«ОБВИНЯЮТСЯ В ДОБРОТЕ РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ Киев — 2006 Директор издательства А. Л. Горобец Редактор А. Л. Горобец Художественный редактор Ф. И. Тацкий Компьютерная верстка А. Л. Саржинский Программное обеспечение ...»

Когда передавали «Дороги», село замирало у репродукторов, люди задумчивыми, серьезными становились. Всем сердцем, памятью народ воспринимает истинную песню. Затем в школьной самодеятельности разучивать стали, в каждом концерте исполняли. Жена и сейчас слезы не сдерживает, услышав слова «Выстрел грянет, ворон кружит…» В тяжелой песне о войне каждая буква кровью писана, каждое слово — израненная судьба солдатская.

Ветеран внимательно посмотрел на семерых старшеклассников, не спеша пере вел взгляд на луг и табун лошадей.

—По всякому на войне бывало. Порою так круто, что до сих пор удивляешься, как выжил. Война на многое и не один раз испытывает людей своими жестокими правилами.

Сейчас он на пенсии, в свободное время размышляет о прожитом, о многом раны напоминают. Рассказать бы обо всем этом, особенно о горько памятном сорок первом, да где найти такого писателя? В каждом человеке природа большой запас силы спрятала, думается ему. Для преодоления особых трудностей, длительного терпения, геройского поступка резерв тот дан. Седой мужчина хотел напомнить свою фамилию — Трихлеб. Сказать, что и она помогала выжить. Назло двум ранени ям и контузии. Еще бы: не один, а целых три хлеба. Выходит, и жить должен за троих! Однако решил, в селе и так хорошо знают его.

Помогала эта сила каждому: в окопах и танках, в небесах и на море, в лесу и в ты лу. Во время войны все переносили. Даже лагеря. Эти, концентрационные, для воен нопленных. С бесстыдными надписями на воротах, типа «Каждому свое»

или «Работа делает свободным». У края жизни которые, где живые завидовали мер твым. Ждали, стиснув зубы, одного — победы. Надо было выдержать, обязательно вернуться. Только бы дожить, встретиться.

—Кто знает, сколько в войну, особенно после мая сорок пятого, умирало фронто виков возле настежь раскрытых калиток, фруктовых деревьев, у землянок и порогов родных домов?! Пройдя тысячи километров к ним. Или через месяц другой, от боевых ран, не успев снять гимнастерок. Оставляли малолетним пилотки, беско зырки, бушлаты да шинели, столь дорогие сердцу воина. С наспех зашитыми следа ми пуль и осколков. Была это и память, и наказ. Как буденовки после гражданской войны. Неушедшая часть отцовская. По ним сыновья рост определяли. Чуть подрос — одел. На вершок выше стал — примерил. Пока военкомат не позвал. Кто скажет, сколько жизней безжалостная война забрала, а сколько судеб человеческих искале чила? Да… Через сердца миллионов война прошла, многим дорогу перекрыла.

Николай Васильевич достал фронтовой кисет, привычным движением свернул козью ножку. И, словно в минуту молчания, подумал о тех, кто в полинявших гим настерках уходил из жизни. Уже гражданской, не успев привыкнуть к ней. Такими и остались в памяти. И сейчас еще вспоминают, вместе с фронтовыми треуголь никами и фотографиями, как хоронили в погонах, с цветными полосками ране ний, наградами.

—В гимнастерках четыре года были. В них поначалу дни и ночи войны, затем — огненные километры считали. Отступая до Москвы и Волги, идя к Берлину.

На солдатах гимнастерки и высыхали. В них горели, тонули, редко приходили в сознание, услышав над собою ненавистную речь. Перед контрольным выстре лом… А до этого держались, золотой мечте силы отдавали. Не скупо. Сколько тре бовалось. Если ее не хватало до заветного дня, брали из глубины души своей.

А уж напоследок расходовали неприкосновенный запас. Тот, что от природы.

Бывало, за несколько суток или — собрав остатки сил, когда — за шаг до цели, у самого рубежа. Чаще за один миг — весь! Вспыхивали глаза, рвались вперед и умолкали. В атаке, у вражьих окопов или у самой высоты. Как всегда, безымян ной. Часто — на рубеже, у какой нибудь отметки. Последней для них. Молча опу скались на землю, не успев и взглянуть на нее. Реже — падали на руки товарищей.

Навечно оставались там, где последнее испытание настигало. Когда время подхо дило, каждый так поступал. Уходили из жизни достойно, многие — неизвестны ми героями. Их и сейчас находят. Засыпанными в траншеях, с самолетами и танками в болотах, у изуродованных орудий. В том числе и у сорокапятимилли метровых противотанковых пушек, которые не пробивали лобовую броню мно гих немецких «панцеров». Горе знаменитые «сорокапятки» артиллеристы — истребители танков называли «Прощай, Родина!» Много осталось ненайденных воинов, техники, боеприпасов разных. От первой мировой еще снаряды попада ются. А через сколько лет освободят землю и воды от ржавых мин, снарядов и бомб этой войны? Наверное, до следующей и не успеют.

Добрым словом вспоминал гвардии сержант и тех, кто дома терпеливо ожидал родных. С того дня, как ушли. О многих в который раз по военкоматам и госпиталям справки наводили. По обратным адресам старались отыскать. Содержание треуголь ников на память знали, берегли, как святыню. Да ответы приходили одинаковые:

не числятся, не поступали. Иным посчастливилось, тогда выписывали досрочно.

Лучше домашнего ухода за раненым и быть не могло. Ночи просиживали у изголо вья, однако отхаживали. А в это время у окошек односельчане хоть глазом взглянуть на солдат хотели. Когда же говорить смогли или с фронта кто возвращался, все село сбегалось. Старики про войну, женщины — о детях и мужьях допытывались.

Почтальонов, что родных встречали, волновались, если те опаздывали. Но не серди лись. Узнав издали, на крыльцо выходили, первыми здоровались. По глазам, лицу, даже по походке определяли, что в сумке. Долго вслед смотрели. Услышав крик, спешили помочь, хотя бы поплакать вместе… Часто о снах рассказывали, объяснения спрашивали, реже — просили погадать.

Особенно, если стены падали, горело, рушилось что то, удушливый, черный дым сте лился. Ночью просыпались, до утра глаз не смыкали. С тревогой ждали таких же известий. Плохие сны нередко жизнью подтверждаются. Иногда письма прихо дили после похоронок. Или от уже погибших, коль похоронка опаздывала. Им радо вались, отвечали, вновь терпеливо ждали солдатского треугольника, но никак Раздел I. «Астры»

не извещения о смерти… Если адресат выбыл, голова кругом шла. Погиб ли, в лазаре те, может, в другую часть перевели?!

С мая сорок пятого всех выглядывали. На ближайших станциях, полустанках и разъездах, где воинские, с фронта, эшелоны останавливались. На дорогах, вместе с детьми и пожилыми, стояли. Дома оставались лишь те, кого ноги не слушались, да кот на окне. Первые отблески зари боялись проспать, до багряного заката и позд них сумерек дежурили. А что, если сейчас?! Вот вот. Выходили на пригорки, на цы почки становились, малышей вверх поднимали. Завидев, бежали навстречу.

Из последних сил, быстрее ветра. За сердце держались, боялись, подведет, выскочит, разорвется. Слишком уж сильно стучало.

—Обнимали нас, радовались, плакали, конечно. Помогали нести заплечный скарб солдатский. Тот, что всю войну умещался в вещмешке. Для многих он с каж дым годом становился тяжелее. А мы отвыкли, стеснялись… Понимали, устали мужики. По лицам, пустым рукавам, костылям, по тому, как хромали видно было. Долго смотрели в глаза, друг на друга. Изменились сединою, морщинами. Даже те, кто сразу после школы шинель одел. Лишь глаза да голос остались молодыми. Умелыми солдатами становятся не сразу, каждая минута на передовой дорого обходится. Часто — жизнью. Сегодня — не твоей, а завтра?

Конечно, у ребят было много вопросов, однако слушали они фронтовика, как за вороженные.

—Встречали победителей и те, кто похоронку получил или сообщение, что про пал без вести. Но и после этого надеялись. Всю войну вспоминали, с ними разговари вали, советовались. Живыми ведь провожали. Такими в памяти и остались. Долго еще будут слышаться их голоса, казаться, что ушли, уехали на время, скоро вернутся.

А сразу рассуждали так: пропал безвести — еще не значит, что погиб. Получил зада ние — и не вернулся, или видели, как упал, может, взрывной волной отброшен, после госпиталя направили в другую часть. Да разве все угадаешь? Так хотелось ошибки здесь, что никому не передать. Какая она, судьба солдатская? У каждого фронтовика свое счастье. Тяжело ранен, но выжил, в окружение попал, да вырвался.

А иной всю войну на передовой и без единой царапинки. За четыре года страданий некоторые получили и две похоронки, второй раз близкие погибали. И тоже встречали. Вдруг вернется, всем смертям назло?!

Годами ждали возвращения родных. Изредка в кинохронике узнавали. А дети вы росли — стали искать братские могилы, именами погибших называли малышей своих.

— Собирались вдовы вместе, правда, чуть в сторонке. Этим и выделялись.

Да еще тем, что слезы вытирали, не могли выплакать свое горе. Сколько стояли, столько и плакали. Когда в темную хату возвращались, не выдерживали, голосили.

Парашютами вдовьи крики зависали. Вновь расспрашивали тех, кому повезло.

Просили вспомнить, за руки хватали.

—Ну, еще, еще подумай, где последний раз видел? Почему голову опустил?

Ведь вместе служили, он писал об этом!

Приходилось повторять сказанное. Скупо, нехотя, будто провинились, что не уберегли. Все испытали фронтовики, а сколько раз смерти в лицо смотрели, слы шали ее кровавые песни? Земля уходила из под ног, мысленно прощались со всеми… Трудно было и поверить, когда слушали их. Да все подтверждали шрамы, награды, даже осколки. Многие и сейчас прощупываются. Долго еще им снилось пережитое:

атаки, серо зеленые шинели перед глазами, друзья, которые не вернулись.

—Кто то душит, что то тяжелое свалилось, борюсь с кем то… Слышу, как кричу, зову на помощь. Задыхаюсь, мечусь по кровати, места не найду. Пока не проснусь.

Открываю глаза и облегченно вздыхаю.

Часто вспоминает Трихлеб о передовой, последний день войны всегда помнить будет. Как и зиму сорок первого под Москвой. Не знал тогда, что от столицы до вра жьей Эльбы дойдет.

—А что самое страшное на войне?

Об этом тысячи раз спрашивали фронтовиков. И каждый отвечал по своему.

—Помню и первую встречу с танком: длинное страшилище с крестами на черной броне движется, огнем дышит. Если не убьет, то раздавит, но живым не отпустит.

За ним, гадом ползучим, второе, третье чудовище. На ходу стреляет. А сколько еще?!

Дым, гарь, света белого не видно. У тебя же в тесном окопчике только бутылки с горючей смесью, да связка гранат. Пэтээры сильно выручали. Названьем «Тигр», «Пантера» хотели устрашить. Но и это не спасло. Сколько их за всю войну повидать пришлось? Да еще ближе подпускать, чтобы бутылку добросить. Здесь внутренняя си ла и помогала. Когда сейчас в кино такое вижу, глаза закрываю, в голове шум стоит.

И только теперь не выдержали, прорвались ребячьи голоса. Спрашивали напере гонки, не дожидаясь ответа, словно боясь опоздать.

—А почему?..

—Сколько?..

—Может быть… Николай Васильевич отвечал еле заметной паузой. На то и молодость, чтобы зада вать наивные вопросы.

—Да разве все вспомнишь, расскажешь сразу? До сих пор в военкоматах награ ды получают. За отвагу, штурм или форсирование… Ранен был при этом, в госпиталь попал, вот и затерялись следы. Только сейчас находят.

