. Мешковым) на Заимке, около станции Пермь II. Дело было в лаборатории физиологии растений А. А.

Рихтера, которого Алексей Алексеевич очень ценил в то время за его размах в организационной работе и за настойчивость. Прыгали на одной ножке петушком. На этот раз Андрей Александрович Рихтер предварительно показывал «молодежи», именно А. А. Заварзину и такому же рослому А. А.

Полканову, как надо прыгать. Получив инструкцию, Полканов и Заварзин принялись прыгать, разбили пару ярких электрических лампочек, висевших на блоках, а главное, А. А. Заварзин промахнулся и вместо удара по Полканову с разгону влетел в шкаф с ретортами и колбами (которые с таким трудом в это трудное время добыл где-то Рихтер). Это был в полном смысле слова «слон в посудной лавке». А. А. Рихтеру, который сам же вызвал их на это состязание, пришлось через силу улыбнуться...

С осени 1917 г. в Пермь приехал вторым ассистентом (старшим) Александр Яковлевич Колачев, которому я был больше рад, чем Алексей Алексеевич, так как приходилось вести преподавание уже не одному, а двум курсам медиков и естественников. В это время осенью прокатилась полоса погромов: громили винокуренные заводы, склады со спиртом, пивоваренные заводы. Незадолго до этого я был послан, как и в предыдущий год, за спиртом в ту же самую Осу. Когда я привез 70 ведер спирта ночью из винокуренного завода в Осу на пристань, возчики внезапно остановили лошадей и категорически потребовали у меня отлить им несколько «ведерок»

спирта. Не помню как, но мне удалось уговорить их отступиться от этого и везти на пароход все целиком. Подробности этой неуютной ночи, когда совсем я замерз бы в своем драповом пальто, если бы не помощь одного татарина, поделившегося своим большим, невероятно грязным тулупом, запомнилась на всю жизнь. Но самое неприятное было впереди, после доставки этого спирта в здание Кирилло-Мефодьевского училища. Как-то ночью нас всех разбудил дикий крик и вой на улице, звон бьющегося стекла, беспорядочная стрельба... Шел погром. Кто-то тащил целые охапки галстуков-самовязов, какие-то люди вели, с трудом справляясь, по тричетыре велосипеда одновременно. Утром мы отправились в лабораторию.

Толпа, разгромившая пивной завод и другие столь же «заманчивые» объекты, узнала о том, что в университет привезен большой запас спирта. Профессор А. Г. Генкель (ботаник) наивно вздумал было организовать охрану спиртного при помощи студентов. Но эти погромщики, обладавшие револьверами, заявили, что «мы покажем этим юнкерам, как нам мешать!» Алексей Алексеевич нашел из этого простейший выход. Кажется, он сам вел какие-то переговоры с «делегатами» толпы громил, а Колачев, я и несколько студентов запрятали одну бочку в глубокую пишу перед окном во дворе, завалив все это навозом и всяким хламом: а около 60 ведер успели вылить в канализацию, отчего потом шел спиртовый запах по всему зданию в течение всего учебного года.

Шел второй год моего пребывания в Перми, в которую я поехал ради науки, а науки еще не было видно... В мозгу у меня сидели слова, не помню чьи, о том, что у преподавателя высшей школы пусть лучше немного хромает педагогика, но должна идти наука, высшая школа тем и отличается от средней и т. д. Я решил, что надо хоть медицинский факультет окончить одновременно, о чем еще раньше думал, сомневаясь в своей пригодности для теоретической науки. В Перми я накупил анатомических атласов, учебников по патологической анатомии, фармакологии, фармации и засел в анатомическом театре. Работал я много, «прошел» труп, наготовил даже препаратов для музея (по периферическим сосудам); одновременно готовил препараты но строению головного мозга но серебряной методике. Алексей Алексеевич не сразу догадался о моих медицинских устремлениях и лишь летом 1918 г., когда я продолжал свои упражнения по мозгу на только что открытой биологической станции Пермского университета в Нижней Курье, спохватился. Он дал мне тему, вытекавшую из собственных наблюдений Алексея Алексеевича, — нервные окончания па мышцах насекомых. Кроме того, были предложены и другие темы. И летом 1918 г. появились первые препараты, с которых начиналось, наконец-то, что-то вроде науки. В то же время приехал третий ассистент А. А. из голодного Петрограда, взятый им по моей рекомендации, — Е. С. Данини. Он был худой и тощий, и я живо помню, как всех нас, пермяков, поразила бережность, с которой «Данина»

