«Называть вещи своими именами: Прогр. выступлеН19 ния мастеров запад.-европ. лит. XX в'. Сост., предисл., общ. ред. JI. Г Андреева.— М.: Прогресс, 1986.-640 с. В сборник вошли программные выступления крупнейших ...»

НАЗЫВАТЬ ВЕЩИ

СВОИМИ ИМЕНАМИ

ЗАПАДНО-ЕВРОПЕЙСКОЙ

ЛИТЕРАТУРЫ

XX ВЕКА

ББК 83.34

Н 19

Под общей редакцией и с предисловием доктора филологических

наук профессора Л. Г. Андреева

Составители Л. Г. Андреев, В. Д. Уваров, Г. П. Киселев, Я. Р. Малиновская, А. А. Гугнин, Ю. И. Архипов, Е. И. Нечепорук,

Е. А. Соловьева, Л. В. Сергеев, Э. Л. Панкратова, Я. Л. Соловьева Рецензенты доктор философских наук Ю. А. Лукин, доктора филологических наук Я. Н. Засурскийу Т. В. Балашова Редактор Т. В. Чугунова Называть вещи своими именами: Прогр. выступлеН19 ния мастеров запад.-европ. лит. XX в'. Сост., предисл., общ. ред. JI. Г Андреева.— М.: Прогресс, 1986.-640 с.

В сборник вошли программные выступления крупнейших западноевропейских писателей XX века: А. Барбюса, Р. Роллана, Л. Арагона, Г Гессе, Т. Манна, Ф. Гарсиа Лорки, В. Вулф и др.

4703000000 — Н 91— 006(01) —86 ББК 83. © Составление, предисловие, комментарии, перевод на русский язык произведений, кроме отмеченного в содержании*, и художественное оформление издательство «Прогресс», ПОРЫВЫ и п о и с к и

ДВАДЦАТОГО ВЕКА

В истории культуры не было другой эпохи, которая бы в такой мере, как век XX, задела и взбудоражила сознание современников, возбудила бы такую потребность в немедленном и громогласном провозглашении своих порывов и своих поисков. И сделала бы эти порывы и эти поиски столь несхожими, друг другу противоречащими, даже взаимоисключающими. Если бы читатель этой книги смог хотя бы на мгновение превратиться в слушателя, его бы оглушил шум голосов, тот нестройный хор, которым говорит о себе XX век. Само собой разумеется, в манифестах, скорее, заявлено о том, чем литература хотела стать, манифесты еще не сама литература, манифесты — литературная формула, тогда как литература формулой не является. Однако для того, чтобы голос века услышать, чтобы осознать его порывы и его поиски, необходимо прислушаться к шумному зову призывов и лозунгов — к голосу манифестов, самому представительному виду литературной публицистики.

Каждый новый век возбуждает надежды и манит своей новизной. Но двадцатый век надежд не обманул — его новизна беспрецедентна и ошеломляюща. Он стал эпохой социалистической революции. Он стал эпохой кризиса капитализма и распада колониальной системы, освобождения целых континентов. Он стал эпохой поразительных научных и технических открытий.

Человек осознал свое могущество — осознал себя равным самому богу. По сути своей XX век начинается по мере осознания того, что «умерли все боги, остался человек» — остался наедине со своим могуществом и своей человеческой слабостью. Вселенная утрачивает привычного распорядителя, все организующего по своему «мудрому, божественному плану», и то насыщает человека невиданным оптимизмом и творческой энергией, то парализует его перед лицом неслыханной пустоты, невиданной ответственности.

Организуя мир по образу и подобию неправды, зла, человек уже успел создать фашизм, развязать кровавые мировые войны...

Оптимизм и пессимизм, надежды и безнадежность—плоды одной и той ж е эпохи. Борьба социализма и капитализма—стержень современности. Неудивительно поэтому — все взбудоражено, все До крайности обострено, все противоречиво и антагонистично.

Неудивительно и то, что, как никогда ранее, вещи должны быть названы своими именами. Называть вещи своими именами — это поистине вопль, исторгнутый нашим веком. Переход от XIX столетия к XX ознаменовался появлением и распространением особого вкуса к фальсификации. В этом, несомненно, проявился исторический поворот «от прогрессивной буржуазии к реакционному и реакционнейшему финансовому капиталу»

(В. И. Ленин). Расхождение между словом и делом стало* обыкновением и в большой политике, и в повседневном, «викторианском»

быту. XX век — царство слов, производимых мощными средствами технически совершенной информации. Чем дальше, тем больше слова обретают самодовлеющее значение, отрываясь от вещей с их подлинной, а не рыночной ценностью, обретают значение всемогущей реальности, во многом определяющей и мировосприятие, и поведение наших современников. Кто только не именует себя социалистом — вплоть до национал-социалистов, до фашистов! Какой политический режим не «печется» о благе граждан — будь он и режимом Пиночета! В искусстве — все революционеры!

Вещи должны быть названы своими именами. Установить подлинный смысл явлений, вернуть вещам их собственные имена— поистине историческая задача, вставшая перед современным сознанием. Такая задача—мерило гражданской и нравственной зрелости. Особенно зрелости писателей, носителей социального и нравственного опыта, властителей дум.

* * % * С кем вы, «мастера культуры»? Этот знаменитый горьковский вопрос исходит из самой сути XX века. Никогда ранее в такой мере, с такой настоятельностью жизнь не напоминала художнику об его ответственности — но ведь никогда ранее не возникала такая угроза уничтожения культуры, да и самого человечества...

«Художник и общество» (Т. Манн) — в этом, несомненно, узловая проблема, так или иначе решаемая в теоретических документах литературного движения XX столетия.

«Так или иначе» решается узловой вопрос. Путей его решения наметилось немало. Но не все они оказались надежными и перспективными. Сама по себе потребность в коренном обновлении искусства — характерная примета XX века, четко определяющая его границу не по календарю, а по самой сути эпохи. Лишь во втором десятилетии нашего века произошли события, ставшие истинно эпохальными, завершившие переходную эпоху конца XIX — начала XX века,— то была первая мировая война и Октябрьская революция. Приметой границы был открывшийся всем, поистине общий кризис капитализма.

Лейтмотивом проходит через документы того времени ощущение границы, рубежа, порога, начала. Оно, это ощущение, находит себе выражение и в бурном потоке, в всплеске манифестов — и в том категорическом требовании обновления, которое питает пафос литературы той поры.

«Реальное сильнее воображаемого»—таков один из главных выводов, которые искусство вынуждено было сделать, познавая реальность XX века. Он вернул искусство действительности, действительность приковала к себе искусство. Такова уж действительность XX века! Та ненависть, в которой признавался футурист Маринетти по отношению к своим учителям—символистам, трудно объяснима, если забыть о том, что таким образом оформлялась граница эпох. Импрессионизм и натурализм, конца прошлого века для «совершенно нового искусства», заявленного авангардистскими школами времен первой мировой войны, стали символом анахронического, пассивного подражания природе, неспособного уловить суть «современности», а символизм и его «постсимволистские» ответвления — символом столь же неприемлемого отступления от реальности в сторону абстрактной Идеи.

«Импрессионизм был концом долгого развития... экспрессионизм ничего общего с ним не имеет» (Эдшмид).

Совершенно недостаточно, однако, зафиксировать очевидный и чрезвычайно показательный факт ориентации литературы XX века на современную эпоху. Все.начинается вслед за этим, все начинается с того, как эпоха понимается и каков принцип ее художественного осмысления. Одно дело «сыграть свою роль в обновлении человечества», «соединиться с борющейся массой»

(Барбюс) и соответственно создавать «новое искусство для нового общества» (Роллан), но совершенно другое дело «освободиться от бремени логики» (Бретон), перестраивать мир, соединяя «первоэлементы мира» «как угодно» («Футуристическая переделка мира»). У порога современного движения за обновление общества и искусства сразу же и достаточно четко обозначились различные, противостоящие друг другу, сражающиеся друг с другом концепции современной эпохи и современного искусства. Одна из них обозначается устоявшимся термином «модернизм», в другой ведущую роль играет реализм XX века.

Конечно, принадлежность одной эпохе создает точки соприкосновения между различными по своей сути направлениями.

Сближение — нередкое явление в истории литературы нашего времени, когда чувство ответственности приводило на одну и ту же трибуну представителей различных художественных школ («все истинные испанцы ощутили себя сегодня единством»).

Порой XX век наваливается такой невиданной тяжестью, что искусство, эту тяжесть отражая, нарушает все возможные правила— как «Герника» Пикассо, которую именуют то модернистским, то реалистическим произведением. И нелегко здесь дать точное определение, ибо «что на весах фантазии может уравновесить войну?» (Брох). Как представители определенной эпохи, художники нередко задумываются над «стилем эпохи», и творческий опыт каждого направления не закрыт для них.

«Быть свидетелями нашего времени» — такой призыв понятен всем, он видоизменяет эстетическую проблематику современной литературы в целом. В целом она активизируется, социологизируется, политизируется. Как далека пассивность и созерцательность вчерашних «измов»! Художественные школы рубежа веков, от импрессионизма и символизма до фовизма и абстракционизма, питались откровенным отвлечением от «современности», от социального пафоса, от искусства идейного («Идея — это старость души»,— писали, предваряя развитие событий, братья Гонкуры).

Пафосом движения и активности перенасыщены авангардистские манифесты времени первой мировой войны. Они — в нетерпении, как скакун у старта гонок. Их строки подчинены ритму военного марша или же «гимнастического шага», звучат резко, как пощечины, как выстрелы.

Авангардистские манифесты — манифесты «ячества». Конечно, индивидуализм и субъективизм — не новость, не открытие модернизма. Уже импрессионисты заключали «все» в «индивидуальном сознании», но сознание это было пассивно, податливо, миролюбиво, асоциально. «Я» футуристов, дадаистов, ультраистов— главный герой современной драмы, оно активно и агрессивно до крайности, оно «себе причина» и «себе предел». «Законы писаны не для нас» (Бонтемпелли). «Все дозволено»,,герою" «абсурдного мира», в котором «умерли все боги», остался лишь «сверхчеловек», модернист, подгоняющий вселенную к своему образу и подобию.

Все сокрушается в пароксизме насилия, в припадке «модерной»

дикости — и манифест футуризма, опубликованный накануне мировой войны, кровавую бойню не только предсказывал, но, можно сказать, и готовил, провозглашая здравицы в честь войны и призывая «уничтожить все и вся».

Со временем модернизм остепенился, научился сдерживать пещерные порывы, говорить прозой. В модернизме одни и те же категории предстают то как субъект, то как объект—«все дозволено» Маринетти, но не Камю, а его герою, Мерсо.

Экзистенциализм — форма обуздания авангардистской активности, превращения модернистской идеи в роман, в сюжет, в персонаж.

Однако социальный динамизм и политические амбиции остаются характерным признаком модернизма как художественного движения XX столетия. Дадаисты так политизировались, что потребовали «радикального коммунизма». Сюрреалисты заявили, что «лишь сны предоставляют человеку его право на свободу», но сами-то дремат не собирались, тотчас объявили, что революция «прежде всего и всегда», и в привычном для модернизма многоцветье анархистских красок подобрали для себя цвета политического троцкизма. Политизация стала уделом даже до крайности философичного экзистенциализма, даже чопорного структурализма.

