«Экономическая социология электронный журнал Том 2, № 5, 2001 Главный редактор журнала – Радаев Вадим Валерьевич, д.э.н., зав. кафедрой экономической социологии ГУ-ВШЭ, проректор ГУ-ВШЭ; директор ...»

Экономическая социология. Том 2, № 5, 2001 www.ecsoc.msses.ru

Экономическая социология

электронный журнал

www.ecsoc.msses.ru

Том 2, № 5, 2001

Главный редактор журнала – Радаев Вадим Валерьевич, д.э.н., зав. кафедрой

экономической социологии ГУ-ВШЭ, проректор ГУ-ВШЭ; директор Интерцентра

Московской школы социальных и экономических наук

. E-mail: [email protected] Редактор, администратор сайта – Еремин Сергей Петрович, аспирант ГУ-ВШЭ, E-mail: [email protected] Проект осуществляется при поддержке Московской высшей школы социальных и экономических наук (www.msses.ru) Журнал выходит пять раз в год.

№ 1 - январь, № 2 - март, № 3 - май, № 4 - сентябрь, № 5 - ноябрь.

Экономическая социология. Том 2, № 5, 2001 www.ecsoc.msses.ru Содержание Вступительное слово ……………………………………………………….………..…… Интервью Дэвид Старк …………………………………………………………...………….……... Фред Блок ………………………………………………………………………..……... Новые тексты Gimpelson, V., Treisman, D., and G. Monusova Public Employment and Redistributive Politics: Evidence from Russia’s Regions ……... Новые переводы Биггарт Н.

Социальная организация и экономическое развитие (перевод М.С.Добряковой) …. Взгляд из регионов Ярошенко С. С.

Бедные северного села трансформирующейся России: двойное исключение ……… Дебютные работы Трусова А. И.

Динамика среднего класса в России 1990-х гг. ……………………………………….. Профессиональные обзоры Корвер Т.

Голландский подход: всего понемногу, или экономическая социология в Нидерландах (перевод М.С.Добряковой) ……… Новикова Е. Г.

Обзор интернет-ресурсов по экономической социологии – 4 ……………………… Новые книги Гордон Л.А., Клопов Э.В. Потери и приобретения в России девяностых (В.А. Ядов) ……………………………………………………………………………… Куценко О.Д. Общество неравных. (М.В. Сердюкова) ……………………………… Исследовательские проекты Стартовые малые предприятия после кризиса 1998 г. ………………………………. Профессиональное обучение и переподготовка в условиях структурной перестройки российской экономики..………………….……….…………..………... Учебные программы Рощина Я. М.

Социология потребления ………………………………………………………..…….. Конференции Кузина О.Е.

О пятом конгрессе Европейской социологической ассоциации …….……………... Радаев В.В.

Пятая ежегодная конференция Международного общества новой институциональной экономики …………….…. ISA XV World Сongress of Sociology …………………………………………..……... Экономическая социология. Том 2, № 5, 2001 www.ecsoc.msses.ru VR Вступительное слово главного редактора Ноябрь – не самый легкий месяц. Большинство из нас находятся в климатических зонах, слабо приспособленных для ноябрьской жизни. Скрасить картину призван новый номер нашего журнала.

Теперь номера открываются рубрикой «Интервью». Мы начинаем новый проект – серию интервью с ведущими экономическими социологами и теми, кто внес серьезный вклад в развитие этой дисциплины. Авторам, представляющим наиболее важные направления экономической социологии или наиболее важные смежные дисциплины, задаются несколько фундаментальных вопросов о состоянии и основных направлениях экономической социологии, наиболее значимых работах и перспективных темах исследований. Присутствие интервьюера в этих беседах по исходному замыслу будет минимальным. Мы старались воздерживаться от того, чтобы подсказывать, подталкивать, выводить разговор на какую-то определенную линию. Как правило, до начала интервью я информировал коллег лишь о его общей направленности, не сообщая заранее конкретных вопросов. Поэтому многие высказывания являются не столько систематизированным академическим изложением (которое мы можем прочитать в статьях), сколько первой живой реакцией, указанием на наиболее значимое, интересное. В конце каждого интервью будет приведена выборочная библиография работ данного исследователя.

Таких интервью собрано уже достаточно, чтобы публиковать их даже не по одному, а по два в каждом номере. Нас ожидают встречи с людьми, которые во многом определяют сегодня развитие данной области, – М.Грановеттером, Р.Сведбергом, Н.Флигстином и многими другими. Вы заметите, насколько по-разному они видят состав направлений экономической социологии, ее прорывные точки и перспективы. И это несмотря на то, что многие из них прекрасно знают друг друга и относительно регулярно общаются. Видимо, дело не в том (или не только в том), что «все люди разные», но в самом состоянии современной экономической социологии – подвижной, становящейся.

Новая серия начинается с двух интервью. Первое – с Дэвидом Старком, имя которого нам уже хорошо известно. Дэвид Старк несомненно является одной из наиболее ярких фигур в современной экономической социологии. Прежде всего он известен в связи с теорией организаций и сетевым подходом. Кроме того, он считается одним из ведущих специалистов по проблемам посткоммунистических экономик Восточной Европы (в первую очередь, Венгрии). Самая известная его статья была переведена на русский язык и опубликована в журнале «Вопросы экономики» (см. библиографию после интервью). Он выступал с докладом на организованной нами международной конференции «Экономическая социология на пороге третьего тысячелетия» (Москва, январь 2000 г.). Мы дважды размещали работы Старка в нашем журнале1.

Второе интервью – с Фредом Блоком, труды которого российским специалистам пока, наоборот, почти не знакомы. Между тем, он хорошо известен своей книгой «Постиндустриальные возможности», нацеленной на критику неоклассического Его новая большая статья о гетерархии на английском языке находится в Томе 1, № 2, а перевод ее основной теоретической части – в Томе 2, № 2. Полный текст данного перевода готовится нами к публикации в книге: Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и научн. ред. В.В.Радаев. М.: РОССПЭН, 2002 (в печати).

Экономическая социология. Том 2, № 5, 2001 www.ecsoc.msses.ru направления в экономической теории, стал одним из авторов самого влиятельного сборника работ по экономической социологии под редакцией Н.Смелсера и Р.Сведберга (Handbook of Economic Sociology, 1994), представив важную главу о роли государства в хозяйственной жизни. В 2001 г. вышло новое издание книги К.Поланьи «Великая трансформация» с расширенным предисловием Ф.Блока (см. библиографию после интервью).

В рубрике «Новые тексты» мы предлагаем одну из последних статей Владимира Гимпельсона, который совсем недавно стал директором вновь созданного Центра трудовых исследований ГУ-ВШЭ. Статья написана им в соавторстве с одним из наиболее известных исследователей экономики посткоммунистической России Д.Трейсманом (Университет Калифорнии, Лос Анжелес) и Галиной Монусовой (ИМЭМО РАН). Статья публикуется в исходном (и пока единственном) англоязычном варианте.

В рубрике «Новые переводы» мы разместили работу Николь Биггарт, которая несомненно входит в число ведущих специалистов в области сравнительных исследований хозяйственной организации. Предлагаемый текст достаточно прост по содержанию и изящен по стилю. Автор формулирует четыре основные предпосылки, противопоставляющие экономико-социологический подход традиционному экономическому подходу. Данный текст был представлен в качестве доклада на международной конференции «Экономическая социология на пороге третьего тысячелетия» (Москва, январь 2000 г.). Предлагаемый ниже перевод готовится к изданию в качестве заключительной главы в новой книге: Экономическая социология:

новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и научн. ред.

В.В.Радаев. М.: РОССПЭН, 2002 (в печати).

В рубрике «Взгляд из регионов» нас ожидает работа С.Ярошенко (Сыктывкар) о бедных слоях населения в северных селах. Анализируется механизм формирования застойной бедности в условиях экономической, социальной и пространственной изоляции от основных источников жизнеобеспечения.

Размещаемый в рубрике «Дебюты» текст Алины Трусовой включает в себя основные разделы лучшей дипломной работы социологического факультета ГУ-ВШЭ выпуска 2001 г. В ней на основе оригинального анализа данных RLMS рисуется динамика российского среднего класса. Опровергается гипотеза о стабильности «ядра» среднего класса.

В рубрике «Профессиональные обзоры» предлагается очередной страновой материал – «Экономическая социология в Нидерландах» (автор – Тон Корвер). Данный обзор стал своего рода неожиданностью. В отличие от всех предшествующих обзоров, рисующих отрадные картины бурного становления и развития экономической социологии в той или иной стране, он полон скептицизма и откровенно пессимистических нот. Не все же нам радоваться… Е.Г.Новиковой подготовлен новый, четвертый обзор электронных ресурсов в области экономической социологии. На этот раз речь идет о базах социологических данных в Интернете. Это данные панельных исследований в Великобритании и Нидерландах.

В разделе «Новые книги» нас ожидают размышления В.А.Ядова о последней соавторской книге Л.А. Гордона и Э.В. Клопова «Потери и приобретения в России девяностых» (в двух томах). Помимо интереса к самой книге, для нас это еще одна дань памяти Леонида Абрамовича Гордона (см. также Том 2, № 4).

Далее помещена рецензия на изданную в Харькове книгу О.Д.Куценко «Общество неравных. Классовый анализ неравенства в переходном обществе. Подходы западной социологии». Рецензия подготовлена М.В.Сердюковой.

В рубрике «Исследовательские проекты» мы знакомим вас с двумя новыми проектами, которые реализуются в рамках программы «Социальная политика: реалии XXI века» (при финансовой поддержке Фонда Форда). Первый посвящен стартовым малым предприятиям (Е.М.Бухвальд, А.Ю.Чепуренко, Т.Б.Обыдённова). Второй – деятельности государственных служб занятости (коллектив Института сравнительных исследований трудовых отношений (ИСИТО), руководитель проекта – В.И.Кабалина).

Вновь мы предлагаем новую «Учебную программу». На этот раз речь идет об одном из основных курсов экономической социологии – социологии потребления.

