«ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР М. ЛОХВИЦКОЙ Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук ...»

Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова

Филологический факультет

На правах рукописи

Александрова Татьяна Львовна

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР М. ЛОХВИЦКОЙ

Диссертация

на соискание ученой степени кандидата филологических наук

специальность 10.01.01 – русская литература

Научный руководитель – доктор философских наук И.Ю. Искржицкая Москва 2004 2

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ…………………………………………………………………………. ГЛАВА 1. ВЕХИ БИОГРАФИИ И ПЕРИОДИЗАЦИЯ ТВОРЧЕСТВА…...

ГЛАВА 2. ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР

I. СЕМАНТИЧЕСКИЙ УРОВЕНЬ

I. 1 Мироощущение, убеждения, философские взгляды 1) Самосознание Женщины……………………………………………… 2) Христианская религиозность…………………………………………. 3) Нехристианский мистицизм………………………………………….. 4) Соотношение этики и эстетики. Проблема зла……………………... 5) Болезненность…………………………………………………………… 6) Преодоление мечты…………………………………………………….. 7) Чувство юмора и ироничность………………………………………... I. 2 Жанровое своеобразие творчества 1)Поэзия как лирический дневник……………………………………… 2) Романсы, песни и гимны……………………………………………. 3) Баллады и сказки…………………………………………………….. 4) Поэмы………………………………………………………………….. 5) Лирические драмы……………………………………………………. I.3 Образы и мотивы 1) Лирические роли а) Героиня……………………………………………………. б) Герой………………………………………………………. в) Андрогинные образы……………………………………. 2) Система поэтических мотивов………………………………………. 3) Использование символов…………………………………………….. 4) Специфика поэтического мира; пейзаж………………………….… 5) Культурологические пристрастия……………………………….….. а) Античность………………………………………… б) Русский фольклор………………………………… в) Восток – библейский, мусульманский, языческий.

г) Средневековье………………………………...162/ 6) Стихи о детях и для детей…………………………………………….. II СТИЛИСТИЧЕСКИЙ УРОВЕНЬ…………………………………………. 1) Поэтический словарь………………………………………………… 2) Эпитеты………………………………………………………………… 3) Тропы а) Метафора, парабола (развернутая метафора)…….…. б) Сравнения………………………………………………… в) Металепсис……………………………………………….. г) Метонимия…………………………………………….….. д) Перифраз и антономасия…………………………….…. 4) Фигуры речи (Фигуры выделения.Добавления и повторы).…… 1. Случаи плеонастического повтора слов и корней, полиптот, парономасия…….……………………………… 2. Синонимия и эксергазия.……………………………….. 3. Аккумуляция…………………………………………….. 4. Градация………………………………………………….. 5. Восхождение (климакс)…………………………………. 6. Антитеза…………………………………………………… 7. Аллойосис…………………………………………………. 8. Анафора…………………………………………………… 9. Полисиндетон (Многосоюзие)..………………………… 10.Асиндетон (Бессоюзие)……..…………………………... 5) Некоторые особенности синтаксиса простого и сложного предложения.

1. Преобладание глаголов………………………………… 2. Трансформации и перестановки……………………... а) Средства усиления глагола - Контактная инверсия……………………………………………………... б) Гипербат (дистантная инверсия)……………. в) Прямой синтаксический параллелизм……………………… г) Хиазм……………………………………………. д) Метабола, антиметабола прозаподосис……………………... 3. Особенности построения периодов……………………. 6) Синтаксические приемы мелодизации…………………………….. 1. Плеонастический повтор соседних слов в пределах одной строки………………………………………………………….. 2. Повтор синтаксического фрагмента одной строки.... 3. Анадиплосис……………………….…………………….. 4. Рефрен…………………………….………………………. 6. Экспозиция, реприза, каданс….………………………... 7. Интонация…………………………………………………

III. ФОНИЧЕСКИЙ УРОВЕНЬ

1) Метрика………………………………………………………………… 2) Ритмика………………………………………………………………… 3) Рифма…………………………………………………………………… 4) Строфика……………………………………………………………….. 5) Звуковое оформление.………………………………………………… ЗАКЛЮЧЕНИЕ…………………………………………………………………. БИБЛИОГРАФИЯ……………………………………………………………… ПРИЛОЖЕНИЕ………………………………………………………………….

ВВЕДЕНИЕ

Настоящая работа представляет собой монографическое исследование творчества Мирры Лохвицкой (1869 – 1905) – русской поэтессы, пользовавшейся широкой известностью на рубеже XIX – XX вв. и незаслуженно забытой впоследствии. «Женщина-комета», на сравнительно недолгий срок появившаяся на небосклоне русской литературы и быстро привлекшая к себе внимание, столь же быстро удалилась из поля зрения литературоведов, так и не став предметом серьезного изучения. При жизни Лохвицкой и непосредственно после ее смерти о ее поэзии высказывались самые разноречивые, полярные, нередко взаимоисключающие суждения. Истекший XX век почти ничего не прибавил к пониманию ее творчества. Собственно, вплоть до 90-х гг. трудно говорить о какой-то истории его изучения – по крайней мере, в отечественной науке, – это скорее история голословных манипуляций именем поэтессы в разного рода обзорных работах о поэзии рубежа XIX – XX веков. Подавляющее большинство позднейших литературоведческих высказываний о Мирре Лохвицкой представляют собой лишь парафраз современной ей критики, в лучшем случае – не искажающий сути. В худшем случае каждое последующее высказывание привносит нечто дополнительное, в результате чего создается эффект «испорченного телефона» и порой первоначальный смысл в корне меняется. Нередко небрежность и невнимательность приводила к тому, что даже в текст справочных изданий вкрадывались грубые фактические ошибки.1 Многие такие ошибки со временем приобрели статус «общепринятого взгляда» и оказались отправной точкой для последующих обобщений. Было бы несправедливо умолчать о том, что некоторые исследователи высказывали все же достаточно тонкие и глубокие замечания об отдельных особенностях поэтической манеры Лохвицкой, но почему-то именно эти замечания в истории литературы остались маргинальными. В целом же «среднестатистическое» литературоведческое представление о Эти ошибки будут указываться в дальнейшем по ходу изложения материала.

поэтессе может быть сведено к полушутливой справке М.Л. Гаспарова: «сестра известной юмористки Тэффи (Надежды Александровны ЛохвицкойБучинской), остроумная и здравомысленная мать семейства (по словам И. Бунина), писала стихи о бурной страсти, снискавшие ей славу “вакханки” и “Русской Сапфо”. К. Бальмонт посвятил ей книгу, а И. Северянин чтил ее память с благоговейным восторгом».2 Несмотря на предельную сжатость изложения, здесь налицо приметы современного восприятия творчества поэтессы: разделение и противопоставление биографического облика ее самой и ее лирической героини, сведение смысла всего ее творчества к стихам о «бурной страсти», которые на самом деле составляют далеко не главную часть ее поэтического наследия.3 Впрочем, мы далеки оттого, чтобы критиковать во всех отношениях замечательную книгу М.Л. Гаспарова. Данная справка, как и другие в том же издании, хороша тем, что помогает мгновенно запомнить некие сведения о совершенно неизвестном поэте, но тот факт, что примерно то же пишется и в более академичных по стилю изданиях, и что этим набором сведений практически исчерпывается объем знаний нынешней науки об авторе, имя которого современники ставили в один ряд с именами Случевского, Фофанова, Брюсова, Бальмонта, Ахматовой, Цветаевой и др. – представляется весьма печальным.

Недавно вышедшие пособия по русской литературе показывают, что имя поэтессы, можно сказать, вычеркнуто из истории. В учебнике истории русской литературы 70 – 90-х гг. XIX в. (под редакцией В.Н. Аношкиной, Л.Д.

Громовой и В.Б. Катаева) она не упоминается ни разу. В подготовленном авторским коллективом ИМЛИ двухтомнике «Русская литература рубежа веков»

Гаспаров М.Л.. Русский стих начала века в комментариях. М., 2001, с. 278.

Основным источником такого представления являются воспоминания Бунина (Бунин И.А. Из записей – Собр. соч. в 9-ти тт., т. 9, с. 289 – 290) – источник исключительно ценный биографически, но не литературоведчески. Для Бунина, в молодости дружившего с Миррой Лохвицкой, важно было, прежде всего, развенчать биографический миф о ней как о «вакханке», и «демонической женщине», а между тем, он явился невольным виновником литературоведческого мифа о том, что творчество Лохвицкой не имеет ничего общего с ее биографией.

(1890-е – начало 1920-х гг.), общий объем которого более полутора тысяч страниц, она упомянута только два раза, причем один раз – просто как сестра Тэффи. Такую ситуацию нельзя считать нормальной. Игнорирование литературного феномена, пусть и забытого потомками, но широко известного в свою эпоху, может привести к тому, что общая картина окажется не только неполной, но и искаженной. Даже если признать справедливой эфемерность славы Лохвицкой (с чем категорически не согласен автор данной работы), она заслуживает внимания хотя бы как заметное явление текущего литературного процесса рубежа XIX – XX веков.

Таким образом цель предпринимаемого исследования – содействовать, по мере возможности, ликвидации одного из белых пятен в истории русской литературы.

Обратимся же к истории вопроса.

Для понимания последующих оценок поэзии Лохвицкой, прежде всего, важно уяснить отношение к ней современников. Оно, как мы уже сказали, было далеко не однозначным. Творческий путь поэтессы пришелся на время зарождения новых течений и тотальной переоценки ценностей. Необходимо особо подчеркнуть ( – этот момент, как правило, упускается из виду), что за 16 лет литературной жизни поэзия Лохвицкой претерпела значительную эволюцию. Заметных «тектонических сдвигов»

в ее поэтике не было, изменения накапливались исподволь, но «переход количества в качество», несомненно, произошел. Во всяком случае, знакомясь с ее стихами начала 90-х гг., читатель не сомневается, что писал их поэт девятнадцатого века, читая стихи начала 900-х, он ясно чувствует, что перед ним – автор века двадцатого.4 Именно эти эволюционные изменения в самом творчестве поэтессы обусловили постепенную перемену отношения к ней критиков и в конечном итоге предопределили ее положение в литературе – вне господствующих течений.

Поэтическая карьера Мирры Лохвицкой началась в 1889 г. – и очень успешно.

«Меня избаловали в Петербурге, где я выступила на литературном поприще совсем Анализ поэтических средств, используемых Лохвицкой, и вербализация этого непосредственного читательского ощущения составляют главную задачу данного исследования.

еще девочкой и где с первых шагов слышала о себе только лестные отзывы. Я была новинкой и, как всякая новинка, возбуждала интерес», – писала поэтесса в письме к А.Л. Волынскому.5 Между тем, одобрительные отзывы исходили лишь из определенного литературного лагеря – круга сторонников «чистого искусства», в отношении эстетики достаточно консервативных. Это одобрение наиболее авторитетно выражено в рецензии А.А. Голенищева-Кутузова, который отмечает «необыкновенное изящество и яркость образов, чуткое понимание красот природы, неподдельную искренность чувства и, наконец, за редким исключением, прекрасный по звучности и правильности стих». Но все же рецензент находит и заметный недостаток: «крайнее однообразие содержания стихотворений».6 Тем не менее уже за первый вышедший сборник стихотворений Лохвицкой была присуждена половинная Пушкинская премия.

Сочувствия от представителей идеологически еще доминирующего в те годы народнического лагеря поэтесса не ждала и не искала: «До того, что думают обо мне критики таких журналов, как «Русское богатство» или «Русская мысль», – мне нет никакого дела и даже было бы как-то не по себе, если бы им вздумалось (сохрани Бог!) похвалить меня».7 Действительно, «демократы» встретили ее неодобрительно, но это неодобрение касалось в основном идеологии и содержания, а не формы, – в эстетическом смысле старые принципы «чистого искусства» их вполне удовлетворяли. Примером двойственности такой оценки может служить мнение народнического поэта и критика П.Ф. Якубовича. С одной стороны: «Да, это – поэзия, неподдельная, полная чудного очарования». С другой: «Перед нами, точно будто, не образованная писательница, живущая в просвещенной стране на заре ХХ века, а какая-то “восточная роза”, для которой мир ограничен стенами гарема…» РГАЛИ, ф. 95, № 616, л. 3.