Перед весенней грозою всегда душно, в мае — особенно. В сорок пятом она при шла неожиданно, хотя ждали ее четыре долгих года. Слово «Победа!» смешало свет и тень, радость и горе, слезы миллионов и дождь. Смешались и громы — с неба на землю, с земли — на небо. Где только не салютовали в честь Победы?!! На передо вой, в городах и селах, в гарнизонах и на военных базах… Давно уже солдатам снил ся дом, где пахло землею, миром, новой жизнью. Не растеряли по дорогам войны чувств своих, с ними и собирались домой. Сделав все, что могли, даже больше.

А на это ушло много сил. Не только своих, но и тех, что природа про запас дала.

На трудное время. Для мужества.

—А какие награды есть у вас? — не выдержал вихрастый паренек.

—И за что получили их? — вдогонку раздалось несколько голосов.

Перед тем, как ответить, Николай Васильевич слегка улыбнулся.

—Есть и ордена у меня, и медали. Среди них — две самые главные — «За отвагу».

Но об этом, ребята, я расскажу в следующий раз.

РЕДКАЯ КНИГА

Повестку, что выпала из пачки ежедневной почты, Борис Михайлович пробе жал глазами здесь же, у почтового ящика. Его вызывали в милицию, к инспектору уголовного розыска М.С. Кравцову. В повестке было написано: «Прошу явиться к инспектору уголовного розыска, кабинет № 48».

Зачем туда являться, Борис Михайлович никак не мог сообразить, до сих пор он перед милицией ничем не провинился.

Мужчина лет сорока пяти вышел из за стола, представился, предложил сесть.

«Моего возраста, — отметил Борис Михайлович, — худощав, одет скром но, зовут Михаилом». Люди с именем его отца всегда невольно вызывали у него уважение.

Кабинет инспектора был небольшой. Несколько стульев, на столе телефон, пап ка, сигареты. Справа от них — старая книга. Ее Борис Михайлович увидел сразу.

Два шкафа забиты литературой, больше по юриспруденции, на шкафах подшивки газет, журналов, брошюры. Увидев на одной из полок юбилейное издание «Руслана и Людмилы», Борис Михайлович сразу определил: издание Мамонтова, рисунки Милютина, 1899 год. Рядом — «Брокгауз и Ефрон», «Деяния Петра Великого», книги в характерных смирдинских обложках. Обрадовался им, как радуются встре чам с давними добрыми и верными друзьями, с которыми вместе пройдено уже более половины пути.

— Мы знаем вас, Борис Михайлович, как специалиста по редким изданиям, по этому и беспокоим своей просьбой. — Михаил Сергеевич виновато улыбнулся. — Не можем определить стоимость одной книги. В каталогах прейскурантах, к сожалению, она отсутствует.

— Изредка встречаются некаталожные антикварные издания, — последовали ответ и просьба взглянуть на книгу.

— Да, да, пожалуйста.

Он взял ее осторожно, с уважением. Много лет интересуясь старыми книгами, всякий раз волновался, глядя на них. Внимательно осмотрел внешний вид.

Книгу необходимо хорошо запомнить, рекомендовала многолетняя практика.

«Похоже на одно из первых наших печатных изданий», — промелькнула радо стная мысль.

Сосредоточенно несколько раз просмотрел книгу, перепроверяя себя. Характер ный переплет, титульный лист, экземпляр хорошо сохранился.

— Вот так находка! — воскликнул наконец. Покачал головой, поправил оч ки, стараясь не волноваться. — Такие памятники письменности действитель но редко встречаются даже в каталогах. Они составляют гордость не только нашей, но и мировой культуры. Счастье видеть и уж, конечно, держать в руках подобные раритеты. Лично я много слышал об этой книге, но вижу ее впервые. Знаю, найдено ее всего четыре экземпляра. Видимо, это пятый.

Экземпляр, естественно, бесценный. Да и может ли быть иначе: количество антикварных книг, к сожалению, уменьшается. Сколько их сохранилось до наших дней? Пожары, войны, «вредные» издания, уничтоженные по высочайшему повелению царской цензуры, наконец, время… Да что об этом говорить! Сердечно поздравляю вас.

— За сколько же можно продать эту находку? — тут же последовал вопрос.

Борис Михайлович изумленно посмотрел на инспектора.

— Не знаю, не могу сказать. — Затем, подумав, добавил: — Извините, даже отка зываюсь. Настолько все это будет относительно, нелепо. Кто осмелится назвать сто имость памятника мировой культуры? Уникума, которому почти четыреста лет. В жизни многие понятия не имеют, да и не могут иметь стоимости. Это — общеиз вестно. Оценить в целом или по частям их вообще нельзя. Например, культура, прошлое, Родина, любовь… Всего не перечислишь.

Кравцов молчал.

— Расскажу одну печальную историю, — продолжал Борис Михайлович. — В позапрошлом году антикварная фирма «Сотби» на аукционе в Монте Карло продавала свыше восьмисот редких русских книг. Одну из наших первых печат ных книг, «Апостола» Ивана Федорова и Петра Мстиславца, оценили в шестьдесят две тысячи франков. А это же Иван Федоров — «друкарь книг пред тем невидан ных». Лично я не понимаю, из чего исходили при оценке, что стало эквивалентом?

Такие книги не могут быть товаром. Неповторимые свидетельства духовной куль туры, памятники старины создаются столетиями, а доходят до нас порою отдель ной строкой, листом или книгой в оригинале. Разве их можно заменить деньгами?

Михаил Сергеевич внимательно слушал.

— Естественно, — продолжал библиофил, несколько раздраженный его молча нием, — редкие книги не имеют, да и не могут иметь цены, которая выражается бухгалтерским языком. Сколько их было всего то? Поэтому и называются — ред кие издания. Какой путь прошли они, кто держал эти книги в руках, сколько по колений хранило их? А сколько осталось? Десять, пятнадцать, порою — одна.

Одна книга на весь мир! Можно говорить об исторической, научной, культурной, какой хотите, но только не финансовой ценности таких изданий. Вот и ваша кни га бесценна. Хотя бы потому, что относится к первым московским печатным из даниям. Ее надо завернуть и до передачи музею хранить в специальном сейфе.

О подобных находках сообщает центральная пресса, их фотографии рассылают ся библиотекам и книгохранилищам многих стран мира.

Инспектор подошел к окну, открыл форточку настежь, медленно прошелся по комнате.

— Уважаемый Борис Михайлович, — тихо начал он. — Не ради праздного любо пытства нам нужно знать возможную стоимость такого издания на книжном рын ке или, например, за границей… Наступила тишина. Собеседник не знал, что ответить. Даже растерялся: оба ведь о книге говорим, а понять друг друга не можем! «Такое у меня впервые», — подумал с удивлением. Внимательно рассматривая пепел от сигареты, вновь услышал обращение к себе.

— Я вас поставил в трудное положение? Честное слово, редкие книги доставля ют хлопоты не только библиофилам. Поймите, Борис Михайлович, цену книги нам надо знать обязательно. На этой неделе уже дважды звонили, интересовались, ког да окончится следствие.

Раздел I. «Астры»

— Во многих научных библиотеках есть отделы книговедения, рукописей, старопечатных и редких книг, есть специалисты, хорошо знающие антикварную литературу и цену ей.

— Мы уже обращались туда, — развел руками Михаил Сергеевич. — В букинис тические магазины тоже. Так что теперь слово за вами.

— В вестибюле вашего здания, — после небольшой паузы раздался ответ, — я был за двадцать минут до указанного в повестке времени. Первое, что увидел, от крыв дверь, это слова «Закон обязателен для всех и каждого». Они впечатляют лако ничностью, глубоким смыслом, надолго запоминаются. Большие золотые буквы хорошо вписались в темно вишневый фон. Пройдясь по коридору, обратил внима ние на мраморную доску, прочитал на ней фамилии и инициалы шестнадцати сотрудников, погибших на боевом посту. Насколько я понял, это произошло сейчас, в наше время. Если бы там указать, пусть одним предложением, обстоятельства ги бели, обязательно — имя и отчество, возраст товарищей, мне думается, по другому читался бы текст. Он рассказывал бы о большем, заставляя каждого вспомнить что то свое, задуматься, за фамилиями увидеть живых людей. С интересом рассма тривал и стенд «Они сражались за Родину», вспомнил военную форму и знаки различия начала сороковых годов. Нравились своей скромностью они нам, маль чишкам довоенного времени. — Он неожиданно умолк. — Наверное, слишком разговорился, только горячее время у вас отнимаю?

Ответ последовал не сразу.

— Я не дал вам повода так говорить. Внимательно слушаю вас.

— Извините, пожалуйста. Везде интересуюсь такими стендами. И если на них под фотографиями указаны фронты, где воевали ветераны, обязательно ищу Юго Западный: отец был здесь с двадцать второго июня сорок первого года. Хочется спросить у каждого, кого вижу на стенде — может, вы знаете или слышали что ни будь о моем отце? Рядовой 781 го стрелкового полка 124 й дивизии Михаил Ники форович Даценко. Скажите, пожалуйста, Михаил Сергеевич, ваш отец жив?

— Погиб на Курской дуге. На месте противотанковой батареи, которой коман довал отец, нашли только его пилотку. Она и помогла определить позицию батареи.

— Простите великодушно, — извинился Борис Михайлович. И тихо добавил: — Мой отец пропал без вести осенью сорок первого.

Помолчали, каждый думал о своем, сокровенном. Потом снова заговорил при глашенный.

— Представьте, уважаемый Михаил Сергеевич, фотографии отца времен войны.

Как в вестибюле, на стенде. Такие карточки долго стояли у нас на неполированных комодах, столах, этажерках, висели в самодельных рамках, встречаются и сейчас.

На стенах сельских хат, на первых страницах наших распухших семейных альбо мов. С такими фотографиями мы и выросли. Вы, я, миллионы мальчишек и девчонок нашего возраста.

Борис Михайлович встал.

— А если фотография одна? Единственная память об отце, не считая похоронки или сообщения, что пропал без вести. Самое дорогое. Одна фотография. Одна.

И больше ничего. Во сколько можно ее оценить?

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА С ГРЕТХЕН

Командир танкового батальона майор Ганс Дитрих Шредер вниматель но и быстро осматривал комнату, в которой ему предстояло жить. Шкаф, ста рый резной буфет, две этажерки с книгами, обеденный стол, на нем — альбом.

Письменный стол, на перекидном календаре — 18 сентября 1941 года, четверг.

Над кроватью — фотография молодой женщины. На окнах — светомаскиров ка. Над письменным столом — карта СССР и красные флажки на всем фронте от Ледовитого океана до Черного моря. Особенно много их под Киевом.

Шредер усмехнулся: русская неаккуратность, или, может, они и сейчас счи тают этот город советским? Выдернул один из флажков и проткнул центр крас ной звездочки у города Киева. Долго рассматривал карту, возможно, впервые так внимательно: Архангельск, Волга, западное побережье Каспийского моря… Мысленно соединил их: на этом рубеже немецкие войска будут до наступления зимы сорок первого.

Еще раз посмотрел на фотографию над кроватью. Знакомое лицо, где то он уже видел его. Кого то оно напоминает. На минуту задумался. Кого же? Кого?

Не может быть! Сомнения сменились неожиданным восклицанием: «Боже мой, кто бы мог подумать!» Да, да, конечно, это она, Гретхен… Молодость, он — курсант танкового училища, она — Гретхен Нейрат, медсестра. Белокурая, стройная, насмешливая.

Лицо его омрачилось. Вспомнились ее последние слова: «Можешь сообщить обо мне в полицию, еще лучше — донести в гестапо, но наступит время, когда ты убедишься в том, что я права!»

Шредер подскочил к столу, долго смотрел на альбом. Потом, сам не веря в возможность невероятного, раскрыл его. На одной из фотографий увидел группу улыбающихся юношей и девушек.

— 94 й выпуск лечебного факультета Киевского медицинского института.

Июнь 1939 года, — прочитал он.

Лихорадочно рассматривая снимок, нашел лицо, которое так напоминало лицо Гретхен.

