«ТИМОФЕЙ КРУГЛОВ ВИНОВНЫ В ЗАЩИТЕ РОДИНЫ, или РУССКИЙ Тимофей Круглов Эта книга о тех, кто, не сходя с собственного дивана, оказался за границей — о 25 миллионах советских русских, брошенных на окраинах бывшей империи. ...»

Хачик неоднократно бывал в Риге по нашим общим делам, частенько останавливался у меня дома, даже со Светой раз приезжал на недельку, так что я тоже не стал чиниться и с радостью согласился. Засиделись мы допоздна. Утром я проснулся на соседкиных перинах и долго еще валялся в постели, глядя в потолок и соображая потихоньку — на каком я свете и как же мне теперь жить дальше.

Света давно убежала на работу в свой исполком, где отсиживала место на какой-то непыльной должности в одном из отделов. Хачик. А где Хачик? В соседней комнате что-то зазвенело, упало и покатилось, сопровождаемое матерным шипением. Хачик был дома. Я с сожалением выбрался из мягкой постели, кое-как натянул брюки и побрел в туалет. Потом умылся с наслаждением, побрился и наконец-то увидел хозяина. Хачик сидел на кухне, напевал про себя что-то армянское и меланхолично пил пиво.

— Доброе утро, дорогой!

— Доброе, коли не шутишь! А ты что, из-за меня на студию не поехал? Разбудил бы меня пораньше, я бы и слинял в город, не стал бы вам мешать.

— Перестань! Мы с тобой уже давно «работаем»! Я Севе позвонил с утра, сказал, что мы поехали в Смольный — договариваться о съемке.

— О какой еще съемке?

— А я знаю? Потом придумаем. Вот только в магазин схожу, позавтракаем и обязательно придумаем!

— У меня билет пропал. Хачик, ты не позвонишь начальнику вокзала насчет нового?

— Позвоню, позвоню, вот схожу в магазин и позвоню! — Давидов впал в меланхолию.

Чтобы меланхолия не переросла в депрессию, я сам быстренько оделся и выскочил на улицу до ближайшего гастронома.

Когда мы выпили по стопочке-другой под остатки вчерашнего мяса, не преминув вспомнить знаменитый булгаковский пассаж о похмелении Воландом Степы Лиходеева, Хачик воспрянул духом и сделал мне предложение:

— Валера, а ты не думал о том, чтобы бросить к черту своих латышей и перебраться в Питер? Работать будешь у нас, возьмем тебя редактором в «информацию и пропаганду».

Процесс ты уже знаешь, опыт новостной и журналистский у тебя вполне достаточный.

Начальство против не будет, да я и сам такие вопросы могу решать — в пределах своей компетенции. Зарплаты небольшие, но зато все остальное — всегда к твоим услугам, телевидение у нас уважают.

— Долго ли усидит это твое начальство, Хачик? — сморщился я невольно, вовсе не от очередной стопки. — А жить где? Ты сколько лет работаешь и все в коммуналке сидишь.

Лешка с женой — оба работают на студии два десятка лет, а все с мамой на Восстания живут. Тышкевич свою трехкомнатную благодаря жене получил, когда та еще на Адмиралтейском работала.

— Можно снимать первое время! Или поменять твою в Риге!

— Этот поезд с обменом давно ушел, Хачик! Латыши обмен с Россией еще в прошлом году запретили. Алла в никуда не поедет, однозначно. Бросать жену с ребенком — тоже не вариант. Да и потом, надо же разобраться до конца с этой латышской революцией, Хачик!

Если у нас там будет звиздец, то, думаешь, его в России не будет? Да вас самих, не дай бог, конечно, выкинут с канала в ближайший канал. Что там у вас поближе? Речка Карповка?

Хачик даже не улыбнулся моему дурацкому каламбуру, сидел, нахмурясь, как когда-то его прадеды над побитой градом лозой.

— И куда я тогда денусь? Нет уж, спасибо, конечно! В советское время я бы за такое предложение двумя руками ухватился — лишь бы на хорошее телевидение попасть из нашего провинциального болота! Да только время у нас сейчас. хер его знает, короче говоря, какое у нас сейчас время! Нехорошие у меня предчувствия, Хачик! Такое впечатление, что не хватает только последнего решительного мазка для того, чтобы завершить картину Репина «Приплыли!».

— Так тебе тогда развязываться надо с Интерфронтом и с ОМОНом, уходить в тину! Э!

Ара! Я знаю, как у нас теперь в Армении.

— Да у вас вообще война полномасштабная в Армении! Я тоже знаю. У тебя там мать. А у меня в Риге родители, семья. теща, в конце концов. Но не это главное, главное — пока нас не прикончат, я сам не сдамся.

— Ну и дурак же ты, Валера!

— Сам дурак! Если ты такой умный, просился бы к Курковой режиссером на «Пятое колесо»!

— Да ты за кого меня держишь?! — вскипел Хачик.

— А ты меня за кого? — тихо спросил его я. Мы помолчали.

— Тебе от Мишки привет, — вспомнил вдруг Хачик.

— От Лысенко?! Где он сейчас?

— То в Москве, то у нас где-нибудь, в Питере. Забастком эстонский помогает по чутьчуть. Ну, мы, чем можем. Даем ему эфир, нашли юриста опытного. Он тебя благодарил за статьи в его поддержку.

— Да что статьи.

Миша Лысенко — председатель Забастовочного комитета Эстонской ССР — был вынужден скрыться от эстонских властей в связи с обвинением в «попытке государственного переворота». 15 мая прошлого года, в тот день, когда мы в Риге штурмовали латвийский Верховный Совет, протестуя против принятия им Декларации о независимости, Миша предпринял такую же и даже более успешную акцию в Таллине. У них не было ОМОНа, который нам тогда спутал все карты в Риге. И хотя после того, как русские заняли внутренний дворик парламента Эстонии и водрузили над зданием красный флаг, Лысенко сам предпринял все для того, чтобы предотвратить кровопролитие, и увел своих людей, удержав от дальнейших столкновений с эстонской полицией и боевиками НФЭ — Мишку тут же объявили в розыск. Какая советская власть в Эстонии? Какое верховенство законов СССР? С мая 90-го года Лысенко так и курсировал по России, пытаясь добиться правды в союзных инстанциях. Безуспешно. Миша не мог попасть ни в Ригу, ни в Вильнюс — мы не могли полностью гарантировать ему безопасность — разве что запереть на базе ОМОНа. А в Москве никому дела не было до того, что председатель эстонского Забасткома защищал Конституцию СССР и действовал в поддержку президентского указа, объявившего все прибалтийские декларации о независимости недействительными.

Мы с Мишей успели подружиться во время коротких, но довольно частых совместных мероприятий в Ленинграде — вместе устраивали встречи с рабочими крупнейших предприятий, оказавших всем нам немалую поддержку.

15 мая прошлого года мне тоже пытались предъявить обвинение в попытке совершения «государственного переворота». Статья 59 УК Латвийской ССР — измена Родине. За ее защиту… Мне повезло, оказалось трудно доказать документально, что именно я организовывал это мероприятие в Риге. Алексеев уже был депутатом ВС и сам находился в здании парламента во время штурма. Тоже не сумели зацепиться. А вот Миша — парень рабочий и осторожности не обученный — попал под каток. Впрочем, ситуация в республиках тоже была разной. У нас был Рижский ОМОН. Интерфронт тоже считался организацией, с которой особо зарываться не стоило. КГБ ЛССР предпочел в тот момент «закрыть глаза» и сохранить нейтралитет в наших разборках. У латышской прокуратуры и латышского МВД против Интерфронта и ОМОНа руки оказались коротки. А Мишка остался внезапно без прикрытия и вынужден был уже год, оставив семью в Таллине, скитаться по России. Вскоре пути наши пересекутся в Приднестровье, но это вскоре.

Мы покурили, допили бутылку и поехали на Варшавский вокзал — покупать мне билет на вечерний поезд. Без Хачика я бы там торчал в очереди весь день, и то не факт, что уехал бы.

Потом Давидов отправился на Чапыгина, а я поболтался по Невскому, безуспешно прошерстил продуктовые магазины в стороне от главного проспекта, перекусил в рюмочной на плошади. уж не помню, как она тогда называлась… Сейчас площадь Александра Невского. Питер все больше и больше стал напоминать иллюстрации к книжкам о революциях, которым город был колыбелью. Слава богу, хоть шоколадок местных накупил дочке. А больше — фиг. Ни гуся финского мороженого, ни консервов, ни просто колбасы, кофе или чая — ничего не удалось прикупить. А в Риге вообще — голяк уже.

Доперестраивались. Конечно, все это где-то лежит, затаренное до поры до времени — до окончательной победы Ельцина над собственной страною… Но мне не дотянуться. Ладно, переживем. Я купил еще двадцать пачек «Беломора», чудом подвернувшегося в маленьком ларьке на Владимирском проспекте, сел в метро и поехал на вокзал. Шесть кассет с передачами Невзорова лежали у меня в сумке, да еще Апухтин обещал к поезду привезти перегон со своей камеры на память о моем выступлении с грузовичка на Дворцовой площади.

Синие горы Испании, И водка в хорошей компании, И пачки зеленых банкнот, И тетради аккордов и нот, И все, что случилось ранее, — Не стоит твоих забот.

Ведь вот уже скоро год Я твой персональный Кот.

Я твой персональный код Из слов, привычек, любимых книг.

Я твой полуночный крик.