Особенность программы, подготовленной Я.М.Рощиной, состоит в том, что в отличие от программ культурологической ориентации – доминирующей ныне в социологии – это достаточно редкий вариант экономически ориентированного курса.

Наконец, в рубрике «Конференции» предлагаются три обзора. Сначала приводится краткий обзор работы секции экономической социологии на пятой конференции Европейской социологической ассоциации (ESA), подготовленный О.Е.Кузиной.

Далее следует мой материал о Пятой ежегодной конференции Международного общества новой институциональной экономики (ISNIE), 14-15 сентября 2001 года, Беркли, США. Конференция состоялась через два дня после трагических событий в Нью-Йорке, Вашингтоне и пригороде Питсбурга.

В заключение приводятся общий замысел и структура секций, которые будут работать в рамках Исследовательского комитета «Хозяйство и общество» на грядущем Конгрессе Международной социологической ассоциации (ISA) в Брисбене, Австралия (7-13 июля 2002 г.).

В следующий раз встретимся после Рождественских каникул.

Интервью VR Мы начинаем новый проект – серию интервью с ведущими экономическими социологами и теми, кто внес серьезный вклад в развитие этой дисциплины. Авторам, представляющим наиболее важные направления экономической социологии или наиболее важные смежные дисциплины, задаются несколько фундаментальных вопросов о состоянии и основных направлениях экономической социологии, наиболее значимых работах и перспективных темах исследований. Присутствие интервьюера в этих беседах по исходному замыслу будет минимальным. Мы старались воздерживаться от того, чтобы подсказывать, подталкивать, выводить разговор на какую-то определенную линию. Как правило, до начала интервью я информировал коллег лишь о его общей направленности, не сообщая заранее конкретных вопросов.

Поэтому многие высказывания являются не столько систематизированным академическим изложением (которое мы можем прочитать в статьях), сколько первой живой реакцией, указанием на наиболее значимое, интересное.

Таких интервью собрано уже достаточно, чтобы публиковать их даже не по одному, а по два в каждом номере. Нас ожидают встречи с людьми, которые во многом определяют сегодня развитие данной области – М.Грановеттером, Р.Сведбергом, Н.Флигстином и многими другими. Вы заметите, насколько по-разному они видят состав направлений экономической социологии, ее прорывные точки и перспективы. И это несмотря на то, что многие из них прекрасно знают друг друга и относительно регулярно общаются. Видимо, дело не в том (или не только в том), что «все люди разные», но в самом состоянии современной экономической социологии – подвижной, становящейся.

Мы начинаем нашу новую серию с двух интервью. Первое – с Дэвидом Старком, имя которого уже нам хорошо известно. Дэвид Старк, несомненно, является одной из наиболее ярких фигур в современной экономической социологии. Прежде всего он известен в связи с теорией организаций и сетевым подходом. Кроме того, он считается одним из ведущих специалистов по проблемам посткоммунистических экономик Восточной Европы (в первую очередь, Венгрии). Самая известная его статья была переведена на русский язык и опубликована в журнале «Вопросы экономики» (см.

библиографию после интервью). Он выступал с докладом на организованной нами международной конференции «Экономическая социология на пороге третьего тысячелетия» (Москва, январь 2000 г.). Мы дважды размещали работы Старка в нашем журнале1.

Второе интервью – с Фредом Блоком, труды которого российским специалистам пока, наоборот, почти не знакомы. Между тем, он хорошо известен своей книгой «Постиндустриальные возможности», нацеленной на критику неоклассического направления в экономической теории, стал одним из авторов самого влиятельного сборника работ по экономической социологии под редакцией Н.Смелсера и Р.Сведберга (Handbook of Economic Sociology, 1994), представив важную главу о роли Его новая большая статья о гетерархии на английском языке находится в Томе 1, № 2, а перевод ее основной теоретической части – в Томе 2, № 2. Полный текст данного перевода готовится нами к публикации в книге: Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и научн. ред. В.В.Радаев. М.: РОССПЭН, (в печати).

государства в хозяйственной жизни. В 2001 г. вышло новое издание книги К.Поланьи «Великая трансформация» с расширенным предисловием Ф.Блока (см. библиографию после интервью).

ДЭВИД СТАРК

30 июня 2001 г., Амстердам VR Незадолго до интервью мы пили кофе в одном из амстердамских баров поблизости от университета, где проходила конференция SASE. Выяснилось, что у Дэвида две дочери-близняшки тинейджерского возраста. Он говорил о них с неподдельной радостью и каким-то удивлением. Этот разговор невольно вспомнился мне 11 октября 2001 г., когда самолеты протаранили высотные здания в Нью-Йорке, где живет Дэвид.

В ответ на мое письмо он написал, что с ним и его семьей все в порядке. Хотя был шанс, что он сам мог оказаться в тот день в соседнем здании вместе со своим аспирантом – по каким-то обстоятельствам встреча была перенесена.

- Дэвид, Вы называете себя экономсоциологом. А когда это произошло впервые? Когда Вы начали сознавать себя экономсоциологом? Когда Вы начали читать курсы именно по экономической социологии?

- Полагаю, это началось, когда я читал курсы по теории организаций в Университете Висконсина еще в середине 1980-х гг. Но когда я мысленно возвращаюсь в то время, мне кажется, что тогда я еще не считал себя экономсоциологом. Должно быть, это произошло позднее – в самом конце 1980-х – начале 1990-х годов. И я думаю это случилось… Впрочем, нет, не так, теперь я вспомнил. Я начал считать себя экономсоциологом, когда я работал над статьей «Труд, стоимость и справедливость»

[Work, Worth, and Justice]. Это было в 1986 г. в Париже. В основу работы было положено эмпирическое исследование, проведенное мною на венгерских фабриках. А до того момента я считал себя, в первую очередь, социологом политики и социологом организаций.

Перемена произошла во время сотрудничества с одним из студентов Пьера Бурдье – французским социологом Люком Болтански (который в то время тоже не считал себя экономсоциологом) и экономистом Лораном Тевено. Мы много разговаривали, в том числе, все больше – о взаимодействии между экономической теорией и социологией. И когда я писал «Труд, стоимость и справедливость», я, наверное, как раз прочел работу Марка Грановеттера и подумал: «О, да я занимаюсь экономической социологией!».

- А как бы Вы определили основное течение (или течения) экономической социологии?

Какие течения образуют сегодня современную экономическую социологию как самостоятельную дисциплину?

- Полагаю, одна из проблем экономической социологии как раз и состоит в том, что, насколько я могу судить по своей работе, это область, которая уже точно знает, каковы ее основные течения. Я думаю, что подобная сформированность несколько преждевременна, но на данный момент в число основных направлений включаются:

сетевой анализ, экологическая теория организаций, институционализм и, наверное, некоторые версии социологии рационального выбора.

К примеру, на кафедре социологии Колумбийского университета была вакансия преподавателя экономической социологии. И каждый из кандидатов на это место (это все были молодые аспиранты, желавшие получить место ассистента) начинал разговор так: «Я исследую разные темы». Они начинали говорить: «Я экономсоциолог, и сейчас я работаю в рамках сетевого анализа, экологической теории организаций и институционализма». Да, и еще теории рационального выбора упоминались в различных комбинациях. И я, послушав все эти речи, а также почитав кое-что, пришел к выводу, что это еще очень молодое поле. Оно действительно молодое, ему всего лишь десять лет, и лишь половину этого времени оно существует в качестве самостоятельного поля.

Конечно, в то же время экономическая социология продолжает одну из наиболее давних социологических традиций. И то, что в столь юные свои годы оно «замыкается»

на достаточно ограниченном числе направлений, можно считать проявлением силы.

Разумеется также, мною были названы не все направления, а только то, что бросается в глаза в первую очередь. И все же число этих направлений весьма ограничено. А линии водораздела прочерчены четко и недвусмысленно. Я сейчас пытаюсь немного изменить создавшееся положение, задаться вопросом: а знаем ли мы уже наверняка, каковы будут основные подходы в данном поле? Может быть, у экономической социологии есть время разработать новые типы идей – и они подтолкнут нас к новому витку развития?

- Если я правильно понимаю, люди, как правило, идентифицируют себя одновременно с несколькими полями, говоря: «Я работаю в традиции сетевой теории, институционализма…» Как, например, в Вашем случае, Вы, вероятно, относите себя не к какому-то одному полю, а сразу к нескольким полям. Кстати, какие это поля?

- Да, конечно, я не отношу себя к одному полю. Я бы сказал, что отчасти я использую наработки сетевого анализа, отчасти я институционалист. Но я уже начал задумываться над тем, являюсь ли я по-прежнему институционалистом.

- А теория организаций?

- В общем, да. Я думаю, что почти вся экономическая социология так или иначе связана с теорией организаций. В упомянутой мною третьей категории я выделил собственно организационную экологию [population ecology of organizations]. Она также оказала на меня влияние.

- А могли бы Вы указать на какие-то наиболее примечательные события в области экономической социологии? Например, не появились ли какие-то книги или статьи, скажем, за последние два-три-четыре года, которые можно назвать особенными, необычными, важными?

- Ну, есть какие-то очевидные вещи. Как, например, работа Хэррисона Уайта «Откуда появляются рынки?»2 – она вполне заслуживает того, чтобы стать классикой. Правда, это довольно давнишняя работа.

- Да, она вышла двадцать лет назад.

- Верно, двадцать лет назад. Вы спрашиваете о чем-то более новом, что меня заинтересовало?

White, Harrison. Where do Markets Come From? // American Journal of Sociology, Vol. 87, 1981.

Р. 517-547.

- Да, поскольку классику мы все более или менее знаем. А вот с новыми работами всё не столь однозначно.

- Давайте поставим вопрос несколько иначе: какие наиболее интересные направления возникают сейчас в рамках экономической социологии? И я скажу Вам то, что говорю сейчас своим студентам. Я говорю им, что самое интересное, что происходит сейчас в социологии и, в частности, в экономической социологии, – это пересечение экономической социологии с исследованиями науки и технологий. Я имею в виду здесь, например, работы французских исследователей науки и технологий, особенно Бруно Латура и Мишеля Каллона.