«Интересно, как она поступила с нашими фотографиями?» — неожиданно появилась мысль.

Захлопнул альбом, резким голосом позвал денщика.

— Пауль, где хозяева этой квартиры?

— Выехали за день до нашего вступления в Киев, господин майор.

— Кто жил здесь?

— Семья немецкого коммуниста, отец и дочь, господин майор.

«Гретхен оказалась дочерью немецкого коммуниста. Этим со временем и объяснилось ее таинственное исчезновение» — еще раз открыл альбом Шредер.

— Фамилия хозяина квартиры?

— Нейрат, господин майор.

— Имя его дочери?!

— Гретхен, господин майор.

Раздел I. «Астры»

— Где лежал альбом, когда ты первый раз вошел в комнату? — после паузы спросил он.

— На этом столе, господин майор. Здесь было много разных вещей.

— Свободен, Пауль. Сними карту, убери фотографии и можешь идти.

Успокоившись, Шредер еще раз внимательно осмотрел комнату. Увидев де ревянную шкатулку с инкрустациями, ухмыльнулся: фамильные ценности ком муниста? В небольшом ящичке оказались значки добровольных обществ:

«Ворошиловский стрелок», «Готов к ПВХО», «МОПР». Швырнул его на пол и вышел из комнаты.

Вечером Шредер, как обычно, раскрыл дневник.

«Получил письмо от отца, — записал он. — Беспокоится о моем здоровье.

Погиб майор Брюннер».

Отложил ручку в сторону, достал серебряный портсигар.

«С Фридрихом мы дружили в училище, встречались в Польше, во Франции.

Странное совпадение. Сегодня вспоминал о Гретхен — и вот сообщение о смер ти друга, которому я обязан знакомством с ней. Дарственную надпись на его свадебной фотографии помню и сейчас: «Гансу и Гретхен. Следуйте наше му примеру!»

Ему вдруг показалось, что в комнате находится кто то еще. Словно почув ствовал чей то внимательный взгляд. Посмотрев по сторонам, он встал, молча снял портрет Гретхен и поставил его в угол, лицом к стене.

Еще раз прочитал письмо отца и задумался. По плану Гитлера, Киев должен быть взят за два три дня, через неделю после начала войны. Москва — через шесть недель, не позже четвертого августа. К осени сорок первого года война должна окончиться. Однако русские сорвали этот план, да и, пожалуй, весь стра тегический замысел молниеносной войны. Киев оборонялся семьдесят одни сутки и был взят на девяностый день войны! Тысячи стандартных извещений, предусмотрительно заготовленных в полевой типографии 6 й немецкой армии, начинались словами: «В сражениях на подступах к Киеву пал ваш…»

Ганс Дитрих вспомнил отца, споры вдвоем, с глазу на глаз, о России, ее боеготовности, возможной войне с ней. В молодости он интересовался социал демократическим движением, затем отошел от него. Преподавал лите ратуру в школе.

— Русских вам не победить, — утверждал отец. — Еще Бисмарк предостере гал немцев от войны с Россией. Он говорил, что Россию можно завоевать толь ко изнутри. Во время первой мировой войны я был у них в плену, многое увидел своими глазами. За двадцать три года они совершили чудо у себя в стра не. Ты неплохо знаешь русский язык, но слабо представляешь не только историю, но и географию, экономику России, забываешь, что на ее огромной территории проживает почти двести миллионов человек. Война с Россией будет длительной, затяжной, она принесет много горя немецкому народу.

Шредер медленно переворачивал исписанные страницы дневника, словно приглашая в собеседники недавнее прошлое. Сентябрь, август, июль.

Находясь непосредственно у государственной границы СССР, в первом эше лоне войск киевского стратегического направления, он не мог представить, что заставы будут держаться неделями, в полном окружении, до последнего солда та. «На уничтожение советских пограничных застав отведено первые тридцать минут войны».

Первого сентября 1939 года в четыре часа сорок пять минут танковый батальон Шредера приступил к осуществлению директивы № 1 фюрера.

Война с Польшей продолжалась немногим больше месяца. Ганс Дитрих вое вал и во Франции, что и подтверждает изображение Эйфелевой башни на его танке. Затем был торжественный марш по Елисейским полям и его фото на танке в иллюстрированном приложении к журналу «Вермахт», парад по бедителей в Берлине на Унтер ден Линден. Железный крест под левым карманом мундира. За отличие на фронте! Что и говорить! Много приятного осталось в памяти: от передач по радио торжественной музыки Листа — предвестницы сообщений о новых победах армии, знаменитых французских вин, индейки по рыцарски до полированного стека. Он и сейчас лежит на столе, металлический стержень с выгравированными на нем датами и назва ниями городов: «1939 г. Берлин — Ченстохов — Рава Мазовецка — Висла — Варшава». «1940 г. Берлин — Амьен — Жизор — Сена — Париж». «1941 г.

Берлин — Луцк — Ровно — Житомир».

«Завтра здесь появится Киев. Ты, отец, был не прав!» Шредер взял ручку, изложил своими словами распоряжение штаба дивизии о том, что для участия в параде войск, отличившихся при штурме Киева, батальону приказано коман дировать в Берлин трех солдат. «Счастливчики», — позавидовал майор, затем нахмурился: парад должен состояться на Крещатике, главной улице города, в пятницу, 8 августа, а через два дня, 10 августа, штурм Киева был прекращен из за больших потерь личного состава. И только через сорок одни сутки, 19 сентября, после того, как тридцать седьмая армия русских оставила город, наши войска без единого выстрела вошли в Киев. Город был оставлен противни ком, а не взят в открытом бою, тем более, штурмом. Вместе с армией, киевским укрепрайоном, город защищало народное ополчение. Местные жители возво дили оборонительные рубежи, копали противотанковые рвы и окопы, оборудовали огневые точки.

И снова ежедневные пунктуальные записи.

29 августа 1941 года, 69 й день войны. «В газетах опубликовано сообщение о ходе военных действий на Восточном фронте. Русские несут огромные потери, захвачены большие трофеи».

10 сентября 1941 года, 81 й день войны. «В центральной газете армии противника «Красная звезда» пятого сентября опубликована передовая статья «Песня — друг и товарищ бойца». Странно. Русские призывают распростра нять песню и музыку на фронте, среди своих солдат, в то время как уничтоже ние советских войск заканчивается».

Он закрыл дневник. Несмотря на благоприятные условия, значительное пре восходство, огромный расход боеприпасов, за три месяца войны его батальон потерял двадцать пять процентов личного состава, более тридцати трех процен тов техники. И такое же положение по всей дивизии! Особенно большой урон наносят русские истребители танков бутылками с зажигательной смесью «КС».

Раздел I. «Астры»

Личный состав батальона повторно ознакомлен с инструкциями «Что должен писать солдат домой» и как определить лицо еврейской национальности.

«Русские предпочитают смерть плену», — вспомнил Ганс Дитрих слова отца.

Запись в дневнике 24 сентября 1941 года, 95 й день войны. «Получен приказ о присвоении звания «подполковник» и назначении на должность начальника штаба полка третьей танковой группы. В связи с убытием был вызван к коман диру дивизии генералу Оппендорфу. Генерал сказал: подполковник Шредер, пробил ваш звездный час! Ровно через 42 дня, 7 ноября 1941 года, на Красной площади в Москве состоится торжественный парад войск третьего рейха.

Вы услышите победные фанфары марша покорителей большевистской России, написанного по заданию доктора Геббельса. Ваш полк пройдет церемониаль ным маршем по главной площади России, ваше имя навсегда войдет в историю Великой Германии. Парад будет принимать фюрер. Пятый после Вены, Праги, Варшавы и Парижа парад победы. С падением Москвы война будет окончена, большевизм перестанет существовать.

Поблагодарил генерала, заверил, что оправдаю высокое доверие. Поздравили полковники Гюнтер, Рейншток, подполковник Крюгер».

7 ноября 1941 года, 139 й день войны. «ХХIV годовщину существования и одновременно закат своего государства большевики отметили последним в истории России традиционным военным парадом на Красной площади.

Русские объявили Москву на осадном положении, правительство покинуло город, судьба войны уже решена. Наши войска в восемнадцати километрах от Москвы. Низкие тучи, густой снег затрудняют действия нашей авиации».

Последняя запись в дневнике — 4 декабря 1941 года, 166 й день войны.

«Полк успешно продвигается вперед, русские ведут ожесточенные оборони тельные бои, стараясь сдержать наступление наших войск на Истринском, Звенигородском и Наро Фоминском направлениях. Московская зона обороны разгромлена, город просматривался в бинокль. При проведении операции «Тайфун» фюрер запретил принимать любую капитуляцию Москвы, сколько бы русские не предлагали ее… Решающий удар на главном направлении Восточ ного фронта завершается: все немецкие газеты ежедневно оставляют специаль ное место для экстренного сообщения о захвате столицы большевиков.

Изготовлены крест «За взятие Москвы», другие особые награды, на парад отпе чатаны пригласительные билеты… Большевики могут попытаться заминировать город, но и это их уже не спасет».

Тяжелораненый подполковник Шредер пришел в себя. И первое, что ус лышал, было сообщение по радио: «В последний час. Провал немецкого пла на окружения и взятия Москвы. Поражение немецких войск на подступах к Москве».

Долго не мог понять, что с ним, где он находится. Невыносимо пахло лекар ствами. По радио называли номера знакомых дивизий, звания и фамилии ко мандиров, перечисляли трофеи… Вдруг его начали преследовать тяжелые танки КВ, легкие — БТ 7, средние — Т 34. Три, пять, много машин. Он видел их бор товые номера, надписи на башнях: «За нашу Советскую Родину!», «Смерть не мецким оккупантам!», «Наше дело правое, враг будет разбит!»

… В окровавленных бинтах, с тремя кубиками в петлицах и звездочкой на рукаве политрук прочитал приказ, подписанный Шредером на второй день войны: «Мы должны железом и кровью обеспечить будущее Великой Германии, утвердить новый порядок в Европе. Чтобы выжил один немец, надо уничтожить десять русских!»

— Русских вам не победить. Еще Бисмарк предостерегал немцев от войны с Россией.

— Кто это говорит?! — закричал раненый, и все вокруг куда то поплыло. — Молодая женщина в белой шапочке и халате взяла его за руку, проверила пульс.

У кого он уже видел такие глаза?

Она сменила компресс и тихо сказала:

— Снова бредит.

Прийдя в сознание, Шредер долго лежал с закрытыми глазами, напряженно думая о прошлом. Многое из того, что раньше казалось ему совершенно ненуж ным, давно забытым, теперь вспоминалось, оживало, возвращалось упорно и навязчиво. Оказывается, всю жизнь память неотступно следила за каждым его шагом, десятилетиями нанизывала, хранила факты, даты, лица, даже выраже ния глаз людей, с которыми встречался. Он увидел глаза русских военнопленных из села Ивановка на Украине. Непокоренные, полные ненависти. И еще что то было в глубине тех глаз, чего он тогда никак не мог постичь. Сейчас понял:

это светилась вера в победу.

«Какой то взрыв памяти, — подумал Шредер. — Взрыв… взрыв… Он совсем не знал своей памяти!»

— От Советского Информбюро… — удержал от беспамятства ликующий го лос диктора.

«Генерал Оппендорф утверждал, что Кремль будет взорван специальной саперной командой, созданной по личному распоряжению фюрера», — пронеслось в голове.

— После перехода в наступление, — услышал он, — частями наших войск за нято и освобождено от врага свыше четырехсот населенных пунктов.

Ганс Дитрих с трудом раскрыл глаза: перед ним сидела женщина в белом халате. У кого он уже видел такие глаза?! Долго смотрел на нее, мучительно вспоминая что то, затем спросил глухо, с болью в голосе:

— Вы Гретхен Нейрат?!

Он тяжело застонал.

О ЧЕМ РАССКАЗЫВАЮТ ОБЕЛИСКИ

У каждого обелиска — своя жизнь, своя тяжелая судьба. И щемящая боль слов святых могил.

