«социологическая ауторефлексия (1999-2001) = Послесловие: Из автопрезентации тома 1 ТОМ 2/1 Глава без №. АВТОПРЕЗЕНТАЦИЯ ТОМА 1 = От автора – сегодня. Предуведомление к главам 15-17 15. ЗАСЛУЖЕННЫЕ СОБЕСЕДНИКИ (начало) 16 ...»

И все-таки, каковы шансы на издание этих трех томов? В «бумажном» виде – эти шансы крайне малы, разве что когда-нибудь, далеко потом… Но сегодня, в век Интернета и электронных изданий, так ли уж нужно бумажное издание?

Автор в свое время позаботился о том, чтобы электронные версии pdf как «Драматической социологии…» 2003-2005 гг., так и «Профессии – социолог…» 2010 г. в удобном для обозрения и копирования виде были размещены на достаточно широко известных и посещаемых сайтах (порталах). 9 Так же и «Драматическая социология и Итак, то, что «не вмещалось» в издание «Драматической социологии и социологической ауторефлексии» 2003-2005 гг. (будь то по соображениям места, будь то по соображениям «уместности» в тогдашнем издании), как бы «вылежавшись» или «отстоявшись», пошло в дело. Получилось своего рода «безотходное производство».

Алексеев А. Н., Ленчовский Р. И. Профессия – социолог (Из опыта драматической социологии:

события в СИ РАН 2008 / 2009 и не только). Документы, наблюдения, рефлексии. Тт. 1-4. СПб.: Норма, 2010. В дальнейшем будут использоваться сокращенные обозначения: П-С – 1; П-С – 2; П-С – 3; П-С – 4.

«Драматическая социология и социологическая ауторефлексия» - на сайте Центра социального прогнозирования и маркетинга: http://www.socioprognoz.ru/publ.html?id=216. См. также на сайте Киевского международного института социологии: http://www.kiis.com.ua/txt/doc/13062006/book/book.html.

социологическая ауторефлексия. Из неопубликованных глав» будет доступна заинтересованному читателю через интернет. Конечно, электронные версии тоже не вечны. если рукописи «не горят», то и сетевые публикации сохраняются, хотя бы за счет скачивания и мультипликации.

Стало быть, надо лишь постараться, чтобы конечный продукт был качественным и хорошо упакован. Чем и занимался автор этих строк в последнее время, готовя к электронному изданию предлагаемые вниманию читателя тома.

А. Алексеев. Июль-август 2012.

+++ «Профессия – социолог…» - на сайте «Международная биографическая инициатива»: Том 1 http://cdclv.unlv.edu/archives/articles/profsoc_1.pdf ; Том 2 - http://cdclv.unlv.edu/archives/articles/profsoc_2.pdf;

Том 3 - http://cdclv.unlv.edu/archives/articles/profsoc_3.pdf ; Том 4 http://cdclv.unlv.edu/archives/articles/profsoc_4.pdf.

СОЦИОЛОГИЯ И СОЦИОЛОГИ: РЕТРОСПЕКЦИЯ,

РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ, РЕФЛЕКСИЯ

– А. Алексеев) 19.2. ГУМАНИЗАЦИЯ СОЦИОЛОГИИ? (БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ НАБЛЮДЕНИЯ) (авт. – А. Алексеев) 19.3. ОГЛЯДЫВАЯСЬ НА МИНУВШИЕ ДЕСЯТИЛЕТИЯ... (авт. – Б.

Фирсов; С. Рапопорт; В. Ядов; В. Чеснокова)

19.4. «ПО МЕРЕ СОЗРЕВАНИЯ НРАВСТВЕННАЯ КОНФРОНТАЦИЯ

Саганенко, Л. Кесельман, Д. Шалин) 19.5. ИСТОРИЯ В ЖИЗНИ И ЖИЗНЬ В ИСТОРИИ (о Б.М. Фирсове) 19.6. НЕЗАВИСИМОСТЬ В МЫСЛЯХ, В ПОВЕДЕНИИ, В НАУКЕ (о Ю.А.

Леваде) 19.7. СОЦИОЛОГИЯ ПУБЛИЧНАЯ – ЗНАЧИТ ОТКРЫТАЯ (авт. – А.

Алексеев) - «Брутальный пример» и «моделирующая ситуация» (раздел 19.3); Феномен «советской социологии» (19.3); Публичная социология как вектор развития? (19.7) 19.1. ОТ СИНКРЕТИЗМА — ЧЕРЕЗ ДИФФЕРЕНЦИАЦИЮ Об эпистемологической структуре и логике развития Настоящий текст публиковался в: XVIII Любищевские чтения. Современные проблемы эволюции. Ульяновск: Ульяновский гос. педагогический университет. 2004.

Здесь воспроизводится обновленная версия этой работы: Алексеев А.Н. От синкретизма – через дифференциацию - к синтезу (об эпистемологической структуре и логике развития социологического знания // Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев. 2004, № 6). (Электронная версия http://www.teleskop-journal.spb.ru/files/dir_1/article_content12012582035821file.pdf) Эта работа посвящается памяти моего покойного друга Сергея Михайловича Розета (1940-1994). А. А.

1. Первоначальная версия этой работы была подготовлена несколько лет назад и уже публиковалась мною [1; 2]. Речь там шла о соотношении разных теоретико-познавательных подходов к изучению человека и общества. (Эти подходы иногда называют “парадигмами”, говорят также о “парадигмальном кризисе” в социологии).

Однако в предыдущих публикациях автору никак не удавалось найти точного терминологического определения для пары конкурирующих в современной социологической науке эпистемологических “парадигм”. Поэтому вернусь к этой теме, не просто развивая ее, но и отказавшись от прежних “рабочих” названий: “объективная” и “субъективная” социологии, — и заменив их на иные, вполне, как я считаю, адекватные предмету обсуждения, а именно: субъект-объектный и субъект-субъектный эпистемологические подходы (способы познания) в социологии.

Эта пара терминов, так сказать, витала в воздухе, но первым ее употребил (в связке) мой, ныне покойный, друг, петербургский социолог С.М. Розет (1940-1994). И для прояснения сути дела, и для подтверждения приоритета коллеги — приведу пространную цитату из его работы 1992 г.:

“Социальное познание в мире подавления и отчуждения субъектности было субъектобъектным. “Исследователь”, как потенциальный советник истеблишмента (на Западе) или номенклатуры (у нас), отчуждал субъектность от “Исследуемого” и от совокупности “Исследуемых”, превращая и его, и совокупность в социальный объект, объект исследования, управления, планирования и проектирования.

Опредмечивание “Исследуемого” связано с опредмечиванием “Исследователя”, с выведением его за счет присвоенной чужой субъектности из нормальной человеческой позиции в сверхчеловеческую (в сущности, объектную), как носителя и обладателя “Объективной истины” и “Научного метода”, с установлением вертикальных отношений между этими двумя людьми. Но если для “Исследуемого” подвергнуться исследованию — это неприятный эпизод, приносящий незначительный ущерб, то для “Исследователя”, профессионально вовлеченного в эту гносеологическую ситуацию и вынужденного идентифицировать себя с “Методом”, “Истиной”, сверхчеловеческой позицией, ущерб от объективации может быть значительным, вплоть до обеднения или атрофии личностного, ценностного, эмотивного начала.

В данной работе мне хотелось бы содействовать становлению субъект-субъектного познания. Субъект-субъектное познание может быть только равноправным диалогом Как явствует из датировок, в рукопись книги «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия» (1999-2001) данная работа, как таковая, не входила. Однако, основные идеи ее были представлены еще раньше - в монографии: Алексеев А.Н. Драматическая социология (Эксперимент социолога-рабочего). Кн. 1-2. М.: СПбФ ИС РАН, 1997.

Соответствующий раздел - «К вопросу о «нормальной» и «ненормальной» социологии» - был также воспроизведен из монографии 1997 г. как в рукописи книги «Драматическая социология и социологическая ауторефлексия (1999-2001), так и в ДСиСА – 4 (Глава 23). - А. А. Июль 2013].

“Исследуемого” и “Исследователя” по поводу темы исследования, без монополии на “объективную истину” у сторон.

...В рамках субъект-субъектной методологии опросный лист представляет собой аспект сюжета жизненного пути респондента. Сам сюжет представляет собой индивидуальные способы разрешения конфликтов, и построения отношений сотрудничества.

Сюжет неразрывно связан с именем респондента, но в некоторых отношениях может быть типологизирован по сюжетному сходству или вовлеченности в межиндивидуальный или надиндивидуальный (групповой) сюжет. Респондент превращается в собеседника “Исследователя”, по возможности заинтересованного в теме исследования и становится автором версии конфликта и соавтором исследования...” [3, с. 553-555].

