«Е.В. Осетрова МанифЕстация факта В русскОМ ВысказыВании, или сОбытиЕ ВыражЕния Красноярск СФУ 2012 УДК 811. 161.1 ББК 81.2 Рус О-728 Рецензенты: Т.В. Шмелева, доктор филологических наук, профессор Новгородского ...»

Министерство образования и науки Российской Федерации

Сибирский федеральный университет

Е.В. Осетрова

МанифЕстация факта

В русскОМ ВысказыВании,

или сОбытиЕ ВыражЕния

Красноярск

СФУ

2012

УДК 811. 161.1

ББК 81.2 Рус

О-728

Рецензенты: Т.В. Шмелева, доктор филологических наук, профессор

Новгородского государственного университета;

Б.Ю. Норман, доктор филологических наук, профессор Белорусского государственного университета Осетрова, Е.В.

О-728 Манифестация факта в русском высказывании, или Событие выражения: монография / Е.В. Осетрова. – Красноярск: Сибирский федеральный университет, 2012. – 275 с.

ISBN 978-5-7638-2462- В книге представлено комплексное описание одного из самых интересных и в то же время узнаваемых фрагментов окружающего нас мира – «события выражения» (М.М. Бахтин). Его анализ с позиций философии, психологии, невербальной коммуникации, имиджелогии и др. уточняет взаимосвязь между восприятием и осмыслением, вещественным и процессным, заставляет отвечать на вопрос, что важнее – форма или содержание. Тема, которой профессионально интересуется автор, – образ «события выражения» в русской языковой картине мира. Трансформированное в ситуацию Манифестации Факта, оно обретает в языке собственную семантическую модель. Эта модель, усложненная смыслами достоверности, причинности, мультипликации, может быть использована как основа яркого описания, а может стать почти незаметной, разместившись в тени высказывания.

Для специалистов в области антрополингвистики и семиотики, языковой картины мира и семантического синтаксиса, преподавателей русского языка и широкого круга гуманитариев.

ISBN 978-5-7638-2462- © Сибирский федеральный университет, © Осетрова Е.В., Оглавление ВВЕДЕниЕ

Глава I. МанифЕстация факта как ОбЪЕкт иссЛЕДОВания

1. «СОБЫТИЕ ВЫРАЖЕНИЯ» В НАУЧНОЙ КАРТИНЕ МИРА............ 1.1. Гуманитарные и естественнонаучные знания

1.2. Научно-практические опыты

1.3. Философские труды

2. СИТУАЦИЯ МАНИФЕСТАЦИИ ФАКТА:

ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ БАЗА АНАЛИЗА

2.1. Исследование языковой картины мира и антрополингвистика...... 2.2. Лексическая семантика

2.3. Активная грамматика

2.4. Семантический и коммуникативный синтаксис

Глава II. ситуация МанифЕстации факта и ВысказыВаниЕ

1. СТРУКТУРА СИТУАЦИИ

2. УСЛОЖНЕНИЕ СИТУАЦИИ И ЕГО СМЫСЛОВЫЕ ЭФФЕКТЫ........ 2.1. Каузативность

2.2. Персуазивность

2.3. Мультипликация

2.4. Активность субъектов

3. КОММУНИКАТИВНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ВЫСКАЗЫВАНИЯ........... 3.1. Механизмы коммуникативной организации

3.2. Монопредикативные конструкции

3.3. Полипредикативные комплексы

4. ЯЗЫКОВАЯ СИТУАЦИЯ И ЕЕ ТЕКСТОВЫЕ ПОЗИЦИИ

Глава III. уЧастники и актанты:

ЭЛЕМЕнтарныЙ сОстаВ

1. МАНИФЕСТАНТ

1.1. Манифестанты тела

1.2. Манифестанты-вещи

1.3. Вид как манифестант

1.4. Текст как манифестант

1.5. Роли манифестанта

2. СУБЪЕКТ ВОСПРИЯТИЯ

3. СУБЪЕКТ ВОСПРИЯТИЯ И СУБЪЕКТ ОСМЫСЛЕНИЯ

4. СУБЪЕКТ ФАКТА

Глава IV. фазы и ПрОПОзиции: ПрирОДа ПрОцЕсса.............. 1. МАНИФЕСТАЦИЯ

1.1. Характеристика фазы

1.2. Организация пропозиции

1.3. Телесные манифестации в языковом оформлении

1.4. Вещные манифестации и параметры их языкового функционирования

2. ФАКТ

2.1. Характеристика фазы

2.2. Организация пропозиции

2.3. Пропозитивные функции Факта и их языковое оформление....... 3. ВОСПРИЯТИЕ

3.1. Характеристика фазы

3.2. Организация пропозиции

3.3. Восприятие и его языковое оформление

4. ОСМЫСЛЕНИЕ

4.1. Характеристика фазы

4.2. Организация пропозиции

4.3. Осмысление и его языковое оформление

закЛЮЧЕниЕ

ЛитЕратура

сЛОВари

ПриЛОжЕния

ПРИЛОЖЕНИЕ 1. ИНДЕКС МАНИФЕСТАНТОВ

1.1. Манифестанты-соматизмы

1.2. Топографические соматизмы

1.3. Пропозитивные манифестанты

1.4. Вещные манифестанты

ПРИЛОЖЕНИЕ 2. ЯЗЫКОВЫЕ РОЛИ МАНИФЕСТАНТА

2.1. Манифестанты-соматизмы

2.2. Пропозитивные манифестанты

ПРИЛОЖЕНИЕ 3. ПРЯМЫЕ МАНИФЕСТАЦИИ

3.1. Манифестации лица и его частей

3.2. Манифестации тела и его частей

3.3. Манифестации голоса

ПРИЛОЖЕНИЕ 4. ОБРАЗНЫЕ МАНИФЕСТАЦИИ

4.1. Манифестации лица и тела

4.2. Манифестации пропозитивных манифестантов

ПРИЛОЖЕНИЕ 5. МАНИФЕСТАНТ / МАНИФЕСТАЦИЯ:

СООТНЕСЕННОСТЬ ЭЛЕМЕНТОВ

5.1. Манифестации, не соотносимые с манифестантом-соматизмом.. 5.2. Манифестации, соотносимые с единственным манифестантомсоматизмом

5.3. Манифестации, соотносимые со множеством манифестантовсоматизмов

ГЛОссариЙ

сПисОк сОкраЩЕниЙ и усЛОВныХ ОбОзнаЧЕниЙ.............

ВВЕДЕНИЕ

Каждый человек ежедневно, если не ежечасно, встает перед необходимостью решать цепочку типичных информационных задач.

Утром, отправляясь на службу и проходя по двору, он шуршит ворохом нападавших за ночь, неубранных знакомым дворником листьев:

«Наверное, у Петра Ильича опять давление подскочило, дома отлеживается. Ничего, мы тут пока сами, ногами слегка "разметем!" Разглядывая в ожидании автобуса юную парочку, нежно держащуюся за руки, он вспоминает свою первую влюбленность… На работе его добродушное настроение быстро улетучивается: вместо обычных приветствий офис встречает гробовым молчанием коллег, суетливо наводящих порядок на рабочих столах, и напряженной спиной секретарши в приемной. Все совершенно понятно: шеф в плохом настроении и отдел ждет очередной разнос… Через несколько часов, по дороге домой, человек замечает плакаты с улыбками известных в городе и стране людей и новую асфальтовую дорожку вдоль сквера. Ну да, неплохо, власть готовится к очередным выборам. Дома его тоже встречает улыбающееся лицо – родное лицо сына. И по театральному жесту, указывающему куда-то в глубину комнаты, человек догадывается, что ему приготовлен сюрприз. Вечер удался.

Конечно, такое описание «одного дня из жизни соотечественника», вынужденного ежечасно восстанавливать прошлое либо прогнозировать будущее по каким-то особым выражениям – признакам, предметам, состояниям, действиям, символам – может показаться утрированным. Однако уважаемый читатель, скорее всего, согласится с тем, что мыслящий субъект большую часть времени проводит в роли воспринимающего и осмысливающего множество самых разных, заранее известных либо совершенно случайных сигналов, по которым он делает выводы о событиях из жизни других людей.

Событиях, не данных ему в непосредственном восприятии и неочевидных1.

При условии, если эта интерпретация приобретает оттенок оценки, она уходит в сторону этики: «Вопреки евангельской заповеди "Не судите, да не судимы будете", человек в своей языковой деятельности постоянно занимается оценкой своих ближних, используя для этого готовую систему весьма общих этических, религиозных, юридических, логических и иных правил, норм, заповедей, в той или иной мере узаконенных в данном обществе. Отклонение от них, их превышение или – гораздо реже – соблюдение получает специальные наименования: грех, измена, обман, ошибка, подвиг, помощь, предательство, преступление, проступок и т.п.

Для большинства из нас эта своеобразная роль дешифровщика настолько привычна, что мы не задумываемся об участниках, деталях и механизмах целого процесса. Нас типично интересует только момент «выхода» – извлекаемая из ситуации информация; в лучшем случае – еще момент «входа» – внешний признак, что и отражается в репликах типа: «Слушай, я Антона в универе третий день с электронной книжкой вижу. Наверное, долг по зарубежной собрался пересдавать».

Есть, впрочем, участки социальной среды, освоение которых заставляет человека вырабатывать почти профессиональные навыки истолкования. Так, мать безошибочно определяет эмоциональное и физическое состояние ребенка по его внешнему виду, класс довольно точно разбирается в индикаторах настроения учителя, а менеджер по персоналу, исследовав манеру держаться, внешний вид, жесты и мимику посетителя, через несколько минут после начала интервью в состоянии оценить амбиции и перспективы будущего работника.

«событие выражения» (по М.М. Бахтину), или «ситуация Манифестации факта» (такое наименование используем мы в данном тексте), тем самым оказывается значимым эпизодом обыденной жизни человека, подвигая его к анализу причинно-следственных связей и помогая адекватно реагировать на бесконечно меняющиеся внешние обстоятельства.

Переводя далее рассуждения в научную плоскость, приведем определения понятий факта и манифестации, которые становятся для нас ключевыми.

Термин «факт» употреблен здесь как обозначение любого явления, связанного с существованием человека, независимо от того, кратковременное это состояние или свойственное ему качество, действие или движение; независимо от природы этого явления и способов его обнаружения. Такое понимание «факта» соответствует не только словарным определениям («действительное, вполне реальное событие, явление; то, что действительно произошло, происходит, существует» [Толковый словарь … 2007: 1044]), но имеет устойчивую лингвистическую базу – «факт» употребляется синонимично или тождественно «событию», «состоянию», «предмету» в [Иорданская Интерпретация … представляет собою в конечном счете квалификацию конкретного действия или состояния человека с помощью этой готовой номенклатуры обобщенных ярлыков, то есть подведение частного случая под общий случай особого рода» [Языковая картина мира … 2006: 148].

Введение 1970: 8; Николаева 1980: 198; Шмелева 1983: 42; Телия 1988: 192; Михеев 1990: 57], то есть как имя с онтологической семантикой.

Укажем и на иное понимание «факта» как метаязыкового классификатора эпистемического (относящегося к мнению и знанию) плана [Арутюнова 1999: 488–489; Коньков, Неупокоева 2011: 148– 149], противопоставленного «событию» в рамках концептуального анализа и когнитивной лингвистики. Впрочем, даже в этой традиции констатируют смешение «фактов» и «событий», признавая, что «удар оземь» не станет для него [факта] губительным, а смешение с именами онтологического плана не будет воспринято как нечто совершенно противное его природе [Арутюнова 1999: 505].