«Здесь похоронено 15 советских десантников», написано на одном из них.

А чуть ниже: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!» И пятиконечная звезда. В сентябре сорок первого на этом ме сте фашисты расстреляли пятнадцать советских парашютистов. Перед смертью обещали сохранить жизнь… Когда отслужили штыки и гранаты, песней сражались солдаты.

Сколько могли, к памятникам приходили родители. Словно не веря в гибель детей своих, надеясь на чудо. Посидят молча, наедине со своим горем, смахнут невольную слезу и уходят. Годами бывали здесь вдовы и сироты. Сейчас прихо дят родственники, ветераны, пожилые и молодые люди. Негромко разговарива ют. Вслед за упоминанием о войне часто наступает пауза. В который раз вспоминаются извещения о смерти. «Похоронки» всегда кровоточат: у живой памяти свой счет к войне. О самом дорогом вспоминают у обелисков: для мно гих они стали родными.

— Сама я из Ленинграда, в сороковом году окончила курсы медсестер запаса РККА, — волнуясь, рассказывала пожилая женщина. — С первого дня войны — в госпитале. Как пойдут наши в атаку или на прорыв, так и привозят автобусы раненых моряков. Многие из них с бескозырка ми: в бой одевали. А в госпитале бредили, в беспамятстве искали их.

Двадцать шестого августа сорок первого года, — заново переживала сер жант медицинской службы, — на участке отдельной Ленинградской мор ской бригады, после отбитой второй атаки, немцы пошли в психическую.

В рост, без единого выстрела, под барабанную дробь, по двадцать человек в ряд. И тогда по остатку нашего батальона последний раз передали команду: приготовиться к контратаке! Моряки одели бескозырки, рассте гнули фланельки, чтобы лучше тельняшки смотрелись. С тех пор каждого моряка родным человеком считаю.

После паузы Зинаида Ивановна рассказала о том, что доставляли матроси ков на второй этаж носилками, пока сами на ногах стояли. Девчонками ведь тогда были, маленькими, хрупкими. На артобстрелы и бомбардировки не обращали внимания. А сейчас часто руки болят, вроде кто то растягивает или гирю подвесил к ним.

— В сорок втором году, — вспоминал мужчина на протезе, — к нам в палату выздоравливающих новосибирского госпиталя перевели красноармейца Стар ченко Николая Михайловича, родом из Сумской области. Он задушевно, как то особенно исполнял украинские народные песни.

— «Повий, витре, на Вкраину, де покинув я дивчыну…» — дрожал волную щий голос, переполненный тревожной неизвестностью и тихой грустью.

Часто ранбольные, как называли многих, заходили к нам в палату, просили его исполнить что нибудь. Когда он пел, невольно на глаза накатывалась слеза.

— Душу облегчил, — говорили одни.

— Спасибо за расстройство, — добавляли другие.

— Выписали нас одновременно, — продолжал тот же неторопливый голос, — вместе попали в Сибирскую дивизию и на фронт. Начальник политотдела ди визии подполковник Нужный, бывая на передовой, всегда заходил в нашу зем лянку. Рассказывал о последних событиях, отвечал на вопросы, обязательно — когда же откроется второй фронт?! А перед уходом всегда просил:

— Спой, будь добр, Николай Михайлович.

— Та як тут спиваты, товарышу подполковник, навколо такый шум.

Нужный плотно прикрывал дверь землянки, затем прислонялся к ней, слов но защищая собой песню.

— «Рэвэ та стогне Днипр широкий», — тихо начинал печальный голос.

Старченко был первым номером пулеметного расчета, после его гибели о нем часто вспоминали. Так и говорили: не дошел, бедняга, до родного села, а ведь не так уж много и осталось. Его похоронили в отдельно вырытой могиле, хотя этим правом в годы войны мало кто пользовался из солдат.

—Молод он, в армии не служил, а спор о войне затевает, — жаловался широкоп лечий мужчина. — Сам я из Наро Фоминска, по глазам вижу — впервые слышит.

А где Клин, Вязьма, Ельня? Молчит. Тогда и сказал ему, что от этих мест мы к Берлину начали идти. А он петушился: я читал, я читал, в кино видел. — У меня двад цать девять лет календарной службы, — говорю ему, — три боевых ордена, два ране ния. В госпитале и с женой познакомился, кровь свою отдавала мне. Легко в сквере, на скамейке рассуждать о войне. Лето, по физиономии вижу — сыт, кругом затишье.

В мае сорок пятого казалось, никогда к тишине не привыкну. Разругался ветеран с чудаковатым собеседником из за его глупого вопроса: ну, какое это торжество, День Победы? Отменили его празднование, затем снова ввели. Цветы и гирлянды славы лучше вручать победителям, чем возлагать их к подножьям обелисков… — Эх ты, недалекий человек, — говорю ему. — А сколько мы отдали жизней за этот праздник?! По честному, он — самый дорогой для меня, самый святой Раздел I. «Астры»

день. Девятого мая собираются все однополчане нашей дивизии. Не много их то осталось. Помню и себя во время войны: молодой, здоровый, думал, изно са не будет. Когда выходили из окружения, неожиданно передо мной немец возник с самозарядной винтовкой Вальтера наперевес. Схватил я голыми рука ми за штык и вырвал ее у него… Хотел ветеран душу открыть, да не поймет его странный паренек! Девятого мая отмечает он свой день рождения. На три ме сяца позже действительного. Клятву дал себе на передовой: доживет до Дня Победы — будет праздновать и его, и свой день рождения одновременно… — На втором курсе избрали комсоргом факультета, в комитете комсомола отвечал за успеваемость.

Вчерашние солдаты, став студентами, и в институте были на передовой.

Старались, как могли, ночами корпели над учебниками и конспектами. Сам ви дел, помогая им по физике, математике или немецкому.

— Заметной разницы в оценке знаний между «четверкой» и «тройкой» нет, однако стипендии она лишала.

Вот и оспаривал в деканате каждую их удовлетворительную отметку. Со вре менем понял: иногда горячился, до парткома, проректора доходил, испортил отношения с ним и преподавательницей немецкого языка. Они даже не отвеча ли, когда здоровался. Будто сговорились.

— И все же денежное пособие фронтовики получали! Ранениями и боевыми наградами солдаты заслужили право на стипендию, считал комитет комсомола.

Перед весенней сессией захлестнула общественная работа, слабо подготовил ся к немецкому. Вот и получил «неуд», хотя в школе язык знал хорошо.

Готов был провалиться, встречая двоечников, которых недавно распекали за пло хую учебу. Иные смеялись в лицо, поздравляли, говорили, с меня причитается.

— Что мог ответить им? Дважды пытался попасть на прием к проректору за разрешением на пересдачу злополучной «двойки». Однако у него не нашлось времени выслушать меня.

Для впечатлительного молодого человека вся эта история оказалась столь не ожиданной и позорной, что он забрал документы и поступил в другой институт.

Сейчас, видимо, сделал бы разумнее, тогда — не смог.

Обелиски живут прошлым и настоящим, с тревогой думают о будущем.

Слово «война» для иного сейчас пустой звук, для ветеранов и погибших оно так и осталось самым главным. От первого и до последнего их смертного боя. Быва ло так, что первый бой становился и последним. Огоньками цепкой памяти, вчерашним лихолетьем, пережитым и услышанным, словно кинохроникой во енных лет, возвращается к ним большая война. Тем же ночным партсобранием.

Без докладчика и выступающих. Лежа на заснеженном поле, что освещалось и простреливалось врагом. С фронтовой повесткой дня: «На рассвете вырваться из окружения!» Единственное слово «За!» передавалось по цепи шепотом, не поднимая руки. О многом наслышались обелиски. В том числе и о страшном заявлении правительства, за восемь дней до начала войны: Германия неуклонно соблюдает условия пакта о ненападении. Ее ответ последовал двадцать второго июня, в четыре часа утра… При словах коварных, лживых песен «Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов, мы готовы к бою, Сталин, наш отец» или «Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим» наступала мучительная пауза. В старых песнях и наградах — радостная и беспокойная, порою трагическая история Родины. Сегодня мелодии и песни довоенных и во енных огненных лет слышатся в дни поминовений, начала и окончания Великой Отечественной, по редким заявкам ветеранов, да на их похоронах… Живя по неведомым законам сознания, крылатая память упрямо напоминает о прошлом. Как всем классом собирали обожженному танкисту деньги на апельсин.

А его съела медсестра «тяжелой» палаты, спокойно заметив, что этот, безнадежный, весь в бинтах, скоро все равно умрет. Как табель сына по окончании каждой четвер ти отправляли отцу на фронт. Он расписывался в нем и возвращал домой. Или не давняя встреча с мужем. Пожилая вдова долго стояла возле музейного стенда с фо тографиями участников сражения. Словно замерла, боясь нарушить разговор бла годарной памяти с молодым офицером, его милой, презирающую смерть, улыбкой.

Порою услышанной фразы оказывалось достаточно для понимания всего разговора: «Огонь на меня! Прощайте!» Многое говорила и справка о том, что ее предъявитель дважды ранен на территории иностранных государств… Об изменниках и трусах, которых не хоронили в братских могилах, вспоми нают редко.

Десятилетиями участники и воспитанные войною восхищаются Константи ном Симоновым. От его знаменитого стихотворения «Жди меня и я вернусь…», написанного в сорок первом, до праха, развеянного в тысяча девятьсот семьде сят девятом под Могилевом. Местом, где писатель чудом спасся в том же траги ческом сорок первом. Народ признателен литераторам, композиторам, художникам, пишущим на военную тематику.

А как назвать внуков, что распилили на части дедушкину звезду Героя Совет ского Союза?! Низкий поклон тебе, взрослая внучка, за то, что с возмущением отвергла свою долю семейной реликвии.

— Звезду Героя дедушке вручили после тяжелого ранения. Как же вы, мужи ки, сами давно уже отцы, додумались до такого?!

Прощальным троекратным салютом, языком сердца и тяжелой мужской слезой рассказывают обелиски о героях. Как хоронили друзей и умирали сами… Первыми идут на фронт, поднимаются в атаку и первыми гибнут лучшие. Вои ны и не думали, что вернутся жить второй, совершенно новой, с крутыми пово ротами, действительностью. Ее и не предполагали тогда, при жизни. Читая крат кие надписи на плитах и памятниках, вспоминают прожитое, вспышкой — последний день, последнее слово на поле брани. Изредка встречают однополчан.

На День Победы. И в некрологах. Всматриваются в лица, представляют себя во ображением тех, кто читает о них. Впервые, на ходу, или останавливаются, реже — возвращаются. Прочитать еще раз фамилию, текст, посчитать возраст.

Словно услышав звук бьющегося сердца или увидев скрытую от взора многострадальную тень погибшего.

Раздел I. «Астры»

Часто не успев рассказать основное, герои спрашивают у прохожих и друг у друга:

— Как сейчас люди понимают слова «неизвестные», «безымянные» или «ок руженцы»? Живым оправдываться легче, чем погибшим. Но как понять 270 й приказ от 16 августа 41 го года, по которому все военнопленные объявились предателями и изменниками?

«В этих безымянных могилах похоронено 19 тысяч советских военноплен ных, замученных фашистскими палачами в 1942 году».

«Здесь лежат тысячи советских людей — воинов, подпольщиков, партизан и мир ных жителей, павших в борьбе с фашизмом за свободу и счастье нашей Родины».

— Мы честно выполнили солдатский долг, помяните нас добрым словом!

Внимательно всматриваются в жизнь после себя, вместе с живыми отмеча ют традиционные праздники. Особенно радостно — долгожданный День Побе ды. В него упрямо верили, знали, обязательно придет. А теперь даже неудобно.

В жизни не искали славы, не привыкли к ней. И сегодня видят себя живыми, часто — глазами смертного боя, а не памятниками и надгробиями. Десятилети ями встревожен солдатский могильный сон, захватывает дыхание, сердце болит и у погибших, и у ныне живущих ветеранов. За многое из прошлого и настоящего им больно и сейчас.