снимал с длинного женского волоса, вытащенного им из черного хлеба, крошки хлеба и ел их. Но в это время и в Перми с продовольствием было непросто.

Надвигалась гражданская война на Урале, происходили обыски.

Однажды, когда мы только что вернулись большой компанией с экскурсии по лугам и старицам Камской поймы, около здания биологической станции к нам подъехал какой-то отряд и остановился в полном изумлении при виде компании молодых и пожилых людей, вооруженных какими-то банками, сачками, планктонными сетками. А. А. Заварзин, Д. М. Федотов, А. А.

Рихтер, Б. В. Бластов, Е. С. Даннни, А. Я. Колачев, я и студент Д. Е.

Харитонов (позднее профессор в Перми) и несколько других произвели на приехавшую к нам заставу совершенно ошеломительное впечатление. Мы не сумели сразу втолковать подъехавшим к нам всадникам, кто мы и чем занимаемся. Вся наша компания, по-летнему одетая, имела вид каких-то босяков, В конце концов недоразумение рассеялось. Но в соседнем здании произошел переполох; искали оружие, а 6-летний сынишка А. Я. Колачева сообщил страже, что у них в квартире есть оружие. Дом был заперт.

Обыскивавшие терпеливо дождались нашего возвращения и сообщили о том, что дети всегда говорят правду и что оружие должно быть немедленно выдано. Однако все оказалось чепухой: мальчишка вытащил из-под кровати свое детское деревянное оружие.

Осень 1918 г, была неуютной, голодной и холодной, намечалась обстановка срабатываемости университета с советским строем, а предыдущая осень, непосредственно после октябрьского переворота, еще была полна неразберихи, так как профессура разделилась на два лагеря.

Е. С. Данини, А. А. Заварзин, Ю. А. Орлов, Ф. Е. Лазаренко Зак. Один из них, к которому принадлежали А. А. Заварзин, Д. М. Федотов, А.

А. Рихтер, А. А. Полканов, Ю. С. Залькинд, А. А. Фридман, Б. Л. Богаевский, М. В. Птуха, Г. Г. Вейхардт и ряд других прогрессивных профессоров, безоговорочно заявил о своем признании новой власти, о необходимости вступления с нею в деловой контакт и совместной работы по дальнейшему развитию университета. Эта группа получила прозвище от своих противников «жидо-немецкая партия». Этими противниками, получившими в свою очередь кличку «церковно-приходская партия», были лейб-медик Деревенко и другие, фамилий которых не помню.

Осенью 1918 г. к нам на помощь приехал новый ассистент Ф. М.

Лазаренко, впоследствии член-корреспондент Академии медицинских наук.

Гистологическая лаборатория, в то время уже довольно большая, хорошо оборудованная, разместилась в главном здании университета на Заимке.

Работы по усовершенствованию лаборатории было много. И только теперь, когда прошло так много лет и лишь я один остался в живых из первых ассистентов А. А. Заварзина (А. Я. Колачев умер еще в 1920 г.), можно оценить) работу четырех помощников А, А., ему безгранично преданных, его любивших и им воспитанных.

