«Культурно-просветительсКий и литературно-художественный журнал Главный редактор издается ежеквартально при участии: Андрей РЕБРОВ союза писателей россии; Зам. главного редактора Валентина ЕФИМОВСКАЯ санкт-петербургского ...»

И хочется верить, что эта традиция не будет прервана никогда, потому что в человеке изначально живет заложенное в него свыше стремление к подвигу, и надо порой только суметь помочь этому стремлению проснуться и реализовать себя в каком-то настоящем общественно полезном деле. И этому ничто не помогает так, как воздействие поэзии, которая, как мы уже отмечали выше, всегда идет рядом с подвигом. «Защитники Отечества — поэты!

Других у Бога не было и нет!» — воскликнул в своем стихотворении известный самарский поэт Евгений Семичев. И пускай в этом есть несомненная поэтическая гипербола, она не так уж и намного преувеличивает истинное значение стихотворного слова в деле укрепления боевого духа народа, без чего никакие победы в грядущем заведомо невозможны...

Корсунский д. М.

За «Крестами» кресты. Детективная повесть. — СПб., ВИС, 011. — 50 с.

Автор книги проходил службу в уголовном розыске на должности заместителя начальника отдела и расследовал разбои, кражи, мошенничества и вымогательства. Во время своей работы он имел возможность видеть аферистов в самых различных ситуациях. В момент совершения злодеяния, в момент ареста, в камере...

бандитов от первого приговора до зоны, он наблюдал много поучительных и интересных сцен. Довольно часто коммерсанты, обманутые жуликами, были сами виноваты в своих убытках, которые терпели из-за своей жадности и желании схитрить перед законом.

При этом, многие преступники, несмотря на всю свою хитроумность, рано или поздно оказывались за решеткой. И здесь необходимо отметить то, что, как правило, их неправедная жизнь — это продолжение их духовного падения. Поэтому-то для них одной из важнейших жизненных целей является, по мнению автора, возвращение своей души духовных ценностей, которые помогут им быть честными людьми.

И им необходимо не только оставить криминальный мир, но и вести духовную борьбу за свою душу.

В этой духовной битве кто-то спасается, кто-то даже не исповедует свои грехи, а кто-то, находясь в самопрельщении, считает себя своего рода благодетелем. У каждого свой путь, свой кораблик спасения. К счастью, любовь покрывает многие грехи и спасает от вечной погибели. И любой, даже самый закоренелый в грехах бандит, может спастись Любовью.

Сюжет детективной повести придуман автором, а ее персонажи вымышлены.

историЧесКоГо пальма первенства в отношении филариса николаевна Беленчук — лософского осмысления русской исродилась в Москве, окончила ис- тории в контексте мировой. Именно торико-архивный институт. Рабоони первыми осознали историческое тает в институте теории и истопознание как необходимый момент рии педагогики РАО. Занимается проблемами истории отечественного просвещения XIX в. в кон- История, по утверждению люботексте гуманитарной культуры России. Кандидат исторических наук. живет в Москве.

фактов, а смысл мировой жизни, жизни отдельных государств и народов.

Уже поэтому она поучительна. Эту глубокую мысль развили в своих сочинениях русские мыслители-славянофилы, многие из которых вышли из кружка любомудров.

В 180-е годы в России появляется историософия. Современные исследователи считают, что она отличается от философии истории тем, что это не только научное исследование, но и интуитивное переживание судеб народов, этическое и эстетическое осмысление основ их исторического бытия, отыскание корней и осмысление будущей судьбы. Первыми историософами в России были П. Я. Чаадаев и А. С. Хомяков.

Один из главных признаков историософии — понимание истории сквозь призму вероучения. Так, П. Я. Чаадаев писал в письме Н. В. Гоголю: «Выводы твои гниль: они сделаны без Бога. Что ссылаешься на историю? Без Бога не выведешь из нее великих выводов; выведешь одни только ничтожные и мелкие»1. А. С. Хомяков пишет: «Первый и главный предмет, на который должно обратиться внимание исторического критика, есть народная вера. Выньте христианство из истории Европы или буддизм из Азии, и вы уже не поймете ничего ни в Европе, ни в Азии... Мера просвещения, характер просвещения, и источники его определяются мерою, характером и источником веры».

До сих пор славянофилы в обыденном сознании предстают как антиподы западноевропейской культуры, ретрограды, резкие критики реформ Петра I и имперского периода истории России. Послушаем одного из основателей славянофильства И. В. Киреевского, по мнению которого «полуторастолетнее ученичество России» имело глубокий смысл. Надо теперь, писал Киреевский, «подчинить весь смысл западной образованности господству православно-христианского убеждения... Развитие этого мышления должно быть общим делом всех людей верующих и мыслящих, знакомых с писаниями святых отцов и с западной образованностью».

Смысл мировой истории пытался отыскать и сподвижник Киреевского А. С. Хомяков, выдающийся русский мыслитель, автор множества богословских и философских сочинений, поэт. Единственным его историческим опусом был неоконченный труд (Хомяков писал его в течение 0 лет) в виде исторических заметок, который друзья А. С. Хомякова издали под общим названием «Записки о всемирной истории» уже после его смерти. В кругу друзей с легкой руки Н. В. Гоголя, который, вбежав в комнату, где писал Хомяков, увидел на полях слово «Семирамида», эти заметки так и стали называться.

Причины создания «Семирамиды» лежат в связи с содержанием Первого философического письма П. Я. Чаадаева, с необходимостью ответить его тезисам об отсутствии в России «нравственного образования», о дикости «первых веков» ее истории, и о том, что «мы существуем вне времени»4.

Здесь надо остановиться немного на взглядах Чаадаева, который в Первом Цит. по: Тарасов Б. П. Я. Чаадаев и русская литература первой половины XIX века // Петр Чаадаев. Философические письма. М., 006. С. 491.

Хомяков А. С. Всемирная задача России. М., 008. С. 19.

Киреевский И. В. Разум на пути к истине. М., 00. С. 75–76.

Кошелев В. А. Алексей Степанович Хомяков. М., 000. С. 190.

философическом письме утверждал, что прошлое воспитывает, но воспитание это понимал в отрицательном смысле. В письме, как позже признавал сам автор, было много куража, поэтому оно не могло было быть правильно понято современниками. В частности, по воспоминаниям племянника и хранителя архива Чаадаева, М. И. Жихарева, А. И. Герцен говорил, что в своей статье Чаадаев прочитал «отходную русской жизни и русскому народу»1.

Студенты Московского университета приходили к начальству с изъявлением желания с оружием вступиться за Россию. Граф Строганов, попечитель Московского учебного округа, еле их успокоил.

Но если бы только современники так поняли Первое философическое письмо, было бы еще полбеды. К сожалению, и в глазах потомков все творчество Чаадаева оказалось окрашенным настроением этого злополучного письма. Оно по сей день широко цитируется и представляется некоторыми журналистами и даже учеными прямо каким-то могильным камнем на всей тысячелетней православной культуре России. Очень обидно за глубокого и разностороннего мыслителя, каким являлся Чаадаев!

Только в самое последнее время некоторые исследователи увидели в Первом философическом письме иной смысл, состоящий в некоторой провокации — с целью возбудить общественное сознание в России, заставить ее просвещенные слои осмыслить свою историю. И действительно, письмо вызвало подъем национального чувства, явившегося источником зарождения самобытной русской философии — славянофильства.

На рубеже XX–XXI веков В. В. Кожинов писал: «Но поистине прискорбная участь постигла в условиях идеологического раскола (противостояния «западничества» и «славянофильства». — Л. Б.) творчество крупнейшего мыслителя пушкинской эпохи — Петра Яковлевича Чаадаева, который в общественном сознании был целиком и полностью превращен в «западника», даже в своего рода отца-основателя западничества». В статье «Пушкин и Чаадаев. К истории русского самосознания» он убедительно показывает, что «западником» Чаадаева сделали его издатели и комментаторы. Так, даже Первое философическое письмо было издано другом Чаадаева, иезуитом И. С. Гагариным, а затем переиздано М. О. Гершензоном с купюрами и искажениями. Но удивительно, что и в наши дни в некоторых изданиях эти купюры остаются. Например, фраза о декабристском восстании звучит в первоисточнике таким образом: «...вернувшись домой из этого триумфального шествия по самым просвещенным странам мира (имеются в виду 181–1814 годы, после окончания войны с Наполеоном. — Л. Б.), мы принесли с собой только одни дурные идеи и гибельные заблуждения, последствием которых было неизмеримое бедствие, отбросившее нас назад на полвека». В недавнем издании она опубликована так же, как и у Гагарина: «...вернувшись из этого триумфального шествия через просвещеннейшие страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастие, отбросившее нас на полвека назад»4.

