«Putin’s Empire Stefan Batory Foundation Sapieyska 10a 00-215 Warsaw tel. |48 22| 536 02 00 fax |48 22| 536 02 20 batory Editor Wojciech Konoczuk Language editing Svetlana Appenheimer, ...»

Putin’s

Empire

Stefan Batory Foundation

Sapieyska 10a

00-215 Warsaw

tel. |48 22| 536 02 00

fax |48 22| 536 02 20

[email protected]

www.batory.org.pl

Editor

Wojciech Konoczuk

Language editing

Svetlana Appenheimer, Urszula Pawlik

Cover design by

Teresa Oleszczuk

Typesetting by:

TYRSA Sp. z o.o.

© Copyright by the Stefan Batory Foundation

Warsaw 2007

Contents

7 Aleksander Smolar, Introduction Power in Russia Лилия Шевцова, Россия перед новым политическим циклом: парадоксы 13 стабильности и Petro-State Wodzimierz Marciniak, From Retrospection to a Prognosis.

On the Difficulties in Prognosticating the Development of the Political Situation in Russia Michael McFaul, Russian Liberalism is Retreat Станислав Белковский, Бизнес Владимира Путина. Окончание Authorities and society Игорь Клямкин, Негражданское общество Арсений Рогинский, Право на самоопределение: правозащитники и власть в современной России Александр Аузан, Общество в России: причины слабости и спрос на социальную силу Imperial Russia?

Arkady Moshes, Post-Imperial Russia: Emergence and Prospects of Regaining Influence in the Post-Soviet Space Юрий Федоров, Российская сверхдержава: мифы и реальности Marie Mendras, Back to the Besieged Fortress ?

Дмитрий Орешкин, Имперский проект в России.

Печальные перспективы Aleksander Smolar Introduction Russia is interesting, it is fascinating, it provokes fear. The myth of its mysteriousness has always been present in history. It is enough to mention Winston Churchill’s classic phrase the mystery inside the enigma, which perfectly captures Russia’s incomprehensibility, or Fyodor Tyutchev’s famous remark, uttered one hundred years earlier, that Rossiyu mozhno tolko verit1.

Hence, Russia seems to be more of an object of faith and less of an object of cognition. Does the country really conceal such a great mystery?

Until recently, Russia used to be considered a country which no longer belonged to the group of the most influential countries in the world. There had been many reasons why this had happened. Russia retreated from Europe several hundred kilometers to the east and dissolved its external empire. Due to the catastrophic demographic situation – Russian population decreases by 700–800 thousand people every year – Russians are Aleksander Smolar – publicist, politologist, President of the Board of the Stefan Batory Foundation; studied sociology and economy at the Warsaw University. Between 1971 and 1989, a political migr in Italy, Great Britain and France. In 1974–1990, founder and editor-in-chief of the ‘Aneks’ political quarterly; in 1989–1990, Political Advisor to Prime Minister Tadeusz Mazowiecki. In 1992–1993, Foreign Policy Advisor to Prime Minister Hanna Suchocka. Scholar at the French National Scientific Study Centre (CNRS). His publications include La Grande Secousse. L’Europe de l’Est 1989–1990 (eds. with Peter Kende, Paris 1991), Globalization, Power and Democracy (eds. with Mark Plattner, Baltimore 2000), De Kant a Kosovo (eds. with Anne-Marie Gloannec, Paris 2003).

”... in Russia you believe”.

Putin’s Empire often referred to as a nation which dies out. As a result of the economic catastrophe of the nineties, symbolized by the Russian crisis of 1998, the standard of living of an ordinary Russian decreased drastically. The central authorities were completely unable to exert influence on the situation in The first Chechen war and Moscow’s concessions were interpreted as a sign of Russia’s weakness, even if the decision to grant Chechnya broad autonomy was accepted due to moral reasons. Russia seemed to lose it former standing also in the military sphere. Its enormous nuclear power was no longer significant in a world, where the Cold War’s balance of force principles no longer applied. Russia was ironically referred to as “Upper Consequently, only several years ago it seemed that Russia as a state was a virtual being. One may quote many examples of Russia’s weakness at that time. Today, the image of Russia in the press indicates that it is a completely different country. It is even difficult to understand what changed the way Russia is perceived in the world so drastically. There are various interpretations, some of them very simple.

the situation in Russia is viewed, it is now a country which is once again believed to have regained its status of a world power. Russia is believed to have returned to the group of the few countries which are shaping and will shape the fate of the world. According to the most popular interpretations, Russia regained its integrity and strength, personified by President Vladimir Putin. Regardless of the controversy which Putin arouses in the world and of the negative emotions he evokes among the liberal elites of Russia, the Russian president is a very popular man in his country. If we were to measure democracy by the strength of public support, we might assume there were not many leaders who had such a strong political mandate. On the other hand, Russia is less and less democratic. Without doubt, it is less democratic than during Boris Yeltsin’s presidency. At that time Russia, was a vanishing state, immersed in chaos, but it was also a vivid society, with

Introduction

a truly pluralistic democracy. There were justified hopes that the country would follow the Western path of development. Today, Putin openly challenges the Western, democratic model of development.