Интересно, как при этом формулирует мой коллега свое отношение к альтернативной социологической “парадигме”:

“...Несмотря на критический пафос приведенных обоснований, предполагаемый конфликтологический подход лишь очерчивает область субъект-субъектного познания, оставляя субъект-объектному познанию адекватную ему реальность” [3, с. 555].

Все это писано без особой теоретической амбиции, в применении к конкретному предмету исследования (социальные конфликты в новых российских условиях), но нетрудно заметить и фундаментальность выдвинутой гносеологической дилеммы.

Глубинные концептуальные корни заявленной тогда С.М. Розетом методологической позиции могут быть обнаружены не только в рамках социологической науки как таковой (о чем ниже), но и в мирожизненных, философских размышлениях А.А. Ухтомского о “доминанте на лицо другого” и о потенциальном (актуальном?) “тождестве субъект-объекта” [см. 4; 5], и в философии А. Швейцера, трактовавшего “знание как переживание мира” и постулировавшего “внутреннюю связь” познающего субъекта с миром [см. 6], и в теории познания М. Полани, где главный акцент делается на “личном участии” исследователя и его “самоотдаче” в ходе постижения реальности [см. 7], и в постановке П. Сорокиным, в конце жизни, вопроса о “действительной идентификации познающего и познаваемого” [см. 8].

А теперь — обратимся собственно к предмету нашего обсуждения, обозначенному в названии настоящей работы.

2. Общую логику развития научного знания можно усмотреть в движении от синкретизма через дифференциацию к интеграции и синтезу. Эта логика универсальна, однако она специфицируется в каждой из ветвей “древа познания”, будь то естественнонаучное, формально-абстрактное или социально-гуманитарное знание (и отношения между ними), будь то отдельные научные отрасли и дисциплины.

В частности, история социологии, конституировавшейся в качестве научной дисциплины и социального института немногим более 100 лет назад, эту логику подтверждает. Хотя историческое время для реализации указанной закономерности тут было поменьше, чем для других не столь “молодых” наук.

Другим общим для науки в целом, равно как и для отдельных ее отраслей, законом развития полагается, согласно Т. Куну, движение от допарадигмального (эклектичного) состояния к нормальной науке, в которой устанавливается господство определенной парадигмы (или “дисциплинарной матрицы”), как системы теоретических, методологических и аксиологических установок, принятых в качестве образца решаемых научных задач и разделяемых всеми членами научного сообщества. Далее, в недрах такой науки, под воздействием как внутри-, так и вненаучных (социокультурных) факторов, вызревает новая парадигма, с существенно большими познавательными возможностями, которая в конце концов, в итоге научной революции, становится общепризнанной [См. 9; 10].

Эту логику развития, убедительно подтверждаемую историей естественных наук, иногда слишком поспешно экстраполируют на науки социально-гуманитарного профиля, динамика которых вовсе не обязательно укладывается в антикумулятивную историконаучную модель.

Так, в истории развития социологической науки мы сегодня как будто наблюдаем (переживаем) период смены дисциплинарной матрицы. Вроде бы, существенно обветшали устои “классической” (структурно-функционалистской и позитивистской по преимуществу) социологии, при все большем выдвижении на передний план идеалов и норм социологии “неклассической” (“экстраординарная наука”, по Т. Куну). Эту последнюю иногда определяют как качественную (в отличие от количественной), как индивидо- или антропоцентричную (в отличие от социоцентричной), как микросоциологию (в отличие от макросоциологических подходов), как использующую “мягкие” или “гибкие” методы (в отличие от “жестких” и строгих), как интерпретативную (в отличие от аналитической или дискурсивной), как гуманитарную или гуманистическую (в отличие от сциентистской?) — некоторые из наименований уже приобрели терминологический статус [11; 12].

Решительное наступление этой новой парадигмы, началось в мировой социологии еще в 60-х гг. прошлого века, а в отечественной — с отставанием по фазе примерно на четверть века. Что сопровождалось поначалу (и на Западе, и у нас) крайне острой идейнонаучной полемикой между поборниками “нормальной” и “не нормальной” социологии (например, в России: [13; 14; 15]).

Сейчас, научные страсти вроде поутихли. Пожалуй, можно сказать, что разные стратегии социологического исследования, сосредотачивающие свое внимание либо на структурных социальных единицах (общностях, институтах), либо на сознании и деятельности “человека живущего” (оппозиция, сформулированная Т. М. Дридзе [16, с. 22]), — относительно мирно сосуществуют. Но, они пока далеки от эффективного сотрудничества.

Автора этих строк, по всей совокупности его личных профессиональных усилий, вероятно, следует отнести к труженикам именно гуманистической, или “качественной” социологии [см., например: 2; 17; 18]. Однако, в качестве такового, я вовсе не считаю, что этой последней следует или суждено вытеснить или поглотить социоцентричную, аналитическую и т. п. социологию.

Здесь позволю себе усомниться в ставшей уже привычной трактовке “нестандартной” (включающей в себя феноменологические, акционистские, интуитивистские, конструктивистские и иные “субъектные” социологические подходы) и “стандартной” (“объектной”, по выражению В.В. Ильина [13, с. 16]) социологий как разных “парадигм”.

Ибо само по себе понятие парадигмы, по крайней мере у Т. Куна, связано с “научными революциями”, предполагающими своего рода парадигмальную инверсию; при этом новая парадигма обычно вбирает в себя старую как “частный случай” (для граничных условий).

Почему неправомерно, в случае социологии, говорить о “научной революции”, или смене парадигм? Да хотя бы потому, что один способ познания включить в себя другой не может! Ибо каждый из них ответствен за свой аспект, срез, круг явлений и процессов социальной реальности.

3. Теперь мы подошли к ключевому пункту нашего рассуждения — вопросу об эпистемологической структуре (структуре — динамической, исторически развивающейся!) социологической науки.

Недостаточность одномерного бинарного подхода, с его оппозициями (да — нет, или — или) для адекватного описания реальности ныне обнаруживается все явственнее. На смену бинарному мышлению приходит и все более утверждается имеющий не менее, кстати, глубокие историко-культурные корни тернарный подход.

Опираясь на идеи тринитарной методологии, разрабатываемой Р.Г. Баранцевым [см., например: 19; 20], здесь предложим следующее представление о троичной эпистемологической структуре научного знания о человеке и обществе (= социологии):

субъект-объектная субъект-субъектная Такая структура соотносима с фундаментальным семантическим архетипом, иначе говоря — формулой системной триады [см. 19; 20]:

Предлагаемая эпистемологическая модель, как я считаю, удовлетворяет главному требованию к системной триаде, а именно: требованию целостности, при соблюдении принципа “неопределенности — дополнительности — совместности”. Ибо системными (целостными) триадами полагаются такие структуры, “единство которых создается тремя элементами одного уровня, каждый из которых может служить мерой совмещения двух других; все три потенциально равноправны” [20, с. 26].

В самом деле. Социология, как некая целостность, системное единство, не может быть сведена ни к рациональному (субъект-объектное познание), ни к эмотивному или чувственному (субъект-субъектное познание), ни к интуитивному (социальная философия) аспектам самим по себе. Уже в синкретизме “донаучных” начал (генезиса) знания о человеке и обществе можно различить все три “корня”, причем социальная философия получила, пожалуй, самое раннее развитие. Так или иначе, ни один из трех названных аспектов не может претендовать на “исключительное положение” или безусловный приоритет перед другими.

Историческое развитие знания об обществе, происходившее, начиная с середины XIX века, под мощным влиянием естественных наук (физика, биология), выдвинуло именно субъект-объектную компоненту на первый план. А поскольку это тогда совпало с известным процессом дифференциации наук и становлением социологии как особой научной дисциплины (О. Конт, Г. Спенсер, Э. Дюркгейм; в том же эпистемологическом ряду — и марксистская социология), названная компонента стала отождествляться со всем социологическим знанием, как его атрибут, а не один из модусов.

Примечательно, однако, что уже в трудах основателей научной социологии XX века (в частности, М. Вебера, еще ярче — у Г. Зиммеля) обнаруживаются предпосылки для позднейшей гуманистической критики структурно-функционального и позитивистского подходов, занявших главенствующее положение в мировой социологии к середине минувшего века. Поначалу не столь интенсивно развивалась альтернативная этим подходам интерпретативная социология, истоки которой принято возводить к “символическому интеракционизму” Дж. Мида, а можно поискать их и пораньше (в частности, в “понимающей социологии” Вебера).