Несомненно, политизация модернистских школ — предопределенный особенностями нашего времени способ обнаружения и отражения сути эпохи. Удалось ли модернизму справиться с этой задачей? «Познать суть мира, который перед нами» (Эдшмид) — вот весьма характерный для модернизма призыв. Бросается в глаза настойчивая, даже навязчивая ориентация модернизма на новейшие средства познания действительности, на философские системы, на открытия общественных и естественных наук, даже на технические новинки. Как можно представить себе модернизм без таких солидных имен, как Бергсон, Фрейд, Хайдеггер, Эйнштейн, Бор и другие! Современный «экспериментальный роман» «с необходимостью вытекает из последних достижений теории познания» (Гульельми).

Сартр, сравнивая Камю с Кафкой, видел доказательство принадлежности Камю к современному искусству в том, что в искусстве Камю «отсутствует всякая трансцендентность», что Камю все мыслит «в понятиях бытия человеческого». Ортега-иГасет самый глубокий признак нового искусства тоже видел в его «нетрансцендентности». Само понятие «бытия человеческого»

варьируется, оставаясь понятием реального, сегодняшнего, сиюминутного бытия. Для Сартра это прежде всего круг онтологических проблем. А вот для футуристов это высокие скорости, авто и аэропланы — а также война. Для авторов каталонского «антихудожественного манифеста» бытие человеческое определяется «посттехническим состоянием духа», тем, что есть «кинематограф, стадион, бокс» и т. п. Для Дали это «телефон, унитаз с педалью, белый эмалированный холодильник, биде, граммофон».

Поражает изобилие предметов первой необходимости. Оно выявляет натуралистический аспект модернизма, поверхностное, фактографическое отражение современности в модернизме. Осуждая натурализм как старомодную форму подражания природе, модернизм в полной, даже избыточной мере возродил натурализм как «модерную» форму отражения «модерного» бытия, как форму современного художественного мышления, отождествимого с предметом как таковым: Марсель Дюшан мог выставить колесо или унитаз, поставить свое имя и счесть это достаточным, чтобы возникло новое искусство.

Так что же, модернизм называет вещи своими именами?

Однако назвать колесо колесом не означает назвать вещи своими именами — видимая, натуралистическая достоверность слишком часто служит способом сокрытия правды, искажения сути.

Модернизм выступил с претензией на познание сути. Однако Ницше потому и стал ключевой фигурой модернистского направления, что познание объективной истины попытался заменить субъективно творимым мифом. Мифотворчество — не менее существенный признак модернизма, нежели натурализм. Вот почему самое видное место в модернизме заняли писатели или художественные школы, которые главной своей задачей сочли сотворение мифа современного бытия — будь то Джойс или Кафка, сюрреализм или экзистенциализм. Однако такое мифотворчество идеалистично, субъективно, оно создает разрыв между натуралистически копируемыми вещами и произвольными конструкциями «имен». Натурализм возрождается и вследствие масштабного утверждения фрейдизма усилиями сюрреалистов и других модернистов. Однако «биологизация» личности в современном искусстве отличается от «биологизма» конца века, от очень рациональной, взращенной позитивизмом, вдохновленной успехами медицины или физиологии теории «экспериментального романа». Современный «биологизм» — в большей степени категория мировоззренческая, плод кризисной эпохи, результат дискредитации разума, которым занят модернизм с момента своего возникновения. С бешенством, с какой-то личной заинтересованностью проклинают разум футуристы, издеваются над ним дадаисты, ниспровергают сюрреалисты. «Истину находит поэт, а не разум» (Голль).

Модернизм бьется над современностью, многое в ней, несомненно, улавливает, но не улавливает, точнее говоря, не познает социальную суть XX века, суть века как социально-исторического феномена в его целостности. «Изображение вместо объяснения»

(Поульсен) сковывает модернизм даже в его «объясняющих», подчеркнуто концептуальных вариантах. Казалось бы, сюрреализм, мифологизируя познание, возродил романтическую традицию, обратился к фантастическому, к чудесному, к грезам и снам.

Однако Бретона восхищает в фантастике — ее отсутствие («есть только реальность»), а сюрреалистический эффект тем очевиднее, чем точнее скопированы произвольно сближаемые реальности.

Экзистенциалистская литература представляет собой форму мифотворчества, форму философствования, и тем не менее натурализм остается признаком этой литературы. Повседневное существование рядовых персонажей наполняет экзистенциалистские романы, возбуждая впечатление абсолютного жизнеподобия.

Как вопль души прозвучал в XX веке призыв художников к правде. Мировая катастрофа, первым наброском которой была мировая война 1914 года, подчеркнула социальную функцию правды. В XX веке неправда стала идеологией и политикой буржуазных общественных систем, наиболее опасного порождения эпохи — фашизма. Вес правды ощутимо возрос в наше время, он может, и не без основания, считаться весом судьбы человечества, его настоящего и его будущего.

Но что есть правда? «Существует множество конкретных проявлений действительности...» (Барбюс) — и каждое из них более или менее реально. Все дело в том, что любая частная правда*«плоска как блин» (Голсуорси). «Надо поскорее открыть истину»,— взывали испанские ультраисты, но «блин» их истины сузился до славословия «ячеству», до того «я», которое «само себе причина». «Видеть жизнь целиком» (Фокс) — в этом обязательное условие правды в искусстве. «Множество проявлений реальности» собираются в это «целое» при условии «осознания современных процессов» (Барбюс). Но это функция реализма, а не модернизма—это путь, где вещи обретают свои имена.

«Дело писателя — мыслить согласно жизни, а не выстраивать жизнь согласно мысли» (Додерер). Можно сказать, что весь океан фактов литературы XX века, вся пестрота художественных школ и самых разнообразных эстетических поисков упорядочивается этим глубоким соображением. «Согласно жизни» — «согласно мысли». Эта антитеза не носит, конечно, абсолютного характера.

Писатель всегда мыслит, «выстраивая жизнь», и всегда ее «выстраивает», когда мыслит. Кажется, что писатель XX века тем и отличается, что мыслит «согласно жизни». Однако мыслить согласно факту ежедневного использования фарфоровых умывальников еще не означает «мышления» «согласно жизни». Для Дали современность отождествилась с умывальниками—для его соотечественника Састре современность представляет собой «обращение к великим темам нашего времени, когда социальные проблемы стали главной заботой человечества».

Немецкий писатель Готфрид Бенн полагает, что художника «ведет внутренний голос», хотя он не знает, «откуда приходит jtot голос, что он хочет сказать». Не по этой ли причине Бенн счел, что «форма и есть стихотворение»? Но в это же время литература Германии вопиет голосами соотечественников Бенна, которые возмущены «зажмурившимися писателями», писателями, которые «смотрят внутрь себя» тогда, когда кругом них неисчислимые страдания, кругом развалины — вот «вещи», которые буквально вопиют о своих «именах». Быть «литературой руин» — значит «заглянуть внутрь вещей» (Бёлль). Основываясь на «невыразимо тяжкой доле», выпавшей Германии, немецкий поэт писал:

«Искусство как искусство погибнет самым жалким образом или же опошлится и превратится в лучшем случае в производство милых безделиц, если оно в своих созданиях забудет об отчизне, упустит общественные, исторические потребности своей эпохи»

(Бехер).

«На каком основании общество предъявляет права на совесть поэта?»—спрашивает датчанин Поульсен. Но сам же вопрошающий пишет, что уделом западного общества оказывается ныне «война и одиночество». Разве общество, поставленное перед такой ужасающей перспективой, как война и одиночество, не обязано предъявить права на совесть поэта, напомнить художнику об его ответственности? «Вечные ценности... рассыпаны, как жемчужины, между створками бытия и только там и могут быть собраны.

Стыдливо повернутый в прошлое или презрительно отвернувшийся от мира писатель — это устаревший и фальшивый идеал»

(Лундквист).

«Или гуманизироваться, или погибнуть» (Гойтисоло) — так поставлен вопрос двадцатым веком. И порывы, и поиски современного искусства не могут пренебречь вопросом о жизни или смерти искусства и самого человечества. «Художника оценивают только по тому, на какую сторону он встает по своим политическим убеждениям, но и по тому, насколько последователъно он как создатель человеческих образов оказывает сопротивление античеловеческим, варварским тенденциям своего времени» (Бехер). Такие, социальные, человеческие мерки приложимы не только к совести современного художника, но и к его искусству.

«Или гуманизироваться, или погибнуть» — дегуманизированное модернистское искусство самое себя обрекает на гибель и увековечивает то состояние кризиса, в котором пребывает западноевропейское общество, погруженное в состояние «войны и одиночества». Модернизм вовсе не обозначает «все, что угодно»

(Мартинсон). Модернизм обозначает на первый взгляд самые разнообразные явления искусства, так или иначе состояние кризиса отражающие, в этом состоянии пребывающие. Кризис проявляет себя и в активности авангардистов, которые требуют немедленно «сжечь библиотеки и музеи» (Маринетти), и в философической созерцательности книжников-экзистенциалистов, полагающих, что мир абсурден. Кризисно искусство, которое довольствуется велосипедным колесом как наглядным обозначением познавательных и творческих возможностей модернизма, в той же мере, в какой кризисно абстрактное искусство, грубую наглядность «телефона, унитаза с педалью» и т. п. заменяющее образом пустоты, молчания, отсутствия.

Кризис проявляет себя и в упразднении искусства, провозглашенном авангардистами, и в превращении искусства в недоступную простым смертным «башню из слоновой кости». Как будто разрушив «башни» изоляции искусства от жизни, как будто ринувшись навстречу жизни, модернизм несет в себе и проносит через все перипетии XX века тенденцию «чистого искусства».

Бросается в глаза это в тех национальных вариантах манифестов, которые отмечены специфическим консерватизмом, чертами известной провинциальности. В таких вариантах ощутимее связь модернизма с предшествовавшим ему и питавшим его искусством декаданса рубежа XIX—XX веков. Известный британский консерватизм заметно продлил жизнь художественным школам того времени и явно отличил островной модернизм от континентального («романского»!). Неожиданны на фоне тогдашнего авангардизма размышления Элиота о значении традиции. Даже Вирджиния Вулф, торопящая процесс избавления английской литературы от «материалистов» ради спасения ее души, делает это не торопясь, без «романской» нетерпимости, с сохранением хороших манер.

Каждый национальный раздел манифестов интересен и тем, что приоткрывает специфику национальных традиций.

Нашумевшая «Дегуманизация искусства» Ортеги не стала показательной для испанского раздела. Показательным стало то, что «у испанцев человеческая сущность, в ее самом чистом виде и в наиболее ярком выражении, скрыта в народной душе» (Мачадо).

Показательным стало то, что Испания — страна революции, а революция, революционная литература «помогает человеку найти себя» («Коллективное выступление, зачитанное Артуро Серрано Плахой»), и вещими для нее были слова Унамуно: «Бесконечность и вечность мы обретаем лишь на своем месте и в свой час».