Под термином «манифестация» [Хэмп 1964: 107] с учетом его латинской этимологии (manifstre – делать явным, показывать) мы понимаем процесс, состояние или качество, которые превращают скрытый или затрудненный для восприятия факт в очевидный – обнаруживают его, делают доступным для наблюдателя. Термином в аналогичном значении пользуются в работах по семиотике [Вайнштейн 1993: 82], невербальной семиотике [Крейдлин 2000а: 34, 37], прагматике [Тарасова 1993], дискурсу СМИ [Володина 2004: 27], когнитивной лингвистике [Алефиренко 2009: 95].

Итак, ситуация манифестации – важный фрагмент окружающего мира, в пространстве которого активным субъектом с завидной регулярностью выступает каждый из нас. Следовательно, она не может не быть осмыслена языковым сознанием.

Исходя из этих соображений, попробуем посмотреть на феномен под иным углом зрения, разместив в центре внимания его языковой образ: «Отношение языка к внеязыковой реальности – одна из коренных проблем Язык создает свой мир. Одновременно возникает вопрос о степени адекватности мира, создаваемого языком, и мира, существующего вне связи с языком, лежащего за его пределами»

[Лотман 1992б: 8]; см. о том же [Киклевич 2007: 179, 186–187].

Концептуальная взаимосвязь «мир – язык» прочерчивает и прямо противоположный вектор интереса: сама действительность заставляет подробно разбираться в отражениях, возникающих в мощнейшем зеркале универсума – языке. Эту идею развивает в своих работах В.В. Богданов.

Эпоху, начавшуюся со второй половины ХХ в., называют информационной, и ее ведущие технологии имеют ярко выраженный информационный характер. Электронные СМИ, электронная почта, Интернет, компьютеры, гаджеты, беспроводные коммуникационные системы определяют менталитет, типичный для данной эпохи. Характерные его черты – «интерес к сведениям, знаниям, информации, ее восприятию, интерпретации и пониманию. Данная всеобщая тенденция проявляется в лингвистике поворотом к изучению преимущественно содержательной стороны языка. По словам Б.Ю. Городецкого, "семантика старается занять подобающее ей место в лингвистической теории, стремясь образовать ядро науки о языке и подвергнуть полному пересмотру направление исследований в описательной лингвистике". В фокусе внимания оказывается содержание … Это явление условно и не очень терминологично можно назвать «вторым пришествием» содержания в мир» [Богданов 2007: 224].

Итак, у автора книги возникает сугубо профессиональный – лингвистический – интерес: каким образом ситуация Манифестации Факта, важнейшей составляющей которой является событие выражения, отражена в языковой картине мира. Такая формулировка заставляет ставить вопросы, ответы на которые с разной степенью полноты даны ниже и содержание которых задает ход дальнейших рассуждений; а именно, необходимо исчислить элементы ситуации на экстралингвистическом (внеязыковом) и пропозитивном (языковом) уровнях в ее типовом и потенциальном вариантах;

описать языковые формы воплощения ситуации;

вычленить центральный элемент, организующий событие выражения, и через это раскрыть его специфику, прояснив, что выделяет его из непрерывного событийного потока и как это отражено в языковой картине мира;

выявить основные принципы и механизмы, руководящие текстовой «жизнью» объекта.

В качестве источников использованы тексты художественной литературы XIX–XXI вв., российская периодическая печать, ряд контекстов из «Словаря русского языка» под редакцией А.П. Евгеньевой, выборка лексем из этого словаря, а также из «Словаря сочетаемости слов русского языка» под редакцией П.Н. Денисова и В.В. Морковкина и «Русского семантического словаря» под редакцией Н.Ю. Шведовой. Картотека включает три тысячи иллюстративных единиц. Это образования разного типа – от простых предложений до объемных текстовых фрагментов, что продиктовано прежде всего сложностью самого объекта. Как отмечает В.Г. Гак, расширение материала закоВведение номерно при ономасиологическом подходе, поскольку он принципиально безразличен к статусу используемых для выражения данного значения языковых средств [Гак 1985: 15; Ускова 2012: 42].

Поскольку автор сосредоточен на содержательной стороне высказывания, а диапазон колебаний его объема, как признают исследователи, может быть весьма широким [Шмелева 1992: 21], оговоримся сразу, что для анализа взяты не только самостоятельные синтаксические единицы, но и так называемые потенциальные [Шмелева 1992:

19], представляющие лишь части готовых высказываний.

Феномен потенциального высказывания естественно связан с понятием «вторичной предикативности». Вторичная предикативность трактуется как зависимая от первичной. К вторично-предикативным относятся придаточные предложения, инфинитивные, причастные, деепричастные и герундиальные обороты, обособления, предложносубстантивные конструкции и т.п. Пониженные в семантическом и синтаксическом ранге, они как бы образуют дополнительные свернутые высказывания. Это дает возможность объединять в предложении несколько предикатных выражений и тем самым расширяет возможности текстообразования, делая текст более разнообразным.

Любая вторично-предикативная (потенциальная) конструкция может быть преобразована в завершенное речевое произведение, содержательно и коммуникативно автономное [Богданов 2007: 53–59];

приведем примеры:

Я посмотрел в темноту за долину, на противоположную гору, – там, в доме Виганда, одиноко краснел, светился поздний огонек.

«Это она не спит», – подумал я (И. Бунин); Он сжал пальцы в кулак и чуть приподнял его над головой, изображая приветствие (Н. Коняев); [– Да, да, конечно, милая Марина! –] взволнованно и убежденно залепетала Аля (М. Цветаева); Нюра посмотрела на него ошалелым взглядом (В. Войнович).

В первом отрывке о факте бодрствования субъекта (она не спит) сигналит огонек непогашенной лампы; причем и манифестация и факт представлены конструктивно сильно, оформленные предикативными единицами. Во втором фрагменте равноправие этих двух фаз уже нарушено: факт приветствия передается деепричастным оборотом изображая приветствие, зависимым от главного предиката, а потому предикативно вторичным. Наконец, последние два случая демонстрируют крайнюю степень синтаксической периферийности факта. Если манифестация в них полноценно выражена глаголами речевого и зрительного действия (залепетала и посмотрела), то манифестируемый факт низведен до позиции квалификатива: состояния взволнованности, убежденности и стресса, оформленные наречиями и прилагательным, «заведены» в тень высказывания. Они, однако, с легкостью преобразуются в самостоятельные предложения; ср. с оригиналом: [– Да, да, конечно, милая Марина! –] убежденно залепетала Аля. Она была очень взволнованна; или: Нюра посмотрела на него странным взглядом. Она совсем ошалела от всего случившегося.

Таким образом, событийный центр нашей ситуации составляют две фазы – факт и его манифестация; факт квалифицируем как условное начало всего дальнейшего процесса.

Книга состоит из четырех глав. Первая глава представляет общенаучный контекст проблемы, а также методологическую и методическую базу исследования: ее организуют работы по семантическому и коммуникативному синтаксису, лексической семантике, активной грамматике и языковой картине мира. Во второй главе даны сведения о структуре ситуации Манифестации Факта и способах иерархической расстановки ее элементов в тексте. В связи со статусом манифестанта как содержательного ядра ситуации в третьей главе, посвященной детальной характеристике языковой структуры, основное место занимает описание именно этого актанта. Сложность ситуации продиктовала, кроме того, необходимость анализа каждой из первичных фаз-пропозиций, что является содержанием четвертой главы. Таким образом читатель сначала составляет общее представление об объекте, а затем знакомится с его отдельными элементами и имеющимися между ними взаимосвязями.

Приложения демонстрируют формально-языковой потенциал пропозиции манифестации – списки имен и предикатов, сгруппированных по различным основаниям.

В заключение я хочу выразить искреннюю признательность рецензентам – моему учителю, Татьяне Викторовне Шмелевой, и Борису Юстиновичу Норману за глубокие суждения и полезные замечания, которые помогли мне по-новому интерпретировать полученные результаты, а также задуматься о перспективах темы. Отдельная благодарность коллегам – сокурсникам, друзьям и преподавателям кафедры русского языка и речевой коммуникации СФУ – многие годы культивирующим замечательную атмосферу творчества и профессиональной и человеческой сопричастности.

МАНИФЕСТАЦИЯ ФАКТА

КАК ОБЪЕКТ ИССЛЕДОВАНИЯ

В системе научных представлений событие выражения, а через него и ситуация Манифестации Факта (далее – «ситуация МФ» либо «ситуация»), оказываются четко выделенными, в целом ряде случаев приобретая статус самостоятельных эвристических объектов.

1.1. Гуманитарные и естественнонаучные знания В соответствии с тенденцией к консолидации наук о человеке, которая на протяжении последних десятилетий осознана весьма определенно (см., например [Смелзер 1994: 17; Язык средств … 2004;

Массовая культура 2005: 10–16]), в том числе и лингвистами [Леонтьев 1979: 20; Логический анализ … 1989: 3–4; Апресян, Апресян 1993: 27; Крейдлин 2000а: 7; Язык и гендер 2005: 8–15; Алефиренко 2009: 5–10; Тимофеева 2009: 5–8], будет логичным на стартовом этапе анализа заняться поисками того места, которое занимает ситуация МФ как научный объект на широком поле гуманитарного и естественнонаучного знания.

Разумеется, в рамках непересекающихся, а иногда конкурирующих школ данный феномен именуется и трактуется по-разному. Однако во всех подобных исследованиях момент выражения, делающий прямо не наблюдаемые ситуацию / состояние / процесс явным, оценен как важнейшая составляющая бытия, что позволяет рассматривать такие работы в одном аналитическом блоке.

Со времен античности событием выражения интересуется п с и х о л о г и я [Феофраст 1993]. М. Томаселло, американский психолог и антрополог, выдвигая очередную гипотезу становления языка, показывает, что языковая способность вырастает на основе указательных жестов, пантомимической коммуникации и жестовой грамматики информирования, содержание которых усваивают и расшифровывают члены сообщества [Томаселло 2011; о том же: Маланчук 2009:

158–165]. Процессы манифестирующей природы занимают внимание и другой ветви психологии – психологии эмоций, где раскрываются характер, внутренний мир человека, особенно сфера чувств и эмоций, через их внешнее выражение [Рейнковский 1979; Изард 1980].

Изучаются они в психиатрии [Леонгард 1989], психофизиологии [Ваганов 1994], являются центральным объектом в симптоматике и диагностике медицины, значимы в социологических теориях символического интеракционизма и управления впечатлениями [Смелзер 1994: 136–144].

Новейший психологический опыт осмысления «событий выражения» представлен австрийцем А. Лэнгле в книге «Эмоции и экзистенция» [Лэнгле 2011]. Этого известного европейского специалиста по экзистенциальному анализу интересуют взаимосвязи эмоций и бытия человека в единстве его физической, психической, духовной и социальной ипостасей. Большое внимание автор уделяет причинам возникновения и проявлениям агрессии – наиболее активному и опасному состоянию человеческой психики, переживание которого влечет разрушительные последствия как для субъекта, так и для его окружения.