— Как понимать фразу: «Семьи без вести пропавших жили от беды к беде, от несчастья к несчастью, на правду потеряв надежду»?, или «На год вернуть Сталина и он наведет порядок!»? Почему столько воинов еще не предано земле, какова истинная цена победы?! — с болью спрашивают они. — Не вспоминать с трибун о долге воинам Отчизны, а каждый день оплачивать его! Война оканчи вается захоронением последнего солдата. Встречаются погибшие и с древними предками своими, и с теми, кто в начале и в конце прошлого века отдавали жизнь за Родину. Не стыдно, даже чрез столетья, в глаза солдатские смотреть друг другу.

Вечером, увидев у подножья цветы, разноцветные шарики, сладости, давно уже забытые игрушки, вспоминают, кто они сейчас. Медленно, плечом к плечу, проходят сквозь бессонный огонь надгробья, время, как в годы войны — через расстояния, испытания и смерть. На ночь погибшие возвращаются в землю, чтобы завтра вновь живой памятью нести свою посмертную вахту. Ушедшие в вечность, неразличимой тенью следуют за живыми.

ЕСТЬ ЛИ БОГ НА СВЕТЕ?

Об этом спросил Ваня, участник олимпиад по физике и математике.

Встретиться с ребятами Федора Павловича попросила племянница, классный руководитель одиннадцатого «В». Школу Федор Павлович окончил накануне войны, а двадцать пятого июня сорок первого года вся школа, во главе с ее духовым оркестром, провожала их, тринадцать юношей и пять девушек, на фронт. Половина из них не вернулись домой.

— Страшно на войне? — сразу же раздался вопрос.

— Конечно, страшно. На войне мы были людьми, помогали друг другу, без фронтового братства не выжили бы, не победили.

Рассказывал о прошлом и настоящем, отвечал школьникам он искренне, как самому себе. Счастлив тем, что нашел призвание в работе.

— Неужели счастье только в труде?

— Счастье — это получение высшего удовлетворения. Пить, курить, наносить татуировки надо с удовольствием, — изрекла сверхмодная прическа. — Бери от жизни все, живи богато и со вкусом!

Ответы на многие вопросы дает прожитое.

— Человек приходит на Землю для понимания смысла жизни и счастья.

— Ну, а вы счастливы?

— Да. Счастье не зависит от толщины кошелька.

Когда разговорились о профессии, он упомянул родной ему лесотехнический институт. С каждым годом мы все сильнее дорожим памятью и все более при знательны ей.

— За какой институт заплатят предки, ту специальность мы и получим.

— Мои родители не смогут оплатить учебу в вузе. Но я благодарна им за жизнь. При иных отце и матери я стала бы совершенно другим человеком, могла бы не родиться, перестать существовать.

Казалось, всех поглотила задумчивая тишина.

— Елена Викторовна Гавриченко у нас философ, будущий академик, — с особым уважением, юношеской теплотой в голосе заметил Сергей, ее широ коплечий сосед.

Леночка покраснела, а кое кто обменялся говорящим взглядом.

— Родители нужны для того, чтобы любить своих детей. Зачем зря сушить мозги, я что, дурочка с переулочка? — заключил беззаботный голос. — Жить на до в свое удовольствие. Новое поколение выбирает доллары, секс и «Пепси»!

Богатство ослепляет, кружит голову, ужесточает человека. Память о родите лях берегут всю жизнь. Часто вспоминаю маму, поющую во время работы.

Полезное и разумное, а не табак, водка или эрзац любовь порождают осмыслен ное удовольствие. Мысли его спешили, опережая друг друга, однако Федор Пав лович сдерживал их.

— Деньги пахнут потом либо кровью. Богатство порождает скуку жизни, а не высшее удовлетворение. Истинное счастье, полноценная жизнь, как и настоя щая любовь, не покупаются и не продаются.

Раздел I. «Астры»

— На культуре, чокнутых надеждах и бесплатных улыбках бизнеса не сделаешь, — объявил завтрашний делец. — Возврат моральных долгов разорит даже миллиардера!

Внимательно рассматривая ребят, он перевел задумчивый взгляд на окно.

Теплый свет, весенний солнечный день приветливо улыбнулись ему.

— Не должность, состояние или жестокость, а повседневное добро, человече ская порядочность и нравственные запреты определяют лицо каждого.

Только заставив себя жить по совести и правде, получишь моральное право про поведывать вечные истины.

Природа дарит отважной юности горячее сердце и орлиные крылья. Федор Павлович трудится всю жизнь. Школа, война, институт, лесничество… Дружит с книгами, рецензирует курсовые и дипломные работы. Его и другие поколения знали цену скромного достатка, дорожили временем и чувствами. Скромность, мораль защищают, излишества и вседозволенность — губят человека. Зачем, пусть даже на минуту, играть в поддавки, казалось бы красиво обманывать себя?

— Если моя сокурсница, будущая жена, собиралась на свидание, ее одевала вся комната общежития. Каждая подруга предлагала лучшее из своего нехитро го гардероба. Думаю, в этой одежде она чувствовала себя счастливее, чем в нор ковом манто.

Легковесные деньги убивают любовь и сокращают жизнь. За легкими дорога ми следуют большие ошибки. Забытая совесть рано или поздно напоминает о се бе, — ощущая что то невысказанное, хотел добавить Федор Павлович, но промолчал.

— Тогда были другие понятия!

— Были светлые духовные ценности, — последовал уверенный ответ. — Душев ное богатство не заменишь материальным.

— А вы сильно любили свою невесту?

Внезапно класс заполнило светлое безмолвие.

— По правде говоря, очень. Чарующая девичья краса еще на фронте часто снилась мне. — Пожилой человек счастливо улыбнулся.

Когда худенький паренек в очках спросил разрешения задать вопрос, некото рые соученики насторожились. Славка много лет зациклен на литературе, но зачем ставить в неловкое положение гостя?

— Как понимать известные слова Тютчева о любви?

Класс выжидающе замер, а Федору Павловичу пришел в голову ответ, достой ный мудрецов Древнего Востока.

— Влюбленным дам один совет: не расставайтесь, милые, друг с другом.

Добрую рекомендацию встретили громкими аплодисментами.

Само собою разумеется, говорил он и о повседневной жестокости, варварском отношении к природе, уничтожении всего живого на планете.

Недоедание, борьба за выживание развивали общество, сытость и технический прогресс губят его.

— Технический прогресс видится другом, а действует коварным врагом.

Нет силы, которая надоумила, остановила бы самоубийство человечества.

— А Бог? Есть ли Бог на свете?

В отличие от научного или религиозного толкования, о Боге у него сложилось свое мнение. О, если бы в жизни все было так просто и понятно! Многие вопро сы легче задавать, чем отвечать на них.

— Некоторые ученые считают, что во Вселенной есть что то, недоступное нашему пониманию. Бог, Космический или Высший разум, возможно, что то еще, существующее в иных измерениях или параллельных мирах.

— Религией движут страх и невежество, — сразу последовало опровержение.

— Религия — опиум народа.

— А я с мамой хожу в церковь, изучаю Библию. Не только тело, но и душа человеческая требует лекарств. Бога надо иметь в себе.

— Много лет тому у моей бабушки за полтора года умерло двое детей. Она же каждую ночь молилась за них. «Всевышний должен был услышать мои горячие заклинания, я ведь на коленях умоляла его! Значит, Бога нет», — решила бабуня и отдала икону соседке.

Лесник с уважением слушал любознательных собеседников.

— А как лично вы относитесь к Богу?

Он внимательно посмотрел на девушку с ясными глазами.

— Для меня Бог — это истина и совесть. Человек сам находит Бога, отноше ния с ним навсегда остаются тайной его души. В каждом из нас живут человек и его совесть. Живая совесть — наш неподкупный судья, единственный секун дант в поединке с самим собой.

— Чем объясняются предчувствия, телепатия, вещие сны?

— Об этом, Андрей, спроси у медиков.

— А талант от кого? От природы или от Бога? Почему говорят «врач от Бога», «музыкант от Бога»?

— Общество развивается по Библии, — утверждает священник. — После пятидесяти лет человек поворачивается мыслями к Господу.

— Почему Бог, заботясь о людях, допускает войны, нищету, голод?!

Федор Павлович давал возможность каждому высказывать свое мнение.

— А вы ходите в церковь?

— Суть Бога не в посещении собора, обрядах и молитвах, а в нравственной ответственности каждого. Молиться можно и дома, наедине, главное — жить не по лжи, в ладу с собой. Совесть продается, но не покупается. Живите по достоинству, слушайте сердце и совесть!

Молодые люди настойчиво высказывали свое отношение к Богу.

— Проповеди и молитвы лечат, обнадеживают разочарованных, успокаивают всегда одинокую душу человека. Верующие дольше живут.

— Разве молитва заменит лекарство или операцию?

Раздел I. «Астры»

— У немецких солдат, которые принесли столько горя нашему народу, на пряжке красовалась фраза «С нами Бог!»

— В стихотворении «Смерть Поэта» Лермонтов угрожает Божьим судом.

А есть ли такой суд в действительности? — напомнил о себе Вячеслав.

Когда вопрос касался непосредственно Федора Павловича, все умолкали.

— Такого суда на Земле нет, — размышлял он вслух. — В противном случае, очень большая нагрузка выпала бы на каждого члена суда.

Многие ребята улыбнулись.

— А вот пословица «Бог шельму метит» порою оправдывается.

Есть ли Бог на свете, кто уверенно ответит? Наука, религия, возможно, их совместные поиски?

— Люди оставляют будущему самые трудные проблемы, наперед зная, что у времени впереди целая вечность, — заметил Федор Павлович.

Мудрый школьный звонок охотно согласился с лесником.

СТОРОЖ

Листая словарь русского языка, Иван Анисимович задумчиво, как будто против воли, искал слово «охранник». «Охра», «Охранение». Наконец то!

— Охранник. Сторож или стрелок охраны.

Кто мог подумать, да и поверил бы сам?! Ни в жаркой молодости, ни всем напряженным ощущением истинной жизни. Каждодневным, из года в год испытанием сил, энергией и полнотой существования.

— пелось в популярной песне довоенных лет.

«Хозяин — барин, лицедей, швейцар»… Вздохнув, вновь раскрыл словарь.

— Сторож. Человек, который сторожит, охраняет что нибудь.

«Так это же и предлагается! Охранник — либо жизнь впроголодь. Шеф зна ет тебя. Память обязывает, — настаивало второе «я». — Да и выхода иного нет.

Сумрачная жизнь требует оплачивать сегодняшнее, наперед зная: кроме памяти и болезней, у ветеранов ничего не осталось».

С этим он соглашался. Но как его бывший студент, президент фирмы, а вско ре — непосредственный начальник, отнесется к нему? Начальник и подчинен ный живут по разным часам, а говорят об одном и том же.

«На утренней беседе, пожалуйста, без глупых вопросов, — подумалось ему. — Не путай времена года, на твоем дворе трескучий мороз!»

Шеф любезно принял его, однако об институте и преподавателях не сказал ни слова. Возможно, не захотел вспоминать. Да и о чем? О посредственной уче бе, частых пропусках занятий, за что на втором или третьем курсе подлежал от числению?

— Отвечать на звонки вы умеете, при нападении вызывайте милицию.

Завтра выходите на работу.

Иван Анисимович вежливо промолчал, хорошо понимая, что до ограбле ния фирмы телефонный провод обрежут. На скрытой связи с милицией не экономят. А вскоре мимоходом, глядя поверх его, президент спросил, как дела. Ответом остался доволен. Однако через десяток дней обругал сторожа, совершенно не слушая его оправданий. Хозяин — барин! Правда, позже заметил, что он ни в чем не виновен. И все. Даже не попросил прощения.