Что дают нам исследования науки и технологий? Они обращают ваше внимание на вещи, на физические артефакты, существующие вокруг нас. И если задуматься об этом, если взять, к примеру, сетевой анализ – в его стандартном американском или западноевропейском варианте, который авторы, подобные Латуру, критикуют за присущий ему социологизм, – то получается, что мир составляют только люди, и все. А Латур говорит, что мир, помимо людей, состоит и из множества вещей. И что социологию следует понимать как распределение связей [assignments of associations], не сводимых к отношениям между людьми. Это целый ансамбль связей: прежде всего человека с человеком, организаций с организациями, но также человека с вещами, человека с идеями, это также связи идей с вещами. И вот вся эта общая структура связей должна стать объектом исследования социологии. Именно тогда сетевой анализ становится анализом сетей, которые включают людей и неодушевленные предметы – артефакты, изобретения, технологию, элементы знания, объективированные в окружающем мире. Я еще не использовал эти рассуждения в моих собственных исследованиях, но пытаюсь заинтересовать в этом студентов.

- Интересы Мишеля Каллона более широки – насколько я помню из его расширенного введения к «Законам рынков»3. А кроме этих исследований, могли бы Вы назвать какие-то еще работы Бруно Латура и Мишеля Каллона, на которые следует обратить внимание?

- Что касается Латура, думаю, хорошая отправная точка здесь – его работа «Мы никогда не были современными»4, эту книгу легко найти. Другая книга – «Наука в действии»5. А также «Пастеризация Франции»6 – замечательное исследование.

- Насколько я знаю, Вас давно интересует французская экономическая социология.

(Кстати, Лоран Тевено не определяет себя однозначно как экономсоциолог). А как у Вас возник такой интерес?

- Французская социология меня интересует давно. Еще в 1983 г. Л.Болтански и П.Бурдье пригласили меня во Францию. Кроме того, я давно слежу за работами Бурдье Callon, Michel (ed.). The Laws of the Markets. Oxford: Blackwell, 1998.

Latour, Bruno. Nous n'avons jamais t modernes: essai d'anthropologie symtrique. Paris: Editions La Dcouverte, 1991; Latour, Bruno. We Have Never Been Modern // Translated by Catherine Porter. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1993; Latour, Bruno. Wir sind nie modern gewesen: Versuch einer symmetrischen Anthropologie. Berlin: Akademische Verlag, 1995.

Latour, Bruno. Science in Action: How to Follow Scientists and Engineers Through Society.

Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1987.

Latour, Bruno. The Pasteurization of France // Translated by Alan Sheridan and John Law.

Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1988.

и других французских социологов. Думаю, они делают очень интересную и необычную работу. Так что если у меня и есть какие-то особые пристрастия, то это к Франции. Я считаю, что их работы отличаются особенным творческим подходом, особенно интересны.

- И, наконец, последний вопрос: могли бы Вы назвать какие-то области, темы, которые кажутся Вам наиболее перспективными в экономической социологии? Какието подходы?

- Я назвал бы здесь два важных новых направления. Об одном я уже говорил. А второй связан с отказом от рассуждений о сетях как о чем-то статичном и переходом к более динамичному их пониманию. Некоторые уже занимаются этим. В полной мере данная тема еще не разработана – так что, думаю, у сетевого анализа есть реальное будущее, причем, это касается не только совершенствования уже существующих методов и теорий, но и истинного продвижения вперед. Это рассмотрение сетей в динамических терминах.

- Своего рода реорганизация сетей?

- Того, как сети формируются, как меняются стабилизирующие их факторы, как они воспроизводятся, переходят из одного состояния в другое. Я пытаюсь это делать на примере Венгрии, где мне удалось собрать данные о структуре собственности крупнейших пятисот фирм, действовавших в венгерской экономике за последние десять лет. Полагаю, это будет интересным и полезным исследованием, поскольку данные весьма конкретны, а тема – чрезвычайно серьезна и важна.

Подобные лонгитьюдные исследования дадут нам реальную возможность проследить, как сети складываются, трансформируются, затем, возможно, распадаются и исчезают.

Я надеюсь, что в ходе этого анализа возникнут новые вопросы. Придут другие исследователи сетей, посмотрят и скажут: «Ммм, пожалуй, я знаю новый метод – и, пожалуй, вам стоит к нему присмотреться, поскольку он поможет вам гораздо лучше понять ваши данные». Думаю, этому будет сопутствовать и то, что происходит уже сейчас. Т.е. визуализация наших заявлений, когда мы уже не просто будем читать тексты, написанные аналитиками сетей, но и будем обращаться к их веб-сайтам, чтобы познакомиться с моделями двумерных и иногда квазитрехмерных пространств. Думаю, это вполне вероятно.

- Начинаем с рисунков, затем переходим к демонстрации фильмов?

- Да, и думаю, это будет играть важную роль. Полагаю, визуализация – это не просто способ представления результатов. Это также и способ самовыражения, позволяющий читателю, наблюдателю, пользователю найти нужную ему модель. Надеюсь, это будет чрезвычайно увлекательным.

Другая область касается вопросов новой экономики. Знаете, для некоторых идея новой экономики – это нечто когда-то появившееся и уже ушедшее в прошлое. В целом, я полагаю, что проблема данной интерпретации в том, что здесь смешивают понятия, новая экономика сводится к www.dot.com. Считают, что когда dot.com обвалится, новой экономики не станет. Возможно, термин «новая экономика» стал столь тесно ассоциироваться с этим явлением «dot.com», что он уже никогда не обретет полновесного значения. Но дело не в термине. Дело в понятиях и процессах, имеющих место в мире. Так что изучение форм знания и проблем оценивания [valuation], которые стоят перед людьми не только в условиях фондовых рынков и не только при капитализме, касается всех видов знания. Как мы оцениваем фирму, как мы оцениваем стоимость [worthiness] работников, обладающих знанием? Что должно быть единицей оценивания? Например, если реальными активами фирмы являются не просто ее физические активы, но ее активы в сфере знания, и если мы не можем даже представить эти активы в сфере знания как нечто самостоятельное, не зависимое от сетей, в которые они встроены. Какова тогда единица оценивания этих активов в области знания – активов, выходящих за границы фирмы в традиционном понимании? Это будет очень интересной задачкой. И эту задачку пытаются решить не только социологи. В США есть периодический деловой журнал, который называется «Рекомбинантный капитал».

Или же другая проблема. Есть особый тип услуг. Вы обращаетесь к базе данных, даете им название компаний, а они описывают вам сети, альянсы, в которых находятся эти компании. Вам дадут не просто список, но и обеспечат доступ к веб-сайту, где Вы сможете работать с различными видами двумерных и квази-трехмерных пространств, моделей, форм этих сетей. И это не просто новая игрушка в академической среде.

Доказательство тому – подписка, и чрезвычайно дорогая – порядка трех тысяч долларов в одном из случаев, т.е. четыреста долларов в месяц. Либо вы можете платить за ограниченное почасовое пользование или, например, назвать им пять компаний и заплатить триста долларов – есть разные варианты. Очевидно, что у этих услуг есть рынок. Они бы ушли из бизнеса, если бы для них не было рынка. Но ребята, производящие и приобретающие эти данные, выстраивающие алгоритмы, работающие с веб-сайтами, безусловно, уверены, что рынок для них есть, что в финансовом сообществе, в деловом мире есть люди, которые скажут: «Нам недостаточно знать, что вы прилежно трудитесь в своей фирме, мы должны посмотреть не только на то, кто у вас занимает ведущие позиции, какова ваша финансовая основа, что вы производите и как осуществляются исследовательские работы, но и на ваши связи, на место фирмы в сетях».

- Да, это вполне разумно, но в российской действительности мне трудно представить, что возможно получить подобную информацию на коммерческой основе. Как правило, ее не разглашают.

- А в США открыто торгующие фирмы не являются секретом, все их альянсы, которые хоть в какой-то степени формализованы, регистрируются в АСС7, так что информация о них есть в открытом доступе. И вы просто нанимаете группу исследователей, которые следят за деловой прессой в определенной сфере, и можете дополнительно узнать все прочие связи интересующей вас фирмы – в том числе менее формализованные, хотя и вполне реально существующие. Можно получить такие данные и по России, они могут получиться несколько иными, но это не означает, что мы имеем дело с совершенно иным явлением. Так что, как я говорил, для термина «новая экономика» решающую роль играют вопросы оценивания.

Затем следуют вопросы технологии. Мне кажется, было бы ошибочным утверждать, что новые информационные и компьютерные технологии, а также интерактивные технологии коренным образом изменят организации, как это предсказывают технологические детерминисты или утописты. Но, думаю, столь же ошибочно было бы полагать, что новые интерактивные технологии никак не коснутся уже известных нам организационных форм. Что от нас требуется – так это понять, как можно применять эти новые технологии, как их использовать новыми, прежде не просчитываемыми способами, как они влияют на реальное функционирование организационных форм.

Вкратце я могу это описать, сославшись на опыт моей собственной кафедры в Колумбийском университете и рассказав, что мы пытаемся делать сейчас. В самом Administrative Committee on Coordination. (Прим. перев.) конце 1930-х, скорее даже в начале 1940-х гг. ее возглавлял Роберт Мертон. И он поставил тогда две параллельные исследовательские задачи. Первая была направлена на изучение истоков и функционирования бюрократии. Вместе со своими студентами – прежде всего, с Питером Блау, Алвином Гоулднером, Джеймсом Коулманом (каждый из которых, кстати сказать, в свое время стал президентом Американской социологической ассоциации) – он начал исследовать происхождение и функционирование бюрократии посредством целого ряда методов. Блау использовал малые группы, Коулман – опросы, Гоулднер – этнографию. Они изучали то, как возникла бюрократия, какие именно ее формы развивались, что это значит вообще – «бюрократическая организация»?