Ф. М. Лазаренко оказался на редкость хороший товарищ, еще больше сплотивший нас в дружную компанию, лозунгом которой было – все за одного, один за всех. Его хозяйственность и техническая сметка очень помогли устройству лаборатории: то классная доска из больших и толстых листов матового стекла, которые он неизвестно откуда добыл, то портреты ученых, для рисования которых он нашел какого-то художника, учившегося в Италии; то какие-то стеклянные банки и посуда всех сортов и размеров, добывавшиеся из каких-то никому неведомых складов; то разные усовершенствования в педагогике, которая, кстати сказать, общими усилиями под постоянным присмотром самого А. А. Заварзина была поставлена весьма обстоятельно. Всегда вспоминаются длинные вечера, когда мы сидели в нашей, так называемой «детской» (ассистентская), или в комнате для практических занятий, подготовляя демонстрацию каких-либо препаратов и рисунков к ним. Лазаренко затягивал какую-нибудь песню, либо шуточную на похоронный мотив, остальные подтягивали.

Шел третий год существования Пермского университета, ставшего самостоятельным с весны 1917 г. Надо было наладить работу клиники для медиков 3-го курса, добывать профессуру— и все это в обстановке разрухи и полуголодного существования. У А. А. Заварзина в это время была большая семья: жена, двое детей, отец и мать, сестра, братья. А кроме того, много людей обращались к нему за помощью по самым разным делам. Бесхлебица, гнилая картошка, рваная, вечно мокрая обувь, почти нетопленная лаборатория с холодным асфальтовым полом, потеря почтовой связи с близкими все это выводило из равновесия, дезориентировало многих. Да и какой смысл числиться ассистентом университета, работая фактически преподавателем? Я сообщил А. А., что хочу работать в деревне, куда нас с ассистентом по анатомии Б. И. Степановым пригласил товарищ детства, лесничий В. И. Калинин. Он жил в с. Карагае на реке Обве, куда мы ездили со Степановым на воскресенье, в октябрьские праздники и т, д. (Оттуда же я привозил в лабораторию личинок жуков-носорогов, а также большие корзины с переложенным и мхом лягушками). Там было тепло и сытно.

Теперь мне неловко вспоминать об этих «истериках» по адресу Заварзина. Он сам в это время ходил довольно тощий, но, конечно, по-прежнему могучий духом. Однажды, когда я стал дерзить и грубить ему, он сказал мне:

«Слушайте, доктор, нельзя ли, черт Вас побери, полегче на поворотах?».

Никуда я, конечно, не поехал.

Иногда студенты устраивали вечеринки то в помещении какой-нибудь средней школы, то в студенческом общежитии на мансарде, на которые приглашались наименее чинные, со студенческой точки зрения, профессора и преподаватели и наиболее любимые, к числу которых всегда относился и Заварзин.

Но прежде всего беспокоили нас продовольственные затруднения.

Гражданская война на Урале и надвигавшийся фронт нарушили транспорт, связь между Пермью, Сибирью и другими местами. Поэтому мы вынуждены были добывать с городской бойни лошадиные кишки. Помню, как мы с Лазаренко, Данини и Колачевым везли на санках на квартиру Колачева гигантскую ледяную глыбу, объемом с человека среднего роста. Это был «комплект лошадиных кишок». Эту глыбу мы чуть не с «дубинушкой»

втаскивали в маленькую кухонку квартиры А. Я. Колачева на Монастырской улице, против пожарной каланчи. Глыба стояла до утра, оттаивая и наполняя ледяным холодом маленькую кухонку. На другой день Данини, Лазаренко, Колачев, его жена и я вскрывали эту груду кишок, потом их долго мыли, скоблили в воде, резали на кусочки и в чугунке ставили в печку и ели. Этот способ подкормки получил среди нас прозвище «Зав-Ор-Да-Лаз» — по фамилиям участников. Впрочем, семейным или по крайней мере, женатым ассистентам жилось если не легче, то во всяком случае «хозяйственнее».

Холостые же биологи образовали коммуну, в состав которой входили П. Г. Светлов, А. О. Таусон, Б. В. Властов, В. С. Порецкий, Г. Г. Щульц, Е. С. Данини, Н. С. Порецкая и я, студенты Д. Е. Харитонов и В. М.