Специфика французского раздела — в классических вариантах той или иной тенденции, той или иной идеи. Французские манифесты поэтому как будто не так обременены национальными оттенками, как испанские, итальянские, немецкие, скандинавские и др. Во французских манифестах, в частности, выразительно запечатлено стремление современной литературы выражать себя «в понятиях бытия человеческого» — включая сюрреалистическое бытие в мире грез и бытие по-экзистенциалистски. Тем показательнее, что история французского модернизма венчается заверением— «художник... способен творить только ради ничего... в произведении искусства не содержится ровным счетом ничего...

искусство не выражает ничего, кроме самого себя» (Роб-Грийе).

Манифест Роб-Грийе — одна из крайних, если не крайняя точка «чистого» искусства XX века. «Башня из слоновой кости» здесь крепко-накрепко заколочена, и внешнему миру не пробраться через эту броню. Но, может быть, тем самым повезло искусству, надежно укрытому от внешних врагов? В том числе и от модернизма, поскольку музам трудно ужиться рядом с брутальностью грубых и воинственных «измов»? Если поэтичны унитазы, то и поэзия, и поэты — всего лишь «ошметки прошлого» (Голль), и долой их вместе с библиотеками, вместе с музеями! Сюрреалисты высокомерно предупредили, что «так называемой литературой они не занимаются», что намерены «передвинуть границы реальности».

Сюрреалисты попытались стать чем-то вроде философской школы, вроде политической партии, но в конечном счете сохранили значение школы художественной, а все их по видимости грандиозное сооружение свелось к чисто техническому, литературному приему (сближение удаленных реальностей, порождающее эффект неожиданности). Футуристы ощутили себя «маяками будущего», бросили вызов самим звездам. Но конкретные их рекомендации обернулись уничтожением синтаксиса, «упразднением прилагательного и наречия», сражением с пунктуацией, то есть набором технических приемов.

«Художник должен превратиться в ремесленника» (Бонтемпелли). Двадцатый век породил целый поток модернистских манифестов, и манифесты эти, как правило, многословны именно потому, что они подобны руководствам по эксплуатации того или иного приема. «Как сделать», «что для этого нужно» подробно и обстоятельно разъясняется художнику, который вознамерился стать футуристом или сюрреалистом. Вырождение искусства в прием — закономерность развития модернизма. Она в равной степени характерна как для художественных школ, которые одержимы сомнением в искусстве, в его возможностях, так и для тех, кто эти возможности ставит выше всего, надо всем прочим.

Иначе и быть не может, если истина, ее объективные поиски подменяются тем или иным «блином» полуправды.

Модернизм — это постоянное урезывание питающей искусство действительности, идеалистическая абсолютизация того или иного из ее бесчисленных признаков. Модернизм приобретает «модерность» не за счет осмысления той целостности, которую являет собой XX век, а за счет присвоения себе «духа» или «стиля» эпохи как некоей абстракции. Крикливо-нигилистические манифесты авангардизма не случайно оказались рядом с претендующими на академизм манифестами сюрреализма, экзистенциализма или структурализма. Они составляют классический модернистский диптих' тотального отрицания и тотального утверждения, то есть претензии на открытие истины в ее единственно достоверном и окончательном воплощении. Каждая модернистская позитивная идея видит себя такой, абсолютной истиной — но тень нигилизма не отступает ни на шаг. И это закономерно, коль скоро модернизм одновременно и приобщение к реальности, и отчуждение от нее. Отчуждение знаменовало начало столетней истории — «башни из слоновой кости» манят на всем ее протяжении, обещая укрыть от действительности, которая «опасна». А в запертых кельях храма искусства заключен художник, «в произведениях которого не содержится ровным счетом ничего».

Экспериментальная литература, попытавшаяся обновить искусство с помощью структурализма, лингвистики, семиотики,— последнее на сегодняшний день приметное явление модернизма.

Оно представляется и логическим его завершением, завершающей точкой бурной истории. «Урезывание» действительности достигло как будто крайней черты: структуралистская литература ни о чем не рассказывает, кроме как о «труде по рассказыванию». Соответственно и литература — уже не литература, роман — не роман, а «текст» (Барт), означающий попытку писательского «говорения», которая ничем не может завершиться, кроме предельно формализованной «игры структур». Роман «может читать лишь писатель»— не содержащей ровным счетом ничего искусство сдает свои полномочия. «Книга — хорошая вещь, но она хороша лишь тогда, когда сквозь нее, как сквозь протертую лупу, лучше видишь жизнь, а самое ее даже и не замечаешь. А литература ради литературы, библиотечная алхимия, аптекарская тарабарщина школьных рецептов, понятная лишь посвященным.— как все это ничтожно!» (Унамуно).

Сопоставление манифестов — не в пользу модернизма, оно модернизму невыгодно. Создается впечатление, что возле мощного потока реальности XX века приютились многочисленные кустарные мастерские, частные предприятия, наспех сколоченные акционерные общества, которые из этого потока отводят ручейки по своим руслам. Сам же поток, его полноводное течение питает искусство немодернистское, в котором центральное место занимает современный реализм в различных его модификациях. Именно jто искусство выносит на своих плечах всю тяжесть правды, тяжесть XX века, его «вещей», которые должны быть названы своими именами.

Немодернистские манифесты, манифесты реализма — это сам XX век в его целостности, в определяющих сознание переменах, в бесконечном множестве характеристик, это впечатляющая панорама жизнью поставленных вопросов, новых проблем, бесконечность чувств и раздумий, безбрежный мир бытия.

Классификация искусства XX века как будто дело несложное.

Основные оппоненты себя не скрывают, они заняли боевые позиции, как завзятые дуэлянты. Дуэль модернизма и реализма — одна из движущих сил современного литературного процесса, выявление характерных признаков эпохи, антагонистических противоречий, ожесточенной борьбы. Бретон призвал не более, не менее как к судебному процессу над реализмом! А разве не речью обвинителя является манифест Роб-Грийе? Сторонники реализма, как видно, не отмалчивались... Конечно, искусство XX века к борьбе реализма с модернизмом не сводится, ею не исчерпывается. В живой жизни искусства слишком много таких феноменов, которые нелегко классифицировать и даже не просто разместить по ту или иную сторону воздвигнутых нашим временем баррикад.

При всем том как вопиюще различны манифесты, как вопиюще различны порывы и поиски двадцатого века! При всех сложностях немодернистские манифесты отличаются от модернистских своей социальной весомостью, своей человеческой полноценностью, близостью извечным и неистребимым потребностям человека в истине, красоте, в высоких порывах и в творческом горении. Мощно звучит мотив ответственности художника (Блок), прометеева огня» (Фелипе), той самой социальной его роли, которая так раздражает сторонников дегуманизации искусства, но которая является необходимым условием возвращения вещам их имен.

Для XX века реализм — отнюдь не новое явление искусства.

При всех своих связях с декадансом конца XIX — начала XX века, с «неоромантизмом» того времени модернизм — плод нашего века, плод «абсурдного» буржуазного мира, утратившего иерархию духовных ценностей. Манифесты же реализма уж$ в прошлом веке вздымались как боевые знамена. Возвращение к этой плодотворной традиции становится признаком реализма XX века, эпохи противостояния реализма и модернизма. «Уничтожить уже сказанное» (Маринетти) — такова стартовая площадка модернизма.

А Барбюс поставит Золя «не позади, а впереди». Социалистический реализм «уходит корнями в гигантское культурное наследие прошлого. Всякая концепция, предполагающая обрубить эти корни, тем самым загубила бы будущие ветви» (Арагон). Таким образом, обращение к традиции — отнюдь не свидетельство консерватизма реализма. Испанские революционные писатели потребовали «возвращения к традиции» постольку, поскольку провозгласили принципы революционного искусства, намеренного «сказать то, что до нас не было сказано», намеренного «создать новые самобытные формы».

Можно говорить применительно к реализму о диалектике открытия новых путей с помощью развития и обогащения достигнутого искусством опыта. Этот общий закон развития знания в сфере литературы XX века может представиться или вовсе недействующим (поскольку каждый художественный опыт неповторимо индивидуален), или же фатально-неизбежным (поскольку каждый истинно художественный опыт обретает значение непреходящей, вечной ценности). Ничего фатального современный реализм в этом законе не видит. «Новое искусство для нового общества», «дух и действие», «художник и общество», «искусство и космополитизм» — жизненные, коренные проблемы были решены классикой литературы и были переданы XX веку как драгоценный, животворящий опыт веков.

«Все человеческое цельно» (Т. Манн). Отрыв искусства от общества, индивидуализм как творческий принцип, эстетство, формализм — все это последствия распада человеческой цельности. Трудной задачей восстановления этой цельности занят современный реализм. «Наше творчество должно пустить корни в самую сердцевину плодородной почвы современного действия и питаться соками души нашего времени, его страстей и битв, его устремлений» (Роллан)—таково условие этой задачи. Истина в художественном творчестве — всегда истина социальная. «Человек— это часть социального целого» (Фокс). Поэтому и «человековедение» современной литературы не столько определяется успехами психоанализа, исследованием личности «изнутри», сколько достижениями исторического мышления, новым уровнем исследования личности «извне», в типических обстоятельствах двадцатого века.

Уровень исторического мышления вырос несоизмеримо. Писатель располагает ныне и научными способами познания общественной жизни, и несравненным опытом истории. Величайшие политические события XX века, революции, изменившие мир, вскрыли механизм общественного бытия. Все как будто обнажено; политическая история XX века приковывает к себе писателя, политизируя его сознание, «ангажируя» его.

«Правда революционна» (Гойтисоло). Для искусства, поднимающего в XX веке знамя правды, принципиально важен тезис о том, что «революционна действительность». Из утопической революционная идея стала реалистической, стала содержанием исторического процесса. «Объективное изучение мира» — так звучит кредо Корнфорда как революционного писателя. Примечательно осуждение им Спендера за то, что в предшествовавший период было неизбежным признаком революционной литературы,— за романтическое, утопическое воплощение революционного идеала. Корнфорд требует исходить из «исторической реальности».

Знаменательно «Коллективное выступление испанских писателей». Оценка и определение революционного искусства в данном случае тоже диктуется реальной, не воображенной революцией.

Поэтому сомнение вызывает искусство, ограничивающееся изображением «рабочего с поднятым кулаком». Такое изображение было впору, когда сама революция представала как дело будущего, в своем обобщенно-символическом, «плакатном» образе.

«Правда революционна». Степень революционности можно измерять степенью правдивости, то есть соответствия «имен» — «вещам»,— тогда яснее предстает и то, и другое. Авангардистское искусство само себя полагает крайней формой революционного искусства. Степень правдивости такого искусства очевидна— неудивительно, что и степень революционности соответствующая:

«революционная» авангардистская эстетика без труда усваивается и поглощается буржуазным обществом, без остатка растворяется в буржуазной «массовой культуре», «революционные» художественные приемы завтра же становятся ходким товаром, предметом ширпотреба, средством фальсификации.

Бретон пренебрежительно писал об отрывке из романа Достоевского, находя его письмо, его искусство «школярским». Достоевский— «школяр», а сюрреалистические экзерсисы («Взрыв смеха сапфира на острове Цейлон самые изящные соломенные шляпки имеют вид поблекший под замком» и т. п.) — не школярские!

Модернизм обычно опровергает реализм, иронически указуя на его традиционность. Так называемая «традиционность» действительно признак реализма, но никак не исключающий обновления. Речь идет о разном понимании обновления—с разрыва или же наследования. Само собой разумеется, что здесь проявляется диаметрально противоположное понимание революционности.