It is also difficult to define the Russian political system, and therefore to describe what Russia really is. Is it a neo-patrimonial, surface democracy, an autocracy, an oligarchy, or a bureaucratic state capitalism? Perhaps it is a capitalism of the presidential administration? Is it a petro-economy, or a petro-state?

This is how contemporary Russia has recently been described by Russian and Western authors. The situation in the energy supplies market lies in the center of the Russian mystery. Vast natural resources suddenly turned out to be a factor which decisively changed not only the international position of Russia, but also its internal economic situation. Russia uses oil and gas to pursue its political objectives more boldly, which leaves the West worried and frightened. These are only some of the problems which contribute to the renewed interest in Russia which can be observed in the world and which results in the search for new interpretations to describe Russia’s internal policy and international position.

The texts included in this compilation, written by outstanding experts on Russia from France, Poland, the United States and, first of all, from Russia itself, attempt to explain the Russian mystery. Their authors participated in the conference “Putin’s Russia”, organized by Stefan Batory Foundation in Warsaw, on 30 November 2006. The articles were written specifically for this publication.

Power in Russia Лилия Шевцова Россия перед новым политическим циклом: парадоксы стабильности и Petro-State Президентство Владимира Путина стало периодом консолидации бюрократически-авторитарного режима и бюрократического капитализма. Сегодня есть основания сделать вывод относительно того, насколько стабилен этот режим и насколько российская система способна стать инструментом модернизации.

Стабильность, готовая обрушиться Начнем с проблемы стабильности. Внешне особых угроз для стабильности России в ближайшем будущем не видно. Напротив, есть все доказательства того, что российская внутренняя ситуация устойчива, и власть ее контролирует.

Давайте перечислим те факторы, которые обеспечивают в России спокойствие.

Цена на нефть остается ключевым фактором стабильности. В стране продолжается экономическое оживление, которое поддерживает позитивный тонус части общества. Народ еще не преодолел усталости от ельцинских встрясок и не горит желанием выходить на улицы. Люди разочарованы в существующей * Лилия Шевцова – политолог, ведущий эксперт Московского центра Карнеги. Профессор Московского государственного института международных oтношений (МГИМО), эксперт Carnegie Endowment for International Peace (Вашингтон) и Королевского института международных отношений (Chatham House) в Лондоне. Окончила историю и журналистику в МГИМО. Автор множества книг, посвященных истории современной России, среди которых: Режим Бориса Ельцина (1999), Yeltsin’s Russia Myth and Reality (2000), Gorbachev, Yeltsin and Putin: Political Leadership in Russia’s Transition (вместе с A. Brown, Washington 2001), Putin’s Russia (2003).

Putin’s Empire оппозиции, как слева, так и справа, и не спешат ее поддерживать, ожидая появления новых лиц. Сам факт сохранения в России старой оппозиции, которая заполняет протестные ниши, препятствует появлению новых оппозиционеров. Имеет значение и то, что Кремль успешно перехватывает у оппозиции привлекательные лозунги и идеи. Особо отмечу потерю интеллигенцией прежней оппозиционности – отныне в обществе нет того поддерживающего недовольство фермента, которым были советские интеллигенты и диссиденты.

Имеет значение относительная мягкость режима, которая позволяет выживать несогласным, правда, загоняя их в своеобразные гетто и лишая возможности для контактов с обществом. Отдадим должное кремлевским технологам, которым удается заполнять политический вакуум искусственными клонами, ограничивая шансы для формирования живых социальных и политических движений. Клоны заполняют политическое пространство, не оставляя шансов для оппозиции. Наконец, российской власти повезло с фактором неизбежности, которая проявляется в том, что после революционных потрясений наступает Огромное значение для дремлющей сегодня России имеет институт лидерства. Когда все зыбко, надежда на лидера и его прагматизм оказывается важным фактором стабильности. Народ, видя коррупцию власти, тем не менее, выносит лидера за скобки, поднимает его над бюрократией, и, поддерживая его, тем самым говорит: «Мы пока тебе верим потому, что больше А теперь поговорим о том, почему все в российском развитии относительно.