Федотов. Члены коммуны по очереди мешочничали, добывали в деревнях картошку, которую варили на мансардной кухне главного корпуса в жестяных ковшичках.

Поглощенный своими ассистентскими обязанностями, трудностями быта, вольными-невольными поездками в деревню то за картошкой, то за лягушками, я в то же время с любопытством наблюдал, как А. А. Заварзин, А. И. Луньяк, А. А. Рихтер, Д. М. Федотов и несколько других профессоров совершенствовали лаборатории и создавали новые, как подбирались кадры не только из других городов, но и в самой Перми. Здесь на месте были привлечены несколько врачей, в том числе имевших степень доктора медицины, что давало возможность брать их на доцентуру или профессуру.

Алексей Алексеевич считал, что Пермский университет тем перспективен, что обоснован географически, на пересечении железной дороги и водной артерии, на отрогах промышленного Урала, поэтому очень важно включать в состав университета всех пригодных для работы в нем местных людей. Из местных ученых я помню профессора В. М. Здравомыслова; бактериолога;

доцента при кафедре нормальной анатомии хирурга И. А. Синакевича, позднее профессора Иркутского медицинского института, и некоторых др.

Медицинский факультет, по сравнению с другими, был самым громоздким, многолюдным и трудоемким (клиники, ординаторы и т. д.).

Правда, в Перми исстари было несколько крупных лечебниц, как, например, огромная окружная психиатрическая лечебница и ряд других. Все этосоставляло базу для создания медицинского факультета, но тем не менее это несколько раздражало другие факультеты, меньшие ко числу профессоров и преподавателей и, как кажется, несколько обеспокоенные «опухолевым»

ростом медицинского, первым деканом которого был А. А. Заварзин.

Последний нервничал, радовался, кипятился, спорил, ссорился. Должен сказать, что по темпераменту А. А. Заварзину был полетать А. И. Луньяк (химик-органик), необыкновенно легко взрывавшийся, блестящий по остроумию, умению ориентироваться в обстановке, обладавший совершенно феноменальным знанием всех писаных и неписаных законов и поражавший на заседаниях Ученого совета даже юристов этими знаниями. Не менее темпераментным был и сдержанный внешне то холерический и раздражительный, то необыкновенно обаятельный в обращении А. А. Рихтер, приехавший в Пермь из Петроградского университета на кафедру физиологии растений. Рихтер поражал размахом своих организационных мероприятий. Им была создана большая лаборатория по физиологии растений, подобран прекрасный состав преподавателей. Позже он проявил себя превосходным организатором и руководителем как ректор Пермского университета. Эта тройка — Заварзин, Луньяк и Рихтер — представляли собой своеобразную «могучую кучку» натуралистов Пермского университета. Когда они работали дружно, они могли делать чудеса. Когда же они ссорились, то это производило впечатление драки слонов, при которой гибнет трава. Что касается А. А Заварзина, то мне вспомнились слова В. Н. Беклемишева, в то время еще доцента на кафедре Д. М. Федотова, что с А. А. Заварзиным совершенно невозможно ссориться, что это замечательный человек. Однако споры и ссоры А. А. Заварзина всегда имели основой заботу о деле. Он работал во имя идеи, но совершенно неверно то, что его якобы не интересовали люди. Если бы он был безразличным к людям, то он никогда для многих не сделал бы так много доброго, никто бы его никогда не любил.

Несмотря на всяческие трудности, большую трату времени на подготовку к лекциям (к ним Алексей Алексеевич готовился всегда подолгу), в то же время он начал систематический просмотр своих препаратов по брюшному мозгу личинки стрекозы. Еще в Нижней Курье на биологической станции он готовил дополнительные серии брюшной цепочки к приготовленным ранее в Петрограде.