Русское общество 0-х гг. ХIХ в. Мемуары современников. М., 1989. С. 99.

Кожинов В. В. Победы и беды России. М., 00. С. 11.

Чаадаев П. Я. Философические письма: Статьи. Афоризмы. Письма. М., 006. С. .

«Дурные идеи» и «гибельные заблуждения», принесенные из Европы, не вяжутся с амплуа Чаадаева как «западника».

Не имея возможности оценить все творчество мыслителя, отметим только, что идеи его менялись со временем, иногда даже на противоположные.

Так, придерживаясь в юности католического миросозерцания, в зрелом возрасте он уже сомневался в этой своей приверженности.

Если в Первом философическом письме Чаадаев оценивает Русскую Церковь скорее как тормоз просвещения, то в 40-е годы, говоря о воспитании русского народа, П. Я. Чаадаев пишет о роли Церкви в нашей истории как важнейшем факторе не только национального, но и общечеловеческого воспитания: «Как бы то ни было, этой церкви, столь смиренной, столь покорной, столь униженной, наша страна обязана не только самыми прекрасными страницами своей истории, но и своим сохранением. Вот урок, который она была призвана явить миру: великий народ, образовавшийся всецело под влиянием религии Христа, поучительное зрелище, которое мы представляем на размышление серьезных умов»1.

В письме (1846) своему другу графу Сиркуру, интересовавшемуся русской историей и симпатизировавшему славянофилам, раскрывшим, по его мнению, истинный смысл русской истории, «оклеветанной в Западной Европе», П. Я. Чаадаев писал: «надо все время помнить одно: что в нашем обществе не существовало никакого другого нравственного начала, кроме религиозной идеи, так что ей одной обязан наш народ своим историческим воспитанием и ей должно быть приписано все, что у нас есть, — доброе, как и злое».

Ничто не может быть, по мнению мыслителя, благодатнее того направления, которое приняла теперь наша умственная жизнь. «Благодаря ему огромное число фактов воскрешено из забвения, интереснейшие эпохи нашей истории воссозданы вполне, и в ту минуту, когда я пишу вам, готовится к выходу в свет крупный труд подобного рода (автор имеет в виду «Историю русской словесности» С. П. Шевырева. — Л. Б.). С другой стороны, воззрение, противоположное национальной школе, также принуждено заняться серьезными изысканиями в исторической области, и, исходя из совершенно иной точки зрения, оно приходит к результатам не менее непредвиденным. Нельзя отрицать: бесстрашие, с которым оба воззрения исследуют свой предмет, делает честь нашему времени и подает добрые надежды на будущее, когда наш язык и ум будут свободнее...». Судя по всему, Чаадаев был удовлетворен тем направлением развития отечественной мысли, которое было вызвано его Первым философическим письмом.

Но если Первое философическое письмо Чаадаева — попытка понять в первую очередь смысл истории России, то «Семирамида» Хомякова — попытка понять внутренний смысл развития всего человечества. Это, собственно, методологическая система, а не история. «Не дела лиц, не судьбы народов, но общее дело, судьба, жизнь всего человечества составляют истинный предмет истории... Тут уже имена делаются случайностями, и Чаадаев П. Я. Философические письма: Статьи. Афоризмы. Письма. М., 006. С. 47.

только духовный смысл общих движений и проявлений получает истинную важность», — писал А. С. Хомяков1. В «Семирамиде» поэтому почти нет ссылок, а факты во многом приведены по памяти.

Обычно, писал Хомяков, «всемирная история», хоть и называется всемирной, описывает по преимуществу жизнь европейских народов. Часто тысячелетняя жизнь других племен совершенно игнорируется, а если и описывается, то фрагментарно, и с точки зрения европейцев. Хомяков различает два основных начала, характерных для народов мира: кушитское и иранское.

Кушитское начало — «плотское», материальное, завоевательное (кушиты — народы южной Индии). Главный его символ — символ Змеи (здесь приходит на ум недавнее новогоднее прославление дракона (по-русски — Змея) как мирного и доброго существа, дарующего людям счастье), мировоззренческая основа — пантеизм. Оно связано с природой, плодородием, землей и водой, производящим началом, временем, мудростью и т. п. В кушитских культурах обычно хорошо развиты архитектура и живопись, т. е.

более материальные искусства, характерна сильная государственность.

В культурах иранского начала Змея олицетворяет зло и бывает всегда побеждена (дракон, змей, гидра и т. п.). Они в большей степени основаны на духовной, внутренней свободе, нематериальных ценностях. Для культур иранского типа, по мнению Хомякова, характерно развитие литературы и музыки, довольно слабая и размытая государственность.

По мысли Хомякова, первоначальная вера мира была чистым поклонением Духу, которое постепенно исказилось под влиянием «кушитской вещественности и перешедшего во все виды многобожия человекообразного, звездного или стихийного».

В чистом виде эти начала не существуют никогда, только в сочетании.

С другой стороны, гармонического развития в истории искать не должно, утверждает Хомяков. «Народ растет, как человек, подвигаясь не вдруг по всем направлениям духа, но находясь всегда под преобладанием одного какого-нибудь начала, одной какой-нибудь мысли. Однако же преобладание одной стороны не есть ни смерть, ни даже совершенное усыпление других.

...От этого-то и происходит весьма обыкновенное явление поочередности в умственном или политическом стремлении народов и внезапное пробуждение таких начал, которые казались совершенно подавленными».

«Семирамида» оканчивается на середине Средних веков — там, откуда другие историки начинают свое повествование. Хомяков искал идею славянства, «идеологию фактов». Чтобы найти свою идею, полагал он, надо слегка отойти от научности, угадать историю в поэтических образах. Для исследователя неуловим «дух жизни целой семьи человеческой. Его можно чувствовать, угадать, глубоко сознавать — но нельзя заключить в определения, нельзя доказать тому, кто не сочиняет. В нем можно иногда отыскать признаки отрицательные, и даже назвать их; признаков положительных отыскать нельзя»4.

Хомяков А. С. Всемирная задача России. М., 008. С. 16.

Цит. по: Кошелев В. А. Алексей Степанович Хомяков. М., 000. С. 195.

Россия, как и всякое общество, писал Хомяков, принявшее просвещение извне, не сразу смогла развить собственную оригинальную мысль. Она, «увлеченная бурным движением диких веков и соблазном западной науки, давно живет жизнью чуждою и несогласною с ее настоящим характером.

...При всем вещественном могуществе и наружном блеске она представлялась глазам наблюдателя глубоко, вполне, без возврата искаженною»1. Но когда она возмужала в области ума, то возвратилась к познанию собственных богатств.

Характер истории России объясняется характером государствообразующего русского народа. Хотя по Хомякову кушитское и иранское начала своеобразно переплетаются в каждом народе, он все же условно делит все народы на завоевательные и земледельческие. «Народы завоевательные по первоначальному своему характеру сохраняют навсегда чувство гордости личной и презрение не только ко всему побежденному, но и ко всему чуждому. Таков монголец, таков кельт, таков турок... Победители, они угнетают порабощенных и не смешиваются с ними; побежденные, они упорно противятся влиянию победителей и хранят в душе инстинкты, зарожденные в них веками старинной славы». Автор приводит также в пример саксов, завоевавших Северную Америку, и испанцев — в Южной, которые никогда не говорили на языке местного населения и старались всячески отделиться от него.

Народы земледельческие, к которым относятся и славянские в своем большинстве, ближе, по мнению Хомякова, к общечеловеческим началам.

«Им недоступно чувство аристократического презрения к другим племенам, но все человеческое находит в них созвучие и сочувствие».

Но свобода сочувствовать, сживаться с жизнью соплеменников «лишает земледельца упорного характера личности», ведет к многочисленным уступкам. «Тот, кто охотно говорит на языке чужом, охотно забывает свой собственный язык. Тот, кто принял язык чужой, принял в себя волшебную силу чужой мысли, но отдал душу свою под вечную опеку... он схоронил всю свою старую жизнь, нравственную, умственную и бытовую». Этим, кстати, объясняется, неизвестный другим народам русский феномен западничества, т. е. предпочтения чужой культуры культуре своей собственной. Началось все с общения высших слоев нации на французском языке, о чем писал А. С. Пушкин Царю в своей «Записке о народном воспитании».

История по Хомякову воспитывает народ в нравственном отношении.