Голенищев-Кутузов А.А. М.А. Лохвицкая. // Сборник ОРЯС. СПб., 1905, т. 78. Отчет о двенадцатом присуждении Пушкинских премий, с. 121.

РГАЛИ, ф. 95, № 616, л. 4.

Гриневич (Якубович) П.Ф. Очерки русской поэзии. СПб., 1911, с. 354.

Тогда же, в 90-е гг. начинает формироваться новый литературный лагерь – лагерь модернизма. Его будущий вождь, Валерий Брюсов следит за успехами Мирры Лохвицкой с большим вниманием и – неодобрением: «Не припомню сейчас, где (не то в “Труде”, не то в “Русском Обозрении”) видел я стихотворение Лохвицкой ”Сон”, – пишет он в письме П.П. Перцову от 14 июня 1895 г. – “Я была во сне бабочкой, а ты мотыльком. Мы обнялись и улетели”. При этом достоверно известно, что г-жа Лохвицкая в самом деле во сне этого не видала. Что же остается от всего стихотворения? Выражения: утро, бабочка, розы, “как греза юна”, мотылек и лазурь?

Дурно то, что составился “поэтический словарь”; комбинируя его слова, получают нечто, что у нас называют стихотворением».9 «Слишком много новизны и слишком много в ней старого»,10 – пишет он Перцову позднее. Новизну он, видимо, склонен объяснять исключительно посторонним влиянием. В письме Перцову от 19 июля 1896 г. Брюсов говорит, что в русской поэзии стала формироваться «школа Бальмонта», к которой причисляет и Лохвицкую.11 Около двух лет спустя (в январе 1898 г.) в письме Бальмонту он пишет: «Вот новый сборник Мирры Лохвицкой. Согласен, уступаю, — здесь многое недурно. Но вот я, который стихов не пишет, предлагаю написать на любую тему стихотворение ничем не отличное от этих, такое, что Вы его признаете не отличающимся, таким же “недурным, хорошим”. Все это трафарет, новые трафареты поэзии, все те же боги Олимпа, те же Амуры, Псиши, Иовиши, но в Письма В.Я. Брюсова к П.П. Перцову. М., 1927, с. 27. Стихотворение Лохвицкой «Весенний сон», о котором говорит Брюсов, безусловно, не принадлежит к лучшим ее созданиям, но все же оно далеко не так банально, как может показаться при чтении брюсовского письма. Самое интересное в нем – идеально гармонирующий с содержанием «порхающий» ритм, который достигается искусным сочетанием четырех – и трехстопных амфибрахиев с двухстопным ямбом. Эта особенность вполне искупает некоторую содержательную инфантильность и шаблонность словаря.

Мотив сна у Лохвицкой варьируется весьма разнообразно, что сближает ее с символистами. «Мотылек» – один из вариантов характерного для нее образа – крылатого возлюбленного.

Письма В.Я. Брюсова к П.П. Перцову. М., 1927, с. 69.

новой одежде. Нет, не этого нужно, не этого. Лучше не писать».12 Бальмонт в это время в полном восторге от поэзии Лохвицкой, его восхищение вполне разделяет и князь А.И. Урусов – знаток и любитель новых французских поэтов. Брюсов же признает достоинства Лохвицкой с большой неохотой. Примечательно, что в дневниках он дает ей несколько более высокую оценку, чем в письмах: «Однако ее последние стихи хороши», – записывает он в ноябре 1897 г.13 Чуть позже, давая шутливую характеристику современной поэзии в форме библейских пророческих причитаний («Горе тебе, словесность русская!…») он ставит Лохвицкую в ряд с декадентами – Бальмонтом, Гиппиус и др, противопоставляя «своих» «ничтожному стихотворцу Федорову и … Ратгаузу».14 Творчество ее он изучает довольно серьезно. В его архиве сохранились четыре тома стихотворений Лохвицкой (два – с дарственными надписями поэтессы).15 Отдельные стихи отмечены подчеркиванием. К стихотворению «В час полуденный» в III томе он даже приписывает строфу от себя. Прочитать ее, к сожалению, невозможно – Брюсов пользуется сокращениями, но известно, что это стихотворение он считал одним из наиболее сильных у Лохвицкой, и с этим, действительно, трудно поспорить. Судя по дневниковым записям, по-человечески Лохвицкая ему несимпатична: он излишне придирчив и к ее внешности, и к манере поведения.16 В печати при жизни Лохвицкой появился лишь один отзыв Брюсова – на ее IV том. «Нумерация трех сборников г-жи Лохвицкой может быть изменена без ощутимой разницы. В IV томе ее стихотворений те же темы, те же приемы, та же душа, что и в двух предыдущих. Неужели не скучно поэту повторять самого себя? И Валерий Брюсов и его корреспонденты. // Литературное наследство. т. 98. М., 1991. кн. 1., с. 99.

«Амуры, Псиши и Иовиши» – это фантазия Брюсова. Образы античной мифологии встречаются у Лохвицкой только в I томе.

Брюсов В.Я. Дневники. 1891 – 1910. М., 1927, с. 31.

ОР РГБ, ф. 386, кн. №№ 1548 (т. I), 1192 (т.II), 100 (т.III) и 1193 (т. IV).

Надо сказать, что такая оценка личности поэтессы по-своему уникальна: мемуаристы (Вас. Ив.

Немирович-Данченко, И.А. Бунин и др.) единодушно отмечают ее привлекательность и обаяние.

какой смысл в этом умножении одинаковых стихов, хотя бы и звучных?»17 Отзыв довольно странный: в IV томе Лохвицкая как раз декларирует отход от прежних мотивов и обращается к религиозно-философской тематике. Естественно, что Брюсову это не близко, но если в чем-то и можно упрекать поэтессу, то уж никак не в самоповторении. Однако с легкой руки Брюсова этот тезис надолго утвердился в литературоведении. Стилистически в IV томе заметно усиление риторической тенденции, которая как раз близка самому Брюсову – но он почему-то не замечает этого. Ясно, что он хочет сказать: «Не стоит читать, это неинтересно». На смерть Лохвицкой Брюсов не откликнулся никак. В 9-м номере «Весов» за 1905 г. содержится лишь краткое сообщение о ее кончине (одна строка). Несомненно, это выглядело как знак «официального» непризнания. Однако нельзя сказать, что это событие прошло для Брюсова незамеченным. Большой интерес представляет хранящийся в его архиве черновик некролога Лохвицкой, озаглавленного «Памяти колдуньи».18 Судя по обилию правки и вариантов, Брюсов тщательно обдумывал эту статью. В первых ее строках он очень точно, и главное, очень нетипично для модернистской критики определяет основной смысл творчества поэтессы: «Творчество Лохвицкой – неизменная, неутолимая тоска по неземному, нездешнему». И именно поиском освобождения от «оков бытия» объясняет ее первоначальное обращение к любовной тематике: «Лохвицкая славила страсть за яркость ее мигов, освобождающих “среди тусклости” жизни… Но уже во II томе ее стихов… начинаются иные пути освобождения». Далее идет откровенная фальсификация. «Иные пути», по Брюсову, ведут на шабаш ведьм и далее в ад, к сатане. Заканчивается некролог жутковато: «С этого пути нет возврата. Кто перейдет эту черту, тот должен остаться навек в той стране (подчеркнуто автором – Т.А.).

Лохвицкая выполнила все, что…» – далее совсем неразборчиво. Стихи, которые он цитирует: «В час полуденный», «Мюргит», «Колдунья», – действительно относятся у Лохвицкой к числу лучших (хотя в отношении содержания его выбор очень тенАврелий. М.А. Лохвицкая. Стихотворения. Том IV. СПб., 1903 // Новый путь, 1903, № 1, с. 194.

ОР РГБ, ф. 386, К. 37, № 5. – Полную расшифровку см. в Приложении.

денциозен). В контексте всего, что сам Брюсов писал в те годы о «жизнетворчестве»19 и при таком понимании окончания земного пути поэтессы, он должен был бы почтить ее память публично, поскольку выходило, что как раз она осуществила его заветные чаяния. Однако почему-то он этого не сделал. Только семь лет спустя в критическом сборнике «Далекие и близкие» он поместил другую заметку о Лохвицкой, названную «некрологом». Не исключено, что сделал он это под давлением Бальмонта, в письме писавшего ему: «Невозможно печатать обзор поэтов, в который ты включаешь всякую безымянную дрянь…, и не дать характеристики таких истинных ярких цветов, как Лохвицкая».20 Вероятно, в первоначальном варианте книги заметки о Лохвицкой не было. Тем не менее, оценка, которую Брюсов дает в ней творчеству поэтессы, довольно высока. По художественности выше всего оцениваются ее «песни греха и страсти». Заканчивается статья словами: «Для будущей антологии русской поэзии можно будет выбрать у Лохвицкой стихотворений 10 – 15 истинно безупречных, но внимательного читателя всегда будет волновать и увлекать внутренняя драма души, запечатленная ею во всей ее поэзии».21 Собственно говоря, «10 – 15 истинно безупречных стихотворений» в антологии русской поэзии (без указания эпохи) – это то, на что может претендовать лишь первоклассный поэт.

Мы подробно остановились на мнении Брюсова, поскольку именно оно является наиболее авторитетным из всех. Нельзя не заметить, что в отношении Лохвицкой оно далеко не всегда объективно и внутренне противоречиво. На протяжении ХХ в. к нему с равной частотой прибегали и возвышавшие поэтессу, и ниспровергавшие ее. Вопрос о причинах этой противоречивости остается открытым – на наш взгляд, она обусловлена не столько объективными свойствами поэзии Лохвицкой, Ср.: «Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь… На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя. Только жреческий нож, рассекающий грудь, дает право на имя поэта» (В.Я. Брюсов.

Священная жертва. // Весы, 1905, № 1, с. 29).

Валерий Брюсов и его корреспонденты. Там же, с. 229.

См. Брюсов В.Я. Далекие и близкие, М., 1912, с. 148.

сколько психологическими особенностями самого Брюсова и его литературной политикой.

Разобрав точку зрения Брюсова, об остальных критиках модернистского лагеря и близких к нему легко сказать в двух словах. Как и Брюсов, большинство из них признало в Лохвицкой, прежде всего, «эротического поэта». Ее даже называли «Суламитой русской поэзии». Именно так воспринимали ее А.Л. Волынский и Н.Я. Абрамович. Многие – Вяч. Иванов, Н. Поярков, К.Д. Бальмонт – высоко ставили и отмеченные Брюсовым «колдовские» стихи. В целом оценка творчества поэтессы выше у так называемых представителей «массовой» критики – таких, как Н.Я.

Абрамович или А.А. Измайлов. «Высокая» модернистская критика относилась к Лохвицкой равнодушно.

Обычно исследователи обращают особое внимание на мнение К.Д. Бальмонта, считая его наиболее лояльным критиком по отношению к женщине, с которой его связывали загадочные романтические отношения и память о которой он хранил всю жизнь. Однако это не так. Как и для прочих модернистов, для Бальмонта Лохвицкая – только «художница вакхических видений, знающая тайны колдовства»: «Область Лохвицкой – слова, в которых чувствуются поцелуи, или жажда их, сновидения, полные девической робости и тонкой женской наблюдательности, и чары колдовства, в которых чувствуется Средневековье».22 Ничего другого он в ней не видел. Его отзывы о ее поэзии последних лет холодны и пристрастны. Через некоторое время после смерти Лохвицкой (не сразу) Бальмонт вновь сделался поклонником ее творчества, но по-прежнему воспринимал ее только как «страстную поэтессу».

«Песни греха и страсти», а также стилистические изменения в поэзии Лохвицкой, понравившиеся модернистам, вызвали возмущение людей консервативноэстетических взглядов, восторженно принявших ее первые стихи. Так, А.А. Голенищев-Кутузов в рецензии на III том ее стихотворений констатировал, что ее дарование «искалечено» декадентством. К тому же «глубоко-реакционному течению» одноДон. М.А. Лохвицкая. Стихотворения. Том V. // Весы, 1904, № 2, с. 59.

значно причислил ее марксистский критик Ф. Маковский, объединив с Бальмонтом, Брюсовым, Сологубом и Гиппиус.

Вне определенной идеологической позиции, но с неизменным гиперкритическим рвением разбирал почти каждый очередной выходивший сборник Лохвицкой критик «Нового времени» В.П. Буренин, сам имевший одиозную репутацию.