В то же время Мертон организовал параллельный проект – это было первое систематическое исследование массовой коммуникации. Вместе со своим коллегой Полом Лазарсфельдом они открыли Бюро радиоисследований. Первые контракты они заключили с Государственным департаментом США, это было во время Второй мировой войны. Мертон и Лазарсфельд задались вопросом: как мы, социологи, можем помочь своим союзникам? И они ответили: «Госдепартамент США снимает фильмы, нацеленные на привлечение максимального числа людей на сторону союзников. А уверены ли мы, что эти фильмы производят желаемый эффект?» В то время производители фильмов приходили к какому-нибудь высокому чину в Госдепартаменте, и тот говорил: «Да, пожалуй, это стоящий фильм». Это называлось пропагандой. Однако Мертон спросил: «А уверены ли мы, что наша аудитория видит то же, что и мы?». Так что они открыли Бюро радиоисследований, в работу которого входил анализ текстов на радио и рекламных роликов на телевидении. Они организовали первые фокус-группы, давали им прослушать минутные рекламные ролики и спрашивали: «Что вы услышали, что вам понравилось, какие мысли это у вас вызвало, какие ассоциации?». Они собирали по нескольку человек в специальных кабинках, показывали им фильм. Перед человеком было две кнопки – красная и зеленая. Когда ему что-то нравилось или, наоборот, не нравилось, он нажимал ту или другую, у них было для этого достаточно времени, и можно было точно отследить… Так что задолго до того, как теоретики начали формально говорить о реакции аудитории, Лазарсфельд и Мертон проводили систематические исследования в этой области.

Но вернемся к нашему разговору. Чем они занимались? Они исследовали происхождение и функционирование бюрократии в эпоху массовой коммуникации. Что делаем мы? Нас интересует происхождение и функционирование организации, построенной на множестве связей [collaborative organization]. Не бюрократии. Конечно, бюрократия есть и сейчас, но есть также и новые, не-бюрократические формы, и мы еще не вполне понимаем эти новые, основанные на связях формы – менее иерархизированные, более гибкие, структурированные скорее горизонтально, нежели бюрократически. И мы занимаемся этим уже не в эпоху массовой коммуникации.

Конечно, массовая коммуникация существует и поныне. Но мы живем в новую эпоху интерактивных средств массовой информации, основанных на связях [collaborative media]. Они исследовали массовое производство и массовую коммуникацию. Мы исследуем производство и коммуникацию, основанные на связях [collaborative production and collaborative communication]. И Боб Мертон сразу это уловил – когда я рассказал ему, он сразу загорелся, поддержал такой подход. Для Мертона и Лазарсфельда эти два исследования могли быть параллельными. Для нас же они должны быть сопряженными. Потому что в нашу эпоху организационная структура [design] неотделима от структуры цифрового интерфейса. В организации происходит Экономическая социология. Том 2, № 5, 2001 www.ecsoc.msses.ru все больше и больше взаимодействий поверх ее границ, в онлайновом режиме существуют рабочие места, работает электронная почта, интернет, веб-сайты, и мы должны исследовать все это, ибо это неотъемлемая часть организационной формы. Так что полагаю, впереди еще много увлекательной работы по исследованию интернета, его роли в осуществлении связей между людьми, по исследованию новых форм коммуникации, новых моделей сетей между сообществами, потребителями и т.д., будет исследоваться также и то, что происходит внутри, в рамках организаций. Да, впереди еще много увлекательного.

Выборочная библиография работ Дэвида Старка Старк Д. Гетерархия: неоднозначность активов и организация разнообразия в постсоциалистических странах, в кн: Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и научн. ред.

В.В.Радаев. М.: РОССПЭН, 2002 (в печати).

Старк Д. Рекомбинированная собственность и рождение восточноевропейского капитализма // Вопросы экономики, 1996. № 6. С. 4–24.

Stark, David. “For a Sociology of Worth.” Conference on Economic Sociology at the Edge of the Third Millenium, Moscow, January 2000. Available in a revisited version (Экономическая социология. Том 1, № 2, 2000. С. 7-36 //www.ecsoc.msses.ru).

-- "Recombinant Property in East European Capitalism." American Journal of Sociology, Vol. 101, No. 4 (January 1996). P. 993-110.

-- The Great Transformation? Social Change in Eastern Europe // Contemporary Sociology, May 1992.

-- "La valeur du travail et sa rtribution en Hongrie." // Actes de la recherche en sciences sociales. Vol. 85, November 1990. Р. 3-19. Available in English as "Work, Worth, and Justice." www.sociology.columbia.edu/faculty/stark/worth.

"Coexisting Organizational Forms in Hungary's Emerging Mixed Economy." in:

-Remaking the Economic Institutions of Socialism: China and Eastern Europe, edited by Victor Nee and David Stark. Stanford: Stanford University Press. 1989. P. 137- -- Rethinking Internal Labor Markets: New Insights from a Comparative Perspective // American Sociological Review, August 1986.

Stark, David, and Laszlo Bruszt. One Way or Multiple Paths: For a Comparative Sociology of East European Capitalism, // American Journal of Sociology, Vol. 106, No. 4, (November 2001). P. 993-110.

Stark, David, and Laszlo Bruszt. Postsocialist Pathways: Transforming Politics and Property in East Central Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.

Bruszt, Laszlo and Stark, David. Remaking the political field in Hungary: From the politics of confrontation to the politics of competition // Journal of International Affairs, Grabner, Gernot and Stark, David (eds.). Restructuring Networks in Post-Socialism: Legacies, Linkages, and Localities. Oxford, New York: Oxford University Press, 1997.

Grabner, Gernot and Stark, David. Organizing diversity: Evolutionary theory, network analysis and postsocialism // Regional Studies, Julу 1997.

Nee, Victor, and David Stark with Mark Selden (eds.). Remaking the Economic Institutions of Socialism: China and Eastern Europe Stanford: Stanford University Press, 1989.

ФРЕД БЛОК

29 июня 2001 г., Амстердам VR Мы встретились в Амстердаме на ежегодной конференции SASE, где Фред должен бы выступить дискуссантом по моему докладу. Однако вследствие организационных неурядиц и передвижек мы оказались в разных секциях. Чтобы его труд не пропал даром, по пути на вечерний прием, пролегавшиему вдоль и поперек бесчисленных каналов, он изложил мне основные пункты своей критики (с которой я вынужден был согласиться). Тогда же мы договорились об этом интервью.

- Выступая на последней сессии конференции SASE, Вы назвали себя «экономсоциологом, хотя и с некоторыми оговорками». Скажите, а когда это произошло, когда Вы начали обозначать себя именно так? Когда Вы начали читать специальные курсы по экономической социологии?

- Дело было так. Будучи еще студентом Колумбийского университета, я посещал курс Терренса Хопкинса (думаю, его как раз посещала моя подружка). Он назывался «Социология хозяйств» [Sociology of the Economies]. И Хопкинс читал практически то же, чему его учил Карл Поланьи, еще когда сам Хопкинс в 1950-е гг. был студентом в Колумбийском университете. А свой собственный курс он читал уже где-то в 1966гг. Это было время, когда в американской социологии не было такого понятия, как экономическая социология. Данный курс был откровением, он был чрезвычайно интересен для меня. И примерно с того времени я и стал ощущать себя социологом хозяйств [a sociologist of economies]. Но тогда я не мог выйти на улицу и объявить это во всеуслышание, поскольку никто вокруг этим не занимался. Так что когда я поступил на магистерскую программу, я полагал, что работаю в традиции политической экономии, в общих рамках неомарксизма. Но в этой работе всегда неявно чувствовалось сильное влияние Поланьи, и нестрогое следование неомарксистской теории ощущалось то более, то менее отчетливо.

Моя диссертация была посвящена вопросам источников нарушения международного экономического порядка. Это была осознанная попытка развить выдвинутые в конце 1930-х гг. идеи Поланьи о структуре международных экономических правил. Я пытался показать, каким образом США реконструировали глобальный финансовый порядок во время и после Второй мировой войны. Однако все это я делал, практически не опираясь ни на какую конкретную дисциплину.

- Как и многие другие в то время. А когда это произошло? Когда экономическая социология получила признание?

- Думаю, для меня решающую роль сыграл Ричард Сведберг. Я не помню точной даты, но думаю, это было… - Начало 1990-х?

- Нет, это было в 1980-е гг., думаю, даже в начале 1980-х. Он тогда пришел и сказал:

«Знаете, ребята, вы должны понимать, что то, чем вы занимаетесь, по сути является экономической социологией». И я подумал: «Прекрасно, мне это подходит». Мне, пожалуй, больше нравится язык социологии хозяйств, потому что – как и в случае социологии религии – это социология, позволяющая уйти от теоретической схемы, которой придерживаются большинство исследователей-практиков. И в этом смысле «социология хозяйств», кстати, лучше «экономической социологии», поскольку в ее названии есть некоторый оттенок, предполагающий нацеленность на изучение форм хозяйства. Но я смирился с этой лингвистической проблемой и радостно стал сознавать себя экономсоциологом.

Для меня это было очень важное событие, поскольку я всегда ощущал себя маргиналом в этой дисциплине. Чувствовал, что тот тип политэкономии, которым я занимаюсь, – это нечто не вполне законное, не вполне соотносящееся с основным направлением. Так что когда меня, свежеиспеченного выпускника, только что защитившего диссертацию и попавшего на рынок труда, спросили: «И о чем же Ваша диссертация?», я ответил: «О том, как заключать и расторгать соглашения, подобные Бреттон-Вудскому соглашению». И знаете, они посмотрели на меня так, будто я свалился с луны… - Да, зато теперь Вы чувствуете, что стояли у самых истоков.

- Верно. И экономическая социология сделала немыслимый шаг, заявив: «Смотрите, основы анализа экономического процесса заложили Маркс, Вебер, Дюркгейм, и вот теперь мы продолжаем эту традицию».

- Вы упомянули, что не вполне отождествляете себя с основным направлением экономической социологии. А как бы Вы определили основное направление (или направления) экономической социологии в настоящее время?