На поверхность выходят системные факторы, которые начнут постепенно подрывать безмятежность. Я перечислю три системных фактора подрыва, т. е. те факторы, которые порождены организацией общества и имеют долговременный характер. Первый – это конфликт между персонифицированной властью и ее демократической легитимацией. Стремление власти к гарантированному самовоспроизводству ведет к попыткам подкорректировать результаты выборов, что, в свою очередь, ослабляет легитимацию власти, а в конечном итоге вызывает разрыв между нею и обществом. Второй фактор – стремление власти обеспечить статус кво при одновременном перераспределении ресурсов, коPower in Russia торое неизбежно порождает конфликты элит и напряженность. Третий фактор – неизбежность формирования антисистемного недовольства при чрезмерной централизации власти. Ведь если политические институты не создают условий для самопроявления разных сил и интересов, то эти интересы ищут пути проявления в обход системы.

Россия представляет все больше доказательств того, что власть, построенная по принципу «приводного ремня», может работать только при безупречной системе субординации. А последнее достигается, во-первых, за счет страха, вовторых, за счет насилия, в третьих, за счет мобилизующей идеологии, которой в свое время был коммунизм. Если хоть одна из составляющих этой «триады»

отсутствует, вертикаль власти перестает нормально работать. Что мы имеем в России? Механизм принуждения коррумпирован. Страх перед Кремлем испаряется, а мобилизующей идеологии и вовсе нет. Кроме того, при централизованной системе сбой в работе одного из ее отсеков вызывает нарушение ритма всей системы, коль скоро все ее элементы находятся в вертикально-подчиненной зависимости. Отсутствие самостоятельных институтов, которые бы разрешали столкновения между группами интересов, ведет к тому, что эти столкновения провоцируют напряженность. Кроме того, когда борьба переносится за кулисы, это повышает непредсказуемость политического процесса. Следует учесть и высвобождение населения из-под прямой зависимости от государства – уже 45% населения говорят, что они не зависят от государства. В любой момент, когда власть затронет их интересы, они начнут искать формы объединения и могут стать вызовом для Кремля. В России уже сейчас стихийно самоорганизуются слои недовольных – группы автомобилистов, обманутых вкладчиков, солдатских матерей, экологические группы. Это та нарождающаяся структура гражданского общества, которая вскоре создаст проблемы для неправового государства. Вряд ли может успокаивать и тот факт, что все политические институты фактически «висят» на президентском рейтинге популярности. Падение этого рейтинга угрожает стабильности всей системы.

Обратим внимание и на то, как работает закономерность непреднамеренных обстоятельств. Уже не раз бывало, что власть получает результаты, противоположные ожидаемым. Так было с реформой монетизации социальных льгот, Putin’s Empire которая вывела на улицы сотни тысяч людей в 2004 г. Так было с вмешательством Кремля в украинские выборы с целью поддержать Януковича в 2004 г., которое в итоге лишь сыграло на руку Ющенко. Так было с газовым конфликтом с Киевом в 2005 г., который должен был усилить роль Газпрома как поставщика углеводородов, но в результате заставил Европу искать источники диверсификации поставщиков энергоресурсов. Где гарантия, что закономерность непреднамеренных обстоятельств вновь не даст о себе знать, когда Кремль, пытаясь укрепить свои позиции, начинает пилить под собой сук?!

Тот факт, что правящая команда так поглощена имитационными играми – созданием прокремлевских партий, движений, советов – означает обеспокоенность власти тем, что может произойти в обществе, которое власть все меньше понимает. Но чем активнее власть пытается лепить ручное гражданское общество, закрывая все отдушины для протестного пара, тем вероятнее выход части реального общества за пределы легального поля. Условием стабильности общества и государства является развитая, структурированная и включенная в систему оппозиция. И, напротив, оппозиция, вытесненная из политики, всегда антисистемна. Между тем 61% опрошенных россиян хотят иметь настоящую оппозицию (только 25% относятся к ней негативно) и 47% считают, что ее в обществе нет (30%, что есть). Это означает, что народ ждет появления влиятельных оппонентов власти.