Таким образом, к концу жизни Лохвицкая оказалась в изоляции: сторонники «чистого искусства» ее оттолкнули, а «декаденты» в свои ряды не приняли. Это обстоятельство сыграло роковую роль в ее посмертной литературной судьбе.

Для полноты картины отметим еще одну характеристику, данную Лохвицкой в одном из некрологов; характеристику, не привлекшую к себе особого внимания, но, на наш взгляд, весьма ценную. Она принадлежит поэту и критику А. Курсинскому, который в юности был близок Брюсову, но впоследствии резко с ним разошелся. Как и Брюсов, он видит основное содержание поэзии Лохвицкой в «неизменной, неутолимой тоске по неземному, нездешнему», но направление поиска указывает совершенно противоположное: «Она ободряла нас на пути к вожделенному граду, даря нам отражение лучшей, изящной жизни в красоте и свете, к которой так беззаветно стремилась ее душа, белоснежный лебедь, рвущийся “в мир свободы, // Где вторят волнам вздохи бурь, // Где в переменчивые воды // Глядится вечная лазурь”». Несмотря на разноречивые суждения, в начале XX века Лохвицкой было отведено достаточно почетное место на русском «литературном Олимпе». «Умерла самая видная и, я бы сказал, – единственная, если применять строгую и серьезную точку зрения, русская поэтесса…»24 «Она была за последнее десятилетие, несомненно, самою крупною величиной среди русских молодых поэтических величин…»25 «С Кур-ский А. М. А. Лохвицкая // Новости дня. 1905, № 7987.

Измайлов А. М. А. Лохвицкая (некролог). // Биржевые ведомости. – 1905, 30 августа (утренний выпуск).

Поселянин Е. Отзвеневшие струны. //Московские ведомости. – 1905, № 253 (15 сентября).

Миррой Лохвицкой ушла из литературы яркая всенародная поэтесса…»26 Так писали критики разных направлений сразу после ее смерти. Тогда же, в 1905 г. последний прижизненный сборник Лохвицкой был удостоен Пушкинской премии – в ее биографии уже второй. Некоторые авторы некрологов, напротив, в нарушение законов жанра, сбивались на критику. Вместе с тем раздавались голоса, говорившие о недооценке поэзии Лохвицкой и констатировавшие «странную и нечуткую холодность»,27 с каким общество отнеслось к ее преждевременной смерти, – холодность, объясняемую отчасти тем, что эта смерть пришлась на исторический момент, когда тревожные события начала первой русской революции занимали всеобщее внимание и поэзия в целом отступила на второй план. Видимо, многие полагали, что слава Лохвицкой будет «возрастать в потомстве»: «Только через несколько лет, когда мы отойдем от нашего пылающего безумием и ужасом времени, мы поймем, чт мы потеряли в Лохвицкой, мы оценим ее сочный, красивый, яркий талант»28. Тремя годами позже, в отзыве на изданный родственниками сборник ее последних стихотворений, М.Е. Гершензон утверждал, что: «стихотворения Лохвицкой не были оценены по достоинству и не проникли в большую публику».29 Известность поэтессы тогда уже пошла на спад и критические разборы ее творчества появлялись крайне редко. Но все же популярность ее среди читателей была достаточно велика, и мнение И.А. Бунина, что Лохвицкую забыли вскоре после смерти30, не вполне отражает действительность.

В этой связи представляет интерес суждение сестры поэтессы, Н.А. Тэффи, высказанное в ее воспоминаниях об И. Северянине: «Игорь писал стихи о том, что всюду царит бездарь, а он и Мирра в стороне. Ну, про Мирру этого нельзя было сказать. Ее Галич Леонид. //Театр и искусство, 1905, № 37 (11 сентября). М.А. Лохвицкая – Южное обозрение. – 1905, № 2913.

. М.А. Лохвицкая. Перед закатом СПб., 1908. – Вестник Европы. 1908, № 7, с.

338.

Бунин И.А. Собр соч. т. 9. с. 289.

талант был отмечен тремя Пушкинскими премиями и четвертой посмертной». Тэффи допускает фактическую неточность, удваивая количество Пушкинских премий, полученных сестрой, но все же она передает ощущение, что до революции та была совсем еще не «в стороне» и не забыта. Это обстоятельство тонко подметила современная американская исследовательница Кристи Гроуберг: «Важно осознать, что в начале ХХ века Лохвицкая была эталоном, в сравнении с которым оценивались другие женщины-поэты».32 ( – Здесь и далее везде, где нет указания на автора перевода, перевод наш – Т.А.) В воспоминаниях Тэффи о Бальмонте есть следующий эпизод, относящийся к 1912 году, когда поэт вернулся из-за границы и был восторженно встречен на родине: «Приехал! Приехал! – ликовала Анна Ахматова.33 – Я видела его, я ему читала стихи и он сказал, что до сих пор признавал только двух поэтесс – Сафо и Мирру Лохвицкую. Теперь он узнал третью – меня, Анну Ахматову».34 А.А. Амфитеатров в статье, посвященной разбору творчества Игоря Северянина, разделяя его преклонение перед Лохвицкой, говорил, что в лирике она «иногда возвышалась почти до гениальности», и указывал на следующее обстоятельство:

«Мирра Лохвицкая, велика ли она, мала ли, но вся была, прежде всего, именно сплошь оригинальна и задушевно, пламенно смела. Хотя жизнь ее была короткая, она успела сказать несколько своих слов и внести в копилку русской литературы несколько своих мыслей (подчеркнуто автором – Т.А.). Ими потом, вот уже целое десятилетие пробавляются разные господа поэты, от них же первый и, к чести его, наиТэффи Н.А. Игорь Северянин. – Публикация Е.М. Трубиловой в сб. Творчество Н.А. Тэффи и русский литературный процесс первой половины ХХ в. М., 1991, с. 343. – Кстати, Тэффи нельзя упрекнуть в «семейственности». Она упоминает сестру редко и почти всегда с иронией.

Dictionary of Russian women writers. London, 1994. p. 381 – 382.

Позднейший отзыв Ахматовой о поэзии Лохвицкой приводит в мемуарном очерке С. Липкин:

«В ней что-то было. Но на ее стихах лежит печать эпохи безвременья – Надсон, Минский, Фофанов». (Липкин С. Беседы с Ахматовой // Взгляд: Сборник. Критика. Полемика. Публикации. – вып.

3. М., 1991, с. 384).

Тэффи Н.А.. Собрание сочинений. Проза. Стихи. Пьесы. Воспоминания. СПб., 1999, с. 409.

более откровенный, г. Игорь Северянин».35 Уже в 20-е гг., когда расстановка сил в поэзии заметно изменилась, в известной «Антологии русской лирики первой четверти ХХ века» И.С. Ежова и Е.И. Шамурина Лохвицкая представлена 26-ю стихотворениями.36 В конце 20-х гг. В. Саянов еще отводит поэтессе заметное место в ряду «зачинателей символизма»,37 хотя в целом дает поэзии 90-х гг. невысокую оценку.

Впоследствии всякое упоминание о Лохвицкой надолго исчезает со страниц советских изданий.

Причиной этого исчезновения является отчасти то, о чем пишет современная исследовательница В.Г. Макашина: «Отсутствие до недавнего времени самостоятельных исследований творчества Мирры Лохвицкой в отечественном литературоведении объясняется, в частности, идеологическими причинами. Творчество Мирры Лохвицкой подверглось насильственному забвению на несколько десятилетий, поскольку ни ее эротически окрашенная любовная лирика, ни стихотворения и драматические поэмы на религиозные темы не могли отвечать коммунистической идеологии».38 Косвенно, вероятно, сыграло свою роль и то, что родной брат поэтессы, генерал Н.А. Лохвицкий, был одним из видных участников Белого движения. Показательно однако то, что позднее, в 60 – 70-е гг., в эпоху частичной реабилитации поэзии Серебряного века и возвращения многих забытых имен (в числе которых была и Тэффи), Мирру Лохвицкую если и вспомнили, то лишь для того, чтобы вновь отвергнуть. «Новое прочтение» ее поэзии определеннее всего выразилось в предислоАмфитеатров А. Человек, которого жаль // Русское слово. – 1914, № 111.

Для сравнения: той же антологии помещено 44 стихотворения Брюсова, 41 – Бальмонта, 36 – Блока, 32 – Ахматовой, 21 – Гиппиус, 9 – Цветаевой. На это соотношение обратил внимание Сэм Сайоран, автор первой литературоведческой работы, в которой исследовалось творчество Лохвицкой, а не критические отзывы о ней (Cioran S. The Russian Sappho: Mirra Lokhvitskaya. // Russian Literature Triquaterly. 1974, № 9, pp. 317 – 335).

Саянов В. Очерки по истории русской поэзии ХХ века. Л. 1929.

Макашина В.Г. Мирра Лохвицкая и Игорь Северянин. К проблеме преемственности поэтических культур. Автореф. канд. дисс. – Новгород, 1999, с. 4-5.

вии Г.А. Бялого к сборникам «Поэты 1880 – 1890-х гг. XIX в.»39 Эти издания установили новый статус Лохвицкой – как малозначительного, третьестепенного поэта:

«Ее маленький эстетизированный мирок замкнут в себе, за ним нет ничего – ни личной драмы, ни общественного трагизма Лохвицкая чаще всего писала о любви, но любовь в ее поэзии – это не душевное состояние, не человеческое чувство это только предлог для экстазов и восторгов Лохвицкая унаследовала наиболее банальную и наименее ценную часть надсоновского наследия и довела ее до того предела, за которым начинается уже пародия».40 За этим приговором следовало некоторое смягчение: «И все-таки у Лохвицкой был несомненный талант, только дурно направленный и растраченный на дешевые украшения – в угоду той широкой обывательской публике, которая в 80 – 90-х годах создавала шумную рекламу поэтам с демонстративной “смелостью” заявлявшим о своем нежелании внимать “наветам уныния”».41 Эта «новая» оценка является хорошим примером упомянутого повторения и контаминации старых критических мнений. Источники прослеживаются легко. Тезис об узости поэтического мира Лохвицкой с разной степенью резкости повторяли на рубеже веков А.А. Голенищев-Кутузов, П.Ф. Якубович, А. Гранитов. Упреки в банальности восходят к Брюсову, только в отличие от него, Г.А. Бялый не видит у Лохвицкой никакой душевной драмы и никакого психологического интереса. В последнем, без сомнения, сказывается влияние превратно понятых воспоминаний Бунина. Наконец, общий гиперкритический тон повествования возрождает стиль фельетонов В.П. Буренина, для которого, кстати, характерно и снисходительное признание у Лохвицкой поэтического дарования, и сетования, что она «дурно направляет» его и тратит не на то, что нужно. К Буренину восходит и тезис об изСборники с таким названием выходили дважды: в 1964 г. – в Малой серии Библиотеки поэта, в 1972 г. – в Большой. По составу они не одинаковы. В первый еще входят поэты, чьи произведения вскоре вышли отдельными изданиями: А.М. Жемчужников, А.А. Апухтин, К.К. Случевский, К.М. Фофанов. Во втором остались те, кого не сочли достойными отдельной подборки, список был расширен за счет нескольких менее известных имен.

Поэты 1880 – 1890-х гг. XIX в. Л., 1972. с. 59 – 62.

лишней риторичности. Подборка поэзии следует принципу иллюстрации критических мнений – в ней довольно широко представлен ранний этап ее творчества и почти исключен поздний – вероятно, в значительной мере по указанным идеологическим причинам. Ни одно из стихотворений, выделенных Брюсовым, в подборку не попало. От эффектной концовки брюсовского некролога составители оставили ровно половину: «Можно будет выбрать у Лохвицкой стихотворений 10 – 15 истинно безупречных». В контексте общего негативного отношения «безупречных» понимается как «заслуживающих переиздания». Это понимание тоже утвердилось как общепринятое: вплоть до 90-х гг. ХХ в. отдельными сборниками стихотворения Лохвицкой не выходили.

Если учитывать тот факт, что прижизненные сборники поэтессы давно стали библиографической редкостью, а издания серии Библиотеки поэта считались авторитетными, неудивительно, что «новое исследовательское представление» о творчестве Лохвицкой складывалось в значительной степени на основании этой подборки.