«Нравственное усовершенствование или искажение так же важно, как изменение законов общественных, как расширение или стеснение круга знаний положительных...» Хомяков высказывает интересную и совершенно позабытую историками мысль о том, что «по чудному закону нравственного мира» обидчик всегда страдает больше, чем обижаемый. «Обе стороны подвергаются нравственной порче; но семя зла сильнее развивается в самом сеятеле, чем в почве, невольно подвергающейся его вредному влиянию. Таков устав вечной правды». В этом смысле монголо-татарское иго имеет совсем другое значение, которое мы привыкли ему приписывать, являясь «долгим и великим уроком смирения». «Зараза нравственной порчи» сильна тогда, Хомяков А. С. Всемирная задача России. М., 008. С. 189.

когда злое начало соединено с жизнью лиц, составляющих общество, и поэтому «подчиненность целого племени другому племени менее гибельна, чем раздел покоренных, отданных в полную власть завоевателям»1.

Друг и ученик А. С. Хомякова Ю. Ф. Самарин, первым издавший его историческое сочинение, в предисловии к «Семирамиде», продолжая размышления Хомякова, задался вопросом о смысле существования русского народа: «к чему предназначено это (русское, славянское) долго непризнанное племя, по-видимому, осужденное на какую-то страдательную роль в истории? Чему приписать его изолированность и непонятный строй его жизни, не подходящий ни под одну из признанных наукою формул общественного и политического развития: тому ли, что оно по природе своей не способно к самостоятельному развитию и только предназначено служить как бы запасным материалом для обновления оскудевающих сил передовых народов, или тому, что в нем хранятся зачатки нового просвещения, которого пора наступит не прежде, как по истощении начал, ныне изживаемых человечеством?» Совершенно закономерной является критика Хомяковым трудов русского историка С. М. Соловьева. Многотомную историю Соловьева Хомяков определил как «сбор официальных столбцов исторической летописи, подведенный под некоторую систему», не увидев смыслового стержня в излагаемом материале.

Вопреки сложившемуся мнению о славянофилах как защитниках допетровского времени, Хомяков выступил против трактовки С. М. Соловьевым Ивана Грозного как мудрого мужа, боровшегося против бояр-раскольников.

Хомяков напоминает нам, что Иван Грозный развязал бойню против собственного народа, ограбил страну и ликвидировал свободу мнений. «Людоед со своими подданными и низкий трус в борьбе с врагами... Язва безнравственная распространилась безмерно»4. Эта фраза еще раз показывает, что Хомяков оценивал исторические деяния больше с нравственных, чем с каких-то иных позиций.

Он отмечает, что, по мнению С. М. Соловьева, русский человек XVIII века явился совершенно чистым, вполне готовым к восприятию нового, одним словом, явился ребенком, и т. д. «то есть ничего не привносящим, кроме способности понимания, а впрочем, с мозгом, похожим на белую бумагу, на который еще ничего не написано». Это объясняет идею всего труда г. Соловьева. Он видит до Петра только материальный рост России и смотрит на народ как на человеческий материал, «годный только для подати натурою и деньгами» С. М. Соловьев, утверждая свою точку зрения о культурной отсталости допетровской России, пишет: кто же станет восхищаться состоянием земли, в которой не было даже полного списка Библии? Но до Реформации, возражает Хомяков, «никакая страна в Европе не имела не только полного, но Хомяков А. С. Всемирная задача России. М., 008. С. 190.

Самарин Ю. Ф. Православие и народность. М., 008. С. 50.

Кошелев В. А. Алексей Степанович Хомяков. Указ. соч. С. 19.

Цит по: А. В. Славин. Проблема метода исторического познания в историософии А. С. Хомякова / Историософское и литературное наследие А. С. Хомякова и современная Россия. Материалы научной конференции. Смоленск, 001. С. 1–14.

Хомяков А. С. Всемирная задача России. М., 008. С. 58.

и вообще какого-нибудь списка Библии на языке, сколько-нибудь понятном для народа»1.

И заключает: «Читатель из всего чтения выносит одно сомнение: была ли бы для человечества какая-нибудь утрата, если бы все пространство от Черного моря до Белого и от Немана до Урала оставалось пустынею, населенною бродячими вогулами, остяками, или даже медведями?» Воспитательное значение истории отмечал и другой выдающийся мыслитель середины XIX века — Т. Н. Грановский. В статье «О современном состоянии и значении всеобщей истории» (185) он писал, что надо учитывать промыслительное значение истории, но не склоняться при этом к фатализму. Ученый восхищается мыслью Карла Риттера (немецкий историк), принимающего Землю за «храмину, устроенную Провидением для воспитания рода человеческого... Оно проложило новые пути историкам нашего времени, но многие ли воспользовались этими трудными путями?» Грановский говорит о непознанности процесса становления народов мира: «Нам еще далеко не известны все таинственные нити, привязывающие народ к земле, на которой он вырос и из которой заимствовал не только средства физического существования, но значительную часть своих нравственных свойств». Как одну из гипотез он приводит точку зрения естествоиспытателя академика Бера: «...когда земная ось получила свое наклонение, вода отделилась от суши, поднялись хребты гор и отделились друг от друга страны, — судьба человеческого рода была определена уже наперед, и что всемирная история есть не что иное, как осуществление этой предопределенной участи»4. Однако очевидно, что фатализм автора ему не совсем по душе.

«Смутно понятая мысль о господствующем в сфере истории предопределении иногда переходит в степень исторического фатализма. Эта школа снимала с человека нравственную ответственность за его поступки». Систематическое построение истории имеет свою противоположность. Некоторые историки выступают вообще против всякой систематизации, видя историю в изложении ряда фактов и предоставляя искать их связь читателю5.

Грановский говорит о зависимости истории от общественного сознания и философии: «Быть может, ни одна наука не подвергается в такой степени влиянию господствующих философских систем, как история». Философская система постепенно делается общим достоянием и именно оттуда историк заимствует свою точку зрения и мерило, прилагаемое им к описываемым событиям и делам. Философия истории вряд ли может быть предметом отдельного изучения. А вот сами факты часто бессознательно истолковываются с помощью готовой уже философской схемы6. Об этом априорном «бессознательном истолковании фактов» писал и Ю. Самарин в своей знаменитой статье «Два слова о народности в науке». Отражение фактов в сознании зависит не только от самих фактов, но и от качества зеркала (сознания), их отражающего.

Хомяков А. С. Всемирная задача России. М., 008. С. 64–65.

Грановский Т. Н. Избранные сочинения. М., 1905. С. 10.

О воспитательном значении истории у Грановского сказано вполне определенно: «Даже в настоящем, далеко несовершенном виде своем всеобщая история, более чем всякая другая наука, развивает в нас верное чувство действительности и ту благородную терпимость, без которой нет истинной оценки людей. Она показывает различие, существующее между вечными, безусловными началами нравственности и их осуществлением и ограничивается пониманием этих начал в данный период времени». «Да будет нам позволено сказать, что тот не историк, кто не способен перенести на прошедшее живого чувства любви к ближнему и узнать брата в отдаленном от него веками иноплеменнике»1.

Грановский отмечает и преимущества отечественной исторической науки в отношении изучения Европы, как относительно свободной от предвзятости и позитивизма: «Ясный от природы и не опутанный влиянием сложного, составившегося из борьбы враждебных общественных стихий исторического развития, ум русского человека приступит без задних мыслей к разбору преданий, с которыми более или менее связано личное дело каждого европейца. Я говорю в этом случае не о том позорном и недостойном историка беспристрастии, в котором видно только отсутствие участия к предмету рассказа, а о свободном от всяких предубеждений воззрении на спорные исторические вопросы. Тревоги, взволновавшие до дна западные государства, отразились в понятиях тамошних народов и трудах историков, утративших веру в идею, заменивших ее нечестивым поклонением факту». То есть беспристрастие не значит отсутствия предпочтений и любви.

Тема исторического воспитания и истории как смысла развития народа получила развитие в вышеупомянутой статье Ю. Ф. Самарина в «Русской беседе» — «Два слова о народности в науке» (1856), вызвавшей целую бурю откликов и споров. Автор рассуждал об объективизме в истории, возможен ли он и насколько: «Легко подобрать в первоклассных творениях примеры противоположности полных, выработанных воззрений на историческое значение и характер целых племен, истекающих из сочувствий или предубеждений авторов».