Есть и еще одна тревожная тенденция – эволюция постсоветских режимов на Северном Кавказе, где они приняли кланово-тоталитарный характер и при этом держатся на федеральных штыках и дотациях. Фактически на Северном Кавказе возникает российская версия Ближнего Востока, но удаленная от сферы влияния западного сообщества, а потому обреченная на еще большую безысходность. Москва оказалась заложником местных диктаторов типа Рамзана Кадырова и других султанистких режимов, которые она же сама и создала, пытаясь стабилизировать ситуацию, и которым отдала немалые полномочия. Северный Кавказ превращается в милитаризованнную зону, напичканную оружием, паразитирующую на России, все больше скатывающуюся к исламскому фундаментализму, все больше угрожающему стабильности Обратим внимание и на те ситуативные факторы, которые сегодня работают на стабильность, завтра могут заработать в ином направлении. Возьмем нефть. Власть совершенно не готовится к возможному падению цены на нефть, которое может обвалить экономику. Возьмем другой инструмент обеспечения стабильности в России – формирование кремлевских движений. Нет никакой гарантии, что с организованными Кремлем движениями молодежи – «Наши» либо «Молодая Гвардия» – не произойдет то, что произошло с националистической партией «Родиной», которая также была сформирована Кремлем, а потом из-за честолюбия ее лидера Дмитрия Рагозина превратилась в отвязавшуюся пушку на палубе. Обратим внимание и на противоречия президентского рейтинга, который пока работает на стабильность. Из тех 76% населения, которое поддерживает президента Путина, только 17% считают, что он является успешным лидером. А все остальные полагают, что он «завалил» те задачи, которые он должен был осуществить, за исключением одной – внешней политики. Этот парадокс с поддержкой лидера, который рассматривается как провальный, только подтверждает безнадежность в настроениях людей: они ищут опоры в лидере, хотя и понимают его возможности, ибо других опор у них нет.

Рост в обществе националистических настроений и ксенофобии вызывает особые опасения. Они нередко провоцируются самой властью, которая постоянно ищет врага и искусственно формирует в стране атмосферу подозрительности по отношению к мигрантам. Национализм и ксенофобия являются защитной реакцией российского населения в условиях трудного выживания, и эти настроения канализируются в самых простых и примитивных формах.

Сегодня около 56% россиян готовы поддержать лозунг «Россия для Русских».

Это стремление найти ответ на собственную ущемленность и свои комплексы говорит об отсутствии в обществе реальной стабильности.

Гадать о том, насколько удастся сохранить стабильность в закрытой системе, которая начала работать на себя, дело неблагодарное. Однако представим себе неожиданное наслоение нескольких событий: реформа жилищно-коммунального хозяйства, повышение энерготарифов, транспортные пробки в крупных городах, рост инфляции, недовольство студентов, которых начнут забирать в армию, технологическая катастрофа, подобная отключению электричества Putin’s Empire в Москве в 2005 г., этнический конфликт с применением силы. Этого вполне достаточно для того, чтобы получить толчок, который может растолкать даже самое терпеливое и инертное общество. Вызывает, однако, опасения то, что напряженность в ситуации, когда в обществе нет влиятельных либерально-демократических сил и сама либеральная демократия ассоциируется с ухудшением жизни, может только еще больше усилить в обществе национал-популистский крен. В этом случае окажутся правы те кремлевские обитатели, которые предупреждают: нынешний российский режим – воплощение цивилизованности по сравнению с тем, что может возникнуть в случае его обвала. Но все дело в том, что именно нынешняя власть породила почву для национал-популистской стихии и сохранение этой власти лишь усиливает эту стихию.

Само же общество, глядя на суетливость власти, которая одновременно пытается и запугать его, и понравиться ему, по-видимому, ощущает, что власть в себе не уверена и неуверенность власти может породить в обществе искушение проверить ее устойчивость. А потому будем готовы к любым неожиданностям, в том числе и к тем, которые создает сама российская власть, когда Экономика, которую оставляет Путин России, выглядит впечатляюще. ВВП за годы путинского президентства увеличился с 200 млрд. долл. в 1999 г. до млрд. в 2006 г.; золотовалютные резервы – с 12,7 в 1999 г. до 266 млрд. долл.

Запасы Стабилизационного фонда достигли 70 млрд. долл. В 2006 г. торговый профицит составил более 120 млрд. долл.; профицит бюджета – 7,5% ВВП.

Российская экономика стала 12-той по величине среди мировых экономик.

Российский крупный бизнес доказал способность организовать производство в крупных масштабах, с успехом конкурируя с мировыми корпорациями и проявляя динамизм и глобальные устремления. Россия, которая в 90-е гг.

униженно выпрашивала деньги взаймы, сумела досрочно погасить свой долг Однако экономика, как и все в России, имеет свое «двойное дно». Источники экономического подъема не дают оснований для оптимизма прежде всего потому, что этот подъем связан в основном с высокими ценами на нефть и отчасти достигается за счет секторов, защищенных от конкуренции с импортом.