Тем не менее, идеи этого альтернативного субъект-объектному социологическому познанию научного движения, ярко воплотились в трудах “чикагской школы” (У. Томас и Ф.

Знанецкий, Р. Парк, Э. Берджес; 20 - 30-е гг.), а окончательно теоретически конституировалось это движение уже во второй половине прошлого века — в “феноменологической школе” (А. Шюц; П. Бергер и Т. Лукман).

Методология “case study” (истоки которой лежат еще в XIX веке), методология изучения “историй жизни” (от начала века до наших дней), “франкфуртская школа” (Т.

Адорно, Г. Маркузе и др.), “диалектический гиперэмпиризм” Ж. Гурвича, “этнометодология” Г. Гарфинкеля, “драматургическая социология И. Гофмана, “фигуративная социология” Н.

Элиаса, “социология действия А. Турена, “социологическое воображение” Ч. Р. Миллса, “этика дискурса” Ю. Хабермаса, “археология знания” М. Фуко — все эти, столь разные социологические школы и направления социальной мысли так или иначе, прямо или косвенно, оказывались в оппозиции той самой “классической” субъект-объектной социологии XX века, к заглавным фигурам и мировым корифеям которой, после Э.

Дюркгейма, относятся, например, Т. Парсонс, Р. Мертон, П. Лазарсфельд, в известном смысле — Дж. Гэллап.

Как видно, доминировавшая на протяжении почти столетия стратегия социологического исследования, исходящая из эпистемологической предпосылки жесткого разделения (разграничения, оппозиции) познающего субъекта и познаваемой реальности, в интересах объективности (научной беспристрастности, неангажированности, ценностной нейтральности) познания (субъект-объектная социология), в известном смысле даже... “не старше” субъект-субъектной социологии (она же — “деятельностная”, “личностная”, а также интерпретативная или “понимающая”).

Но вот последние десятилетия, как известно, ознаменованы настоящим бумом качественных (“мягких”, “гибких”) методов, пожалуй, претендующих сегодня стать ведущими в практике полевых, эмпирических социологических исследований. Что это — смена парадигмы, в смысле Т. Куна? Думаю, вовсе нет. Скорее — установление (восстановление?) баланса, преодоление известной “однобокости” предыдущих, сциентистских этапов генезиса и развития данной области научного знания (в “классическом” духе).

Обратимся к третьему элементу нашей триады социологического познания. По мысли Ю.Н. Давыдова, социальная философия — в узком смысле — может рассматриваться как “раздел общей социологии”, посвященный “осмыслению таких результатов (проблем, антиномий) социологической теории, которые не могут быть “верифицированы” с помощью ее собственных познавательных инструментов” [21, с. 22-23].

Как тонко замечено В.В. Шамшуриным, “социология без социальной философии — безродна, а социальная философия без социологии — бесплодна” [22, с. 68-69]. Однако социальная философия (она же — по существу философская социология!), в отличие от двух заведомо социологических теоретико-познавательных “парадигм”, пока как бы не вмешивается в их спор и соперничество (занимаясь по преимуществу “сугубо своими” — мироотношенческими и смысложизненными вопросами).

Между тем, как мне представляется, именно социальной философии (до сих пор “не опознанной” в качестве элемента системной триады социологического знания, как такового) скорее всего и предстоит выступить в качестве “арбитра” и “гаранта” адекватного соотнесения (разрешения конфликта, согласования усилий) субъект-субъектной и субъектобъектной “ветвей” социологии.

“В системной триаде каждая пара находится в соотношении дополнительности, а третий элемент задает меру со-единения”, — отмечает Р.Г. Баранцев [23, с. 64]. Это важнейшее положение тринитарной методологии заслуживает применения и к эпистемологической структуре социологического познания.

Если попытаться взглянуть на современную ситуацию в социологии как бы со стороны (философически?), и с учетом известной историко-научной ретроспективы, можно, пожалуй, придти к следующему заключению:

— Неравномерная, поочередно интенсивная или опережающая (в пределах отдельно взятого исторического периода), своего рода — пульсирующая реализация (и распространение) исследовательских практик, опирающихся на тот либо иной эпистемологический подход (что эмпирически может быть воспринято как “смена парадигмы”, а на самом деле — всего лишь наверстывание наметившегося “отставания” применений одной относительно другой), является и закономерным и, вместе с тем, “счастливым” обстоятельством развития мировой социологии.

Ибо тем самым обеспечивается нелинейность научного развития, происходит самоорганизация социального знания как динамической и открытой системы.

4. Вернемся к началу нашего рассуждения. Из сказанного можно сделать вывод, что мы являемся свидетелями (участниками?) очередного этапа глобального движения знания о человеке и обществе от синкретизма через дифференциацию (а теперь, добавим: и через плюрализм, и через диалог!) к синтезу. Это движение не бесконфликтно, порой — кризисно (что, само по себе, благотворно; вспомним проницательное замечание А.А. Любищева, вынесенное в эпиграф!). В известном смысле, современное развитие социологии является “нормально-экстраординарным”. Это вовсе НЕ “просто поступательное” движение, с кумулятивным эффектом; но и не “научная революция” (смена парадигмы, когда новая отрицает старую, включая ее в себя как “частный случай” и т. п.).

Здесь уместно указать на уже предпринимаемые теоретические (кстати — социальнофилософский уровень!) усилия по разработке объединительных (интегральных) подходов к изучению человеческого и социального мира. В центр внимания таких социологических подходов выходит — взаимодействие человека и общества, динамическая взаимосвязь социальных структур и социальных акторов. В частности, С. В. Кравченко к разряду объединительных “парадигм” в современной социологии относит: теорию структурации А.

Гидденса, “структуралистский конструктивизм” П. Бурдье, структурно-деятельностную социологию П. Штомпки [см. 24, с. 200].

А первые попытки такого рода находим еще в 50-х гг. минувшего столетия.

Например, Ч. Р. Миллс, который в своей последней работе (1959) формулировал задачу социологии как обеспечение — посредством социологического воображения”! — понимания человеком того, “что происходит в мире и что происходит с ним самим — в точке пересечения биографии и истории” [25, с. 16]. И — еще раньше! — Питирим Сорокин выступил со своей интегралистской концепцией знания о социальной реальности.

По мысли П. Сорокина (середина 50-х), “коронная дорога” психосоциального знания состоит в интеграции трех основных “каналов” или методов познания: сенсорного восприятия-наблюдения, рассудочной логико-математической мысли и сверхчувственносверхрациональной интуиции.

Именно согласованное использование всех указанных каналов “...дает нам знание о всех трех аспектах нашей реальности, тогда как пользование только одним из них обеспечивает знание лишь об одном аспекте. При интегрированном использовании всех трех каналов знание, получаемое через один из них, дополняется и проверяется знанием из других двух каналов,” — писал П. Сорокин в своей (до сих пор не изданной в России книге “Причуды и слабости современной социологии и родственных наук” (1956) [8, с. 122].

В свете всего сказанного, любой из элементов тернарной эпистемологической структуры современной социологии (см. предложенную модель, выше) предстает недостаточным для постижения социальной реальности, как целого. Но и без любого из них такое постижение невозможно. Между разными теоретико-познавательными подходами в социологии может и должно быть установлено не только “разделение труда” (сфер интересов, предметных областей), но и отношение взаимодополнительности. Это было бы значимым шагом на пути к синтезу.

Подчеркну, что синтеза следует ожидать вовсе не в виде некой “всеобъемлющей” социальной теории, объясняющей “все и вся”; и уж тем более — не в виде нового, “научнообоснованного” учения-проекта переустройства мира. Вообще, интегральное социологическое познание (постижение?), как и всякий синтез, предполагает “единство целого при свободе частей” [23, с. 65].

Если вспомнить одну из фундаментальных триад, сложившихся в истории человечества, то можно метафорически сказать: “тело”, “душа” и “дух” знания о социальном мире должны составить систему — открытую, как для взаимопроникновения (взаимообогащения) своих составных частей, так и для всего универсума человеческого знания.

Литература 1. Алексеев А.Н. Драматическая социология (Эксперимент социолога-рабочего). Кн.

1-2. М.: СПбФ ИС РАН, 1997.

2. Алексеев А.Н. К вопросу о “парадигмах” в социологическом знании / Роль фундаментальных социологических исследований в преподавании гуманитарных дисциплин и становлении гражданского общества. Ч. 2. СПб, 1999.

3. Розет С.М. К теории конфликта в социологии / Алексеев А. Н.. Драматическая социология и социологическая ауторефлексия. Т. 1. СПб.: Норма, 2003, с. 553-556.

4. Ухтомский А.А. Письма к Е. И. Бронштейн-Шур / Писатели рассказывают о науке.