Во всех науках, занимающихся человеком, есть такие оценки. Усовершенствования в материальном быту перенимаются просто и бесспорно. «Но не так легко обходится дело при усвоении лучшей доли умственного наследства: замкнувшаяся система просвещения принимается под условием строгой поверки самых основных ее положений... Фактическое постоянное участие народности в образовании самостоятельных воззрений на предмет науки, кажется, не подлежит спору»4.

По мнению приверженцев «общечеловеческого взгляда» на историю «историк не должен быть ни католик, ни протестант, ни француз, ни немец; он не должен принадлежать ни к какой политической партии, ни к какой политической системе; он должен быть просто историк. Пусть так!

Но возможно ли это, и не предъявляем ли мы такого условия, при котором сама наука существовать не может?» Более того, «...сама история, как проГрановский Т. Н. Избранные сочинения. М., 1905. С. 4.

Самарин Ю. Ф. Избранные произведения. М., 1996. С. 485.

стое записывание случившегося, уподоблялась бы ряду метеорологических наблюдений над погодой и потеряла бы достоинство науки»1.

Самарин разделяет мысль Грановского, что нам удобнее беспристрастно оценить чужую историю. Непричастность к истории других народов «дает возможность общечеловеческому воззрению постоянно расширяться и освобождать себя от тесных рамок, временно его ограничивающих». «Неразумное, безотчетное и преднамеренное отрицание чужого потому только, что оно чужое, при недостатке своего, при внутренней пустоте, не поведет к расширению области знания... Напротив, при обилии понятий, почерпнутых из народной жизни, при богатстве внутреннего содержания, никогда пользование чужими трудами не поработит мысли».

Между авторами журналов «Русский вестник» и «Русская беседа» возник спор об отношении народности к общечеловеческому просвещению.

«Русская беседа» доказывала, что общечеловеческая идея вырастает из живых народных стихий, и что «народ, заимствуя у другого плоды его умственной жизни, не просто переливает их в свое сознание, а претворяет их в свое духовное существо». «Русский вестник» не признавал органической связи общечеловеческих начал с народностями; принимает народность за форму, а идею за содержание, он предполагает между формой и содержанием механическое отношение сосуда к веществу, которым он наполнен, или места к материалам, в нем сложенным».

У профессора русской словесности Московского университета С. П. Шевырева были свои представления об историческом воспитании народа. Он пишет, что Россия в первый период существования воспитывалась Церковью, а во второй (после Петра) — правительством4.

В Киевской Руси «наука Запада в том виде, как она тогда процветала, была усвоена древней Россией, можно сказать, даже более, нежели наука, нам современная, теперь усвоена нами; но предки наши употребляли ее как орудие на защиту веры». «Литература... воспитывала его (народ. — Л. Б.) целыми веками, перешла в его представления, в дух его жизни; отнимаемая у него влиянием чуждым, не покинула его до сих пор и составляет любой предмет занятий грамотной его части, тему бесед его, источник прений»5.

Последний крупный мыслитель середины XIX века, которому мы уделим внимание в статье — А. И. Герцен.

Его взгляд на историческое воспитание народов с полным основанием может быть признан эклектичным. В разные моменты своей жизни он обращался к разным источникам развития народов и стран.

Так, в начале своего творчества Герцен опирался на идею промыслительного значения истории, указанного христианством. В работе 184–194 годов «Дилетантизм в науке» Герцен писал: «Августин на развалинах древнего мира возвестил высокую мысль о веси господней, к построению которой идет человечество, и указал вдали торжественную субботу успокоения. Это было поэтико-религиозное начало философии истории; оно очевидно лежаСамарин Ю. Ф. Избранные произведения. М., 1996. С. 487–488.

Шевырев С. П. Об отечественной словесности. М., 004. С. 10.

ло в христианстве, но долго не понимали его; не более как век тому назад человечество подумало и в самом деле стало спрашивать отчета в своей жизни, провидя, что оно недаром идет, и что биография его имеет глубокий и единый всесвязывающий смысл. Этим совершеннолетним вопросом оно указало, что воспитание оканчивается... Воспитание предполагает внесущую, готовую истину; с того мгновения, как человек поймет истину, она будет у него в груди, и тогда дело воспитания исчерпано — дело сознательного деяния начнется»1. Правда, из этого отрывка выходит, что человечество уже воспитано и теперь стало самостоятельным. Тогда как и воспитание человека, и воспитание человечества продолжается до самого их конца.

При этом история человечества по Герцену является «продолжением истории природы», он не указывает важнейшее отличие человеческой истории от естественной — наличие свободной воли человека, который все же сам творит историю.

По поводу российской истории мыслитель не питает никаких иллюзий: В «Письмах из Италии и Франции» Герцен утверждает: «Былое наше бедно; мы не хотим выдумывать геральдических сказок, у нас мало своих воспоминаний, — что за беда, когда воспоминания Европы, ее былое сделались нашим былым и нашим прошедшим». Здесь он оказывается гораздо кардинальнее Чаадаева, отказывая России в праве иметь собственные культурные начала, почему-то связывая их исключительно с «геральдическими сказками». Но это написано уже в период эмиграции.

«...С петровского разрыва на две Руси начинается наша настоящая история; при многом скорбном этого разъединения, отсюда все, что у нас есть, — смелое государственное развитие, выступление на сцену Руси как политической личности и выступление русских личностей в народе; русская мысль приучается высказываться, является литература, является разномыслие, тревожат вопросы, народная поэзия вырастает из песней Кирши Данилова и Пушкина... Наконец, само сознание разрыва идет из той же возбужденности мысли; близость с Европой ободряет, развивает веру в нашу национальность, веру в то, что народ отставший, за которого мы отбываем теперь историческую тягу и которого миновали и наша скорбь, и наше благо, — что он не только выступит из своего древнего быта, но встретится с нами, перешагнувши петровский период»4.

То есть, не усматривая в допетровской России «кушитских» начал:

развитой литературы, торговли, философии, других наук, «разномыслия», А. И. Герцен отказывает ей в исторической жизни вообще. Это уже классическая западническая позиция, которая жива до нашего времени и основывается, по преимуществу, на неведении, незнании тех громадных пластов национальной культуры, которые так отличны от культуры западноевропейской.

Таким образом, и славянофилы, и западники в середине XIX века пытались осмыслить суть исторического пути России и мира, сделать выводы о настоящем смысле национального развития и определить некоторые прогнозы на будущее.

Герцен А. И. Собр. соч. в 0-и т. Т. . М., 1954. С. 87.

Герцен А. И. Указ. соч. Т. 5. С. 1.

Герцен А. И. Указ. соч. Т. . С. 4–5.

Герой в КонтеКсте лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они смешны.

КлассиЧесКой владимир аркадьевич Чугунов — родился в 1954 году в Нижнем Нов- записных тетрадях Достоевский негороде (тогда г. Горький), служил в ГСВГ (ГДР), работал на Горькнязь-Христос. Но именно это опковском автозаводе, старателем в Сибири, пастухом, окончил Литера- ределение является ключом к понитурный институт им. А. М. Горькоманию личности главного героя, а го, Нижегородский педагогический «Москва», «Наш современник», сической и современной русской «Вертикаль-XXI», «Слово». С большая — девять детей. Автор мальчики», «Городок», «Дыхание изгладимую черту». А слова о «восвечности». живет на приходе, в коло-погост, Городецкого района, нижегородской области. пришедшего «падший восстановить Что же, спрашивается, побудило Достоевского взяться за такую трудноисполнимую задачу?

Ответ дает сам автор:

«Все наши русские писатели (и надо заметить, что это только начало так называемого критического реализма. — В. Ч.), решительно все только и делали, что обличали разных уродов. Один Пушкин, ну да, может быть, Толстой, хотя, чудится мне, что и он этим кончит... Остальные все только к позорному столбу ставили, или жалели их и хныкали. Неужели же они в России не нашли никого, про кого бы могли сказать доброе слово, за исключением себя, обличителя?.. Почему у них ни у кого не хватило смелости (талант был у многих) показать нам во весь рост русского человека, которому можно было поклониться? Его не нашли, что ли!..» И еще не менее важное добавляет: «В поэзии (то есть в художественной изобразительности. — В. Ч.) нужна страсть, нужна ваша идея, и непременно указующий перст, страстно поднятый. Безразличие же и реальное воспроизведение действительности ровно ничего не стоит, а главное — ничего и не значит».

На протяжении последних десятилетий как только не перетолковывали, в каких целях только не использовали вложенные Достоевским в уста князя Мышкина слова о том, что «мир спасет красота». Но почему-то никто ни разу не обратил внимание в тех же записных тетрадях на прямую расшифровку этих слов самим Достоевским: какая именно красота спасет мир? Из опасений дидактических Достоевский не решился вложить в уста князя всю фразу целиком и дал только намек, когда, отвечая на вопрос генеральши Епанчиной по поводу портрета Настасьи Филипповны, почему именно такую красоту князь ценит, он ответил: «В этих глазах страдания много...»