Именно на нее ссылается известный австрийский специалист по истории русского символизма Аге Ханзен-Лве. В своей обстоятельной работе о системе мотивов раннего символизма он приводит примеры из поэзии Лохвицкой всего несколько раз, почти каждый раз прибавляя к ее стихам эпитеты «банальный» и «тривиальный». В русле того же низведения поэзии Лохвицкой в ранг простой, хотя и грамотной, версификации следуют критические оценки Н.В. Банникова, К.А. Кумпан, В.В.

Ученовой, Е.В. Ивановой, И.В. Корецкой и др.43 В упомянутом ранее двухтомнике Ханзен-Лве А. Русский символизм. СПб., 1999, с. 151, 287, 294, 327, 328.

При этом упомянутым исследователям надо отдать должное: подборка стихов в составленном Н.В. Банниковым сборнике «Русские поэтессы XIX века» (М., 1978) – пожалуй, лучшая из всех, выходивших в советское время; В.В. Ученовой принадлежит удачная формулировка, которую можно применить к ранним стихам Лохвицкой: «Классичность формы сочетается в них с взрывным содержанием» («Царицы муз: русские поэтессы XIX – нач. ХХ вв. М., 1989, с. 9), а Е.В. Иванова весьма проницательно замечает: «Чувственная и жизнелюбивая на поверхности, лирика Лохвицкой, воспевающая греховную страсть, таила душевную чистоту и простодушие, глубокую реИМЛИ, там, где единственный раз упоминается Лохвицкая, допущена фактическая ошибка: «Сдвиг к декадентскому мажору пережили и стихотворцы ( – курсив наш – Т.А.), к поэтике символизма не примкнувшие, но варьировавшие некоторые его темы и мотивы – например, М.А. Лохвицкая».44 Между тем, до Лохвицкой никакого «декадентского мажора» вообще не существовало. Напротив, можно сказать, что это она «по эстафете» передала его Бальмонту, – т.к. по мере нарастания мажора в его творчестве, у нее как раз усугубляются депрессивные настроения. На этом «генеральная линия» отечественного изучения поэзии Лохвицкой может считаться завершенной, т.к. логическим продолжением ее могло бы быть разве что утверждение, что эта дама вообще не писала стихов. Вопрос о ее месте в русской литературе можно было бы считать решенным, – однако начиная с 70-х гг., сначала в западной славистике, а в последние годы и у нас стали слышаться совершенно иные мнения. Исследователи, смотревшие менее «зашоренным» взглядом и не ограничивавшие знакомство с творчеством поэтессы антологическими подборками, увидели в ее поэзии некие другие грани, заслуживавшие внимания. Начало этому повороту положила упомянутая статья С. Сайорана, который, обратив внимание преимущественно на позднее творчество Лохвицкой, акцентировал замеченную Брюсовым психологическую проблему дуализма. Сайоран пришел к выводу о том, что поэтессу можно причислить не к предтечам декадентства, а непосредственно к декадентам: «Мало кто сомневался, что Лохвицкая была «декаденткой», и не было вопроса в том, что она принадлежит к декадентскому лагерю Бальмонта, Брюсова и Сологуба» В 1982 г. в Питтсбурге появилось первое монографическое исследование о Лохвицкой – докторская диссертация Р. Гридана: «”Дуализм” Мирры Лохвицкой как лигиозность; склонность к мистицизму явственно сказалась в поздних стихах с их предчувствием близкой смерти» (Русская поэзия Серебряного века. 1890 – 1917. М., 1993, с. 82).

Русская литература рубежа веков (1890-е – начало 1920-х годов). М., 2001, кн. 1, с. 697.

На наш взгляд, эти явления взаимосвязаны.

Cioran S. Ibidem, p. 331.

“романтический конфликт” и его отражение в ее поэзии». К сожалению, в России эта работа недоступна и мы можем ограничиться лишь повторением слов К. Гроуберг: «Р. Гридан утверждает, что любовная лирика Лохвицкой подготовила почву для появления такой крупной фигуры, как Ахматова».47 Судя по формулировке темы, позволим себе высказать собственное предположение, что исследователь решает вопрос в том же ключе, что и Сайоран.

В 1978 г. вышла антология женской поэзии русского модернизма, подготовленная Темирой Пахмусс. В краткой справке, посвященной поэтессе, также подчеркивается ее фактическая принадлежность к символизму, хотя и указывается, что сами символисты, за исключением Бальмонта, «не признали в ней родственного духа».

«К сожалению, вероятно, излишняя весомость мира страсти и чувственности в ее ранней поэзии, привела критиков к недооценке более интеллектуального аспекта ее позднего творчества. Действительно, они понимали Лохвицкую просто как “певицу любви и страсти”. Но позднейшая фаза ее эволюции как художника противоречит их суждению Более того, в поздних стихах поэт не ограничивает себя специфически-женским сознанием. Мирра Лохвицкая была не только представительницей женской линии декаданса. Как и другие поэты-символисты, она верила в высшую реальность. Вечные небесные сады в ее поэзии исполнены духовной значимости. Та же неоднозначность свойственна поэзии Зинаиды Гиппиус и Александра Блока». В последние десятилетия Лохвицкая попала в поле зрение ряда западных специалистов в силу укрепления на Западе феминистического движения и в связи с этим – ростом общего интереса к женскому творчеству. Так, пишущая «в традициях американского феминизма» Барбара Хельдт утверждает, что «Ахматова и Цветаева, конечно, связаны с ее традицией “освобожденного женского естества”».49 К сожалеDictionary of Russian women writers. London, 1994. p. 382.

Women-writers in Russian Modernism. An Anthology. Translated and edited by Temira Pachmuss. Urbana – Chicago – London, 1978, p 91 – 92.

Heldt B. Terrible perfection. Women and Russian literature. Bloomington and Indianopolis, 1987, p.

117.

нию, характер этой связи в ее работе никак не раскрывается. Однако другая, английская, исследовательница, Джейн Таубман, справедливо замечает, что:

лийская, исследовательница, Джейн Таубман, справедливо замечает, что: «Сердце феминистки едва ли может радоваться той готовности, с которой Лохвицкая обычно подчиняет свою личность не только велениям страсти, но и господству ее возлюбленного-мужчины». Уже упоминавшаяся американская исследовательница К. Гроуберг в «Словаре русских женщин писателей» констатировала, что роль Лохвицкой в «женской поэзии» «все еще ждет взвешенной и справедливой оценки», указав, что и в целом ее «влияние на современников и позднейших поэтов только начинает осознаваться». Открытая постановка вопроса о восстановлении поэзии Лохвицкой в правах принадлежит известному русско-американскому слависту В.Ф. Маркову. Наиболее определенно она сформулирована в его статье «Русские сумеречники»:

«Она представляет собой промежуточную стадию между Фетом и Бальмонтом в поэзии любви-ночи-парка, но она есть нечто большее. Ее “жгучий, женственный стих” определенно заслуживает внимания и реабилитации. Даже при том, что ее словарь содержит слишком много клише для нашего слуха, в ее поэзии есть настоящая сила и напор». Чуть ниже Марков говорит, что «Лохвицкая – это кладезь пророческих предвосхищений Она опередила Бальмонта почти на десять лет своим “К солнцу” Другие поэты также слышатся в ее строках. Самое первое стихотворение первой книги ее стихов звучит как предвестие Гиппиус, Бальмонта и Сологуба, а кроме того, некоторых “соловьевских” аспектов Блока. Лохвицкая писала о канатной плясунье (и об “одиночестве вдвоем”) до Ахматовой, объясняла природу наяды до Цветаевой, ставила в стихи “дождь” и “плащ” до Юрия Живаго и употребляла слова вроде ”теревинф” до Вячеслава Иванова. Более важно то, что именно Лохвицкая, а не Ахматова, “научила женщин говорить”». Откликом на новую постановку задачи стала первая в России монографическая работа, посвященная творчеству Мирры Лохвицкой – диссертация Т.Ю. ШевWomen writers in Russian literature. London, 1994, p. 174.

Dictionary of Russian women writers. p. 381 – 384.

Markov. V. Russian crepuscolary: Minskij, Merezhkovskij, Loxvickaya. // Russian literature and history. Jerusalem, 1989, p.80.

цовой,53 защита которой состоялась в МПГУ в 1898 г. Эта работа представляет исключительную ценность по охвату материала: исследовательница выявила и проработала практически все доступные российские архивные источники, а также вышла на потомков поэтессы.54 В диссертации прослеживается эволюция творчества Лохвицкой и оценка ее современной критикой, впервые дается попытка периодизации ее творчества, анализируются некоторые особенности поэтической манеры, высказываются предположения о поэтических предшественниках и отдельно рассматриваются связи с творчеством Бальмонта, Ахматовой и Цветаевой.

Работа содержит немало интересных наблюдений. Но неизбежный для первого этапа работы слишком широкий охват материала не позволил исследовательнице сделать конкретные теоретические выводы, в результате чего общим выводом стало несколько расплывчатое утверждение: «Интенсивность художественных свершений, многообразие и плодотворность жанровых построений, отразивших совершенствование поэтического мастерства, воистину поставили Лохвицкую в ряд художников, вне наследия которых история русской поэзии будет неполной, обедненной». Возможно, именно эта нечеткость вывода привела к тому, что следующая исследовательница, обратившаяся изучению к творчеству Лохвицкой, В.Г. Макашина, предпочла вернуться к традиционному для дореволюционной критики и советской науки взгляду на Лохвицкую как на неглубокого поэта. Ее диссертация: «Мирра Лохвицкая и Игорь Северянин. К проблеме преемственности поэтических культур» – была защищена в Новгородском государственном университете в 1999 г. К сожалеШевцова Т.Ю. «Творчество Мирры Лохвицкой. Традиции русской литературной классики, связь с поэтами-современниками» М., 1998.

К сожалению, архив Лохвицкой, сам по себе довольно скудный и разбросанный по нескольким хранилищам Москвы и Петербурга, принципиально новых материалов не дает, но позволяет уточнить ряд фактов и устранить многие укоренившиеся ошибки. Поиск материалов, возможно, оставшихся у родственников, и скорее всего, попавших за границу, требует большого энтузиазма, времени и средств. Кое-какие сведения, несомненно, могло бы дать собрание Тэффи в Бахметевском архиве Колумбийского университета (Нью-Йорк), но оно также труднодоступно.

Шевцова. Т.Ю. Указ соч., с. 204.

нию, нам удалось ознакомиться лишь с авторефератом этой работы, а также с предисловием автора к составленной ею небольшой брошюре стихотворений Лохвицкой. Объектом преимущественного интереса исследовательницы, насколько можно понять, является Игорь Северянин, чьи архивные материалы она широко использует.

Архив Лохвицкой знаком ей лишь отчасти. Для нас неприемлем тезис об зачислении Лохвицкой в ряд явлений «массовой культуры»; спорным кажется и утверждение, что для Игоря Северянина главной заслугой Лохвицкой было содержавшееся в ее поэзии «отрицание общепринятого различия между Добром и Злом». Применительно к стихам поэтессы вновь зазвучали эпитеты «банальный» и «примитивный», и снова упор делается на то, что писалось ею в двадцатилетнем возрасте.

Хочется, наконец, вспомнить справедливые слова Н.Я. Абрамовича: «Этот музыкальный лирик в своей духовной высоте был значительней многих, кто бросал ей презрительный упрек».56 К вопросу о «духовной высоте», необходимо упомянуть еще одно суждение, высказанное в последнее десятилетие. Это, на первый взгляд, очень неожиданная трактовка поэзии Лохвицкой, но отдельные приведенные выше высказывания ее подготовили. В 1994 г. в «Журнале Московской Патриархии» была напечатана статья Г. Лахути «Время и поэзия Мирры Лохвицкой».57 В ней утверждалось, что поэзия Лохвицкой на самом деле – «подлинно христианская», причем «самой высокой пробы», и именно потому не была принята современниками. По силе воздействия автор сравнивает поэтессу с Лермонтовым и Пастернаком. Статья немного небрежна по стилю, содержит ряд фактических неточностей, касающихся биографии поэтессы, может быть, выводы, сделанные автором, спорны, но сама постановка вопроса заслуживает внимания. Тот же автор выпустил небольшой отдельный сборник поэзии Мирры Лохвицкой, в который вошли безупречные, на его взгляд, христианские стихи поэтессы. К сожалению, выдвигая тезис о высокой духовности ее поэзии, составитель, похоже, сам не доверял поэту до конца, отчего не включил в подборку такие стихотворения, как упоминавшееся «В час полуденный».