Синие горы Испании Я вспоминаю тогда, Когда говоришь со слезами мне:

«Останься со мной навсегда!»

А я целую твои глаза, А я не знаю, что мне сказать?

Валенсия снится мне.

А я — молодой жене.

Пройдет время, и я, живой и невредимый, на самом деле прилечу летней ночью в Валенсию. И запах цветов окутает меня уже в аэропорту. А когда утром я выйду на огромную лоджию гостиничного номера с двумя спальнями, кабинетом и отдельной комнатой вместо платяного шкафа. Когда я сяду в плетеное кресло, отопью первый глоток кофе и закурю первую в этот день сигарету… Тогда, этим ранним утром я увижу с высоты своего двадцать второго этажа панораму лежащего подо мной сказочного города: и голубые горы вдали, и даже краешек моря, а главное — небо! Небо будет такого цвета, каким оно могло быть, мне казалось раньше, только в рассказах Хемингуэя. И молодая, очень молодая жена у меня будет — правда, недолго. А еще я объеду всю Европу — от Стокгольма до Кентербери, долечу до Австралии, объеду весь Ближний Восток, который навсегда отобьет у меня желание вернуться, искупаюсь в Индийском океане, попинаю колесо «Стеллса» на американской базе ВВС «Диего-Гар-сиа», схожу в рейс на норвежском танкере, и еще много чего покажет мне Господь в милости Своей для того, чтобы, сидя в Вырице под елками, я больше не рвался никуда и ни о чем не желал, кроме одного — вернуть давно ушедшую музыку, которая в молодости иногда все же слышалась мне в словах.

Когда-нибудь за мной все же придут. Не в Латвии, так в России. Я это твердо знаю.

Лишь бы Катю не трогали. Зачем пишу? В надежде, что рукописи не горят и Тимофей найдет мое уцелевшее при небрежном обыске письмо? Не знаю. Я ничего не знаю. У меня давно не осталось секретов и примечательного ничего не осталось — рассказать скучающему человеку при случае. Тогда зачем пишу? Так вспоминать легче. Ведь это была моя жизнь. Какая ни есть, а она у меня одна. Жалко. «Жил-был я. Стоит ли об этом?»

Кассеты с записью передачи Невзорова о Рижском ОМОНе тут же пошли в дело. Одну копию я отдал на базу, за что был упоен в стельку и отлеживался потом все выходные дома под долгоиграющие нотации Аллы и неодобрительные взгляды дочки и даже кота Бегемота.

Еще одну копию — со всем циклом — мы размножили в нашей студии в десятках экземпляров и разослали по районным советам Интерфронта по всей республике, а там уже коллеги сами устраивали коллективные просмотры на предприятиях и в различных организациях. Еще одна кассета пошла в войска.

Ко всем невзоровским программам мы подписывали свои документальные фильмы — как производства интерфронтовской студии, так и наиболее значимые совместные с ЛенТВ проекты. Но и этого не хватало. После того как Ленинградское телевидение в Прибалтике блокировали, спрос на Невзорова вырос необычайно. В тот момент Глебыч играл на нашем поле, и мы этим активно пользовались.

Я дозвонился до НТК «600» и попросил права на распространение знаменитого цикла «Наши» в аудио и газетном формате. Невзоров согласился, и тогда мы представили «Секунды» в интерфронтовской газете «Единство» и на радио «Содружество» — один текст, без картинки. И все равно это работало. Главное — результат.

Невзоров не имел тормозов совершенно. Я бы никогда не написал такой текст и не снял такую передачу. Внутренний цензор, тщательно вычеркивающий всякую фальшь, неточность, патетическую фразу, часто мешал мне и многим моим коллегам той поры.

Со временем я тоже от многих сдерживающих факторов избавился. Но Невзоров, конечно, мастер убойной журналистики. Латышские и прочие «демократические»

борзописцы на его фоне были лишь лживыми шакалами. Как там у Ильфа с Петровым:

«гиены пера и шакалы ротационных машин», не больше. Но зато беспринципность Глебыча с лихвой перекрывала его недюжинный талант и в результате похоронила его самого.

Выращивает лошадок — пусть, это не самое страшное, что могло бы с ним случиться, особенно после сотрудничества с Березовским на закате телевизионной карьеры.

«Черные береты», или «18 часов в городе Риге»

«Демократические и независимые» средства массовой информации «суверенной Латвии» достигли совершенства в глушении неугодных им передач, радио и телевидения.

Это все в полной мере относится к передачам Ленинградского телевидения, особенно в отношении к материалам Александра НЕВЗОРОВА. Телезрители Латвии могли в этом убедиться еще раз, когда передача «600 секунд», посвященная событиям, в нашей республике, была по-пиратски прервана и заблокирована Латвийским телевидением. (что, впрочем, произошло далеко не в первый раз).

Но, исходя из пожеланий наших читателей, мы связались с А. Невзоровым, и сегодня представляем, вашему вниманию расшифровку передачи, трансляцию которой оборвали в латвийском, телеэфире.

Александр НЕВЗОРОВ и его независимая телекомпания представляют:

ПРОГРАММУ «ПАНОПТИКУМ». РЕПОРТАЖ 21. «НАШИ». Часть пятая и последняя.

Рига. 3 февраля. Штаб Рижского ОМОНа — Отряда милиции особого назначения, отказавшегося подчиниться МВД Латвии и сохранившего верность Союзу.

Эти ребята легко берут в плен генералов, а как-то ради шутки ненавидящему их министру внутренних дел, перехитрив всю его охрану, подложили прямо на стол, прямо в его кабинете записочку: «Привет от «черных беретов», министр!»

Не только здесь, но и во всей стране уже страшная аббревиатура — ОМОН — стала означать нечто большее, чем просто — Отряд милиции особого назначения.

По городу ОМОН передвигается только так: задняя дверь УАЗа нараспашку и в дверь выставлен ствол пулемета, в окна — стволы автоматов. В штабе — пулеметные гнезда, мешки с песком, пулеметы на крышах и на окнах. И всюду, круглые сутки, в руках, на плечах, на коленях, всегда — автоматы.

По сути дела — война. Война, которой никто не хочет.

Не хотят омоновцы, ибо не может хотеть нормальный человек сутками напролет смотреть на мир через амбразуру в пулеметном, гнезде, через совмещение целика и мушки на автомате. Не может, хотеть дом. свой, из которого давно вывезена и спрятана семья, посещать раз в месяц, тайком, ночью.

Каждую минуту ожидаешь, что загремят, очереди и пули защелкают по маленькому дочкиному портрету на стене.

Не хотят и здесь, на хуторах, на дальних и ближних латышских хуторах, где тоже наши. Русские наши. Латышские наши. Всякие. И потому у самых дальних от всех этих политических беснований, даже у латышской крестьянки, муж которой русский, каждую секунду на глазах слезы надежды, страха, беспомощности.

— Что вы плачете?

— Просто вспомнила, когда была война… Я маленькая была, но все помню.

— Что для вас самое сейчас важное? В вашей жизни?

— Чтобы спокойно работать и внуков вырастить, чтобы они ничего не видели такого плохого, чтобы войны не было.

Чеслав. Командир ОМОНа.

Поляк. Крутой, умный, веселый и жестокий мужчина. При необходимости давать интервью напускает на себя необыкновенную важность и степенность и на себя полностью перестает быть похож.

— Чеслав, с кем вы боретесь и за что вы боретесь?

— Мы боремся с фашизмом, который все больше и больше процветает на территории Латвийской ССР. Мы остаемся до конца верными данной присяге.

— Ты помнишь, что сейчас пришло время, когда человек, который на территории этой страны пытается сохранить верность присяге, рано или поздно окажется преступником?

— Да, мы это осознаем, и мы прекрасно это видим, на деле, потому что на территории Латвийской ССР нас лишили статуса работников милиции. Мы вне закона. Приказ 018 от 17 января, подписанный господином Вазнисом, как его сейчас называют, разрешает работникам латвийской милиции стрелять в нас без предупреждения при появлении возле их объектов.

— К вам идут люди или нет?

— Да, идут. Я только могу привести такой вот. пример — за последний месяц к нам пришло тридцать человек.

Слава. Командир штаба ОМОНа. Русский. Пулей из автомата за 50 метров навскидку бьет маленькую лампочку. В бою равных даже здесь, в ОМОНе, восемь человек из которого берут МВД, где несколько десятков охраны, ему, кажется, равных нет Человек основательный и спокойный.

— Чего ты, вот ты, хочешь в жизни?

— Чего я хочу? Восстановления советской власти в Прибалтике, во всей. Эстония это, Латвия или Литва. И не хочу, чтобы, черные, коричневые становились у власти. Вот что я хочу.

— И за это ты дерешься?

— Да, и за это я дерусь.

— И будешь драться?

— И буду драться до конца.

Краповый, или же Дед. Прапорщик спецназа. Прозвище Краповый заслужил за цвет, берета. Прошел все, что можно и нельзя. Без него не обходилось и не могло обойтись ни одно спецназовское дело. Ворчлив, добродушен, но очень сам себе на уме.

Солдат, который пережил на службе десятки командующих, четырех генсеков, привык к подлости и идиотским поворотам нашей политики, к генеральскому предательству, ко всему привык.

— Мы хотим законности и порядка в Советском Союзе, для того чтобы люди не страдали и не жили с оружием.

Их на самом деле немного. Но Чеслав — командир отряда — храбрец.