И если вдуматься в эти слова и соотнести их с поступками самого Христа, тогда и сказанные Достоевским слова о красоте, которая спасет мир, не покажутся нам такими уж странными и непонятными. Очевидно, современникам Достоевского для понимания сути этих слов достаточно было объяснения князя по поводу портрета Настасьи Филипповны, хотя генеральша и обронила, выслушав мнение князя Мышкина по поводу сути ценимой им красоты: «Вы, князь, может быть, бредите». Во всяком случае, современная Достоевскому критика вопроса о том, какая именно красота спасет мир, не подымала. Зато начиная с перестроечных времен и по сей день слова эти как только не интерпретируются, в каких целях только не используются, кто только над ними не глумился. Но если заглянуть в записные тетради Достоевского, все эти насмешки и нападки обличат в лучшем случае нашу некомпетентность. А целиком эта знаменитая фраза звучит так: «Мир спасет красота Христова». (Л.: Изд-во «Академия», 194, с. ).

Ну, хорошо, сразу спросят, тогда объясните, от чего спасет мир такая красота?

При наличии неполной фразы ответа на вопрос, действительно, нет.

Если вспомнить, к тому же, что одно время слова эти даже были вывешены в виде лозунга над подиумом конкурса королев красоты: вот-де, мол, какую красоту имел в виду Достоевский! Этим недоумкам и кощунникам недосуг было даже просто прочитать роман, в котором слова князя были обращены к женщине, которая мучилась тем, что она, хотя и не по своей воле, а все же стала соучастницей смертного греха, который ни организаторы, ни участницы данного шоу, очевидно, даже и за грех не считают.

Какой же все-таки ответ? От чего спасет мир красота Христова?

Ответ недвусмысленно прост. Красота Христова спасет мир от окончательного совлечения с человека образа и подобия Божия. Иного спасения, увы, человечеству не только не обещано, но и физически, ввиду истощения жизненно важных ресурсов, не дано.

На протяжении истории всей русской литературы истинность этих слов подтверждается до сих пор. И сколько бы ни выставлял напоказ нынешний книжный бум представителей совершенно противоположного направления, поборников хамства, пошлости и разврата, недолговечность их обличит время. Достаточно поднять подшивки некрасовского «Современника», чтобы в этом убедиться. Все, поднимавшееся тогдашней прогрессивной критикой на щит (то, о чем упомянул Достоевский, говоря о любителях копаться в чужих недостатках), сейчас не стоит и выеденного яйца, безнадежно устарело.

А Достоевский со своими «фантастическими», как считала та же недальновидная критика, героями современен и актуален до сих пор не только у нас, но и во всем мире.

Не избежал похожих нападок и Лев Толстой. И это особенно коснулось романа «Анна Каренина». Известный в то время критик Скабичевский, например, не увидел в романе ничего, кроме рассказа «о том, как моют и нянчат ребят, как хозяйки заказывают кушанья и бренчат ключами, как мужья в халате, шлепая туфлями, отправляются в спальню». И в самом деле, на фоне «несжатой полоски» Некрасова, «добывающий веру в Бога у мужика» Левин со своею «несовременной» любовью к Кити, великосветская дама Анна Каренина, «неизвестно из-за чего» (если Бога нет и всё один обман) покончившая собой, могли показаться не только нетипичными, но даже фантастичными.

Заявляя тему статьи о положительном герое, мы в первую очередь имели в виду лицо истинно типичное, узнаваемое, глубинное.

Узнаваемое, сразу спросят, кем?

Да уж понятно, что не современной прогрессивной критикой. Ни для кого давно не секрет, что все их мнимо передовое художество держится исключительно за счет помпы и обслуживает бизнес. Но речь теперь не об этом.

И в первую очередь надо сказать, что несжатая некрасовская полоска была все же исключительным, а значит, нетипичным явлением для своего времени, можно сказать, одна-единственная несжатая полоска на всю Россию, но именно она и послужила поводом к созданию произведения, которое впоследствии топором Раскольникова замахнулось на вековой миропорядок, приведя в итоге Россию к постоянной смене курса, и в итоге обернулось тысячами гектаров брошенных, заросших березняком полей.

В подымаемой ныне на щит современной литературе практически невозможно отыскать истинно типичное.

Зато в знаменитой истории Африканыча и Катерины Василия Белова («Привычное дело») истинно типичное разглядеть не составляет никакого труда. Показаны скромные, невидные крестоносцы, не произнесшие ни одного укоризненного слова на несправедливость окружающей действительности.

В прошлом году вместе с рукописью выдвигаемого на конкурс им. И. С. Шмелева произведения мы получили от автора сопроводительное письмо, в котором нас пытались убедить, что (цитирую) «после 70-и лет государственного атеизма писать вещи подобные “Богомолью” или “Лету Господню” просто невозможно», что сейчас якобы нужно «собирать и хранить все то, что еще не исчезло в волнах нашего длительного системного застоя, который еще может перейти в стадию распада остатков российского государства. Сидя на таком вулкане, мало кто из ответственных, честных писателей может представить вам гладенькую вещь, где явился бы «преображающий свет любви и целебное тепло домашнего очага». «Выдавать явления редкие, — продолжает автор, — исключительные за типичные — это уже будет слащавый соцреализм» (наверное, имеется в виду «Привычное дело» В. И. Белова). И далее: «Для того чтобы наше солнце опять заиграло в пользу живых» (имеется в виду роман Шмелева «Солнце мертвых», который автор письма считает единственно актуальным как для того, так и для нынешнего времени), нам нужно очень критично оценить наши последние 0 лет. Может быть, при таком подходе в наших повестях, романах окажется меньше «преображающего света любви и целебного тепла семейного очага», зато мы окажемся ближе к Правде, которая одна только спасет и выведет нас на верный путь».

Иными словами, автор призывает к очередной смене курса ради построения нового Царства Правды на земле. Не указано, к сожалению, какими именно средствами собирается автор данного письма искоренять существующие недостатки. И главное — как это все старо и знакомо. И это несмотря на то, что, судя по письму, автору вполне доступно было прочесть высказанное еще две тысячи лет назад предостережение о том, что сам Бог, чтобы неосторожно не уничтожить семя доброе, не позволил своим могущественным ангелам удалить с поля жизни семена злые, оставив то и другое расти до жатвы. Почему-то «государственное язычество» не мешало первым христианам оставаться людьми, а «государственный атеизм» или «перестроечный бардак» мешают. Эту младенческую наивность даже как-то неловко читать после тысячелетней практики искоренения злого семени, начиная с первых веков христианства и до наших дней. Воистину не взрослеющее человечество. Да разве во времена военного коммунизма, коллективизации, инспирированного голода, лишений, во время Великой отечественной войны и до сего дня люди переставали любить, создавать семьи, растить детей и внуков? Разве не «целебное тепло семейного очага» во все времена согревало, спасало и теперь спасает людей от окончательного разложения? Более того! Разве может когда-нибудь умалиться «преображающий свет любви», которая одна только и есть настоящий смысл и цель жизни, и без которой любые преобразования, направленные, по слову Достоевского, в сторону животишек, совершенное ничто, ибо, как поясняет тот же Достоевский, почему мы так уверены, что во время достигнутого, наконец, торжества не найдется такой негодяй, который возьмет и потянет на себя скатерть с праздничного стола и все торжество разом испортит?

М. П. Лобанов в письме к вашему покорному слуге признается: «Мать моя, еще до замужества, семнадцатилетняя смотрит с фотографии прямо, с недевичьей суровостью, как будто уже знает, какая жизнь ожидает ее, и без всяких иллюзий смотрит на это. И все пережила, перетерпела, и не утратила к старости удивительного дара, о котором говорила: «Какая-то я чудная: что ни сделаю — всему рада». Когда маленькая внучка спросила:

«Бабушка, ты одна, тебе скучно?», — она ответила: «Я не одна. Со мной Бог». Похоронена мама в Москве. Рядом с нею припасено и мне местечко.

Опыт пережитого бабушкой и матерью не остался без следа в моем духовном развитии и коснулся того, что можно назвать «сладостью духовной нищеты», которая всегда говорила во мне подспудно глубже всего другого, материального».

