«ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР М. ЛОХВИЦКОЙ Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук ...»

Внимательнее рассмотрев контекст их написания, можно понять, что имелись в виду сугубо личные переживания поэтессы,111 однако, как нередко бывает в художественном творчестве, образы заключают в себе даже больше смысла, чем предполагает автор. Но они не случайны. Так, в данном случае глубокое понимание противоречивой символики красного цвета делает выражение личного чувства универсальным пророчеством.

Пафос утверждения самодовлеющей женственности у современников поэтессы вызвал неоднозначные оценки. Естественно, он не мог быть принят выразителями идеалов демократической интеллигенции, подвергшими резкой критике уже первый сборник стихотворений Лохвицкой. Ей ставилась в вину «узость интересов» и «отсталость»: «Ее идеал – восточная одалиска, вечная раба своего мужа, которая, однако, в минуты страсти становится его повелительницей»112 – писал в обзоре современной литературы критик Пл. Краснов. Людей консервативных взглядов шокировала смелость, с которой Лохвицкая затронула традиционно запретные темы. Однако в громком возмущении, с каким ревнители нравственности отреагировали на эту смелость, было немало простого ханжества. Гораздо непристойнее самых смелых стихов Лохвицкой было их Стихотворение является определенной вехой в перекличке поэтессы с Бальмонтом. В его творчестве как раз утверждается и одобряется агрессивная символика красного цвета. Ср. стихотворение «Красный цвет» (сб. Горящие здания) и др.

«Неделя, 1898, № 9, стб. смакование почтенными критиками, тщательно выискивающими у нее «нечистоту воображения». Примером такого подхода может служить известная рецензия П.Ф. Якубовича. Якубович – критик демократического направления.

Известно, что нравы демократической интеллигенции уже XIX в. были далеко не «монастырскими» и не «домостроевскими». Тем не менее, вот что он пишет:

«Оказывается, что “блаженство” может быть получено даже от неизвестного за минуту перед тем “кого-то”. В pendent к этому весталка г-жи Лохвицкой грезит во сне о боге “веселья, любви и вина” ( – подчеркнуто автором – Т.А.). Содержание стихотворения “Миг блаженства”, изображающего как “любовь-чародейка бросила нас в объятья друг друга в полночный таинственный час” и что из этого произошло, положительно неудобно для цитирования.113 Поэты очень часто воспевают физические достоинства своих Лаур и Беатриче и мы относимся к этому благосклонно, однако мы чувствуем тошноту и отвращение, когда женщина, захлебываясь, описывает такие же прелести мужчины ( – курсив автора – Т.А.). 114 Быть может, это непоследовательно, глупо, но так уж исторически сложились наши понятия, и поэзия-то, во всяком случае, должна с ними считаться»115.

Однако более «прогрессивная» часть общества, увидевшая у Лохвицкой своеобразный призыв к освобождению женщины от оков семейного быта, напротив, восприняла ее позицию восторженно. В жизнеутверждающем тоне ее стихов видели даже нечто родственное марксизму. Видимо, об этом – ироническое двустишие Владимира Соловьева: «Придет к нам, видно, из Лесбоса // Решенье женского вопроса». Ничего более «неудобного», чем то, что уже было процитировано, в стихотворении нет.

Такая формулировка заставляет ждать чего-то в высшей степени непристойного. Однако «тошноту и отвращение» вызывают у критика строки: «В густом шелку твоих ресниц дремучих // рассудок мой потерян навсегда…» – и им подобные. Стилизации под поэзию Востока он не заметил.

Гриневич П.Ф. Очерки русской поэзии. СПб., 1911, с. 355 – 356.

По свидетельству В.И. Немировича-Данченко, Лохвицкая была лично знакома с Соловьевым, который «очень ценил ее первые стихи». Имели ли продолжение эти отношения в дальнейшем, неизвестно, но некие точки взаимного притяжения между ними определенно существуют. Цикл шуточных четверостиший Соловьева с повторяющимся акростихом «Сафо» создавался как раз в то время, когда имя «Русской Сафо» закрепилось за совсем еще молодой Лохвицкой. В свою очередь, ее мистика любви находится в несомненной связи с мистикой любви Соловьева.

То, что Лохвицкая, сама совершенно чуждая эмансипации, в какой-то мере действительно способствовала утверждению феминистических идей, кажется парадоксом. Но ее «женский взгляд» был глубже феминистического. Видимо, поэтому, несмотря на ожесточенные нападки критики, подчас некорректной и прямо оскорбительной,117 ей удалось за короткий срок достичь того, чего не могли добиться целые поколения феминисток, ратовавших за женское образование, избирательное право, свободу от «церкви, брака и семейства, мира старого злодейства»: показать обществу, что женщина интересна сама по себе, что она – не ущербная часть целого, претендующая на право казаться целым, а особое, независимое и полноценное существо, умеющее даже в унижении хранить достоинство и, к тому же, способное откровенно говорить о себе и своих чувствах. К моменту смерти Лохвицкой выяснилось, что ее позиция уже никого не шокирует. Об этом писал Н.М. Минский:

«Что странного или непозволительного в знойных грезах молодой девушки, в ее кокетстве, даже в любовании собой? Почему ей не воспевать блеск и веселье бала, которыми она упивалась, не изображать себя сказочной героиней, не разбрасывать в стихах пышных и нежных цветов?» Позволим себе привести пространную цитату еще из одной статьи, появившейся после смерти Лохвицкой. Автор ее, написавший ее в форме письма из Венеции и подписавшийся «Владимир Ж.» – по-видимому, кто-то из политэмигрантов.

«Лохвицкой сделали репутацию пикантной поэтессы. Удивительно даже было читать, как толстые журналы, еще имевшие в то время большой авторитет и считавшиеся непогрешимыми, позволяли себе – выражаясь по-южному – биндюжнические насмешки по этому поводу. Прежде всего, читая стихи Лохвицкой, я поразился нюху ее критиков. По их отзывам получалось впечатление, будто стихи сплошь ”такие”: оказалось, что на томик в с чем-то страниц имелось три или четыре вещицы, которые можно было с большей или меньшей натяжкой отнести к разряду ”таких”. Крайне типично для того благочестивого деГазетные заметки с критическими отзывами о своем творчестве Лохвицкая собирала в специальный альбом (РО ИРЛИ, ф. 486, № 70) – с беспристрастностью стороннего наблюдателя, не делая различия между отзывами положительными и отрицательными.

Минский Н.М. Указ. соч.

сятилетия, что рецензентам бросились в глаза именно эти мелочи и заслонили собой все остальное. Не берусь судить, что это было – нехорошо направленное внимание или строгость бакалейно-обиходной морали – во всяком случае, мещанство. Да и в тех немногих вещицах, которые вызывали придирки, не было решительно ничего скверного. Ни в одной строчке не слышалось запаха того лимбургского сыру, того нарочитого, старательно извращенного распутства… – которым щеголяют иные коллеги Лохвицкой мужского пола. Ничего похожего даже в отдаленной степени. В самых горячих стихотворениях у нее чувствовалась женственная сдержанность, чувствовалось, что это говорит неиспорченный человек, говорит просто и искренно про то, что ему кажется красивым, никаких фокусов в поте лица не придумывает и никому не старается нарочно подействовать на нервы. Нормальный порядочный человек прочтет эти стихи с таким же чувством, как главу о визите Елены к Инсарову из “Накануне”». Все до сих пор цитированные критические отзывы принадлежали мужчинам. Что касается «представительниц слабого пола», то для них для открывшаяся для женщины возможность оставаться в творчестве собой, несомненно, была гораздо более привлекательна. Значительная часть читательниц могла бы выразить свое отношение к стихам Лохвицкой словами Т.Л. ЩепкинойКуперник:

«Часто встречая Ваши стихи, я всегда прочитывала их с таким удовольствием, какое редко мне доставляли наши теперешние поэты. Они всегда задевали в моей душе затаенные струны». За 15 – 20 лет с начала 1890-х до начала 1910-х гг. статус «женской поэзии» в корне изменился. Не исключено, что сама ранняя смерть Лохвицкой в какой-то мере способствовала общему смягчению тона критиков по отношению к пишущим женщинам. И Минский, и автор «Набросков без заглавия», и некоторые другие авторы некрологов, не сговариваясь, бросили «либеральной критике» упрек в нетактичном, а порой и жестоком обращении с несомненным талантом, возможно, способствовавшем душевному слому столь много обещавВладимир Ж. Наброски без заглавия. // Русь, 1905, № 221.

шего автора.121 Для Ахматовой и Цветаевой, права «освобожденного женского естества» уже бесспорны и не требуют доказательств. И этих поэтесс уже гораздо реже упрекают в том, за что беспощадно критиковали Лохвицкую.122 Для современного читателя и вовсе было бы странным прочитать в адрес Ахматовой или Цветаевой отзыв, подобный цитированной рецензии Якубовича, – притом, что в интимной откровенности Цветаева пошла несравненно дальше Лохвицкой. В 1910-е гг. общественное признание права женщины открыто говорить о сокровенных чувствах создало возможность для появления даже такого феномена, как София Парнок.

Но по мере того, как женщины-поэты все смелее открывали свой внутренний мир, заслуги Лохвицкой постепенно стали забываться. Однако причина этого была не в недостаточной ее талантливости, а в том, что эволюция ее творчества шла в направлении прямо противоположном общим устремлениям русской интеллигенции тех лет. Так, неприемлемой оказалась ее возраставшая и углублявшаяся со временем религиозность.

Так ли это – сказать трудно. К критике Лохвицкая относилась довольно спокойно и не без юмора (ср. ее письмо к А. Коринфскому – РГАЛИ, ф. 2571, оп. 1., № 211, л. 8), цену себе она знала, и сами по себе критические отзывы едва ли были способны ввести ее в состояние депрессии.

Но как дополнительный угнетающий фактор они, несомненно, могли сыграть свою роль. Примером нетактичности на грани непорядочности может служить история с пародистом Шебуевым, напечатавшим несколько своих пародий под именем Лохвицкой. Жестокость «шутки» состояла в том, что, как бы не повела себя поэтесса, она в любом случае оказывалась в положении двусмысленном и неловком. Когда такие пародии появились в газете «Звезда», она вынуждена была заявить в печати, что никогда не сотрудничала в означенной газете. В другой раз она решилась проигнорировать подобное действие, но газеты ее же и обвинили в том, что она не потрудилась выяснить недоразумение. (см. «Одесские новости», 1903, № 6093).

Ср. отзывы на «Вечерний альбом» Цветаевой: «…Отмечалась, конечно, вызывающая интимность,”словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру” (Брюсов); но вызывающая позиция в это время входила в правила хорошего поэтического тона и никого сама по себе не отпугивала» (Гаспаров М.Л. Марина Цветаева. – в кн. О русской поэзии, СПб., 2001, с.

139.) Религиозный взгляд на мир ощущается в поэзии Лохвицкой на протяжении всего ее творческого пути, начиная с первых шагов, хотя конфессиональная ее принадлежность вызывает некоторые вопросы. Она была воспитана в православной вере, с которой, надо понимать, никогда не порывала, хотя выраженной церковности и присущего многим русским поэтам тяготение к эстетике национальной формы Православия у нее не наблюдается. Уютный мир русского православного храма с его золотыми куполами, иконами, лампадками, свечами, ощущением близости святых и особенно Божией Матери, остается поэтессе чужд. Не случайно, судя по переписке, ее совсем не вдохновляла Москва, в которой она после четырех лет жизни (не считая детства) знала лишь несколько главных улиц123. Никак не отразился в ее стихах и Ярославль. Впрочем, сами по себе теплые чувства к православному обряду у русских писателей далеко не всегда предполагают религиозность и могут объясняться лишь ностальгией по детству и неразрывному с церковностью уюту дореволюционного домашнего быта. У Лохвицкой же религиозное мировоззрение определяет не только поэзию, но и жизнь – и это гораздо более существенно. Имеющиеся биографические сведения крайне скудны и отрывочны. Сами по себе они никакой ценности не имеют, но, обильно подкрепленные материалом поэзии, дают возможность говорить о Лохвицкой, как о человеке верующем. О вполне традиционном (для образованного сословия) православном воспитании в ее семье можно судить по автобиографическим произведениям Тэффи. Отроческие годы Мирры Лохвицкой прошли в закрытом учебном заведении. Институтский бытовой См. ее письма к А. Коринфскому – РГАЛИ, ф. 2571, оп. 1, № 211.