- Ну, вообще-то мне бы не хотелось делать подобные классифицирующие обобщения, поскольку в каком-то смысле это все слишком запутано, и здесь есть самые разные фигуры. А когда принимаешься раскладывать их по полочкам, то волей-неволей упрощаешь и всю сложность их формулировок. Я бы, наверное, сформулировал это следующим образом: одним из самых влиятельных течений в рамках экономической социологии в США является то, что мы называем экономической социологией в бизнес-школах. В этом есть свои положительные и отрицательные стороны. Я имею в виду, что в среде бизнес-школ социологи, находясь в окружении экономистов, финансистов и т.д., всегда ощущают уязвимость своего положения. И здесь для них чрезвычайно важно существование такой дисциплины, как экономическая социология, ибо это дает им возможность сопротивляться узости мышления – а такая вероятность весьма велика в подобной среде. И мне кажется, что в этой самой среде бизнес-школ наши коллеги ведут весьма серьезную работу. Однако отрицательная сторона заключается в сужении экономсоциологической перспективы – по крайней мере, на уровне тенденции (это, конечно, не универсальная тенденция, и здесь возможны исключения). Исследователи принимаются детально изучать сетевые отношения между фирмами, не уделяя достаточного внимания анализу более широкого контекста [environment], в котором расположены эти фирмы. И это становится своего рода… - Простите, Вы имеете в виду социологические исследования организаций или же социологию, которая развивается в бизнес-школах?

- И то, и другое. Я имею в виду и социологов, исследующих организации, и социологов из бизнес-школ.

- И много социологов работает в бизнес-школах?

- Да, довольно много. По крайней мере, достаточно много тех, кто нашел работу в среде бизнес-школ [business school setting]. Я не особенно слежу за этой литературой, но экологическая теория организаций являет собой пример бурного развития в среде бизнес-школ со всеми ловушками, неизбежно подстерегающими позитивистскую социальную науку. Знаете, можно дать этот вопрос на рассмотрение комитету экономистов, и они не согласятся с моим выводом. Но мне кажется, здесь появляется нечто общее – в способе построения модели, прогнозов относительно выживания фирмы, стоимости [value] и т.д. И я полагаю, что перед нами пример того, как сужается круг вопросов, и это общая тенденция для данной среды. Но опять-таки хочу повторить: в этом есть и плохое, и хорошее. В частности, в бизнес-школах экономсоциологи вовлечены в реальную деятельность, наблюдая работу бизнесменов.

А это весьма полезно для анализа. Так что, как мне кажется, прежде всего следует подчеркнуть деление на микро- и макро-.

- Вы прежде говорили, что современная экономическая социология недооценивает макроуровневые подходы.

- Да, и знаете, проблема в том, что после того, как великие теории [grand narratives] утратили свое былое влияние – как, например, теория Маркса или Парсонса – у нас практически не осталось макросхем, на которых можно было бы строить свои рассуждения. В результате экономическая социология вынуждена сосредотачиваться на микроуровне, участвовать в этой идущей ныне дискуссии по поводу индивидуального действия, рационально ли оно… - О локальных порядках [local orders]… - Верно. И мне кажется, что ценность идущей от Поланьи традиции – в том, что она удерживает наше внимание на отношениях между государствами, на структуре и экономике. Когда правила игры, на основе которых организована мировая экономика, рассматриваются на глобальном уровне, Вы рассматриваете то, как политика и культура структурируют эти отношения.

- А могли бы Вы назвать наиболее важные события в экономической социологии за последние два-три года? Я имею в виду книги, статьи, конференции и пр. Что Вам показалось примечательным, может быть, необычным, выступающим из общего ряда? Или, может быть, было что-то, ставшее своего рода переломным моментом или обещающее стать таковым?

- Думаю, среди таких событий – азиатский кризис 1997-1998 гг., а также кризис в России, трудности, возникшие в Бразилии. Эти события кажутся мне чрезвычайно важным переломным моментом для более широкого понимания проблем организации глобальной экономики с точки зрения неолиберализма. И я думаю, что реакция США на эти события наглядно демонстрирует раскол между сознанием элиты и сознанием большинства. Об этом говорил Джозеф Стиглиц, я имею в виду его публичное заявление… - Об отходе от Вашингтонского консенсуса?

- Да. Мне кажется, что это очень важный момент. Т.е. отчасти здесь отражены более общие вещи, происходящие в рамках экономической теории. Так что это не просто мнение Стиглица, но и мнение людей, которые по всем своим убеждениям принадлежали к основному течению [mainstream], ратуя за свободное движение капитала в международной экономике… - Вы знаете, эта статья Стиглица была сразу же переведена и опубликована в России.

Но возвращаясь к собственно экономической социологии – были какие-то заметные книги, статьи за последние годы? Что бы Вы порекомендовали студентам в качестве своего рода прорывной работы, открывающей новую перспективу?

- За последние пару лет… - Ну, допустим, за три-пять лет.

- Не могу сразу сообразить… Важные работы за последние пять лет… Может быть, подскажете мне что-нибудь для начала?

- Это действительно не простой вопрос – мы все знаем о классике, а вот современные работы выделить сложнее...

- Дайте-ка подумать. Наверное, если говорить о том, что сделано за последние три-пять лет, то стоит назвать книгу Питера Эванса об укорененной автономии [embedded autonomy]8. Я назвал бы ее одной из основных работ именно потому, что в ней поновому очерчивается отношение государства к экономическому развитию. И, думаю, это помогает выстроить важное направление работы, которое начинается с разрешения искусственного дуализма по поводу того, является ли государство однозначно хищническим [predatory] по отношению к экономике, или же оно абсолютно рационально и служит во благо людям. С определения условий, при которых связи между государством и экономикой обоюдовыгодны и плодотворны, и т.д. Проблема этих связей является частью более общей дискуссии по поводу отношений между формальным и неформальным, здесь предпринимаются попытки ответить на вопрос о том, какие способы деформализации более или менее продуктивны в своем выборе множества путей артикулировать формальное и неформальное, с тем, чтобы те в свою очередь породили функциональный эквивалент… - А, например, если взять «Американский социологический журнал» [American Journal of Sociology] – в нем постоянно публикуются разные статьи, относящиеся к нашей теме. Может быть, что-то показалось Вам особенным?

- Что бы меня особенно заинтересовало? Ну, это случается довольно часто. Но сейчас я едва ли сразу на память назову то, что мне показалось особенно интересным.

Проблема, думаю, здесь заключается в том, что природа действительно значимых работ такова, что только через какое-то время – и немалое – понимаешь, важны они или нет.

- А Вы рекомендуете студентам какие-то новые работы или, как правило, ждете, пока пройдет некоторое время?

- Как правило, я что-то рекомендую по прошествии трех-четырех лет. Но, думаю, иногда я для пробы даю какие-то материалы, если вижу, что, вроде бы, это что-то достойное. Впрочем, я здесь отнюдь не конечная инстанция, чтобы решать… - И, наконец, мой последний вопрос: какие области Вы считаете наиболее перспективными? Например, если бы перед Вами сидел молодой аспирант, что бы Вы ему посоветовали?

- Здесь можно назвать пару вещей, которые я упоминал во время нашего заседания.

Одна из них – критический анализ реконструирования экономического измерения. Это чрезвычайно важная проблема, не достаточно разработанная в качестве самостоятельной области знания. Экономическая статистика во многом является способом конструирования социальной реальности. В каждом из видов статистики Evans, Peter. Embedded Autonomy: States and Industrial Transformation. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1995.

существует целый ряд методологических альтернатив, которые влияют на окончательный результат. Это одна из областей, где еще предстоит огромная работа, – в силу изначального несоответствия статистики и возможностей генерирования новых групп социальных фактов путем конструирования… - Вы хотите сказать, что социологам следует изучать тот же регрессионный анализ, но использовать при этом другие группы переменных?

- Думаю, не так уж и плохо быть методологически подкованным – хотя я и не особенно в этом силен. Однако в случае с этой статистикой дело даже не в самих регрессионных моделях, а том, как сочетать их между собой, как анализировать их совокупные результаты. Это касается и основ того, как рассчитывать национальные счета [national income accounts]. В большинстве случаев основа расчетов – физический капитал, в то время как инвестиции, формы подготовки и так называемый человеческий капитал выпадают из поля зрения. Однако есть все основания полагать, что экономические процессы присутствуют в этих формах инвестиций даже в более значительной степени.

Так что в результате мы получаем искаженное представление, которое ограничивается одним и тем же набором категорий. Таким образом, для того, чтобы играть в конструирование новых измерений, может быть, стоит задуматься о категориях и более серьезно подойти к методологии. Мне это кажется важным. Иными словами, стоит просто взглянуть со стороны и понять, что эти измерения неадекватны, – и придется с этим согласиться. Я не говорю, что это окончательное решение проблемы. Но это серьезный шаг вперед, позволяющий нам лучше понять существующие компромиссы [trade-offs]. Я говорил об этом, например, в работе «Постиндустриальные возможности».

- Вы коснулись методологического подхода. А какие перспективные темы Вы бы назвали?

- Вторая потенциально перспективная тема – и я также говорил об этом на заседании – это финансовая социология [finance sociology]. Изучая то, каким образом хозяйственная деятельность финансируется из частных или общественных фондов, мы сумеем понять, как различные акторы мобилизуют разные объемы ресурсов. И, знаете, во многом это будет так, как говорил один из немцев: бюджет – это своего рода скелет государства.