Начиная с 2005 г. экономический рост начал затухать – с 10% в 2000 до 6,3% в 2006 г. Любой обвал цены на нефть может ввергнуть российскую экономику в состояние падения. Нет сомнений в том, что экономика достигла предела своего экстенсивного развития и отныне может только стагнировать. Правительство никак не может сбить инфляцию ниже 10%. Банковская система не выполняет своей роли посредника – финансовые потоки, которые формируются в сырьевом секторе, не перетекают в другие сектора. Множество банков занимается тем, что уводят деньги в тень и обслуживают класс рантье, а подчас и криминальные группы. Правительство не имеет понятия, что делать с негативными последствиями лавины нефтедолларов, в первую очередь, с укреплением рубля. Россия сумела расплатиться с государственным долгом, но вырос корпоративный долг российских кампаний – с 30 млрд. долл. в 1998 г.

до 216 млрд. долл. в 2005 г.

За время правления Путина в стране завершено строительство государственного капитализма. Но так как само государство оказалось приватизировано бюрократией, есть основания говорить об утверждении особой формы государственного капитализма – бюрократического капитализма. Отличием его от олигархического капитализма является решающая роль бюрократии.

Толчком к его формированию стало дело Юкоса, которое продемонстрировало, что чиновничество начало возвращать себе в экономике командные высоты. За 2004–2006 гг. доля государства в капитализации фондового рынка увеличилась в полтора раза – до 30% и составила 190 млрд. долларов. За государственными кампаниями в 2006 г. было 50% внешних корпоративных заимствований. Доля частного капитала в российском ВВП снизилась с 70% в 2004 до 65% в 2005 и продолжает падать. Государство не только стало агрессивным фактором в экономике, но является еще и основным регулятором – судьей, который устанавливает правила игры – естественно, в свою пользу, что подрывает принципы рынка.

Рост в российской экономике крупных акул означал и ослабление перспектив Putin’s Empire для малого и среднего бизнеса. В расчете на 1000 человек населения страны приходится лишь 6 малых предприятий, тогда как в странах ЕС – не менее 30.

В этом секторе экономики занято около 15 млн. человек, т. е. около 20% от общей численности занятого населения, что в 3–3,5 раза ниже европейского уровня. Монополизация экономики акулами означает и невозможность ее диверсификации, которая требует существования множества более мелкой Есть своя логика в том, что монополия на власть в России дополнена государственным монополизмом в экономике. Традиция поглощения властью собственности в который раз взяла верх, что свидетельствует о том, что российская власть не выносит конкуренции в любой сфере и довлеет к полному контролю за окружением, даже в ущерб экономической целесообразности.

Я не утверждаю, что любая экспансия государства есть зло – отнюдь! Речь идет о вмешательстве в экономику государства особого типа, которое функционирует на основе не верховенства закона, а теневых правил игры, которые само же государство не соблюдает. Экспансия неправового государства в экономику означает неизбежность коррупции, отсутствие твердых принципов и последовательности, уход бизнеса в «серую зону». И никакие экономические реформы не могут стимулировать деловую активность, пока само государство не заинтересовано в конкурентной экономике.

Когда государство занято возвращением в экономику, об экономических реформах никто не думает. Эти реформы в России закончились еще в начале первого путинского правления. И, кстати, этот факт является демонстрацией неспособности централизованной власти к созданию динамичной экономики.

Такая власть стремится гарантировать свои позиции за счет пакта аппарата и части крупного бизнеса. Все, что угрожает этому пакту, – конкуренция, незыблемость частной собственности, открытые суды и транспарентность процесса принятия решений, корпоративная этика, свобода прессы – должно быть ограничено. Следовательно, закрывается доступ воздуха для развития нормального рынка. Персонифицированная власть, размышляющая о том, как сохраниться за пределами 2008 г., тем более не готова к реформам, которые могут нарушить стабильность перед выборами. Конечно, и цены на нефть тоже играют свою роль – они позволяют расслабиться и забыть о реформах. Ведь реформы проводят от отчаяния, а не тогда, когда с неба валятся нефтедоллары и можно жить, как в советские времена, тратя деньги на потребление.

Последствия экспансии неправового государства в экономику стали очевидными очень быстро. Так в течение 1998–2004 гг. нефтяные кампании, которые контролировались государством, повысили свое производство на 75%, а частные нефтяные кампании – на 132%. В течение пяти лет с 1999 по 2004 г.

рост нефтяного производства достигал 8,5% в год, а после национализации Юкоса снизился до 2,7%. Но еще более убедительным доказательством разрушительности государственного влияния является деятельность Газпрома, который за 1999–2005 гг. повысил свое производство на 2%, а в 2005 г. рост его производства составил 0,8%.