Порою его машина ночует во дворе фирмы «под вашу личную ответствен ность, Иван Анисимович». Странно, однако это происходит лишь на его дежурствах. Всю ночь он сидит у стеклянной двери, не сводя глаз с иномар ки хозяина. В отношениях с обидчиком Иван Анисимович держался вежли во, но сухо, скрывая внутреннее напряжение. Конечно, сильно переживал.

Обязательно напишет заявление и уйдет. Но куда? Он даже не спросил, почему ему уменьшили зарплату. Дважды обращался к главбуху и всякий раз ответом служило неловкое молчание.

Раздел I. «Астры»

— Президент то знает об этом?

— Конечно. Вы спросите сами у него.

Однако идти на поклон к своему бывшему студенту он не захотел. Возмож но, не смог.

«Шеф был или стал негодяем? Подумав, решил, что был. Не громкие титулы или высокие должности, человеческие пороки вершат наши судьбы. Я нужен, чтобы хвастаться сторожем — кандидатом наук? Или, лицедей, возвышая себя, через ржавый забор памяти играет роль благодетеля?»

Позже он узнал, что фирма обещает всем зарплату большую, чем платит.

— Мало?! — возмущался начальник. — Сегодня, слава Богу, много безработных!

Игоря Альбертовича, преподавателя, а ныне — сторожа, Иван Анисимович всячески поддерживает, убеждает, это у нас единственный выход. Любая рабо та достойна уважения. А себя убедить в этом не может, хоть плачь! Ни уму, ни сердцу! Трудно согласиться психологически, подсознательно угнетает само слово, сегодняшнее место в жизни. Не последним был специалистом, имеет со лидный стаж, еще и сейчас многое готов рассказать и показать. Опыт приобре тают, передают, но не покупают и не продают. Тысячи нынешних пенсионеров оказались не у дел. А ведь они, по возможности, своими знаниями, безусловно, могли бы еще приносить пользу! Недовольными покидая жизнь, люди многое уносят с собой. Порою ему казалось, что он задыхается. «Что же тебе еще надо?!» — не могло угомониться его сомнение. Однако на этот вопрос отвечала только его беспокойная душа. Вспоминалась Тамара, машинистка, с которой работал много лет тому. Ни за что не соглашалась дежурить или хотя бы подме нять техсекретаря в приемной. Считала унижением. Казалось бы, наоборот!

Не клацать на «Оптиме», посидишь за широким столом, при начальстве всегда теплее, да и зарплата больше. Дважды с ней «разбирался» кадровик, она писала заявление об уходе, но потом все же ее оставили в покое. Правда, двое его знакомых, один из которых возглавлял организацию, а второй — занимал со лидную должность в престижном учреждении, после ухода на пенсию остались работать здесь же… сторожами. Все понимает, со всем соглашается Иван Анисимович, но строптивая душа с горечью и болью протестует. Неужели смысл жизни в противоречиях и несправедливости?!» Он уговаривает свое со знание, доказывает, убеждает. И оно соглашается. А через несколько минут — отрицает услышанное. И так повторяется много раз. Ему кажется, если кто ли бо из студентов или знакомых увидят его сторожем, он сгорит от стыда. Но где найти другую работу? В минуты морального раздорожья видится давний знако мый, завкафедрой, пенсионер. По пути на работу и уже в подъезде высотного дома он несколько раз повторял сам себе: «Я лифтер, лифтер, я лифтер…»

Возможно, это и помогало. Хотя бы на время. «Я сторож, сторож, я сторож!» — внушал себе Иван Анисимович. Если это и помогало ему, то лишь когда произ носил злополучную фразу.

«Воспитай любовь к швейцарским должностям, перестань уважать себя, первый человек… при входе, откажись от упрямого самолюбия, — убеждало его второе «я». — Улыбайся, заискивай, выживай, но не занимайся самоедством!

Сторож — это сто рож. К жизни надо относиться проще, с добрым юмором, по философски. Хватит удивляться иным посетителям, уверенно, не здороваясь, проходящим мимо тебя. Словно и не существуешь для них. С презрительным взглядом, вместо ответа на «Простите, пожалуйста, к кому вы идете?»

Иван Анисимович промолчал.

— Ты всю жизнь настойчиво верил в будущее. Попытай счастье в кафе «Горец». Джигитом зазывалой у входа в дуван. В национальном костюме, с кин жалом. У всех на виду. А вот широкоштанным клоуном жонглером у бара «Шапито», — продолжался разговор с собой, — ты, брат, не потянешь.

Ловко подбрасывать и ловить одновременно несколько предметов. В яркой одежде, огромных туфлях, с размалеванным лицом и большим красным носом… Студенты часто вспоминают его. А сам он дополняет конспекты новыми ма териалами, хорошо понимая, что никогда уже не воспользуется ими.

— Мы многому учились у вас. А сейчас поражены вашей нынешней работой.

— Спасибо, ребята. Моя пенсия уходит на скудное питание и квартплату.

Изредка символично помогаем внучке. Самому стыдно, однако вернуть себя себе, найти что либо лучше я не в силах.

Неровная память — это загадочная мелодия, настойчивый диалог с про шлым. Часто сегодняшнее отвергает вчерашнее, упорно отстаивает теперь уже свое светлое будущее. Забывает, что скоро само взойдет на эшафот. Дважды о себе он рассказывал студентам во сне. Стонал, как от боли. Наедине с непо корной совестью, бессильный в измученных глазах правды, понимал:

не перевоплотится в сторожа швейцара.

— Чем вы так расстроили выпускников своей группы?

— Я всегда стараюсь говорить правду, — сдерживая дрожь в голосе, ответил он на днях бывшему коллеге.

Сегодняшнее льстит непредсказуемому будущему. Затем, поменявшись ме стами, отворачивается, беспамятное, от обманутого теперь уже прошлого. Что сегодня звучит наградой, завтра может стать приговором. А послезавтра? Гор димся тем, чему давно стыдиться пора. Каждому в поименном реестре жизни отведена своя строка. Седой дворник цитирует Блока… О приеме и сдаче дежурства Иван Анисимович расписывается в специаль ном журнале. Более двух десятков томов загадочных человеческих судеб пылят ся в комнатенке сторожа. Жизнь смысла не имеет, однако найти смысл жизни человек обязан, утверждают философы. И в этом его счастье. Кем работали, как жизнь прожили, что привело сюда, где вы сейчас, уважаемые охранники? Те, кто сегодня вы, скоро будем и мы. Те, кто сегодня мы, вчера были и вы! В поис ках места своей неровной черте листаем, как бы наугад, вечный фолиант. Рас крывая и закрывая книгу жизни один раз, в ее финале внезапно встречаемся со старостью. Ивану Анисимовичу вспомнилось стихотворение Сергея Есенина «Клен ты мой опавший, клен заледенелый…»:

Раздел I. «Астры»

«А ведь многое у нас совпадает, — раздался внутренний голос. — И сторож ты отныне, и вышел на другую, чуждую тебе, дорогу. От всеобщего уважения к ученому до сторожа, от преподавательской комнаты — до швейцарской. Вот и утонул в сугробе. Только не снежном — жизненном. А приморозил, по иро нии своей пасмурной судьбы, мятежную душу. Понимаю, пьян двойным суще ствованием».

На ехидное замечание — один из знаменитых актеров Голливуда до начала своей карьеры был сторожем, — он тоже не ответил. Переживал вчерашний разговор с Ольгой Федоровной. Добрые отношения с ней сложились еще в ас пирантуре.

— Легко ранимый интеллигент обречен на страдания, — с болью говорила она. — А ведь ничего особого ты и не требовал, просто был справедлив. Упря мый и гордый, удивительно чистый, свято верил в правду. И это возвышало тебя. Стиснув зубы, яростный оптимист, продирался сквозь обиды, неудачи и поражения. И состоялся, прожил напряженную, но честную, красивую жизнь. А сегодня — полунищий сторож. И душевное беспокойство, конфликт с самим собой.

Он молча слушал, удивляясь, как она считывала и озвучивала его мысли.

Затем искренне благодарил долголетнюю симпатию за внимание.

Вот уже второй месяц Иван Анисимович ищет работу. Живое дыхание неистребимой надежды, как и ее родник — сама удивительная жизнь — вечны!

ЗАПОЗДАЛОЕ ПРИЗВАНИЕ

В школе Коля Бондаренко любил русский язык и литературу, историю, географию, конечно, военное дело и физкультуру. Он много читал (бессистемно, как и все в его возрасте), часто заходил в книжные магазины, используя деньги на школьные завтраки не по назначению. Готовясь к сочинениям, подолгу рыл ся в домашней библиотеке. С шестого класса вел дневник.

Когда Инна Ивановна, учитель русского языка и литературы, тайная симпа тия всех мальчишек десятиклассников, сказала, что существительное «галерея»

пишется с одной «эль», сразу же последовала реплика Николая:

— В Большой Советской Энциклопедии слово «галерея» написано с двумя «эль». Кому же верить, Инна Ивановна, вам или энциклопедии?

— Во первых, Бондаренко, не перебивайте. Умение слушать — признак куль туры. Во вторых, я вам неоднократно говорила, что, кроме авторов и названий произведений, рекомендуется помнить их год издания: книги, как и люди, старе ют… Книги имеют свою судьбу, — любила повторять она афоризм древних.

Если Инна Ивановна просила ручку, чтобы отметить в классном журнале от сутствующих или поставить неудовлетворительную оценку, Николай вполголо са произносил горьковскую фразу: «Не давайте Романовым денег на убийства…»

— Вам надо поступать на юрфак, Николай, станете адвокатом, а сейчас — прошу к доске. Не забудьте, пожалуйста, дневник.

Уроки Инны Ивановны посещали учителя из других классов и школ, обяза тельно — все проверяющие. Возможно, она и привила Николаю уважение к ли тературе, желание познать, с возрастом — открыть ее для себя.

Увиденное или услышанное, интересный факт, отдельное слово курсант военного училища, лейтенант, после сокращения Вооруженных Сил — комсо мольский, партийный работник, служащий Бондаренко записывал в блокноти ки. Просто так, для души. Особенно много впечатлений давали встречи с людьми: интересно наблюдать, сопоставлять, учиться у них. Человек напоми нает радугу, самоцвет, порою — настоящую россыпь драгоценных камней.

В каждом из нас всегда есть что то новое, интересное, каждый человек красив по своему. Некрасивых людей не бывает.

Вскоре после демобилизации Николай завел специальную тетрадь для лите ратурных записей, в которую переписывал самое интересное из блокнотиков.

Маленький, изготовленный из отходов бумаги, он свободно помещался в правом кармане пиджака, всегда под рукой. Заполненный, как правило, в течение месяца, блокнотик заменялся новым, старые со временем терялись, но желание запоминать интересное, работать над текстом с каждым годом возрастало. Бондаренко записывал в транспорте, на работе, дома, везде, где настигала мысль. Однажды он остановился на улице, достал блокнот, ручку.

— Вы из народного контроля? — поинтересовался идущий рядом пожилой мужчина.

— К сожалению, нет. Мысли надо записывать, иначе они разбегаются, слов но крысы с тонущего корабля.

Раздел I. «Астры»

— Что это вы так увлеченно записываете, Николай Тимофеевич, и не в рабо чий дневник, лежащий рядом, а в свой потайной блокнотик? — заинтересовал ся вскоре шеф на летучке. — Вроде, ничего особо интересного я и не говорю, а вы все строчите и строчите. Мне думается, это что то совсем другое, тем более, подобное я замечаю не в первый раз.

Теперь Бондаренко останавливался у витрин и рекламных щитов, заходил в таксофонные будки, для записи мыслей на летучках пользовался только служебным дневником. Он внимательно прислушивался к чему то в себе, какой то пока еще неясной, однако зовущей, крепнущей силе, которая все более и более подчиняла его. С годами понял: двигало и управляло им запозда лое призвание, его настоящее «я».

Работа и встречи с любителями, истинными знатоками книги, особенно — старой, дружеские отношения со многими из них побудили его рассказать о человеке, глубоко убежденном в бесценности редкой книги, практической не возможности выразить ее стоимость. Сам он давно был внутренне согласен с этим. Решение написать рассказ пришло откуда то изнутри, само по себе. Героя своих наблюдений Николай Тимофеевич назвал именем школьного товарища.