Конфессиональная «размытость» религиозности Лохвицкой отчасти объясняется и тем, что муж ее был, вероятнее всего, католиком. Церковь в ее изображении нередко выглядит католической (со звуками органа).

уклад, да и просто жизнь в отрыве от семьи,125 с неизбежным чувством тоски и незащищенности, как правило, способствовали обострению у воспитанниц религиозного чувства. Отношения с институтским законоучителем у Лохвицкой складывались благополучно. Из трех отличных оценок в ее аттестате одна – по закону Божию.126 Одно из двух стихотворений, изданных отдельной брошюрой незадолго до окончания института, называлось «Сила веры».

Об осознанной религиозности свидетельствует тот факт, что Лохвицкая намеренно искала сближения с А. Волынским. Обратиться к нему ее побудили статьи в журнале «Северный вестник», в которых критик выражал, прежде всего, религиозное понимание искусства:

«Я, как умел, отстаивал в моих статьях мысль, что только идеализм – созерцание жизни в идеях духа, в идеях божества и религии – может дать объяснение искусству, законам художественного творчества и живой импульс ко всякому творчеству – практическому, нравственному». Лохвицкая твердо верила, что нашла в нем единомышленника:

«Повторяю, мне дорого именно Ваше мнение и одна из главных причин моей поездки в Петербург будет, конечно, желание увидеться с Вами. Я не говорю мне кажется, (подчеркнуто автором – Т.А.) что мы поймем друг друга, потому что я убеждена в этом. Не будь во мне этой уверенности, разве стала бы я Вам, совсем незнакомому мне человеку, писать на четырех страницах, Во времена Лохвицкой институтские порядки были уже менее строги, чем в первой половине XIX в., когда воспитанницы по шесть-семь, а то и девять лет проводили в институте безотлучно – в пореформенный период их стали отпускать домой на каникулы.

См. ЦИАМ, ф. 459, оп. 10, № 7534, л. 74. Основной ее балл – «очень хорошо», оценка «отлично» стоит только по русскому языку (предмет включал в себя и литературу), Закону Божию и тесно связанной с ним в системе институтского преподавания педагогике. В последний учебный год Лохвицкая, вероятно, серьезно болела – в журнале учителя русского языка, Д.Д. Языкова (РГАЛИ, ф. 637, оп.1, № 45, с. 124 – 127), отмечено ее отсутствие на занятиях в течение полутора месяцев, так что высший балл у нее получился, надо понимать, только по любимым предметам. При сравнении результатов Лохвицкой с успехами ее одноклассниц видно, что отличная оценка по Закону Божию стоит не у всех, так что ее нельзя объяснить индифферентной милостью «доброго батюшки».

Волынский А.Л. Борьба за идеализм. СПб., 1900, с. III.

злоупотребляя Вашим временем и терпением? Но я знаю, что Вы отнесетесь к этому так, как бы мне хотелось, потому что иначе быть не может, потому что иначе было бы невозможно». Заслуживает внимания эпизод, который вспоминает И. Гриневская. Обе женщины вместе пошли на панихиду в годовщину смерти Полонского, но Гриневская перепутала адрес, и они пришли не в ту церковь.

РГАЛИ, ф. 95, оп. 1, № 616, л. 6. Тем не менее Лохвицкая обманулась в своих ожиданиях. Волынский увидел у нее лишь «прелестный чисто-эротический талант» (см. «Северные цветы». М.

1902, с. 242), религиозные же темы счел для нее «непосильными». Рецензия, напечатанная в №№ – 9 «Северного вестника» за 1898 г. и впоследствии вошедшая в сборник «Борьба за идеализм», окончательно рассеяла иллюзии поэтессы. В своих воспоминаниях «Русские женщины» Волынский говорил о Лохвицкой с симпатией, но признавался, что помнит ее «неотчетливо» (Минувшее, вып. 17. – СПб., 1994, с. 275). Порыва поэтессы к сближению (для нее, – насколько можно судить по ее переписке в целом, – из ряда вон выходящего и совершенно нехарактерного) он не оценил.

Его письма к ней выдержаны в тоне галантно-игривом. Тем не менее хочется указать на исследовательскую ошибку, которая грозит стать регулярной – она звучит и в публикации Л. А. Евстигнеевой, и в диссертации Т.Ю. Шевцовой. Письмо Лохвицкой к Волынскому, в архивном собрании помещенное последним, исследователи почему-то воспринимают как последнее фактически, и это создает впечатление, что отношения их закончились чуть не разрывом, т.к. тон письма довольно натянутый: «Милостивый Государь! Читая Ваши критические статьи о поэзии, я наивно полагала, что могу до некоторой степени удовлетворить эстетические требования Вашего журнала. Почему именно мои стихи не подошли к нему, остается для меня тайной…» Письмо датировано 18 октября, год не указан, – отчего оно и попало в конец подборки. Однако обращение «милостивый государь», согласно эпистолярному этикету, употреблялось в письмах малознакомым людям, что было весьма удобно в случае, когда пишущий не знал имени и отчества своего адресата. Переход на это обращение после того, как корреспонденты уже называли друг друга по имени-отчеству, маловероятен. Так что письмо относится не к конечному, а к начальному этапу их отношений, не к 1898, а к 1896 г., когда первые присланные стихи Волынского не удовлетворили, и Лохвицкая действительно не могла понять, что ему не нравится. Судя по всему, их отношения оставались вполне дружественными до конца, хотя настоящего сближения между ними так и не произошло. Нельзя не отметить, что судьбы Волынского и Лохвицкой в общем литературном процессе чем-то сходны: каждый оставался в своих убеждениях одиночкой и шел своим путем, не примыкая ни к одному из существующих направлений.

«Стоим… Слушаем службу… Наконец, она мне тихо говорит: «Изабелла Аркадьевна, поминают Анну, а не Якова» – Я невольно очнулась от мыслей, в которые была погружена. «Что, Анну?.. Значит не здесь…» То, что Лохвицкая, в отличие от своей спутницы, не только слушает, но и слышит службу – момент довольно существенный, хотя, конечно, отдельный факт легко объяснить случайностью. В ее стихах и драмах нередко встречаются выражения и обороты, западающие в сознание именно из церковной службы (не из чтения Библии), например «Солнце правды», «Смерть, где твое жало?», «Кресту Твоему поклоняемся…», «Се Жених грядет», «Свет вечерний» и др. Разумеется, в ту эпоху эти выражения были на слуху у всех, но в авторский текст Лохвицкой они входят естественно и органично, без нарочитости и в то же время без иронии, что возможно лишь в том случае, когда автор не чувствует отчуждения от стихии богослужебного языка и не противопоставляет своих нынешних убеждений тому, что было заучено в детстве. С другой стороны, то, что эти выражения встречаются не слишком часто, и в основном в ответственных, «программных» стихотворениях, говорит о том, что поэтесса избегала произносить имя Божие всуе. Сама Лохвицкая говорит о своей вере в стихотворении «Искание Христа»:

«Ни на миг в душе моей / Не зарождалося сомненье».131 Но это одно из ранних произведений. Некоторое время спустя ей, очевидно, пришлось пережить период охлаждения (отчего, вероятно, это и подобные стихотворения не вошли в 1-й том стихотворений, составленный в конце 1895 г.) Тогда же была выброшена строфа из стихотворения «Молодая весна»:

Гриневская И.А. «Я среди людей мира» – РГАЛИ, ф. 125, оп. 1, № 22, с. 82.

Напомним, что традиции XIX века в значительной мере предполагали целомудренное молчание в вопросах религиозности – много говорить о вере не полагалось, ею надо было жить.

Север, 1892, № 13, с. 659.

Охлаждение к вере биографически легко объяснить сближением с Бальмонтом, переживавшим тогда свой «антихристианский» период. В конце 90-х – начале 900-х годов Лохвицкая вспоминает это время с чувством раскаяния: В дальнейшем религиозный взгляд на жизнь в ее творчестве остается преобладающим. В последних стихах ясно выражается идея терпения скорбей и христианского всепрощения.

В названии стихотворения узнается цитата из Псалтири (Пс. 65:13 – 14):

«Вниду в дом Твой со всесожжением, воздам тебе молитвы моя, иже изрекосте устне мои и глаголаша уста моя в скорби моей».

Предсмертные стихи Лохвицкой позволяют сделать вывод, что в последние месяцы жизни в ее душевном состоянии произошел некий поворот – по наВпрочем, в контексте окружающих стихотворений сборника эта строфа могла восприниматься как излишняя. «Воскреснем душой» – говорилось в следующем стихотворении, «Вы снова вернулись, весенние грезы…»

Тем не менее показательно, что и в этот период с Церковью поэтесса не порывала: во всяком случае, в исповедной ведомости московской церкви Знамения за Петровскими воротами за 1897 г. «Мария Александровна Жибер» значится в числе тех, кто был на исповеди и причащался. (ЦИАМ. ф. 2124, оп. № 1., № 2292, л. 5 об.) строению они светлее тех, которые были помещены в V том.134 Чисто человеческими причинами такую смену настроения объяснить невозможно: физические страдания и естественное для матери беспокойство за судьбу малолетних детей, казалось бы, исключают возможность душевного успокоения, – но если предположить, что во время болезни поэтесса прибегала к помощи церковных таинств, состояние примиренности, по крайней мере, объяснимо.

В этот же период Лохвицкая с наибольшей определенностью высказывает признание верности Православию – в стихотворении «Злая сила» (1904 – гг.), обращенном к младшему сыну. Стихотворение предваряет эпиграф: «”Печать дара Духа Святаго” – слова, произносимые священником при таинстве миропомазания».135 «Злой силой» именуется то, чему поэтесса сама отдала щедрую дань в своем творчестве и с чем обычно связывается ее имя: мечта, уводящая человека от реальности. Стихотворение заканчивается словами:

Таким образом, если говорить о «церковности» Лохвицкой, то ее путь вполне обычен: традиционное воспитание, охлаждение к Церкви в молодости и возвращение в ее лоно перед концом жизни.

Преувеличивать православное благочестие поэтессы было бы неверно, но некий костяк нравственных убеждений, сформированных воспитанием в духе В архиве Лохвицкой последняя по времени тетрадь (РО ИРЛИ, ф. 486, № 1) заканчивается годом, в ней уже содержатся некоторые стихи, напечатанные только после смерти поэтессы (например, «В вальсе», – л. 132 об.), так что время написания не всегда соответствует последовательности томов. Но об изменении настроения в лучшую сторону свидетельствуют и стихи, которые Лохвицкая отдавала в печать в последний год жизни. В 1905 г. это стихотворения «Утренний гимн» и «Светлый дух», напечатанные в журнале «Север».

Упоминание именно этого таинства приобретает особое звучание в связи со значением имени Мирра (см. выше), поскольку стихотворение звучит как материнский завет сыну.

веры, у нее оставался незыблемым. Ее жизнь была детерминирована судом совести, сознанием ответственности перед Богом за содеянное – а это свойство представляется главным в вопросе религиозности. Жизненный выбор Лохвицкой – женщины, посвятившей себя семье и детям, в какой-то степени в ущерб своим личным пожеланиям и творческим интересам, – убедительнее всего говорит о ее мировоззренческой позиции,136 наиболее емкая формулировка которой содержится в четверостишии стихотворения «Есть радости – они как лавр цветут…», не вошедшем в окончательный вариант:

Именно это качество почти сразу отметил в ней Брюсов, – и именно оно вызывало в нем раздражение: «Или уж так необходимо повторять свои заученные молитвы?» – пишет он в письме Бальмонту,138 высказывая впечатление по поводу второго (наиболее «страстного» и наименее «христианского») тома стихотворений Лохвицкой. О том же говорит он, подводя итог творческому пути поэтессы в книге «Далекие и Близкие»139: «Поэт влечется к греху, но не как к конечной цели, а именно как к нарушению правды». Брюсов сводит проблему к «демонизму»140 – в его устах это звучит снисходительной похвалой, но внимаСр. Мф. 7: 22 – 24: «Многие скажут Мне в тот день: “Господи! Господи! Не от Твоего ли имени мы пророчествовали? И не Твоим ли именем бесов изгоняли и не Твоим ли именем многие чудеса творили?” И тогда объявлю им: “Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие”.