Мне кажется, мы могли бы начать выстраивать социологию финансов, которая являлась бы таким «скелетом» для более общей структуры экономики и включала бы также динамический элемент – когда мы могли бы распределять предприятия во времени в зависимости от того, как различные виды деятельности финансируются или не финансируются. Это было бы способом вновь ввести в анализ макроструктуру и при этом не вернуться к старым ограниченным схемам… - Но ведь помимо финансов государства есть еще финансы корпораций, финансы домохозяйств… - Да, так, и я думаю, что сюда войдут все эти элементы. Это должна быть достаточно общая схема. Например, у нас в США есть мощные институциональные инвесторы, и исследователи пытаются их анализировать на предмет того, как сбережения перетекают от домохозяйств и превращаются в финансовые инвестиции, и наоборот. И опять-таки я думаю, что не стоит это оставлять одним только экономистам, можно использовать это как исходную точку для построения упомянутых моделей-«скелетов». Но вообще-то я стараюсь никому ничего не навязывать, не подталкивать аспирантов к той или иной области… - Но все-таки у них возникают подобные вопросы. И они идут с ними к Вам… - Да. И на самом деле я не могу с легкостью предложить им ряд проблем, которые однозначно важны. Думаю, что решающую роль здесь играет вопрос, поднятый на сегодняшнем заседании: исследование моментов трансформации институциональных правил, которые наполняют ту или иную сферу экономической деятельности. Глубокое исследование таких переходных моментов всегда является полезным и результативным занятием. Т.е. если мы изучаем изменения, необходимо понять эти процессы на более глубоком уровне, изучить не только частные случаи фундаментальных кризисов – таких, как кризис 1930-х, кризис 1989-1991 гг. – это крайние случаи, и они не смогут дать нам адекватных инструментов для анализа динамики изменений мирового порядка.

Выборочная библиография работ Фреда Блока Block, Fred L. Introduction, in: Polanyi K. The Great Transformation. Boston: Beacon Press, 2001 (1944). P. XVIII-XXXVIII.

-- The Vampire State and Other Myths and Fallacies about the U.S Economy. New York: New Press, W.W. Norton & Company, Inc., 1996.

-- The Role of the State in the Economy, in: Smelser N., Swedberg R. (eds.) The Handbook of Economic Sociology. Princeton, Princeton University Press, 1994. P.

-- Postindustrial Possibilities: A Critique of Economic Discourse. Berkeley: University of California Press, 1990.

-- Political Choice and the Multiple “Logics” of Capital, in: Zukin, Sharon and Paul DiMaggio (eds.). The Structures of Capital: The Social Organization of the Economy.

New York: Cambridge University Press. 1990. P. 293-310.

-- et al. The Mean Season: The Attack on the Welfare State. New York: Pantheon Books, -- Revising State Theory: Essays in Politics and Postindustrialism. Philadelphia: Temple University Press, 1987.

! The Origins of International Economic Disorder: A Study of United States International Monetary Policy from World War II to the Present. Berkeley: University of California Press, 1977.

Новые тексты VR Мы публикуем одну из последних статей Владимира Гимпельсона, который совсем недавно стал директором вновь созданного Центра трудовых исследований ГУ-ВШЭ.

Статья написана им в соавторстве с одним из наиболее известных авторов по экономике посткоммунистической России Д.Трейсманом (Университет Калифорнии, Лос Анжелес) и Галиной Монусовой (ИМЭМО РАН).

PUBLIC EMPLOYMENT AND REDISTRIBUTIVE POLITICS:

EVIDENCE FROM RUSSIA’S REGIONS

Vladimir Gimpelson Centre for Labour Studies, Department of Political Science, Institute of World Abstract Public employment grew surprisingly fast in Russia during the 1990s, at a time when total employment was falling. Most of this growth occurred in the country’s 89 regions, and rates varied among them. This paper seeks to explain this variation. Using panel data for 78 regions over 1992-1998 we test several hypotheses. We show that the increase in the share of public employment in total employment has been greatest where unemployment was highest and growing the fastest, in ethnically defined territorial units, and in regions which received larger federal transfers and loans. Regional governors appear to use public employment for several purposes: as a kind of economic insurance to cushion the population against unemployment;

as a way of buying votes before elections; and, possibly, as a way of redistributing to minority ethnic groups. Their willingness to use it for any of these is conditioned by the level of federal financial aid they can attract. The paradoxical growth of public employment in Russia appears less a result of ignorant or irresolute central management than a perverse outgrowth of the competitive game of federal politics, in which regional governors use public sector workers as “hostages” to extract transfers.

Keywords: public employment, redistribution, regional governments, unemployment, transfers, wages, wage arrears, Russia, transition JEL Classification: H11, H51, H52, H72, H77, J45, P The authors would like to thank John Earle, Ye.Gontmakher, T.Gorbatcheva, R.Kapeliushnikov, T.Klyachko, H.Lehmann, D.Lippoldt, S. Mizobata, and S.Shishkin for comments and useful conversations. Gimpelson is grateful for financial support to the Thyssen Foundation within the framework of the project “Economic Reform and Labor Market Adjustment in the Russian Federation”. Treisman gratefully acknowledges support of the Smith Richardson Foundation, the UCLA Academic Senate, and the UCLA Center for European and Russian Studies.

I. Introduction One of the enduring puzzles of political economy is to explain what determines the size of the public sector. As the economic role of government has expanded dramatically in recent decades in all continents of the world, huge differences have emerged between individual countries. One important aspect of governments’ economic activities is their role as employer.

In the early 1990s, according to one survey, civilian government employment ranged from just 1.8 percent of the labor force in Senegal to 34.7 percent in Sweden [Schiavo-Campo 1997a]. Large differences exist even within relatively homogeneous clusters of countries:

Sweden’s third of the work force in public sector jobs compares to about one twelfth of the workforce in Germany; within Africa, Senegal’s 1.8 percent is dwarfed by Botswana’s 16. percent.

Levels of public employment can also vary widely among regions or municipalities within the same country. In regions of Italy’s South, for instance, public employees made up almost one quarter of the work force in 1995. In the country’s North, the corresponding figure was only 12 percent [Alesina et al. 1999]. Among cities in the US, 8.7 percent of the population of Jackson, Tennessee, were government employees in 1991. The same year, only.05 percent were government employees in Highland, California [Alesina et al. 1998: 10].

What accounts for variation in public employment across and within nations? A variety of theories have been suggested. The oldest is Wagner’s Law—the argument that economic development engenders demands for new types of government services, which require a larger public sector [Wagner 1883]. A second view is that public employment is a means by which politicians can conceal redistribution in favor of specific groups. Alesina et al. [1998] argue that for this reason public employment should be greater where income inequality or ethnic diversity is greater. Third, various scholars view government spending as a type of insurance against adverse economic conditions [Cameron 1978], and public employment as one way to buffer the population against private sector unemployment [Rodrik 1997]. This argument was developed to explain large public sectors in countries dependent on volatile foreign trade, but its implications are more general. We propose a fourth hypothesis. The views of public employment as redistribution, insurance, or response to modernization all focus on the motives governments might have for hiring public employees. But a necessary condition for them to do so is that governments have the ability to pay them. Thus, the hardness of the budget constraint on governments—itself determined by their ability to collect taxes, attract transfers, or raise loans in capital markets—should also help to explain variation in levels of public employment2.

In this paper, we examine which of these theories contribute to explaining the pattern of public employment change in Russia’s 89 regions in the 1990s—and with what weights.

Studying variation in public employment levels across the regions of a federal country has a number of analytical advantages. First, such a design holds constant (or almost constant) a vast number of potentially confounding factors—from legal system and monetary policy to macro-political culture. Second, the number of subregions or municipalities available for comparison is generally larger than can be mustered for a cross-national study. In focusing on subnational variation in public employment, we follow the recent example of Alesina et al.

[1998, 1999], and build on a growing literature on the determinants of public policy and Wagner also noted the possibility that: “Financial stringency may hamper the expansion of state activities, causing their extent to be conditioned by revenue rather than the other way round,” but expressed confidence that “in the long run the desire for development of a progressive people will always overcome these financial difficulties [Wagner 1883: 8].

public finance at the local level3.

For several reasons, Russia offers a particularly promising setting to explore the determinants of public employment. It has a young and relatively fluid, democratizing political system, with electoral checks at local, regional and central levels. Thus, the impact of electoral calculation on policy should be particularly visible. Regions vary quite dramatically in their degree of modernization, facilitating testing of the Wagner hypothesis4. The degree of economic crisis experienced in the 1990s also differed across regions in ways that make possible a test of the hypothesis that public employment acts as social insurance5. Finally, because of the poorly institutionalized system of fiscal federalism, Russia’s regional governments face budget constraints of different degrees of hardness. Budget deficits were financed mostly by central fiscal transfers in the 1990s, and the level of these varied considerably across regions6.

Russia also exhibits considerable interregional variation in the level of public employment. As of 1998, the level of public employment in Russia’s regions ranged from 19.5 percent in Tyumen Oblast to 54 percent in Ingushetia7. Most of the country’s public sector job creation in the 1990s appears to have occurred in establishments that are subordinated to regional administrations and funded from regional budgets. Thus, the public employment figures can reasonably be thought to reflect particular regional policies and constraints.

Russia’s experience in the 1990s offers additional puzzles for the political economist. The decade saw a massive, rapid process of privatization, reflecting in part deliberate policy and in part a severe collapse in state revenues. Employment in state owned enterprises fell from more than four fifths of total employment in 1990 to little more than one third in 1998. At the same time, total employment dropped by 12 percent and employment in the category “large and medium-sized enterprises and organizations,” which includes all public employment, fell by 27.5 percent. However, contrary to all expectations, employment in public administration and in the almost entirely public education and health care sectors grew. That in education, culture and art grew only in relative terms—from 9.6 percent of the total in 1990 to 11. percent in 1998. But the actual number of employees went up in healthcare, sport and social protection (an additional 215 thousand workers) and in public administration (an additional 1.2 million)! Observers had expected that «wages—and consequently employment—in health and education would fall relative to wages in the rest of economy as the market sector See, for instance, Goldin and Katz 1999, Alesina, Baqir and Easterly 1997; for useful reviews, see Rubinfeld 1987; Oates 1994.

As of 1996, regional domestic product per capita ranged from 59.2 million rubles (about $11,500 at average market exchange rate) in the oil-and-gas-producing region of Tyumen to 2.8 million ($545) in the southern republic of Ingushetia. In the city of Moscow that year there was more than one home telephone (or access to one) for each family. In the Nenetsky Autonomous Okrug to the north, fewer than one in four families had access to a home phone. (Statistiscs are from Goskomstat, Rossiisky statistichesky yezhegodnik, 1998.) In the average region, real industrial output dropped by about 57 percent between 1990 and 1996.