Способы агрессивных реакций классифицируются с ориентацией на четыре типа экзистенциальных модальностей – «способов бытия в мире». Так, если под угрозой находится сама «возможность жить», человек впадает в ненависть, делающую его лицо холодным и бледным, губы сжатыми, глаза сужеными, тело дрожащим. Если опасности подвержена вторая базовая мотивация «желание жить», тип агрессии в этом случае – порыв ярости. Она приводит человека в движение, развернутое вовне: «Его лицо красное, тело горит, нет и следа ригидности, безжизненности и "обузданности" сжатых глаз и губ … глаза находящегося в ярости человека сверкают, широко открыты, его руки могут как лежать на предплечье или плечах другого, так и трясти этого другого, чтобы тот увидел, как сильно из-за холодности и отсутствия отношений страдает этот человек»

[Лэнгле 2011: 264]. Регулярно агрессию вызывает искажение третьей модальности – «возможности быть самим собой». Тогда типичны спонтанные гневные выкрики Бессовестный!, Какая наглость!, Со мной это не пройдет!, Я ему покажу!, Пошел ты! Если дополнительно необходимо защитить систему жизненных мотиваций, в ход Глава идет упрямство, которое выглядит как бездействие, выстраивающее стену между субъектами отношений. Наконец, попытка разрушить четвертое условие нормального существования, когда человек рискует утратить разумный контекст, главный смысл жизнедеятельности, приводит к вандализму. Человек умышленно причиняет ущерб имуществу, ломает окружающие предметы и аппаратуру, проявляя речевую и физическую агрессию в отношении «других»: иностранцев, инвалидов, детей и т.д. [Лэнгле 2011: 259–267].

Автором, демонстрирующим комплексный интерес к антропологии, э т н о г р а ф и и, семиотике, городскому фольклору, устной истории, даже психиатрии, и одновременно активно двигающимся в интересующем нас направлении, является И. Утехин. Его книга «Очерки коммунального быта», интеллектуальный бестселлер 2001 г., описывает не только дежурную среду коммунальных квартир: перед читателем разворачиваются скрупулезно восстановленные «карты» обитания, внутренние и прилегающие территории, открываются «пустые комнаты», в конце концов, высвечивается сама «сцена жизни». Но едва ли не больший интерес вызывает поведение хозяев этой «специфической для крупных советских городов формы жилища», как раз и подчиненное глобальной метафоре театральной сцены. «В условиях прозрачного пространства, этакого лабиринта застекленных сцен, возможности заявить о себе многократно возрастают. Образ человека не просто сам по себе складывается в глазах других из всего того, что они о нем знают; он направленно формируется человеком. Открыто или косвенно, соблюдая приличия, возможно хвастаться всем, что составляет твою жизнь и отличает тебя от остальных – или, по крайней мере, показывает, что ты не хуже других. Такова одежда, которую носишь, гости, которые к тебе приходят, – и все множество деталей, читающихся как признаки достатка и пользования благами судьбы» [Утехин 2004: 118]. Понятно, что большая часть событий стремится занять место на шкале семиотичности [Байбурин 2004: 15] независимо от того, что они выражают:

борьбу главных героев за справедливость, своеобразную этикетность или типичную для коммунальных мест «параноиду жилья»

[Утехин 2004: 176–182].

Поворачивая ход рассуждений в сторону предмета с е м и о т и к и, обратим внимание, что это научное направление, нашедшее воплощение в трудах Вяч. Вс. Иванова, Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Б.А. Успенского, развитое в новой семиотике Р. Барта, П. БурГлава дье, Ж. Деррида и многих других отечественных и зарубежных исследователей, исходит из тройственной (семантико-синтактикопрагматической) природы знака. Его динамическая модель может быть истолкована как рождение смысла, перетекающего в событие выражения, формы которого, в свою очередь, воспринимаются и толкуются участниками коммуникации.

В связи с наличием обширной литературы по семиотике и не менее широкой ее популярностью2 нет смысла вдаваться в подробное обсуждение соответствующей проблематики. Укажем лишь на то, что ситуации манифестирующего типа становятся важным этапом семиотического анализа политического дискурса [Шейгал 2004: 97– 133], театрального и мультипликационного языка, живописи и художественного ансамбля интерьера, городского пространства и бытового поведения городского населения, художественных и фольклорных текстов (см., в частности [Лотман 1992; 1992а; 1993; 1994; 2010]). Под данным углом зрения рассматривают жизнедеятельность человека в прошлом [Лихачев, Панченко и др. 1984: 93–94, 170; Лотман 1994] и в настоящем [Вайнштейн 1993]. Наконец, авторы литературоведческих работ [Сахаров 1977; Горшков 1982: 218; Гинзбург 1999], а также работ по семиотике искусства и культуры [Успенский 1995; Падмор 2005;

Рейд 2005; Бест, Келлнер 2005; Ямпольский 2010], уверенно реконструируют внутреннюю сущность реальных и вымышленных персонажей через анализ их действий, поступков и внешнего вида.

1.2. научно-практические опыты Социальная актуальность темы в последние десятилетия приводит к тому, что на стыке перечисленных выше наук начинает бурно развиваться новая отрасль научно-практического знания.

Множество пособий и руководств создано в русле и м и д ж е л о г и и – прикладной гуманитарной дисциплины, которая в качестве прочного основания использует достижения и компетенции западных экспертов-консультантов, занятых строительством групповых взаимоотношений.

Понятие имиджа (от анг. image – образ, представление) – одного из обязательных элементов публичной коммуникации – вошло в Показательно в этом отношении содержание одного из последних научных сборников, собравшего работы представителей французской и московско-тартусской семиотических школ [Современная семиотика … 2010].

Глава российскую социальную практику совсем недавно [Панасюк 1998:

8–10]. По утверждению Е.А. Петровой, имиджелогия изучает закономерности формирования, функционирования и управления имиджем человека, организации, товара или услуги; раскрывает универсальное, особенное и единичное в онтологии всех видов имиджей [http://www.academim.org]. В более узком, классическом, понимании, исходя из которого развивали свои идеи американские и вслед за ними европейские профессионалы с конца 70-х – начала 80-х гг., парадная сторона имиджа – это внешность человека, его стиль [Спиллейн 1996; 1996а]. Как слагаемые здесь выступают одежда и аксессуары (подробно рассматривается проблема цвета), физические данные человека, его жесты, мимика, характеристики голоса. Отдельного разговора заслуживает тема отношений «клиента» со средствами массовой информации.

Кроме внешней, наблюдаемой, необходимо учитывать внутреннюю сторону имиджа; см. словарное определение: «Имидж. Сложившийся или намеренно созданный образ, представление о комчем-нибудь; сам внутренний и внешний облик человека» [Толковый словарь … 2007: 297]; ср. [Крысин 1998: 266]. Усилия экспертов направлены на то, чтобы через систему хорошо узнаваемых форм вовне транслировалось бы именно то содержание, которое благосклонно принимает аудитория.

В последние десятилетия данная проблематика буквально захватила внимание отечественных специалистов. С 2003 г. российская Академия имиджелогии ежегодно проводит международный симпозиум по имиджелогии, а с 2005 г. – конкурс «Имидж-директория». В том же русле защищают диссертации, пишут монографии, разрабатывают научную терминологию [Панасюк 2007а]. На русский язык не только переводится авторитетная западная литература (к примеру [Берд 1996; Браун 1996; Спиллейн 1996; 1996а; Дейвис 1997; Джеймс 1998]) – чрезвычайно оперативно создаются собственные тексты с различной предметной, профессиональной и адресатной направленностью. Расширяя рабочие масштабы имиджевых технологий до пространства целых социальных сфер, теоретики и практики делятся советами по успешному проведению предвыборных кампаний [Как делать имидж … 1995], презентаций [Гандапас 2010] и правильному «строительству» шоу-бизнеса [Белобрагин 2007]. Одни чувствуют готовность совершенствовать имидж науки [Володарская 2006], имидж армии [Имидж армии … 2006] или деловых культур [Семиотика и имиджелогия … 2003; Самохвалова 2012: 158–167], другие направляют внимание на более обозримые объекты. Под лозунгом «Имидж – это искусство нравиться людям» моделируется образ успешного человека [Алексеев, Громова 1993; Шепель 2005], а еще более конкретно – преуспевающей женщины [Нефедова, Власова 1997] и бизнесмена [Кузин 1997], телезвезды [Гуревич 1991; Адамьянц 1995], музыкального кумира [Белобрагин 2006] и политика [Цуладзе 1999], учителя [Петрова, Шкурко 2006] и библиотекаря [Алтухова 2008].

Тему развивают средства массовой информации и Интернет.

Журналы «Эксперт», «Советник», «Капиталъ», «Рекламный мир», газета «Совершенно секретно» публикуют интервью с политтехнологами, а иногда и аналитические материалы, раскрывая секреты российского имиджмейкинга. Те, кто заинтересован в серьезном освоении данной профессиональной ниши, могут взять на вооружение руководства «к действию» в изложении политологов [Имидж лидера … 1994; Политическая имиджелогия … 2006], экономистов [Малышков 1998], коммуникативистов [Почепцов 1995; 1998; 2001:

216– 222; 2001а: 173–189; 2002: 47–67] или социологов [Актуальные проблемы … 2006]. Однако самыми эффективными имиджеологами следует, видимо, признать психологов [Петрова 2006; Панасюк 2007] и лингвистов.

Что касается последних, то их обращение к имиджу обусловлено интересом отечественной лингвистики к языковой личности [Караулов 2007; Караулов, Филиппович 2009] и бурным развитием лингвоперсонологии [Голев, Сайкова 2007]. Именно в пределах этой науки, отмечает И.В. Башкова со ссылкой на О.А. Дмитриеву, «речевой имидж» пересекается с понятиями «языковая личность», «лингвокультурный тип», «модельная личность», «роль», «стереотип», «амплуа», «персонаж», «речевой портрет» [Башкова 2011: 46] и «маска» [Кукс 2010]. Языковеды, освоившие термин «имидж», с успехом препарируют его языковое / речевое тело, поднимая вопрос о культивировании социального статуса [Минаева, Морозов 2000; Лингвистические средства … 2003; Осетрова 2004; Даулетова 2004; Дмитриева 2006; 2007; Шемякова 2007]. Недавно опубликованная тематическая библиография [Башкова 2011] свидетельствует о том, что наибольший интерес вызывает имидж политика:

властного субъекта оценивают как авторитетное лицо, жизненная сила которого манифестируется через параметры «творческая (текГлава стовая) самостоятельность» и «коммуникативная мобильность»

[Базылев 2000; Постникова 2001; 2003; Комиссаров 2007; Осетрова 2007; Борыгина 2009].

Накопленный за несколько десятилетий научно-практический опыт подводит к заключению, что внешность + поведение + речевая / языковая манера человека важны не столько в аспектах «красиво / некрасиво», «модно / немодно», «этикетно / неэтикетно» или даже «правильно / неправильно», сколько в аспекте содержательного посыла, который формирует сумма имиджевых знаков.

И проблематика речевого имиджа, и структура его предмета заставляют обратиться к еще одному научно-практическому направлению, возникшему за рубежом в 60–70-х гг. ХХ в. и ставящему во Специалисты – психологи, социологи, физиологи – весьма успешно изучают многослойную систему межличностного взаимодействия, которое означивают специфические комплексы движений, неповторимые у каждого человека и одновременно типичные для того или иного национального коллектива. Важнейший момент этого процесса – расшифровка разнообразных индикаторов психических состояний. В случае осознанного невербального поведения следует говорить о невербальной коммуникации как системе символов, сигналов и кодов; их функция – передача информации членам социума [Основы теории коммуникации … 2005: 295].

Интересные аспекты темы раскрываются в исследовании психолога В.А. Лабунской «Экспрессия человека: общение и межличностное познание». Структуру теоретической части текста задает типология невербального поведения человека: сюда отнесены кинесика (движения тела и жесты), просодика (тембр и темп речи, высота и громкость голоса), экстралингвистика (паузы, плач, смех, кашель), такесика (касания и тактильная коммуникация), система запахов.

Перечисленные коды разными способами передают информацию о человеке и его самочувствии [Лабунская 1999: 27].