Итак всякого, кто слушает слова мои и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне…»

Валерий Брюсов и его корреспонденты. с. 99.

См. Брюсов В.Я., «Далекие и близкие», М., 1911, с. 148.

В этом же ключе понимает проблему С. Сайоран: «Интуитивно понимая, что поэтическое вдохновение определенно исчезнет с окончательным отказом от вожделения, она целенаправлентельное рассмотрение творчества Лохвицкой приводит к совершенно иным выводам. Вопреки утвердившемуся мнению, поэтесса четко различает добро и зло, признавая наличие последнего в самой себе (что вполне соответствует христианскому пониманию – ср. слова молитвы св. Антиоха, входящей в состав вечернего молитвенного правила: «Иисусе, Добрый Пастырю Твоих овец, не предаждь меня крамоле змиине и желанию сатанину не остави мене, яко семя тли во мне есть»).

Ср. у Лохвицкой:

но балансировала между противоположностями, используя радость, чтобы возбудить печаль и разочарование, чтобы погасить надежду» (Указ. соч., с. 323).

В таком подходе отчасти угадывается влияние Достоевского, хотя прямо на него Лохвицкая нигде не ссылается. Любопытны некоторые биографические факты, косвенно сближающие двух писателей. Во-первых, с Достоевским был знаком отец поэтессы. Уважение было взаимным.

А.В. Лохвицкий упомянул Достоевского в своей работе «Уголовные романы», говоря о литературных произведениях, которые могут помочь в работе юристу: «Пальма первенства принадлежит бесспорно г. Достоевскому. Роман его («Преступление и наказание» – Т.А.) представляет, вопервых, великий психологический анализ преступника до совершения преступления, во время и после совершения … Другая сторона – следствие и превосходный тип уголовного следователя».

(«Судебный вестник», 1869, № 1). В 1877 г. Достоевский обращался к А.В. Лохвицкому с просьбой быть адвокатом в одном его гражданское деле – что, однако, не сложилось. (С.В. Белов – Указ соч., с. 497). Очевидно, в семье Лохвицких Достоевского чтили, – Тэффи упоминает его как одного из любимых писателей детства. Во-вторых, территория московского Александровского института, в котором Мирра Лохвицкая провела шесть лет, непосредственно примыкает к территории Мариинской больницы, где прошло детство Достоевского. Такое соседство не могло не способствовать возникновению у девушки, влюбленной в литературу, особого интереса к творчеству великого писателя. В-третьих, конец земного пути снова свел их: Лохвицкую отпевали в Духовской Страсть поэтесса рассматривает именно как зло, как искушение, властно влекущее, но пагубное, которое она всеми силами старается побороть. Вопреки распространенному мнению, что центральная тема поэзии Лохвицкой – чувственная страсть, точнее было бы сказать, что это – роковое искушение и борьба с собой. При этом искушение – более мысленное, чем физическое.

Религиозные мотивы в поэзии Лохвицкой – не дань отжившей традиции, не пережиток прошлого, как пытались представить Брюсов и другие модернистские критики, а органичный элемент ее мироощущения. Реальность иного мира для нее не подлежит сомнению.

Чувство печали, то и дело диссонансом врывающееся в ее стихи II тома – самого «страстного» из всех – это плач «на реках Вавилонских» о недоступном Иерусалиме. И чем сильнее лирическая героиня побеждается страстью, тем острее и горше это чувство печали о небесном Отечестве, путь в которое преграждает грех:

церкви Александро-Невской лавры – там же, где за двадцать с лишним лет до того отпевали Достоевского.

Мир горний то близок, то далек, но лирическая героиня чувствует его для себя более родным, чем земная жизнь.

Отчизна есть у нас одна. // Я поняла, что там она. (“Quasi una fantasia” – I, 91) Важно подчеркнуть, что небесное отечество для Лохвицкой – это не плод ее фантазии, не царство мечты и сказки, от которого она его четко отделяет. В поздних стихах использует выражение «сады живого Бога», – вызывая в памяти слова апостола Павла: «вы обратились к Богу от идолов, чтобы служить Богу живому и истинному» (1-е Послание к фессалоникийцам, 1:9). Употребление выражений «Бог живой» и «мой Бог» свидетельствует о том, что Бог воспринимается именно по-христиански, личностно, а не как абстрактная и далекая философская идея.

Из всех евангельских образов Царства небесного поэтессе ближе всего упомянутый образ «брачного чертога», к которому она неоднократно возвращается на протяжении жизни, и связанная с ним притча десяти девах. Однако ее лирическая героиня – не «мудрая», а «неразумная дева», понимающая, что недостойна милости, но все же беззаветно любящая Жениха:

О, есть ли место мне на пиршестве заветном?

Пропели петухи, полночный близок час.

Душа моя болит во мраке беспросветном, Возлюбленный, светильник мой угас… («У брачного чертога» – ПЗ, с. 46) Героиня Лохвицкой знает, как следует жить, чтобы спастись, но у нее не хватает сил и терпения быть до конца последовательной. Спасительная жизнь – это скучные, серые будни. Тоскуя в «земной неволе», нестойкая героиня прибегает к средству, недопустимому с точки зрения аскетики: она создает иллюзорный мир мечты, стремясь в нем найти «забвение». Но при этом она понимает, что мечта – не освобождение из плена, а лишь временно действующее лекарство, облегчающее страдания. Полное освобождение – освобождение духа от «оков жизни». Конечно, с точки зрения богословия, такой взгляд характерен не столько для самого христианства, сколько для различных ересей, вобравших элементы пифагореизма и других древних учений.

Зато проблема земной свободы решается Лохвицкой с позиций вполне христианских. Истинная свобода в земной жизни – это свобода от страстей. Но помимо нее есть также свобода ложная – именно то, что считает «освобождением» Брюсов, и что сама Лохвицкая в стихах 1900-х гг. называет «жалким призраком свободы». Героиня ее поэмы «Праздник забвения» (1896 г.) поддается соблазну и вместе с подругой отправляется на шабаш ведьм. Но и там ее не покидает чувство печали (Брюсов почему-то не хочет видеть этого), а вернувшись домой, она терзается раскаянием:

«Призрак свободы» – искушение, как правило, тесно связанное с греховной страстью. Ему противостоит материнский инстинкт, удерживающий женщину от безумных и роковых поступков:

Черный ангел олицетворяет духовную прелесть. (II, 99).

Внутренняя борьба у Лохвицкой – совсем не «отчаянные поиски спасения», как это называет Брюсов. Ее героиня борется с собой и, пусть на последней грани, – побеждает:

«Хочешь быть, – шепнул неведомый жрицею Ваала, Возжигать ему курения, смирну142 с киннамоном, Услаждаться теплой кровию и предсмертным стоном?» – «Прочь исчадья, прочь, хулители» – я сказала строго. – Предаюсь я милосердию Всеблагого Бога».

Вмиг исчезло наваждение, только черной тучей Закружился вещих воронов легион летучий. («В час полуденный» – III, 68) Таким образом, внутренняя жизнь лирической героини Лохвицкой совсем не поверхностна и не ограниченна, как представлялось многим ее критикам, а напротив, сложна и драматична. Однако само понятие «борьбы с собой» было чуждо людям ее эпохи, живущим обмирщенными, чисто-интеллигентскими представлениями о нравственности. Как известно, та часть интеллигенции, которая формировала общественное мнение, была от Церкви далека, а выступившие на рубеже веков провозвестники нового религиозного сознания более стремились усовершенствовать Церковь, нежели самих себя. Что касается религиозной поэзии, то она имела репутацию официозной и редко оценивалась по достоинству. Интеллигенцией приветствовалось все то, что было направлено против существующего строя – часто независимо от художественной ценности.143 Как только стало понятно, что Лохвицкая – отнюдь не поборница «свободной любви», что любовь вне брака она воспринимает как грех и тяжкое испытание, – ее популярность пошла на спад. Многие зрелые ее произведения Упоминание мирры-смирны усиливает автобиографизм. Понятно, о какой «смирне» идет речь:

поэтесса должна употребить свой драгоценный дар не на служение Богу, как ей назначено, а на служение силам зла.

Как, в частности, вышло с бальмонтовскими стихотворением «Маленький султан» и сборником «Песни мстителя», которые по художественности ниже всякой критики.

были расценены как «слабые» лишь потому, что противоречили воззрениям той же самой читающей публики, которая в начале ее творческого пути возлагала на нее большие надежды. Неприятию способствовало и то, что непопулярные взгляды высказывались поэтессой с ощутимым возвышающим пафосом, исполненным независимости и вызова:

1. Напрасно в безумной гордыне 3. Но храма высот не разрушу, Стихотворение очень интересно во многих отношениях. Во-первых, если не забывать о том, что Лохвицкая – современница Горького, оно звучит своего рода ответом на знаменитое горьковское «Человек – это звучит гордо». Героиня Лохвицкой горда – званием «рабы Божией». Нужно обладать некоторым духовным опытом, чтобы понять, что христианская вера не отменяет человеческого достоинства. Во-вторых, в последней строфе православный читатель сразу чувствует намек на известный обычай в Великий Четверг приносить домой из храма огонь. Донести до дому горящую свечу, не потушив огонек, очень трудно, и ассоциация с сохранением души от греха – вполне устойчивая. В-третьих, знаменателен акцент на почитании Святого Духа. В принципе он характерен для различного рода гностических учений, но для Лохвицкой лично он, как уже говорилось, был обусловлен значением ее имени «Мирра» в связи с обрядом миропомазания. Возможно, ей была близка «религия Св. Духа» Владимира Соловьева. Вообще почитание Святого Духа было созвучно эпохе – как созвучным ей оказались учение преп. Серафима Саровского о цели христианской жизни, «стяжании Духа Святого». Эти идеи носились в воздухе. Наконец, интересно, что как ответ и возражение Лохвицкой звучит известное стихотворение Брюсова «Поэту»

(1907): «Ты должен быть гордым, как знамя, // Ты должен быть острым, как меч; // Как Данте, подземное пламя // Должно тебе щеки обжечь…». В стихотворении Брюсова тоже 5 строф.

О том, как относились к творчеству Лохвицкой люди верующие, есть три свидетельства. Одно – обращенное к ней стихотворение, сохранившееся в альбоме Лохвицкой145 в числе прочих газетных вырезок. Безымянный автор в тоне предостерегающем, но доброжелательном, призывает поэтессу оставить ложный путь и воспевать не тленные земные наслаждения, а то, что вечно и непреходяще. Обращение говорит о том, что она не казалась невменяемой для подобных увещеваний.

Другое свидетельство принадлежит публицисту Е. Поселянину, который доныне популярен в церковной среде как духовный писатель, автор компилятивных книг о подвижниках Православия, как русских, так и восточно-христианских. На его статью «Отзвеневшие струны», опубликованную в «Московских ведомостях»

15 сентября 1905 г. – к 20-му дню кончины Лохвицкой, мы уже ссылались. В ней он дал высокую оценку ее творчеству:

«Г-жа Лохвицкая невольно отдала дань мистическим чаяниям того народа, среди которого родилась Вот – высокий образец любви в русской душе, не знающей иных границ для своей любви, кроме безграничной вечности».