But while in some regions it fell by more than 80 percent (Yevreskaya AO, Aginsky-Buryatsky AO, Dagestan), in others it dropped by less than 30 percent (Yamalo-Nenetsky AO, Sakha, Nenetsky AO, Khakassia). See Freinkman et al. 1999.

For analysis of the determinants of central transfers, see Treisman 1996, 1998, 1999.

This represents the share of education, culture, art, and science; health care and sport; social protection; and public administration in total employment. For discussion of alternative definitions of public employment, see below.

expanded.8» Some decline was seen as appropriate because employment in these sectors started out from a comparatively high base—teacher-student ratios and other indicators of public service provision were often higher than in industrial countries9. In most other CEE transition countries health and education have downsized, while only employment in public administration has grown. The change in Russia’s health and education sectors—expanding relative staffing levels alongside falling wages—stands out as a puzzle to be explained.

Second, while employment in government administration at the federal level has fallen in Russia since the beginning of transition, the corresponding statistic at the regional level has risen10. A similar trend has been noted in other parts of the world. Schiavo-Campo and colleagues find that in the 1980s and early 1990s local and regional employment in government administration rose in Asia, Latin America, and the OECD, while central government employment fell. Understanding the reasons for such a shift is crucial in order to assess its implications for the quality of public good provision and the desirability of decentralization reforms. It might represent an efficiency-enhancing decentralization of the provision of public services [Oates 1972], making possible a closer match between community demands and the mix of public goods provided. Perhaps part of the increase represents the creation of infrastructure necessary for a law-governed market economy— unemployment assistance offices, antimonopoly structures, agencies dealing with bankruptcy, and so forth. Or it might represent the exploitation by local and regional politicians of rentseeking opportunities opened up by central government attempts at liberalization. As financial resources are shifted down the state pyramid, are they used more efficiently to provide public goods?11 Or are they invested at higher rates into patronage and bribes? Russia presents a revealing case study of such decentralization.

In the next section, we discuss hypotheses derived from the literature on public sector growth.

Then, in Section III, we describe the data and definitions of key variables. Section IV shows the general pattern of public employment in Russia’s regions. Section V presents a multivariate analysis of this pattern. Finally, Section VI concludes with a discussion of the results.

II. Hypotheses: What Explains Regional Levels of Public Employment?

We have six basic hypotheses. Though we discuss them separately, we do not consider them to be in contradiction and some are in fact highly complementary. The empirical analysis attempts, therefore, to estimate the weight of each in determining public employment levels in Cheasty and Davis 1996.

Data on employment in central branches of federal government executive bodies are available only from 1994. These show a fall in central federal government employees from 33.9 thousand in September 1994 to 28.9 thousand in December 1998 [Rossiisky Statistichesky Yezhegodnik 1999].

Before this, data are only available for public administration within the city of Moscow (i.e.

including both federal government and Moscow city government). This category of workers fell in absolute terms from 183 thousand workers in 1992 to 135 thousand in 1994. It is extremely likely that this contains a drop in federal employees. Employment in public administration in regions other than Moscow grew by about 1.25 million workers between 1992 and 1998.

The economics literature, from Tiebout [1956] on, provides various reasons to expect that this would be the case. In a recent paper, Qian and Roland [1998] model how Tieboutian competition between subnational governments might harden their budget constraints and reduce their waste or theft of resources.

the Russian regions. Since the period we consider is one of transition from policy-making under communist rule to that under a market economy with elected governments, we expect many of the factors to become more important over time.

1. Economic Development For decades, economists believed that the public sector grows according to Wagner’s “law of increasing expansion of public, and particularly state, activities” [Wagner 1883:8]. Over time, public spending as a proportion of national income tended to grow, Wagner observed, “in progressive countries, at least in our Western European civilization”. Interestingly for present purposes, he suggested that the association of economic development and state expansion should hold even more strongly “when administration is decentralized and local government well organized,” and noted a “marked increase in Germany in the fiscal requirements of municipalities, especially urban ones” [Ibid].

Wagner was somewhat vague about the cause of state expansion in more developed economies, attributing it to “the pressure for social progress”, which required a deeper state involvement in the economy. Others have added flesh to the idea. Musgrave suggested that in affluent societies, a growing share of private consumption expenditures “flows into ‘adult toys’ for leisure time use… pleasure cars, motorboats and other durables” the operation of which requires public investment and services—the building of “high-speed roads, marinas, parks, and so forth” or the organization of “traffic patrols, park services, or weather reporting” [Musgrave 1969: 79]. The result should be an increase in the population’s willingness to pay for public investments and employment-increasing services. As population density rises with urbanization, the risks of crime or accident may also rise at a disproportionate rate, requiring greater proportional public spending on policemen, firemen, and health inspectors to achieve the same level of public safety.

The cross-national evidence on Wagner’s Law is generally clear and supportive. The association between economic development and larger government is obvious from merely glancing through the statistics on countries’ spending levels. An examination of long periods of history in almost any country suggests that GDP and the size of government have grown in tandem (though not always at the same rates). There also seems to be a clear positive relationship between national income and public employment. Schiavo-Campo et al. [1997a:

viii] find a close and significant positive relationship between relative government employment and national income [see also Heller and Tait 1984]. They do not observe a clear association between income and public employment among the OECD countries taken separately (in this small-n estimation of data for the early 1990s), but using a different dataset on public employment in 1963-83, Cusack, Notermans and Rein [1989] do. Kraay and Van Rijckeghem [1995] find that government employment increases with urbanization and education levels.

Do the same arguments that predict a link between higher income or development and higher public employment also make sense at subnational levels? As already noted, Wagner clearly thought they should. German urban municipalities were in his time showing expanded “fiscal requirements,” which he attributed to a growing demand for public goods and services associated with social progress. The public services needed to deal with problems of urban congestion or to facilitate the enjoyment of Musgrave’s ‘adult toys’—e.g. lifeguards, traffic police, highways—can mostly be provided at least as efficiently at the local or state as at the central level. Alesina et al. [1998], report a generally positive though often insignificant coefficient on per capita income in their regressions of government employment in American cities. This motivates our first hypothesis.

H1: public employment will be higher (and will grow faster in the transition period) in more economically developed or urbanized regions.

2. The Politics of Redistribution Alesina and colleagues [1998] argue that spending on public employment, though promoted as necessary to provide public goods or services favored by the majority, is often little more than a means of channeling patronage to minority groups. By disguising aid as public good provision, politicians are able to redistribute income to particular constituencies in ways that circumvent opposition to explicit tax-transfer schemes. While an explicit and more efficient redistributive scheme would be politically opposed, a less efficient system based upon inflated government bureaucracies may find political support. The implication is that where minority groups are relatively stronger—in their operationalization, where income inequality or ethnic diversity are greater—such redistributionally-motivated public employment should be higher.

They present strong statistical evidence that this is indeed the case among U.S. cities. One might expect such inequality or ethnic diversity to have similar effects in Russia12.

H2: public employment will be higher (and will grow faster in the transition period) in regions with greater income inequality or ethnic diversity.

Unfortunately, we did not believe that the Russian data available on income inequality within regions were adequate to test this part of the hypothesis, so we limited ourselves to testing whether ethnic republics within Russia had different trajectories of public employment.

Focusing on the ethnic status of regions is an extremely preliminary way of getting at the ethnic redistribution hypothesis, and—as we discuss in the analysis—there are other possible interpretations of results involving the ethnic region variable. In particular, regions in our sample which had an ethnic identity also had a distinct administrative status—that of republics or autonomous districts. Higher administrative status is likely to be used to justify and to help to finance larger bureaucracies. So, as we will discuss below, disentangling specifically ethnic effects from those associated with institutional status is difficult.

3. Public Employment and Electoral Competition Incumbent politicians may not just use public employment to disguise transfers to minorities that their supporters would not approve; they may also use it to coopt the voters needed to form supportive majorities. A copious literature explores ways in which incumbent politicians manipulate public policies to buy votes, especially around the time of elections13. Russia underwent a democratic revolution in the 1990s, with the first competitive elections held in 1989 and 1990 (for the Soviet and Russian central legislatures and for Russian regional legislatures), and relatively free elections held in 1993, 1995 and 1999 (for the central There are two theoretical questions that remain open, however. First, Alesina et al. do not model why an incumbent politician would want to provide benefits to a minority against the wishes of the majority, whose votes are needed to stay in office. The propensity to favor the minority is introduced as an exogenous parameter. This can, of course, be motivated as the result of ethnic socialization, feelings of altruism, or conceptions of fairness. Second, it is not obvious why, given such a propensity, the extent of hidden redistribution would correlate with the size of the minority group. The implicit assumption seems to be that policymakers want to provide public jobs to some fixed proportion of members of the favored minority group. Why they would do this rather than maximizing the number of public jobs provided to the group subject to some constraint is not clear.

For a review, see Alesina, Roubini and Cohen 1997.

parliament) and 1996 and 2000 (for the presidency). Elections for regional governors were held gradually in an increasing number of ethnic republics and non-ethnic regions from to 1995—and then in a wave of elections in 1996-7 that left almost all 89 regions with popularly elected executives. Theories of the “opportunistic” political business cycle posit that incumbent politicians expand public spending in the run-up to elections in order to buy the good will of voters [Nordhaus 1975]. One way in which they can attract voters is by creating additional public jobs. Since most of the benefit of these jobs to the new employee will come in the form of wages paid after the election, this creates an incentive to vote the “right” way.

This reasoning suggests one way in which public employment levels might be expected to vary with the electoral cycle. One might expect public employment to increase in the year before an election, and to decrease in the year after as the political urgency declines and the need for fiscal stringency increases—or as a new incumbent sweeps the deck of his rival’s political appointees. The federal division of responsibility for public employment in Russia implies that one might expect to see such effects associated with both central and regional executive elections. For such pre-election increases to be feasible, incumbents must know in advance that an election is coming.

H3: a) public employment nationwide will grow faster than the trend in the year before an (expected) central presidential election (and perhaps also in the election year itself), and slower than the trend in the year after;

b) public employment in a given region will grow faster than the trend in the year before an (expected) gubernatorial election in that region (and perhaps also in the election year itself), and slower than the trend in the year after.