Но это не может остудить оптимизм сторонников дирижизма. Для того, чтобы найти аргументы в свою пользу, они любят обращаться к успеху государственного капитализма в Восточной Азии и Китае. Возможно, они просто не знают, что призывают Россию повторить путь, с которого «азиатские тигры»

сошли после кризисов своего государственного капитализма. Что касается Китая, то российские дирижисты тоже предпочитают не знать, что в Китае в 10% экономический рост происходит не за счет государственного, а частного сектора. И вообще экономические успехи Китая являются, в первую очередь, следствием невысокого уровня развития общества, а также того, что государство не заботится о социальных проблемах своих граждан. Пытаясь повторить китайский сценарий, Россия не только рискует совершить откат на уровень доиндустриального общества, но и не предохраняет себя от потрясений. По существу, дав бюрократии свободу рук в экономике, Россия возвращается к той отметке, от которой развитый мир уже ушел.

Экономическая модель, возникшая в России, начинает напоминать PetroState – «бензиновое государство». Такое государство характеризует в первую очередь сырьевая ориентация. По независимым источникам доля нефтегазового сектора составляет соответственно – 24,7%, 32,7% и 37,2% ВВП в 2003, и 2005 г. Газ и нефть дают 56% поступлений в бюджет, и на них приходится 60% экспорта. В «бензиновых государствах» есть вполне определенные родовые Putin’s Empire признаки: смычка аппарата и бизнеса, появление класса рантье, который существует за счет дивидендов от продажи сырья, системная коррупция, господство крупных монополий под контролем бюрократии, зависимость экономики от внешних шоков, угроза «голландской болезни», государственное вмешательство в экономическую жизнь, разрыв между богатыми и бедными. Государство такого типа заинтересовано не в модернизации, а в воспроизводстве сырьевой экономики. Все эти родовые признаки все больше характерны для России.

Идея «сырьевой сверхдержавы», овладевшая умами российской элиты, означает одно: признание провала попыток диверсифицировать российскую экономику. Этот провал грозил России катастрофическими последствиями, если бы не неожиданная удача – повышение цены на нефть. Охватившая мир истерия по поводу энергетической безопасности, которая и подстегнула цену на нефть, дала Кремлю неожиданный повод считать свой провал преимуществом. Газ и нефть превратились в решающий инструмент российской внешней и внутренней политики – по существу, в опору российской государственности.

Если взглянуть на зарубежные поездки президента Путина, то возникает впечатление, что он занимается исключительно «сырьевой дипломатией», преимущественно «газовой дипломатией». Кремль сделал проблему обеспечения «энергобезопасности» основной в повестке дня «Восьмерки» в 2006 г., попытавшись на этом саммите утвердить энергетический супер-статус России.

В начале 2006 г. Москва предложила Западу и остальному нуждающемуся в углеводородах миру своего рода „Grand Bargain”. Вот суть этого предложения:

«Мы гарантируем вам поставки энергетического ресурса, а вы гарантируете стабильные объемы закупок и стабильные цены на длительную перспективу, и мы все это фиксируем в долгосрочных контрактах. Мы пускаем ваш бизнес в наши добывающие кампании. А вы пускаете нас в ваши распределительные сети».

Мотивацию Кремля можно понять, и в ней есть определенный резон. Вот как рассуждают кремлевские обитатели: «Сейчас Россия залезет в долги и потратит миллиарды долларов на разработку месторождений в Сибири и арктическом шельфе, построит трубопроводы для доставки углеводородов потребителю. Но ведь если вдруг потребность в них снизится либо падет цена на энергоресурсы, Россия, сделавшая ставку на углеводороды, станет банкротом. Причем обвал может произойти в любой момент, и эта перспектива, видно, беспокоит по крайней мере часть правящей команды. Есть и конкретные расчеты, которые убеждают Москву в необходимости экспансии на западные, в первую очередь, европейские рынки. Так, именно европейские, а не российские потребители обеспечивают благополучие Газпрома, ибо стоимость газа в Западной Европе в пять раз выше, чем в России. Отсюда и его стремление обеспечить прямой доступ к конечным потребителям газа.

Жесткость требований России вряд ли могла понравиться западным партнерам. Тоже понятно почему: предлагаемая Кремлем сделка по планированию производства и потребления энергоресурсов на длительную перспективу не имеет ничего общего с принципами рынка. Немаловажно и то, что российские государственные кампании – далеко не идеальный партнер по бизнесу, и их экспансия может подорвать в западных экономиках корпоративные правила, которые создавались десятилетиями. Кроме того, российские кампании являются продолжением государства и могут использоваться Кремлем как политический инструмент. Тенденция к расширению контроля государства за энергетическими ресурсами тоже вызывала у западного капитала сомнения в прочности сделок с российскими партнерами. Шелл с партнерами на Сахалин-2, Тотал на Харьягинском нефтяном месторождении, BP на газовом месторождении Ковыкта - все эти кампании на себе ощутили жесткое давление российских государственных кампаний и, в первую очередь, Газпрома, который везде пытался увеличить свою долю вопреки предыдущим соглашениям.