Реализм, стремясь овладеть целостностью как категорией и содержания, и формы, базируется на принципе допущения, а не исключения, на принципе, который может «допустить» и открытие подсознания, и «скоростной» стиль, и нарушение «линейной»

композиции, и очень многое другое, целую бесконечность возможностей—лишь бы ни одна из них не превращалась из частного в общее, из свойства формы в свойство метода.

«Мы лишены каких бы то ни было предрассудков: для нас хороши все жанры, если мы можем в них художественно трансформировать и по-новому воспроизвести действительность»,— пишет реалист Муссинак в манифесте «Социалистический реализм». «Ради всего святого» просит не забывать писателькоммунист Кирк, что «литература есть искусство», что суть ее в «свободном, творческом начале».

«Свобода искусства всегда заключалась в том, чтобы придать смысл произведению» (Арагон) — так формулируется основная творческая задача писателя-реалиста. «Моя свобода творчества в том, чтобы не... становиться рабом той или иной системы версификации. Я не позволяю какой-либо одной форме приковать меня к себе, потому что ни в коем случае не считаю форму целью, но только средством». В этих арагоновских словах содержится очень четкое противопоставление новаторства реалистического искусства новаторству искусства, которое «выстраивает жизнь» согласно той или иной форме ее отражения, средство превращая в цель.

«Реализм по самому своему существу совершенно демократичен. Менее всех других методов он позволяет делать из себя пропись для эпигонов. Такой школы он не создает, и даже Максим Горький не будет иметь подражателей в дурном, поверхностном', формалистическом смысле этого слова» (Бехер).

Манифесты западноевропейской литературы XX века — это манифесты еще не завершенной эпохи. Окончательная ее граница пока и не намечается — разве по календарному 2000 году, который совсем неподалеку... Выговорилась ли эпоха, успела ли она сказать все, или же главное, о своих порывах и своих поисках?

Все меньше манифестов по мере продвижения к нашим дням, к концу столетия. Все чаще значение манифеста приходится придавать выступлениям того или иного писателя, по сути своей столь, правда, важным, что к манифестам их можно приравнять.

Манифест—не столько, однако, документ индивидуального творчества, сколько творчества коллективного, то есть плод деятельности группы писателей, художественной школы, течения, направления. А таковых все меньше и меньше.

С одной стороны, явно выдыхается модернизм. Во второй половине XX века он проходит «постмодернистскую» стадию своей истории. Она характеризуется вторичностьйо явлений модернистского искусства, их эклектизмом, вопиющим академизмом.

Модернизм идет «от большого Джойса к маленькому Беккету»

(Моравиа). Можно говорить о логическом завершении линии развития модернизма — об эстетике структурализма, который «ничего не познает, ничего не отражает, ни о чем не рассказывает». Модернистские приемы вошли в плоть «потребительской»

культуры, стали достоянием китча. Резко снизилась популярность модернизма, точнее говоря, резко упал всегда значительный интерес к тому, что им предлагалось.

Выйдем на минуту за пределы литературных манифестов и посмотрим, что делается в смежной области — в модернистской живописи. В номере за 1978 год влиятельного периодического ежегодника «Современное искусство» (издается в Женеве) опубликованы статьи, которые могут читаться как манифест сегодняшней модернистской живописи. Вот что в этих статьях заявлено:

«Даже само понятие авангарда устарело... Художники не дают более иллюстраций к теориям, не объединяются вокруг коллективной программы... Симптоматично, что видные проявления искусства 1977 года, как правило, вызывали только одну реакцию— разочарованное «ничего нового»...

«Нет Учителей» (Биджаретти). Впрочем, это горькое признание относится не только к состоянию дел в современном модернизме. Вот уже больше четверти века западноевропейское искусство существует в условиях «потребительского общества».

Постепенно ослабевали импульсы, исходившие из великого антифашистского движения 30—40-х годов. Ослабевал боевой пафос революционного искусства. Засасывающая трясина мещанства все чаще сказывалась на художественном творчестве. «Почитали модный журнал и сели писать» — так характеризуется творческая лаборатория современного литератора. «Мы потребляем, должны потреблять все, что производится, включая произведения литературы и искусства^ (Биджаретти). В писательских голосах все чаще звучат ноты растерянности, тоскливые ноты. Чем ближе к нашим дням, тем сильнее ощущение дробности и разнонаправленности эстетических устремлений. Конечно, это идет и от богатства художественного опыта нашего века. Однако слишком часто, все чаще заметно, что недостает того пафоса, которым XX век начинал свою историю, нередко не хватает дыхания, чтобы столетнюю дистанцию одолеть на такой же высокой ноте.

Впечатления от реальности современного буржуазного общества, находящегося в состоянии кризиса, захлестывают писателей, нередко подавляют их, мешая выйти к широким обобщениям, объединить свои усилия, оформить свои порывы и поиски в значительных эстетических документах, в манифестах.

«Война и одиночество» слишком часто воспринимаются как удел человека, прошедшего через искусы XX века. Нашумевший У порога эпохи афоризм «боги умерли» для западного сознания приобрел через сто лет значение тотальной смерти идеалов. Если Ницше был уверен, что смерть богов знаменует жизнь человека, го ныне может казаться проблематичным даже выживание человека, природы, самой планеты. Ставка на фантазию, преобразующую действительность, на оазисы искусства — эти неоромантические порывы конца прошлого столетия вновь оживают к концу столетия нынешнего. Снова зазвучали мотивы ухода—куда, однако, уйдешь в атомный век?!

А жизнь продолжает ставить вопрос — «с кем вы,,,мастера культуры"?» — и ставит его все настоятельнее. Отвечая на этот вопрос, писатели вынуждены определять свою гражданскую и свою эстетическую позицию. За ними стоит не только шумный хор манифестов, но и само искусство XX века с его несомненными достижениями и очевидными неудачами. В свете этих достижений и неудач можно дать объективную оценку теоретическим заявкам нашего столетия и представить себе, что именно составит его животворное и перспективное наследие.

В этом — в объективной и обоснованной оценке — пафос и данной книги. Хотя календарный XX век не завершен, он на исходе, что и побуждает к выводам, к осмыслению исключительного и поучительного опыта нашего столетия. Сборник программных выступлений западноевропейских писателей следует воспринимать не фрагментами, не частями, а в целом, в их совокупности и в динамике, раскрывающих смысл и динамику литературного процесса революционной эпохи.

Перед нами факты, доказательные факты. Они ясно показывают, что даже аргументация, даже программа сторонников модернизма заключает в себе предпосылки эстетической его несостоятельности. Есть объективные законы, и они оказались неподвластными разбушевавшейся стихии анархического сознания, посчитавшего, что законы писаны не для модернистов.

По убеждению даже здравомыслящих буржуазных теоретиков искусства главным признаком нынешнего, «постмодернистского»

периода является вопиющая исчерпанность авангарда. Авангард оказался позади, в арьергарде, он стал прошлым. Его закономерная вспышка, его шумный взлет даже в межвоенный период дал эстетически незначительные результаты. Жизнь вынесла ему приговор безапелляционный.

И одновременно раскрыла поистине удивительные возможности искусства немодернистского, реалистического, которое под натиском господствующей, буржуазной культуры не только выжило, но осталось животворным, перспективным направлением. За ним и будущее, в нем гарантии развития и расцвета искусства в уже близком XXI столетии.

«Вас, наверное, очень удивит это послание незнакомых вам людей из-за океана». Нет, ваше письмо не удивило меня, такие письма приходят не редко, и вы ошибаетесь, называя ваше послание «оригинальным»,— за последние два-три года тревожные крики интеллигентов стали обычными. Это — естественно: работа интеллигенции всегда сводилась — главным образом — к делу украшения бытия буржуазии, к делу утешения богатых в пошлых горестях их жизни. Нянька капиталистов — интеллигенция,— в большинстве своем, занималась тем, что усердно штопала белыми нитками давно изношенное, грязноватое, обильно испачканное кровью трудового народа философское и церковное облачение буржуазии. Она продолжает заниматься этим трудным, но не очень похвальным и совершенно бесплодным делом и в наши дни, обнаруживая почти пророческое предвидение событий. Так, например, раньше чем империалисты Японии приступили к разделу Китая, немец Шпенглер в книге «Человек и техника» заговорил о том, что европейцы совершили в XIX веке крупнейшую ошибку, передав свои знания, свой технический опыт «цветным расам».

Шпенглера поддерживает в этом ваш — американский — историк Генрик Ван-Лон, он тоже признает вооружение черно- и желтокожего человечества опытом европейской культуры одной из «семи роковых исторических ошибок», совершенных европейской буржуазией.

И вот мы видим, что ошибку эту хотят исправить: капиталисты Европы и С. Ш. Америки снабжают японцев и китайцев деньгами и оружием, помогая им истреблять друг друга, и в то ж е время посылают на Восток свои флоты для того, чтобы в момент, наиболее удобный для них, показав японскому империализму свой мощно бронированный кулак, приступить, вместе с храбрым зайцем, к дележу шкуры убитого медведя. Лично мне думается, что медведь не будет убит, потому что Шпенглеры, Ван-Лоны и подобные им утешители буржуазии, очень много рассуждая об опасностях, грозящих европейско-американской «культуре», кое о чем забывают упомянуть. Забывают они о том, что индусы, китайцы, японцы, негры не являются чем-то социально монолитным, однообразным, но расслоены на классы. Забывают и о том, что против яда своекорыстной мысли мещан Европы и Америки выработано и оздоравливающе действует противоядие учения Маркса—Ленина. Впрочем, возможно, что они об этом и не забывают, но только тактически умалчивают и что их тревожные крики о гибели европейской культуры объясняются их сознанием бессилия яда и силою противоядия.

Вопиющих о гибели цивилизации становится все больше, крики их звучат все более громко. Месяца три тому назад во Франции публично кричал о непрочности цивилизации бывший министр Кайо.

Он кричал:

«Мир переживает трагедию изобилия и недоверия. Разве не трагедия, что приходится жечь пшеницу и топить мешки с кофе, когда миллионам людей не хватает пищи. Что касается недоверия— оно причинило уже достаточно зла. Оно вызвало войну и продиктовало мирные договоры, которые могут быть исправлены только тогда, когда исчезнет это недоверие. Если не удастся восстановить доверие, вся цивилизация будет поставлена под угрозу, так как у народов может появиться искушение опровергнуть экономический строй, которому они приписывают все бедствия».

Для того, чтоб говорить о возможности доверия среди хищников, которые в наши дни так откровенно показывают друг другу свои когти и зубы,— для этого нужно быть или отчаянным лицемером, или же человеком крайне наивным. А если под «народом» разумеется рабочий народ, то всякий честный человек должен бы признать, что рабочие совершенно справедливо «приписывают» идиотизму капиталистического строя бедствия, которыми строй этот награждает их за труд создания ценностей.