Арский. М.А. Лохвицкая. // Наука и жизнь, 1905, № 9, с. 294.

Журнал Московской Патриархии. 1994, № 7 – 8, с. 126 – 141.

Здесь, как нам кажется, мы подходим к главной причине столь неоднозначной, противоречивой и странной оценки поэзии Лохвицкой в целом. Наше глубокое убеждение состоит в том, что основной нерв этой поэзии – всеобъемлющая религиозно-мистическая настроенность автора. Чтобы понять и оценить это свойство, исследователь сам должен обладать некоторым личным, практическим религиозным опытом, знать не только понаслышке, но вживе, такие понятия, как «борьба со страстями», «помысел», «искушение», «прельщение», «пленение», «мысленный грех» и т.д., а также ясно понимать, что на пути «невидимой брани» случаются не только победы, но и поражения. Судя по тому, чт пишет большинство исследователей о поэзии Лохвицкой, они весьма смутно ориентируются в подобных вещах. Это неудивительно. К сожалению, очень часто профессиональные литературоведы ограничиваются самым поверхностным ознакомлением с культовыми и мировоззренческими особенностями той или иной конфессии, и просто не видят духовной проблематики, если она специально не акцентирована, а люди, приобретшие хотя бы азы иного опыта, демонстративно отстраняются от светской культуры вообще. Двусмысленная и несколько скандальная репутация Лохвицкой, созданная ей критикой, на протяжении века мешала подойти к ней именно с этой позиции. Автор настоящего исследования не скрывает своей конфессиональной принадлежности к Православию, хотя и не отождествляет свою точку зрения с официальной позицией Русской Православной Церкви. Едва ли нужно конфессионально «выравнивать» Лохвицкую, подгоняя под стандарт «православного» поэта. Но и нет причин бояться в ней каких-то сатанинских бездн. Поэтому еще одной важной нашей задачей будет попытка понять мировоззрение поэтессы и через мировоззрение объяснить принципы ее поэтики и стилистики. Необходимо, на наш взгляд, проследить и соотношение творчества Лохвицкой с ее биографией, т.к. мировоззрение писателя проявляется не только в литературных манифестах и художественных произведениях, но и, прежде всего, в жизненных убеждениях и поступках.

До сих пор из всех упомянутых и цитированных характеристик наиболее полной и объективной представляется та, что дана была Лохвицкой сразу после ее смерти А.А. Измайловым:

«Певица любви и страсти и – мистики любви и страсти Ей была ведома тайна настоящей красоты, и она спела красиво, искренно и смело ту Песнь Песней, какую до нее на русском языке не спела ни одна поэтесса. Пламенная, страстная, женственно-изящная, порой в своих стихах слишком нервная, почти болезненная, но всегда индивидуальная, она явилась странным сочетанием земли и неба, плоти и духа, греха и порыва ввысь, здешней радости и тоски по “блаженстве нездешней страны”, по “грядущем царстве святой красоты”». Эта характеристика и послужит отправной точкой предпринимаемого нами исследования.

Измайлов А. М.А. Лохвицкая. // Биржевые ведомости,1905, 30 августа (утренний выпуск.)

ВЕХИ БИОГРАФИИ И ПЕРИОДИЗАЦИЯ ТВОРЧЕСТВА.

Не только в поэзии, но и в судьбе Мирры Лохвицкой есть что-то мистическое. Это было замечено сразу после ее смерти. «Молодою ждала умереть, // И она умерла молодой», – писал Игорь Северянин, перифразируя известные ее строки.

Мистикой проникнуто и само ее имя – Мирра.59 «Мирра» – драгоценное благовоние, древний символ любви и смерти. Греческое название его – «смирна». Смирна, наряду с золотом и ладаном является одним из даров, принесенных волхвами младенцу Христу. Как компонент мирра входит в состав сложного ароматического состава с созвучным названием «миро», употребляемого в богослужебной практике и символизирующего дары Святого Духа.

Нельзя не заметить, что семантическое поле слова «мирра» включает в себя все основные темы поэзии Лохвицкой, которым она оставалась верна на протяжении всего своего творческого пути.

писала она в одном из последних своих стихотворений. Склонность к мистицизму была у нее природной, даже можно сказать – наследственной. Ее прадед, Кондратий Андреевич Лохвицкий (1779 – 1839), был известен как поэт-мистик, автор таинственных «пророчеств».

«В метрическом свидетельстве я записана Марией, а не Миррой, как меня все называют, и поэтому было бы удобнее официально познакомить меня с публикой под первым именем, а впрочем, как хотите,» – писала она в 1892 г. в письме А. Коринфскому (РГАЛИ, ф. 2571, оп. 1, № 211).

Тэффи в воспоминаниях обычно отделяет «сестру Машу» от «поэтессы Мирры Лохвицкой». Второе имя возникло, вероятно, в институтские годы, тем более, что в ее классе было еще две Марии (см. – ЦИАМ, ф. 459, оп. 10, № 7534.). Копию метрического свидетельства см. в Приложении.

М.А. Лохвицкая-Жибер. Перед закатом. СПб., 1908, с. 18. (Далее – ПЗ) К сожалению, документальные биографические сведения о Мирре Лохвицкой весьма скудны, современники редко вспоминали ее. Да и внешняя канва ее биографии не слишком богата событиями. Наиболее полным и правдивым источником сведений о ней, на наш взгляд, является ее собственная поэзия, в которой отразилась ее своеобразная личность.61 Тем не менее представляется необходимым указать ее основные биографические вехи, поскольку, как было сказано, существующие справки изобилуют неточностями. Мария Александровна Лохвицкая родилась 19 ноября63 1869 г. в Петербурге в семье известного в то время адвоката, Александра Владимировича Лохвицкого (1830 – 1884). А.В. Лохвицкий принадлежал «к крайне ограниченному у нас кругу ученых юристов. Он был доктор прав, автор курса уголовного права и других сочинений и статей, отмеченных ясностью и талантом изложения».64 Мать, Варвара Александровна (урожденная Ноэр, † не ранее 1917 г.), происходила из обрусевшей французской семьи.

30 ноября 1869 г. девочка была крещена в Сергиевском всей артиллерии соборе, находившемся по соседству с домом, в котором Лохвицкие жили (адрес – Мы отдаем себе отчет в сложности соотношения понятий «автор» и «лирический герой». Но проблема разграничения их встает остро в тех случаях, когда наблюдается крен в сторону их полного отождествления. В отношении Лохвицкой на сегодняшний день проблема другая: исследователи склонны отрицать какую бы то ни было связь между ними.

Наиболее добросовестно факты биографии Лохвицкой собраны и изложены в диссертации Т.Ю.

Шевцовой, но и у нее встречаются отдельные неточности.

Даты указаны по старому стилю.

А.В. Лохвицкий (некролог).// Судебная газета. 1884, № 21, с. 5 – 6. Здесь же сообщаются любопытные черты его характера, проявившиеся и у обеих его дочерей-писательниц.: «Не много есть людей, которые были бы так нескромны в выставлении своих недостатков. Он был добрый, верный и не жадный человек, а его выставляли злым в насмешке, бесцеремонным в нравственных принципах и корыстолюбивым. Многие полагали, что он наживает кучу денег, а он, между тем, оставляет очень скромное состояние». Этот взгляд отражен в «Осколках московской жизни»

А.П. Чехова (от 3 декабря 1883 г.), где А.В. Лохвицкий назван «доктором разных прав и неправ».

Сергиевская ул., д. 3)65. Восприемниками при крещении были подполковник В.А.

фон-Гайер и Е.А. Бестужева-Рюмина, жена профессора Петербургского университета К.Н. Бестужева-Рюмина (от имени которого получили название известные Высшие женские курсы).

Следующим ребенком в семье была Надежда Александровна (1872 – 1952) – знаменитая Тэффи. Из ее автобиографических рассказов явствует, что семья была многодетной, а разница в возрасте между старшими и младшими детьми – довольно значительной. Выяснить точное количество братьев и сестер по церковным метрическим книгам сложно, поскольку семья несколько раз переезжала из города в город (отец окончил Московский университет, затем учился в Германии, преподавал в Одессе, Петербурге и наконец вернулся в Москву, где состоял присяжным поверенным); менялись адреса и в пределах одного города. Достоверно известны годы жизни только старшего брата Николая (1868 – 1933) и младшей из сестер, Елены (1874 – 1919). Брат избрал военное поприще, дослужился до генеральского чина, во время Первой мировой войны командовал экспедиционным корпусом во Франции, в гражданскую войну участвовал в белом движении, некоторое время был командующим 2-й колчаковской армией. Среди множества его наград георгиевский крест четвертой и третьей степени – свидетельство личного мужества. В эмиграции он участвовал в различных патриотических организациях, был председателем общества монархистов-легитимистов.

Елена Александровна Лохвицкая запечатлена во многих автобиографических рассказах Тэффи.66 Надежда и Елена – две младшие сестры – были особенно дружСм. РГАЛИ, ф. 191, оп. 1, № 1414.

Автобиографические рассказы о детстве занимают в творчестве Тэффи заметное место. В них сохранены подлинные имена и названия, хотя в сюжет порой вплетается очевидный вымысел.

Укажем лишь некоторые подобные произведения: «Кузьма Прутков» (сб. «И стало так», 1916);

«Исповедь», «Счастливая» (сб. «Тихая заводь», 1921); «Лиза», «Любовь», «Кишмиш» (сб. «Городок», 1927); «Катерина Петровна», «Золотой наперсток» (сб. «Книга июнь», 1932); значительная часть рассказов сб. «Ведьма» (1932); «В Америку», «И времени не стало» (сб. «Земная радуга», 1952) и др.

ны между собой. Елена тоже писала стихи, впоследствии совместно с Тэффи переводила Мопассана, состояла в обществе драматических писателей. Впрочем, профессиональным «литератором» она себя не считала. До 40 лет жила с матерью, затем вышла замуж на надворного советника В.В. Пландовского. Достоверно известны имена еще двух старших сестер – Варвары Александровны Поповой и Лидии Александровны Кожиной (их портреты содержатся в семейном альбоме Тэффи).67 Около 1910 г. Варвара, овдовев или разведясь, поселилась вместе с матерью и сестрой Еленой. В адресной книге аттестовала себя как «литератор». В 1916 – гг. сотрудничала в «Новом времени», печатая заметки под псевдонимом «Мюргит», – очевидно, взятом из известного стихотворения Мирры. В рассказах Тэффи упоминается еще сестра Вера. Что касается взаимоотношений двух наиболее известных сестер, Мирры и Надежды, они, по всей видимости, были непростыми. Яркая одаренность той и другой при очень небольшой разнице в возрасте (фактически – два с половиной года) привела скорее к взаимному отталкиванию, чем притяжению.70 Но все же придавать слишком большое значение ироническим выпадам Тэффи в адрес сестры, мелькающим в ее прозе, было бы несправедливо. «Двуликая» Тэффи, смеющаяся и плачущая, и здесь верна себе. Ее поэзия дает некоторые образцы лирической груТворчество Н.А. Тэффи и русский литературный процесс первой половины ХХ в. М., 1991, с.

333.

В ОР РГБ хранится письмо Веры Александровны Лохвицкой к В.И. Герье (1884 г.), содержащее просьбу разрешить ей присутствовать на его лекции.

Тэффи обычно несказанно преувеличивает эту разницу. Неудивительно: ведь в эмигрантских документах она поставила себе 1885 г. рождения.

Интересно, что, уже в начале 1900-х гг., помечая для себя, кому надо не забыть подарить очередной свой выходящий сборник, Мирра Лохвицкая упоминает «маму», «Колю» и «Лену». В списке еще несколько имен, но «Надежды» в их числе нет (РО ИРЛИ, ф. 486, № 1, л. 2 об.) Вообще факты дают основания предполагать, что, у Мирры было больше душевной близости с братом, чем с сестрами (Ср. мемуарный очерк Тэффи «Как я стала писательницей»).

сти, содержащие узнаваемые реминисценции поэзии Мирры и явно навеянные воспоминаниями о ней.