Третье – предисловие К.Р. к посмертному сборнику Лохвицкой «Перед закатом». Хотя президент Академии наук неодобрительно относился к ее «неопределенному мистическому туману» и «увлечению чарами чернокнижия», характеризуя личность поэтессы, он счел возможность «к самому безвременно покинувшему нас автору применить одно из его предсмертных стихотворений», и закончил свое вступительное слово цитатой из стихотворения «Цветок на могилу». Безотносительно к биографическому прообразу, в этом стихотворении знаменательно то, что Лохвицкая показала в нем свой идеал женщины:

Дни твои – жемчужин белых зерна, Вечный мир душе твоей прекрасной, Для полноты картины приведем и последнюю, опущенную К.Р., строфу:

Тем не менее вопрос о мистицизме и «чернокнижии» Лохвицкой следует рассмотреть более подробно.

При демонстративном равнодушии к современности, Лохвицкая была верной дочерью своей эпохи, – времени, когда более существенной представлялась оппозиция «идеализма» и «материализма», а противостояние между христианской верой в чистоте той или иной конфессии, с одной стороны, и различными гностическими и оккультными учениями с другой, - менее важным. Интерес к «области таинственного» Православной Церковью если не поощрялся, то и не преследовался. В истории XIX в. немало случаев, когда вполне благочестивые христиане совмещали свои убеждения с увлечением спиритизмом (пример поэтов Ф. Глинки, А. Толстого). Известно, насколько сложным и неоднозначным был личный мистический опыт Владимира Соловьева. На рубеже веков соблазна гностических учений не могли избежать даже люди богословски образованные и находящиеся в сане (о. Павел Флоренский). Как свидетельство широкого интереса к подобного рода вопросам упомянем книгу плодовитого православного писателя-компилятора прот. Григория Дьяченко «Область таинственного», в которой приводятся всевозможные доказательства существования «мира иного», в том числе и опыты спиритических сеансов.

Интерес к сфере таинственного был присущ и Лохвицкой. Как было сказано, в ее случае он был отчасти обусловлен наследственно. Семейная склонность к мистицизму проявилась и у Тэффи, наиболее полно отразившись в книге рассказов «Ведьма», почти сплошь состоящей из автобиографических произведений, посвященных воспоминаниям детства. Мирра Лохвицкая тоже нередко обращалась к теме народных верований и суеверий, колдовства и волшебства. Однако у нее всегда в той или иной степени присутствовал этический оценочный аспект, – наиболее ясно ощущается он в балладе «Чары любви», представляющей собой попытку содержательно и стилистически имитировать народный духовный стих.

Молитвой и постом героиня баллады добивается того, в чем не помогли ей колдовские чары – ответной любви своего избранника.

Мистика любви и страсти интересует Лохвицкую не меньше, если не больше, чем земная психология этого чувства – и с годами мистическая настроенность поэтессы проявляется все ярче. Несомненное воздействие на нее оказало учение Владимира Соловьева, раскрытое как в его лирике, так и в трактате «Смысл любви». В последнем Соловьев доказывает, что самая сильная любовь бесплодна в земной действительности и таинственному назначению ее только предстоит раскрыться в будущей жизни. Очевидно, некоторые идеи были почерпнуты Лохвицкой и из сонетов Шекспира,147 которым она отчасти подражала в своих ранних сонетах.

Что в этой книги реальность, что вымысел, подчас трудно разграничить, однако дочь Тэффи, В. Грабовская, склонна была воспринимать всерьез эти рассказы «про детство в имении в Волынской губернии ( – в имении матери, где семья проводила лето – Т.А.), где было столько красивого и странного…» (В. Грабовская. То, что помню. – РГАЛИ, ф. 1174, оп. 2, № 21.) Ср. известный 116 сонет: «Let me not to the marriage of true minds / Admit impediments. Love is not love / Which alters, when it alteration finds». Буквальный перевод «the marriage of true minds» – «брак верных душ/умов». Правда, в русских поэтических переводах мистический характер любви у Шекспира значительно ослаблен, а сведений о знании Лохвицкой английского языка нет.

Подобную теорию «бессмертной любви» развивает и Лохвицкая – преимущественно в зрелом своем творчестве, начиная с 3-го тома, причем не только в лирических стихотворениях, но также в поэмах и драмах. Преодолевая искушение страсти, лирическая героиня взращивает в душе зерно той любви, которая продолжает существовать и по смерти, расцветая в вечности.

Белым снегом и чистым огнем. («Любовь совершенная» – V, 31) Это стихотворение особо выделил Е. Поселянин.148 Он тонко подметил, что оно найдет отклик не во всякой душе и понятно будет лишь тем, кому знакомо крушение земных надежд на счастье. Действительно, этот момент весьма важен:

чувство, воспеваемое Лохвицкой – это по преимуществу любовь несчастливая, которая не может реализоваться в земной действительности, но награда за нее – бессмертие.

«Бессмертная любовь», по мнению Лохвицкой, имеет совершенно самостоятельную ценность и ничем не может быть ни разрушена, ни осквернена, – даже если любящий совершает поступки этически недопустимые. Так в «Сказке о принце Измаиле, царевне Светлане и Джемали Прекрасной» одна из героинь губит сначала Е. Поселянин. Указ. соч.

соперницу, потом возлюбленного, в конце концов гибнет сама, но любовь, жившая в ее сердце, все-таки сохраняется в вечности:

«Мистика любви» Лохвицкой не встретила сочувствия у современников.

Считалось, что «ее дух был слишком слаб, чтобы выработать в себе всеобъемлющую мистическую идею»149 Связи и сходства с Соловьевым современники тоже не замечали, – масштаб личностей казался несопоставимым.

Тема сна, распространенная у символистов, занимает заметное место и у Лохвицкой. Но для нее это не была дань литературной моде. Она с большим вниманием относилась к собственным снам, находя в них отражение истины.

На рубеже XIX – XX вв. стало широко распространяться увлечение разного рода восточными учениями. Идеи буддизма смешивались с христианством, создавая причудливые комбинации как в умозрительных построениях философов, так и в образных фантазиях поэтов. Об одной из таких идей писал А. Волынский:

«Физический мир, писал Беркли, – тот, который я вижу и чувствую, из которого делаю известные выводы, ничто иное, как мой сон, от которого пробуждает нас только смерть. Истинно – «Вестник Европы», 1908, № 7, с. 339. Упрек не может быть воспринят всерьез хотя бы потому, что подлинные мистики по определению никаких «мистических идей» не «вырабатывают» – они лишь особым способом познают мир.

реальный мир открывается за чертою жизни, потому что на земле мы имеем дело с одними тенями, а не реальными предметами». Эта фраза вполне могла дать первый импульс к созданию образа «Спящей»:

Проходит сказкой день за днем. Спешит прекрасный мой Жених Но Лохвицкая ничего не писала просто под впечатлением прочитанного.

Статью Волынского и ее стихотворение разделяет несколько лет, за которые вычитанная мысль превратилась в ее собственное мироощущение. Очевидно, идея усваивалась тем легче, что образ «мертвости для мира» характерен и для христианского учения, – ср. у ап. Павла: «Всегда носим в теле мертвость Господа Иисуса»

(2 Кор., 4: 10).

В некоторых стихотворениях Лохвицкой чувствуется знакомство с теософским учением Е.П. Блаватской (можно указать, к примеру, один из ранних сонетов «В святилище богов прокравшийся как тать…», где упоминается Изида).

Другая восточная (или, может быть, пифагорейская) мистическая теория, представленная в поэзии Лохвицкой – разновидность учения о переселении душ.

Речь не идет о вере в посмертное перевоплощение в разнообразные живые существа, характерной для восточных мировоззренческих систем. Лохвицкая говорит о неоднократном воскресении души, причем в последующей жизни, на новом витке истории, героиня заново проходит тот же жизненный путь, что и в предыдущей:

Волынский А.Л. Борьба за идеализм, с. 33.

Подобные оккультные мистические теории восходят к античному циклическому восприятию времени и на рубеже XIX – XX веков входят в моду. Они встречаются у некоторых поэтов того времени – например, у Сологуба, Бунина, Гумилева. В сознании авторов они зачастую мирно сосуществуют с христианским учением о Страшном Суде и воскресении. Так было и у Лохвицкой.

Конкретный источник возникновения тех или иных мистических представлений Лохвицкой, явно выросших из существующих религиозно-философских учений, вычислить довольно трудно: не имея специального философского образования, она чутко улавливала идеи, витавшие в воздухе, но воплощала их в творчестве лишь тогда, когда они соответствовали ее субъективному состоянию. Поэтесса, несомненно, имела личный мистический опыт, хотя сама оценивала свой мистицизм неоднозначно, понимая, что вторгается в область «непознанных сил». Но соблазн «тайного знания» был едва ли не сильнее соблазна чувственной любви, – в этом сказались и индивидуальная склонность, и общий дух эпохи.

Вопрос о том, какую роль играет красота в системе мироздания и в связи с этим, каковы задачи искусства, на рубеже XIX – XX вв. стоял, как известно, с особой остротой. В зависимости от того, какую позицию занимает тот или иной поэт в решении этого вопроса, определяется его место в общей системе символизма. Об этом, в частности, писала З.Г. Минц в статье «Об эволюции русского символизма».151 Напомним предложенную ею схему:

З.Г. Минц. Об эволюции русского символизма. // Блоковский сборник. вып. 7, 1996, с. 7 – 24.

1) Красота как бунт против обыденного. При этом антиэстетизм оказывается равноправным вариантом панэстетического мироотношения, а вопросы этики снимаются. В 90-е гг. это была позиция декадентов – Брюсова, Добролюбова и др.

2) Утопическое понимание красоты как преобразующей силы. Эту позицию занимали младшие символисты. В 90-е гг. эта подсистема была представлена критикой и поэзией «Северного вестника»

3) Понимание красоты как статического, замкнутого в себе мира «сказки», удаляющейся от были. К этой подсистеме – периферийной для модернизма и близкой к традиции «чистой лирики XIX в.» – З.Г. Минц относит молодого Бальмонта и Лохвицкую.

Нетрудно заметить, что разделение между «подсистемами» идет по линии религиозно-философской. Поэтому представляется, что проще называть первый взгляд «ницшеанским», второй – «богоискательским», третий – «христианскоромантическим», потому что при несомненной доминанте христианского миропонимания, он был никак не святоотеческим, и представлял собой своеобразный синтез христианства с новой европейской идеалистической философией и традициями романтической поэзии.

Хотя за понятием «М. Лохвицкая» в данной работе, скорее всего, стоит тот литературоведческий миф, историю создания которого мы изложили во введении, на наш взгляд, такое отнесение справедливо – но лишь отчасти.

В принципе, в определенные периоды ее творческой эволюции, у нее можно найти уклонения в сторону двух других течений. Так, середина 90-х гг. годы была временем сближения поэтессы с К. Бальмонтом, который как раз переживал период увлечения Ницше и отрицания Христа. В некоторых стихах Лохвицкой тех же лет звучат явно ницшеанские нотки, этическая проблематика если не снимается, то отходит на второй план:

1. Все исчезло без возврата. 2.Где не знавшие печалей, Убеждение, что сильная, яркая личность, независимо от ее моральных качеств, – это лучше, чем личность серая, погрязшая в обыденности, – типично ницшеанское. Однако для Лохвицкой Ницше в чистом виде был, по-видимому, неприемлем. Она воспринимала его сквозь призму изложения А. Волынского, пытавшегося примирить Ницше с Кантом и определить служебную функцию «демонизма» в деле религиозного обновления мира: «Разрушая земное, индивидуализм должен сознательно подчиниться божескому началу, от которого он исходит и к которому естественно возвращается». Как уже было сказано, Лохвицкой во II томе стихотворений, где ницшеанские мотивы звучат наиболее отчетливо, в то же время, постоянно подчеркивается мысль о неизменном стремлении к миру горнему, божественному.

Со временем поэтесса ясно поняла опасность, которую таил в себе модернистский панэстетизм при устранении этики. Красота сама по себе никого не спасает и она совсем не обязательно равноценна Добру, но Добро немыслимо без Красоты.