— Нас достаточно, чтобы навести в Риге порядок. Их немного. Но их боятся. Боится правительство, боятся и ненавидят министры. От слова «ОМОН» трясет Народные фронты и подпольные, полуподпольные и явные националистические фашистские организации типа департамента охраны или местного МВД.

— По сколько тысяч предлагают, чтобы вы отсюда ушли?

— Последнее предложение было таким: каждому омоновцу выплатить по пятьдесят, тысяч, чтобы, мы вышли за пределы, республики.

— Но вы не уйдете?

— Нет, подразделение отсюда не уйдет, это однозначно.

— Но вас же все равно сдаст Москва, вас же все равно рано или поздно объявят вне закона.

— Мы ставили такой вопрос на общем, собрании подразделения — вопрос стоял однозначно, что, даже если нас сдаст Москва, мы отсюда не уйдем.

Странно. Дикая вещь.

Над омоновским оцепленным лагерем — простреленный красный флаг, который нынче в Союзе поднять, почти всюду, можно только подприкрытием пулемета.

Ведь что-то подобное уже было. И ОМОН, и десантники, и краповые, и все прочие, сохранившие понятие чести и присяги и готовые умереть в любую минуту, все больше и больше напоминают Белую гвардию. Тоже объединившую когда-то людей, не пожелавших среди беснований, мгновенной перемены идолов и цвета знамен забыться вместе со всеми, но не забывших чести и присяги. Все это у нас уже было — это Белая гвардия, и судьбу ее мы знаем.

Сейчас, да и по нескольку раз в день, глядят омоновцы одну и ту же затасканную пленочку: 20 января, МВД. День, назначенный для расправы, с ними, когда их заманили под огонь, спровоцировали на бой в МВД. Только в январе—феврале пять подобных случаев.

Дорога на Вецаки. Два часа ночи. 3 февраля.

Омоновская новенькая «Волга» без пулеметчиков и прикрытия. В машине все руководство ОМОНА: Чеслав, Слава, старшина.

— Славик, ты. живой? Саша! Не выглядывай, не выглядывай! (Автоматные очереди, бой в ночном лесу.) Кому угодно принять это за инсценировку — пусть принимает, тот, кто был в бою, — не спутает. Тут хорошо видно — бьют в упор по машине, сразу пробив багажник и бак.

Стреляют, трассирующими, чтобы, поджечь. Машина, остановленная на полном, ходу очередью по колесам, и кузову, врезалась с людьми, в ней сидящими, в столб. Потом полетели гранаты. Ночью, в лесу, снять что-либо практически невозможно. Мат, автоматный грохот, перебежки, темнота, елки. В общем-то пустяки. Позже задержаны люди, у которых — запись приказов по эфиру, номер омоновской «Волги», график ее перемещения. Впрочем, это действительно «пустяки», поскольку обошлось без трупов.

И втягивают, головы, в плечи люди на хуторах, и страшнее с каждой минутой жить им, да и прочим, кто молится, чтобы и Латвия, и Прибалтика, и страна не стали одной большой дорогой на Вецаки. И не уйдет мятежный ОМОН из рижского пригорода, понимая, что, по сути, он один сейчас маленькая плотина, удерживающая здесь те водопады и потоки крови, которые хлынут на землю Союза, когда начнут делить Союз те, кто никакого отношения к созданию его не имел. И людей в расчет, не принимают. И тогда тысячами и сотнями тысяч будут гибнуть люди.

И не съемочная группа написала это слово (НАШИ) на рожках автоматов. Эти слова здесь пишут сами омоновцы: грузины, латыши, русские. Этими словами подписывают адресованные им письма.

Понимающие чуть больше, чем остальные, и верные чести — солдатской, офицерской и человеческой, наши., это все те нормальные люди в Союзе, кто не хочет войны и крови, кто хочет жить, но и умереть тоже готов.

Штаб ОМОНа. Рига 3 февраля 1991 г.

Номер «Единства» с расшифровкой дикторского текста из «Секунд» разошелся мгновенно. Тиража не хватило, пришлось допечатывать. Когда я привез пачку газет на базу, Эдик Чечава — единственный, по-моему, грузин в отряде, да еще рижанин с огромным стажем, от души посмеялся над абзацем с «грузинами». Но люди были довольны. А я вскоре получил письмо из суда с копией иска министра внутренних дел Вазниса по поводу клеветы на него и его министерство в нашей газете. Обиделся, что его министерство Невзоров назвал «фашистским». Не первый иск ко мне и не последний. Ладно, скоро Вазнис запоет совсем другую песню.

— Виктор Имантович, что новенького в столицах? — Один из лидеров парламентской депутатской группы «Союз» полковник Алкснис все реже появлялся у нас на Смилшу. Он ведь был еще и депутатом ВС Латвии. Я так и вовсе, не считая митингов, в которых он, бывая в Риге, всегда принимал участие, виделся с полковником в последний раз еще летом.

Да и то случайно — в карельской Кондопоге. Мы со Свораком приехали туда на ЦБК — добывать бумагу для «Единства».

Бумага была в то время страшным дефицитом и шла на вес золота. Но нам помогли, выделили вагончик — это была большая удача. Зато на вокзале огорошили — билетов на Ленинград нет Ни на один проходящий поезд. Что делать? Тут как раз к билетной кассе подошел Алкснис. Мы обрадовались — депутат Верховного Совета СССР наверняка мог и нам помочь с билетами. Не очень охотно, но помог. За что и теперь скажу «спасибо».

Супруга, оказывается, у Виктора из Кондопоги, навещал тещу полковник. И нам повезло.

И вот наконец поймали неуловимого полковника. В моем кабинете сидит Андрей Рискин — капитан третьего ранга, военный журналист, часто печатающийся у нас в «Единстве», и берет интервью у Алксниса. Я занят своими делами, но слушаю краем уха эту беседу. Краем уха, потому что потом все равно буду читать материал Рискина перед сдачей его в номер.

— Какие еще новости? Положение уже не критическое, налицо все признаки катастрофы. Я встречался недавно с системными аналитиками, занимающимися политологическими исследованиями на базе математических расчетов. В том числе для высших лиц страны. Аналитики прямо говорят о наличии в руководстве партии и государства значительной прослойки людей с партийными билетами на руках, но являющихся ярыми антикоммунистами. Эти люди находятся на высоких постах и серьезно влияют на события в стране. Кроме того, они имеют обширные связи с Западом. И все, что сейчас происходит в стране, — итог хорошо скоординированной деятельности этих личностей. Основная цель этой прослойки — смена общественно-экономической формации. Понятно, что это процесс сложный, тем более что социалистические идеи, несмотря на определенный кризис, все еще пользуются популярностью в народе. И бесспорно, что просто так социализм уничтожить не удастся.

Виктор говорит горячо, как с трибуны, немного невнятно, правда, но логично, не теряя хода мысли, как будто формулу выписывает — инженер все-таки.

— Тут нужна диктатура, причем диктатура фашистского толка. А важнейшим условием является то, что на момент ее возникновения в стране должна быть компартия, как организация скомпрометировавшая себя полным развалом страны. Чтобы таким образом выработать у народа аллергию к коммунистам. Главный принцип всех расчетов — «чем хуже, тем лучше». Так что нам только кажется, что негативные явления происходят спонтанно, на самом же деле это звенья одной цепи.

Я машинально киваю, соглашаясь с Алкснисом — стоит увидеть, как гноят продукты и табак, дефицитные товары держат под замком на базах, организуя ажиотажный спрос; стоит только послушать наших железнодорожников, которые вынуждены гонять по стране тысячи составов с насущно необходимыми людям грузами, тысячи составов, которые годами колесят по стране, отправляемые в никуда.

Алкснис начинает говорить о нелепых кадровых перестановках, разрушающих управление страной, о развале армии и подрыве ее престижа прессой. тут я отключаюсь на свои дела — все это давно известно, к сожалению. Ага, вот Алкснис называет имя Александра Яковлева — главного идеолога перестройки и руководителя агентов влияния запада. Кто бы спорил? Стоило мне недавно в Ленинграде, на встрече с активом Куйбышевского (центрального) райкома партии, произнести имя Яковлева — солидные дядьки стоя мне аплодировали только за то, что я публично назвал его главным предателем страны. Конечно, они знали это и без меня. Публично сказать боялись — партийная дисциплина, понимаешь ли, их держит. А ведь взрослые люди, опытные руководители… Как бараны на бойне — сами дисциплинированно ждут, когда их же руководство их же зарежет!

— Мне попала в руки информация стратегического плана… — говорит Алкснис, и я снова прислушиваюсь. — Встреча народных фронтов и Руха имела место. Я знаю город в Польше, где это происходило, состав участников встречи.

Ну, тут и без деталей все ясно. Только в Риге фактически легально действуют в качестве советников НФЛ десятки сотрудников ЦРУ, британских и немецких спецслужб.

Ельцин в июле опять отдыхал в Юрмале, уже будучи Председателем ВС России, встречался с Горбуновым, Ландсбергисом, Рюйтелем, но главное все они получали указания своих западных кураторов. Сотни и тысячи латышей, эстонцев, литовцев, грузин, украинцев и, конечно, россиян тоже регулярно отправляются в длительные командировки за рубеж и там готовятся целенаправленно к роли туземной полицейской администрации, создаваемой Западом для распадающегося Советского Союза.

Рискин задает все же сакраментальный вопрос, который я давно уже поджидаю:

— А какова роль президента во всем этом?