Пролетарии все более отчетливо видят, что современная буржуазная действительность с ужасающей точностью оправдывает слова Маркса—Энгельса, сказанные ими в «Манифесте Коммунистической партии»:

«Буржуазия не способна к господству, потому что она не може^ обеспечить своему рабу даже рабское существование, потому что она вынуждена довести его до такого состояния, в котором она должна кормить его, вместо того, чтобы существовать на его счет. Общество не может более жить под ее властью:

другими словами, жизнь буржуазии несовместима с жизнью общества» Горький цитирует «Манифест Коммунистической партии» с небольшими отклонениями от текста. См.: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4, с. 435.

Кайо — один из сотни тех старичков, которые продолжают доказывать, что их буржуазный идиотизм — это мудрость, данная человечеству навсегда, что лучше ее человечество никогда ничего не выдумает, дальше ее — не пойдет, выше — не поднимется. И еще не так давно утешители буржуазии, доказывая хозяйственную мудрость свою и прочность ее, опирались на свою науку.

Теперь они исключают науку из своей подловатой игры.

23 февраля в Париже тот же Кайо, следуя за Шпенглером, говорил пред лицом бывших министров, вроде Павла Милюкова, и вообще бывших людей:

«Техника создает безработицу во многих случаях, превращает заработок увольняемых рабочих в излишки дивиденда акционеров.

Наука,,без совести", не согретая,,совестью", идет в ущерб людям. Люди должны взнуздать науку. Современный кризис — поражение человеческого разума. Для науки нет иногда большего несчастья, как великий человек. Он выставляет теоретические положения, имеющие смысл и значение для данного времени, когда эти положения выдвигаются. Они справедливы, как, положим, у Карла Маркса, для 1848 или 1870 годов и совершенно неверны в 1932 году. Если бы Маркс был теперь жив — он писал бы иначе».

Этими словами буржуа признает, что разум его класса обессилен, обанкротился. Он советует «взнуздать науку», забыв о том, сколько она дала силы его классу для укрепления власти над миром трудящихся. «Взнуздать науку» — что это значит? Запретить ей свободу исследования? Когда-то буржуазия весьма храбро и успешно боролась против посягательств церкви на свободу науки. В наши дни буржуазная философия постепенно становится тем, чем была она в наиболее мрачные годы средневековья — служанкой теологии. Кайо прав, говоря, что Европе угрожает возвращение к варварству, предсказанное Марксом, учение которого ему неизвестно; да, совершенно неоспоримо, что буржуазия Европы и Америки, хозяйка мира, становится с каждым годом все более невежественной, интеллектуально слабосильной, варварской и уже сама — в лице вашем — понимает это.

Мысль о возможности возвращения к эпохе варварства — самая «модная» мысль современной буржуазии. Шпенглеры, Кайо и подобные им «мыслители» отражают настроение тысяч мещан.

Это тревожное настроение вызвано предчувствием классовой гибели — фактом роста во всем мире революционного правосознания рабочих масс. Буржуазия не хотела бы верить в процесс культурно-революционного развития трудового народа, но — она его видит, чувствует. Процесс этот всесторонне и прекрасно оправдан. Он является логически неизбежным развитием всего трудового опыта человечества, опыта, о котором поучительно рассказывают историки буржуазии. Но так как история—тоже наука, ее тоже нужно «взнуздать» или — того проще — забыть, что она существует. Забыть историю советует французский поэт академик Поль Валери в книге «Обозрение современности». Он совершенно серьезно обвиняет в бедствиях народов именно историю, он говорит, что, напоминая о прошлом, история вызывает бесплодные мечты и лишает людей покоя. Люди — это, конечно, буржуазия. П. Валери, вероятно, не способен заметить на земле иных людей. Вот что говорит он об истории, которой буржуазия еще так недавно гордилась и которую весьма искусно писала:

«История — самый опасный из всех продуктов, вырабатываемых в химической лаборатории нашего ума. Она побуждает к мечтаниям, она опьяняет народы, она порождает у них ложные воспоминания, преувеличивает их рефлексы, растравляет старые их раны, лишает их покоя и ввергает их в мании — величия или преследования».

В своей должности утешителя он, как видите, весьма радикален. Он знает: буржуазия хочет жить спокойно, ради спокойной жизни она считает себя вправе уничтожать десятки миллионов людей. Она, разумеется, легко может уничтожить несколько десятков тысяч книг,— как все на свете, библиотеки тоже в ее руках. История мешает спокойной жизни? Долой историю! Изъять из обращения все труды по истории. Не преподавать ее в школах. Объявить изучение прошлого делом социально опасным и даже преступным. Людей, склонных к занятиям историей, признать ненормальными и сослать на необитаемые острова.

Главное — покой! Именно об этом заботятся все утешители буржуазии. Но для осуществления покоя необходимо, как говорит Кайо, взаимное доверие в среде национально-капиталистических хищников, а для того, чтоб установилось доверие, нужно, чтоб двери в чужой дом — например, в Китай — были широко открыты для грабежа пред всеми хищниками и лавочниками Европы, а лавочники и хищники Японии хотят закрыть двери чужого дома для всех, кроме себя; они делают это на том основании, что Китай — ближе к ним, чем к Европе, и для них грабить китайцев— удобнее, чем индусов, которых привыкли грабить «джентльмены» Англии. На почве соревнования в грабеже возникают противоречия, угрожающие тревогами новой всемирной бойни. А кроме Люго, по словам парижского журналиста Гренгуара, «для Европы потеряна Российская империя как нормальный и здоровый рынок». Гренгуар видит в этом «источник зла» и вместе со многими Другими журналистами, политиками, епископами, лордами, авантюристами и мошенниками настаивает на необходимости общеевропейской интервенции в Союз Советов. Затем — в Европе все растет безработица, растет и революционное правосознание пролетариата. В конце концов, для установления «покоя» — очень мало возможностей и даже — как будто — совсем нет места. Но я — не оптимист и, зная, что цинизм буржуазии безграничен, допускаю одну возможность, посредством которой буржуазия может попробовать очистить себе место для спокойной жизни. На эту возможность намекнул 19 февраля расистский депутат Бергер в Кёльне, он сказал в своей речи:

«Если, после прихода Гитлера к власти, французы попытаются оккупировать германскую территорию, мы перережем всех евреев».

Осведомившись о сделанном Бергером заявлении, прусское правительство запретило ему дальнейшие публичные выступления. Запрещение вызвало возмущение в гитлеровском лагере.

Одна расистская газета пишет:

«Бергер не может быть обвинен в призыве к незаконным действиям: мы перережем евреев на основании закона, который будет проведен после нашего прихода к власти».

Эти заявления не следует рассматривать как шутку, как немецкий «виц»: европейская буржуазия, в ее современном настроении, вполне способна «провести закон» не только о поголовном истреблении евреев, а об истреблении всех, мыслящих несогласно с нею, и прежде всего об уничтожении всех, несогласно с ее бесчеловечными интересами действующих.

Заключенные в этот «порочный круг» интеллигенты-утешители постепенно теряют свое мастерство утешать и уже сами нуждаются в утешении. Они обращаются за ним даже к людям, которые принципиально не подают милостыни, ибо — милостыня утверждает право нищенства. Талант «красивой лжи», основной их талант, уже не может, не в силах прикрывать грязный цинизм буржуазной действительности. Некоторые из них начинают чувствовать, что развлекать и утешать людей, утомленных грабежом мира, обеспокоенных все более резким сопротивлением пролетариата их подлым целям,— людей, у которых безумная жажда наживы приняла характер буйного помешательства и формы социальноразрушительные,— утешать и развлекать этих людей становится делом не только бесплодным, но уже и опасным для самих утешителей.

Можно бы указать и на преступность утешения огорченных разбойников и убийц, но я знаю, что это никого не тронет, ибо это — «мораль», то есть нечто исключенное из жизни за ненадобностью. Гораздо существенней указать на тот факт, что в современной действительности интеллигент-утешитель становится тем «третьим», бытие которого отвергается логикой.

Когда он, выходец из буржуазии,— пролетарий по своему социальному положению, он как будто понимает унизительный драматизм своей службы классу, осужденному на гибель и вполне заслужившему гибель, как заслуживает ее профессиональный бандит и убийца. Начинает понимать, потому что буржуазия перестает нуждаться в его услугах. Он все более часто слышит, как люди его группы, угождая буржуазии, кричат о перепроизводстве интеллигенции. Он видит, что буржуа охотней обращается за «утешением» не к философам и «мыслителям», а к шарлатанам, предсказывающим будущее. Газеты Европы испещрены объявлениями хиромантов, астрологов, сочиняющих гороскопы, факиров, ясновидящих, графологов, спиритов и прочих фокусников, еще более невежественных, чем сама буржуазия. Фотография и кино убивают искусство живописи, художники, чтоб не умереть с голода, меняют свои картины на картофель, на хлеб, на поношенную одежду мещанства. В одной из газет Парижа напечатана такая веселая заметка:

«Нужда среди берлинских художников велика, и просвета не видно. Идут речи об организации самопомощи художников, но какую самопомощь могут организовать друг для друга люди, лишенные заработков и каких бы то ни было перспектив на заработки? Поэтому в художественных кругах Берлина с восторгом встречена оригинальная идея художницы Аннот-Якоби, она предлагает товарообмен. Пусть торговцы углем снабжают художников топливом в обмен на статуи и картины. Времена переменятся, и углеторговцы не пожалеют о произведенных'ими в порядке товарообмена сделках. Пусть зубные врачи лечат художников.

Хорошая картина никогда не будет лишней в приемной зубного врача. Мясники, молочники должны воспользоваться случаем и сделать доброе дело и в то же время без затраты наличности приобрести настоящие художественные вещи. Для развития и применения на практике идеи Аннот-Якоби образовалось в Берлине особое бюро».

Сообщая об этом товарообмене, газета не говорит, что он существует и в Париже.

Кинематограф постепенно уничтожает высокое искусство театра. О разлагающем влиянии буржуазного кино не стоит говорить, это совершенно ясно. Использовав все темы сентиментализма, он начинает демонстрировать физические уродства:

«В Ф Голливудской студии Метро-Гольдвин-Майер собралась оригинальная труппа для работы над фильмом «Причуды». В ее составе — Ку Ку, девушка-птица, имеющая большое сходство с аистом; П. Робинзон, человеческий скелет; Марта, родившаяся с одной рукой, искусная мастерица вязать кружева ногами. Доставлены в студию Шильце, прозванная «голова-шпилька», женщина с нормальным телом, но с необыкновенно маленькой головой, похожей на шпильку; Ольга—женщина с мужской окладистой бородой; Жозефина-Жозеф — наполовину женщина, наполовину мужчина; сиамские сестры-близнецы Гильтон, карлики, лилипуты».

Барнай, Поссарт, Монэ-Сюлли и другие артисты этого рода — не нужны, их заменяют Фэрбенксы, Гарольд-Ллойды и прочие фокусники во главе с однообразно сентиментальным и унылым Чарли Чаплином, так же как музыку классиков заменяет джаз, а Стендаля, Бальзака, Диккенса, Флобера — различные Уоллесы, люди, которые умеют рассказывать о том, как полицейский сыщик, охраняя собственность крупных грабителей и организаторов массовых убийств, ловит маленьких воров и убийц. В области искусства буржуазию вполне удовлетворяет коллекционирование почтовых марок и трамвайных билетов, а в лучшем случае коллекционируют подделки картин старинных мастеров. В области науки буржуазию интересуют приемы и методы наиболее удобной, дешевой эксплуатации физических сил рабочего класса;

наука для буржуа существует настолько, насколько она способна служить целям его обогащения, регулировать деятельность его желудочно-кишечной сферы и поднимать его половую энергию развратника. Пониманию буржуазии недоступны основные задачи науки: интеллектуальное развитие, физическое оздоровление человечества, истощенного гнетом капитализма, превращение инертной материи в энергию, разгадка техники строения и роста человеческого организма—все это для современного буржуа так же мало интересно, как для дикаря Центральной Африки.