А у меня, например, была такая бабушка, которая, когда дедушку арестовали за то, что, будучи членом правления колхоза в начале тридцатых, он принял участие в выделении умирающим от голода семьям зерна из гарнцевых хлебов, воспитала семерых детей и, пройдя через те же лишения, сохранила благодушие и незлобие, которые удивляли и покоряли всех.

И это не единичные случаи. У каждого из нас были и есть в роду такие праведники, без которых, как известно, не стоит село.

Почему же героям Василия Белова, матери Лобанова, моей бабушке лишения, которые нам даже и не снились, не помешали сохранить «свет преображающей любви» и «тепло домашнего очага», а нам, в большинстве своем забывшим даже, каким образом раньше полоскалось белье и откуда доставалась простая вода, не говорю уж, о хлебе насущном, почему-то мешает?

Не в том ли беда, что истинно типичное, под воздействием обилия социальных проблем, в нашем сознании постепенно скатилось к явлениям нетипичным и исключительным, так что понимание положительного героя постепенно сместилось в сторону либо борьбы за социальную справедливость, либо в сторону борьбы за расширение демократических свобод?

Но равенства, увы, никогда не было и не будет. Тот же Достоевский заметил как-то, что если будет равенство материальное, интеллектуального не будет никогда, и вот вам еще один повод к зависти.

Что же, спрашивается, мириться с недостатками, молчать о них?

А что вы предлагаете? Опять уничтожать несогласных? Один шекспировский персонаж, отрок, идя по улице мимо тюрьмы, спросил: «Мама, а кто там сидит?» Она ответила: «Плохие люди», на что сообразительный отпрыск заметил: «Так много? Ну, и дураки же они! Могли бы сами всех хороших пересажать и преспокойно пользоваться благами свободы».

Можно бы считать, что совет услышан и принят к исполнению, если бы жизнь на земле была бесконечна. А вот упрямый, да еще к тому же и «больной», как все пытаются нас уверить, гений Достоевский уверял, что мир спасет не учение Христа (как считал, например, Лев Толстой), не мораль, не совершенное законодательство, не широкое образование и физкультура, на которые теперь уповают, а вера в то, что «Слово плоть бысть, что Христос — есть Бог воплотившийся, потому что только при такой вере, — уверяет Федор Михайлович, — человечество имеет силу не совратиться сначала в ересь, потом в атеизм и, наконец, в троглодитство, исчезнув, истлев окончательно». Уверял тот же Достоевский, что христианство компетентно даже спасти весь мир и разрешить все вопросы — если бы, например, все стали подобными Христу. Даже если бы стали подобными героям «Привычного дела», матери Михаила Петровича Лобанова и моей бабушки, многое в нашей теперешней жизни было бы иначе. И настоящая литература, как и сама жизнь, время от времени являет нам такие неповторимые образы.

Понятно, что силою воображения создать образ, подобный князю Мышкину, Алеше Карамазову, невозможно. Для этого нужна вера, подобная горячей вере автора. «Не как мальчик же, не раз уверял Достоевский, я верю в Бога, через великое горнило сомнений моя осанна прошла». Надо добавить еще — и через тяжкие испытания, каторгу, лишение всех прав, пристальное внимание, как теперь выражаются, со стороны спецслужб, постоянную нищету, одержимость страстью к игре в рулетку, мучительную болезнь. И при этом суметь сохранить веру и в «свет преображающей любви», и в «тепло семейного очага» — разве не чудо? Да что там! Находясь в Петропавловской крепости по делу Петрашевцев, Достоевский пишет рассказ, который от начала до конца проникнут светом «преображающей любви».

Имеется в виду рассказ «Маленький герой» — действительно в тогдашнем положении Достоевского никак не типичный. Даже о возведении на эшафот он всего лишь однажды рассказал устами князя Мышкина, но с таким «светом преображающей любви», без обычного интеллигентского хныкания и скрипения зубами, что просто диву даешься!

Кажется, Блок заметил, что «бледная немочь интеллигенции» заключается в недовольстве существующим порядком вещей, в то время как народ, «дорожа теплом семейного очага», все лишения и несправедливости терпит — не стиснув, надо заметить, в бессильной злобе зубы, а довольствуясь тем, что имеет. И в самые трудные времена при скудном своем довольстве все так же поет, любит, создает семьи, рожает и растит детей. Действительно, разве можно быть несчастным, когда, как сказал тот же князь Мышкин, столько «вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными». «Посмотрите, — говорит он, — на ребенка, посмотрите на Божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят...»

Почему же мы всего этого истинно «целебного» и «преображающего»

никак не хотим замечать? Неужели окружающая действительность и тот поток грязи, который захлестнул больше СМИ и литературу, чем настоящую действительность, окончательно затмил для нас живоносный источник света? Или не ради нас воскрес Христос? Или, во Христа крестившись, в свойства любви Его мы так и не облеклись? Не думаю, что это так. Иначе бы не дорожили теми немногими, по сравнению с томами ЖЗЛ, книгами о людях истинно типичных, преображающий свет любви которых даже при чтении озаряет наши сердца.

Именно поэтому положительный герой — есть истинная типичность и самое типичное явление в окружающем нас, казалось бы, таком нетипичном мире.

В своей статье мы не коснулись женских образов. Но именно они на протяжении многих лет и до сих пор являются примером воистину величественной красоты от века самого типичного, как в жизни, так и в литературе.

И в конце хочется напомнить, что настоящая литература вовсе не для удовлетворения праздного любопытства, эстетического наслаждения или для отражения классовой или демократической борьбы существует, а в первую очередь — это стояние в истине посредством созидания, сопереживания и сочувствия всему положительно прекрасному.

архимандрита Тихона (Шевкунова) владимир николаевич Крупин — родился в 1941 году в всему напечатанному. И на этой-то с. Кильмезь Кировской облас- доверчивости держится обман читати, сын крестьянина, трудивтелей. Либеральная машина реклашегося в лесничестве. Работал слесарем, грузчиком, рабсельтип современной литературы — прикором районной газеты, служил в армии. Окончил област- митивный. В нем пропаганда насиной педагогический институт Н. К. Крупской, преподавал в редактором журнала «Москва».

С 1994 года преподает в Мос- выдержав напора этой масс-писаниковской Духовной академии. ны, согласился с ней. Нет, обмануть Гл. редактор журнала «Благораз-другой-третий читателя можно, датный огонь». Секретарь правно всегда обманывать не получится.

ления Союза писателей России.

живет в Москве.

убил? И что? Стал ты лучше, добрее, чище? Наоборот. Тебя вываляли в грязи, тебе внушили, что в России жить невозможно, тебе пощекотали нервы драками, стрельбой, постелью, тебя сделали хуже, унизили, да все это еще и за твои деньги.

Но ты уже отравлен наркотой такого чтения, и ты выскребаешь из кармана трудовые гроши и идешь к книжному прилавку, на котором как дешевые проститутки все время появляются новые приманки.

Книга «Несвятые святые» — урок всем: писателям — вот как надо писать о духовной жизни, критикам — вот что надо поднимать на высоту внимания, издателям — вот что надо издавать, продавцам — вот что надо продавать, покупателям — вот что надо покупать, что читать, у чего учиться воспитывать душу.

Подвиг за сохранение Псково-Печерской Лавры — это битва за Россию. И победа была одержана. Прежде всего воинами Великой Отечественной, ставшими монахами. И теми, кто пришел им на смену. Они разные: и говорливые, и молчаливые, и работящие, и не очень, и резкие, и мягкие, но все они добрые, все желающие нам спасения.

Выстояла Лавра — выстояла Россия. Неотрывно читаешь страницы о тех боях за спасение нашей души. Министр Фурцева по приказу Хрущева приехала закрывать Лавру, и не закрыла. Чекисты надрывались и коммунисты, и не смогли. Может, из деликатности автор не сказал о том, что Фурцева покончила жизнь самоубийством; и о том мусоре, который наваливали на могилу Хрущева, и о его американо-подданом сыночке. Да Бог всем судия.

Книга «Несвятые святые» становится в ряд с хрестоматийными уже описаниями монашеской жизни «Луг Духовный» Иоанна Мосха, «Письмами со Святой Горы» Сергия Святогорца. Читаешь ее и будто продолжаешь чтение о житии монахов первых и средних веков христианства. Они рядом с нами: и монахи Нитрийской пустыни, и великие старцы Антоний, Павел, Макарий, палестинские Георгий и Иоанн Хозевиты, Герасим, монахи Киево-Печерской и Троице-Сергиевой Лавр, все с нами, все рядом. Для Православия нет времени, оно в вечности. И современности нет — это летящие и исчезающие мгновения жизни, данные нам для того, чтобы успеть заслужить Царство Небесное.