4. Political Ideology of Leaders In the press, differences in the scale of public employment are most often attributed to ideological differences between the policy-makers responsible. Sweden’s public sector is seen as having grown in the 1970s because of the social democratic views of those in government.

The general fall in government employment in the OECD in the 1980s is attributed to the Reagan-Thatcher revolution. Various scholars have also traced distinctive economic policies to particular party governments [Hibbs 1977, Cameron 1978]. Among Russia’s regions in the 1990s, governors differed markedly in both ideological convictions and party affiliations. At one end of the spectrum was the staunchly left-wing Yuri Goryachev of Ulyanovsk Oblast, who attempted to keep inflation down and real incomes high by imposing price limits far longer than in most other regions. At the other were such market reformers as Boris Nemtsov of Nizhny Novgorod or Konstantin Titov of Samara. The degree to which regional governments liberalized by cutting their workforces might reflect such differences of governor ideology.

H4: public employment will be higher in regions where the governor is affiliated with the communists.

5. Public Employment as Economic Insurance Another function of public employment may be to cushion the impact of macroeconomic crises caused by terms-of-trade shocks or other adverse events14. Rather than redistribution, See Rodrik 1997, Agenor 1996. Rodrik examined the impact of exposure to external trade. But, the motive behind “excess” public employment is social insurance. “By providing a large number of ‘secure’ jobs in the public sector, a government can counteract the income and consumption risk faced by the households in the economy” [Rodrik 1997: 3].

A couple of questions are left unresolved. First, it is not immediately clear why insurance could not be provided privately to reduce such risk or (more efficiently) by government on a fee-for-service basis. Rodrik refers to “undiversifiable external risk faced by the domestic economy,” but does not say why such risk is undiversifiable. In the context of Russia’s transition, though, it is easy to see why such insurance demand might not be met by nascent markets. Second, it does not seem likely a priori that those hired to fill government jobs would generally be those left unemployed by terms-of-trade shocks—the out-of-work textile worker does not usually turn up the next month as civil servant or teacher. Rodrik suggests that benefits may be passed on to the needy via the networks of extended families, but this is also somewhat tenuous. Either the redistribution or the demand for public goods arguments may still be needed to explain who gets hired.

Bearing in mind that the insurance argument may actually be complementary to the previous hypotheses, and that some questions would need to be answered to make it fully plausible, we nevertheless seek to test the hypothesis that the government is the “employer of last resort,” using public employment to cushion against external shocks.

H5: public employment will be higher (or faster growing) where unemployment is greater, or rises particularly fast.

6. Public Employment and Soft Budget Constraints Whatever the motives of policymakers, their ability to maintain large public sectors will depend on their financial resources. When regional governments receive larger transfers from federal government, this increases their capacity to fund public employees. Freinkman and Haney [1997] show that subsidies to inefficient enterprises increased in Russia’s regions as transfers from the central budget increased. It is possible that another part of such transfers went into hiring (or deferring layoffs) of public employees. Variation across regions in the level of public employment may reflect differences in access to such transfers rather than (or as well as) differences in the degree of demand for public services, redistribution, or social insurance.

H6: public employment will be higher (or faster growing) in regions that received larger (or increasing) transfers from the central budget.

III. Definitions and Data There is no universal and generally accepted definition of what is called public employment15.

The 1997 World Bank study defines public employment as that in central and non-central administration, public health and education16. In a similar vein, we use a measure (PEt) that represents the share of total employment in education, health care and sport, social protection, culture, art and science, and public administration. Some adopt a broader definition, including especially in a study comparing regions within the same country, some other indicator of vulnerability to external shocks may be appropriate.

See, e.g., Rose 1985 and Schiavo-Campo 1997b.

Schiavo-Campo et al. 1997b: 47.

all employees of state or municipally owned enterprises. In future work, as data permit, we will test the results obtained using PEt against results when more inclusive dependent variables are used.

The measure PEt has weaknesses that need to be acknowledged. It does not separate regional government establishments from those under federal subordination, and so also includes enterprises and organizations that are located in the relevant region but funded from Moscow.

The federal/regional division of fiscal responsibilities varies between subdivisions of the public sector and has changed over time. Regional budgets went from financing 66 percent of consolidated budget education spending in 1992 to 86 percent in 1996. The regional share of spending on social protection grew in the same period from 28 to 69 percent; that on health and sport from 89 to 90 percent; and that on state administration from 60 to 69 percent17. The changing framework of fiscal federalism needs to be borne in mind in interpreting the results.

Another possible problem is that PEt embraces sectors that are predominantly public but may, however, include some private entities (in education, health care, culture or research). The private sector share in these sectors is small, and most of the institutions in them are managed and funded by regional authorities. The largest cities, Moscow and St. Petersburg (both of which we refer to as capitals), are clear exceptions—most of the country's privately run health care and education are concentrated in them. These cities also contain most of the federal public employment financed directly from the federal budget (for instance, that in federal ministries, major universities, theaters, libraries, hospitals, and research centers.) We therefore try controlling for the capital cities in our multivariate regressions. PEt is available for 1992 to 1998.

To capture the six key hypotheses and control for possible confounding factors, we used data from a number of sources. For unemployment, we use the regional rates reported by Goskomstat RF using the OECD/ILO definition. Per capita gross regional product, the urban share of the population, the shares of the population under 16 and over 55 also came from Goskomstat publications. To focus on the initial level of economic development and reduce problems of endogeneity, we used gross regional product for the first year available, 1994.

Data on transfers and loans to the regions are from Ministry of Finance reports on budget execution, for 1992-96 presented in Freinkman et al. [1999], and for 1997 obtained directly from the Ministry of Finance. The transfers-plus-loans variables measure federal transfers and loans to the region per capita in thousand December 1991 rubles, deflated with the regional CPI’s calculated by Goskomstat. The data on gubernatorial elections in the regions and on the political affiliations of the governors were gathered from a number of sources, including McFaul and Petrov [1998], McFaul, Petrov, and Ryabov [1999], and the Institute for EastWest Studies Handbook of Regional Executives. In testing for pre-election increases in public employment, we excluded those elections which could not have been predicted by the incumbent the year before (for instance, those that were called just a few months before the election).

Figures for education, social protection, and health and sport are from Freinkman et al. [1999, Table A10]. The 1992 figure for administration is calculated from figures in Sinelnikov [1995, Table 5.1], which gives figures of 42 and 64 billion rubles for state administration spending of federal and subnational budgets respectively. The 1996 figure is from Rossiisky Statistichesky Yezhegodnik IV. General Trends in Public Employment In Russia in the 1990s, a combination of economic reforms, drastic GDP contraction, and growth in the underground economy led to a sharp fall in total registered employment.

Whereas in 1992, more than 72 million Russians were officially employed, by 1998 the total had dropped to less than 64 million (see Table 1). This represented a decline from 95 percent of the labor force (“economically active population”) to 88 percent. The state sector was no exception to this trend. As privatization and new private business development began to reshape the post-communist economy, employment in state-owned enterprises and organizations fell even faster. State sector employees declined from about 83 percent of the total in 1990 to 38 percent in 1998.

However, if we look more specifically at sectors made up of public service providers funded directly from the budget—health care and sport, social protection, education, culture and art, science, and public administration, i.e., the subsectors we include in PEt—the share of such public service providers has grown in the aggregate (Table 2). Employment in public administration grew from 2.1 percent of the total in 1990 to 4.4 percent in 1998; that in healthcare, sport, and social security grew from 5.6 to 7.0 percent; and that in education, culture and art from 9.6 to 11.2 percent. The workforce in science fell sharply, but not by enough to offset the large gains in other categories: overall employment in these overwhelmingly public sectors rose from 21.0 to 24.6 percent of the total. Employment in health care, sport and social protection and in public administration did not only increase in relative terms as total employment dropped—the actual number of employees in these sectors increased. In absolute terms, the workforce in public administration grew by 1.2 million, and that in health, sport and social security by 215 thousand.

Public employment levels vary significantly across regions. The share of education, culture, art, science, health care, sport, social protection and administration, (PEt), ranged from 19. percent of total employment in 1998 in Tyumen Oblast to 54 percent in the republic of Ingushetia. Regions differed not just at a particular point in time but also in the rate and direction of change. Table 3 shows that the mean has been growing while the variation remains fairly large. While the vast majority of regions increased their level of public employment, a few decreased theirs. Chart 1 depicts how PEt changed in particular regions between 1992 and 1998. Most of the regions lie above the no-change line, indicating a rise in PE. The handful of regions that bucked the trend and actually cut public employment are led by Moscow city and St Petersburg.

How do the high public employment regions differ from the low public employment ones? To get a preliminary sense of this, we examined the ten regions with the highest public employment as of 1998 and compared them to the 10 regions with the lowest public employment. Most of the regions with the largest share are ethnically-defined units with autonomous status. They are mostly poor and heavily subsidized but enjoy relatively more administrative power than regions lacking autonomous status. Chita, Pskov, and Novgorod Oblasts round out the list. The lowest rates of public employment occur mostly among heavily industrialized regions, along with the capital cities of Moscow and St Petersburg. To test for the relative contribution of our six hypotheses, we now proceed to multivariate analysis.

V. Multivariate Analysis To disentangle the effects of different possible causes, we regressed our indicator of public employment, PEt, on explanatory variables related to our hypotheses. We used a crosssection, time series design to exploit both the cross-sectional and intertemporal variation in the data. We calculate coefficients by OLS, but report “panel-corrected standard errors”, as recommended by Beck and Katz [1995], which are corrected for panel heteroskedasticity and contemporaneous correlation18. To reduce problems of autocorrelation, we included a lagged term of the dependent variable, as recommended by Beck and Katz (1996), who argue that this is preferable to using generalized least squares or other available techniques. The results should therefore be interpreted as explaining change in public employment shares rather than their absolute level. We also included dummies for year in the regressions, to separate general trends from patterns associated with particular regions.