Видя все это, некоторые интеллигенты начинают понимать, что «творчество культуры» — которое они считали своим делом, результатом своей «свободной мысли» и «независимой воли»,— уже не их дело и что культура не является внутренней необходимостью капиталистического мира. События в Китае напомнили им о гибели университета и библиотеки Лувена в 1914 году, вчерашний день рассказал о разрушении японскими пушками в Шанхае университета Тунцзи, морского колледжа, школы по рыболовству, национального университета, медицинского колледжа, сельскохозяйственного и инженерного колледжа, рабочего университета. Этот акт тварварства не возмущает никого, так же как никого не возмущает сокращение ассигновок на культурные учреждения и вместе с этим непрерывный рост вооружений.

Но, разумеется, лишь некоторая и незначительная часть европейско-американской интеллигенции чувствует неизбежность своего подчинения «закону исключенного третьего» и задумывается о том — куда идти? По привычке — с буржуазией, против пролетариата, или же по чести — с пролетариатом, против буржуазии? Большинство же интеллигентов продолжает довольствоваться службой капитализму — хозяину, который, хорошо видя моральную гибкость своего слуги и утешителя, видя бессилие и бесплодность его примиренческой работы, начинает откровенно презирать слугу и утешителя своего и уже сомневается в необходимости бытия такого слуги.

Мне часто приходится получать письма специалистов по утешению мещанства, приведу здесь одно из них, полученное от гр. Свена Эльверстада:

Ужасная растерянность, граничащая с отчаянием, царит теперь во всем свете, вызванная страшным экономическим кризисом, который потрясает все страны мира. Эта мировая трагедия толкнула меня начать на столбцах самой распространенной норвежской газеты «Tidens Tagn» ряд статей, которые имеют своей целью поднять дух и разжечь надежды миллионов жертв ужасной катастрофы. Преследуя эту цель, я нашел нужным обратиться к представителям литературы, искусства, науки и политики с просьбой сообщить их мнение по поводу трагического положения народов в последние два года. Перед каждым гражданином любого государства встает задача: умереть под тяжестью ударов жестокой судьбы или продолжать бороться, надеясь на счастливое разрешение кризиса. Эта надежда на благополучный выход из создавшегося мрачного положения необходима каждому, и в каждом она блеснет ярким пламенем при чтении оптимистического мнения, высказанного человеком, к слову которого все привыкли прислушиваться. Поэтому я разрешаю себе просить вас прислать мне ваше суждение о теперешнем положении, это суждение может быть не длиннее трех, четырех строчек, но оно, несомненно, спасет многих и многих от отчаяния и даст им силу смело глядеть навстречу будущему.

Людей, подобных автору этого письма, людей, которые еще не утратили наивной веры в целебную силу «двух, трех строчек», в силу фразы,— таких людей еще немало. Вера их так наивна, что едва ли искренна.

Две, три фразы или двести, триста фраз не оживят дряхлый мир буржуазии. Во всех парламентах мира и в Лиге Наций ежедневно произносятся тысячи фраз, никого не утешая, не успокаивая, не внушая никому надежд на возможность удержать стихийный рост кризиса буржуазной цивилизации. По городам разъезжают бывшие министры и другие бездельники, уговаривая мещанство «взнуздать», «дисциплинировать» науку. Болтовню этих людей немедленно подхватывают журналисты—люди, для которых «все равно, все наскучило давно»,— и один из таких, Эмиль Людвиг, в серьезной газете «Дейли экспресс» советует «прогнать специалистов в шею». Всю эту пошлую чепуху мелкое мещанство слушает, читает и делает из чепухи свои выводы. И если европейское мещанство признает необходимым закрыть университеты,— в этом не будет ничего удивительного. Кстати:

оно может сослаться на такой факт—в Германии ежегодно освобождается 6000 служебных вакансий, требующих университетского диплома, а вузы Германии ежегодно выпускают до 40 тысяч универсантов.

Вы, граждане Д. Смите и Т. Моррисон, ошибочно приписываете буржуазной литературе и журналистике значение «организатора культурных мнений»,— этот «организатор» — паразитное растение, которое пытается прикрыть грязный хаос действительности, но прикрывает его менее удачно, чем, например, плющ и сорные травы прикрывают грязь и мусор развалин. Вы, граждане, плохо знаете, каково культурное значение вашей прессы, которая единогласно утверждает, что «американец прежде всего — американец» и только после этого человек. В свою очередь пресса расистов Германии учит, что расист прежде всего — ариец, а затем уже — врач, геолог, философ; журналисты Франции доказывают, что француз прежде всего — победитель и поэтому должен быть вооружен сильнее всех других,— речь идет, конечно, не о вооружении мозга, а только о кулаке.

Не будет преувеличением, если сказать, что пресса Европы и Америки усердно и почти исключительно занимается делом понижения культурного уровня своих читателей,— уровня и без ее помощи низкого. Обслуживая интересы капиталистов, своих работодателей, искусно умея раздуть муху до размеров слона, журналисты не ставят своей целью укрощение свиньи, хотя, конечно, видят, что свинья обезумела и бесится.

Вы пишете: «В Европе мы с глубокой горечью почувствовали, что европейцы ненавидят нас». Это очень «субъективно», и субъективизм, позволив вам заметить некую частность, скрыл от вас общее: вы не заметили, что вся буржуазия Европы живет в атмосфере взаимной ненависти. Ограбленные немцы ненавидят Францию, которая, задыхаясь от золотого ожирения, ненавидит англичан, так же как итальянцы — французов, а вся буржуазия единодушно ненавидит Союз Советов. 300 миллионов индусов живут ненавистью к английским лордам и лавочникам, 450 миллионов китайцев ненавидят японцев и всех европейцев, которые, привыкнув грабить Китай, тоже готовы возненавидеть Японию за го, что она право грабить китайцев считает своим исключительным правом. Эта ненависть всех ко всем, разрастаясь, становится все гуще, острей, она вспухает среди буржуазии, как гнойный нарыв, и, конечно, прорвется, и, возможно, снова потекут реки лучшей, самой здоровой крови народов всей земли. Кроме миллионов наиболее здоровых людей, война уничтожит огромное количество ценностей и сырья, из коего они создаются, а все это поведет к обнищанию человечества здоровьем, металлами, топливом. Само собою разумеется, что война не уничтожит ненависти между национальными группами буржуазии.

Вы считаете себя «в силах служить общечеловеческой культуре» и «обязанными защищать ее от снижения к варварству».

Это — очень хорошо. Но поставьте пред собою простой вопрос:

что вы можете сделать сегодня и завтра для защиты этой культуры, которая — кстати сказать — еще никогда не была «общечеловеческой» и не может быть таковой при наличии национально-капиталистических государственных организаций, совершенно безответственных пред трудовым народом, натравливающих народы друг на друга?

Так вот: спросите себя, что вы можете противопоставить разрушающим культуру фактам безработицы, истощению рабочего класса голодом, росту детской проституции? Понятно ли вам, что истощение масс значит — истощение почвы, из которой возрастает культура? Вам, наверное, известно, что так называемый «культурный слой» всегда был производным от массы. Это зы должны бы хорошо знать, ибо у американцев есть привычка хвастаться тем, что в США мальчики — торговцы газетами возвышаются до карьеры президентов.

Напоминая об этом, я хочу отметить только ловкость мальчиков, но не таланты президентов,— о талантах последних мне ничего не известно.

Есть и еще вопрос, над которым вам следовало бы подумать:

полагаете ли вы, что 450 миллионов китайцев можно превратить в рабов европейско-американского капитала, в то время как 300 миллионов индусов уже начинают понимать, что для них роль рабов Англии вовсе не предопределена богами? Сообразите:

несколько десятков тысяч хищников и авантюристов желают вечно и спокойно жить за счет силы миллиарда трудящихся.

Это — нормально? Это — было, это — есть, но хватит ли у вас храбрости утверждать, что это и должно быть так, как оно есть?

Чума тоже была почти нормальным явлением средних веков, но чума почти исчезла, и теперь роль ее на земле исполняет буржуазия, она отравляет весь цветной мир, прививая ему глубочайшую ненависть и презрение ко всей белой расе. Не думается ли вам, защитники культуры, что капитализм провоцирует расовые войны?

Упрекая меня в том, что я «проповедую ненависть», вы советуете мне «пропагандировать любовь». Вы, должно быть, сч!/гаете меня способным внушать рабочим: возлюбите капиталистов, ибо они пожирают силы ваши, возлюбите их, ибо они бесплодно уничтожают сокровища земли вашей, возлюбите людей, которые тратят ваше железо на постройку орудий, уничтожающих вас, возлюбите негодяев, по воле которых дети ваши издыхают с голода, возлюбите уничтожающих вас ради покоя и сытости своей, возлюбите капиталиста, ибо церковь его держит вас во тьме невежества.

Нечто подобное проповедуется евангелием, и, вспомнив об этом, вы говорите о «христианстве» как «рычаге культуры». Вы очень опоздали — о культурном влиянии «учения любви и кротости» честные люди давно уже не говорят. Неловко и невозможно говорить об этом влиянии в наши дни, когда христианская буржуазия у себя дома и в колониях внушает кротость и заставляет рабов любить ее посредством применения «огня и меча» с большей энергией, чем она всегда применяла огонь и меч.

В наши дни меч заменен, как вам известно, пулеметами, бомбами и даже «гласом божиим с небес». Одна из парижских газет сообщает:

«В войне с афридиями англичане додумались до приема, приносящего им огромную пользу. Группа повстанцев укрылась на какой-нибудь площадке среди недоступных гор. Вдруг над ними на большой высоте появляется аэроплан. Афридии хватаются за ружья. Но аэроплан не сбрасывает бомб. Вместо бомб с него сыплются слова. Голос с неба уговаривает повстанцев на родном их языке сложить оружие, прекратить бессмысленное состязание с английской империей. Было немало случаев, когда, потрясенные голосом с неба, повстанцы действительно прекращали борьбу.

Опыты с голосом бога были повторены и в Милане, где, в день годовщины основания фашистской милиции, весь город услышал глас божий, произнесший краткое похвальное слово фашизму.

Миланцы, имевшие случай слышать генерала Бальбо, узнали в голосе с неба его бархатный баритон.»

Итак — найден простой способ доказать бытие бога и утилизировать глас его для порабощения дикарей. Можно ожидать, что бог заговорит над Сан-Франциско или Вашингтоном на английском языке с японским акцентом.

Вы ставите в пример мне «великих людей, учителей церкви».