Поклонимся монахам. Вспомним тишайшего старца Памву, идущего с братией по Александрии и то, как гневно сказал он сидящим людям:

«Встаньте и приветствуйте монахов: они говорят с Богом, они молят Бога за вас!»

Очень понимаю душевный восторг читателей книги, их ночные звонки друзьям и родным: «Ты читала книгу “Несвятые святые”? Не могу оторваться!»

Уже навсегда в нашу жизнь входят великие современники — монахи, которых описал, может, вопреки их желанию, но для нашего спасения, отец Тихон.

Пытаюсь понять, как автор достиг такой силы выразительности. Ведь даже, если бы главы не сопровождались очень нужными фотографиями монахов и видов Лавры, все равно бы они виделись нашему духовному зрению. Как? Конечно, тут талант от Бога, но тут и работа над талантом.

Очень помогло кинематографическое образование архимандрита Тихона, в миру Георгия. И надо всем этим все покрывающая любовь к собратьям.

Любовь — вот слово, которое нельзя произносить, если ты его не обеспечил золотом страдания за того, кого любишь.

Без монашеской молитвы не спастись миру. Ни всему миру, ни России, ни каждому из нас. Будем молиться за монахов. Им стократно тяжелее, чем нам. Но они и стократно сильнее.

Многая и благая Вам лета, отец Тихон! Долгоденствия, благоденствия и новых трудов! Они нужны, они делают нас лучше и чище.

Думаю, что эта книга этапная для общего нашего сознания. Неужели еще кому-то не ясно, что Россия достойна именно такой литературы.

Шендаков андрей В старинном городке. Стихи — Орёл:

Изд-во «Картуш», 011. — 1 с.

«В старинном городке» — книга стихов молодого поэта Андрея Шендакова. Лёгкость, красота, глубина и гармония — основные качества произведений, написанных автором за последние четыре года и представленных в этом сборнике.

сомнений. Не столь однозначны определения условий становления личности настоящего писателя, важные в Михаила Зарубина во времени. Эта ценность заключаетДолгая дорога к маме»

В рубрике публикуются литера- может поставить и попытаться ответурно-критические статьи, эссе, рецензии, посвященные творчеству современных петербургских литенаиболее сложным из которых остараторов. Сегодня петербургская литературная школа является од- ется на первый взгляд простой вопной из основных в России, однарос «Что такое любовь?»

ко, по ряду причин, связанных широкому российскому читателю. щего мужчины Михаил КонстанОценка творчества петербургских писателей, работающих в исконстроитель России, построивший ных традициях русской классиво многом новый Петербург, глава ческой литературы и эти традиции продолжающих и обновляющих, большой дружной семьи, воспитавпоможет нашим читателям состаший детей и внуков, определяется вить представление о целостности и непрерывности современного лисовременного писателя требует спетературного процесса.

этого уважаемого санкт-петербургского прозаика, публициста, автора шести книг. В книгах Михаил Зарубин смело ставит эти «трудные» вопросы и опытом жизни находит на них ответы, не боясь показать мучительный, иногда ошибочный, свой путь решения сложнейших жизненных задач.

«Я попытался рассказать молодым о том, что такое любовь, как ею нужно дорожить, и что делать для того, чтобы она не угасла... Скажу прямо:

ничего путного из этой лекции не вышло, слова были какими-то чужими, заимствованными...», — признается писатель в новой книге «Долгая дорога к маме», которая, несмотря на то, что в ней нет страстных любовных историй и чувственных сцен, вся о любви. О любви, если можно так выразиться, в векторном ее представлении. Этот вектор, как луч прожектора, исходящий из наполненного любовью сердца автора в пространство жизни, преломляющийся в различных средах встречных людских сердец, отражающийся от многообразных преград, кажется, создает обширное, насыщенное диффузное поле любви, в котором происходит постижение смысла бытия.

Трудно что-либо добавить к символическому образу значения любви человеческой, данному апостолом Павлом: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею; то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так, что могу и горы переставлять, а не имею любви;

то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею; нет мне в том никакой пользы» (1 Кор. 1; 1–). Добавить, действительно, нечего, но в этом метафорическом трехсоставном условии, как в незыблемой трехмерной системе координат, где за точку отсчета принят Источник любви, можно исследовать человеческую личность, внешне меняющуюся от века к веку, но хранящую в неизбывности потенциал любви. Хотя, кажется, что в наше прагматичное время он заметно поизрасходовался. О том, так ли это, можно узнать из новой книги рассказов и очерков Михаила Зарубина «Долгая дорога к маме».

Название книге дано по первому рассказу, который в ней является концептуальным, узловым. Это композиционное решение, когда кульминационный рассказ ставится в начало, непривычно. Но такое построение можно понять и оправдать по мере прочтения всей книги, представляющей единое, целостное произведение. Постепенно, подобно родной, любимой писателем реке Илим, история жизни главного героя как будто вытекает из первого повествования и, попетляв, в конце возвращается к истоку, замыкая пространство и время повествования. Хотя в названном рассказе оно идет от третьего лица, от имени тезки автора, мы догадываемся, что это автобиографическая повесть. Такая личностная отстраненность, стремление заменить «я» на «он» является не только ментальной чертой покаянного русского самосознания, но и художественным приемом, позволяющим писателю оценочно посмотреть на свои поступки со стороны и поразмышлять над своей судьбой в историческом контексте. Михаил Зарубин сознательно использует литературный прием, разработанный в русской классике, когда главный герой становился не только «объектом» повествования, но и «субъектом», способствующим выражению авторских идеалов и стремлений.

Самое горестное испытание выпало на четырнадцатый год жизни Михаила. Что может быть страшнее для ребенка, чем смерть матери? Но удивительно, рассказ покоряет щемящей искренностью, пронизан темой радости, лучится нравственной чистотой, несмотря на то, что посвящен трагедии главного героя. В рассказе он взрослеет, мужает, стареет, в то же время молодой и как будто живой на всем протяжении повествования остается его любимая мама. Писатель как будто встает наперекор неотвратимой силе смерти, показывая нам свою маму красавицей даже во время гибельной неизлечимой болезни. Он не просит сочувствия, не рассказывает, как сейчас модно, в страшных подробностях о прогрессирующей болезни, о приближении смерти. Но обращает внимание лишь на одну из ее запоминающихся примет — на тонкие ледяные пальцы умирающей молодой женщины, и тем поэтизирует ее образ. «Он встал на колени, полоМихаил Константинович жил голову на грудь матери, она гладила его волосы тонкими холодными пальцами, хотела дотянуться поцеловать, но сил не хватило. Еле слышно, как завещание, прозвучали ее слова: — Прости меня, прости, сынок».

Не раз на страницах небольшого рассказа звучит слово «прости». Нет, эти покаянные нотки не сливаются в тему покаяния в традиционном христианском понимании, но дарованные сыну матерью становятся теми зернышками в его душе, из которых вырастают добрые, нравственные чувства, определяющие пути его будущей жизни. Мать Михаила просит прощения за то, что не хватило ей времени вырастить сына, не осознавая вполне, что от ее рода, от всех предков, от родимой земли в сердце мальчика уже заложены те основания, которые обеспечат ему твердую дорогу в дальнейшей жизни. «Он не понимал еще чувства любви, но неодолимая тяга к матери была первым ростком в его душе». Писатель с возрастом постигает непреходящее значение этого дара, обязательность его как закона жизни. Потому, наверное, редко в рассказе называет мать по имени, а больше пользуется именем «матери», так подчеркивая ее достоинство, ее высокую, объективную самоценность в контексте своей тревожной мысли о смерти, об исчезновении с земли родного человека. Весь рассказ — это не столько воспоминание о своем жизненном пути, сколько упорное, достаточно доказательное опровержение конечности бытия человека, который олицетворяет красоту мира, является венцом творения.

Автор, как будто стесняясь укрепляющихся с возрастом своих пытливых мыслей о Боге, о Вечности, признается в связи с этим в своем воспитанном с юности атеистическом мировоззрении советского человека. Но, тем не менее, не может обойтись в духовно-творческих поисках без трансцендентных категорий, среди которых наиболее убедительной, кажется, считает категорию «чуда». Оно входит в жизнь героя рассказа, которого все-таки можно отождествлять с автором произведения, с того момента, когда мальчик прощается с умирающей матерью. В рассказе это очень светлая, оптимистичная сцена, которая заканчивается не слезами, не безысходными словами прощания, а так, как будто родные люди расстаются лишь на время.