К концу декабря 1918 г. Пермь заняли белые: через нашу голову перекатился фронт, отрезавший нас от Москвы, Петрограда и близких. На улицах Перми появились какие-то французы в беретах, военные в английской форме. Часть студентов была мобилизована. Вскоре погиб молодой ботаник, студент В. М. Федотов. Помню, как мы нашли Валерьяна Федотова в покойницкой городской больницы среди других, привезенных с фронта. Он лежал весь заросший, с длинными, как у дьякона, волосами. На похоронах многие из нас плакали — нельзя было удержаться от слез при виде этой бессмысленной гибели в тягостной братоубийственной войне.

Грохот пушек, отодвигавшийся от Перми все далее и далее на запад, месяца через полтора стал возвращаться. Однако лишь весной фронт снова вернулся в Пермь, и по приказу чехословацкого генерал-лейтенанта Гайда (много лет спустя его фамилия появилась в числе сподвижников Муссолини) началась эвакуация всех учреждений Перми. На университетский двор были привезены доски, стружки и было велено все срочно упаковывать.

Подробностей не помню, но, к счастью, все университетское имущество осталось на месте и было распаковано по уходе фронта на восток. Ящики не повезли, по всему университетскому личному составу было предписано пешком отступать из Перми на восток. А. А. Заварзин захватил с собой свои препараты по нервной системе, взял коробочку своих препаратов и я. На станции Ляды нас посадили на открытые платформы (кажется, это было в первой половине июня) и мы поехали в неизвестность. Сначала нам объявили, что нас везут до Екатеринбурга. Там на вокзале меня поразила картина: рослый, рыжий английский солдат бросал кусочки шоколада ребятишкам (из поезда эвакуированными), и они подбирали эти кусочки.

Потом 11ас повезли дальше, как объявили нам, до Тюмени. Открытую!

платформу, на которой мы сидели, засыпало углем из паровоза, мне засорило глаз, он опух. Ехали мы, сидя на каких-то брусках и досках, которые тоже «эвакуировались» куда-то в Сибирь.

В конце концов нас привезли в Томск. В Томске пришлось жить сначала в здании патолого-анатомического института. Потом я поселился вместе с В. Н. Беклемишевым и Е. С. Данини на квартире у местного врачаневропатолога. Осенью профессора и преподаватели Пермского университета начали преподавать не только горсточке собственных студентов, но и студенчеству Томского университета. Алексей Алексеевич сидел в гистологической лаборатории старика Часовникова, в той самой лаборатории, которую когда-то основал учитель А. А. Заварзина Александр Станиславович Догель. Алексей Алексеевич упорно занимался просмотром и протоколированием препаратов брюшного мозга личинки стрекозы. По мере того, как приходили известия о приближении фронта и Красной Армии, Алексей Алексеевич приходил в бодрое настроение и подсчитывал, сколько гинглиев он успеет рассмотреть и запротоколировать до прихода советских войск.

Несмотря на трудную обстановку в университете, ухудшающееся снабжение, крайнюю перегруженность города ранеными, беженцами, германскими военнопленными, морозную зиму, затруднения с топливом, полную оторванность от России, недовольство местного населения беженцами, обозы с трупами сыпнотифозных, нарастающий развал и дезорганизацию колчаковского тыла, тяжелую семейную обстановку Алексей Алексеевич много и плодотворно работал.

Сам я в это время с трудом написал свою первую статью вернее, ее черновик. В библиотеке Томского университета была литература за старые годы, я смог прочитать и законспектировать ряд работ.

В декабре в городе вспыхнуло восстание против колчаковских властей, и очень быстро была установлена связь Пермью. Алексей Алексеевич сообщил нам о том, что Перми получен запрос от облисполкома о местонахождении личного состава университета и профессуры и о возможности скорейшего возвращения в Пермь. Как выяснилось, профессора и преподаватели Пермского университета, находившиеся за фронтом и вернувшиеся из командировок в Пермь, возобновили работу в труднейших условиях, читая каждый по несколько разных курсов. К работе в Перми были привлечены и новые преподаватели из студентов, наиболее способных и энергичных.