Правда, западные наблюдатели, видя одну тенденцию, не замечают возможность другой: чем больше российские кампании будут интегрироваться в западные системы, тем быстрее они будут усваивать новые правила игры.

И еще: чем больше российских кампаний окажутся включенными в западные экономики, тем безопаснее станет западному бизнесу в России. Пока неясно, какая из этих тенденций окажется доминирующей, но нужно видеть наличие обеих.

Конечно, не все «сырьевые» государства превращаются в Петростейты. Этого удалось избежать Америке, Канаде, Великобритании, Австралии и Норвегии.

Но испытание нефтью, газом и прочим сырьем выдерживали только те страны, Putin’s Empire которые имели развитое гражданское общество и ответственные правительства. Показателен пример норвежцев, которые сделали ставку на сочетание нефтяных интересов и интересов других социальных групп, представлявших рыбную промышленность, высокие технологии, экологические группы, предпочитая диверсифицировать экономику. Более того, норвежцы пошли на неслыханный шаг – ограничили инвестиции в национальную нефтяную кампанию Statoil и добычу нефти, чтобы избежать сырьевого крена.

Российская власть не менее осознанно сделала ставку на сырье как фактор возрождения экономики. Такую же иллюзию питали все Петростейты, начиная с Венесуэлы и Нигера и кончая Индонезией и Алжиром. Их судьба незавидна – они все заканчивают загниванием, как Венесуэла, или обвалом, как это случилось в Индонезии. Один из западных экономистов сравнил «нефтяные деньги»

с ураганом Катрина по тому эффекту, которые они имеют для общества. То, что сырье - не обязательно ключ к успеху, доказывает Япония, где отсутствие ресурсов заставило нацию шевелить мозгами и развивать новые технологии.

Не меньшую зависть у богатых ресурсами государств должна вызывать бедная сырьем Индия с ее 8% экономическим ростом, с ее Бангалором – районом новых технологий и мировой экспансией. Да и возвышение Китая происходит при очень скромных сырьевых возможностях.

Впрочем, трудно избавиться от ощущения, что российская элита понимает, о чем идет речь, и идея «сырьевой сверхдержавы» призвана отвлечь внимание общества от стремления правящего слоя обогатиться за счет углеводородов. Как признался руководитель министерства по природным ресурсам Юрий Трутнев, 75% всех известных месторождений нефти и газа в России уже в производстве, а нефтяные резервы могут иссякнуть через 10 лет.

Вряд ли российская элита не знает, что 89% нефтяного оборудования в России устарело, а половине трубопроводов уже более 25 лет. Сырьевые отрасли, обложенные непомерными налогами, развиваются все медленнее. Темпы роста добычи нефти снижаются – и это при такой мировой цене на нефть! – а добыча газа стагнирует (падает на 20 млрд. куб. м в год). Кроме того, страна теряет ежегодно около 70 млрд. куб. м газа, в частности, за счет того, что газ сжигается в факелах. Кремлевская команда не может не знать эти расчеты.

В таком случае напрашивается вывод, что муссирование идеи энергетической сверхдержавы для политического класса является прикрытием сиюминутной политики, нацеленной на получение сверхприбылей, большая часть которых приватизируется в виде ренты. «Мы используем сверхдоходы в сырьевых отраслях для инновационного прогресса», – успокаивают российские чиновники.

Но обещания остаются обещаниями: доля товаров и услуг в российском экспорте всего лишь 1,7%, а сферы высоких технологий – 0,3%!! Словом, трудно удержаться от впечатления, что мантра об энергетической мощи, которую не уставая твердит российская элита, а также ее заверения о начале скачка России в эру новых технологий – не что иное, как блеф.

А тем временем на практике происходит снижение рентабельности нефтегазового сектора. При этом не ощущается и подъем других секторов экономики.