Очень смешно, что вы говорите об этом серьезно. Не будем говорить о том, как, из чего и зачем сделаны великие люди церкви. Но раньше чем опираться на этих людей, вам следовало испытать их прочность. В суждении о «деле церкви» вы обнаруживаете тот «американский идеализм», который может произрастать лишь на почве глубокого невежества. В данном случае, по отношению к истории христианской церкви, невежество ваше может быть объяснено тем, что жители США не испытали на своей шкуре, что такое церковь как организация насилия над разумом и совестью людей, не испытали с той силой, с какой это испытано населением Европы. Вам следовало бы познакомиться с кровавыми драками на вселенских соборах, с изуверством, честолюбием и своекорыстием «великих учителей церкви». Вам особенно много дала бы мошенническая история собора в Эфесе. Вам следовало бы прочитать что-нибудь по истории ересей, ознакомиться с истреблением «еретиков» в первые века христианства, еврейскими погромами, истреблением альбигойцев, таборитов и вообще с кровавой политикой церкви Христовой. Интересна для малограмотных история инквизиции, но, конечно, не в изложении вашего земляка Вашингтона Ли,— изложении, одобренном цензурой Ватикана, организатора инквизиции. Вполне допустимо, что, ознакомясь со всем этим, вы убедились бы, что отцы церкви ревностно работали по укреплению власти меньшинства над большинством и если они боролись с ересями, так это потому, что ереси зарождались в массе трудового народа, который инстинктивно чувствовал ложь церковников,— они проповедовали религию для рабов,— религию, которая господами никогда не принималась иначе, как по недоразумению или из страха пред рабами.

Ваш историк Ван-Лон в статье о «великих исторических ошибках»

утверждает, что церковь должна была бороться не за учение евангелия, а против него; он говорит:

«Величайшую ошибку в свое время сделал Тит, разрушив Иерусалим. Изгнанные из Палестины, евреи рассеялись по всему миру. В основанных ими общинах созревало и крепло христианство, бывшее для Римской империи не менее пагубным, чем идеи Маркса и Ленина для капиталистических государств.»

Так оно и было, и есть: христианская церковь боролась против наивного коммунизма евангелия, к этому и сводится ее «история».

Что делает церковь в наши дни? Она, конечно, прежде всего — молится. Епископы Йоркский и Кентерберийский — тот самый, который проповедовал нечто вроде «крестового похода»

против Союза Советов,— эти два епископа сочинили новую молитву, в которой английское лицемерие прекрасно соединяется с английским юмором. Это очень длинное сочинение построено по форме молитвы «Отче наш». Епископы так взывают к богу:

«Что касается политики нашего правительства по восстановлению кредита и благополучия—да будет воля твоя. Что касается всего того, что предпринимается для устроения будущего управления Индией,— да будет воля твоя. Что касается предстоящей конференции по разоружению и всего того, что предпринимается к утверждению мира сего мира,—да будет воля твоя. Что касается восстановления торговли, доверия к кредиту и взаимного благожелательства—хлеб наш насущный даждь нам днесь. О сотрудничестве всех классов по работе на общее благо — хлеб наш насущный даждь нам днесь. Если мы оказались повинными в национальной гордыне и находили более удовлетворения в господстве над другими, нежели в оказании им помощи по мере сил наших,— остави нам долги наши. Если мы проявили себялюбие в ведении наших дел и ставили наши интересы и интересы нашего класса выше интересов других — остави нам долги наши.»

Вот типичная молитва испуганных лавочников! На протяжении ее они раз десять просят бога «оставить» им «долги» их, но ни одного раза не говорят о том, что готовы и могут перестать делать долги. И только в одном случае просят у бога «прощения»:

«За то, что мы предались национальному высокомерию, находя удовлетворение во власти над другими, а не в умении служить им,— прости нас, господи.»

Прости нам этот грех, но — мы не можем отказаться грешить,— вот что говорят они. Но большинством английских попов это прошение о прощении было отвергнуто — вероятно, они нашли его неудобным и унизительным для себя.

Молитву эту должны были «вознести» к престолу английского бога 2 января в Лондоне, в соборе Павла. Священникам, которым молитва не нравится, епископ Кентерберийский разрешил не читать ее.

Итак, вот до каких пошлых и глупых комедий доросла христианская церковь и вот как забавно попы снизили бога своего до положения старшего лавочника и участника во всех коммерческих делах лучших лавочников Европы. Но было бы несправедливо говорить только об английских попах, забывая, что итальянскими организован Банк святого духа, а во Франции, в городе Мюллюезе, 15 февраля, как сообщает парижская газета русских эмигрантов, «по распоряжению судебных властей арестованы заведующий и приказчик книжного магазина католического издательства «Юнион», во главе которого стоит аббат Эжи. В книжном магазине продавались порнографические фотографии и книги, ввозимые из Германии. «Товар» конфискован. По содержанию некоторые книги не только порнографические, но обливали грязью и религию.»

Фактов такого рода—сотни, и все они утверждают одно и то же: церковь, служанка воспитателя и хозяина своего — капитализма, заражена всеми болезнями, которые разрушают его.

И если допустить, что когда-то буржуазия «считалась с моральным авторитетом церкви», так нужно признать, что это был авторитет «полиции духа», авторитет одной из организаций, служивших для угнетения трудового народа. Церковь «утешала»?

Не отрицаю. Но утешение это—один из приемов угашения разума.

Нет, проповедь любви бедного к богатому, рабочего к хозяину— не мое ремесло. Я не способен утешать. Я слишком давно и хорошо знаю, что весь мир живет в атмосфере ненависти, я вижу, что она становится все гуще, активней, благотворней.

Вам, «гуманистам, которые хотят быть практиками», пора понять, что в мире действуют две ненависти: одна возникла среди хищников на почве их конкуренции между собой, а также из чувства страха пред будущим, которое грозит хищникам неизбежной гибелью; другая — ненависть пролетариата—возникает из его отвращения к действительности и все более ярко освещается его сознанием права на власть. В той силе, до которой обе эти ненависти доразвились, ничто и никто не может примирить их, и ничто, кроме неизбежного, боевого столкновения их физических, классовых носителей, ничто, кроме победы пролетариев, не освободит мир от ненависти.

Вы пишете: «Как многие, мы тоже думаем, что в стране вашей диктатура рабочих приводит к насилию над крестьянством». Я советую вам: попробуйте думать, как не многие, как те,— пока еще не многие,— интеллигенты, которые уже начинают понимать, что учение Маркса и Ленина — это вершина, которой достигла честно исследующая социальные явления научная мысль, и что только с высоты этого учения ясно виден прямой путь к социальной справедливости, к новым формам культуры. Сделайте некоторое усилие над собою и забудьте — хотя бы на время — ваше родство с классом, вся история которого была и есть история непрерывного физического и духовного насилия над массами трудового человечества — над рабочими и крестьянами.

Сделайте это усилие, и вы поймете, что ваш класс — ваш враг.

Карл Маркс — очень мудрый человек, и не следует думать, что он явился в мир, как Минерва—из головы Юпитера, нет, его учение является таким же гениальным завершением научного опыта, каким явились в свое время теории Ньютона и Дарвина. Ленин — проще Маркса и как учитель не менее мудр. Класс, которому вы служите, они покажут вам сначала в его силе и славе, покажут, как приемами бесчеловечного насилия он создавал и создал удобную для него «культуру» на крови, на лицемерии и на лжи, затем покажут процесс загнивания этой культуры, а дальнейшее, современное гниение ее — вы сами видите: ведь именно этот процесс и внушает вам тревоги, выраженные вами в письме ко мне.

Поговорим о «насилии». Диктатура пролетариата — явление временное, она необходима для того, чтоб перевоспитать, превратить десятки миллионов бывших рабов природы и буржуазного государства — в одного и единственного хозяина их страны и всех ее сокровищ. Диктатура пролетариата перестает быть необходимостью после того, как весь трудовой народ, все крестьянство будет поставлено в одинаковые социально-экономические условия и Пред каждой единицей явится возможность работать по способностям, получать по потребностям. «Насилие», как вы и «многие»

понимают его,— недоразумение, но чаще этого ложь и клевета на рабочий класс Союза Советов и на его партию. Понятие «насилия» прилагается к социальному процессу, происходящему в Союзе Советов, врагами рабочего класса в целях опорочить его культурную работу ^-работу по возрождению его страны и организации в ней новых форм хозяйства.

На мой взгляд, можно говорить о принуждении, которое вовсе не есть насилие, ибо, обучая детей грамоте, вы ведь не насилуете их? Рабочий класс Союза Советов и его партия преподают крестьянству социально-политическую грамоту. Вы, интеллигенты, точно так же принуждены чем-то или кем-то почувствовать драматизм вашей жизни «между молотом и наковальней», вам тоже кто-то внушает начала социально-политической грамоты, и этот кто-то, разумеется,— не я.

Во всех странах крестьянство — миллионы мелких собственников— служит почвой для роста хищников р паразитов; капитализм, во всем его безобразии, вырос на этой почве. Все силы, все способности и таланты крестьянина поглощаются его заботами о своем нищенском хозяйстве. Культурный идиотизм мелкого собственника совершенно равен таковому же идиотизму миллионера;

вы, интеллигенты, должны бы хорошо видеть и чувствовать это.

В России до Октябрьской революции крестьянство жило в бытовых условиях XVII века, это — факт, который не осмелятся отрицать даже русские эмигранты, озлобление которых на Советскую власть приняло уже комически чудовищный характер.

Крестьянство не должно существовать в качестве полудиких людей четвертого сорта, в качестве пищи для ловкого мужика, для помещика, для капиталиста, не должно существовать в условиях каторжного труда на мелкораздробленной, истощенной земле, не способной прокормить ее нищего собственника, безграмотного, лишенного возможности удобрить землю, работать машинами, развивать агрикультуру. Крестьянство не должно оправдывать мрачную теорию Мальтуса, в основе которой, на мой взгляд, скрыто изуверство церковной мысли. Если крестьянство, в массе, еще не способно понять действительность и унизительность своего положения — рабочий класс обязан внушить ему это сознание даже и путем принуждения. Но в этом, однако, нет надобности, ибо крестьянин Союза Советов, отстрадавший мучения бойни 1914—1918 годов, разбуженный Октябрьской революцией, уже не слеп и умеет практически мыслить. Его снабжают машинами, удобрением, пред ним открыты пути во все школы, ежегодно тысячи крестьянских детей выходят в жизнь инженерами, агрономами, врачами. Крестьянство начинает понимать, что рабочий класс в лице его партии стремится к тому, чтоб создать в Союзе Советов одного хозяина, у которого 160 миллионов голов и 320 миллионов рук, а это — главное, что надобно понять. Крестьянство видит, что все, что делается в его стране,— делается для всех, а не для небольшой группы богатых людей; крестьянство видит, что в Союзе Советов делается только полезное для него и что двадцать шесть «научно-исследовательских институтов» страны работают для обогащения плодоносности его земли, для облегчения его труда.

Крестьянин хочет жить не в грязных деревнях, как он жил века, а в агрогородах, где есть хорошие школы и ясли для его детей, театры, клубы, библиотеки, кинематографы для него. В крестьянстве растет жажда знаний и вкус к жизни культурной.

Если б крестьянин не понимал всего этого — работа в Союзе Советов не достигла бы в пятнадцать лет тех грандиозных результатов, которые достигнуты соединенной энергией рабочих и крестьян.