Алкснис напрягся и заговорил медленно, тщательно обдумывая каждое слово:

— Михаил Сергеевич — честный человек. Но слабый. На мой взгляд, он находится под мощным давлением тех группировок, о которых я говорил. Слабость Горбачева в неумении самостоятельно разрабатывать теоретические концепции перестройки. И он пользовался расчетами интеллектуалов теневых группировок. Правда, по моим данным, сейчас он порвал с ними. К чему это приведет? Посмотрим.

Я неинтеллигентно и крайне разочарованно присвистываю. Виктор, уже тогда набравшийся спеси столичного депутата, смотрит на меня с крайним раздражением.

Едва сдерживаясь, я извиняюсь и направляюсь к выходу.

— Не буду вам мешать, товарищи! До свидания, Виктор Имантович!

— До свидания, — хмуро буркнул полковник, пришедший к нам через баррикады в штатском, и снова обернулся к невозмутимому, маленькому, настырному кап-три Рискину.

Я спустился на этаж ниже, в редакцию. Зашел к Володьке Рощину в кабинет, но его нет на месте. Только молоденькая девчонка, взятая на испытательный срок из «Голоса Земгале», стучит неуверенно на его машинке. Девчонка фигуристая. Высокая грудь, задница в джинсах — просто фантастическая. Ума нет — совершенно. С кем работать? Заметив мой скептический взгляд, девочка вспыхивает, робко здоровается и вылетает в редакцию. Я сажусь за Володькин стол и рассеянно перелистываю макеты. Тоска!

Наталья, наш боевой главный бухгалтер, тоже пытается найти Рощина. Сидим с ней вдвоем в его кабинете, курим. Говорить не о чем. С одной стороны — дел невпроворот. С другой стороны. Я коротко пересказываю Наташе беседу Рискина с Алкснисом. Она сначала хмурится, потом подбадривающе подмигивает мне сквозь дым больным от постоянного напряжения, небрежно накрашенным глазом:

— Ничего, Валерка! И не из такого дерьма выкручивались!

— Ага. — уныло киваю я. — Душно что-то. И скучно. Работы — не про-дыхнуть. Да только как послушаю партийных товарищей — от Рубикса до Алксниса — с их верой в «честного Горбачева», который «всем еще покажет». Блевать хочется!

Тут я вспомнил, как год. полтора? Уже почти два года назад! Меня снимали московские кинодокументалисты. Долго искали подходящую натуру, потом почему-то поставили на перроне вокзала, перед уходящим поездом Рига—Москва. За спиной, как я прикинул, у меня в кадре должны были быть еще шпиль собора Петра и знаменитые вокзальные часы.

— Ну скажи же ты, парень то, что на самом деле думаешь! — почти орал на меня старый толстый режиссер. Звукооператор в наушниках, присев на корточки, безучастно перематывал пленку магнитофона. Оператор раздраженно поглядывал на солнце, то выглядывающее из облачков, то пропадавшее в них. А я все никак не мог сосредоточиться и найти подходящие — одновременно жестокие и правдивые и вместе с тем в меру лояльные слова о Горбачеве.

— Ну что тебе терять, чего ты боишься? — все кричал мне режиссер. А я все мямлил и мямлил что-то о деструктивных силах и националистических настроениях.

— Стране песец, ты же лучше меня это понимаешь, так и скажи, прямо, нечего тебе терять и нечего бояться, ты же не секретарь райкома! — бесился режиссер.

Это был мой первый день работы штатным сотрудником Интерфронта. Но, вспомнив тот позорный день, жалеть опытного депутата Верховного Совета, «целого полковника»

Алксниса я не стал. Шел уже год 1991-й. Не до сантиментов было.

Времени все меньше остается у меня. Интуиция, предчувствия, постоянное ощущение чужих, пристальных глаз за спиной. Впервые после возвращения в Россию я вспомнил эти давно забытые чувства. Паранойя? Не иначе. Но предчувствия меня никогда не обманывали, на этом держалась моя работа — выхватывать буквально из воздуха тенденции, ловить верхним чутьем направления потока силы. «Все будет хорошо! Или. плохо», — любил изрекать директор нашего телеканала когда-то, в той, прошлой — рижской — жизни. И никогда не ошибался. Сейчас он работает в мебельном магазине. Канал накрылся медным тазом в 2000-м, за русский язык. Тогда же Латвия начала торопливо готовиться к вступлению в ЕС и НАТО. Подготовка заключалась в первую очередь в крайнем обострении националистических болезней и окончательной зачистке воли к жизни оставшегося русского населения. В России к власти внезапно пришел подполковник КГБ Путин. Я стал присматриваться снова к отдалившейся от меня при Ельцине Родине.

Я еще побарахтался, открыв для себя Интернет и связанные с ним возможности. Я еще хлопнул дверью, выйдя из политического небытия. Но мой аналитический портал слишком точно предсказал будущее Латвии после очередной потери «независимости», после вступления ее в ЕС и НАТО.

И я сказал себе: «Хватит! Я никому и ничего больше в Латвии не должен! Я не буду опять тянуть оставшихся русских за яйца в счастливое будущее. Никто меня, тем более, об этом не просил». Я взял шинель, жену, родителей, тещу, тетку жены, обоих котов и вернулся в Россию.

«Может, просто не весь я вернулся назад?» — писал Иванов когда-то про свое возвращение из России в Латвию после 91-го года. Я писал. Теперь вот опять интуиция.

«Утренний воздух марта особенно дик и свеж. Но не движется с места барка моих последних надежд», — Эренбург писал. Это стыдно — любить стихи Эренбурга?

Я выхожу ночью в сад, вслед за мной, потягиваясь со сна, трусит верная долгу овчарка — охранять, вдруг кто-то обидит «папу»? Я всегда любил собак, с пограничного детства. Но потом мне стало не до них из-за жизни в городе, и я стал завзятым «кошатником». Как герой папы Хэма в «Островах в океане». Там, в самом конце романа. Потом я стал считать, что собак заводят только те, кто боится. А я вернулся в Россию, и мне не было страшно. Но у соседа два волкодава — «мальчик с девочкой», — и у них народились щенки. Он сказал — выбирай себе одного, а остальных я утоплю. И так у нас появилась Марта.

И мы вместе нюхаем ночной воздух и обходим границы участка по обледеневшей брусчатке. Я так люблю вырицкие ели, их остроконечные, как в песне, верхушки, и излучину Оредежа, и березы на пригорке — такая малость, скажет кто-нибудь.

Вернулся к компутеру, пролистал страницы своего редко-редко посещаемого ЖЖ.

Нашел подходящее по настроению:

Фотография времени Вышел ночью во двор, проветриться после сигарет, и компутера. Включил наружное освещение, чтобы в лужу невзначай не вляпаться. Походил кругами по дорожкам, поглядел на черные ели вокруг, на раскидистую черемуху у калитки, послушал капель.

Снег тает, как фотобумага в проявителе. Сперва на фотографии весны появляются силуэты деревьев, еще недавно белые и пушистые. Потом проступают дорожки — кубиками брусчатки, все резче и резче. По краям дорожек начинает зеленеть прошлогодняя еще трава. Дом обретает четкие очертания, окаймленный проталинами со всех сторон, службы… Чуть пополощешь сознание воздухом, и начинают, связываться в жизнь кусочки воспоминаний.

Все начинает, оформляться в тебя и мир вокруг тебя. Тут. главное — не передержать фото в растворе. Дать стечь проявителю во сне и утром закрепить снимок под солнцем.

Ветер просушит, и наведет, глянец. Так печатаются фотографии времени. По старинке.

Год за годом.

Осенью снимок выцветает, покрывается зимой снегом, замерзает на морозе, и только следующей весной время медленно открывает, фотолабораторию, позвякивая извилистыми ключами сосулек в звездных замках.

Эстонское затишье Лечение безмолвием, и уединением, я думаю, не из худших. Душа человеческая вечно растет, но не чрезмерно, не ускоренно и не порывами. Нужно очень много внимания к себе, чтобы, утилизировать этот медленный рост и раскладывать его на те меленькие ежедневные дела, без которых невозможна наша жизнь. Когда же к ним присоединяется так называемое «творчество», то расходование ичерпывает не только рост души, но задевает и ее «неприкосновенный фонд», который непременно и властительно требует восстановления себя. Для такого-то восстановления и нужны не лекарства, не лечение, не вода, солнце или воздух, а уединение или безмолвие. Ведь потратилась именно душа: и ее не восстановишь прибавками веса тела.

— Чего лучше, — поезжайте в Аренсбург. Тишина, климат, люди — все удовлетворит вас, — говорили мне знатоки, которым я излагал свою теорию нервной реализации… … Я послушался добрых советчиков и вот в первый раз в жизни провожу лето на острове… Узел всего города составляет, старая рыцарская цитадель; вокруг нее, ниже, расположен парк; вокруг него во все стороны, идут, улицы.

Очень широкий крепостной ров теперь засыпан и образует, ленту с неестественно высокою травою. Не было также маленьких дамбочек, отодвинувших теперь море на несколько сажен, и в старое воинственное время корабли могли подходить прямо к земляному валу. Теперь этот вал обращен в бульвары. Местами он осыпался, везде порос травою, и так как он был в несколько сажен толщиною и по нем, очевидно, могли свободно скакать всадники и двигаться пехота, то в полуразрушенном виде он дал великолепный фундамент для аллей, тропинок, то повышающихся, то понижающихся… … В июльскую ночь, когда луна поднимается над горизонтом, смотришь ненасытно на фантастическую гладь моря, такую красивую, и темную, и сверкающую. А днем, в жару, нет ничего лучше, как бродить, то поднимаясь, то опускаясь, по заросшим, развалинам, старой цитадели. Замок постоянно перед глазами. Он вполне сохранился и представляет собой стального серого цвета громадный куб с разбросанными редкими окошечками, не на одной линии…»

(В. В. Розанов. Новое Время. СПб., 1903. 20 августа).