В 1874 г.71 семья переехала в Москву. В 1882 г.72 Мария поступила в Московское Александровское училище (в 90-е гг. переименованное в Александровский институт), где обучалась, живя пансионеркой за счет родителей. После смерти отца мать вернулась в Петербург. В 1888 г., кончив курс и получив свидетельство домашней учительницы (см. Приложение), Мария переехала в Петербург, к семье.

Сочинять стихи она начала очень рано, поэтом осознала себя в возрасте лет. Незадолго до окончания института два ее стихотворения с разрешения начальства были изданы отдельной небольшой брошюрой.

В 1889 г. Мирра Лохвицкая начала регулярно публиковать свои стихи в периодической печати. Первым изданием, в котором она стала сотрудничать, был иллюстрированный журнал «Север», в ближайшие годы она начала печататься еще в нескольких журналах – «Живописное обозрение», «Художник», «Труд», «Русское обозрение», «Книжки Недели» и др. Подписывалась она обычно «М. Лохвицкая», друзья и знакомые называли ее Миррой. К этому времени относится знакомства с писателями Всеволодом Соловьевым, И. Ясинским, Вас. Ив. НемировичемДанченко,73 А. Коринфским, критиком и историком искусства П.П. Гнедичем, поэтом и философом Владимиром Соловьевым и др.

С.В. Белов. Достоевский и его окружение. Энциклопедический словарь. СПб., 2001, т. 1, с. 497.

На письме А.В. Лохвицкого от 1878 г. – РГИА ф. 663, оп. 1, № 51 – штамп с указанием адреса:

собственный дом на Новинском бульваре и зачеркнут предыдущий адрес: Никитский бульвар, д.

Перевощикова).

Т.Ю. Шевцова указывает другую дату – 1885 г., но в институтских отчетах стоит точная дата ее поступления: 11 августа 1882 г. (см. например, ф. 239, оп. 1, д. 186, л. 76).

В воспоминаниях В.И. Немирович-Данченко говорит, что знал Лохвицкую еще «девочкойгимназисткой», и по его словам, на момент их знакомства ей было 14 – 15 лет. Это неверно: сохранившаяся переписка свидетельствует о том, что они познакомились весной 1890 г., когда Лохвицкая уже начала печататься, причем инициатором знакомства был сам Немирович-Данченко, составлявший в то время антологию современной поэзии. Не совсем соответствуют истине и его В конце 1891 г.74 Мирра Лохвицкая вышла замуж за одного из сыновей профессора архитектуры Э.И. Жибера,75 – Евгения Эрнестовича, бывшего тогда студентом Санкт-Петербургского университета. Познакомились они в так называемой Ораниенбаумской колонии под Петербургом, где обе семьи проводили летние месяцы на даче. По вероисповеданию Е.Э. Жибер был, скорее всего, католиком, по профессии – инженером77, его работа была связана с переездами и продолжительными командировками. Осенью 1892 г. в письме А. Коринфскому (см. Прилослова о том, что на первую встречу Лохвицкая пришла в коричневой школьной форме с пелеринкой. Форма в Александровском институте была зеленого цвета, и впечатления НемировичаДанченко – не от личной встречи с поэтессой, а от ее фотографии, которую она согласилась дать для антологии – других фотокарточек у нее еще не было. Тем не менее, несмотря на отдельные неточности, воспоминания Немировича-Данченко являются ценным биографическим свидетельством.

Эта дата указана в анкете Лохвицкой (РГАЛИ, ф. 1624, оп. 1, № 122). В биографической справке А.А. Коринфского (Коринфский А.А. Юные побеги русской поэзии. М.А. Лохвицкая. // Север, 1897, № 44, с.1406) ошибочно указан 1892 г. В биографических справках можно встретить также 1888 г. – источник этих сведений неизвестен.

Э.И. Жибер был фигурой достаточно заметной, - почетный профессор института гражданских инженеров, председатель общества архитекторов, автор ряда престижных архитектурных проектов: проекта церкви с фамильным склепом Карамзиных в Воскресенском Новодевичьем монастыре, павильона для хранения ботика Петра I в Шлиссельбурге и т.д.

Среди нескольких его братьев двое с именами Франц и Эрнест. Сестра, Ольга Эрнестовна, была членом попечительского общества, занимающегося судьбой девушек-сирот римокатолического вероисповедания.

Скорее всего – инженером-строителем. В справочниках «Весь Петербург» он значится инженером, как более общая сфера деятельности указывается архитектура. Некоторое время он, повидимому, работал вместе со своим отцом, для которого архитектура была главной специальностью. Коринфский (Указ соч.) называет Е.Э. Жибера «сыном профессора архитектуры». В биографической справке Л.А. Николаевой к сборникам Библиотеки поэта слово «сына» пропущено, – таким образом Евгений Эрнестович удостоился степени «профессора архитектуры», что неверно.

Вскоре после смерти жены он, по-видимому, оставил службу (в адресных книгах значится уже не «инженером», а просто «потомственным дворянином»).

жение) из Ораниенбаумской колонии Лохвицкая сообщает, что занята обустройством квартиры, на письме 1893 г. стоит адрес: Ярославль, Романовская ул., дом Кулешова; затем на несколько лет ее постоянным местом жительства становится Москва (адрес: дом Бриллиантова на углу 2-го Знаменского и Большого Спасского переулков, – ныне переулки носят названия 2-й Колобовский и Большой Каретный). Осенью 1898 г. семья переезжает в Петербург. Постоянный адрес в Петербурге – Стремянная ул., д. 4, кв. 7.

Детей у Лохвицкой было пятеро. По данным Т.Ю. Шевцовой к 1895 г. их было уже трое: Михаил, Евгений и Владимир. Около 1900 г. родился четвертый ребенок, Измаил, и в 1904 г. пятый – Валерий.78 По единодушному свидетельству мемуаристов, несмотря на «смелость» своей любовной лирики, в жизни Лохвицкая была «самой целомудренной замужней дамой Петербурга», верной женой и добродетельной матерью.

Первый сборник стихотворений Лохвицкой вышел в 1896 г. и был удостоен половинной Пушкинской премии. В том, что сборник был представлен на соискание премии, некоторую роль сыграл друг ее покойного отца, К.Н. Бестужев-Рюмин, через которого книга была передана А.А. Голенищеву-Кутузову и А.Н. Майкову. В биографических справках новейшего времени встречается утверждение, что двое детей Лохвицкой умерли в младенчестве. На чем оно основано – неизвестно. Скорее всего – лишь на том, что в собрании стихотворений Лохвицкой есть посвящения только троим сыновьям: Евгению, Измаилу и Валерию.

Распространено мнение, что Майков как-то особо покровительствовал Лохвицкой, но никаких свидетельств их общения не сохранилось. Голенищев-Кутузов в своем отзыве говорит так: «По выходе в свет сборника г-жи Лохвицкой покойный К.Н. Бестужев-Рюмин, вероятно, лично знакомый с автором, передал покойному же Аполлону Николаевичу Майкову и мне по экземпляру этого сборника» (Сб. ОРЯС, т. 66, с. 73). Из этого можно сделать вывод, что Майков с Лохвицкой знаком не был. Скорее всего, смутные воспоминания о том, что маститый поэт был как-то причастен к присуждению ей Пушкинской премии (ср. Измайлов А., Указ. соч.), а также наличие у нее антологических стихотворений на темы античности создали миф о каком-то особом покровительстве Лохвицкой со стороны Майкова. В биографической справке Г. Лахути появляется даже свеДалее сборники стихотворений поэтессы выходили в 1898, 1900, 1903 и 1904 гг. Третий и четвертый сборники были удостоены почетного отзыва Академии наук.

С переездом в Петербург Лохвицкая входит в литературный кружок поэта К.К. Случевского. Лично Случевский относился к ней с большой теплотой,80 на его «пятницах» она была всегда желанной, хотя и нечастой гостьей.81 В письмах Случевский неоднократно подчеркивает, что ее место на литературных собраниях – подле него, и в ее отсутствие оно пустует. Вообще круг литературных связей Лохвицкой весьма скуден. Из символистов наиболее дружественно относился к ней Ф.К. Сологуб – о чем, в частности, свидетельствует, посвященное ей шуточное стихотворение (См. Приложение).

Вообще, насколько можно понять по разнообразным свидетельствам, в кругу друзей Лохвицкую окружала своеобразная аура всеобщей легкой влюбленности.

Хотя внешность непосредственного отношения к литературе не имеет, в ее случае она сыграла свою важную, хотя и неоднозначную роль. Классический портрет поэтессы дает в воспоминаниях И.А. Бунин: «И все в ней было прелестно: звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая легкая шутливость…Особенно прекрасен был цвет ее лица: матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока».82 Мемуаристы подчеркивают некоторую экзотичность ее облика, соответствующую экзодение о том, что он был ее институтским учителем литературы – что вообще никак не соотносится с биографией Майкова.

Ср., например, в письме от 19 июня 1900 г.: «Право, я соскучился, давно не слушал Вашего чтения; очень я люблю слушать Вас, следить за Вашими глазами».(РО. ИРЛИ, ф. 486, № 55, л. 14).

Устойчивое обращение в его письмах: «Сердечно чтимая поэтесса».

Ср. анонимную запись в альбоме «пятниц» Случевского от 4 февраля 1900 г: «И досадно, и обидно: что-то Лохвицкой не видно» (РНБ, ф. 703, № 2, л. 31). Судя по записям в альбоме, она появлялась там не чаще двух-трех раз в сезон.

Бунин И.А. Собр. соч. в 9-ти тт., т.9, с. 289. Отметим несомненное сходство портретной характеристики Лохвицкой с портретами многих героинь художественной прозы Бунина (ср. «Легкое дыхание», «Жизнь Арсеньева», «Чистый понедельник» и др.) тичности ее поэзии. На начальном этапе литературной карьеры эффектная внешность, вероятно, помогла Лохвицкой, но впоследствии она же стала препятствием к пониманию ее поэзии. Далеко не все хотели видеть, что внешняя привлекательность сочетается в поэтессе с живым умом, который со временем вся яснее стал обнаруживать себя в ее лирике. Драма Лохвицкой – обычная драма красивой женщины, в которой отказываются замечать что бы то ни было помимо красоты.

В биографических справках встречаются сведения о том, что поэтесса часто и с неизменным успехом выступала на литературных вечерах. Эти ее «эстрадные»

успехи представляются сильно преувеличенными. В ее архиве всего несколько свидетельств подобных выступлений. Кроме того, она страдала застенчивостью, заметной постороннему взгляду:

«Когда она вышла на сцену, в ней было столько беспомощной застенчивости, что она казалась гораздо менее красивою, чем на своей карточке, которая была помещена во всех журналах. С какой-то наивностью в голосе и выражении произнеся заглавие своего стихотворения, она начала читать известнейшие свои строки: “Если б счастье мое было вольным орлом…” Не помню, спуталась ли она при чтении, или показалась странною ее манера декламации, только вдруг послышалось кое-где хихиканье, и стало так стыдно перед молодой поэтессой, и так неловко за этот глупый смех…» Лохвицкая и сама признавала за собой это свойство.84 Так что ставить ее славу в зависимость от личного обаяния неправомерно.

Неизбежно возникает вопрос о том, какой характер носили отношения Лохвицкой с К.Д. Бальмонтом. П.П. Перцов в воспоминаниях упоминает об их «нашумевшем романе», который, по его мнению, положил начало прочим бесчисленным романам Бальмонта.85 В остальном отношения двух поэтов окружены глухим молчанием. Мемуаристы, писавшие о Лохвицкой, – И.А. Бунин, В.И. Немирович-Данченко, И.А. Ясинский и др., – не говорят по этому поводу Поселянин Е. Указ. соч.

Ср. в письме Волынскому: «Я страшно застенчива и в присутствии нового лица иногда совершенно теряю способность речи» ( РГАЛИ, ф. 95, оп. 1, № 616, л. 7).

Перцов П.П. Литературные воспоминания. М. – Л., 1933, с. 259.