Детальный портрет нашего соотечественника, увиденный сквозь призму русского архетипа и общественных ценностей, нарочито пронизанный нитями семиотического комментария, дается в книге А.В. Сергеевой [Сергеева 2005]; В.К. Харченко как будто дополняет его, обрисовывая двадцать символов элитарного поведения, означающими которого выступают – одежда, взгляд, улыбка, движения, голос и молчание [Харченко 2005]; а Т.В. Ларина, специалист в области лигвокультурологии, занята сопоставительным аспектом темы и реконструирует модели невербальной коммуникации русских и англичан [Ларина 2009: 90–125].

В ряду наиболее авторитетных отечественных работ, развивающих данную гуманитарную отрасль, стоят труды Г.Е. Крейдлина. Он предложил для нее новое название – «невербальная семиотика» – и сформулировал главную теоретическую задачу – объединив усилия современных биологов, психологов, социологов и лингвистов на интегральной основе создать системное, непротиворечивое и функциональное описание огромного поля невербальной коммуникации.

Ядром невербальной семиотики, как и Лабунская, Крейдлин считает кинесику; ее история в аспекте отношения социума к человеческому телу и телесности вообще, а также проблематика межкультурной переводимости / непереводимости жестов изложена в [Крейдлин 2007: 335–344]. Далее ученый выделяет паралингвистику (аналогично «просодике» и «экстралингвистике»), окулесику (язык глаз), аускультацию (науку о семиотических функциях звуков и аудиальном поведении людей), гаптику (то же, что «такесика»), ольфакцию (язык запахов), гастику (науку о знаковых функциях пищи и напитков), хронемику (наука о семиотических и культурных функциях времени), проксемику (символику человеческого пространства) и системологию (науку о системах объектов, окружающих человека, об их функциях и смыслах).

С анализом невербальной коммуникации Г.Е. Крейдлин совмещает семантико-языковой подход, что возводит в программный методологический принцип: расшифровка жеста совмещается с данными о нем в русской языковой картине мира. Это позволяет автору прийти к выводу о том, что многие жесты зафиксированы в виде устойчивых номинаций, осваивая которые носитель языка постигает своеобразный учебник жизни – учебник невербального общения;

ср.: потрепать по щеке, дать подзатыльник, подмигнуть, поцеловать, обнять, развалиться, сидеть нога на ногу и т.д. [Крейдлин 2000а; 2004].

Отдельное направление усилий Г.Е. Крейдлина и его коллег – создание «Словаря языка русских жестов» [Григорьева, Григорьев и др.

2001]. Понимая русский язык тела как слаженную знаковую систему, авторы демонстрируют связь ее единиц с языковыми единицами – русскими жестовыми фразеологизмами. Описание жестовых эмблем дано через аппарат жестовых примитивов и организовано в лексикоГлава графические классы: для симптоматических жестов используется элемент выражает, а для коммуникативных – показывает. Так, жесты прерывания контакта с собеседником (заткнуть уши, закрыть лицо руками, отшатнуться) размещены в общей словарной зоне.

Обратим внимание на то, что теоретики невербальной коммуникации последовательно разделяют, с одной стороны, знаки, сознательно используемые человеком, и, с другой стороны, физиологические незнаковые движения (чихание, подергивание ногой, опускание плеч), не имеющие прямой коммуникативной функции.

Хотя подобные виды активности не входят в число приоритетных объектов невербальной семиотики, лингвистический интерес автора монографии распространяется в том числе и на них – на манифестации, свидетельствующие о всяком событии человеческой жизни, воспринятом опосредованно.

В результате можно говорить об условной модели события выражения в научной картине мира. Его центральным элементом по преимуществу выступает неиндивидуализированный субъект, внутренний мир которого находит выражение через мимику, жесты и прочие внешние характеристики человеческого тела. В этой связи возникают классификации манифестирующих функций и манифестантов [Рейнковский 1979: 142–153 и сл.; Малкольм 1993: 82], положенные в основание практических руководств [Nierenberg, Calero 1971] и теоретических концепций [Nierenberg, Calero 1971; Крейдлин 2000а]. Понятия «выражение», «проявление», «манифестация» занимают главное место в терминологическом аппарате исследователей, поскольку феномены, которые они обозначают, исключительно важны в процессе познания человека.

Однако научное представление о событии выражения может страдать ощутимой неполнотой: в ряде случаев интерес экспериментаторов не распространяется дальше контуров человеческого тела, а в понимании рабочих механизмов процесса наблюдаются разногласия.

Самое яркое из них – противоречивое толкование взаимосвязи между эмоцией-фактом и ее внешним выражением. Одни ученые доказывают, что большинство эмоций, кроме аффектов, не оказывают непосредственного влияния на деятельность индивида и контролируются сознанием [Рейнковский 1979: 52 и сл.], другие отказывают манифестации в доверии [Ваганов 1994: 6], третьи выстраивают теорию на утверждении стихийности внешних реакций, запрограммированных подсознанием и не поддающихся самоконтролю [Панасюк 1998].

1.3. философские труды Примем теперь философский взгляд на предмет нашего исследования, что поможет по-новому осмыслить данные, добытые естественными и гуманитарными науками, и выявит перспективы его лингвистического анализа.

А.Ф. Лосев, вводя понятие «живой человек» и ставя вопрос о соотношении внешнего и внутреннего, утверждает единственный способ познания сущности каждого конкретного человека через внешность.

Позволю себе процитировать размышления философа ввиду их важности для аналитической части работы: «Что вы называете … живым человеком? Вы … можете сказать: я ничего не знаю, что творится в душе этого человека; я вообще ничего не могу знать; я знаю только его внешность, глаза, нос, рот, уши, ноги и пр.; я знаю только это и никакой сущности этого человека я не знаю. Такое рассуждение, простите, вздорно. Если бы вы действительно, реально так переживали человека, как вы его описываете, то чем бы отличалось ваше отношение к этому человеку от вашего отношения к восковой фигуре, точь-в-точь копирующей этого человека? Как бы мы ни ограничивали своих познаний, но поскольку мы, живые люди, имеем общение с живым человеком, мы знаем его с гораздо более внутренней стороны, чем внешность.

Мы чувствуем в нем этот скрытый и никогда не проявляемый до конца апофатический момент, который вечно оживляет этого человека, посылает из глубин его сущности наверх, на внешность, все новые и новые смысловые энергии. И только благодаря этому человек, с которым мы общаемся, подлинно живой человек, а не статуя и не мумия … Любить, ненавидеть, презирать, уважать и т.д. можно только то, в чем есть нерастворимая и неразложимая жизненная основа, упорно и настойчиво утверждающая себя позади всех больших и малых, закономерных и случайных проявлений. Лицо человека есть именно этот живой смысл и живая сущность, в одинаковых очертаниях являющая все новые и новые свои возможности, и только с таким лицом и можно иметь живое общение как с человеческим» [Лосев 1990: 150–151].

Согласуется с вышесказанным мысль А. Бергсона, которую он публикует в трактате «Смех», обдумывая природу комического: «Какова бы ни была доктрина, которой придерживается наш ум, наше воображение имеет свою вполне определенную философию: в каждой форме человеческого тела оно видит усилие души, обрабатывающей материю, – души бесконечно гибкой, вечно подвижной, свободной Глава от действия закона тяготения … Некоторую долю своей окрыленной легкости душа сообщает телу, которое она одухотворяет» [Бергсон 1992: 25]. (Заметим в скобках, что подобные представления противоречат одной из особенностей эпической картины мира, состоящей в отсутствии интереса к изображению и анализу внутреннего мира личности [Гвоздецкая 1991: 140].) В отличие от антропоцентрического взгляда на объект, открытого в предыдущих цитатах, П. Рикёр, ставящий на идеи философской герменевтики, в статье «Герменевтика и метод социальных наук» смотрит на событие выражения с более отвлеченной, но одновременно всеохватной позиции, стремясь уловить целостную структуру и вычленить ее отдельные моменты. Он останавливается на понимании как искусстве «постижения значения знаков, передаваемых одним сознанием и воспринимаемых другими сознаниями через их внешнее выражение (жесты, позы и, разумеется, речь). Цель понимания – совершить переход от этого выражения к тому, что является основной интенцией знака, и выйти вовне через выражение (выделено мной. – Е.О.)» [Рикёр 1995:

3]. Сопоставляя далее герменевтику текста с герменевтикой социальной сферы, французский философ утверждает, что любое социальное действие может быть «прочитанным», а поэтому несет в себе сходство со знаком в той мере, в какой формируется с помощью знаков, правил, норм, короче говоря – значений. Со ссылкой на понимание символа Лейбницем, Элиаде и Кассирером Рикёр трактует действие как феномен неизменно символически опосредованный, а символизм, в свою очередь, как свойство, имманентное действию. Отсюда правильно было бы истолковывать поведение человека вариативно: «Можно интерпретировать какой-либо жест, например поднятую руку, то как голосование, то как молитву, то как желание остановить такси» [Рикёр 1995: 10–11].

Делая резюме по поводу знаковой сущности действия, Рикёр использует неожиданное сравнение действия и книги: эти два феномена в равной степени «являются произведениями, открытыми множеству читателей. Как и в сфере письма, здесь то одерживает победу возможность быть прочитанными, то верх берет неясность и даже стремление все запутать» [Рикёр 1995: 18].

Обратимся теперь к анализу категории выражения, изложенному М.М. Бахтиным в «Марксизме и философии языка» [Бахтин 2010:

25–40, 76–90]. На страницах книги читатель сталкивается с господством структурно-функциональной точки зрения на предмет: автора в первую очередь интересует устроенность «события выражения», взаимодействие, взаимозависимость его элементов.

Выражение – это «нечто так или иначе сложившееся и определившееся в психике индивида» и объективированное «вовне для других с помощью каких-либо внешних знаков. В выражении, таким образом, два члена: выражаемое (внутреннее) и его внешняя объективация … все событие выражения разыгрывается между ними»

[Бахтин 2010: 76–77]. Следовательно, утверждается мысль о главенствующей роли звена «Факт – Манифестация» в ситуации МФ (если соотнести цитату с принятой в нашей работе терминологией). Развивая далее тезис об очевидном единстве двух названных членов, философ завершает его на первый взгляд парадоксальной и чрезвычайно важной мыслью о том, что организующий и формирующий центр находится не внутри, а вовне: «Не переживание организует выражение, а, наоборот, выражение организует переживание (выделено мной. – Е. О.)» [Бахтин 2010: 78, а также: 28–29].

Итак, событие выражения представлено в научном контексте как выделенный и разносторонне осмысленный феномен коммуникативной природы. При этом его функциональный статус чрезвычайно широк. Как базовую структуру, задающую план и направление перспективных поисков, событие выражения можно определять в границах семиотики, которая предлагает универсальные эвристические процедуры для различных областей гуманитарного знания.

В качестве целостного предметного поля его рассматривают в медицинской симптоматике, психологии эмоций, невербальной семиотике и имиджелогии. Наконец, масса нетривиальных объектов для наблюдения открывается в психиатрии, этнографии, антропологии, социологии, культурологи в случае, если экспериментатор заинтересован в разработке манифестирующей проблематики.

2. ситуация МанифЕстации факта:

ЛинГВистиЧЕская база анаЛиза Выбор языковой грани объекта, в плоскости которой проведены дальнейшие наблюдения, заставляет учитывать контекст нескольких лингвистических направлений, а именно:

семантического и коммуникативного синтаксиса, Глава лексической семантики, активной грамматики, теории языковой картины мира.

Каждое из них вносит свой вклад в формирование теоретической базы работы.