Сб. 10. М.: Советский писатель, 1973.

5. Ухтомский А. Заслуженный собеседник. Этика. Религия. Наука. Рыбинск:

Рыбинское подворье, 1997.

6. Швейцер А. Культура и этика. М.: Прогресс, 1973.

7. Полани М.. Личностное знание. На пути в посткритической философии. М.:

Прогресс, 1985.

8. Сорокин П. Интегральная теория познания социальной реальности // Реальность и субъект, 1998, № 2/3.

9. Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1975.

10. Хомич Е. В. Парадигма / Новейший философский словарь. Минск: Изд-во В.М.

Скакун, 1998.

11. Абельс Х. Интеракция, идентификация, презентация. Введение в интерпретативную социологию. СПб.: Алетейя, 1999.

12. Семенова В.В. Качественные методы; введение в гуманистическую социологию.

М.: Добросвет, 1998.

13. Ильин В.В. Теоретическое и эмпирическое в социологии: смена парадигмы? // СОЦИС, 1996, № 10.

14. Батыгин Г.С., Девятко И. Ф. Миф о “качественной социологии” // Социологический журнал, 1994, № 2.

15. Дридзе Т.М. На пороге экоантропоцентрической социологии // Общественные науки и современность. 1994, № 4.

16. Дридзе Т.М. Экоантропоцентрическая модель социального познания как путь к преодолению парадигмального кризиса в социологии // СОЦИС, 2000, № 2.

17. Алексеев А.Н. Наблюдающее участие и моделирующие ситуации (Познание через действие). СПб.: СПбФ ИС РАН, 1997.

18. Алексеев А.Н. Драматическая социология (Эксперимент социолога-рабочего). Кн.

1-2. М.: СПбФ ИС РАН, 1997.

19. Баранцев Р.Г. Системная триада — структурная ячейка синтеза / Системные исследования. Методологические проблемы. Ежегодник 1988. М.: Наука, 1989.

20. Баранцев Р.Г. Синергетика в современном естествознании. М. УРСС, 2003.

21. История теоретической социологии. Том 1. М., 1995. Введение.

22. Шамшурин В.В. “Гуманитарная” социология: новые перспективы и старые проблемы // СОЦИС, 1994, № 2.

23. Баранцев Р.Г. Тринитарный смысл культуры / Культура XXI века: Человек, Общество, Космос. Владивосток, 1996.

24. Кравченко С.А. Парадигма / Учебный социологический словарь. М.: Экзамен, 1999.

25. Миллс Ч. Р. Социологическое воображение. М.: Стратегия, 1998.

(БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ НАБЛЮДЕНИЯ)

Та же тенденция просматривается и в практике конкретных социологических и социально-исторических изысканий.

В качестве ярких примеров, здесь укажем лишь на некоторые исследования последнего десятилетия (из числа представленных в монографиях, диссертационных сочинениях, а также в кооллективных сборниках, опуская многочисленные журнальные публикации):

- Производственные интервью. Вып. 1-4. Отв. ред. - С.А. Белановский. М.:

Институт народнохозяйственного прогнозирования АН СССР (РАН), 1991-1992.

- Дедовщина в армии. Сборник социологических документов. Отв. ред. С.А.Белановский. М.: Институт народнохозяйственного прогнозирования АН СССР, Высшие социологические курсы, - Судьбы людей: Россия XX век. Биографии семей как объект социологического исследования. Под ред. В.Семеновой и Е. Фотеевой. М.: ИС РАН, 1996.

- Козлова Н.Н. Горизонты повседневности советской эпохи (голоса из хора). М.:

Институт философии, 1996 (и другие работы этого автора);

- Козлова Н.Н., Сандомирская И.И.. «Я так хочу назвать кино»: «Наивное письмо»:

опыт лингво-социологического чтения. М.: Гнозис, 1996;

- Голоса крестьян: сельская Россия конца XX века в крестьянских мемуарах. М.:

Московская высшая школа социальных и экономических наук, 1996.

- Андрющенко М.Т. Владимирцы конца XX века: служебное поведение. Владимир, 1996; Его же. Владимирцы конца XX века: обыденное поведение. Владимир, 1996; Его же.

Владимирцы конца XX века: гражданское поведение. Владимир, 1997. - Конструирование этничности. Этнические общины Санкт-Петербурга. Сост. - В.

Воронков и И. Освальд. СПб: Изд-во «Дмитрий Буланин», 1998;

- Молодежные движения и субкультуры Санкт-Петербурга (социологический и антропологический анализ). Под ред. В.Костюшева. СПб.: Норма, 1999.

- Повседневность середины 90-х годов глазами петербуржцев. Под ред. И.И.

Травина и Ю. Симпура. СПб: Европейский дом, 1999.

- На корме времени. Интервью с ленинградцами 30-х годов. Ред. - М.Витухновская.

СПб: журнал «Нева», 2000;

- Нормы и ценности повседневной жизни. Становление социалистического образа жизни в России, 1920-30-е годы. Ред. - Т. Виховайнен. СПб: журнал «Нева», 2000.

- Чуйкина С.А. Жизненные траектории дворян в советском обществе: Ленинград 1920-1930-х годов. Канд. дисс. СПб: СПбФ ИС РАН, 2000.

- Кольцова Е.И. Институт СМК в современной России: производство новостей как система властных взаимоотношений. Канд. дисс. СПб: СПбГУ, 2001.

- Невидимые грани социальной реальности. К 60-летию Эдуарда Фомина. Сборник статей по материалам полевых исследований. Под ред. В. Воронкова, О. Паченкова, Е.

Чикадзе. СПб: Центр независимых исследований, 2001.

(Как правило, используются метод фокусированного интервью и биографический метод, но и не только).

Автор определяет свой жанр как «этнографический очерк».

И так далее... Еще раз подчеркнем, что здесь приведены именно ПРИМЕРЫ, а не полный библиографический обзор!

К сказанному уместно добавить серию публикаций Б. Илизарова и других авторов, по материалам Центра документации «Народный архив», в журнале «Знание-сила» (1998Наконец, появились первые обобщающие работы этого направления и первые учебники, посвященные качественным методам в социологии.

- Белановский C.А. Методика и техника фокусированного интервью. М.: Наука, 1993;

- Биографический метод: история, методология, практика. Под ред. Е.Мещеркиной и В.Семеновой. М.: ИСАН, 1994;

- Белановский С.А. Метод фокус-групп. М.: Магистр, 1996.

- Семенова В.В. Качественные методы: введение в гуманистическую социологию.

М.: Добросвет, 1998;

- Ковалев Е.М., Штейнберг И.Е. Качественные методы в полевых социологических исследованиях. М.: Логос, 1999.

- Шанин Т. Методология двойной рефлексивности / Ковалев Е.М., Штейнберг И.Е.

Указ. соч.

Итак, «лед тронулся» и движение набирает силу, ныне - и в нашей, отечественной, современной социологии...

Обращает на себя внимание также распространение чисто фактографических (документальных) публикаций. Скажем, жизненные истории - без какого-либо анализа или хотя бы комментария.

В качестве примера укажем на изданное недавно собрание свыше 100 историй жизни бездомных, присланных на конкурс «Расскажи свою историю», проводившийся петербургским Фондом «Ночлежка» и газетой «На дне» в 1999 г.:

- Расскажи свою историю. Ред.-сост. - М. Дмитриева, В. Соколов. СПб: На дне, 1999.

Это - «сырой» материал для будущих исследователей - социологов, историков, культурологов.

Более ранний пример: конкурс автобиографий, проводившийся петербургской газетой «Час пик» в 1993 г.; руководитель проекта - Е.В. Лагунова (ныне покойная. – А. А.

2013)).

...Разумеется, различие исследовательских подходов, сосредотачивающихся на СОЦИАЛЬНОЙ СТРУКТУРЕ (социальных общностях и институтах, и т. д.), с одной стороны, и подходов, ставящих «ЖИВОГО ЧЕЛОВЕКА» в центр исследовательского внимания, с другой, - не является абсолютным.

Представляется, что «рефлексивная» (в терминах Г. Саганенко и ряда др. авторов), «экоантропоцентрическая» (в терминах Т. Дридзе), да и наша собственная «драматическая социология» (равно как и «социологическая ауторефлексия») - все это разные «струи»

одного научного потока. Этот поток имеет далекие начала (истоки) в истории социологической теории и практики.

И именно сегодня он, этот поток, как мы считаем, имеет шанс стать особенно «животворным» - на пути к тому, что П. Сорокин называл «коронной дорогой социологии» (1956).

То есть - на пути к интегральному подходу, предполагающему взаимооплодотворение и СИНТЕЗ знаний о природе, человеке и обществе.