«Он снова вошел в дом, подошел к матери, поцеловал ее в губы, потом прижался к рукам, целуя их:

— До свидания, мама!

— До свидания, — тихо ответила мать, — будь осторожен, береги себя».

Подросток с удивительной мудростью ощущает временность лишь кажущегося вечным расставания. Не удивляясь происходящему, воспринимает он известие о смерти матери от нее самой, оказавшейся непостижимым образом в смертный час рядом с любимым сыном, находящимся вдали от дома. Это свидание, изображенное автором в солнечных, теплых, радостных тонах жизни, являющееся кульминацией рассказа, маленький герой повествования объясняет действием как будто всегда присутствующей рядом, а потому не пугающей «неведомой силы», ощущение близости которой будет сопровождать его и в зрелые годы.

«Семнадцатого июля (он навсегда запомнил эту дату!), в пять часов утра его подняла с постели неведомая сила. Никогда, даже в деревне, Мишка не поднимался в такую рань. А здесь он сам открыл глаза, сон как рукой сняло. Не одеваясь, вышел на крыльцо... Сладко пахли цветы, сладковато-приторный запах пропитал все вокруг. Где-то вдалеке выводил свою трель соловей. Теплые лучи разбудили спящего голубя, дремавшего на веточке старого тополя... Мишка вдруг почувствовал, как кто-то рядом присел на ступеньку, обнял его за плечи и поцеловал в висок. Он удивился — кто бы это мог быть? Открыл глаза. Никого не было. Теплые лучи согревали его, он прикрыл веки и провалился в дремоту. И снова ктото поцеловал его в висок. Так всегда делала мама... И тут он почувствовал на своих плечах чьи-то теплые руки, услышал легкое дыхание.

— Мама, это ты? — спросил Мишка.

— Здравствуй, Мишаня, — голос прозвучал тихо, но настолько явственно, что все стало ясно. Этот голос он узнал бы из миллиона других.

— Мама! — позвал он.

— Я здесь, Миша, здесь...

— А ты и не можешь меня увидеть.

— Почему?..»

На это «почему» герой рассказа будет искать ответ на протяжении всей своей жизни. Для этого он не станет прибегать ни к отвлеченным философским размышлениям, ни к помощи ныне модных опытов с инфернальными энергиями, а, скорее всего даже неосознанно, по чутью сердца, расположит свой поиск в координатах любви, озаренных Пасхальным светом.

Язык произведения может более всего рассказать о мировоззрении писателя, о его характере. В книге «Долгая дорога к маме» обращают на себя внимание часто повторяющиеся, несущих глубинную идею слова-волны, которые создают эмоциональный лейтмотив. Часто, очень часто в книге повторяются слова «красота», «доброта», «солнце», «тепло», и самые любимые слова писателя — «родной» и «радость».

«Взгляд ее буквально светился добротой, рядом с ней было уютно и тепло...»

«Она говорила ему: — Ты у меня самый лучший мужчина... — и прижимала его большую голову к своей груди, и он вдыхал такой родной, вкусный, привычный запах, исходивший от матери».

«При этом каторжном труде у нее были удивительно красивые руки, стройная фигура, которую не портили даже телогрейка и сапоги.

Наоборот, они только подчеркивали ее красоту».

«Материнские рассказы были для него открытием мира, в котором ему предстояло жить, без них жизнь вокруг становилась тусклой. Он постоянно испытывал радость от узнавания, нет, не удивление, а радость».

Эти же концептуальные слова, возведенные в систему смыслов, писатель использует для изображения своего восторга, приближающегося по силе чувства к пасхальной радости, пред красотой и величием родной сибирской природы. Ей в рассказе и во всей книге посвящено немало проникновенных страниц, хотя следует отметить, что художнику не всегда удается найти убедительный метафорический строй для выражения представляемых образов, создать художественно-эстетическое напряжение, соответствующее символичной значимости непрестанного чуда существования и обновления родной природы. К сожалению, в тексте наряду с поэтическими открытиями встречаются распространенные, заштампованнные словосочетания, снижающие эмоциональное воздействие всей картины. Хотя писатель, бесспорно, обладает поэтическим слухом и художественным почерком, что доказывает хотя бы это зарисовка.

«Особенно он любил речку. Илим, веками бежавший к Ангаре, делавший столько поворотов, петель, зигзагов, что вряд ли сосчитаешь, перед Погодаевым выравнивался, становился широким и полноводным, а уже за деревней, ударившись в лоб Красного Яра, поворачивал почти под девяносто градусов, и дальше вновь начинал петлять».

Следует отметить мастерское, оправданное использование прозаиком художественных, на первый взгляд несущественных бытовых деталей, которые не только запоминаются, но заметно расширяют смысловые границы повествовательного пространства.

«Память о детстве, о голодном и бедном. Телогрейка, шапка с чужой головы, подшитые по нескольку раз валенки. Когда дети вырастали, все аккуратно складывалось для следующей смены».

В этом маленьком, как будто вскользь сделанном отступлении, содержится не только воспоминание о собственном горестном детстве, но неколебимая радостная уверенность писателя в непременном появлении этой «следующей смены», а значит и в неиссякаемости жизни, которая не может определяться только «здесь и сейчас» проявлениями. Так что кажется вполне оправданным «однажды, неизвестно почему» возникшее желание уже повзрослевшего героя рассказа побывать на Валааме, в святом для каждого православного человека месте. И это не удивляет, даже в связи с признанием, что «религия в его жизни занимала едва ли не последнее место. Сказать точнее, вообще никакого места не занимала. Он не был убежденным атеистом, иногда и в церковь захаживал, но к церковным обрядам был равнодушен». Не удивляет потому, что герой все время сталкивается судьбой с проявлениями чудесного. Не удивляет потому, что с самого начала мы принимаем как реальность незримое присутствие рядом с Михаилом его умершей матери. Вместе с героем мы следим за его поисками нематериальных опор бытия, которые он находит в осознании смысла существования его предков, в кровной связи с родной русской землей, в семье, в своем доме.

Не кажется неожиданной и встреча с монахом, который «возник, словно бы из воздуха» перед Михаилом, отдыхавшим на скамеечке вблизи одного из валаамских скитов. «Вам пора побывать на могиле матери», — настойчиво сказал монах... «Побывайте у матери до сентября. Она об этом очень просила, она будет ждать Вас». И это, по сути, чудо, оправдано и подготовлено всем предыдущим повествованием, в которое вкраплены как драгоценности многие чудесные свидетельства бытия в нашем чудесном мире. Правда, сцена встречи и особенно разговора героя рассказа с духовным отцом, и с художественной, и с психологической точек зрения писателю не удалась. В связи с очевидной отдаленностью прозаика от церковной жизни в повествовании очень мало образов этой самой жизни, хотя сюжетно-смысловое значение встречи с монахом, имеющей реальную основу, для рассказа и всей книги значительно.

Дорога к матери, проходившая через многие жизненные испытания, через встречи и разлуки, через верность и предательство, через неудачи и триумфы, привела героя на могучий таежный древний холм Красного Яра, куда после затопления Погодаева, родной деревни Михаила, было перенесено кладбище, и где сын еще ни разу не был на могиле матери.

Тяжело, долго туда добирался Михаил, находящийся уже в почтенном возрасте.

«Мамину могилку он увидел во втором ряду от центральной дорожки. Встал на колени, обнял холмик, прижался к нему... Он долго лежал на могиле, поглаживая ладонью землю, словно это была голова матери.

Потом встал, подошел к краю обрыва и, уцепившись за молодую сосну, долго смотрел на то место, где была его деревня, словно хотел навсегда запомнить и унести с собой то, что было ему дороже всего».

На этом рассказ заканчивается, но нам кажется, что это не окончание, потому что не заканчивается путь героя, потому что нам интересно узнать, зачем ему то, что дороже всего, не имеющее материального эквивалента?

Композиционной особенностью книги, в первую очередь блока рассказов, являются их открытые финалы, позволяющие связывать все повествовательные элементы в систему, подобную сообщающимся сосудам, в некий единый организм с общей кровеносной системой. И дорога к маме, душа которой по причинам особо значимым звала сына в такую даль, не заканчивается на холме Красного Яра. Эта дорога, как речка Илим делает поворот и, коснувшись идеального, возвращается в сердце главного героя, заставляя его о многом вспомнить. Как известно, лишь в границах памяти и традиции происходит возрастание души человека. И возвращает эта дорога главного героя преображенным, повзрослевшим душой, в места еще одной малой родины, в Санкт-Петербург, в дом, в семью.