2.1. исследование языковой картины мира и антрополингвистика Языковая картина мира (ЯКМ) – составляющая общей картины мира (КМ) – «исходного глобального образа мира, лежащего в основе мировидения человека, репрезентирующего сущностные свойства мира в понимании ее носителей и являющегося результатом всей духовной активности человека. Картина мира... субъективный образ объективной реальности» [Постовалова, 1988: 21; об истории данного понятия см. там же: 12–18; Корнилов 2011: 5–21]; в других исследованиях под это понятие подводится «модель мира»

[Цивьян 1990: 5; Шмелев 2002; 2002а] и обсуждаются взаимосвязи картины мира и языка как формы ее содержания [Колшанский 2006; Корнилов 2011].

Материалом для реконструкции языковой картины мира служат только факты языка: лексемы, морфологические формы, синтаксические конструкции и т.п. [Языковая картина мира … 2006: 34].

Хотя понятие языковой картины мира кажется вполне освоенным отечественной лингвистикой – до такой степени, что внедрено в терминологический аппарат вузовских учебников и пособий [Кронгауз 2005; Радбиль 2010; Коньков, Неупокоева 2011; Корнилов 2011], Н.Ф. Алефиренко, со ссылкой на Ю.Н. Караулова, отмечает скованность лингвистов при оперировании им как термином и придание ему метафорического характера [Алефиренко 2009: 65]. Это становится очевидным при знакомстве с несколькими оценочными определениями: разные авторы называют ЯКМ «языковым мировоззрением» [Бахтин; цит. по: Борухов 1991: 16] «душой языка» [Борухов 1991: 16], «обыденной картиной мира» или вообще присваивают ей статус наивной модели мира [Туровский 1991: 91; Апресян, Апресян 1993: 30; Языковая картина мира … 2006: 34].

Споры вокруг данного понятия до сих пор живо ведутся на страницах научных изданий, итогом чего можно считать список более или менее пересекающихся дефиниций:

языковая картина мира – это «зафиксированная в языке и специфическая для данного языкового коллектива схема воспроизведения действительности» [Яковлева 1999: 9];

«языковой картиной мира принято называть совокупность представлений о мире, заключенных в значении разных единиц данного языка (полнозначных лексических единиц, "дискурсивных слов", устойчивых сочетаний, синтаксических конструкций и др.), которые складываются в некую единую систему взглядов» [Зализняк 2006: 206–207];

«языковая картина мира есть воспроизведение в языке при помощи средств языка предметов и явлений окружающей действительности … Отражая мир в его бесконечном разнообразии и целостности, языковая картина мира указывает на составляющие картины, их состояние, положение, то есть связи по отношению друг к другу»

[Алефиренко 2009: 66].

При углублении в проблему заметно, как одни лингвисты занимаются критической оценкой уже существующих формулировок [Князев 2011: 264–265], другие выводят свои собственные, а третьи вовсе обходятся без этого, предпочитая заниматься обработкой конкретного материала на основе интуитивно прочерченных профессиональным сообществом векторов научного анализа. Результаты таких корпоративных усилий впечатляют: в обзоре Ю.П. Князева даются ссылки на множество серьезных авторских и коллективных исследований, опубликованных за последние 10–15 лет [Князев 2011]; о том же свидетельствует библиография, собранная в [Корнилов 2011].

Актуальность исследования картины мира осознается особенно остро в последние десятилетия ХХ в. в связи с обострившимся интересом к «человеческому фактору» и формированием антропоцентрического подхода в различных научных областях [Роль … 1988: 8;

Логический анализ … 1989: 3–4; Розина 1991; Цивьян 1990: 12; Алпатов 1993: 15; Горелов, Седов 2010: 6–7].

Традиции отечественной антрополингвистики были заложены еще на рубеже XIX и XX вв. трудами И.А. Бодуэна де Куртенэ и развивались усилиями М.М. Бахтина, В.В. Виноградова, Г.О. Винокура, Е.Д. Поливанова и мн. др. Символично, в частности, название вступительной статьи К.Ф. Седова к сборнику избранных бахтинских работ – «М.М. Бахтин – знамя отечественной антрополингвистики» [Седов 2010: 3–4].

Сегодня трудно найти профессионала, который не затрагивал бы проблему антропоцентрической направленности современного Глава языкознания. Зайдет ли речь о психолингвистике или коммуникативистике, лингвистической когнитологии или речеведении, жанроведении или лингвоперсонологии, а тем более о теориях языковой личности или языковой картины мира – в преамбуле автор наверняка несколько слов посвятит тотальной ориентации гуманитарных практик на человека как субъекта общения. Эта тема – своеобразное общее место публичной, социально ориентированной лингвистики – свидетельствует о жестко откорректированном угле научного зрения: человекоемкое содержание объектов, выделяемых профессиональным взглядом, вряд ли изменится в обозримом будущем.

Для нас принципиально указать на то, что антропоморфизм не является лишь парадной идеей, но зачастую становится настоящей методологической и / или методической базой лингвистической работы.

Из конкретных примеров приведем оригинальную трактовку типологии грамматик В.В. Богданова, в контексте которой автор, рассматривая нормативные (предписывающие), узусные (описательные) и генеративные (моделирующие) грамматики, доказывает их принципиальное единство: «Антропоцентризм нормативной и узусной грамматик проявляется в их непосредственной связи с пользователем. Нормативная грамматика как бы предписывает говорящему:

"Ты должен говорить так", а узусная регистрирует: "Ты фактически говоришь так". Что касается… генеративных грамматик, то они как бы говорят коммуниканту: "Когда ты выступаешь в качестве говорящего, ты ведешь себя так, как это моделируют… генеративные грамматики с семантическим центром или базой. Если же ты оказываешься в роли слушающего, то твое языковое поведение моделирует трансформационная порождающая грамматика". Таким образом, все грамматики ориентированы на потребителя и описывают его поведение» [Богданов 2007: 241].

Другая иллюстрация приведенного выше наблюдения – исследования И.Е. Кима, находящиеся в русле этнолингвистики и языковой семантики. Анализ построен здесь на гипотезе о глобальном делении картины мира на семантические сферы-слои, определяемые по отношению «населяющих» эти сферы участников к человеку, который поставлен в центр мироздания. Первый слой образует самосознание человека, или эго-сфера, второй – личная сфера, в которой объекты внешнего мира приобретают качество сопричастности из-за установленного человеком тесного условного контакта с ними.

К третьему слою отнесены прочие феномены, которые находятся за пределами Я и его привязанностей-сопричастностей. Собранные факты лексического, морфологического и синтаксического статуса свидетельствуют именно о таком трехслойном представлении об универсуме, в котором по-хозяйски распоряжается наивное языковое сознание [Ким 2009: 12–23; 2011].

Наконец, содержательный и системный исторический обзор антропоцентрической парадигмы лингвистики дает Г.М. Мандрикова, начиная с работ В. Фон Гумбольдта и через идеи Э. Бенвениста, Л.В. Щербы и Ф.И. Буслаева подводя к современным концепциям и методологиям В.В. Морковкина, Ю.Н. Караулова и В.М. Алпатова [Мандрикова 2011; 2011а]. Ее диссертация посвящена выявлению специфики таронимов и агнонимов, установлению причин их возникновения в речи и механизмов динамичного распространения (данные типы лексической системы определены В.В. Морковкиным и его коллегами [Морковкин, Морковкина 1997]).

В функции агнонимов выступают слова и фразеологизмы, неизвестные или непонятные носителям языка: архаизмы и историзмы, неологизмы и узкоспециальная лексика, использование которых именно поэтому вызывает ощутимую заминку; к примеру: подовый – испеченный на нижней горизонтально поверхности в печи) [Иллюстрированный словарь… 1998: 138], морганатический (брак, заключенный царской особой с лицом нецарского рода) [Крысин 1998: 456], кластер (промышленно-энергетический или научный комплекс) или дейтрейдинг (ежедневная торговля на бирже) [Обухова 2011: 66]. Таронимы – лексемы, которые устойчиво смешиваются при порождении или восприятии речи из-за их содержательной и / или формальной смежности [Морковкин 1997: 85]; ср.: иллюминировать и иллюстрировать, пересказать и передать, ассортимент и спектр (наблюдения Г.М. Мандриковой), вариант и экземпляр; см.

фрагмент диалога:

[У стойки администратора в стоматологической клинике молодая женщина подписывает договор на обслуживание]. Подождите, мне что тут подписать? … Это мой вариант, да? А этот ваш?

(Речь Красноярска; октябрь 2011. Архив автора).

Таронимия и агнонимия характеризуются как сугубо антропоцентрические феномены, поскольку возникают только в речи и имеют причиной неготовность носителя языка активировать нужное ему слово в условиях спонтанного диалога [Мандрикова 2011а: 24, 130].

Глава Данные обзора убеждают в том, что даже лексикология и лексикография, относящиеся к наиболее системоцентричным лингвистическим направлениям, учитывают в профессиональной, в том числе словарной, практике обстоятельства живого общения и человека – как его главного действующего лица.

Возвращаясь к рассуждениям о картине мира, заметим, что, какой бы подробной ни была ее классификация, по каким бы различным критериям ни проводилась, она не может избежать деления на научную картину мира, отражающую объективные законы и сущность явлений, универсальную для языкового сообщества [Корнилов 2011: 12], и наивную картину мира, складывающуюся стихийно, в обыденной практике [Уфимцева 1988: 117]. В границах последней выделяют языковую картину мира – часть картины мира, которая, повторим, «опосредована языковыми знаками или даже шире – знанием языка, его единиц и правил и, главное, содержанием его форм» [Кубрякова 1988: 144].

исследование картины мира кроме целостного описания предполагает внимание к отдельным ее фрагментам [Постовалова 1988: 33; Яковлева 1994: 14; Чудинов 2006: 43–51; Корнилов 2011:

22–23]. Последний подход особенно плодотворен в том отношении, что через анализ частных деталей, оппозиций, семантических «сгустков», признанных формообразующими, позволяет восстановить общую структуру [Цивьян 1990: 5, 59, 70]. Эта гипотеза плодотворно развивается несколькими научными школами и сообществами.

Проспект русского идеографического словаря «Мир человека и человек в окружающем его мире» под редакцией Н.Ю. Шведовой издан в 2004 г. Его авторы предлагают систематизировать содержательную сторону языка, учитывая наличие неких «смысловых исходов», организованных триадой «определенность / неопределенность/ непредставленность», концептов и «миров-сфер». «Миры-сферы»

иерархизированы:

Мир I как все высшее, непостижимое или непонятное, данное человеку извечно;

Мир II, ощущаемый, сознаваемый человеком как существующее, развивающееся и взаимодействующее начало;

Мир III, окружающий человека и познаваемый им;

Мир IV, собственно мир человека – он сам;

Мир V, создаваемый человеком;

Мир VI, создаваемый умом и духом человека как антипод материальному [Проспект … 2004: 24].

В «Проспекте …» не только продемонстрирована объясняющая сила выдвинутой теории на примерах словарных статей Судьба (Мир I), Солнце (Мир III) и Молва (Мир VI), но и дана подробнейшая к тому времени библиография источников по проблемам лингвистической концептологии.

«Ключевые идеи русской языковой картины мира» в одноименной книге представляют А.Д. Шмелев, Анна А. Зализняк и И.Б. Левонтина. Авторы отстаивают ту точку зрения, что представления человека о действительности, которые в неявном виде переданы в значении слов и словосочетаний, складываются в единую языковую картину, а человек, пользуясь этими словами, «сам того не замечая, принимает и заключенный в них взгляд на мир» [Зализняк, Левонтина и др. 2005: 9]. Ключевые слова русской культуры – душа и тоска, судьба и разлука, справедливость, обида и попрек, а также добираться, довелось, сложилось, на своих двоих, на всякий случай – говорят о нашем восприятии пространства и времени, свидетельствуют о чувствах и типичных взаимоотношениях, обнажают наши намерения в надежде сделать дело, в конце концов приближая к разгадке национального характера.