Ср. также с постановкой вопроса у Ч. Р. Миллса в его книге «Социологическое воображение» (1959).

(Июнь 2000 – сентябрь 2001).

19.3. ОГЛЯДЫВАЯСЬ НА МИНУВШИЕ ДЕСЯТИЛЕТИЯ...

[Ниже - извлечения из современных работ моих коллег, посвященных истории советской социологии. - А. А. 2000] = Из статьи Б.М. Фирсова «Как добивались послушания социологии» (1999) Социология 60-х годов по своему духу была демократической. Большинство социологических публикаций тех лет содержало серьезные социально-критические подходы. Парадоксально, но для этого не требовалось усиленно демонстрировать инакомыслие. Страна начала жить по новым правилам, все больше становилось людей, пытавшихся понять свое место в обществе, равно как и само общество. Социология предлагала новый язык в подходе к социальным явлениям, она обозначало проблемы вопреки официальной доктрине «беспроблемности» развития и уже этим обеспечивала себе широкую аудиторию, готовую к тому, чтобы ее просвещали.

Вместе с тем социология не была оппозиционной наукой и активно соучаствовала в строительстве зрелого социализма, попав в плен нормативного знания. Полученное, казалось бы, строгими научными методами (сразу отбросим имевшие место попытки прямых политических спекуляций) это рациональное в своей основе знание во многих случаях быстро утрачивало свою обоснованность. Оно разрушалось и превращалось в социальную иллюзию всякий раз, когда социологи пытались предлагать выводы, опираясь на императив должного. Не сразу и не тогда, 30 лет назад, а только недавно стал понятен вред этой благонамеренности, пронизанной мечтами о близком и счастливом будущем. С большей или меньшей старательностью мечтаниям предавались едва ли не все обществоведы. Пишу об этом не ради запоздалого покаяния. Не хочу оказаться в толпе, неистово топчущей ногами прошлое.

Соблазнение будущим - важнейшая черта советского периода нашего государства.

И я не вижу принципиальной разницы между известным историческим посулом Н.С.

Хрущева, согласно которому поколения людей, здравствовавших в 60-е годы, должны войти в ворота коммунистического парадиза, и послеоктябрьскими программами и декретами большевиков. Судьбе было угодно, чтобы я находился в зале в минуты произнесения Н.С. Хрущевым многообещающих слов. Не ошибусь, если скажу, что делегаты и гости съезда отнеслись к этим словам с энтузиазмом, который быстро стал доминантой умонастроений в стране, он был поддержан политической, культурной и научной элитой. Другое дело, когда и у кого начали исчезать оптимизм и вера, уступая место трезвому, реалистическому взгляду на судьбы страны и народа. Если ослепление будущим было в значительной мере массовым, коллективным, то прозрение индивидуальным.

Беру с полки книгу, написанную мною в 1977 году. Читаю:

«Социализм приближает время, когда общество обретет способность реализовать потребности людей, по верному замечанию К.Маркса, «во всей полноте человеческих проявлений жизни».

«Подтверждением сказанного являются социальные задачи современного советского обществ. Резко ускорить темпы [роста? - А. А.] производительности труда, увеличить масштабы и сократить время внедрения научных достижений во все сферы общественного производства; обеспечить расширенные и одинаковые возможности для получения образования и доступа к достижениям культуры всем слоям населения;

выравнять стандарты городского и сельского быта; ускорить процесс преодоления различий между физическим и умственным трудом; устранить противоположность между рабочим и свободным временем, между трудом и потреблением, объединив их как различные сферы жизнедеятельности человека и развития его способностей - вот лишь некоторые из целей развития, - писал автор, - воплощение которых стало возможным лишь на определенной, достаточно высокой стадии прогресса» (Фирсов Б.М. Пути развития средств массовой коммуникации. Л.: Наука, 1977, с. 34).

Не стану повторять всуе имена моих учителей - ученых, возродивших социологию на пепелище сталинской эпохи. Скажу лишь, что их имена в те годы можно было найти среди убежденных толкователей Коммунистического манифеста и Программы КПСС.

Итак, при активном содействии общественных наук в массовое сознание вносилась искаженная и неполная картина мира и человека. Она обладала свойствами транквилизатора. Было бы неправдой говорить сейчас, что она была лишена привлекательности. Хотя надежды на лучшее будущее, ставшие лейтмотивом многих социологических исследований, как правило, не сбывались. Более того, по прошествии сравнительно короткого времени они начинали расходиться с реальностью. Общество как бы догадывалось, что к нему пытаются приложить искусственные модели, и потому, чувствуя коварство социального исследователя, начинало уходить в другую, часто непредсказуемую сторону, пыталось избежать навязываемых обстоятельств. В истории, отмечал петербургский писатель Я. Гордин, существует явление, которое можно назвать «инстинктом сохранения [самосохранения? А.А.] больших общностей». В его основе лежит врожденная способность сопротивляться любым попыткам заставить социум двигаться неестественным путем. Именно здесь следует искать причину того, что многие разделы социологического знания оказались несостоятельными. Это знание попало под влияние им же порожденных социальных иллюзий.

Не умаляя ни не йоту действительных заслуг и достижений социологии 60-х годов, я бы рискнул назвать два ее неотмоленных греха. Первый - ослепление образом государства. Гипноз и слабоволие обществоведческой мысли, включая социологическую, под влиянием государства, чьи иллюзорные добродетели и фальшивое человеколюбие служили щитом для маскировки абсолютной и жестокой власти, является фактом недавнего прошлого. Идеология подавила в значительной мере независимость научного мышления. Оно не избегло опасностей мифологизации, когда поддерживало веру в нерушимое единство партии и народа, в монолитность семьи народов, населявших страну.

Грех второй - примирение с социальным порядком. Большинство профессиональных социологов не опускалось до уровня примитивной идеологической манипуляции массовым сознанием, но компромисс с властью не оставался без последствий.

Социология оказалась втянутой в процесс утверждения униформизма общественной жизни и удержания людей в границах повиновения, в страхе перед капитализмом. В целом исследовательская парадигма была ориентирована скорее на стабильность, чем на изменения, отдавала предпочтение монизму в сравнении с плюрализмом, тогда как по смыслу требовалось изымать человека из полей коллективного опыта, помогать ему осознавать собственное своеобразие и неповторимость в толпах предшественников и современников. Попытки вырвать человека из плена социального времени и пространства, объяснить смысл индивидуального существования стали отличительной чертой социологии сегодня. Перечисленные выше дисфункции социологического знания имели место вопреки намерениям большинства социологов.

Это о грехах. Однако едва власть усвоила, что социологическая наука может заявить себя и серьезным оппонентом, как вступили в действие механизмы контроля и регулирования профессиональной деятельности. Поскольку стремление удерживать народ в повиновении было едва ли не безграничным, его следовало распространить на все слои и группы. Достаточно вспомнить исторические встречи руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства, чтобы понять определенный универсализм контроля за любым видом творческой деятельности. Свобода творческого воображения первой вступила в конфликт с аппаратно-бюрократическим антиинтеллектуализмом, и ее ограничению всегда уделялось особое внимание.

Превентивные меры, обеспечивающие послушание интеллектуалов, сейчас могут показаться реликтовыми, но их следует напомнить тем, кто начал свою жизнь в науке, не зная запретов на свободу выражения мысли.

Самым мощным был механизм искажения и разрушения позитивного знания.

(Фирсов Б.. Как добивались послушания социологии / Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах. СПб: Русский христианский гуманитарный институт, 1999, с. 347-350) Далее автор рассматривает различные рычаги административного и - особенно идеологического контроля за деятельностью социологов (вообще - обществоведов):

- государственная цензура; ограничения доступа к зарубежной научной литературе; научное доносительство (сочинители порочащих рецензий, «волонтеры идеологической инквизиции»); партия вкупе с партийным аппаратом; цензура научных администраторов (в лице директора института); «корпоративная цензура» (в лице ученых советов обществоведческих институтов); цензура издательства и научного журнала; наконец, самоцензура.

(См. также: Симонов А. Лики цензуры. Монолог председателя правления Фонда защиты гласности // Журналист, 1993, № 5. Б. Ф. ссылается на эту работу).

«Обобщая, можно сказать, что цензура и самоцензура были частью машины политического и идеологического контроля, которая неотступно следила за всем, что происходило внутри социологии» (Фирсов Б. Указ. соч., с. 354).