Спасибо, Василий Васильевич! Вот и я теперь живу в СПб… А детство свое провел в Аренсбурге—Кингисеппе-Курессааре на острове Эзель—Саа-ремаа… Остров Сырой называли его славяне… И именно таким, как описывал Розанов, оставались и замок, и старин-ныйпарк вокруг крепости, и заросшие деревьями, кустами и цветами валы и бастионы. И тропинки все те же были, и на них проводили мы все свое свободное время… Так удивительно было оказаться на островах после туркменского зноя, после Каракумов и Копетдага… Розанов удивительно подробен в своих корреспонденциях — путевых заметках (как же — строчка — деньги, а калошки детские — вот они — стоят в ряд в прихожей — всех надо кормить!). На мое счастье, подробен. Так вот, листаешь книжку и натыкаешься вдруг на самое лучшее и подробное описание своих взрослых снов о далеком и, конечно, счастливом детстве.

Там много у Розанова об островах, и об Аренсбурге, и о русском курортном обществе, и о море… Все не перепечатать, да и кому это теперь, кроме меня, надо?

Два раза я был на Сааремаа после того, как шестнадцатилетним, уехал с острова на материк, в другую, опять, республику, в ее столицу… Первый раз, спустя двадцать с лишним, лет, в 1998 году, я еще застал замок и парк нетронутыми, долго снимал на видео, сделал даже несколько телепередач про острова, пользуясь счастливой возможностью рассказать о родном… Второй раз — три года назад. Приехал на пару дней, побродил по своим местам и решил больше сюда не возвращаться. Получившие волю эстонцы провели на валах «евроремонт», вырубили все дивные заросли и аллеи — превратили в ровный лысый газон. Наставили пластиковых стульев рядами перед замком, натянули тенты с рекламой кока-колы, поставили эстраду и проводят под пиво рок-концерты с лазерными шоу для иностранных туристов.

Пустынные и прекрасные берега замусорили, слоняются толпами по острову, восхищаются его дикой аурой и тут же гадят. Мне повезло, на островах в советское время была погранзона — сейчас это модный курорт. А я застал еще точь-в-точь то, чем восхищался Розанов, чего теперь уже, наконец (!), нет И потому наткнуться на эти страницы со старой статьей любимого писателя — просто чудо. Привет из детства — мостик к настоящему. Да и живу я сейчас в Петербурге, что еще надо?

Наверняка где-то рядом живут мои бывшие одноклассники из Кингисеппской средней школы. Все растерялись — ведь русские дети на острове были детьми офицеров и разъехались кто куда: разлетелись поступать учиться, жить дальше — не куковать же на острове детства вечно.

Ау! А вдруг кто-то откликнется… Я вышел из Сети, выдернул Sky Link из концентратора USB. Теряю время. Кому нужны мои ощущения?

Никто не откликнулся. Мурашов, должно быть, уцелел и живет где-то рядом — в России.

В Приднестровье он стал уже майором, но потом напоролся все же везучий мой братишка. И все равно — вывернулся. Хочу верить, что жив. Архаров где-то здесь, здесь, я чувствую это.

Чеслав в Питере, но я не хочу с ним встречаться, а он давно меня забыл — и слава богу!

Чехов выжил в 93-м. Живет где-нибудь. Могу узнать даже где, да захочет ли он, чтобы я узнавал? Он заслужил покой. Он аналитик, хотел бы — нашел бы меня через Сеть, уж чточто, а искать он умеет. Так вот, интуиция. Мы с Мартой нюхаем воздух ночами. Пахнет свежим ветром, сырым ветром, поземкою по вчерашним оттепельным лужам. Я так не люблю перемен.

Мне нравится очень немногое у Высоцкого. Вот это, например.

Как призывный набат, прозвучали в ночи тяжело шаги, Значит, скоро и нам — уходить и прощаться без слов. По нехоженым тропам протопали лошади, лошади, Неизвестно, к какому концу унося седоков.

Значит, время иное, лихое, но счастье, как встарь, ищи! И в погоню за ним мы летим, убегающим, вслед. Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей, На скаку не заметив, что рядом товарищей нет И еще будем долго огни принимать за пожары мы, Будет долго казаться зловещим нам скрип сапогов. Про войну будут детские игры с названьями старыми, И людей будем долго делить на своих и врагов.

Но когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется, И когда наши кони устанут под нами скакать, И когда наши девушки сменят шинели на платьица, Не забыть бы тогда, не простить бы и не прозевать!

Оказывается, это называется «Песня о новом времени». Упс!

Боже! Как же я не хочу «уходить и прощаться без слов»! Как я надеялся на «Не забыть бы тогда, не простить бы и не прозевать!». Кысмет. Такое восточное слово — от судьбы не уйдешь, если по-русски. Вот и я уходить не буду. Как там у Булгакова, в «Белой гвардии»?

«Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. Сидите, читайте — ждите, когда за вами придут».

Я буду сидеть и писать. Не для того мы с Катей поселились в этой избе под елками в Вырице, чтобы отсюда бежать!

Татьяну убили тремя выстрелами в спину. Тогда еще не было сериалов с «контрольным в голову». Поэтому ее пепельно-русая головка совсем не пострадала. Юное, еще больше помолодевшее от смерти, лицо ее было строгим и торжественным, как у десятиклассницы, получающей из рук директора заслуженную золотую медаль. Ветер, легкий морской ветерок — постоянный обитатель Юрмалы, ласково ворошил завиток на затылке, прямо у беззащитной голой шеи, с которой тот же самый проказник ветер утащил на память волнам — поиграть — легкий шелковый шарф.

Животик только слегка наметился под белым мягким пальто, и темное, карминное, как на латышских новых флагах, венозно-кровавое пятно еще не успело расползтись широко по хорошо впитывающей шерстяной ткани. Даже не успели слиться вместе три пятна от трех, кучно посаженных в беременную женщину, пуль. Пули прошли навылет — стреляли со спины, но крови все равно больше было спереди.

Теперь Таня стала для меня просто застреленной на пляже беременной женщиной.

Книга в кожаной обложке с выдавленным силуэтом Риги валялась на песке под скамейкой, на которой эта мертвая женщина так и сидела, откинувшись, навсегда. «Ка-лам-бур!», — отчетливо вырвалось у меня вслух единственное слово. Там же, под желтой — из досок на железных трубках — скамейкой, рядом с опрокинувшейся сумкой, лежал тяжелый ПМ.

Теперь я понял, почему правая рука женщины была неестественно вывернута и повисла за спинкой скамьи. Женщина успела выстрелить назад, не глядя, уже почти мертвой. Пистолет я поднял, понюхал ствол и положил оружие себе в левый карман. Никого, кроме чаек, не было в этот сумеречный вечерний час на пляже в Меллужи ранней весною.

Кровавый след начинался в пяти-шести шагах от скамьи, на поросшей ивняком невысокой дюне и тянулся в сосны. Я пошел по следу, держа руки в карманах, только расстегнул, перед тем как отвернуться от женщины навсегда, верхние три кнопки на своем пальто. Поднявшись повыше, к соснам, я огляделся. Совсем почти стемнело, шум прибоя отсюда, сверху, неожиданно показался сильнее, чем внизу, у моря. Наверное, потому я и не услышал выстрелы, когда шел на встречу… с женщиной. Крови на песке, плотно покрытом блестящим слоем хвои, уже не было видно. Да и темно было здесь. Положенный в таких случаях багровый луч заката внезапно пробился сквозь тяжелые облака на горизонте и на мгновение ослепил меня своей книжной, не от мира сего, красотой. Сразу две пули, почти слитно чмокнув, втянулись в шершавое тело сосны у меня за спиной, только чуть выше. Я отступил за это же дерево, уже пострадавшее из-за меня, и подумал: «Меня он почему-то хочет убить в голову, почему же женщине он стрелял в спину, почти в поясницу? Знал, что там, сразу за ее спиной, уже начал округляться животик? Наверное, кино любит хорошее, сука.»

«Сука!» — крикнул я из-за сосны, вытаскивая пистолет, снимая с предохранителя и передергивая затвор. Совсем рядом мне ответили что-то непонятное азартным и уверенным голосом по-литовски. Не так уж близки эти родственные балтийские языки, чтобы я понял.

Я высадил на звук всю обойму из ПСМ и, когда затвор лязгнул звонко, отойдя в крайнее заднее положение, сунул левую руку в карман и вышел вперед. Он стоял на коленях, держась одной рукой за сосну, а другой не очень твердо, но спокойно опять выцеливал мою несчастную голову.

Он считал выстрелы, он видел, что я не перезаряжаю свой пистолет, и хотел все сделать тща-т-тель-ль-но. На-вер-ня-ка-а.

Я кинул ПСМ ему под ноги, и, не вынимая левую руку из кармана, очень быстро, идя прямо на него, выстрелил остававшиеся в «макарове» женщины шесть патронов. Я ведь русский, мне главное дело сделать. Пусть неаккуратно, очень неаккуратно. Но такой уж этому литовцу неаккуратный пришел песец. Я подобрал свой ПСМ, нагнулся и рассмотрел поближе диковинный для наших мест «Дезерт Игл» — очень мощный пистолет литовца, сделанный в Израиле. Слышал, на картинках видел, но не думал никогда, что придется встретиться с этим, для кого спортивным, а для кого — ликвидаторским оружием.