На сопоставимой исходной позиции стоят Ю.Д. Апресян и его коллеги: В.Ю. Апресян, О.Ю. Богуславская, Е.Э. Бабаева, Т.В. Крылова, А.В. Санников, Е.В. Урысон и другие создатели «Нового объяснительного словаря синонимов русского языка» [Новый объяснительный … 2004]. Поскольку не оставляет сомнений тот факт, что языковая картина мира лингво-, или этноспецифична, отражая способ мировидения, присущий конкретному языку и «отличающий его от каких-то других языков», этот последний «проявляет себя в национально специфичном наборе ключевых идей – своего рода семантических лейтмотивов, каждый из которых выражается многими средствами самой разной природы – морфологическими, словообразовательными, синтаксическими, лексическими и даже просодическими» [Языковая картина мира … 2006: 35]. Следуя плану реконструкции языковой картины мира, используя понятие лексикографического типа, лингвисты воссоздают, например, языковую модель понимания или наивно-языковые представления о вежливости, обсуждают семантику русского достоинства, смирения и понимания.

Складывается устойчивое впечатление того, что фрагментарность является ведущим подходом при воссоздании языковой картины мира. Лингвист выбирает отдельный ее участок и детально исГлава следует на предмет составляющих элементов, систем, механизмов, делающих ее «живой» в пространстве готового текста.

Встает вопрос, можно ли, исходя из частных наблюдений, формулировать выводы об общем содержании и фактуре языковой материи?

Ответы предполагаются разные в зависимости от степени научного оптимизма дискутирующих. Ясно одно: некоторые специфические свойства и признаки русской языковой картины уже известны; подтверждает это реферативная статья Ю.П. Князева [Князев 2011]. Перечислим вслед за автором сквозные идеи, или семантические «сгустки», оформляющие наше языковое сознание и управляющие им:

иррациональность – «подчеркивание ограниченности логического мышления, человеческого знания и понимания, непостижимости и непредсказуемости жизни»: авось; безличные конструкции: Его переехало трамваем; Его убило молнией [Вежбицкая 1997: 73–84];

неагентивность – «ощущение того, что людям неподвластна их собственная жизнь, что их способность контролировать жизненные события ограничена»: инфинитивные конструкции типа Не догнать тебе бешеной тройки; Мне не спится [Вежбицкая 1997: 55–73; Арутюнова 1999: 796–814; Падучева 1997: 23]; в том числе производная неагентивность: Ему посчастливилось поступить в университет;

Мне не пляшется; А он тут и закричи! [Князев 2011: 270–272];

неопределенность: как бы, кажется, чудится [Арутюнова 1999: 814–862];

эмоциональность – «ярко выраженный акцент на чувствах и на их свободном проявлении»: радоваться, тосковать, огорчаться, унывать, ужасаться, злиться, стыдиться, томиться, тревожиться; суффиксы эмоциональной оценки:

-еньк, -очк, -ок, -ик, -ушк, -уш(а) [Вежбицкая 1997: 42–44; 50–55; 118–137];

любовь к морали – «любовь к крайним и категоричным моральным суждениям»: подлец, мерзавец, негодяй; прекрасный, красивый [Вежбицкая 1997: 79–84];

субъективация действительности, то есть возможность одно явление обозначить по-разному в зависимости от отношения к нему:

потуги – усилия, приспешник – соратник, пресловутый – знаменитый, раскол – размежевание, очернять – разоблачать [Эпштейн 1991: 27–30; Князев 2007];

оппозиция «причастность – непричастность» говорящего к описываемой ситуации / событию как регулярный семантикоречевой аспект: близко – вблизи, поблизости, прийти – зайти, войГлава ти [Яковлева 1994; Князев 1999; Скобликова 2006]; добавим: друг – гражданин; Ленусик – Елена Сергеевна; мы-родительское: – А мы уже головку держим; и мн. др. [Ким 2009; 2011];

‘в жизни всегда может случиться нечто непредвиденное’: если что, в случае чего, вдруг, – поэтому ‘всего все равно не предусмотришь’: авось;

‘чтобы сделать что-то, бывает необходимо мобилизовать внутренние ресурсы, а это не всегда легко’: неохота, собираться / собраться, выбраться, – но зато ‘человек, которому удалось мобилизовать внутренние ресурсы, может сделать очень многое’: заодно;

‘человеку нужно много места, чтобы чувствовать себя спокойно и хорошо’: простор, даль, ширь, приволье, раздолье, – но ‘необжитое пространство может приводить к душевному дискомфорту’: неприкаянный, маяться, не находить себе места;

‘хорошо, когда человек бескорыстен и даже нерасчетлив’: мелочность; широта, размах [Шмелев 2002а: 300].

Дополним приведенный ряд еще одним утверждением-тезисом А.Д. Шмелева, которое, по мысли самого же исследователя, может показаться парадоксальным, но тем более важным для нас в контексте данной работы: «уникальность человека, отличающую его от животного мира, русский язык видит не столько в его интеллектуальных или душевных качествах, сколько в особенностях его строения и в функциях составляющих его частей, в частности в строении тела (выделено мной. – Е.О.). Ср.: «Тело человека – вот что первее всего называем мы человеком» (свящ. Павел Флоренский)» [Шмелев 2002а: 306].

Если оставить рассуждения об главных идеях и оппозициях русской языковой картины мира и вернуться к необходимости ее фрагментирования, возникает одна проблема. Состоит она в поиске ценностного критерия, который определял бы важность лингвистической реконструкции. Предполагая наличие множества таковых, как релевантный для нашего случая принимаем критерий осмысленности избираемого фрагмента общественным сознанием. Тем самым мы страхуем себя от случайного выбора, проверяя наличие «куска действительности» (термин Л.В. Щербы) в огромной информационной массе цивилизации.

С изложенных позиций важность реконструкции ситуации Манифестации Факта для понимания языковой картины мира не вызывает сомнений. Предпринятый научный обзор делает вполне обоснованным заключение о том, что ситуация МФ – выделенный Глава объект в системе представлений человека об окружающей действительности. Дополнительным свидетельством сказанного выступают примеры обыденной рефлексии:

[Фрагмент из популярной лекции по киноискусству: ведущий передает сюжет фильма «Падшие ангелы» китайского режиссера Вонга Карвая]. Девушка не может видеться со своим другом. Но она приходит к нему домой, когда его нет, и смотрит на то, как он живет. Она говорит: «По мусору можно понять все о человеке – понять, какой у него характер, что он делает, чем сейчас занимается»

(Речь Красноярска; 2 декабря 2011. Архив автора);

[Судебное заседание; подросток рассказывает об обстоятельствах гибели знакомой девушки].

– Света потянулась ко мне, а я сидел на краю… Лодка перевернулась, и мы упали в воду. Я стал ловить ее. Я схватил ее за руку… Она ничего мне не сказала. Она так на меня посмотрела, что… и отпустила руку. Я уже ничего не мог поделать!

– Почему же ты не удержал ее?

– По ее взгляду я понял, что она так решила… Что так будет лучше.

(телеканал «Домашний»; «По делам несовершеннолетних»; декабря 2011);

и профессионального комментария:

[Из интервью с прима-балериной Мариинского театра Дианой Вишневой]. От «физики» в танце идет мышление, она позволяет открыть внутренний мир. И с тех пор, как я встретилась в первый раз с Ноймайером, жадность, любопытство меня никогда не покидали (журнал «Эксперт»; 14–20 ноября 2011. С. 88).

Поскольку в центре внимания находится языковая модель конкретной ситуации, следующий этап научного обзора – осмысление накопившегося опыта ее описания в языкознании.

2.2. Лексическая семантика Большинство работ, из которых можно почерпнуть сведения об интересующем нас объекте, относятся к области лексической семантики, где изучается номинативная или предикатная лексика, фиксирующая психическую сферу. По наблюдениям лексикологов, многие имена и глаголы эмоций, внутренних состояний и отношений либо развили в значении сему внешнего проявления [Васильев 1991: 48; Тазиева 1991: 88], либо им принадлежит лексическая функГлава ция идентичного содержания [Иорданская 1984]. Наличие обратной связи «выражающее его содержательная суть» доказывают лексикографические материалы: «Русский семантический словарь»

представляет две группы предикатов, в которых сема ‘проявление’ зафиксирована как главная:

предикаты группы «Обнаружение, отражение бытия. Характер его проявления» – знак, клеймо, отражение, признак, проявление, симптом, след, тень, блеск, обнажение, отзвук, отблеск и т.д.

[Русский семантический … 2003: 27–30];

предикаты группы «Манера держаться. Выразительные движения. Мимика» – грация, поза, положение, походка, жест, лобзание, объятие, поклон, поцелуй, реверанс, рукопожатие, гримаса, мина, прищур, ужимка, усмешка и т.д. [Русский семантический … 2003: 80–82].

Некоторые исследователи определяют «внешнее выражение эмоций» как исходный эмотивный смысл, утверждая, что лексика такого рода составляет 11 % категориально-эмоциональной лексики [Бабенко 1989: 77–78, 144–183]. Экстралингвистическая причина явления формулируется достаточно четко: «В самом денотате эти стороны [переживание и его выражение – Е.О.] неразрывно связаны»

[Жуковская 1979: 107].

Результаты целенаправленного анализа сведены к нескольким положениям:

событийные предикаты, описывающие различные способы активности и физического существования человека (поведения, движения, действия, зрительного восприятия, физического состояния), заполняют валентности лексемами с семантикой внутреннего состояния, что особенно характерно для глаголов речи [Силин 1988:

45; Бабенко, Купина 1982: 106];

факты внутреннего мира часто подаются комплексно – соответственно их сложной природе [Силин 1987: 89; Бабенко, Купина 1982: 107, 109; Гогулина 1992: 61–62], а способы их проявлений фиксируются либо в словарных стереотипах [Иорданская 1972: 6; Силин 1989: 93], либо в нестандартных метафоризованных конструкциях [Бабенко, Купина 1982: 106; Силин 1987; Пеньковский 1991; Апресян, Апресян 1993];

различия в репрезентации ситуаций подобного типа в разных языках существенны и достойны научного обсуждения [Иорданская 1970; 1972; Силин 1987; 1988; 1989].

Глава Как будто с противоположной стороны, а именно со стороны семантического поля понимания, в пространстве которого заглавную роль играет воспринимающий / понимающий субъект, подходит к нашей проблеме Б.Л. Иомдин. Демонстрируя специфику понимания на фоне других видов психических и интеллектуальных действий [Языковая картина мира … 2006], этот автор показывает, как оно взаимодействует с восприятием, эмоциями и состояниями. Так, подача иррационального понимания через глаголы угадать, догадаться предполагает регулярную фиксацию внешних проявлений: именно они помогают восстановить истинный смысл происходящего: На обширном паркинге перед вратами храма, выходящими к морю стоял лишь зеленый старый «фольксваген», по которому Лучников догадался, что отец Леонид здесь (В. Аксенов); Одна из них держала свои башмаки в кошелке и теперь стояла, длинной голой ногой смущенно почесывая другую. Я догадался, что она старается спрятать хоть одну босую ногу (Ф. Искандер) [Языковая картина мира … 2006: 584].