Среди прочего, Б. Ф. отмечает отрицательное влияние на развитие социологического мышления имевшего место выделения так называемой «партийной социологии» (например, система изучения общественного мнения по заказам партийных органов):

«Здесь социологию принудительно изолировали от служения интересам более широким, чем цели КПСС... Отчеты отправлялись только первым лицам. Обсуждения не практиковались... Данные секретились, публиковать их было нельзя...» (Там же, с. 355Наконец:

«Говоря об ограничениях, которые связывали социологию, нельзя забыть славные органы госбезопасности. Их участие в контроля за этой наукой внесло серьезный вклад в своеобразную систему наказаний и поощрений социологов, которая, конечно же, никогда не опиралась на законодательство...» (Там же, с. 356).

Заключая свой очерк, Б. Фирсов подчеркивает необходимость рассказывать и помнить об «абсурдных сторонах существования социологии в условиях стагнации и несвободы» (Там же, с. 357). Б.М. Фирсову принадлежит также первый курс лекций по истории советской социологии 1950-х - 1980-х гг., прочитанный им в ЕУСПб (Европейский университет в Санкт-Петербурге) и ныне готовящийся к изданию. С любезного разрешения Б.Ф.

приведу здесь структуру этого лекционного курса:

Лекция 1. Несколько точек зрения на прошлое советской социологии.

Лекция 2. Становление науки и преемственность социологической традиции.

См. также: Интервью с доктором философских наук Б.М.Фирсовым // Журнал социологии и социальной антропологии, 1999, № 4.

Лекция 3. Отношение социологии с обшеством властью.

Лекция 4. Субъективные факторы и мотивация социологической деятельности.

Лекция 5. Попытка оценки результатов социологических работ.

Лекция 6. Научные школы как опоры и кристаллизаторы социологической науки.

Лекция 7. Советская социология входит в период перестоечных перемен. (Октябрь 2001).

Ремарка: «брутальный пример» и «моделирующая ситуация»

Практически все указанные здесь рычаги идеологического и политического контроля и давления, способы обеспечения «послушания» социологии были показаны нами «В ДЕЙСТВИИ» - на примере «дела» социолога-рабочего. Среди прочих, Б. Ф. упоминает «брутальный» случай «репрессий против ленинградского социолога Алексеева». Замечу, что данный пример можно рассматривать также и как «моделирующую ситуацию» (когда путем отчасти организуемого исследователем сгущения факторов обыденная ситуация приобретает достоинство социальной модели). (Декабрь 2000).

= Из статьи С.С. Рапопорта «Социология времен тоталитаризма: компендиум для нынешних» (1998) Теперь - постфактум - можно сформулировать основную характеристику социологии советских времен: ошибкой было бы представлять ее как нечто единое и цельное; было несколько социологий - от официальной до неофициальной, с промежуточными смешанными вариантами; они влияли друг на друга и в целом составляли немалую часть стиля жизни тогдашней интеллигенции. Это касается состояния всех социальных наук в СССР - от центров (Москвы, Ленинграда) до провинции.

Прибалтийская ситуация имела свои особенности.

Итак, я бы выделил следующие социологии советского периода:

«Руководящая» социология (представленная М. Руткевичем, А. Харчевым и др. с соответствующими местными разновидностями), которая агрессивно диктовала науке нормы тоталитарной идеологии 15 ;

К тому же официальному полюсу принадлежала и «рядовая» социология, послушно адаптировавшая вышеупомянутые нормы;

Публично, легально публиковались книг, статьи, лекции тогдашних либеральных лидеров «почти официальной социологии» (Б. Грушина, И. Кона, В. Ядова и др.); как бы в рамках официальной науки эти лидеры фактически конфронтировали с ней;

критика, преследования и запреты со стороны властей только поднимали авторитет этих социологов в неофициальной среде;

В 2012 году вышло в свет уже 2-е, исправленной и дополненное мздание книги: Фирсов Б.М.

История советской социологии. 1950-1980-е годы». СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. - 476 с.

В отношении Анатолия Георгиевича Харчева (ныне покойного), в 1960-70-х гг. руководившего Лениннградскими секторами Института философии АН, впоследствии - главного редактора журнала «Социологические исследованиия», С. Р., думаю, несправедлив.

Существовала в официально публикуемом поле «эзоповская социология»; ее неофициальное содержание выражалось намеками, инверсиями, тропами и т. п. приемами;

это содержание открывалось узкому кругу читателей - посвященных, знавших «ключ»;

Ходила по рукам полулегальная или нелегальная тамиздатская и самиздатская социологическая литература;

Наконец, в профессиональных и близких к ним кругах существовала «устная социология» - часть тогдашней интеллигентской традиции общения.

И официальные, и неофициальные социологии различаются словарем, референтными авторами, правилами чтения, шкалами оценок - и престижем в широкой культурной среде.

Переходя от абстракций к исторической конкретности, я воспользуюсь понятием «биографической ниши» как общим знаменателем социальной и личностной ситуации. Итак, в советские годы судьбы социологов распределились в нескольких отличных друг от друга нишах, от которых и зависело соблюдение ном социологического качества.

Те, кто в советское время смотрел на социологическую работу как на поле для достижения хорошо оплачиваемой (в перспективе) непыльной и престижной карьеры, вынуждены были отодвинуть качественные требования на второй план, поскольку вышестоящие инстанции (академические, партийные и т. д.), от которых и зависел успех, не связывали перспективу ученого с подлинным социологическим качеством, разумеется, их публично провозглашаемая установка была недвусмысленна: «чем выше ученая степень, тем выше качество этого ученого». Однако латентная и достаточно непреклонная установка «верхов» была инверсионной («наоборотной»): открытие социальной правды средствами социологии конфронтировало с каноном тоталитарной идеологии.

Во время позднего советизма ориентации карьерных социологов начали расходиться. Жесткий режим расшатывался; в социологической среде стали действовать более высокие качественные стандарты, которые привнесли новые адепты; появились первые признаки профессиональной (а не только карьерной) конкуренции. Окостеневшие старожилы постепенно заражались «комплексом профессиональной некомпетентности», что чаще всего проявлялось в агрессивном отношении к «новым». Однако вплоть до смены режима управления кадрами и реализация карьерных устремлений осуществлялись по старым правилам (нынешняя ситуация здесь не рассматривается).

В следующей биографической нише оказались те жители социологии, для которых место в научном учреждении было просто средством выживания. У них не было ни явных карьерных, ни престижных страстей. «Члены» этой нищи беспрекословно принимали и исполняли открытые и скрытые правила, спускаемые сверху, частично не понимая, что эти правила нередко отклоняются от аутентичных стандартов, а часто понимая, но считая, что «так надо». Они не собирались нести личную ответственность за качество работы, за него отвечали начальники и система.

Наконец, в третью нишу попадают те, кто в тогдашних условиях так или иначе пытались удовлетворить свою социологическую любознательность. Эти участники вполне могли пользоваться системными и локальными разрешениями на отклонения от качества, особенно в тех случаях, когда слишком высокая качественная принципиальность могла помешать поступлению небольшой, но устойчивой зарплаты. Во всем же остальном соблюдение норм социологического качества было их личным выбором )это касалось прежде всего той зоны реальности, где можно было почти свободно, безопасно или незаметно играть социологичностью). Мотивы такого выбора могли быть самые разные от фрондерства и добропорядочности до пижонства.

Конечно, перечисленные типы биографических ниш представляют собой упрощенные идеализации, известны редкие случаи социологического диссидентства; в действительности чаще всего встречались смешанные варианты.

Таким образом, в контексте тогдашней социальности никакой самый высокий профессионализм - с базовой подготовкой - не мог бы спасти качество профессиональной социологии по двум причинам: а) при обслуживании канона тоталитарной идеологии качество профессиональной социологии вообще лишается смысла; б) находясь в конфронтации с этим каноном, текст в принципе не мог бы появиться публично, то есть легально существовать.

Далее, а статье С. Рапопорта производится детальный анализ соотношения социологических текстов и реальности 1960 - 80-х гг, принципов организации официальной социологии и ее взаимоотношений с цензурой, проблем личностной деформации субъектов социологической деятельности, специфики «социологии для служебного пользования», положения и механизмов функционирования полуофициальной, «эзоповской» социологии и ее отношений с идеологическим контролем, наконец, сложившихся тогда «правил писания-чтения легальных социологических текстов»

(система кодов и ключей дешифровки этих кодов).

Итак, историческая судьба официальной советской социологии - ее неразрывная связь с тоталитарной идеологией - проявилась в содержании и в стиле ее произведений, в методах и методологии, в отношениях между людьми, структурах научных подразделений, наконец, в личностных чертах социологов. Некоторые априорные мифы, взращенные в социологической среде - о научности, нравственности, полезности социологии для общества - имели узкоклановое хождение и опровергались широкой общественностью.