В Пермь первыми поехали А. А. Заварзин, профессор Д М Федотов и.

кажется, В. М. Здравомыслов. По дороге Д. М. Федотов заболел сыпным тифом в тяжелой форме, Алексей Алексеевич за ним ходил, а самое главное, каким-то образом сумел довезти его до Перми, вероятно, обманом, так как ссаживали с поездов не только сыпнотифозных, но и сопровождавших их.

Таким образом, реэвакуацию ассистенты Алексея Алексеевича провели без него. Всем хотелось побыстрее вернуться в Пермь. Однако не хватало железнодорожных составов, на железной дороге свирепствовал по-прежнему сыпной тиф. Не было и продовольствия. Наконец, в марте мы начали погрузку в теплушки. Они были предварительно прокурены для дезинфекции серой, щипало нос сернистым газом. У некоторых из профессоров был довольно большой скарб, который было некому грузить. Хорошо помню грузивших со мной Ф. М. Лазаренко, профессора И. М. Виноградова (ныне академика), всегда отличавшегося огромной силой. После этой погрузки я в течение нескольких дней с трудом разгибал спину. Наконец, примерно марта мы двинулись в путь. Миновали станцию Тайга и эшелон постепенно пополз на запад. Стояли свирепые утренники— 25—35 градусов мороза и холодные ясные ночи. Днем было много солнца, снег обтаивал около рельс и шпал, по всему пути встречались занесенные снегом, замороженные и брошенные эшелоны, сцепленные головами и задними концами паровозы. В Омске мы долго стояли на сортировочной станции, мост через Иртыш был взорван, вагоны всех эшелонов, двигавшихся через Омск, приходилось по одному перетаскивать небольшим старым паровозом через Иртыш по льду, на котором была устроена, кажется, ледяная дамба и положены шпалы и рельсы. В эшелон никого из посторонних не пускали из-за боязни заражения сыпным тифом. Наконец, 20 апреля эшелон подошел к Перми-II.

В Перми нас встретили и мы сразу приступили к занятиям. Мы вели практические занятия по 5—6 групп в день и были заняты на работе с 9 утра до 11 вечера. Жили сначала в лабораториях, в том числе и я. Однажды, в мае, я заснул на столе у открытого окна и в заморозок утром, проснулся сильно простуженный: я не мог ни согнуться, ни разогнуться и имел, вероятно, очень жалкий вид. Меня вылечил Алексей Алексеевич, предписав мне выпить изготовленное им лекарство под названием «ЛАМПОПО». Это был стакан водки + 1 грамм хины + 1 грамм аспирина, после чего я был уложен под тулуп и все теплые пальто, которые сумел мобилизовать Алексей Алексеевич. На утро я встал совершенно ошалелый, чуть живой от лечения, но выздоровел сразу же.

Это была весна 1920 г. Университетские натуралисты организовали к этому времени (в 1917 или 1918 г.) общество естествоиспытателей при Пермском университете, членами и учредителями этого общества были, в числе других, и сотрудники А. А. Заварзина. Среди прочих мероприятий общество решило основать свою биологическую станцию на Соловецких островах. Меня вооружили какими-то бумагами, в числе которых было обращение к настоятелю Соловецкого монастыря, подписанное тогдашним президентом общества, химиком Залькиндом. В детстве, когда мы с отцом путешествовали по северу и заехали на Соловецкие острова, отец показывал мне здание, которое занимала биологическая станция Петербургского общества испытателей, впоследствии выдворенная оттуда, кажется, по требованию духовенства. Залькинд был еврей, и мы очень часто смеялись над его обращением к православному духовенству. Я доехал летом до Архангельска, но там тяжело заболел, отравившись какими-то консервами, оставшимися от англичан-интервентов, и полуживой уехал оттуда, так и не попав на Соловки, Начался 1920/21 учебный год. А. А. Заварзин, будучи деканом на медицинском факультете, много хлопотал о новых клиниках, вел бесконечные переговоры со здравотделом и другим начальством по поводу помещений «на базе больниц», оборудования, медперсонала и т. д. Вскоре Заварзины переехали из квартиры в главном корпусе на Заимке в малый «минералогический корпус» на второй этаж.