Приведем стихотворение, в котором, на наш взгляд, наиболее четко выражена эстетическая позиция Лохвицкой:

Волынский А.Л. Борьба за идеализм, с. 37.

В этом стихотворении 1900 г. чувствуется полемика с обоими направлениями модернизма. «Семя тли», существующее в человеке – залог неизбежных конфликтов и катастроф. Зло, живущее в человеке, находится в противоречии с красотой вселенной, но и красота мира не удерживает человека от зла. Анафорическое повторение первой фразы подчеркивает эту дисгармонию во второй и третьей строфах. Только с искоренением зла в человеке возможна гармония между ним и природой и конечное торжество красоты. Но для этого должны родиться «новые праотцы», чуждые первородного греха. Однако это не значит, что человек должен забыть о красоте в нынешнем несовершенном мире:

Такое понимание красоты вполне соответствует христианскому мировоззрению. Так что с высказанным С. Сайораном мнении о принадлежности Лохвицкой к лагерю Брюсова и Сологуба согласиться нельзя. Сходство здесь чисто внешнее.

Пример «эстетизации зла» легко привести из творчества Ф. Сологуба, у которого зло присутствует в самом мироздании как неизбежный компонент:

В богословии «Новым Адамом» называется Христос.

Проявления этого мирового зла в поэтическом мире Сологуба ощущаются постоянно: «злые облака», солнце – «лютый змей», мечущий «огненные стрелы», «в паденье дня к закату своему // есть что-то мстительное, злое». При этом легко заметить, что семантика самого слова «зло» размывается, ее заменяет игра звуков, в которой прилагательное «злой» по созвучию оказывается в одном ряду со словами «золотой» и «лазурный». За необычностью образного ряда угадывается горький скепсис автора: «Не хочет жизни Бог // И жизнь не хочет Бога».

Религиозное мировоззрение Лохвицкой не может допустить онтологической природы зла. Само слово «зло» у нее всегда окрашено негативно, и там, где зло выявляется, гармония нарушается, а красота искажается, перестает быть собой:

В усмешке гордой, зло скривясь, раздвинулись уста, Другое дело, что зло нередко прикрывается красотой – именно потому, что само по себе оно не привлекает человеческую душу. Эта красота тем более притягательна, что часто она сочетается с ощущением силы, власти, свободы. Возможно, аллегорически эту идею выражает образ духов огня – саламандр:

Скрыта смерть их бешеной игрой. («Саламандры» – III, 70) Осознание того, что такая красота оказывается лишь приманкой, увлекающей в бездну, создает у Лохвицкой трагическую коллизию.

Мысль о красоте самого зла вкладывается в уста однозначно отрицательной героини драмы «Бессмертная любовь» – Фаустины, «злого гения» главных героев, по вине которой они гибнут. Декадентская точка зрения высказывается ею по поводу спетой певцами колдовской песни – гримуара:

Какая власть, какое торжество! («Бессмертная любовь» – IV, 128) Если бы эти слова и выражали принципиальную позицию автора, то они, во всяком случае, противоречили бы многочисленным цитированным выше стихотворениям. Собственно, и в текст самого «гримуара», которым восхищается Фаустина, не может быть выражением авторской позиции – уж слишком неприкрыто в нем утверждается аморализм и зло, между тем как в природе человека – всегда прикрывать зло добром:

Скорее это произведение можно воспринимать как пародию на декларации декадентов, прославляющих одновременно «и Господа, и Дьявола». Лохвицкая, насколько позволяют судить биографические свидетельства, была человеком цельным – именно это в ней так раздражало Брюсова, именно поэтому модернисты не признали в ней «свою».

Бльшая часть приведенных в данной главе примеров взята из IV тома – по мнению Брюсова, самого слабого. Эти примеры показывают, что Брюсов подходит к творчеству Лохвицкой тенденциозно, и что главная причина его негативной оценки – не художественное несовершенство стихов, а диаметральная противоположность высказываемых поэтессой взглядов – его собственным. Тем не менее ограничиться только этими стихами значило бы допустить натяжку. Поэтому остановимся и на тех примерах, которые вызвали одобрение Брюсова, Бальмонта и других модернистов – и негодование критиков чистого искусства – таких как К.Р. Ср. рецензию К.Р. на V том стихотворений Лохвицкой: «Заколдованные портреты, сияющие страшной улыбкой горбуны с волчьими зубами, хохот привидений, средневековые казни и костры, чаши колдовского напитка, шестирогий венчик сатаны, магические жезлы со сплетенными змеями, должно быть так крепко приковали г-жу Лохвицкую к грешной земле или даже к преисподней, что на пять стихотворений отдела «Небеса» не хватило подъема». – Шестнадцатое присуждение Пушкинских премий. // Сборник ОРЯС. СПб., 1905, т. 81. с. 39.

Постараемся показать, что «инфернальные» стихотворения Лохвицкой писались не с целью создания «эстетики ужаса», а в силу каких-то иных причин и побуждений, которые предстоит установить.

При внимательном рассмотрении этих стихотворений видно, что в них обязательно присутствует нравственная оценка – как раз эта особенность делает эти стихотворения «жуткими». Поэтесса всегда знает, что зло это зло, никогда не называет зло добром, и не делает вида, что она не чувствует между ними никакой разницы, – в отличие, к примеру, от Брюсова, который устраняет нравственную оценку как таковую. А где ее нет, исчезает и страх:

Здесь мысль, страшная по сути, излагается совершенно бесстрастно – и от этого воспринимается спокойно.

Подобные высказывания есть у Бальмонта:

Нравственная оценка также снимается, особая вызывающая поза подчеркивает привлекательность убеждений лирического героя.

Для сравнения проанализируем стихотворение Лохвицкой «Ночь перед пыткой» – одно из самых мрачных, тех самых, которые дали Брюсову основания назвать «колдуньей» саму поэтессу и заподозрить, что в своем творчестве она перешла некую грань, из-за которой нет возврата. Стихотворение предваряет латинский эпиграф: cum morte foedus ineunt et pactem faciunt cum inferno156.

Кстати, выражение «демон снов лирических» – указывает на стихотворную полемику именно с Лохвицкой, поскольку это один из частых образов ее поэзии.

Они вступают в соглашение со смертью и заключают договор с адом.

Прежде всего, стихотворение отличает ощутимая эмоциональная окрашенность. В четырех строфах из семи – 2-й, 3-й, 5-й и 7-й присутствует восклицательная интонация, в 5-й строфе к ней присоединяется вопросительная, в 7-й обе интонации чередуются, полностью вытесняя обычную повествовательную. Четкий ритм четырехстопного ямба подчеркивает эмоциональную напряженность. Первые две с половиной строфы передают торжество и в то же время спокойствие колдуньи. Ей принадлежит лишь одно восклицание в 3-й строфе, другое, во 2-й – обращенное мольбы заключенных о помощи. Два последние стиха 3-й строфы и 4-я – повествование о явлении сатаны. Здесь пугают лишь сами реалии: «летят в огне, в дыму, // Хохочут, стонут дико». Двурогая луна и шестирогий венчик над сатаной символизирует изменчивость, неверность. Следующая, 5-я строфа, по первому впечатлению, звучит кощунственно: к сатане применяются характеристики Бога – ср. у пророка Исайи (19, 1): «Господь Бог грядет с силою Своею». Кощунственность подчеркивается славянизмом: «грядет во славе». К.Р. в указанной рецензии на V том выражал неодобрительное недоумение по поводу того, что в аду изъясняются поцерковнославянски. Между тем, это вполне оправданно: как говорится во многих святоотеческих писаниях, сатана – подражатель, «обезьяна» Бога. Таким способом создается картина «перевернутого» мира. Первые слова сатаны еще более упрочивают ее: «Я – ваш отец!» – опять-таки пародия на Бога. Таким образом, мысль о Царстве Божием, где царит истина, а не изменчивая ложь, и сравнение с ним постоянно подспудно ощущаются, хотя упоминаний о Боге нет. Далее следуют обнадеживающие обещания сатаны. В 7-й строфе его речь завершается, последние стиха – продолжение слов колдуньи. В противовес спокойной речи первых строф, ее интонация становится все более и более угрожающей. Она говорит уже не с равными, а с рабами: «Кто смеет здесь чего-то ждать?! \ Рыдать?.. Вздыхать?.. Молиться?!!!» Последнее слово вызывает ее особый гнев, и в сознании еще раз всплывает образ Царства Божия, царства истины и свободы – уже навеки утраченного, – и вырисовывается картина вечного рабства в аду. Кто не замечает этой ловушки, тому мощь и сила зла действительно могут показаться привлекательными, и те готовы произвольно зачислить Лохвицкую в свои союзники. Именно так поступил Брюсов. Если бы у Лохвицкой преобладали такие стихотворения – он и его единомышленники, очевидно, признали бы ее, но слишком многое в ее творчестве в целом сопротивляется такой трактовке – отчего остается только выбрать у нее «стихотворений 10 – 15 истинно безупречных».

Вопреки утверждению Брюсова, Венгерова157 и др. никакого «культа сатаны»

у Лохвицкой нет даже в самых «мрачных» ее стихах, рассматриваемых в отдельности. Напротив, они звучат как грозное предостережение – особенно в контексте эпохи. В V томе, кроме того, важно композиционное расположение цикла «Средние века», в который входит это стихотворение.158 Композиционно показывается амплитуда колебаний: вверх – вниз, – но заключительное движение, уже с предпоследнего цикла «Наваждения» – это движение вверх:

Венгеров С.А. // Новый энциклопедический словарь. т. 34. Пг., 1915. с. 943 – 944.

Последовательность циклов: «Песни возрождения» –«Веянья смерти» – «Любовь» – «Баллады и фантазии» – «Средние века» – «Наваждения» – «Небеса».

Таким образом, обвинение в «сатанизме» должно быть с Лохвицкой снято.

Однако согласно святоотеческой традиции – скорее неписаным законам, чем фиксированным правилам, подробно говорить о темной силе, даже в целях обличения ее, не полагается;159 это тема табуированная. Человеку твердой христианской веры трудно понять, зачем вообще надо прикасаться к столь опасным сферам – это все равно, что совать пальцы в электрическую розетку. Вызывать на борьбу силы ада можно только от недомыслия. Но не случайно героиня Лохвицкой – «неразумная дева». Тот же факт, что этой тематике посвящены стихи, написанные ею относительно незадолго до смерти, заставляет подойти к ним с особым вниманием. Представляется, что причиной обращения к ним в значительной мере является совершенно реальное болезненное состояние поэтессы.

Мотивы «болезни» и болезненности», в принципе характерные для модернистского творчества, у Лохвицкой, как было сказано выше, находят совершенно конкретное биографическое оправдание. Признаки «болезненности» в позднем ее творчестве отмечали многие критики. Впрочем, уже и в ранних стихах, видели «болезненную напряженность чувства». Большинство видело в этом влияние декаВ современной западной христианской литературе табу на «инфернальные» темы отсутствует, яркий пример тому – популярная книга К.С. Льюиса «Письма Баламута», где подробно описывается психология бесов как раз с целью показать, насколько опасна нечистая сила. Приемы которыми пользуется писатель, в принципе сходны с описанными приемами Лохвицкой. В православной среде отношение к этой книге неоднозначно: принципиального запрета на нее нет и в некоторых приходах, ориентированных на сближение с западными конфессиями, она даже рекомендуется к прочтению, но православные верующие традиционного воспитания относятся к ней скорее отрицательно.

дентства, но некоторые замечали, что «естественный скат к декадентству» был в самой природе ее дарования. В рабочей тетради Лохвицкой 1900 – 1902 гг.161 есть наброски какого-то прозаического текста. Это рассказ об общении с мертвецами и вампирами в духе Эдгара По. Начинается он словами: «От одной моей умершей подруги осталась тетрадь, которую покойная завещала мне…» – то есть дистанция между автором и героиней рассказа дается сразу. Тем не менее характеристика «подруги» как нельзя лучше подходит к самой Лохвицкой: «Это была молодая женщина Она была веселая, остроумная и вполне здраво глядящая на жизнь,162 она никому не внушала подозрения относительно твердости своего рассудка». Затем рассказчица сообщает о неприметных странностях покойной: иногда среди ночи она будила всех, кто жил с ней под одной крышей, просила встать рядом с ее постелью и говорить с ней. При этом она жаловалась, что у нее болит сердце,163 хотя врачи не находили никакой болезни.