Окончив работу над текстом, Бондаренко часто вновь к нему возвращался, восстанавливал в памяти написанное, по новому высвечивал его, сопоставлял с пережитым или услышанным. Поиски слова за письменным столом и неожи данные встречи с ним по дороге на работу продолжались в разговорах с людьми, при чтении книг и газет.

«Словно донор, отдающий малыми дозами свою кровь», — подумал однаж ды он.

Приходилось добавлять, исправлять, казалось, уже законченное, вновь и вновь переписывать его. Подобно жемчугу, мысль постепенно обволакивает ся словом, обретает форму, звучание. Теперь карманные блокнотики стали по истине незаменимы!

Иногда Николай Тимофеевич слышал по радио или в телепередачах, читал в прессе повторение своих мыслей. Это поддерживало и вдохновляло его. Вос поминания о работе над текстом, общение со словом и сам процесс его рожде ния согревали, приносили большое удовлетворение, вызывали какую то особую, неизвестную до этого радость настоящей полнокровной жизни. Прочувство ванное, как бы рожденное заново, слово постепенно открывалось новыми оттенками и звучанием, из отдаленного становилось близким, живым. Понача лу слово держалось настороженно, казалось чужим, одиноким, его смущало от сутствие у нового знакомого специального образования, профессионального опыта. Оно дразнило, неожиданно исчезая, и, вскоре, как бы испытывая, появ лялось вновь. Мучительным оказалось изложение на бумаге собственного мне ния. Со временем пришло понимание, появилось особое чутье слова. Он научил ся просматривать контуры, чувствовать взаимопритяжение, особую красоту слов, их мелодию и поэтичность. Каждый автор обязан находить свои слова!

Предназначенное для определения отдельного понятия, слово дышит, пере живает, любит и ненавидит. Оказывается, есть чистые, идущие от сердца, очень нужные, имеющие глубинный смысл, даже поющие слова труженики. Они вы ражают мысли и душевное состояние, долго помнятся, за них не бывает стыд но. Встречаются и двусмысленные, кривые, липкие слова, рождающие мертвый язык. Обязательное условие самовыражения, сотворчества человека и слова — настойчивое желание познать друг друга изнутри, взаимное откровение, углуб ленное осмысливание. Писать надо так, как думаешь, чувствуешь, как легло на душу. Выстраданное, откровенное слово обретает силу, становится единственно верным, незаменимым, автор — всегда недочитанным. Он радовался встречам, скучал, не представлял себя без дружбы со словом. Порою слово являлось во сне.

По мере знакомства слово полнее раскрывает себя, авторская неудовлетворен ность, когда все кажется уже сказанным и пересказанным, наконец то сменяется творческой радостью, озарением. Слово не остается в долгу.

Николаю Тимофеевичу стали дороги минуты ожидания предстоящей рабо ты: сяду за письменный стол, возьму неоконченный рассказ, буду вновь читать и править его… Словно ощущал в себе запас чего то полезного, но не израсходо ванного, которое стучится, просится выпустить его, хочет рассказать что то интересное, возможно, нужное кому то, выплеснуться, чтобы затем накапли ваться вновь.

За столом он, неизвестно как и с чьей помощью, попадал в сказочную стра ну или на необитаемый остров, где всякий раз все было новым, впервые уви денным, труднодоступным, однако всегда радостным и согревающим.

То были минуты вдохновения. Конечно, если в это время никто не ходил по комнате, не подметал пол и не вытирал пыль. Лучше всего — чтобы никого не было в комнате! И не смотреть на часы, ни о чем другом, кроме рас сказа, не думать, никуда не спешить. Только работать! Сколько работать?

Столько, сколько нужно и даже чуть больше! Остаться один на один с собой, своим внутренним, наверное, так никем до конца и не познанным, часто про тиворечивым, как правило, неспокойным, ненасытным «я». Единственным, на всю жизнь данным нам и всю жизнь с нами. Тем «я», которому мы рады, ко торого часто боимся, которое, не спрашивая на то нашего согласия, водит нас по жизни. С ним мы спорим, в минуты отчаянья — проклинаем, хотим изба виться или сделать его лучше, но это так же трудно, как и расправить морщи ны на лице… И все это — наше внутреннее «я». Оно то и представляет нас, совершенно не считаясь ни с одеждой, ни с должностью, ни с тем, что мы говорим. По разному иногда называют наше «я» врачи, педагоги, психологи и социологи, но суть его от этого не меняется.

После двух трех часов непрерывного труда над рукописью (Бондаренко писал, правил, переписывал, словно опьяняясь работой, и снова правил), вместе с усталостью ощущается и радость, вызванная чувством исполненного перед самим собой невидимого морального долга. Это чувство настойчиво тре бовало находить время для дальнейшей работы над рукописью, постоянно, даже при неприятностях, житейских неудачах, просто плохом настроении думать над рассказом. Пусть позднее, но все же нахождение себя, радость пони мания этого постоянно успокаивает, повседневные неприятности теряют свою остроту, уменьшаются, отодвигаются в сторону. В такие минуты на традиционный вопрос «Как живешь?» он уверенно отвечал:

Раздел I. «Астры»

— Хорошо!

И делился радостью с близким человеком.

— Встаю рано утром, чтобы поработать над рассказом. Город спит, кругом тишина, лишь через дорогу светится окно в кабинете дежурного райотдела милиции. Только мы вдвоем с ним на посту. Работается легко, приятно, весь день с нетерпением ожидаю завтрашнего утра. И в будни — праздник, этим и живу, — заканчивал Бондаренко свое признание.

Когда рассказ был готов, он показал его двум знакомым еще по комсомоль ской работе: старшему научному сотруднику института литературы, затем — доценту кафедры языка университета. Оба были рады встрече, обещали внима тельно и в первую очередь прочитать его повествование. Николай поблагодарил заранее: суждения специалистов он и хотел услышать.

— Рассказ требует большой авторской доработки, — сообщил через три не дели старший научный сотрудник института, — есть отступления от основной сюжетной линии, надо изменить окончание.

— Тема интересная, — заверил доцент кафедры, — но нет цельного характе ра, образа. Его надо показать в каком то деле, чтобы характер жил в рассказе, а не присутствовал, как сейчас.

Бондаренко решил выслушать еще одно мнение.

— Материал хороший, его можно печатать, — сказал Игорь Александрович Швецов, опытный литератор, большой практик.— Я рекомендую вас Овчарен ко, ответственному секретарю нашего республиканского литературного журна ла. Надо, правда, изменить название рассказа, сделать его более лаконичным, интригующим, например, вот таким. Игорь Александрович предложил новое заглавие, которое действительно оказалось лучшим. Бондаренко поблагодарил от души.

— Разрешите один вопрос, Николай Тимофеевич?

— Пожалуйста, Игорь Александрович.

— Сколько вам лет?

— Сорок девять.

— Где вы были тридцать лет тому назад? Такие рассказы начинают писать в юности.

— Виноват, Игорь Александрович, молодой, исправлюсь, — сразу же после довал ответ, и оба улыбнулись.

Когда Николай Тимофеевич принес материал Овчаренко, Борис Авксентье вич внимательно прочитал его и попросил оставить.

— Пусть полежит в нашем редпортфеле: рассказ о цене и бесценности уни кального издания нужен, удачен. Мы мало пишем в таком плане о книге, редкой вещице. В рассказе есть изюминка — сюжетный поворот, нет длиннот. Действи тельно, — размышлял вслух Овчаренко, — можно говорить о научном, культур ном, историческом значении раритета, но как определить стоимость книги трех сотлетней давности, дошедшей до нас порою в единственном экземпляре?!

Странные чувства испытывал Бондаренко, прочитав в журнале заголовок своего рассказа, а над ним, посредине, — имя и фамилию, набранные крупным шрифтом: Николай Бондаренко!

— Победа! — блеснула радостная мысль. — Взята первая высота.

Оставляя рукопись в редакции, он понимал, что заранее гарантировать ее публикацию нельзя, есть странные, на первый взгляд, совпадения, сочетания, именуемые в народе «законом ехидства», просто случайное, наконец, неизвест ное, которые, взаимодействуя и сплетаясь, отрицательно влияют на многое.

По разному люди воспринимают и понимают жизнь. Бондаренко не любил гово рить, тем более — утверждать наперед, обольщаться. Бахвальство тренера, предсказывающего неизбежный выигрыш своей команде, часто оборачивается ее поражением. Лишь после свершения факта человек окончательно верит в него.

Николай Тимофеевич еще раз прочитал название рассказа, свое имя и фамилию.

— Дайте, пожалуйста, этот журнал, — спокойно попросил он у киоскера, од нако, не выдержал и поспешно добавил: пять экземпляров.

— Есть «Советский спорт», «Комсомольская правда», газета с тиражом.

— Спасибо. Простите, — извинился Бондаренко, сдерживая сильное душев ное волнение, — сколько у вас осталось журналов?

— Десять экземпляров.

— Дайте мне все десять экземпляров, пожалуйста. В одни руки, — добавил он с улыбкой: достигнув наивысшей точки, радостное возбуждение пошло на спад.

— Есть журнал «Катера и яхты».

— Большое спасибо вам. До свидания. — Словно извиняясь, Бондаренко объ яснил стоящему рядом пожилому мужчине:

— Здесь опубликован мой рассказ.

Вначале он раскрывал каждый журнал, чтобы еще раз увидеть его, напе ред зная, что он есть, затем стал смотреть только обложку, всякий раз испы тывая заново удивительное, неизвестное ранее чувство авторской гордости.

Хотелось петь, прыгать, размахивать журналом, поделиться своей радостью с другими. Встреча Николая Тимофеевича с рассказом, над которым он так напряженно работал, приятно волновала его: это была встреча с собственным «я», возможность увидеть себя со стороны, глазами неизвестного читателя.

Странно, что не все знают о рассказе, иные спокойно относятся к нему, мно гих он вообще не интересует. Люди всегда заняты чем то своим, повседнев ным, торопятся, с возрастом — суетятся, возможно, поэтому многое не успе вают в жизни. А что проще: остановиться на несколько минут, прочитать рассказ, задуматься, поговорить с его автором. Бондаренко готов ответить на вопросы, рассказать о прототипах, объяснить, как возник замысел дорогого ему повествования, как он писал и сколько раз переписывал. Кстати, рассказ, конечно, сократили, но он не спорил, вернее, не только не возражал, а сразу же согласился и поблагодарил.

На протяжении нескольких месяцев, увидев в витрине киоска свой журнал, Бондаренко ощущал теперь уже осознанную им, но все равно неиссякаемую радость первой литературной публикации. Даже когда журналы были распро даны, он еще долго скользил привычным взглядом по стеклам витрин.

В прошлую субботу Николай Тимофеевич был с дочерью в парке.

Раздел I. «Астры»

— Смотри, папа, вон твой журнал! — обрадовалась Ирочка, издали узнав его.

— Действительно, — подтвердил отец, как всегда, внимательно рассматри вая дорогую для него обложку. К перечню отобранных газет он добавил и назва ние журнала. Затем спросил по привычке:

— Сколько у вас их осталось?

— Один. Это первый номер, — предусмотрительно напомнил киоскер.

— Он то мне и нужен. Правда, журнал имеет не совсем хороший товарный вид, — заметил Николай Тимофеевич, — желая скрыть свою радость.

— Извините, журнал уцененный.

— Уцененный?? — с болью в голосе переспросил он.

— Да. Будете брать?

— Обязательно!

Одному из первых Николай Тимофеевич подарил рассказ Козицину.

«Дорогой Николай Ефимович! — убористо написал он на десятой странице журнала, между своей фамилией и рисунком, — хотел подарить Вам, научному руководителю, автореферат кандидатской диссертации, а получился… рассказ.

Извините, пожалуйста!»