Я поселился на мансарде этого же малого корпуса вместе с П. Г.

Светловым и Д. Е. Харитоновым. Лазаренко и Данини жили на мансарде главного корпуса. Бедный А. Я. Колычев не вернулся из Сибири. Еще в Томске у него начался туберкулезный перетопит, он был отправлен на лечение на Алтай и скончался в Бийске летом 1920 г.

В это время Алексей Алексеевич занимался работой над центральной нервной системой артропод, просматривая и протоколируя многочисленные серии препаратов, в значительной степени изготовленных ранее, частью еще в Петрограде. По своей живости и общительности он часто звал нас к себе, показывая наиболее интересные и красивые.

В январе 1921 г. я поехал с А. А. Заварзнным в Москву по поводу добывания оборудования для медицинского факультета и клиницистов. В Москве мы жили в промороженном доме при температуре от О до 3 градусов тепла и очень мерзли. Вдобавок, меня угораздило где-то поскользнуться и так хлопнуться оземь, что пришлось косынкой забинтовать руку, и я был не столько помощником, сколько обузой. Закончив дела в Москве, мы отправились в Петроград. Предстояло перевезти в Пермь на кафедру гинекологии и акушерства профессора Курдиновского, жившего в то время на Пороховых, где он работал в местной лечебнице. Я ходил туда пешком от Дома ученых, где остановился, помогал Курдиновскому паковать его скарб и библиотеку, затем шел с Пороховых на станцию Ржевка, где должна была быть погрузка вещей в вагон и т. д. Петроград в то время был занесен снегом, холодный, темный. Тогда же, по поручению Л. А. я посетил профессора Военно-медицинской академии А. А. Максимова в связи с закупкой у него гистологической лабораторией Пермского университета комплектов иностранных научных журналов. Как я понял впоследствии, Максимов ликвидировал свое имущество в связи с отъездом за границу, куда он вскоре эмигрировал.

Необыкновенно тепло и по-отечески радушно встретил меня А. С.

Догель, которому Алексей Алексеевич, по-видимому, похвалил меня.

«Старый» Догель жаловался на трудную обстановку в анатомогистологическом кабинете, именно на отсутствие дружбы между его помощниками и старыми учениками-профессорами А. В. Немиловым и Д. И.

Дейнекой, и со слезами на глазах говорил о талантливости и совсем особенных душевных качествах А. А. Заварзина. «Был еще у меня Третьяков, да вот бросил, уехал», — добавил Догель (Д. К. Третьяков — позднее академик АН УССР). Весной 1921 г., несмотря на трудности с продовольствием и одеждой, я, подбадриваемый Заварзиным, работал очень много и добился определенных успехов. Спал я в течение 2—3 месяцев по 4—5 часов, а то и меньше. В этом же году были первые неврологические доклады Алексея Алексеевича, которые были проиллюстрированы не только препаратами и пояснительными рисунками, но и превосходными стенными таблицами. Эти пояснительные таблицы были очень красивы, я бы сказал, неотразимы. Это даже дало повод любителю позубоскалить доценту Д. А.

Сабинину в шутку съязвить, что в них чуть ли не больше эстетики, чем науки, за что он был тоже в шутку, но довольно изрядно бит. Примерно и это время произошел трагикомический эпизод, связанный с моим отказом делать сообщение о результатах своей работы (мне казалось, было еще рано).

Алексей Алексеевич сначала стал шуточно бить меня, а потом мы начали бороться с ним, как-то вышло так, что я повалил его, и у него лопнули поперек на обоих коленках новые, только что сшитые из очень хорошего дорогого материала, брюки. Он встал страшно рассерженный, ушел к себе в кабинет, захлопнув дверь.