Так, в контексте советскости нравственность отождествлялась с полезностью властям; социологи по мере сил старались помочь «директивным органам» осуществить их намерения, в числе которых, по-видимому, и было падение режима [! - А. А.]. Что до рядового читателя, то очень редкие публикации вызывали у него подлинный интерес Большинство социологических текстов эпохи тоталитаризма оказались заключенными в историческом «застенке», который вмиг стал непрестижным, хотя их авторы не только целехоньки, но и располагаются почти в тех же нишах [! - А. А.]. Это касается не только теоретических трудов, но и добросовестно выполненных эмпирических исследований, материал которых вполне мог бы пригодиться для будущих социологических сравнений. ОДНАКО ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ИМ БЕЗ ПОПРАВОК НА

ТОТАЛИТАРНУЮ ДЕФОРМАЦИЮ ПРАКТИЧЕСКИ НЕВОЗМОЖНО, ПРОЦЕДУРЫ

ЖЕ РЕКОНСТРУКЦИИ АУТЕНТИЧНОГО СМЫСЛА ДОСТАТОЧНО СЛОЖНЫ

В текстах неофициальной и полуофициальной (в том числе - эзоповской) социологии содержалась не только фрондерская игра в покусывание пяток тоталитарной идеологии, но и небанальные методологические и теоретические идеи об условиях человеческого существования и методах познавательной деятельности. Остальные же откровения социологов во многом растворились в тогдашней стратегии намеков и подцензурных хитростях, так что их (откровений) истинное содержание исчезает и исчезает вместе с современниками, которые еще помнят ключ дешифровки. Впрочем, немало таких, которые продолжат и в наши дни шуршать тогдашними социологическими заклинаниями - «как будто ничего и не произошло».

(Рапопорт С.С. Социология времен тоталитаризма: компендиум для нынешних // Социологический журнал, 1998, № 1/ 2, с. 245-248, 265-266) Ремарка: феномен «советской социологии»

Цитированная выше работа «Социология времен тоталитаризма...» является, на мой взгляд, лучшей из имеющихся на сегодня попыток социологического и культурологического осмысления феномена «советской социологии», кстати, выходящей за рамки этого феномена, как такового.

Приведу здесь еще один, принципиально важный в контексте нашей собственной работы, фрагмент этой статьи. См. ниже. (Январь 2001).

= Из статьи С. Рапопорта (1998) Тоталитарный утопический мир, его жители и соседи Сравнивать тексты тоталитарной идеологии с реальностью бессмысленно, в них она не отражалась и не искажалась. Опираясь на известные идеи утопистики, можно сказать, что идеология тоталитаризма создала ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ МИР [здесь и далее выделено мною. - А. А.] со своей антропологической презумпцией, которую можно назвать утопической моделью человека. Это был всеобъемлющий Канон, значения которого не имели денотатов (за исключением самих признаков тоталитаритета в реальности).

Утопический человек - это соответствующий известному общественному идеалу образ социально активного труженика, отождествляющегося с ценностями прогрессивных коллективов (партии, трудового коллектива и т.п.). В этом утопическом мире канонизированы эталоны биографии, образа жизни, мыслей и поведения утопического человека. Не учитывая несоизмеримости тоталитарной утопии с реальностью, искренние критики отдельных пороков режима то и дело попадали в социологический капкан этой несоизмеримости.

«Правильный», организованный, согласно утопической модели мир располагался на территории мира «хаотического» - нормальной стихии человеческой повседневности, онтологический статус которой был в этой утопии явно не определен; между тем, признается существование «несовершенных» участков универсума, состоящих из: а) «врагов» внутренних и внешних, нынешних и бывших (последние представлены пережитками в сознании следующей подгруппы), б) «заблуждающихся», недостаточно закаленных идейно, для которых предусмотрена возможность исправиться, т. е. достичь Канона.

Упомянутая выше «стихия нормальности» представлена в сознании жителей «здравым смыслом» - априорным, ненаучным наблюдением условий существования и социализации; это общий социальный опыт взрослых психически нормальных людей в данную эпоху; тоталитарные идеологемы воспринимались как нормальные, утопические именно с точки зрения здравого смысла.

Отношения на пересечении утопического и неутопического миров были сложными. Первый из них мог бы казаться легкой психической проекцией, воздушным замком, если бы не огромный механизм обработки несовершенных деталей стихии - и вполне реальный аппарат психического и физического принуждения. Неутопический мир людей, живущих в стихии нормальности, реагировал на тоталитарное присутствие, вопервых, многообразными проявлениями страха и адаптации, во-вторых, усвоением «официального кода» - способа как-то сговориться с «ними», представителями официоза, в-третьих, «фольклоризацией» идеологических шаблонов - включением их в народный обиход в очеловеченном деформированном виде. Наконец, отсюда же поступали кадры для тоталитарного механизма.

Затем, на пересечении миров во все советские времена существовала особая зона прагматики управления, куда официальная социология не имела права заглядывать; в ней и отношения, и язык неизбежно должны были быть реальными, регулируемыми нормами здравого смысла и стихии нормальности, поскольку правилами идеологической утопии невозможно было хоть как-то налаживать материальные отношения (экономику, производство и т. п.). Будни этой зоны существовали как бы в тени утопического мира, полулегально, а речь практиков, обсуживающих эти отношения, чаще всего была ненормативная, «не для печати».

Среди отрицателей тоталитарного утопизма прежде всего следует назвать людей, находившихся с ними в диссидентских отношениях; они не только знали негативное определение режима, но открыто или подпольно осуждали его и сопротивлялись его распоряжениям; к текстам же идеологии они применяли одно из правил «инверсионного чтения».

К отрицателям утопической модели жизни нужно отнести еще две разновидности: одни, отрицая, цинично пользовались ее нормами в карьерных и иных своекорыстных целях; другие - своеобразные «кентавры» - раздваивались, тайно полностью отвергали тоталитарную идеологию, а публично выражали поддержку, нередко переживая психологический дискомфорт от такого раздвоения и попутно идя на все возможные хитрости, чтобы избежать доноса и разоблачения.

Стоит упомянуть еще одну подгруппу - «наивных», искренних последователей коммунистических идеалов, которые осуждали лишь отдельные черты тоталитарного искривления, пытались скрестить режим с «человеческим лицом» и т. п. Эти люди не считали тоталитарный режим утопическим, поддерживали его реальность своей жизненной подлинностью.

Так или иначе, почти все тогдашние СОЖИТЕЛИ ТОТАЛИТАРИЗМА, ЗА исключением его адептов, участвовали в СВОЕОБРАЗНОМ СГОВОРЕ НАСЧЕТ ТОГО,

ЧТО ТЕКСТЫ ТОТАЛИТАРНОЙ ИДЕОЛОГИИ НИЧЕГО ОБЩЕГО НЕ ИМЕЮТ С

Сочетания этой искусственности с вполне материальной агрессивностью режима создавали «гремучую семантическую смесь» как в адаптационном механизме рядового жителя, так и в мировосприятии многих теоретизирующих рефлексантов.

(Рапопорт С.С. Социология времен тоталитаризма: компендиум для нынешних // Социологический журнал, 1998, № 1/ 2?, с. 245-248) *) Как сегодня пишется история нашей социологии = Из воспоминаний В.А. Ядова «Мы все - самоучки в социологии» (1999) - Вы считаете, можно написать правдивую историю социологии?

- Я попытался прикинуть, как пишется сегодня история. У меня такое впечатление (в чем я не уверен, это только предположение), что каждый пишущий имеет некую свою концепцию - более жесткую и менее жесткую. Я попытался эти концепции как-то обозначить. У В. Шляпентоха, например, концепция такая: история пишется с точки зрения противостояния политико-идеологически ориентированных представителей официального марксизма и «шестидесятников-прогрессистов», отстаивавших право на социологию как науку. Все пересматривается под этим углом зрения (и история с Левадой туда же подверстывается). А. Филиппов видит эту историю с позиций имперской социологии. Он показывает, что истмат имел имперскую функцию - захватывал все области социального знания, чуть ли не до интерпретации эмпирических знаний. В значительной мере здесь есть момент правды, но и в значительной степени - момент неправды, потому что очень многие понятия, категории, проблемы вовсе не рождались в этой среде, в этом имперском пространстве, а были заимствованы из мировой культуры, мировой социологии и т.п. И не настолько все были глупы, чтобы буквально экстраполировать истмат на анализ эмпирических данных. У Г. Батыгина схема такая:

посмотреть на развитие социологии с точки зрения того, как «приручал» ее истеблишмент. Наверное, потому, что он имеет дело с документами, которые нам не известны, которые «ходили» где-то в верхах, в цековских кабинетах. Я не уверен, что это и есть история нашей социологии - скорее, история социологии в том пласте, который исследуется по документам. Это тоже правда - безусловная правда, но не вся.