ни слова. Тэффи в воспоминаниях о Бальмонте сообщает, что познакомилась с ним «у сестры Маши, поэтессы Мирры Лохвицкой», но более ничего не поясняет. Писавшие о Бальмонте Лохвицкую почти не упоминают. Исследователи, основываясь на нескольких стихотворных посвящениях, делают вывод о том, что в какой-то период поэтов связывали отношения интимной близости, затем их пути разошлись, но воспоминания о «светлом чувстве» остались, впоследствии Бальмонт был весьма опечален смертью Лохвицкой, посвятил ее памяти несколько стихотворений и назвал ее именем свою дочь от брака с Е.К. Цветковской. Думается, что устоявшаяся точка зрения далеко не во всем отражает истину. Хотя документальных свидетельств общения двух поэтов почти не сохранилось, несомненно, они существовали, но были по какой-то причине уничтожены. В архиве Лохвицкой уцелело лишь одно письмо Бальмонта, в его архиве нет ни одного ее письма. Но и молчание само по себе значимо. При почти полном отсутствии эпистолярных и мемуарных источников, обильный материал дает стихотворная перекличка, запечатленная в творчестве обоих и отнюдь не сводящаяся к немногочисленным прямым посвящениям. Во всяком случае, в поэзии Лохвицкой Бальмонт узнается легко. Из этой переклички можно сделать вывод о том, что отношения между двумя поэтами были далеко не идилличны. После сравнительно недолгого периода, когда они чувствовали себя близкими друзьями и единомышленниками, наметилось резкое расхождение во взглядах – о чем свидетельствуют и критические отзывы Бальмонта.86 Есть основания полагать, что он вольно или невольно сыграл в судьбе Лохвицкой весьма неблаговидную роль, – чем и вызвано странное молчание.

Драма состояла в том, что чувство поэтов было взаимным, причем со стороны Лохвицкой оно было, пожалуй, даже более глубоким и серьезным, но она, по причине своего семейного положения и религиозных убеждений, старалась подавить это чувство в жизни, давая ему проявиться лишь в творчестве. Бальмонт же, в те годы увлеченный идеями Ницше о «сверхчеловечестве», стремясь, согласно моВ упомянутом перечне лиц, которым надо подарить книгу, есть Брюсов, а Бальмонта нет.

дернистским принципам, к слиянию творчества с жизнью, своими многочисленными стихотворными обращениями непрерывно расшатывал нестабильное душевное равновесие, которого поэтесса с большим трудом добивалась. Стихотворная перекличка Бальмонта и Лохвицкой, в начале знакомства полная взаимного восторга, со временем превращается в своего рода поединок. Для Лохвицкой последствия оказались трагичны: результатом стали болезненные трансформации психики (на грани душевного расстройства), в конечном итоге приведшие к преждевременной смерти. Тема взаимоотношений двух этих поэтов заслуживает специального серьезного исследования. В рамках данной работы она будет затрагиваться лишь отчасти.

Здоровье Лохвицкой заметно ухудшается с конца 1890-х гг. Она часто болеет,87 жалуется на боли в сердце, хроническую депрессию, ночные кошмары. В декабре 1904 г. болезнь дала обострение88. Последний период улучшения был летом 1905 г., на даче, затем больной внезапно стало резко хуже. Умирала поэтесса мучительно, с сильнейшими болями. В госпитале, куда ее поместили, «чтобы дать покой от непрестанного детского шума и крика», ей кололи морфий, под воздействием которого она уснула навеки.89 Смерть наступила 27 августа 1905 г. Похороны соСр. письма того же года: Т.Л. Щепкиной-Куперник: «Вот уже целая неделя, как я лежу, и если даже завтра мне можно будет встать, то, во всяком случае, несколько дней я должна посидеть дома». (РГАЛИ, ф. 571, оп. 1, № 839); А.Е. Зарину: «Пишу Бог знает как, потому что лежу в постели больная» (РГАЛИ, ф. 208, оп. 1, № 150); А.Н. Пешковой-Толиверовой: «Не могу заехать к Вам, потому что больна и не знаю, когда начну выходить» (РГАЛИ, ф. 1674, оп. 1, № 14) и т.д.

Ср. ее письмо Ф.Ф. Фидлеру: «Я лишена возможности видеть кого-либо кроме докторов и сиделок. Мне то лучше, то хуже, и я не знаю, когда поправлюсь окончательно». (РО ИРЛИ, ф. 649, оп.

3, № 56, л. 1).

Случайное ли это совпадение, или нередкое для Лохвицкой предвидение собственной судьбы, но здесь нельзя не вспомнить строки из ее стихотворений: «Хочу уснуть – и умереть во сне…»; «Я могу беззаботно уснуть, если гимн мой последний допет…» и некоторые другие.

стоялись 29 августа. Народу на них было мало.90 Характерно, что Бальмонт не выказал никакого участия к поэтессе на протяжении всей ее предсмертной болезни, и на похоронах не присутствовал. В его письме Брюсову от 5 сентября 1905 г.

среди пренебрежительных характеристик современных поэтов есть и такая:

«Лохвицкая – красивый романс».91 В контексте случившегося эти слова звучат цинично (не знать о смерти поэтессы Бальмонт не мог: сообщения о ней появились во всех газетах 29 – 31 августа). Цинизмом проникнут и его сборник «Злые чары», название которого явно заимствовано у Лохвицкой (выражение встречается у нее в драмах «Бессмертная любовь» и «In nomine Domini», а также в стихотворении «Злые вихри»). Позднее он, видимо, раскаявшись, вновь переменил свое отношение. Лохвицкая похоронена на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Надпись на надгробном памятнике гласит: «Мария Александровна Жибер – «М.А. Лохвицкая» – Родилась 19 ноября 1869 г. Скончалась 27 августа 1905 г.» Никаких указаний на то, что она была поэтом, – нет, и потому могила не привлекает к себе внимания. Судя по расположению захоронения, предполагалось, что рядом впоследствии будет погребен муж, но место осталось пустым. Е.Э. Жибер значился в адресных книгах Петербурга до 1914 г. по тому же адресу. Затем он и сыновья, очевидно, покинули столицу.

Поэтесса двух с половиной месяцев не дожила до 36 лет. Физическая причина ее смерти неясна. В биографических справках советского времени указывается Ср. заметку в газете «Слово» (1905, № 239): «Представителей литературного мира было очень немного, чтобы не сказать мало: гг. Вейнберг, Ф. Сологуб, Льдов, Будищев, Ляцкий, Фидлер, Мазуркевич, Поздняков и нек. другие. Венков от редакций – всего один от редакции ”Севера”».

Валерий Брюсов и его корреспонденты, т. 1, с. 168.

Ср.: «Крым – голубое окно Голубое окно моих счастливых часов освобождения и молодости… где в блаженные дни нечаянной радости Мирра Лохвицкая пережила со мною стих: Я б хотела быть рифмой твоей, – быть как рифма, твоей иль ничьей, – голубое окно, которого не загасят никакие злые чары» (К. Бальмонт. Автобиографическая проза. М., 2001, с. 573.) туберкулез легких. Между тем ни в одном из некрологов эта болезнь не называется. Единственное современное поэтессе свидетельство говорит о «сердечной жабе», т.е. стенокардии.93 Во всяком случае, для современников было очевидно, что физические причины смерти Лохвицкой тесно связаны с ее душевным состоянием.94 «Она рано умерла; как-то загадочно; как последствие нарушенного равновесия ее духа… Так говорили…» – писала в воспоминаниях дружившая с Лохвицкой поэтесса И. Гриневская. В сентябре 1905 г. V том стихотворений Лохвицкой был удостоен вторичного присуждения половинной Пушкинской премии – уже посмертно.

Через три года после смерти поэтессы, в 1908 г. родственники издали еще один сборник ее стихотворений, в отличие от прочих, имевший заглавие – «Перед закатом». Предисловие к сборнику написал президент Академии наук, великий князь Константин Константинович, поэт К.Р.

Периодизация творчества Лохвицкой, предложенная Т.Ю. Шевцовой, следующая:

I. Начало поэтической деятельности (1888 – 1896 гг.).

II. Период зрелого творчества (1896 – 1903).

III. Конечный этап литературного пути (1903 – 1905).

В данной периодизации возражения вызывает главным образом определение конечного этапа. Т.Ю. Шевцова, насколько можно понять, хочет отнести к нему IV и V тома. Но в этом смысле 1903 г. – год выхода IV тома – как рубеж ничего не дает. Значительная часть стихотворений, вошедших как в него, так и в последний V том была написана в период 1900 – 1902 г., что выясняется при изучении сохраЗагуляева Ю. Петербургские письма. // Московские ведомости, 1905, 7 сентября.

Мы пытались выяснить этот вопрос у медиков. По их словам, однозначно поставить диагноз по приведенным симптомам трудно. Кроме того, медицинская терминология начала XX века сильно отличается от нынешней. Заслуживает внимания одно из предположений, высказанных медиками:

иногда подобные симптомы дают психические заболевания.

РГАЛИ, ф. 125, оп. 1, № 22, л. 84. См. Приложение.

нившейся рабочей тетради Лохвицкой96. Поэтому более целесообразным представляется несколько иное деление:

I. Формирование индивидуального поэтического стиля – 1888 – 1895. На этом этапе Лохвицкая еще тесно связана с традицией русской поэзии XIX в., но уже ищет путей обновления поэтического стиля. В этот период у нее уже можно увидеть задатки всего последующего развития. В I том входят почти исключительно небольшие лирические стихотворения. Специфическую особенность содержания составляет устойчивость тематики, дневниковый характер лирики, сосредоточенность на интимных переживаниях, и при этом – отчетливый интерес к мистике, области таинственного. Новизна поэтического стиля Лохвицкой состоит в привлечении универсальных выразительных средств народной и древней поэзии и вместе с тем, употреблении некоторых новых приемов, свойственных поэтике зарождающегося символизма – использование катахрезы, интерес к символике сна и т.п. Индивидуальный стиль поэтессы ясно определяется уже к 1894 г., когда в ее творчестве появляются стихотворения восточной и библейской тематики, запомнившиеся современникам как особенно для нее характерные. Завершается период изданием I тома стихотворений, вызвавшего одобрение у представителей школы «чистого искусства» и негодование народнической критики.

II. Зрелое творчество, осознанное тяготение к модернизму, сближение с его представителями – 1896 – 1899 гг. Период ознаменован контактами поэтессы с К.

Бальмонтом, А. Волынским, знакомством с В. Брюсовым. Брюсов причисляет ее к «школе Бальмонта», однако такое принижение ее самостоятельности не отражает истинного положения дел. Влияние Бальмонта в основном ограничивается тем, что Лохвицкая, по его примеру, смелее и активнее пользуется уже известными ей самой приемами мелодизации поэтического текста – разного рода повторами, рефренами, аллитерациями. Иногда она пишет бальмонтовскими стихотворными размерами. В свою очередь, Бальмонт тоже заимствует некоторые размеры и приемы Лохвицкой, начинается поэтическая перекличка двух поэтов. В содержании II тома стихотвореРО ИРЛИ, ф. 486, № 1.

ний Лохвицкой господствует эротика, выдержанная в стилистике Песни Песней.

Вместе с тем, у нее всегда присутствует нравственная оценка: чувственное влечение рассматривается как искушение и греховный соблазн, который она надеется со временем преодолеть. В III томе основной акцент переносится на мистику любви.

В этот период намечается интерес к крупным формам – драматической поэмы, драмы. В 1897 г. Лохвицкая пишет свою первую драму – «На пути к Востоку», в 1899 г. вторую – драматическую поэму «Вандэлин». Приверженцы старой школы поэзии находят, что ее дарование «заболело декаденством», представители модернизма воспринимают ее творчество сочувственно.

III. Позднее творчество: сближение с поэтикой символизма и в то же время – расхождение с символистами во взглядах. – 1900 – 1905 г. Поэтесса оставляет прежнюю эротическую тематику и обращается к тематике религиознофилософской. В ее творчестве усиливается риторическая тенденция, присущая ей и ранее. Остается устойчивым интерес к крупным формам. В 1900 г. Лохвицкая пишет драму «Бессмертная любовь» – на полусказочный средневековый сюжет, в 1902 г. – драму «In nomine Domini» – по материалам инквизиционного процесса начала XVII в. над священником Луи Гофриди. Поэтический словарь поэтессы заметно расширяется, но существует в стадии своего рода диглоссии: в малых лирических формах она пользуется архаизированным и рафинированным поэтическим лексиконом, в крупных – языком классической русской прозы и поэзии 2-й половины XIX в, нередко включающим просторечие. В последних характерный для нее поэтический язык используется лишь в небольших лирических вставках. Намечается новая волна интереса к стилистике русского народного творчества. Стиль лирики Лохвицкой становится более лаконичным. Широко используются приблизительные рифмы в необычных местах строки, ассонансы. Вместе с тем, поэтесса постепенно прекращает общение с представителями модернизма, и те перестают воспринимать ее как «свою». Последние годы ее жизни проходят в изоляции, вызванной отчасти ухудшением состояния здоровья, отчасти принципиальным расхождением во взглядах с символистами.