Весна 1921 г. мне памятна многим. Двигалась вперед (наконец-то!) собственная научная работа. Приступили к посадке картошки (раньше не догадывались...). Всем были выделены участки, Заварзиным, по их многосемейности, довольно большой. Алексей Алексеевич работал на огороде, не покладая рук, с увлечением, характерным для него, когда он брался за что-нибудь основательно. Впрочем, я тоже посадил картошку и очень удачно, она дала большой урожай.

Лето 1921 г. я провел в Вельске Архангельской области у отца, куда увез с собой ящик с личинками жуков-носорогов, из которых наделал серию удачных препаратов.

Вскоре Алексей Алексеевич оставил деканство медицинского факультета и был назначен деканом биологического. Около этого же времени был основан биологический научно-исследовательский институт при Пермском университете, первым директором которого был профессор Б. Ф. Вериго. В состав института, работавшего на базе биологических лабораторий университета и биологической станции в Нижней Курье, наряду с другими биологами вошли и все ассистенты А. А.

Заварзина.

Институт вначале не имел никакого печатного органа. Однако вскоре появились первые Бюллетени и вот с чего это началось. Как-то в комнате у Ф. М. Лазаренко собралось несколько человек биологов, в том числе только что вернувшийся из поездки к Москву ассистент по кафедре нормальной анатомии, позднее профессор-хирург Военномедицинской Академии в Ленинграде, В. Г. Вайнштейн. Он привез с собой какие-то журналы, кажется, «Лапоть» или какой-то другой юмористический журнал, вроде нынешнего «Крокодила». Зашла речь о том, почему бы и нам не печатать хоть что-нибудь? Биологический институт стал хлопотать перед облисполкомом о выпуске Бюллетеней, и летом 1922 г. был сверстан и вскоре вышел первый помер, в котором были помещены наши краткие гистологические статейки. Этот первый выпуск стоил А. А. Заварзину неимоверных хлопот, но впоследствии тонкие в голубой обложке выпуски этого Бюллетеня получили широкое распространение не только в СССР, но и за границей, откуда в обмен стало поступать много разнообразной литературы.

Приблизительно к этому времени относятся разногласия, возникшие среди профессуры биологического и медицинского, факультетов, по ряду организационных вопросов и горячие споры между группировками клиницистов и теоретиков.

В это время биологические кафедры Пермского университета по своему оборудованию могли бы конкурировать с лучшими столичными. В гистологической лаборатории было 40 учебных микроскопов, около иммерсионных, серия миккротомов, термостатов, значительное количество реактивов, посуды, довольно недурная справочная библиотека, а главное, дружная компания во главе с Заварзиным. Подрастали молодые специалисты, позднее ставшие преподавателями и научными сотрудниками. На кафедре зоологии у профессора Д. М. Федотова, на кафедре морфологии и систематики растений у профессора А. Г. Генкеля и на кафедре физиологии растений профессора А. А. Рихтера (впоследствии академика АН СССР) было также по 40 учебных и по 15 иммерсионных микроскопов со всем остальным оборудованием, необходимым для педагогики и научной работы.

На этих кафедрах был хороший состав преподавателей. Из них следует упомянуть профессоров А. О. Таусон, Д. Е. Харитонова членакорреспондента Академии медицинских наук П. Г. Светлова, действительного члена Академии медицинских паук В. Н. Беклемишева, профессора Б. В. Властова — с кафедры зоологии; профессора Д. А.

Сабинина, А, М. Шелоумову, П. Н. Красовского и др. На кафедре растений — профессоров А. А. Рихтера, В. С. Порецкого, скончавшегося во время блокады Ленинграда, крупного специалиста по диатомеям, и доцентов П. В.

Сюзева и Павского — по кафедре профессора А. Г. Генкеля.