Я еще вытащил у него липкий бумажник из кожаной куртки, обернул своим носовым платком, чтобы не пачкать карман, и унес с собой. А белокурый волк из «Охраны края», как Сталлоне прямо, все еще тянул ко мне свои длинные толстые крестьянские пальцы. Ну, подергались пальчики и замерли, наверное, я не видел — совсем стемнело.

Я не таясь закурил и стал спускаться. По ощущениям — вокруг скамейки все еще никого не было. Шторм усиливался, пошел ливень, что тут увидишь или услышишь? Да и не учил меня никто и никогда, как надо подбираться к телу недавно убитой беременной женщины.

Я все еще мысленно называл ее «женщиной». Потому что если бы я даже мысленно назвал е е хоть раз Таней, то сорвался бы и потом лежал с пулей в голове, некрасиво зарывшись мозгами в сырой под хвоей песок.

Таня так и сидела на скамейке, откинув голову, как будто ей очень хотелось пить, и она ловила губами холодные капли воды, потоком падающей с бездонного черного неба.

Я на ощупь закрыл ей глаза, поцеловал в холодную макушку, подобрал промокшую книгу в кожаной обложке и сумочку тоже. Паспорт она обычно носила в потайном внутреннем кармане пальто — пусть там и лежит, чтобы опознали сразу.

Начинавшийся шторм нагнал воду с залива, волны потихоньку подбирались уже к скамейке, а значит, завтра, когда рассветет, никто уже ничего не разберет толком, когда море схлынет, запутав все то, что я тут натоптал. Да и кому разбираться? Двум параллельным прокуратурам, вцепившимся друг другу в глотки? Кому?

Книгу я положил в сумку Татьяны, а сумку засунул под пальто. Хорошо, что я вымок до нитки — пальто потеряло всякий вид. Мокрое, оно повисло на мне бесформенным мешком, и даже оборванный мною с мясом накладной левый карман — весь в дырках — не бросался в глаза. И пошел я по пляжу пешком в сторону Пумпури. Там сел на электричку, доехал до Кеме-ри. Обсушился в буфете, выпил водки и только оттуда последней электричкой вернулся в Ригу.

В пустом вагоне я тщательно осмотрел сумку и забрал из нее свой интерфронтовский значок, подаренный когда-то в обмен на маленького бронзового питона. Плотный пакет с фотографиями и паспортными данными людей, вытащенных «волками» Буткявичюса из моргов и подброшенных под танки у телебашни, или простреленных мертвыми уже и тоже подброшенных на площадь, или убитых с верхних этажей башни литовскими же снайперами, я сунул во внутренний карман. Потом открыл окно, и, когда электричка проезжала мост через Лиелупе, я выкинул в реку сумку вместе с двумя пистолетами — своим и Татьяны. Промокшую книжку Шмелева «Пути небесные», только что изданную в Москве, я поразмыслив, оставил себе. Наверняка она мне и предназначалась.

Почему убийца не осмотрел вещи и не забрал пакет? Не успел? Был ранен и решил не рисковать больше? Я его спугнул? Непонятно. А может быть, они просто не знали, для чего женщина назначила мне свидание.

Решили вопрос превентивно. Почему не ликвидировали меня вместе с ней? Не знали, кто придет на встречу? Или вообще, наши дела тут ни при чем, а всплыла какая-нибудь давнишняя история из прошлого? Ответа у меня не было. Спросить было некого.

Потемнели, поблекли залы.

Почернела решетка окна.

У дверей шептались вассалы:

«Королева, королева больна».

И король, нахмуривший брови, Проходил без пажей и слуг.

И в каждом брошенном слове Ловили смертный недуг.

— Это тебе, такая же, как ты, колючая… — Я прошел через зал и торжественно вручил даме розу.

Наши пальцы встретились на стебле, одновременно укололись до крови, мы вздрогнули и засмеялись неловко, глядя на капельки крови, выступившие у нас на руках.

— Мелодрама. — прошептал я, не отводя глаз от алых капелек.

— Контрапункт. — вздохнула Таня, потянув цветок к себе другой рукой, а пораненными пальцами прикоснулась нежно к моим пальцам, смешав капельки вместе; поднесла пальцы к губам, поцеловала, глядя мне прямо в глаза.

— Так почему королева больна? Таня?

Вот почему.

В Риге я первым делом позвонил из телефона-автомата в дежурную часть ОМОНа.

Мурашов приехал за мной на белом «рафике», набитом под завязку ребятами из «Дельты». Я отдал ему пакет с фотографиями и залитый кровью бумажник литовца, рассказал об обстоятельствах их обнаружения и наотрез отказался ехать на базу. Толя передал бумаги офицеру «Дельты», потребовав немедленно доставить их майору Чехову. Мы стояли с Мурашовым, курили под дождем на асфальтовой площадке напротив филфака университета, прямо у железнодорожной насыпи, ведущей к вокзалу. Микроавтобус все не отъезжал. И только когда на площадку с визгом влетел и застыл возле нас, покачнувшись, потрепанный «жигуленок», «рафик» тут же сорвался с места и помчался на базу.

За рулем «Жигулей» сидел Птица в штатском. Он даже не смотрел на нас, пока мы снова курили сигарету за сигаретой, пока я зачем-то рассказывал Толику про родной филфак, серой коробкой угрюмо вросший в землю через дорогу. Потом Мурашов открыл заднюю дверцу, втолкнул меня в машину и, усевшись впереди, рядом с Птицей, велел ему ехать по адресу в Иманте. Кабаки ночью тогда не работали; встречаться с Питоном я не хотел, поэтому база отпадала тоже. Набрали водки на знакомой «точке» и рванули в Задвинье.

Адрес оказался в желтой девятиэтажке на Рудзутака, напротив нашего старого «пограничного» дома. Даже лоджия моей бывшей комнаты видна была из окна квартиры, в которую мы вошли.

Квартирка была обыкновенной распашонкой, так же точно, как все квартиры вокруг, обставленной темной полированной мебелью Рижского комбината. Здесь было чисто и светло — девчонки включили весь имеющийся в наличии свет. Даже накрыли уже журнальный столик напротив углового дивана. Птица, так и не сказав ни слова, пожал мне руку, кивнул Мурашову и отчалил в ночь.

Студентки РКИиГА, снимавшие эту квартиру на двоих, были милы и веселы. Правда, я так и не могу вспомнить сейчас, как их звали, как они выглядели и с которой я спал в ту ночь. На следующий день, пока хозяйки еще отдыхали, мы с Толяном быстренько похмелились и ушли «по-английски». На улице я постоял под своими бывшими окнами, потом повел Толя-на через дорогу — на верхушку Лысой горы. Это, конечно, была просто высокая песчаная дюна, за которой начинался сосновый лес. Если идти по этому лесу долгодолго, можно было выйти к устью Лиелупе. А там, за рекой, начиналась Юрмала.

На Лысухе мы выпили уже как следует. Тем более что дождь давно кончился, выглянуло жаркое весеннее солнце, и мы сразу согрелись.

Я сидел на корнях той же самой сосны, у которой в юности назначал все свидания с местными девчонками, смотрел на наш «пограничный» дом, с которого началась для меня Рига, пил и курил, пил и курил. Да и Мурашов не отставал, последнее время ему тоже приходилось слишком много работать и думать. А весной 91-го года думать о будущем никому из нас не хотелось по причинам, вполне понятным сегодня, когда будущее уже настало и даже успело стать прошлым.

Мы медленно спустились с горки и поймали такси. До Юрмалы из Иманты было рукой подать. Еще три дня мы гуляли, во всех смыслах, в Майори и Дзинтари. Домой я не звонил, знал, что Толик позаботился о спокойствии Аллы и отправил меня в «командировку».

Алексееву позвонил на этот раз сам Питон и вежливо выпросил меня «у Интерфронта» на несколько дней по «чрезвычайно важному делу». Сколько мы обошли кабаков — не помню.

Наверное, все, что тогда были в ближней Юрмале. Понятно, что в сторону Меллужи мы и не взглянули ни разу, даже выходя проветриться на приветливое уже весеннее море. Денег у Мурашова оказалось столько, что нигде и ни в чем нам отказу не было. Мы даже купили мне новую куртку, а старое пальто, с оторванным левым карманом, выбросили куда подальше.

Толик действовал по проверенной схеме. За те несколько дней, что он неотступно сопровождал меня в наших пьянках-гулянках, я выговорил ему все, что мне нужно было выговорить, для того чтобы потом забыть это навсегда. И чтобы никогда больше, даже мервецки пьяным или под воздействием психотропных средств или просто в стрессовой или депрессивной ситуации, меня бы не тянуло поделиться наболевшим с кем-нибудь из чужих, случайно подвернувшихся или, наоборот, подставленных не случайно людей. А потом я вернулся домой, Толян — на базу, и все пошло своим чередом. С Питоном я не встречался вплоть до августа. И не спрашивайте меня — зачем со мной возились, для чего берегли? Я не знаю.

Весна была бурной. Сначала я весь отдался работе, потом все чаще начал вечерами попивать в своем кабинете от непонятной, совершенно бессмысленной тоски. Не оттого, что будущее было туманно. Не оттого, что я так уж тосковал по Татьяне — да я ее вообще потом не вспоминал. Правда, правда! Сейчас вот только нахлынуло, да и то по необходимости както связать канву событий.