Говоря об оценке творчества Лохвицкой современной ей критикой, мы уже подчеркивали значимость эволюции ее творчества. Однако не менее значима и его внутренняя цельность – уже в ранний период у нее можно найти в зародыше то, что разовьется на более поздних этапах. Поэтому, чтобы подчеркнуть именно эту цельность, в дальнейшем мы будем анализировать творчество поэтессы не по указанным периодам, а по наиболее характерным особенностям на нескольких уровнях – мировоззренческом, жанровом, образном, стилистическом и фоническом.97 Там, где речь идет о мировоззрении и идеях, их бывает трудно отделить от образов, поэтому в процессе повествования к чемуто придется возвращаться, но все же такое деление кажется целесообразным для верной расстановки акцентов.

За основу нами была взята схема, которую М.Л. Гаспаров считает оптимальной для анализа отдельного произведения: разбор его на трех уровнях – идейно-образном (семантическом), стилистическом и фоническом (См. Гаспаров М.Л. О русской поэзии. СПб. 2001, с.32). Эта схема оказалась удобной и применительно ко всему творчеству поэтессы, но в процессе работы «семантический» уровень разделился на три.

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР М. ЛОХВИЦКОЙ

I СЕМАНТИЧЕСКИЙ УРОВЕНЬ.

I.1. Мироощущение, убеждения, философские взгляды «Если искать в современной литературе особенного стихотворца, то придется остановиться именно на г-же Лохвицкой» – писал. А.Л. Волынский98. В 1890 – 1910-е гг. это было распространенное мнение. «Особенность» Лохвицкой пытались объяснить тем, что в отличие от других поэтов «она одна откровенно поет любовь».

Но все же такое объяснение не совсем точно. Ближе к истине другие слова из той же рецензии: «не стесняя себя ничем на свете, она смело открывает свое сердце – с таким простодушным порывом, который одновременно и подкупает, и удивляет». Но сама по себе искренность чувств в русской поэзии тоже не была новостью.

«Особенность» поэзии Лохвицкой, ясно ощущаемая на рубеже веков и потускневшая уже в 1910-е гг. – это появление в ней новой лирической героини – Женщины.

«Едва ли кто может отрицать, что на знамени Лохвицкой было написано большими буквами: “Я – Женщина”», – писал В.Ф. Марков. Действительно, до Лохвицкой (да и в ее эпоху) женщины словно бы стеснялись своего женского естества. Русские поэтессы XIX в. – к примеру, Евдокия Ростопчина или Каролина Павлова утверждали себя в качестве равноправных собеседниц поэтов-мужчин, – отсюда распространенное в их творчестве обращение к жанру «думы» и довольно многочисленные стихотворные послания к поэтам – как правило, получавшие ответ. Лирическая героиня поэтесс демократического лагеря – таких, как Анна Барыкова, – растворялась в эпическом повествовании, всецело Критика и библиография. – Север, 1898, №№ 8-9, с. Markov V. Russian crepuscolary..., p.80.

подчиняя собственную личность «высокой идее». При этом ясно ощущалось стремление утвердить право женщины «бороться за правое дело» наравне с мужчиной, в том же качестве. В то же время поэтессы, желавшие говорить на серьезные темы и требовавшие соответствующего к себе отношения – например, Зинаида Гиппиус или Поликсена Соловьева – скрывались под маской лирического героямужчины.

В отличие от своих предшественниц и современниц Лохвицкая утверждает не феминистическую идею равенства женщины и мужчины, и даже не ее право говорить с мужчиной на равных, а самостоятельную и независимую ценность заведомо «неравной» женской личности – безотносительно к эпохе и социальной организации общества. Более того, ее любимые героини – женщины, не тронутые эмансипацией. Невеста и мать, рыцарская жена и восточная одалиска, монахиня и пророчица, грешница и колдунья, – каждая из них «женщина и – только», как аттестовала поэтесса саму себя в письме к А.Л. Волынскому101. «Мир женщины – дом, дом мужчины – мир», – гласит пословица, почти забытая за последний век. Лохвицкая полностью разделяет эту мысль, иногда с сожалением: «Предо мной путь женщины – рабы», – но при этом смело открывает «большому миру» «малый мир» сокровенных переживаний женщины, быть может, ограниченный вширь, но не имеющий ограничений для движения ввысь и вглубь.

Представляет интерес неопубликованное стихотворение поэтессы (предположительно 1897 г.) – своеобразный апофеоз роли женщины в поэзии. Если Лохвицкая что-то и отстаивает, то лишь именно это право женщины оставаться женщиной – даже со всеми присущими ей недостатками.

РГАЛИ, ф. 95, оп. 1, № 616.

РО ИРЛИ ф. 486, № 3, л.80. см. Приложение.

Женщине свойственно ставить на одно из первых мест в ценностной шкале сферу чувства – в том числе, интимного, – и об этом Лохвицкая говорит с предельной откровенностью:

Она открыто говорит о том, о чем женщинам традиционно возбранялось говорить:

Для женщины естественно повышенное внимание к своей внешности – и лирическая героиня Лохвицкой откровенно любуется собой:

Ей свойственна чисто женская любовь к переодеваниям, перевоплощением.

Одной из зримых особенностей поэзии Лохвицкой является то, что в лирической героине почти всегда узнается автор:

Здесь и далее ссылки на прижизненное издание: М.А. Лохвицкая-Жибер. Собрание сочинений.

Т. I – V. М. 1896 – 1898, СПб., 1900 – 1904. Римской цифрой указывается том, арабской – страница.

«Поэтесса совершенно уничтожает то расстояние, которое у других, менее обворожительных поэтов, отделяет чисто-личную жизнь от жизни творческого духа. Ей незачем перерабатывать свои впечатления в нечто общечеловеческое, общехудожественное, ибо каждое личное настроение, как и каждый волосок в пышной шевелюре царицы, уже имеет неотъемлемую, так сказать, натуральную ценность», – писал А.Л. Волынский. В. Ф. Марков говорит, что в поэзии Лохвицкой «есть нечто подкупающее, хотя, может быть, для нашего времени и несколько смешное».105 Это довольно сложная проблема, поскольку «смешное» может быть обусловлено мировоззрением – и тогда его критерии для разных людей различны (кому-то, к примеру, таковым может казаться любой возвышающий пафос, и это проблема читателя, а не писателя), или некоей стилистической погрешностью – тогда это очевидная неудача автора. Марков, надо думать, имеет в виду первый случай.106 Стараясь выдержать объективность, скажем, что на мировоззренческом уровне немного «смешным» у Лохвицкой может показаться то, в чем ощущается дань текущему моменту, то, что Волынский А.Л. Критика и библиография. с. 242.

Markov V. Kommentar zu den Dichtungen von K.D. Balmont. 1890 – 1909, Kln – Wien, 1988, S.

156.

См. его статью «Можно ли получать удовольствие от плохих стихов, или о русском «Чучеле совы» (в сб.: В. Марков. О свободе в поэзии. СПб., 1994, с. 278 – 289). Анализируя распространенные типы погрешностей, он применяет к поэзии термины «китч» (ширпотреб красоты) и «кэмп»

(«чересчурность»). Образцы того и другого у Лохвицкой найти нетрудно (Марков вскользь упоминает ее имя в этой связи, но не приводит из нее примеров). Однако черты «китча» и «кэмпа»

усматриваются им во многих считающихся классическими образцах русской поэзии. В список попадают Лермонтов («Три пальмы»), Блок («Девушка пела в церковном хоре…», «Скифы»), Ахматова («Сероглазый король») и Маяковский («Стихи о советском паспорте») и др. Но здесь опятьтаки очень многое зависит не от автора, а от читателя, его убеждений и его эпохи. Об объективных стилистических погрешностях у Лохвицкой будет сказано ниже.

навсегда ушло вместе с эпохой – например, вкусы и представления о прекрасном барышни-институтки в сочетании с наивным самолюбованием. Но поэтесса имела основания их выражать. Вчерашняя институтка в ней чувствовалась не меньше, чем в Лидии Чарской.107 Примером такого «институтского» восприятия прекрасного может служить раскритикованное Брюсовым стихотворение «Весенний сон»:

Немного смешна та обезоруживающая прямота, с которой ее лирическая героиня, в приливе ревности, восхваляет саму себя перед соперницей:

Но такие примеры дают только ранние этапы ее творчества. Уже во втором томе их намного меньше, чем в первом. При этом Лохвицкая далеко не так наивна, как казалось некоторым критикам, пытавшимся свести ее взгляд на жизнь к кругозору чеховской героини, которая больше всего на свете любит «статных мужчин и имя Роланд». Собственно, даже смешные стороны приведенных примеров – скорее следствие некоей вольности самоутверждения, чем самодовольного отсутствия вкуса, – ср. цветаевское: «Мне нравится, что можно быть смешной…» Цветаева тоже порой кокетничает инфантильностью и утрированно-женскими чувствами – Но и у героинь Чарской с наивной сентиментальностью соседствуют подлинная душевная чистота и благородство, – отчего ее произведения, несмотря на систематическое вытравливание и обвинения в дурном вкусе, находили и по сей день находят читателей и поклонников.

Набросок стихотворения «К сопернице» – РО ИРЛИ, ф. 486, оп. 1, № 3, с. 31 – 32).

особенно в ранних стихах. Сам Пушкин во многих ранних произведениях предстает бездумно играющим ребенком.

Лохвицкая, прежде всего, не идеализирует ни саму себя, ни «прекрасный пол» вообще, и зорко видит мелкие женские слабости. Ей не чужда не только ирония, но и самоирония. «Сестра Тэффи» временами говорит в ней вполне отчетливо.

Так, она безошибочно распознает обычный для женщины соблазн: подмену духовного душевным, «высших интересов» – чисто женской привязанностью к конкретному лицу, – ту ловушку, в которую большинство женщин, устремляющихся в высшие сферы попадает незаметно для себя и не желает в том признаться. – Ср.

стих. «Отец Лоренцо»:

В то же время, Лохвицкая знает и умеет ценить лучшие женские качества:

верность, преданность, способность к самопожертвованию. Любовь, воспеваемая ею – это не только эротические переживания. С годами в ее творчестве усиливаются мотивы любви, преодолевающей все испытания, и побеждающей зло.

Лирическая героиня Лохвицкой не пытается «угнаться» за мужчиной в интеллектуальном развитии – у нее свой путь: путь интуиции и инстинктивной мудрости любящего сердца. Как, пожалуй, ни один русский писатель, Лохвицкая понимает духовный смысл материнства. Она распахивает перед читателем двери детской, показывая, что мир матери – это совсем не пресловутая «пеленка с желтым пятном вместо зеленого», заслоняющая все остальное, и не раздражающее постороннего сюсюканье по поводу «Бобика и Софочки». В материнских чувствах она открывает удивительную глубину:

Интересны ее стихи-обращения к малолетним сыновьям. Она говорит с ними совершенно серьезно, как со взрослыми, без сентиментальности и манерности, часто свойственной подобным посланиям.

Лохвицкая никогда не философствует под маской своих героинь. Тем не менее нельзя сказать, что она не стремится к познанию. Напротив, жажда истины в ней не менее сильна, чем жажда любви и счастья, но ее орудие – не столько рассудок, сколько интуиция. Не склонная философствовать, временами она пророчествует. Нечто «сивиллино» в Лохвицкой (или ее лирической героине) отмечали уже современники109, хотя большинству слышались в этом «крикливые ноты»,110 однако по прошествии ста лет ее пророчества уже не кажутся ни смешными, ни крикливыми:

Васильева Е. Автобиография. // Новый мир, 1988, № 11, с. 139.

М-ский Н.. Памяти М.А. Лохвицкой. // Новое время, 1905, 31 августа.

Такого рода пророческие стихотворения (а их у Лохвицкой не менее десятка) при первом прочтении заставляют подозревать автора в ясновидении.