Его знакомство с Овчаренко постепенно переходило в хорошие, с годами — товарищеские отношения. Бондаренко нравились в Борисе Авксентьевиче скромность, неистребимая вера в добро, желание помочь людям. Просто так, как человек человеку. «Учитель доброты», — называл он его про себя, а общение с ним — «школой жизни», «уроками оптимизма и доброты», которые надолго запоминались, многому учили, часто помогали проверять себя, свое мнение.

Борис Авксентьевич не только хорошо понимал положение, в котором оказал ся он, но и всячески поддерживал его, вселял веру в естественность, даже необхо димость дальнейшей литературной работы. Встречи с ним приносили радость, поддерживали и успокаивали Николая Тимофеевича. Вначале ему казалось, что у Бориса Авксентьевича с его спокойным голосом и добрыми глазами, в кото рых всегда светилось что то детское, чистое, не должно быть недругов ни на рабо те, ни в жизни. Со временем, правда, понял, что ошибался, иногда стал замечать в его глазах усталость и грусть.

Овчаренко — профессиональный журналист, автор многих книг, с первых дней войны — доброволец, политбоец на фронте, был контужен, имеет ранения и бое вые награды. Последнюю книгу выпустил недавно, начал писать ее в больнице.

— Из всех опубликованных работ эта получилась особая, пожалуй, на илучшая, — рассказывал он. — Возможно, потому, что писал ее вскоре после инфаркта, когда пришедшая в гости смерть еще на что то надеялась… — Если бы у вас были склонности, предположим, к резьбе по дереву, то я, безусловно, рекомендовал бы вам стать ложкарем, посвятить оставшееся время белоснежной стружке, деревянным шкатулкам или матрешкам. Надо се рьезно заняться литературой, — убеждал он Николая Тимофеевича, — вам есть что сказать людям.

— Диссертацию я уже «написал», дорогой Борис Авксентьевич… — Доброе дело не проходит бесследно: эрудиция у вас завидная, язык — хоро ший, словом вы владеете (что бы кто ни говорил!), значит, трудились не напрасно.

Манера изложения вашего письма мне нравится: спокойный, грустновато ирони ческий тон, искренность чувств и какая то детская беззащитность героя.

— Спасибо на добром слове, Борис Авксентьевич!

— Остается пожелать вам, уважаемый Николай Тимофеевич, работы, поисков, упорства! Добавьте к этому авторское мужество и веру в добрых людей, не бойтесь первых неудач! Итак, — закончил напутственное слово литератор, — как говорят у нас: хай вам щастыть!

В молодости Николай иногда задумывался над будущим. Вначале военным, за тем — гражданским. По светлой теории, через пятнадцать — семнадцать лет пос ле окончания училища лейтенант Бондаренко мог стать полковником.

— И это все?! — с юношеским неудовлетворением спрашивал он сам себя.

После демобилизации, во время работы в обкоме комсомола, будущее виделось реальней.

— Надо переходить на преподавательскую работу, — говорили товарищи. — Николай соглашался с ними, однако считал, этого мало.

— Почему мало? — удивлялись ребята.— Закончив аспирантуру, в перспективе можно стать доцентом, доктором наук, заведующим кафедрой.

— Некоторых со временем избирают член коррами. Тебе всего мало!

— И все? — не унимался Николай.

— Что значит «все»?! Член корр — очень высокое звание, не каждый достигает его.

Однако ему и этого казалось недостаточно, вернее, как то внутренне и это не удовлетворяло его. Только теперь, после опубликования рассказа, он понял, даже почувствовал ответ на вопрос, который неоднократно задавал себе рань ше. Словно прозрел, ощутил с особой остротой: вот она, вторая, действительная жизнь, пожизненная любовь, настоящее, а не временное, попутное счастье!

Работа над словом стала для него дороже всего: ею он с радостью занимался бы всю жизнь!

Многие годы призвание, словно зерно в земле, скрывалось внутри Николая Тимофеевича, терпеливо ожидая благоприятных условий для прорастания. Иног да оно куда то робко звало, манило, пробивалось наружу школьными сочинения ми, особым удовлетворением от прочитанной книги или статьи, не всегда осознан ными крупицами творчества при составлении различных служебных документов.

С появлением рассказа природная склонность стала требовать все больше и боль ше внимания, забирала свободное время, даже во сне напоминала о себе.

Кроме работы, семьи, повседневного, у многих со временем появляется, вернее сказать, откуда то из глубины пробивается запоздалое призвание. Через прошлое трудно рассмотреть несбывшееся будущее, но если бы у всех склонность к тому или иному делу проявлялась в молодости, в начале пути, иными виделись бы сей час многие люди.

Недавно у него состоялся еще один серьезный разговор с женой.

— К пятидесяти годам не начинают, а заканчивают литературную деятель ность, во всяком случае, давно уже проходят ее наивысшую точку, — сказала она.

Он, догадавшись о направленности предстоящего разговора, решил уклониться от ссоры.

Раздел I. «Астры»

— Лучше бы уроки у дочери проверил, по душам поговорил со взрослым уже сыном, комнату подмел, чем зря тратить время, — упрекала супруга. — Словно одержимый, просыпаешься ночью, встаешь рано утром. Гора посуды на кухне, в платяном шкафу дверки скрипят, сколько грязного белья накопилось в ванне.

Ничего у тебя не получится, дорогой мой, слишком поздно начинать: пойми, ты же не двадцатилетний талант, которого охотно встречают во всех редакциях, и не граф. Не забывай: у тебя семья, дети, работа. Думаешь, найдешь себя как писатель?!

Раньше надо было искать свой путь! Твое очередное увлечение, как и все предыду щие, окончится ничем. Диссертация — тому пример.

— И Чехов, и Толстой, и Бернард Шоу, и десятки других рождаются в сто, может, раз в пятьсот лет, — не выдержал Бондаренко. — По ним равняются, их на зывают классиками. Кроме них, однако, пишут тысячи людей, совершенно не пре тендуя ни на звание выдающегося, ни на бессмертие, заранее зная, что ни первое, ни второе не угрожает им. И все равно пишут.

— Пора, наконец, стать реалистом. Кто напечатает твои опусы, а кто читать их станет? И не знакомь с ними родственников и близких: их ставишь в неловкое по ложение и себя. Со мной работает Тамара Александровна, — продолжала жена, — она рассказывала, что после смерти свекра осталось два сундука его рукописей:

стихотворения, повести, разные новеллы и зарисовки. Здесь же были и отзывы редакций: материал хвалили, но советовали еще поработать над ним, сократить или добавить. На это уходили годы, жизнь, а результат?! Смотрю я на твои записи, что только место занимают да беспорядки создают, — прозвучало обвинительным приговором, — и думаю: не пора ли их выбросить в мусор или пусть Ирина в шко лу отнесет в макулатуру, как твою диссертацию и материалы по ней.

— В свободное время, кроме уборки в квартире, люди занимаются чем то еще, — следовал уверенный ответ. — Рыбной ловлей, например, шахматами, ко паются в саду или машине. Многие увлекаются бегом, марками, цветами, заво дят животных, наконец, играют в домино. Мне же хочется рано утром, пока ник то не мешает, поработать над текстом на кухне. Что здесь плохого? Человек не может уйти сам от себя.

— Значит, семья, все домашнее хозяйство только на мои плечи? — уточнила же на. — Утром и вечером с кастрюлями?

— Ты совершенно забываешь о взрослом сыне, который пустую тарелку не уберет за собой.

— Сыну некогда, он занимается в институте.

— Не будем говорить об этом, мы хорошо понимаем друг друга. По возможно сти я же помогаю, но нельзя довольствоваться только работой, кухней да телевизо ром — этим пучеглазым ящиком. Кроме походки, голоса или почерка, у каждого смертного есть что то свое, особое, присущее только ему. Творчество — самое лич ное, что есть у человека. Наш внутренний мир не всегда укладывается в привычные рамки, поэтому часто непонятен другим, но именно им, сокровенным, не говоря о внешности, люди и отличаются друг от друга.

Вечером по радио передавали сказку Андерсена «Гадкий утенок».

«Действительно, добьюсь ли чего нибудь, кроме споров в семье, — подумал Бондаренко. — Прожил пятьдесят лет только для того, чтобы понять себя, най ти в жизни главное», — размышлял он. — Грустно усмехнулся: трудно прожить первые сто лет… Раньше с увлечением рассказывал родственникам и близким о своих замыслах, каких то больших, ему самому тогда неясных, душевных же ланиях. Виделось что то далекое, медленно вызревающее, исполненное внут ренних надежд.

— Возможно, жена действительно права? — послышался ему голос сомнения.

— Все мои увлечения скорее графомания, нежели настоящее творчество?!

Голос желания не соглашался:

— Мне нравится то, что я пишу!

— Нравится, нравится, — перебило сомнение. — Вот и пиши для себя, коль нравится. Рассказ, который доставляет удовольствие только автору, — бесполезное сочинительство, самообслуживание.

— И все равно, рассказ мне нравится, — упрямо повторило желание.

— Тогда и читай его сам, а не навязывай другим, — последовал ответ. — Бегаешь по городу, скупаешь журналы, никак не можешь остановиться.

— Скупаю ведь для себя!

— А даришь другим! Никто и не слышал о твоем рассказе, тем более — не знал о его публикации. Ты хвастаешься не содержанием рассказа, которое весьма по средственное, а фактом его публикации. Спроси себя серьезно, когда утихнут первая радость и ослепление… Пауза.

— Коль даришь, значит, навязываешь, — повторило сомнение. — Неизвестный подарок — скрытая форма принуждения. Вообще, многое в твоих подношениях выглядит искусственно, престижно, даже нескромно: сочиняешь автографы по священия, словно настоящий писатель.

— Всегда с радостью, даже с гордостью за друзей принимал от них такие подарки, — смущенно отвечало желание.

— И с завистью.

— Нет, никогда и никому я не завидовал.

— И все таки свой рассказ ты навязываешь, — упрямо повторило сомнение.

— Откровенно говоря, мне приятно дарить его.

— Вот вот, именно потому, что приятно, ты и даришь. Чувства же других тебя не интересуют. Люди часто думают только о себе.

— Но я же не заставляю никого брать журнал! — с обидой прозвучало в ответ.

— Дареному коню в зубы не смотрят.

— Так поступают все авторы, особенно если это первая публикация, — оправды валось желание. — Просто я делюсь с близкими людьми своим маленьким успехом.

— Ты навязываешь свой рассказ, — настаивало сомнение, — а им неудобно от казываться.

— Наоборот, они благодарят, желают новых творческих успехов, радуются вме сте со мной.

— По настоящему торжествовать может лишь тот, кому принадлежит радость.

— Действительно, — в печальном раздумьи согласилось желание, — в твоих утверждениях, сомнение, есть какой то глубокий смысл, невидимая на первый взгляд моральная правота.

Раздел I. «Астры»

После минутной паузы безмолвный спор с самим собой разгорелся вновь.

— Многие и сейчас блуждают по жизни, так и не найдя себя в ней, — продол жало сомнение. — Заблудилось призвание.

— Кто же это? — заинтересовалось желание.

— Самодеятельные художники и артисты, десятки лет начинающие писате ли и композиторы, фото и кинолюбители, мастера резьбы, аппликаций, паро дисты, подражатели чужим голосам и многие другие. Самоучки. Спора нет, это увлеченные люди, но для настоящего творчества одного увлечения недостаточно.

Годами они тщетно пытаются приобщиться к истинному искусству и творчест ву, но увы! Поздно искать журавля в небе, надо жить тем, что есть. У многих жизнь свершается не так, как они мечтали. Поэтому в душе каждого из них и сейчас живет что то молодое, всегда желанное, но так и не сбывшееся.

Оно то порою и пробивается в человеке… Возможно, — продолжало сомнение, — сбыться этому не дано либо природой, либо жизнью. Или же достигнутое че ловеком и стало его наивысшей точкой: у каждого в жизни своя вершина.

Жаль, что человек не может понять этого.