В буржуазных государствах рабочий народ — механическая сила, в массе своей лишенная сознания культурного значения своего труда. У вас хозяйствуют тресты, организации хищников национальных сил, паразиты трудового народа. Враждуя между собою, играя деньгами, стремясь - разорить друг друга, они устраивают мошеннические биржевые драмы,—и вот, наконец, их анархизм привел страну к небывалому кризису. Миллионы рабочих пухнут с голода, бесплодно растрачивается здоровье народа, катастрофически растет детская смертность, растут самоубийства— истощается основная почва культуры, ее живая человеческая энергия. И, несмотря на это, ваш сенат отклонил законопроект Лафоллет-Костигана об ассигновании 375 миллионов долларов на непосредственную помощь безработным, а «Нью-Йорк америкен» публикует следующие данные о произведенных в Нью-Йорке выселениях безработных и их семей из квартир за невзнос платы:

в течение 1930 года—153 731 случай выселения, а в 1931 году — 198738. В течение января с. г. в Нью-Йорке ежедневно выселяются из квартир сотни семей безработных.

В Союзе Советов хозяйствуют и законодательствуют рабочие и та часть крестьянства, которая доросла до сознания необходимости уничтожения частной собственности на землю, социализации и машинизации труда на полях, доросла до сознания необходимости психологически переродиться в таких же работников, какими являются работники фабрик и заводов, то есть быть подлинными и единственными хозяевами страны. Количество крестьян-коллективистов и коммунистов непрерывно растет. Оно будет расти все быстрее, по мере того, как новое поколение будет изживать наследие крепостного права и суеверия векового рабского быта.

Законы в Союзе Советов создаются внизу, в недрах трудовой массы, они вытекают из условий ее жизнедеятельности. Советская власть и партия формулируют и утверждают как закон только то, что созревает в процессах труда рабочих и крестьян,—труда, основная цель которого — создать общество равных. Партия — дикАтор, насколько она является организующим центром, нервномозговой системой рабочей массы; цель партии — превратить в кратчайший срок наибольшее количество физической энергии в энергию интеллектуальную, чтобы дать простор и свободу развитию талантов и способностей каждой единицы и всей массы населения.

Буржуазное государство, ставя ставку на индивидуализм, усердно воспитывает молодежь в духе своих интересов и традиций. Это, разумеется, естественно. Однако мы видим, что в среде молодежи именно буржуазного общества чаще всего возникали и возникают идеи и теории анархизма, а это уже неестественно и указывает на ненормальное, нездоровое состояние среды, в которой люди, задыхаясь, начинают мечтать о полном разрушении общества в интересах неограниченной свободы личности. Вы знаете, что ваша молодежь не только мечтает, но и соответственно действует,— пресса Европы все чаще сообщает о «шалостях»

буржуазной молодежи вашей и своей,— о шалостях, которые имеют характер преступлений. Преступления эти вызываются не материальной нуждой, а «скукой жизни»,«любопытством, поисками «сильных» ощущений, и в основе всех таких преступлений лежит крайне низкая оценка личности и ее жизни. Вовлекая в свою среду наиболее талантливых выходцев из рабочих и крестьян, заставляя их служить своим интересам, буржуазия хвастается «свободой», с которой человек может достичь «некоторого личного благосостояния» — удобного логовища, уютной норы. Но вы, конечно, не станете отрицать, что в вашем обществе тысячи талантливых людей погибают на путях к пошлому благополучию, будучи не в силах преодолеть препятствия, которые ставят перед ними бытовые условия буржуазной жизни. Литература Европы и Америки полна описаниями бесплодной гибели даровитых людей.

История буржуазии—это история ее духовного обнищания. Какими талантами может гордиться она в наше время? Нечем ей гордиться, кроме различных Гитлеров, кроме пигмеев, больных манией величия.

Народы Союза Советов вступают в эпоху возрождения.

Октябрьская революция вызвала к жизнедеятельности десятки тысяч талантливых людей, но их все еще мало для осуществления целей, которые поставил перед собой рабочий класс. В Союзе Советов нет безработных и всюду, во всех областях приложения человеческой энергии не хватает сил, хотя они растут быстро, как никогда и нигде не росли.

Вы, интеллигенты, «мастера культуры», должны бы понять, что рабочий класс, взяв в свои руки политическую власть, откроет перед вами широчайшие возможности культурного творчества.

Посмотрите, какой суровый урок дала история русским интеллигентам: они не пошли со своим рабочим народом и вот— разлагаются в бессильной злобе, гниют в эмиграции. Скоро они все поголовно вымрут, оставив память о себе как о предателях.

Буржуазия враждебна культуре и уже не может не быть враждебной ей,— вот правда, которую утверждает буржуазная Действительность, практика капиталистических государств. Буржуазия отвергла проект Союза Советов о всеобщем разоружении, одного этого вполне достаточно, чтобы сказать: капиталисты — *оди социально опасные, они подготовляют новую всемирную бойню. Они держат Союз Советов в напряженном состоянии обороны, заставляя рабочий класс тратить огромное количество драгоценного времени и материалов на выработку орудий защиты против капиталистов, которые организуются, чтобы напасть на Союз Советов, сделать огромную страну своей колонией, своим рынком. На самозащиту против капиталистов Европы народы Союза Советов тратят огромное количество сил и средств, которые можно бы употребить с бесспорной пользой на дело культурного возрождения человечества, ибо процесс строительства в Союзе Советов имеет общечеловеческое значение.

В гнилой, обезумевшей от ненависти и от страха пред будущим среде буржуазии все более рождается идиотов, которые совершенно не понимают смысла того, что они кричат. Один из них обращается к «господам правителям и дипломатам Европы» с таким воззванием: «В настоящий момент силы желтой расы должны быть использованы Европой как средство для сокрушения III Интернационала». Весьма допустимо, что этот идиот выболтал меЧты и намерения некоторых подобных ему «господ дипломатов и правителей». Весьма возможно, что уже есть «господа», которые серьезно думают о том, о чем заорал идиот.

Европой и Америкой правят безответственные «господа». События в Индии, Китае, Индо-Китае вполне могут способствовать росту расовой ненависти к европейцам и вообще к «белым». Это будет третья ненависть, и вам, гуманисты, следует подумать: нужна ли она для вас, для детей ваших. И насколько полезна для вас проповедь «расовой чистоты», то есть проповедь опять-таки расовой ненависти в Германии? Вот, например:

«Вождь гитлеровцев в Тюрингии Заукель предписал националсоциалистской группе Веймара протестовать против присутствия в Веймлре на предстоящем торжественном праздновании столетия со дня смерти Гёте — Гергарда Гауптмана, Томаса Манна, Вальтера фон-Моло и профессора Сорбонны Генри Лихтенберже. Заукель ставит в вину указанным лицам их неарийское происхождение.»

А также пора вам решить простой вопрос: с кем вы, «мастера культуры»? С чернорабочей силой культуры за создание новых форм жизни или вы против этой силы, за сохранение касты безответственных хищников,— касты, которая загнила с головы и продолжает действовать уже только по инерции?

ФРАНЦИЯ А. БАРБЮС

ГИЛЬВИК

АНРИ БАРБЮС

Мы, французские писатели и художники, отвечая пламенному желанию наших собратьев, решили объединить свои силы для общественного действия, чтобы помочь делу руководства и воспитания масс, как того требует наш долг.

Писатели, о которых я говорю,— цвет французской литературы,— возложили на меня почетную обязанность—довести до сведения общества это решение; с большой радостью и волнением я выступаю от имени их всех на страницах «Юманите».

Создаваемое ими объединение представляет немалую моральную силу, равно как и их творчество, завоевавшее им многочисленных друзей; авторитет деятелей культуры является их благородным и существенным вкладом в дело борьбы за прогресс.

Они становятся в строй, что отнюдь не означает отказа от независимости мысли или от творческой индивидуальности, напротив, они сохраняют во всем великолепии разнообразие своих дарований.

Зато они едины в самом важном: в своей верности одной ясной и определенной идее, идее освобождения людей.

Всех их в равной мере отличают любовь и уважение к жизни, преданность принципам подлинной справедливости. Они верят, что торжество самых высоких нравственных идеалов, так наглядно связанных с действительностью, реализуется в борьбе всего угнетенного и обездоленного человечества. Они верят, что достижения прогресса во всех областях так ж е закономерны и взаимно связаны, как, с другой стороны, не случайны и взаимно обусловлены все проявления общественного зла; они полагают, что только тот видит правильно, кто смотрит далеко вперед. Они без °траха глядят в лицо событиям и раскрывают их смысл, ибо хотят руководить событиями, подчинить их своей власти; они понимают, что надо идти до конца, не отступая перед самыми смелыми выводами разума, каких требует воинствующее служение правде.

Творческой мысли мы обязаны возникновением того нового, свободолюбивого духа, который отвергает старые варварские законы. Заря свободы, занимающаяся над землей, воодушевляет народные массы, которые ныне уверенно и неодолимо идут к власти ради того, чтобы перестроить общество.

Работники интеллектуального труда не только хотят, но и обязаны сыграть свою роль в том обновлении человечества, которое столь же закономерно и неопровержимо, сколь и не ограничено в своих перспективах. Эта прекрасная заря, этот освежающий вихрь, уже охвативший часть нашей земли, еще не проникли повсюду; еще много есть мест на нашей планете, где гнев и восстание только зреют, где эти ростки нового стараются затопить и уничтожить, где приливы сменяются отливами, а вспышки света—зловещим мраком фанатизма и злобы.

Деятели культуры, вчера еще выступавшие в одиночку, ныне научились находить своих единомышленников и идти с ними рука об руку; они полны решимости соединиться со всей борющейся массой, жить с ней одной жизнью, воодушевлять, просвещать массы, отстаивать интересы и единство масс, строить лучшее будущее в союзе с массами и силою масс.

Деятели культуры отдают себе отчет в том, что ныйе борьба за подлинную демократию — это и есть борьба за прогресс. Годы войны показали нам, что старый мир угнетения, произвола и привилегий, которые держатся только властью денег,— мир империализма— привел нас на край гибели. И сейчас он снова угрожает нам гибелью. Мы увидели всю чудовищность империализма, завтра мы увидим все его бессилие, всю гнусность морали, скрывающей его хищные аппетиты, всю фальшь его так называемого права—оружия хищников,— всю его слепоту и ненависть к будущему. Этот мир не может быть иным и потому не может действовать иначе, чем он действует, к каким бы лозунгам и ухищрениям ни прибегали империалисты. Те противоречия, которые существуют между силами нового мира и отжившими силами прошлого, непримиримы; речь идет о жизни и смерти рода человеческого.

Ни^ один честный гражданин и в первую очередь ни один честный художник не могут ныне оставаться в стороне от этой борьбы за справедливость, за лучезарное будущее. И наши товарищи, писатели и художники, которые до сих пор выступали в качестве «вольных стрелков» или отвлеченных наблюдателей, отныне в едином порыве повернулись лицом к общему фронту борьбы и желают бороться со всей страстью, со всей энергией.

Но это еще не все. Французские писатели, объединенные в группу «Кларте», сознают, что служение республиканской идее, в ее глубоком человеческом значении и во всей широте ее международных масштабов, требует сотрудничества с писателями и мыслителями других стран; им они протягивают руку и призывают к созданию Интернационала мысли наряду с Интернационалом народов.