Структурно очень близко к ситуации МФ семантическое поле интерпретационных глаголов и глагольных выражений типа издеваться, подводить, потакать, предавать или унижаться. В коллективной монографии «Языковая картина мира и системная лексикография» их подробно проанализировал Ю.Д. Апресян [Языковая картина мира … 2006: 145–160]. Сами по себе никакого конкретного действия или состояния глаголы не обозначают, но служат для интерпретации другого вполне конкретного действия или состояния:

Он совсем распоясался и стал приставать к женщинам; Экзаменатор откровенно заваливал его, задавая все новые и новые вопросы. Таким образом, интерпретационное значение принципиально двухактантно и подчинено формуле ‘тип поведения’ + ‘конкретное действие’. Чаще всего комментируют физические, речевые или ментальные действия, которые в зависимости от аспекта интерпретации передаются глаголами этической (баловать, унижать, мстить), логической / истинностной (обманываться, переоценить), утилитарной (погорячиться) и пр. принадлежности. Близки к названной группе глаголы поведения (капризничать, геройствовать, упрямиться) и глаголы эмоциональных состояний (злиться, ликовать, удивляться), ассоциирующихся с типичными видимыми реакциями.

Мы осмысливаем поведение или судим о состоянии человека по внешне наблюдаемым действиям и процессам. «Например, если человек боится, он бледнеет и съеживается, стараясь сделаться как можно менее заметным; если он смущается, на его щеках может появиться краска, а на лбу – испарина. Ликование проявляется в повышенной моторной активности, а удивление – в том, что он широко открывает глаза. Именно такие внешние проявления говорящий интерпретирует как сигналы определенных внутренних состояний человека» [Языковая картина мира … 2006: 160].

Несмотря на лексикологическую тщательность изложенных наблюдений, ни одно из них не дает полного изображения нашего объекта: научный взгляд ограничен исходным материалом – словом. Если делаются попытки шагнуть за границы словосочетания и определить модель ситуации хотя бы в пределах монопредикативной единицы, они неизбежно и оправданно уводят авторов от содержания «события выражения» в сторону их собственных научных интересов.

Что касается синтаксического уровня, то здесь ситуация, насколько нам известно, практически не осмыслена: фрагменты с соответствующей семантикой используются лишь в качестве иллюстраций некоторых структурно-смысловых типов [Ширяев 1986:

184–186; Величко, Чагина 1987; Михеев 1990] либо как составляющие портрета персонажа с учетом функционального подхода к тексту [Коньков, Неупокоева 2011: 49–54]. Показательно присутствие нужных примеров в контексте аспектуального анализа русских повествовательных текстов, где несовершенный вид передает ситуацию, «наличную к определенному моменту в течении событий»

(формулировка Ю.С. Маслова): Офицеры вышли из строя и сплошным кольцом окружили корпусного командира. Он сидел на лошади, сгорбившись, опустившись, по-видимому, сильно утомленный, но его умные… глаза живо и насмешливо глядели сквозь золотые очки (А. Куприн) (выделено мной. – Е.О.) [Проблемы функциональной … 2000: 58].

Сказанное позволяет заняться синтаксическим препарированием фрагментов с семантикой Манифестации Факта с целью реконструкции той части языковой картины мира, которая получает в них свое воплощение.

2.3. активная грамматика Другая лингвистическая традиция, задающая нужное направление анализа, – традиция активной грамматики в рамках кардиГлава нального ономасиологического подхода к языку – «от вещи или явления... к их обозначению языковыми средствами» [Лингвистический энциклопедический словарь 1990: 345–346].

Принцип активной грамматики (в другой терминологии «идеографической грамматики» [Идеографические аспекты … 1988]) «от смысла к форме» в отечественном языкознании был сформулирован Л.В. Щербой в 40-х годах прошлого столетия [Щерба 1974: 48, 56] и находит последователей до настоящего времени; см., в частности [Краснова 2002]. Наша задача – языковая реконструкция выделенного фрагмента действительности – заставляет искать ответ на известный вопрос: как выражено описание того или иного «куска» действительности [Щерба 1974: 56]. Хотя в современной лингвистике сделаны отдельные шаги в этом направлении (см., например [Пронина 1988;

Кириллова, Примова 1988; Башкова 1995; Ермаков, Ким и др. 2004;

Ким 2009]), и опыты эти поддерживаются семантическими изысканиями [Арутюнова, Ширяев, 1983; Шувалова, 1989; 1990; Арутюнова 1999; Проблемы семантики … 2006; Кобозева 2007], создание единой активной грамматики русского языка до сих пор остается отдаленной перспективой, а публикуемые наблюдения, будем надеяться, вклад в ее достижение.

Ономасиологический подход к языку воплощен в известных концепциях отечественной и зарубежной лингвистики; для их сторонников формула «от смысла / значения к форме» стала прочным научным ориентиром. Тщательно и широко «функциональные» / «активнограмматические» направления – «Функциональная грамматика» А.В. Бондарко [Бондарко 1999; 2002], «Функционально-коммуникативный синтаксис» Г.А. Золотовой [Золотова, Онипенко и др. 2004], модель «Смысл Текст»

И.А. Мельчука [Толково-комбинаторный словарь … 1984; Мельчук 1999], «Активная грамматика» Ю.Н. Караулова [Караулов 1999], «Функциональный синтаксис» А. Мустайоки и др. – представлены в [Мустайоки 2006]. Идеи, которые высказываются этими авторитетными учеными и их последователями, оказались полезными для автора книги.

Функциональная грамматика – проект петербургской лингвистической школы – предъявляет результаты изучения глобальных языковых категорий: модальности, темпоральности, таксиса, временной засвидетельствованности, падежности и др. [Бондарко 1984;

1987; 1999; 2002; 2004; Теория функциональной грамматики … 1987;

1990; 1991; 1992; 1996; 1996а; 2000; Проблемы функциональной … 2000; 2003; 2005]3.

Несколько иное направление ономасиологии поддерживают лексикологи и лексикографы, интенсивно разрабатывающие структуру и пути создания словарей идеографического типа. Они строятся по тезаурусному (идеологическому) [Баранов 1995], аналогическому [Караулов, Сорокин и др. 1994–1998] или тематическому [Саяхова, Хасанова и др. 2000] принципам, но в равной степени необходимы при активных формах пользования языком [Проспект … 2004: 10–14;

см. там же библиографию по теме]. Многолетняя работа воплощается в опытах идеографических словарей конкретной тематики [Козлова 2001; Культурология … 2001; Фридман 2003] и направленности [Шаталова 1994; 2005], в образцах текстового анализа с использованием их модели [Зализняк, Левонтина и др. 2005; Языковая картина мира … 2006]. К достижениям лексикографии последних лет нужно отнести материалы к словарю русской языковой картины мира, опубликованные А.Д. Шмелевым [Шмелев 2002], «Толково-понятийный словарь русского языка» [Толково-понятийный словарь … 2003], «Новый объяснительный словарь синонимов русского языка», созданный под руководством Ю.Д. Апресяна [Новый объяснительный … 2004], а также четырехтомный «Русский семантический словарь» под редакцией Н.Ю. Шведовой [Русский семантический … 2002–2007].

Промежуточный итог этим научно-практическим занятиям подведен авторами «Проспекта активного словаря русского языка», где дана оценка мировой практике создания активных словарей, а также сформулированы семантические и синтаксические принципы активного словаря русского языка новейшего типа [Проспект … 2010].

Перечисленные направления ономасиологического изучения языка прочно связаны с общественной практикой. Принципы активной и функциональной грамматик легли в основу методики преподавания языка [Методика преподавания... 1990; Малов 1990;

Морковкин 1990; Основы построения... 1991; и др.] и реализуются в учебниках и учебных пособиях (см., в частности [Милославский Термин «функциональная грамматика» имеет еще одно, генерализующее, значение, под которое подводится самый широкий спектр исследований языка как функционирующей системы [Исследования по семантике … 1989: 3] (типологию функциональных подходов, представленных в языкознании, см. в [Гак 1985]). В ряде работ функциональный подход совмещает два аспекта: семасиологический и ономасиологический [Рожкова 1987; Гогулина 1992].

Глава 2010]), цель которых – обучение речевой деятельности на русском как родном и неродном. Активный подход, кроме того, необходим в сфере автоматизированного перевода, используется в новейших информационно-поисковых системах, соотносим с проблемой вымышленных языков, бытующих в Интернете [Сидорова, Шувалова 2006: 115–117, 124–125, 130–132 и др.].

2.4. семантический и коммуникативный Предпринятое исследование находится в тесной взаимосвязи с еще одним направлением современной лингвистики – семантическим синтаксисом, который формирует представление о смысловой устроенности высказывания, понятийный аппарат работы и в последние годы широко введен в вузовские учебные курсы [Шмелева 1994; Левицкий 2002; Гайсина 2004; Шкуропацкая 2008]. Использование данной научной базы в нашем случае тем более оправдано, что для многих лингвистов картина мира ассоциируется с семантической системой языка [Киклевич 2007: 174].

В соответствии с семантическими постулатами любое высказывание подразумевает соединение объективного (исходящего от действительности) и субъективного (исходящего от автора) начал, которые в терминах Ш. Балли получили названия «диктум» и «модус»

[Балли 1955: 44].

Проблема организации диктума, конкретнее, вопрос об отношении высказывания (предложения) к отражаемой им действительности, относится к важнейшим в семантическом синтаксисе, привлекая пристальное внимание специалистов, дающих разное ее понимание:

говорят о двух-, трех- и четырехуровневых моделях [Богданов 1977:

3, 40–49, 70]. Отечественные филологи рассматривают трехуровневое устройство смысловой стороны высказывания как наиболее релевантное в отношении языка [Гак 1973; Демьянков 1983; Богданов 1990; Анохина 1990; Шкуропацкая 2008]. Автор монографии опирается на точку зрения Т.П. Ломтева [Ломтев 1972; 1976; 1979], трактовка синтаксической концепции которого изложена Т.В. Шмелевой [Шмелева, 1983].

Содержательная сторона предложения, по Ломтеву, представляет не просто отпечаток действительности, а сложную структуру, в которой он выделил три звена:

события, ситуации или факты объективной действительности, которые есть денотаты предложения;

информация о событиях, ситуациях или фактах объективной действительности, которая трактуется как интеллектуальное отражение денотата в предложении;

«структура этой информации», связанная со способом называния события, оформлением его в предложении [Шмелева 1983: 43, 44]. (Аналогичную трехзвенную цепочку значительно позже нарисует В.В. Богданов [Богданов 2007: 43, 44].) Под «событием» / «ситуацией» в лингвистике понимают денотат предложения [Гак 1973: 349–353], «ансамбль (систему) взаимосвязанных онтологических компонентов» [Богданов 1990: 69], «участок действительности» [Николаева 1980: 198], «фрагмент мира», «все, что может быть описано с помощью предложения» [Демьянков 1983: 324;

2004: 68–83], «такой фрагмент действительности, в котором можно выделить одного или несколько, "участников" [Крысин 2007: 39], наконец, «жизненный мир людей, в котором человек является главным фигурантом» [Коньков, Неупокоева 2011: 87]. «События в тексте выделяют, опираясь на "координаты интерпретации"… устанавливаемые самим ходом интерпретирования» [Демьянков 2004: 77]. Опираясь на эти разноплановые трактовки, обратим внимание на следующее.

Манифестация Факта развивается в комплексное действие, скомпонованное в набор простейших событий, или фаз: факт манифестация восприятие осмысление. Следовательно, границы нашего объекта превосходят границы элементарной ситуации. Отсюда, следуя принципам изоморфного описания, под «ситуацией»

на самом деле мы будем понимать «процесс», имеющий специфическую динамику и ощутимые для наблюдателя пространственновременные границы.