С Аллой отношения стали ровнее и крепче. Я стал внимательнее к ней, баловал, как мог и чем мог — ее и дочку. Если бы только не пил все чаще, так и вообще семейную жизнь нашу можно было бы считать образцовой.

Однажды, выпив лишку, я очнулся в своем кабинете запертым на ключ. Наверное, это Петрович позаботился, чтобы не шатался я вечером по конторе, чтобы не видели меня в таком состоянии дежурный и охрана. Впрочем, сам Сворак продолжал праздновать день рождения Натальи у нее в кабинете — напротив. Мне тогда показалось это обидным. Я открыл окно, вылез на покрытый жестью узкий карниз, опоясывающий наше здание на уровне пятого этажа, и под дождем, оскальзываясь на мокрой жести, пошел по карнизу к соседнему окну в конференц-зал. Напротив нас — метрах в десяти, не больше — находилось Министерство финансов. Внизу по тесной улочке спешили с работы люди, которым вовсе невдомек было под своими зонтами, что наверху — а этажи в старинных зданиях высокие — по карнизу ползет, прижавшись к стене, Валерий Алексеевич Иванов. Не помню, как я добрался до окна конференц-зала. Помню только, что там меня постигло разочарование — окно было закрыто.

Развернуться и возвратиться назад в свой кабинет я даже не попытался — верная смерть на мокрой брусчатке далеко внизу подо мной. Я с тоскою, наверное, а как иначе? С тоскою поглядел я на черного кота, оседлавшего шпиль Кошкиного дома неподалеку. Хорошо ему!

Сидит там уже сотню лет, наверное, и ему хоть бы что! Делать нечего, я локтем разбил одно стекло, второе — осколки посыпались со звоном — завизжали внизу, разбегаясь, прохожие.

и ввалился в конференц-зал. Не успел я подняться с пола, как в помещение влетел Сворак с дубинкой в руке, а за ним и дежурный охранник. Увидев меня, они облегченно вздохнули и повели перевязывать пораненную стеклом руку.

Так бы все и прошло на этот раз, без особых последствий. Да только охрана Минфина, засекшая, как я с карниза ввалился внутрь интерфронтовской штаб-квартиры, тут же вызвала милицейский патруль, решив, что это нападение на Интерфронт. Хорошо хоть, что баррикады у входа в наш дом к тому времени латыши уже сняли, а то бы цирк получился еще похлеще. Милиция забрала меня, перевязанного, для выяснения обстоятельств в районное отделение на Революцияс, что у Матвеевского рынка. Центральный район, к сожалению, был на стороне латышей, так что отстоять меня сразу Свораку не удалось.

В милиции я наконец-то пришел в себя и прикинул свое незавидное положение. Вот сейчас сюда явятся телевидение, журналисты, латышская прокуратура и. весело будет не только мне, но и Алексееву, и всему Интерфронту. Хорошо еще, что с недавних пор я ходил по городу «чистый» — никакого оружия. С меня сняли показания, в которых я наплел по пьяной лавочке что-то совсем уж несуразное, и посадили в дежурке — ждать. Дежурный капитан был русским. Я собрался и тихо попросил его позвонить по телефону 342–073.

Лицо капитана сразу поскучнело. Однако он все же набрал явно знакомый ему номер и сообщил, что у него тут сидит задержанный гражданин Иванов из Интерфронта и дожидается начальства из латышской прокуратуры и республиканского МВД. Что ему ответили, я не знаю, но догадываюсь. Потому что капитан побледнел, бросил трубку и тут же побежал наверх к латышским операм, которые снимали с меня допрос.

Через пять минут мне отдали написанные мною раньше бредовые показания и попросили подписать бумагу о том, что я не имею претензий к задержавшим меня сотрудникам. Свои показания я порвал и сунул в карман, получил личные вещи и документы и тут же быстро вышел на улицу, не устраивая долгих прощаний.

Неподалеку, на углу Суворова и Революцияс, жила пионервожатая из моей бывшей школы, пока еще одинокая и незамужняя. Я успел добежать до ее подъезда и укрыться под аркой входа, когда мимо меня промчались в сторону отделения милиции сразу несколько машин — «Волга» латышской прокуратуры, микроавтобус МВД и ТЖК Латвийского телевидения. Тут как раз Наташка спустилась вниз и открыла мне дверь подъезда. У нее я и пересидел остаток вечера.

Толик потом передал мне стандартную фразу, ставшую причиной моего стремительного освобождения: «Капитан, или ты сейчас же отпускаешь нашего человека и уничтожаешь все документы, или взвод ОМОНа долго будет разносить твое отделение по кирпичикам.

Выбирай!» Капитан был умным, повидавшим жизнь человеком, и к тому же — русским.

Понятное дело — не заладилось у меня после этого с Алексеевым. Не мог простить мне шеф предательства. А предательством он посчитал мое поведение, перечеркнувшее все его планы по отношению ко мне. Наверное, Анатолий Георгиевич слишком хорошо про меня думал. А может, ценил за некоторые успехи в работе. А может, просто близких людей, понимавших его с полуслова, у него оказалось не так уж много.

Конечно, шеф прилюдно «отымел» меня на общем собрании штатных сотрудников Республиканского совета. Конечно, мне на это было по большому счету — плевать.

Ближайшие коллеги меня не осуждали строго — всякое случалось порой и с ними — просто не выплывало наружу. Люди случайные, оказавшиеся на этом разносе, конечно, были рады скандалу и злорадно разнесли сплетни вплоть до ЦК.

Я, конечно, признал свою вину — история была действительно на редкость дурацкой.

Скомпрометировать она никого, кроме меня лично, конечно, не могла — такое уж было время. Не мне чета начальники и известные всей стране люди выделывали фортели куда покруче моего циркачества. Но они — это они, а я — это я. Повинившись за глупость, я вместе с тем не позволил себя выпороть и, выпоротым публично, продолжать работать дальше, чего от меня наверняка ожидали.

Тут же, при всех, я высказал твердое желание по истечении положенного месяца уволиться и предложил шефу заранее начать искать мне замену. Меня потом пытались отговорить, я не поддавался. Честно отработал еще месяц, потом ушел в отпуск, уже не рассчитывая вернуться после него на Смилшу. Сворак долго еще пилил меня по-дружески, потом не выдержал и напрямую сказал главное:

— Ты что, Валера, не понимаешь, что твоего ухода только и ждут оппоненты Алексеева?

Он и так почти один остался, а тут и ты еще уходишь.

— Не кричи, Петрович, уши глохнут! Не потому я ухожу. Во всяком случае, не из-за этой глупой истории. Ты не хуже меня знаешь, что из таких историй про каждого из нас, или про «народников», или про тот же ЦК новую «Шахерезаду» составить можно!

— Так что тогда? Испугался?

— Чего, Миша? Чего я испугался?

— Не знаю.

— Исчерпал я себя, Миша, на этой работе. Сделал все, что мог сделать. Все свои способности и таланты я проявил. Других нет, да и те, что есть, становятся ненужными. Сам видишь, теперь остается только сидеть и ждать. «Красные» приходят — грабят. «Белые»

приходят — грабят. А мы никому будем не нужны. Если все вернется — нас первых погонят именно те, кто предал «красных». И снова займут свои места. Если победят «неза-висимцы»

— будет то же самое. Только еще нас дополнительно будут гно-бить те из «наших партийцев», кто сегодня из осторожности еще не перешел на сторону латышей. За то, что мы про них знаем. Русское народное движение, Петрович, не укладывается ни в одну схему будущего! Ни в «красную», ни в «белую». Ни в «советскую», ни в «западную». Интерфронт сейчас — кость в горле у всех — и у Горбатого, и у Ельцина, и у латышей, и у Рубикса.

Завтра будет еще хуже. Но я не этого боюсь, тут нам всем терять давно уже нечего, Миша!

— Так что тебе надо? Доиграем партию, как можем, только и всего.

— Скучно стало мне — просто доигрывать. Я выиграть хочу. А как — пока не знаю. Буду думать.

— Ну вот, иди в отпуск — у тебя еще оплачиваемый остался, и думай! Мыслитель херов.

А мы пока за тебя отдуваться будем!

— Алексеева сейчас убирать будут потихоньку, вот увидишь, Миша… А без него Интерфронт превратится в карманную лавочку Рубикса. В эти игры я не играю.

— С чего ты решил?

— А вот увидишь.

Я как в воду глядел. Пока был в отпуске, прошло расширенное собрание Республиканского совета. Аудиозапись мне сделал Рощин. Привез, с Натальей вместе, прямо на дачу в Кегумсе, где я последний раз отдыхал с семьей. Мы взяли лодку, пива, рыбки вяленой и погребли, не спеша, между камышами на уединенный островок неподалеку от базы отдыха.

Там я внимательно прослушал выступление Саши Васильева на Республиканском совете.

Саша, Саша… мы все же дружили с ним. Он многому научил меня, особенно в том, что касается профессии, — все-таки Васильев был профессиональным режиссером и оператором. Саша познакомил меня со своими однокурсниками, работавшими на Ленинградском телевидении, и все они стали моими друзьями и научили меня еще большему. Васильев был старше меня на двенадцать лет, и я часто находил в нем старшего брата — заботливого, ироничного, немножко, как все старшие, «тор-мознутого», но всетаки — брата. Став неожиданно его начальником, я как мог берег его, относился с уважением, выбивал ему премии, защищал не раз перед Алексеевым и Свораком, грозившими раз и навсегда избавиться от «беспринципного и двурушного» директора видеоцентра. Основания говорить так о Саше — человеке внутренне все же честном, как ни странно, были. Я догадывался, что настоящие его друзья были не в Интерфронте, а в ЦК или среди той, «русскоязычной» творческой интеллигенции — полулатышской-полуеврейской, которая хоть и не считала Васильева совсем своим, но и не выпускала его из своих потных объятий. Саша по-прежнему вращался в кругу изгнанных из Интерфронта Жданок и Белайчука, терся с сомнительными деятелями из ЦДИ, РОЛа и Балто-Славянского общества.