А.Здравомыслов утверждает, что есть некая преемственность традиций нашей советской и русской социологии. А была ли эта традиция? О Сорокине знали по «хихикам» Ленина.

Был Гастев, конечно. Упоминается, скажем, Кистяковский. Да не знали мы о нем.

Большинство не опиралось на русскую традицию, это реконструкция сегодняшнего дня. Р.

Рывкина пытается посмотреть на состояние разных школ в нашей социологии - где идеологи, где социологи-сциентисты, где «сервисные» социологи. Тоже правда истории.

Были школы, целые направления, прекрасные специалисты, которые действительно выполняли «сервисные» функции. Были идеологи, но они никакой социологией не занимались, а только объясняли, что хорошо и что плохо в социологии и как она относится к марксизму. И были сциентисты, которые на самом деле пытались - по крайней мере, насколько это возможно - понять реальность, проверить какую-то гипотезу.

Вот схемы, рамки, в которых пишется история социологии. И история, и истина (если вообще есть эта объективная истина) возникают из анализа этих разных пластов, разных контекстов, «рамок соотнесения».

Самое опасное, что подстерегает нас сегодня при воссоздании истории, - это давление конъюнктуры. Если мы осознаем, что история пишется в разных социальных контекстах, то есть в разных концептуальных пространствах, то нам надо понять, что она многопланова. И это нормально. Если еще при том мы не почувствуем, что есть влияние сегодняшней конъюнктуры – будет плохо, это будет уже искажение, мешающее представить данные более или менее объективно. Одна из конъюнктурных вещей – попытка увидеть в истории советской социологии диссидентов, борцов, «сахаровых в социологии». Можно найти двух-трех таких человек (как «полудиссидент» Андрей Алексеев). В основном же те имена, которые упоминаются в истории, вряд ли можно подверстать «под диссидентов». Это ложная схема, это конъюнктура.

Второй момент давления конъюнктуры - некий налет «патриотизма». Понятно, что для движения вперед нужна объединяющая идея, и национал-патриотические идеи выдвигаются как конструктивное начало сегодняшней жизни. Но преподносить в этой связи историю советской социологии как продолжение русской традиции, я думаю, не совсем правомерно. Надо внимательнее посмотреть, какие на самом деле были традиции, где они работали и где нет, что просто приписывалось.

Нравственная конъюнктура - представление о том, что шла борьба за «чистую»

науку против идеологизированной науки. Конечно, это имело место, но только так окрашивать историю - тоже неправда, потому что, думаю, в головах многих не существовало понятия «чистая наука». Для классической науки оно, может, и справедливо, а для постклассической - вообще не имеет смысла, поскольку метод исследования, используемая теория влияют на полученное знание. Где здесь чистота?

Может, это не вопрос об идеологической «загрязненности», но это точно загрязненность твоим концептуальным, предэмпирическим знанием. Тут можно спорить. Но социальная наука в принципе «чистой» не бывает. Наконец, есть еще и методологическая конъюнктура, связанная с утверждением, что вообще никакой истины нет, мы никогда до нее не доберемся. По документам будет одно, по живым воспоминаниям - другое.

Наверное, прав В.Н. Шубкин, который сказал примерно так: Вот у меня мозаичная картина, и пусть каждый рассматривает эту мозаику как тест тематической апперцепции:

один видит старушку на белом фоне, а другой - красавицу на черном».

(Ядов В. Мы все - самоучки в социологии... / Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах. СПб: ИС РАН, 1999, с. 61-63) [Недавно, под редакцией В.Ф. Чесноковой (ныне покойной. – А. А. 2013) и С.А.

Белановского, вышел большой (около 900 стр.) том, в котором собраны основные труды крупнейшего американского социолога Талкотта Парсонса: Т. Парсонс. О структуре социального действия. М.: Академический проект, 2000.

Эти переводы из Т. Парсонса, выполненные, как правило, еще в 60-х гг. в Новосибирском академгородке, и ходившие в свое время в качестве профессионального социологического «самиздата», имели большое значение для приобщения советских социологов к мировой науке и для теоретического самоопределения отечественной социологии.

Том сопровождается материалами «круглого стола» на тему «Судьбы теории Талкотта Парсонса в России» (1995), в котором принимали участие люди, стоявшие у истоков новейшей российское социологии.

Ниже - заключительная реплика одного из организаторов этого «круглого стола»

В.Ф. Чесноковой. - А. А. 2000] = Из выступления В. Чесноковой (1995) Во всех случаях, когда возникает недоверие и непонимание, лекартсво одно терпение и время. И в отношениях между людьми, и в отношениях человека с обществом и другими социальными структурами. Но общество живет в другом времени, чем человек.

И наука живет в другом времени. Человек - образование более быстротечное. Он быстро стареет и «выходит в тираж». Сейчас пришло время, когда можно более эффективно работать и более свободно предъявлять результат. Но для меня, например, это время пришло слишком поздно. И для многих других, в частности и из присутствующих здесь, не для всех, конечно, и, может быть, не совсем, но в какой-то мере поздно.

Период нашей основной деятельности пришелся на трудные, отнюдь не идеальные времена. Понятно, что идеальных времен не бывает. Но бывают все же менее и более трудные. Наше было - более трудное. Это характерно для социологии, как, впрочем, и для некоторых других наук. Жаловаться тут бесполезно и оправдываться бессмысленно. А все-таки грустно думать, что не удалось полностью реализоваться. Но до чего-то мы всетаки докопались, что-то усвоили и осмыслили, что-то нашли и построили. Как теоретики, как эмпирики. Однако все это лежит пока неоформленной грудой, где важное и ценное перемешано с неважным, более того, часто важное даже специально заслонено, замаскировано неважным. Вот и хочется все, что наработано, собрать, систематизировать и предъявить, чтобы люди, которые придут после нас, - а отчасти они уже пришли и начинают работать, - не начинали бы на пустом месте, не начинали все сначала и не бились над теми проблемами, которые в какой-то мере уже разрешены и уж во всяком случае поставлены.

Парсонс - это часть вот такого мирового и нашего собственного опыта. Хоть, к сожалению, опыт невозможно передать другому на блюдечке с голубой каемочкой, просто и непосредственно. Все-таки этот другой должен и сам поработать. Фигурально выражаясь, погрызть этот гранит собственными зубками. Без этого невозможно.

В этом и свобода каждого вновь приходящего в мир, и в частности в науку, человека, и необходимость. Ну, а Парсонс - это настоящий гранит. С ним трудно работать, но это окупается, особенно когда перед тобой кто-то уже прошел этим путем и что-то успел сделать. В этом и цель данного издания и «круглого стола»: обратить внимание, что-то предъявить и чем-то поделиться. Не допустить разрыва и поддержать преемственность в нашей науке. Хватит всему наработанному лежать в столах и пылиться на полках. Все должно поступить в оборот и начать приносить пользу.

В. Чеснокова, апрель-май 1995 (цит. по: Парсонс Т. О структуре социального действия. М., 2000, с. 859-860) В Москве 27 июня 2010 года накануне своего 76-летия скончалась социолог Валентина Федоровна Чеснокова. К сожалению, так произошло, что при жизни о ней мало говорили. А наследие ее – значимо. По ее переводам новосибирские ученые знакомились с работами американских и польских социологов, ею внесен серьезный вклад в изучение особенностей российского менталитета и религиозного сознания россиян. Много доброго ею было сделано по линии правозащитной движения.

Основные ее работы были опубликованы уже после перестройки. Это – три книги:

Касьянова Ксения (В. Ф. Чеснокова). О русском национальном характере. М.: Институт национальной модели экономики, 1994; Чеснокова В. Тесным путем: Процесс воцерковления населения России в конце ХХ века. М.: Академический проект. 2005;

Чеснокова В. Ф. Язык социологии. М.: Изд-во ОГИ. 2010.

Андрей Алексеев, Борис Докторов...Валю Чеснокову я знал по Новосибирску, потом – в Москве; и очень ее чту.

Суперпрофессионал, замечательный эрудит, таких знатоков классической западной социологии по пальцам перечесть, и очень глубокий ум. Кстати, не снизошедшая даже до кандидатской диссертации. Многое забудется через десяток-другой лет, а ее три книги будут изучать и через полстолетия.

19.4. «ПО МЕРЕ СОЗРЕВАНИЯ НРАВСТВЕННАЯ

КОНФРОНТАЦИЯ СТАНОВИТСЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ…»