Душевное состояние последних лет жизни Лохвицкой с бльшей откровенностью отражалось в стихах, чем в личном поведении. Никто из мемуаристов не говорит о том, чтобы у нее замечались какие-то зримые признаки душевного расстройства, между тем, стихи позволяют это заподозрить. Ее мрачные фантазии создавались не под влиянием модных течений, – это было то, что мучило ее саму.

Измайлов А. Указ. соч.

Характеристика полностью совпадает с той, которую дает поэтессе в своих воспоминаниях Бунин: «никогда не говорит… с поэтической томностью, а напротив, болтает очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью – все, очевидно, родовые черты, столь блестяще развившиеся у ее сестры, Н.А. Тэффи». Здесь нельзя не отметить, что у Тэффи проявились и другие, очевидно, тоже «родовые» черты: склонность к депрессии, неврастения, почти патологическая рассеянность.

Ср. фразу из письма Коринфскому, относящегося к январю 1899 г. (РГАЛИ, ф. 2571, оп. 1, № 211, л. 20): «Мне сегодня очень нехорошо, целый день болело сердце». Начиная с 1900 г. жалобы на плохое самочувствие становятся постоянными.

Особая нервная возбудимость и повышенная впечатлительность были свойственны ей всегда, но, вышколенная строгим семейным и институтским воспитанием, Лохвицкая умела не выдавать своих эмоций. Истерией, столь распространенной в модернистских кругах, она не страдала.164 С незнакомыми людьми держалась очень скованно, с друзьями была обаятельно-простой. Дома душевные колебания также не имели выхода: выплескивать их на детей, при которых находилась почти неотлучно, Лохвицкая себе не позволяла.

Только очень немногие, кому она раскрывалась, видели ту внутреннюю эмоциональную напряженность, в которой она жила. Один из этих немногих, В.И. Немирович-Данченко вспоминает, как однажды Лохвицкая упросила его прочесть воспоминания об Испании, над которыми он работал:

«Я начал и дошел до толедской ночи на Закодавере, как вдруг услышал ее рыдания.

– Нет, ничего… Так… Сейчас пройдет. Я не могу равнодушно слушать. Сколько счастья Немирович-Данченко отмечает также ее «нервный голос». Так что повышенная эмоциональность стихов Лохвицкой не была деланной, экзальтация и какая-то особая душевная хрупкость действительно были ей присущи изначально. Но признаки психической неуравновешенности стали проявляться, начиная с 1898 – 1899 гг., – именно тогда у нее появились симптомы, которые наблюдались до конца жизни: депрессия, боли в области сердца (возможно, невротические), регулярные ночные кошмары.

В рабочей тетради 1900 – 1902 гг., где многие стихи сопровождаются графическими рисунками,166 есть две зарисовки человеческих физиономий с чертами, исМедицинский симптом истерии – игра «на публику». Истерические припадки не случаются в одиночестве. В упомянутом прозаическом наброске есть и такая характеристика героини (фраза зачеркнута): «В детстве она страдала истерическими припадками, которые мало-помалу прекратились». Впрочем, в начале XX века истерией назывались многие душевные заболевания.

Немирович-Данченко В.И. На кладбищах. М., 2001,.с. каженными злобой, сопровождаемые подписями: «кошмар 28-го июля 1901 г.» и «кошмар 30-го июля (лихорадка)» К кошмарам, как и к снам вообще, Лохвицкая относилась серьезно. Заслуживает внимание одно из писем А. Коринфскому: «Сегодня я Вас видела во сне. Боже, какой это был ужасный кошмар! Ведь Вы ничего не имеете против меня и никогда не будете моим врагом, не правда ли? Я так боюсь этих слов».168 Судя по тексту, поэтесса опасается, не открылось ли ей в душе человека, которого она считает своим другом, нечто темное, враждебное, и может быть, для него самого еще не определившееся.

Кошмары составляют основное содержание целого ряда ее стихотворений:

«Вампир», «Невеста Ваала», «Злые вихри», «Сон» и др.

Личный опыт мистики сновидений у Лохвицкой не подлежит сомнению, однако назвать ее сны «списанными с натуры» нельзя. Поэтесса, безусловно, хороРисунки Лохвицкой весьма интересны. Это в основном женские головки и силуэты, какие нередко встречаются в ученических тетрадях девочек. Вместе с тем, изяществом и выразительностью линий некоторые из них напоминают рисунки Пушкина.

РО ИРЛИ, ф. 486, л. 169 об.

ф. 2571, оп. 1, № 211, с 17. см. Приложение.

На наш взгляд, поэтесса действительно была наделена некоторыми необычными способностями, иногда встречающимися у людей, - включающими в себя элементы ясновидения и некоторые другие подобные свойства. Заслуживает внимание одно из ее писем к И.А. Гриневской: «Как Ваша зубная боль? Если мое средство помогло, – продолжайте носить шарик на веревке, а кольцо, пожалуйста, возвратите: оно действует только на несколько часов и мне оно нужно» (РГАЛИ, ф. 125, оп. 1, № 295). Насколько можно понять, речь идет о том, что в просторечии именуется «заговариванием зубов». Наличие такого рода способностей, какой бы природы оно ни было, вводит человека в зону повышенного риска. По всей шо знала разнообразные существующие истолкования символики сна. В большинстве случаев литературная генеалогия ее снов не вызывает сомнения. Особое место занимают они в драме «Бессмертная любовь»:

Обилие в драме подобных кошмарных наваждений оставляет тяжелое впечатление – в результате чего драма была принята критикой в штыки..

Особые нарекания вызвала сцена пытки в последнем акте. Первый вариант был даже запрещен цензурой, о чем Лохвицкая сообщала в письме А.С. Суворину170. Поэтесса не настаивала на первоначальном варианте, соглашаясь переделать и второй, если его сочтут неприемлемым. Однако и то, что в итоге пошло в печать, шокировало читательскую публику. Говорили, что она «смакует пытку»171.

По замыслу эта сцена, очевидно, должна была оттенить силу любви умирающей героини, которая, замученная разгневанным возлюбленным, в последний момент прощает его и предсказывает, что ее любовь не прекратится и за гробом.

Однако даже чисто количественно то, что только пытка каленым железом и «испанским сапожком» занимает около 80 стихов (а ей еще предшествует длительное вероятности, Лохвицкая не стремилась развить эти задатки практикой магии, но и не могла их игнорировать (путь, рекомендуемый аскетикой). Такая непоследовательность делала ее особенно уязвимой.

РГАЛИ, ф. 459, оп. 1, № 2399.

см. Ф. Маковский, «Что такое русское декадентство» // Образование, 1905, № 9, с. 136.

описание мучений героини в тюрьме), – явно не уравновешивается 25-ю стихами гимна «бессмертной любви».

Некие болезненно-мазохистские особенности чувства у Лохвицкой, безусловно, ощущаются (точно так же, как у Брюсова – садистические). Это угадывается уже в некоторых ранних стихах, но определенно проявляется в драме «Вандэлин»

(1899):

Депрессивное состояние, как уже было сказано, доминирует в стихах, начиная с 1898 – 1899 гг., при этом чувствуется, что лирическая героиня и не стремится из него выйти, находя в страданиях некое наслаждение:

Отпечаток болезненности несет и свойственная Лохвицкой устремленность к смерти, также вполне определившееся около 1898 г.172, и личное ощущение «жизни как сна», о котором шла речь выше – явно вызванное реальной хронической депрессией. Смерть поэтессы, неожиданная даже для ее знакомых, полностью подтвердила обоснованность и человеческую правдивость ее тревожных предчувствий.

Представление о Лохвицкой как о «певице мечты» укоренилось так же прочно, как и репутация «певицы страсти». Немало способствовала этому поэтическая активность Игоря Северянина, сближавшего Лохвицкую и Фофанова. Действительно, у них есть очень похожие стихи, но то общее, что есть между ними, далеко не исчерпывает своеобразия каждого поэта. Наивные «звезды ясные, звезды прекрасные» характерны лишь для раннего творчества Фофанова, в наиболее значиИзвестное стихотворение «Я хочу умереть молодой» написано немного раньше – 1897 г. (см.

РО ИРЛИ, ф. 486, № 3, лл. 95 об. – 96) тельных произведениях позднего периода преобладает трагическое, уже напрочь лишенное иллюзий, восприятие действительности – что естественно для человека, измученного жизненными невзгодами, нищетой и тяжелой болезнью.

У Лохвицкой преодоление мечты шло по другой линии – религиозной. Понятие «мечта поэта» давно стало штампом и право лирика на вымышленный мир никогда не оспаривается. Между тем, с духовной точки зрения мечта таит серьезную опасность. Мечтая, человек создает мир, автономный от Бога, а потому открытый воздействию темной силы. Лохвицкая почувствовала это довольно быстро, потомуто ее светлые грезы вскоре сменились кошмарами.

Северянинская страна грез, которую поэт по имени Лохвицкой назвал Миррэлией, на самом деле имеет больше сходства с сологубовской «землей Ойле». Тема зрелого творчества Лохвицкой – уже не мечты, а реальные душевные страдания, от которых не спасает ничто.

Мысль о том, что мечта – это плен, высказывается в поэме «Лилит» (1900 г.) Этот древнесемитский миф использовался и Сологубом, но для него Лилит – светлая мечта: «И вся она была легка, / Как тихий сон, – как сон безгрешна», – в противоположность Еве, олицетворяющей грубую прозу жизни. У Лохвицкой Лилит – могучая волшебница-губительница:

Какая участь ждет тех, кто, кто попадает в ее царство, прямо не сказано, но можно об этом догадаться:

Перемежающееся повествование – то в первом, то в третьем лице, не дает отождествить авторскую позицию с позицией Лилит. Сторонний взгляд открывает правду: пленников Лилит ждет вечная погибель в аду.

Как показатель умонастроения Лохвицкой в последний период ее жизни, интересны два стихотворения: «Злая сила» и «Остров счастья».

Первое из них, посвященное младшему сыну Валерию уже приводилось в пример как свидетельство верности Православию. Время его написания – очевидно, конец 1904 г. Царство мечты в нем прямо отождествляется царством зла. Демонискуситель, в виде «тяжелой мухи» кружащий над матерью, убеждает ее отдать ему ребенка:

В царстве мечты «минет избранника жребий земной». Мать отвечает категорическим отказом:

Завершается стихотворение цитированной выше строфой: «Спасен мой ребенок от снов обольщенья…»

Интересно что в значительно более раннем стихотворении, тоже о материнстве – «Мое небо», написанном за десять лет до того и адресованном кому-то из старших детей, поэтесса мечтала как раз о таком «рае»:

В позднем стихотворении чувствуется полемика с самой собой, отказ от прежних заблуждений.

В стихотворении «Остров счастья» тяжело больная, обессилевшая героиня просит «художника-мага» нарисовать ей «остров счастья»:

Художник-маг взял кисть мою и, смело, Окончил он – и, вот, с улыбкой странной, Вершины гор набросил наугад; Мне говорит: «Хорош ли твой эдем?»

Морская даль под солнцем заалела, Но я молчу. Мой край обетованный Из мирт и роз расцвел чудесный сад. В моих мечтах стал холоден и нем.

Иллюзорная красота оказывается несовершенной. Но существует и иная, подлинная, совершенная красота к которой можно только отдаленно приблизиться посредством мечты. В земной жизни ее олицетворяют крылья на фоне закатного неба: крылья – символ порыва души, закат представлялся Лохвицкой тонкой стеной, отделяющей земной мир от мира горнего:

О, где следы недавнего бессилья? О, сколько света! Счастья! Трепетанья!