Интерфронт для Васильева давно уже стал только площадкой для размещения видеостудии.

А как только студию перенесли со Смилшу в здание ЦК, так Васильев и вовсе стал появляться только за зарплатой.

Когда-то я помогал его сыну-пятикласснику делать уроки, устроил его в школу к своей жене — жалел мальчишку, оставшегося без матери, — с женой-актрисой Саша развелся еще в Ашхабаде. А сына забрал в Ригу совсем недавно. Нас грело наше общее «туркменское прошлое», мы любили поговорить о жизни и об искусстве, если бы не политика, мы, наверное, до сих пор были бы хорошими друзьями. Хотя, только политика и свела нас вместе, ведь я был совсем из другой среды.

Короче говоря, на Совете Васильев выступил против меня и наврал столько, что даже привычный ко всему опытный журналюга Рощин возмутился и примчался ко мне вместе с Натальей, вопя о подлости, которую надо пресечь! Саша приписал себе все, что делал я, и обвинил меня в том, чему виной был именно он! И это на расширенном Совете Движения! В курсе о том, кто и что конкретно делал в нашей конторе на Смилшу, были немногие, на это и был расчет Васильева. Сворак и Наталья, как замы Алексеева, попытались было поставить все с головы на ноги, но тут началось подготовленное заранее наступление части Совета уже на Алексеева, и всем стало не до меня. (Пройдут годы, и судьба снова сведет меня с Сашей, и он во многом поможет мне снова стать на ноги после возвращения в Латвию. Но как бы ни был я ему за это благодарен, та трещина, которая появилась между нами тогда — после его выступления на Республиканском совете, — никогда больше не зарастет.) — Помер Максим, ну и хер с ним! — Я выщелкнул окурок далеко в воду и закурил новую сигарету.

— Но нельзя же такое терпеть! — горячился Рощин.

— Да ерунда это все, Володя, — отмахнулся я. — Противно, да. Васильева жалко, не думал, что человек до такого опустится. да и приказали ему наверняка его цэковские друзья — вот он и выступил. А что Георгиевич?

— Да на него самого такую бочку вдруг покатили! И то, что он выделяет русских в Движении, и что не пошел на слияние с демократами, и что от Рубикса дистанцируется. В общем, Алексеев сам чуть не ушел. Но поскольку его можно «уйти» только съездом, решили осенью провести съезд и там все решить. А сам он практически устранился. Сосредоточился на работе в Верховном Совете, тем более что там он независимый от партийной группы «Равноправие» депутат. Да и лето уже началось, мертвый сезон в политике.

— Ты считаешь? — Я с сомнением покачал головой. — Время покажет, не загадывай.

— Мешаем мы все их игре, из-за нас у них годовой отчет не складывается, — горько усмехнулась ярко накрашенным ртом Наталья.

— Мешаем, Наташенька, ой как мешаем, ты даже себе не представляешь. — Я вспомнил недавнюю встречу с Мурашовым на базе.

Последнее время мы с Толиком встречались редко, только для того, чтобы обменяться новостями. Все шло под откос, новости не радовали. На Млынника было покушение — в подъезде собственного дома, на лестнице — в него стреляли. Ранили, к счастью, не сильно, везучий он оказался и быстро вернулся в строй. На базе пытались тоже устроить передел власти. В мае командир 2-го взвода с ручным пулеметом наперевес бегал по коридорам, искал Чеслава для разборки. Успокоили ребят. Уволили Бумб-арашко и половину его взвода.

Набрали новых. Тут началась работа по разблокированию границ. Горели незаконные таможни, отжимались с криком «Да здравствует Советский Союз!» новоявленные латышские и эстонские «таможенники» и «пограничники». В литовском Мядининкае провокаторы застрелили на таможне семь человек, один чудом выжил и якобы «опознал» в нападавших рижских омоновцев. Бред полный. Но пресса быстро подхватила дикие измышления.

В Ригу то перебрасывали, то убирали из нее десантников Псковской дивизии. Казалось, власть в Москве сама не знает, что делает, только дышит судорожно и, конвульсивно, то сжимает пальцы в кулаки, а то разжимает бессильно.

После приезда Рощина, оставившего мне на «долгую память» запись выступления Васильева на Республиканском совете, я съездил в Ригу, забрал из своего кабинета на Смилшу вещи и оставил секретарше Алексеева сухое заявление об уходе.

Сворак тоже собрался в отпуск. Мы выпили с ним в «Дружбе» по паре коктейлей, обсудили запасные каналы связи на всякий случай и расстались, как и были — друзьями.

Наталья выдала мне расчет и трудовую книжку, вписав туда на всякий случай вместо Интерфронта свою левую коммерческую фирму «Санкт-Петербург», в которой присвоила мне, посмеиваясь, должность «исполнительного директора».

Странное дело! «Контрапункт!» — говорит в таких случаях Катерина. Ведь и Питер тогда был еще Ленинградом. А тут почти двадцать лет прошло, и осел я действительно в Петербурге.

Мы еще раз съездили с Аллой в Ленинград, как бы предчувствуя, что многому предстоит измениться в нашей жизни. Поехали вместе с Людой и ее другом-интерфронтовцем, на его вишневой «девятке». Выехали рано утром, почти ночью. На выезде из Риги, сразу за Юглой, едва переехав мост, мы остановились. Оживленное обычно шоссе было пустынно.

Посмеиваясь, наш водитель Валера — мой тезка, — полез в багажник и достал оттуда банку с краской и две кисточки. Мы разбрелись по разные стороны шоссе и старательно намалевали на огромных рекламных плакатах недавно появившейся правительственной латышской газеты «Диена» по большому матерному слову. Глупо как-то, конечно, но раз уж тезка не поленился взять краску.

Смешнее было потом, когда, вернувшись из Питера в Ригу, мы увидели в той же самой «Диене» фотографию испорченных нами рекламных стендов с возмущенным репортажем под снимком: «Когда художники нашей газеты отправились ремонтировать испорченные русскими вандалами рекламные плакаты, на шоссе, рядом с ними, остановился вдруг белый микроавтобус «Латвия» с неустановленными номерами. Из машины вышли несколько молодых парней, и, закричав по-русски: «Ага! Так вы из «Диены»!», — хулиганы избили наших художников и снова испортили похабными надписями только что отреставрированные стенды».

Но это было потом. А в Питере мы с Аллой провели незабываемые семь последних «довоенных» счастливых дней. Мы снова гуляли по любимому городу, встречались с Лешкой, Хачиком, Толей и другими старыми друзьями. Нам казалось, что все вернулось к нам, как в первые дни после свадьбы. И доверие, и любовь, и нежность… Вот только мысли о будущем омрачали иногда наше свидание с Ленинградом. Уезжать в Латвию не хотелось.

На обратном пути, уже въезжая в Эстонию, маленький кусочек которой надо было проехать по дороге на Ригу, мы столкнулись с эстонскими таможенниками.

Маленький вагончик на дороге, знак «STOP» перед ним. И несколько молодых парней в самодуйной форме с автоматами в руках. Мы возмутились: что это еще за комедия? Я демонстративно стал фотографировать оружие в руках «таможенников», водитель наш категорически отказался открывать для досмотра багажник и даже предъявлять документы.

Разразился скандал. Я потрясал журналистским удостоверением, тезка совал в нос эстонцам свой депутатский значок, а Алла громко крыла их матом по-латышски. Тут и я не сдержался, припомнив несколько обидных эстонских фраз. Горячие эстонские парни уже стали хвататься за оружие, старший поста тем временем по рации вызывал подмогу. Но в это время со стороны России показалась целая колонна грузовых автомашин, и «таможенники», плюнув на нас, кинулись перегораживать дорогу грузовикам самодельным шлагбаумом. Мы сели в машину и уехали, вовсе не гордясь своей маленькой «победой». Настроение после Ленинграда было испорчено. Мы вспомнили, куда мы едем и что нас ждет дальше.

Конечно, я был пару раз на разблокировании вместе со взводом Толя-на. Не тогда, когда с ними ездил Невзоров, нет У меня был свой интерес к одному пограничному пункту на литовской границе. К литовцам я вообще с некоторых пор «дышу неровно».

Никто не оскорблял тех литовцев, которые нам попались. Их просто смели с лица земли вместе с их вагончиками, аккуратным деревянным сортиром и полосатым шлагбаумом.

Конфисковали оружие, сорвали нагрудные знаки, забрали документы и пустили в поле — бежать к родному дому. Был указ Горбачева привести дороги на границах союзных республик в соответствие Конституции, и мы его выполняли. Омоновцы то есть. А я так, за компанию. В качестве представителя народа, поддерживающего справедливые действия в защиту Конституции СССР.

На этот раз эстонский пост остался целехонек. «Ну, это пока…» — подумал я, уже прикидывая в уме свои фото незаконных таможенников с автоматами в руках. В конце концов, приказа о разоружении незаконных военизированных формирований пока еще никто не отменял..