Одноименный термин используется в лингвистике при анализе изъяснительных конструкций [Дебренн 1985: 7], а также денотативных конструктов и прочих сложно организованных фрагментов ЯКМ, в частности, восприятия [Семантика восприятия … 1994: 6].

С изложенным подходом к семантике текста прямо перекликаются идеи Р. Барта, который в 70-е гг. прошлого столетия прямо настаивал на необходимости «деконструкции», «дробления», «членения» художественного произведения на акциональные «зоны», «фрагменты» и «блоки» с целью моделирования его сложнейшей идеологической и коннотативной системы [Барт 2001: 37–45 и сл.].

Глава Термин «пропозиция» (о его истории см. [Арутюнова 1976: 21–39]) соотносится со вторым звеном структуры Ломтева. Существует ряд его оценочных квалификаций (см., например [Арутюнова 1972: 300; 1976:

63–66; 1988: 137; Логический анализ … 1989: 4; Богданов 1990: 69; 2007:

107, 111; Ломов 2007: 273–275; Алефиренко 2009: 54–57]), в том числе вполне критических. Например, В.В. Богданов, утвердившийся на позициях лингвистической семантики, считает термин неудачным, ссылаясь на его логические корни и проистекающую отсюда необходимость верифицировать искомые части высказывания на предмет их истинности / ложности. Добавим к тому же, что «пропозицию» нельзя вводить в толкование императивных, прескриптивных, перформативных и некоторых других конструктивных типов [Богданов 2007: 36–37]. Вместе с тем современные пользователи «категории пропозициональности» не сомневаются, что одноименное понятие – краеугольный камень в теле семантического синтаксиса [Проблемы функциональной … 2000: 129].

Десятилетиями на поле семантических и когнитивных разработок ведется стихийная терминологическая борьба или, по крайней мере, заметна явная терминологическая конкуренция: понятие пропозиции регулярно замещают / уточняют в какой-то степени синонимичными ему «схемой», «сценарием», «ситуационной рамкой», «прототипом», «слотом», «лексией», «скриптом», «фреймом», «гештальтом» и т.п. [Исследования … 1990; Кубрякова, Демьянков и др. 1996; Барт 2001: 37–45; Карасик 2002; Володина 2004: 23; Кубрякова, Цурикова 2004: 152; Чудинов 2004: 176; Алефиренко 2006: 9;

2009: 59–61]. Явление это в 80-х гг. ХХ в. прогнозировал В.В. Богданов [Богданов 2007: 85]. «Фрейм», в частности, особенно популярен в трудах по когнитивной лингвистике, лингвокультурологии и социолингвистике, где излагается история и традиция употребления понятия [Вахтин, Головко 2004: 267–270], а также намечаются теоретические линии его развития [Красных 2003: 285–293].

Мы, используя пропозицию в качестве базового термина, будем понимать под ней «языковое воплощение некоего положения дел в действительности» [Шмелева 1994: 8]; лингвоаналог «живого» события; минимальное и неделимое семантическое целое [Проблемы функциональной … 2000: 129] и исходить из того, что пропозиция может быть воплощена в диапазоне от предикативной единицы (ПЕ) до отдельной лексемы.

Наконец, третье звено – «структура информации» – представляет наборы номинативных репрезентаций [Шмелева 1983: 45], отГлава сылая к теории номинации [Языковая номинация … 1977; 1977а;

Степанов 1979; Аспекты семантических исследований 1980; и др.] и лексической семантике [Васильев 1990], которые разрабатывают классификации в понятиях семантического поля, функции, внешней и внутренней формы, номинативного стандарта и пр. Далее в тексте большое место уделено именно этому аспекту семантической организации.

Охарактеризовав общее смысловое устройство высказывания, подробно остановимся на его пропозитивном уровне. Это продиктовано неэлементарной природой избранного фрагмента мира (денотата) и сложностью механизма его отражения.

Как было показано выше, специалисты в области семантики большое внимание уделяют структуре языкового события [Падучева 2004; Кубрякова 2004; Лебедева 2010], в том числе собственно пропозитивному аспекту.

Внутренняя структура пропозиции может быть представлена с разной степенью детализации. Ее разнообразят актанты – языковые аналоги участников ситуации – и сирконстанты, или обстоятельства места и времени (термины Л. Теньера [Теньер 1988: 117–130]). Каждый из актантов имеет собственный набор своеобразных языковых амплуа: субъекта, объекта, инструмента и т.д., – иногда даже совмещая две семантические роли [Апресян, Богуславский и др. 2010:

356–361]. Актанты, заполняющие частную пропозицию, образуют ее конфигурацию, располагаясь в зависимости от намерений автора в коммуникативном центре либо на периферии высказывания.

Ролевую функцию принимают на себя и пропозитивные существительные (взгляд, улыбка и т.д.). В подобной номинализации будем видеть не «фиктивную, чисто категориальную предметность»

[Богданов 1977: 172], но семантический ход, когда процессную сущность язык преподносит как предметную, наделяя ее вещным статусом имени и задавая нужную сочетаемость [Арутюнова 1976: 93–111;

Успенский 1979].

Противопоставление актантов и сирконстантов оценивается как разграничение, обусловленное в каждом конкретном случае данными национального языка, нерелевантное для «ноэматической актантной модели» и носящее характер градуального перехода, а не бинарной оппозиции [Хегер 1993: 10].

Теория актантов и актантных ролей подробно разработана в отечественном и зарубежном языкознании. Популярны классификации, Глава произведенные на оригинальных основаниях и в разных терминологических традициях: глубинные падежи Ч. Филлмора [Филлмор 1981; 1981а], синтаксемы Г.А. Золотовой [Золотова 1988], семантические функции и пропозициональные падежные роли В.В. Богданова [Богданов 1977; 2007: 111–119], падежные роли У. Кука и С. Старосты (по [Богданов 2007: 117]), актанты и актантные валентности Ю.Д. Апресяна [Апресян 1995; Апресян, Богуславский и др. 2010:

347–379]. Информация о семантической организации высказывания введена в учебную литературу и словари [Шмелева 1994; Современный русский … 1997: 775–784; Тестелец 2001: 156–228; Крысин 2007:

39–43; Ломов 2007: 8–9].

Список актантов не фиксирован, но время от времени варьируется, уточняется и дополняется новыми единицами. О необходимом расширении списка писал Ч. Филлмор [Филлмор 1981:

406]. Он обосновал это разнообразием объективного мира, когда специфика языковой ситуации требует введения в теорию очередного актанта: «Значения обусловливаются ситуациями» [Филлмор 1981а: 497].

Таким и представляется настоящий случай: в структуре ситуации МФ обнаружен элемент, функция которого – манифестирование факта; например: По ее раскрасневшемуся лицу, по закрытым глазам с темными припухшими веками он почувствовал, что ей совсем плохо (О. Корабельников). Логично назвать этот актант манифестантом. Типология и функции конкретных видов манифестанта обсуждаются в [Осетрова 1992; Практическая грамматика … 1993]. В «Синтаксическом словаре» Г.А. Золотовой манифестант как самостоятельный компонент не выделяется; он, однако, входит в число синтаксем «со значением признака, каузирующего логический результат мыслительного познавательного действия» [Золотова 1988: 145–146].

Содержательный объем той или иной роли авторы часто трактуют по-разному. Приводим список ролей, используемых ниже, с кратким толкованием их значения:

агенс – ‘производитель действия’ [Золотова 1988: 430];

адресат – ‘лицо или реже предмет, к которому обращено информативное, донативное (передача предмета) или эмотивное действие’ [Золотова 1988: 430];

делибератив – ‘объект речемыслительного, социального действия или восприятия’ [Золотова 1988: 430];

инструмент(ив) – ‘орудие действия ’ [Золотова 1988: 430];

комитатив – ‘сопровождающее лицо или предмет, присутствие или наличие которого характеризует предмет или ситуацию как целое по части, детали’ [Золотова 1988: 283];

локатив – ‘местонахождение’ [Золотова 1988: 431];

объект – ‘предмет (лицо), подвергающийся действию или каузальному воздействию’ [Золотова 1988: 431];

объект существования – ‘неактивный агенс’ [Арутюнова, Ширяев 1983: 8];

пациенс – ‘лицо, подвергающееся воздействию субъекта’ [Шмелева 1994: 41];

перцептив – ‘объект восприятия ’ [Шмелева 1994: 41];

посессор – ‘лицо (предмет), обладающее, владеющее чем-либо’ [Золотова 1988: 431];

субъект – ‘иерархически первый участник, занятый в событийном сценарии, степень активности и сознательности которого может быть различной’ [Шмелева 1994: 42];

экспериенсив – ‘субъект состояния’ [Богданов 1977: 52].

Включение в ситуацию нескольких элементарных событий (фаз) выдвигает на первый план еще один аспект диктумного устройства предложения – количественный [Шмелева 1994: 22].

То, что дискурс определенным образом представляет сложные ситуации, состоящие из нескольких «фаз», «эпизодов», «моментов», «событий», – лингвистическая аксиома [Гак 1977: 260; Демьянков 1983: 322; Вольф 1989: 55]. Это ставит вопрос о способах отражения полисобытийных структур в языке: о соотношении простого и сложного предложения и «о симметричности плана содержания и выражения в случае полипропозитивного содержания» [Шмелева 1994:

23]. Так же, как симметричность [Белошапкова 1981: 512], в языке давно отмечены асимметрия между полипропозитивным содержанием и монопредикативной единицей [Шмелева, Хегай 1978], случаи утраты пропозиций полипредикативным комплексом [Белошапкова 1981: 512].

Опыты разбора высказываний определенной структуры [Колосова 1980; Бабина 1990] или конкретной семантики [Лебедева 1992] доказывают, что на службе каждой языковой ситуации находится богатый арсенал вербальных и конструктивных средств: от предложно-падежной группы до предложения и сложного синтаксического целого.

Глава Все это, в свою очередь, актуализирует проблему необходимой выделенности одной из пропозиций в составе полипропозитивной структуры, то есть проблему иерархической организации высказывания. Главной может становиться любая из событийных пропозиций.

Н.Д. Арутюнова, например, рассуждает следующим образом: «Одно и то же событие может иметь несколько теневых отображений в зависимости от того, где помещен источник света» [Арутюнова 1988:

139]. Исследователи будут называть данное явление по-разному:

«ориентация» [Филлмор 1981а: 498–499], «перспектива» [Иоанесян 1990; Богданов 2007: 117], «точка зрения» и «фокус эмпатии» [Демьянков 1983: 323], «смысловой центр» и «ракурс освещения ситуации» [Лебедева 1991], но не смогут обойти его в своих работах по синтаксической семантике.

Чрезвычайно важно при истолковании причин иерархической организации высказывания учитывать не только объективную сложность денотативных ситуаций, но и факторы авторства и цели порождения текста [Колшанский 2006: 66]. Обращение к сложным полипропозитивным структурам влечет за собой погружение в сферу коммуникативного синтаксиса и перевод рассуждений из плана предложения в план высказывания – с учетом информации об обстоятельствах общения [Гак 1973: 349–353; Шмелева 1995: 8–9].

Причина коммуникативной иерархизации высказывания должна быть сформулирована следующим образом: «Чем более значима информация для автора, тем больший коммуникативный вес имеет она в высказывании» (см. об этом в [Шмелева 1988: 168–169]). Применительно к объекту исследования она определяется еще конкретнее:

«Чем более значим для автора тот или иной элемент ситуации, тем больший коммуникативный вес он имеет в высказывании».