Могуч и тверд ложится каждый взмах. Что купы роз? Что море алых вод?

И вижу я, – сверкают крылья, – крылья, – Бессмертных душ подземные мечтанья Сплетенные в вечерних небесах. Возносят нас до ангельских высот! (ПЗ, 34) Здесь одновременно с развенчанием мечты дается и ее оправдание, правда, несколько парадоксально: «подземные», то есть греховные по сути, недозволенные мечтания, будучи рождаемы бессмертной душой, возводят саму душу к ее небесному отечеству.

Неотъемлемая часть самосознания Лохвицкой, которую, как правило, игнорируют при разборе ее поэзии – это чувство юмора. Это неудивительно: в лирике поэтесса чаще всего совершенно серьезна и совсем не иронична. Между тем, наследственные черты – «остроумие, наблюдательность, чудесная насмешливость», проявились в ее творчестве вполне отчетливо, – и это оттеняет его серьезные стороны. Правда, собственно юмористических стихов сама она никогда не печатала. В посмертный сборник «Перед закатом» вошло стихотворение «Вещи», – на тему скуки обыденной жизни, которая, по мнению поэтессы, несовместима с высокой поэзией.

Комический эффект создает сочетание патетического тона, в принципе свойственного Лохвицкой в ее серьезных стихах, и бытовой лексики. В последнем четверостишии комизм усиливается введением персонажа ее высоких жанров – «неведомого героя».

Второе стихотворение на ту же тему – «Жизнь есть – раннее вставание», сохранилось в архиве РНБ и было опубликовано в 1997 г. в сборнике Лохвицкой, составленном В.Г. Макашиной. Но такие произведения у Лохвицкой единичны. Зато простонародные сцены ее средневековых драм изобилуют комическими ситуациями, дающими краткую, но емкую психологическую характеристику каждому из второстепенных персонажей. Приведем несколько примеров:

I Драма «Бессмертная любовь»

1) Слуга сравнивает прежнего, уехавшего господина с его младшим братом и сравнение явно не в пользу последнего.

2) Слуги, столпившись у окна смотрят на подъезжающих хозяев, между служанкой и слугой происходит обмен репликами:

II Драма «In nomine Domini»

В этом примере, как и в предыдущем, комизм создает игра смешением буквального и фигурального смысла. Нельзя не отметить, что это один из любимых приемов Тэффи. Драмы Мирры Лохвицкой были написаны еще до того, как Тэффи избрала своей специализацией юмористику; причина сходства не влияние одной сестры на другую, а некий общий семейный стиль шуток, идущий, несомненно, от отца, Александра Владимировича, славившегося своим остроумием. Образец его стиля сохранился в газетной публикации «Сцены у мировых судей в Петербурге» (газетные вырезки, посвященные А.В. Лохвицкому – РГАЛИ, ф. 191, оп. 1, № 1414).

Чувствуется тот же прием: зацепиться за чье-то необдуманно сказанное слово и истолковать его в комическом смысле. «Г-н Дмоховский обвиняет меня в оклеветании его, в оскорблении и в “посягательстве на его честь и на его бесславие”, что, замечу, одно другому противоречит. Закон наказывает посягательство на честь, но посягательство на бесславие не составляет преступления. Во 2) На процессе выступает лжесвидетельница, клевещущая на Гофриди. Основное повествование идет в белом стихе, слова лжесвидетельницы рифмуются по схеме aabccb, – рифмованная речь звучит пародийно и искусственно, подчеркивая лживость содержания ее слов:

2) Благочестивый паломник рассказывает товарищам о том, как открылась вина Луи Гофриди:

Нередко Лохвицкая использует комизм ситуаций, в которых нетрудно увидеть пародию на современные ей события и факты собственной биографии. Так сценка с освидетельствованием Мадлен на предмет наличия у нее «бесовской печати», когда монахи под предлогом ревностного исполнения долга на самом деле стремятся полюбоваться телом молодой девушки, заставляет вспомнить рецензию всяком случае, г-н. Дмоховский признает, что он обладает как честью, так и бесславием, и желает неприкосновенности как того, так и другого морального капитала».

Якубовича и других подобных ему критиков, тщательно выискивавших у Лохвицкой строчки, которые можно было бы истолковать в непристойном смысле.

Брат Франциск Брат Михаэлис, никогда, клянусь вам, В последней драме Лохвицкой немало горькой иронии по поводу современной ей действительности. Отзвуки Религиозно-философских собраний слышатся в речах монахини Луизы, заявляющей о себе: «Я дьявол, Богом посланный, Веррин», – и в реакции на это заявление монаха-доминиканца:

Очевидно, что Лохвицкая высмеивает модернистское неразличение добра и зла, которое так настойчиво приписывалось ей самой.

Изредка насмешка звучит и в лирических стихотворениях. Примером может служить стихотворение «Джан-Агир», по манере очень характерное для Лохвицкой, но явно ироническое по содержанию. В нем легко узнается портрет Бальмонта174 и его многочисленных поклонниц:

Так пел волшебник Джан-Агир.

И сонмы дев, забыв весь мир, Пошли за ним толпой.

И все, рыдая и стеня, Взывали с трепетом: «Меня!

Меня возьми с собой!»

Объяснение поведения загадочной героини неожиданно прозаично: «Она была глуха». Автопародии, возможно, свидетельствуют о том, что Лохвицкая уже тяготилась своим прежним стилем и искала нового. Но в целом наличие у нее выраженного чувства юмора побуждает всерьез относиться к ее серьезности.

В завершение анализа мировоззрения Лохвицкой, подведем некоторые итоги.

Можно с уверенностью сказать, что ее понимание жизни гораздо серьезнее, чем казалось большинству ее современников и последующих исследователей. При всех оговорках, есть основания утверждать, что ее взгляд на мир действительно был и оставался подлинно-христианским, – хотя выдвигать ее путь в качестве образца для подражания невозможно.

Если включать Лохвицкую в систему модернистского панэстетизма, то действительно, трудно найти для нее какое-то иное место, кроме того, какое определяет ей З.Г. Минц, но это касается лишь раннего этапа ее творчества. К позднему сама система едва ли применима, потому что в отличие от модернистов вопросы эстетики перестают быть для нее центральными. С одной стороны, это значит, что она находится на периферии модернистской системы, но с другой – сама модернистская По словам Андрея Белого, Бальмонт «вне комической, трагикомической ноты и неописуем».

Лохвицкая смотрела на него идеализирующим взглядом любящей женщины, однако от нее не ускользали и комические черты его личности. Возможно, иронический намек на его манеру поведения содержится в употреблении образа павлина, скрывающего от «жадных глаз» волшебницу Лилит – если считать этот образ андрогинным.

система, на наш взгляд, все-таки находится на периферии по отношению к основной тысячелетней линии русской литературы, для которой характерно, прежде всего, искание правды175 – и тем самым отвергнутая современностью Мирра Лохвицкая оказывается ближе к Достоевскому, Гоголю, Пушкину и даже Нестору летописцу, чем признанные лидеры Серебряного века. Это и было то «старое», чего не мог в ней принять вождь декадентов Брюсов.

Понятно также, почему, отталкиваясь от ницшеанского, декадентского направления, она не присоединилась к кругу Мережковских и не примкнула и к младосимволистскому, «богоискательскому», которое на рубеже веков переживало период самоопределения и формирования. Т. Пахмусс не случайно сближает позднее творчество Лохвицкой с поэзией Гиппиус и Блока. Причины этой «невстречи» следующие. Во-первых, существенную роль сыграли чисто человеческие отношения.

С Мережковскими она была знакома и встречалась, по крайней мере, на пятницах Случевского, но близости, судя по всему, не было. Это объяснимо: трудно представить себе в пределах одного круга две столь ярких и разных женских личности, какими были Гиппиус и Лохвицкая. По-видимому, они предпочитали друг друга не замечать. Во-вторых само понятие «искания» Бога предполагает, что в данный момент «ищущий» человек Его не чувствует (это очень ясно ощущается и у Мережковских, и у младших символистов). При этом нельзя не заметить, что если в исканиях двадцатилетних Блока и Белого была юношеская искренность, то у Мережковских, принадлежавших к тому же поколению, что и Лохвицкая, в начале века уже просматривается некое тонкое лукавство: в их христианстве слишком много теории, которая знает, что никогда не дойдет до практики. Бальмонт, сам на тот момент враждебный христианству, тем не менее достаточно тонко почувствовал дух Религиозно-философских собраний, когда писал в стихотворном письме Брюсову:

См. об этом: Питирим (Нечаев), митр. Культурное наследие Руси как объект паломничества.

М., 2003, с. 150 – 152.

Проблема Лохвицкой была не в теории и не в «искании» Бога (Его она ощущала как «Бога живого»), а в соответствии данным Им, давно «найденным»

и известным заповедям: не сотвори себе кумира, не прелюбодействуй и т.д. Совершенно очевидно, что духовная борьба, отразившаяся в ее поэзии, была не вымышленной, не ради инспирации в себе поэтического вдохновения (как считает С. Сайоран) – она была настоящей, биографически мотивированной. Собственный «подвиг серых дней и забот» давался Лохвицкой нелегко: ей мучительно хотелось жизни яркой и свободной, но она предпочитала верность своему долгу жены и матери.177 То, что она, по свидетельству современников, несмотря на «смелые эротические стихи, в своем поведении оставалось «самой целомудренной замужней дамой Петербурга»178– свидетельство победы в этой борьбе.179 Другое дело, что эта борьба велась против всех правил аскетики – поВалерий Брюсов и его корреспонденты. т. 1, с. 112.

Наглядный пример иного решения той же жизненной проблемы был у нее перед глазами:

сестра Надежда (будущая Тэффи), в конце 90-х гг. ушла от мужа, оставив троих детей, и начала литературную карьеру в Петербурге. Карьера оказалась в высшей степени успешной, но тоска об оставленных детях долгие годы отравляла ей жизнь, ярко отразившись в ее творчестве. На наш взгляд, именно в этом основная причина ее «плача сквозь смех». Выбор Тэффи был выбором женщины двадцатого века, ее сестра осталась верна девятнадцатому.

Ясинский И.А. Роман моей жизни. с. 260.

Православная традиция избегает излишней откровенности в рассказах о духовной борьбе. Но о степени ее серьезности можно судить по молитвам об избавлении от тех или иных грехов. Читая слова: «Помилуй мя, Господи… блудника, прелюбодея, малакия, мужеложника, пияницу, жестокого, сожженного совестию…» – можно подумать, что пишет их деградировавший, асоциальный элемент, – а между тем автор молитвы – святой и праведный. Это не значит, что все, что он пишет – вымысел, просто он настолько обостренно воспринимает зло в самом себе и малейшие колебания мысли приравнивает к греховным деяниям.

тому она и подорвала жизненные силы поэтессы. Однако именно определенность «стояния в истине» была главной причиной отторжения ее модернистами.

Лохвицкую воспринимали, прежде всего, как лирического поэта, поскольку основной ее жанр – малые формы лирической поэзии. Твердые формы в у нее сравнительно редки, в целом ее лирика производит впечатление импрессионистичной и имеет несомненные соответствия в биографии поэтессы. Более того, внимательный и непредвзятый взгляд замечает, что все стихотворения вместе взятые оставляют ощущение единого романа в стихах.

Авторы биографических справок обычно игнорируют данные, которые предоставляет творчество Лохвицкой. Между тем, разумное использование этих данных позволяет разрешить некоторые противоречия и даже уточнить отдельные факты.

Выше уже было сказано об ошибках в дате ее замужества. А. Коринфский указывает «конец 1892 г.». В двух недавних изданиях стихотворений Лохвицкой без ссылки на источник говорится, что поэтесса вышла замуж в возрасте 19 лет, т. е.

в 1888 – 1889 г. В анкете, заполненной самой Лохвицкой181, указывается 1891 г. Коринфский ошибся годом, черпая сведения из письма к нему Лохвицкой от 20 сентября 1892 г.182, в котором она пишет: «Когда и за кого я вышла замуж, Вам известно». Следовательно, реальное время – конец 1891 г. Однако оно вычисляется и без привлечения архивных источников по стихотворению, в журнальной публикации озаглавленному «Путь к счастью», появившемуся в печати в январе 1892 г. с посвящением Е. Ж. – т. е. Е. Э. Жиберу, мужу поэтессы.

«Юные побеги русской поэзии (М.А. Лохвицкая)». «Север», 1898, с. 1406) РГАЛИ, 1624, оп. 1, № РГАЛИ, ф. 2571, оп. 1, № 211. См. Приложение.

Соответственно, первые впечатления материнства относятся к 1893 г. – стихотворение «Колыбельная песня» (I, 78).

До недавнего времени считалось, что знакомство Лохвицкой с Бальмонтом состоялось в конце 1897 – начале 1898 г. Время «начало марта 1898 г.» указывает В.

Орлов в издании стихотворений Бальмонта183 Эту же ошибку повторяет В.Ф. Марков.184 Игнорирование поэзии как биографического материала приводило к абсурдным несовпадениям: получалось, что поэты объяснялись друг другу в любви еще до личного знакомства. В настоящее время наиболее ранним свидетельством их общения является I том стихотворений Лохвицкой с дарственной надписью Бальмонту, датированной февралем 1896 г.,185 сама же встреча относится, скорее всего, к сентябрю 1895 г. – времени, поездки Бальмонта на юг – в Одессу и Крым, поскольку впечатления именно от крымской встречи с поэтессой ясно прочитываются, по крайней мере, у Бальмонта. К этому же времени относится стихотворение Лохвицкой «Джамиле» (I, 118) – вероятно, именно потому Бальмонт и употребляет имя Джамиле в написанном три года спустя стихотворении «Чары месяца», что оно напоминало о начале их знакомства.

Весь комплекс чувств, которые вызвало у Лохвицкой это знакомство и сближение, подробно описан во II томе ее стихотворений.

В стихах отразились впечатления поездок в Крым (в сентябре 1898 г.) и в Швейцарию (в августе 1902 г.).

О том, что в поэзии Лохвицкой запечатлелась нарастающая депрессия последних лет жизни, уже было сказано выше.

Интересно совпадение настроения в стихах и некоторых наиболее откровенных письмах.

Бальмонт К.Д. Стихотворения. (Библиотека поэта (Большая серия). М.-Л.1969 г.

Markov V. Kommentar zu den Dichtungen von K.D. Balmont. s. 156.

К примеру, один из любимых поэтессой образов – жена, надолго оставленная мужем, томящаяся в ожидании (см. стих. «Прощание королевы», «Покинутая», тот же мотив присутствует в драме «Бессмертная любовь»). Насколько можно судить по письмам, самой поэтессе приходилось по месяцам дожидаться мужа из служебных поездок. Ср.: «Я живу совсем одна, (если не считать моих детей)»186;

«Мой муж, как всегда, блистает своим отсутствием. Вернется только через два месяца. Не забывайте меня. Я одна и очень скучаю»187; «Муж уезжает вечером, провожатые, вероятно, пожелают вернуться ко мне»188.

Летом 1898 г., после переезда из Москвы в Ораниенбаумскую колонию под Петербургом, Лохвицкая сообщает А. Коринфскому: «Взамен московской серой тоски здесь мучает тоска голубая. Небо, море и далекие берега все навевает грусть».189 То же чувство выражено в стихах:

Лохвицкая совершенно не умела и не хотела подделывать свое настроение.

Об этом она говорит в одном из последних стихотворений:

Можно с уверенностью утверждать, что в стихах с наибольшей откровенностью говорила о том, о чем предпочитала молчать в жизни. «Это была сама искренность, свет, сиявший из сердца и не нуждавшийся ни в каких призмах и экранах», – писал В.И. Немирович-Данченко. По его словам, за недолгий срок их тесного общения Лохвицкая открылась ему именно такой, какой она представала в стихах, и Экземпляр книги – в собрании Брюсова (ОР РГБ, Ф. 386, кн. 1548).

РГАЛИ, ф. 2571, оп. 1, № 211, л. 17. См. Приложение.

РГАЛИ, ф. 125, оп.1, № РГАЛИ, ф. 2571, оп. 1, № 211, л. 17. См. Приложение.

позднее, когда они отдалились друг от друга и «она была уже вся чужая», в новых стихах он узнавал все ту же «Мирру своих воспоминаний». Дневниковый характер поэзии Лохвицкой является причиной и некоторых ее недостатков: подчас циклы стихов, созданные под влиянием одного настроения, кажутся несколько однообразными, хотя в отдельности каждое стихотворение вполне удачно (например, цикл «В лучах восточных звезд» в III томе).

Очевидно как раз ввиду этой особенности своей поэзии, Лохвицкая не воспользовалась находкой символистов: компоновать книгу по тематическому принципу как целое, объединенное единством замысла. В первом томе, охватывающем наиболее продолжительный отрезок времени – с 1889 по 1895 г. – основная часть стихотворений расположена по годам, и лишь в конце поставлены три тематических цикла: «Под небом Эллады», «Русские мотивы» и «Сонеты», но каждый из циклов привязан к определенному, не более, чем двухлетнему промежутку времени, так что по ним можно проследить постепенную смену увлечений. В дальнейшем ее сборники выходили каждые два года и даже компоновка стихотворений в циклы не могла нарушить основного принципа: фиксации того настроения, которое владело поэтессой за прожитый отрезок времени. Даже при том, что строго хронологическое расположение стихотворений в сборниках не соблюдается, впечатление движения во времени «от чувства к чувству» остается.

Специфика лирического дневника Лохвицкой состоит в том, что в нем запечатлевалось главным образом ее внутреннее душевное состояние, а не непосредственные внешние впечатления. Кроме того, открывая с предельной откровенностью свои собственные чувства, внешне поэтесса обычно дистанцировала свою лирическую героиню от себя самой, то прибегая к использованию ролевых масок, то помещая лирическую героиню в окружение условно-романтического пейзажа, то обращаясь к столь же условной стилистике романса и гимна.

Немирович-Данченко В.И. На кладбищах. с. 127.

Лохвицкую нередко называли "певицей" – страсти, любви и т.п. Определение могло звучать как похвала или иронически, но в любом случае оно имело основания. Песня предполагает единство музыки и слова, в ней преобладают эмоции, а не рассудок, слово нередко играет подчиненную роль (отсюда представление, что хорошие песни и романсы получаются из не очень хороших стихов). Кажущаяся простота поэзии Лохвицкой приводила к тому, что иногда все ее творчество пытались свести к «романсу» (примером может служить упомянутая пренебрежительная характеристика, данная поэтессе Бальмонтом). В целом это неверно, однако некоторые образцы ее лирики, преимущественно ранней, действительно тяготеют к форме романса. Обращение к этому жанру, как и многое другое в творчестве Лохвицкой, имеет биографическую мотивировку:

поэтесса сама неплохо пела.

«Я много занималась музыкой, – писала она в письме А.Л. Волынскому, 191 – готовилась стать певицей».192 Следы этой школы наблюдаются и в ее поэзии. Интересно, что сама Лохвицкая отличала стихотворения для печати от романсов и песен.

Так, в письме В.И. Немировичу-Данченко она сообщает: «Ненапечатанных стихотворений у меня много, но это все больше романсы и песни».193 Романсами она свои произведения никогда не озаглавливала, зато название «песня» или «песнь»

для нее обычно. РГАЛИ, ф. 95, оп. 1, № 616.

В женских институтах музыка входила в число обязательных предметов, с оценкой в аттестате.

В качестве дополнительных уроков, за отдельную плату, преподавалось церковное и «итальянское» пение. Оценка Лохвицкой – «очень хорошо» (ЦИАМ, ф. 459, оп. 10, № 7534, л. 74). Очевидно, на момент окончания института, мысль о карьеры певицы по какой-то причине была уже оставлена.

Ср.: «Песнь любви» (два одноименных стихотворения в I и II томах); «Песнь торжествующей любви», «Песня Титании» (I т.), «Песнь разлуки», «Осенняя песнь» (II т.), названия Такая вполне откровенная ориентация на певческое искусство не могла не привлечь внимания композиторов. Многие стихотворения Лохвицкой были положены на музыку. Романсы на слова Лохвицкой писали С.Н. Василенко195 («Ты не думай уйти от меня никуда...» – I том, «Лионель» – II том, «Небесный сад» – V том), Р.М. Глиэр196 («Да, это был лишь сон», «Если б счастье мое было вольным орлом», «Взор твой безмолвен...», «И ветра стон, и шепот мрачных дум...», «Как тепло, как привольно весной...», «Могла ль не верить я...», «Поймут ли страстный лепет мой...», «Придешь ли с новою весной...», «Проснись, дитя», «Так долго ждать...» – все стихотворения – I тома; «Когда в тебе клеймят и женщину и мать...»

– II том), В.А. Зиринг197 («Песнь любви»), В.А. Золотарев198 («Весна» – I том), А.Н. Корещенко199 («Придешь ли с новою весной...»), А.А. Крейн200 («Любовь совершенная» – V том); М.С. Остроглазов201 («Душе очарованной снятся лазурные дали...», – I том, «Я люблю тебя ярче закатного неба огней...» – IV том), Ю.С. Сахновский202 («Вечерняя звезда», «И ветра стон...» – I том, «Во тьме кружится шар земной...» – V том), А.В. Таскин203 («Что мне в том...», «Зачем твой взгляд...» – I том, «Заклинание» – III том) и др.204 Как видно из приведенных примеров, композиторы предпочитали ранние стихотворения поэтессы, хотя некоторая часть музыциклов: «Зимние песни», «Осенние мелодии». В более поздний период эти названия почти исчезает. Только среди самых поздних стихов появляется «Песнь о небе».

РГАЛИ, ф. 952, № 66, 57, 103.

РГАЛИ, ф. 2085 (Глиэр), оп. 1, №№ 266, 267, 271-273, 275, 277, 282; ф. 952 (Муз. изд-во Юргенсона, оп. 1, № 153.

РГАЛИ, ф. 2430, оп.1, № 826.

РГАЛИ, ф. 952, оп. 1, № 214.

РГАЛИ, ф. 2004, оп. 1, № 26.

РГАЛИ, ф. 952, оп. 1, № 371.

РГАЛИ, ф. 952, оп. 1, № 505, 511.

РГАЛИ, ф. 952, оп. 1, № 505, 649, 651.

РНБ, ф. 773, № 1345, 1347; ф. 1051, № 19.

См. тж. Г.К. Иванов. Русская поэзия в отечественной музыке (до 1917 года). Справочник.

Вып. 1. М., 1966.

кальных произведений написана на стихи позднего периода. Но поздние стихотворения религиозно-мистического характера едва ли могут быть отнесены к разряду привычных романсов. В том, что композиторы выбирали их, чувствуется экспериментаторство, поиски новых возможностей. Здесь мы подходим к наиболее специфической части поэтического наследия Лохвицкой – произведениям, которым она сама дала название: «гимны».

Религиозно-мистическое мироощущение Лохвицкой обусловило одну из заметных жанровых особенностей ее поэзии: несомненное сходство значительного числа ее лирических стихотворений с существующими образцами гимнографической поэзии,205 без разбора – от античных гимнов богам до православных богослужебных песнопений. Заглавие «гимн» встречается у нее не реже, чем «песня», на протяжении всего ее творческого пути: «Гимн Афродите» (I том), «Гимн возлюбленному» (II том), «Утренний гимн» («Перед закатом»). По существу гимнами являются и многие другие ее произведения, не имеющие специального заглавия. К примеру, гимном можно назвать следующее стихотворение.

Чище хлопьев тумана и слов сокровенных нежней, Ослепительней стрел, прорезающих тучи во мгле;

Как росинка, что светлый в себе отражает эфир, Я объемлю все небо – любви беспредельной, как мир, Той любви, что жемчужиной скрытой сияет на дне;

Я люблю тебя глубже, чем любят в предутреннем сне.