У власти нет ни желания, ни умения заниматься созданием инвестиционного климата, который необходим для того, чтобы заработала экономика высоких технологий, и она перестала заниматься поисками источников внутреннего роста, не зависящих от сырьевой лихорадки. Учтем и то, что сама российская экономика исключительно энергоемка – Россия потребляет газа больше, чем Япония, Великобритания, Германия, Франция и Италия вместе взятые. Это означает, что чем выше в России экономический рост, тем больше она будет потреблять энергии и тем меньше будет экспортировать. Следовательно, нет гарантии, что Россия справится со своими растущими международными обязательствами. Кроме того, доходов от продажи этого сырья не хватает даже для обеспечения элементарных нужд населения. Где уж тут претендовать на роль «сырьевой сверхдержавы».

Конечно, в России многие понимают, что сырьевая экономика является тормозом в ее модернизации. Но для того, чтобы диверсифицировать экономику, нужно решиться на глубокие системные реформы, которые станут ударом по пакту бюрократии и сырьевого бизнеса и приведут к ликвидации природной ренты и паразитирующего на ней класса. Только в этом случае начнут появляться новые капиталисты, которые станут инвестировать в высокие технологии.

Но это движение к предприимчивости и инициативе невозможно без отказа от традиционной власти, которая заинтересована в сохранении сырьевой Putin’s Empire экономики. В свою очередь, сырьевая экономика является основой для воспроизводства персонифицированной власти. И разорвать этот замкнутый круг Ни растущая assertiveness Кремля в отношении Запада, ни ужесточение политики Кремля в отношении иностранных инвесторов не отпугнули мировые нефтяные кампании. Российский бюрократический пресс им кажется преодолимым барьером. Глобальные Oil Majors и другие кампании, работающие на сырьевых рынках, готовы потратить деньги на политические риски. Причем здесь играет свою роль и заразительный пример. Так, «Бритиш Петролеум», которая первой взялась вкладывать серьезные деньги в России, как бы говорит остальным, что в Россию можно идти, несмотря на все опасения. Западные инвесторы активно участвовали в IPO Роснефти, зная о неправовом поглощении ею части Юкоса – Юганснефтегаза, в ходе которого пострадали западные миноритарии. Крупный западный бизнес не пугают ни неурегулированность российского налогового законодательства, ни коррупция, ни необходимость получения политического благословения Кремля. Инвестор готов вкладываться, и в этом нет ничего удивительного – бизнес всегда циничен и готов играть Осторожно намекая о своем недовольстве «сырьевым диктатом» Москвы, западные правительства, тем не менее, стараются ее не раздражать. Более того, некоторые западные лидеры, в частности, бывший немецкий канцлер Шредер согласился стать председателем Совета акционеров «дочки» Газпрома. Это свидетельствует о том, что не только западный бизнес, но и западные политики не только соглашаются играть по правилам, которые предлагает Россия, но и становятся лоббистами бюрократического капитализма. А это дает российской элите новые аргументы для самоуверенности и убежденности в том, что Запад всегда можно либо шантажировать, либо коррумпировать.

Российское государство будет продолжать привлекать западных партнеров для осуществления своих проектов. Однако не должно быть иллюзий: иностранные компании рассматриваются в России лишь в качестве миноритарных инвесторов. Пример «Бритиш Петролеум», который создал joint venture с российским капиталом (ТНК-БП), продолжения не получил и так и останется памятником личных отношений между Путиным и Блэром, впрочем, оказавшихся далеко не идеальными. Чего иностранному бизнесу ожидать от российской власти?

Этот вопрос уже стал риторическим. Опыт Exxon Mobile, которая потеряла свои инвестиции на Сахалине и была вынуждена опять участвовать в тендере на месторождение, которое считала своим, свидетельствует о том, что Кремль будет и дальше играть по своим правилам, который сам будет устанавливать и сам же будет нарушать. Если интересы правящего класса потребуют отнять собственность у западного инвестора, ее отнимут. Если политическая ситуация в России потребует сделать из западного инвестора врага – он им станет, и никакая дружба президентов тому не помеха. Кремль по мере возможностей попытается не доводить дело до крайностей, которые могут отпугнуть западный бизнес. Но и легкой жизни этому бизнесу в России не будет, особенно если продолжится стратегия консолидации России на антизападной основе.

А тем временем приход в Россию в основном мировых нефтяных игроков еще больше укрепляет тенденцию развития страны в направлении Petro-State, реформировать которое будет все труднее. Возникает парадоксальная ситуация: западные монополии своим присутствием легитимируют и используют в своих интересах российское сырьевое государство (так же, как они легитимировали и использовали Petro-States в 60–70-е гг.). Однако это государство при первых признаках кризиса будет пытаться сделать из Запада своего Врага Номер Один. Вопрос лишь в том, кто успеет получить больше дивидендов из этого неустойчивого партнерства – западный бизнес или российская элита.

Нет ничего неожиданного в том, что, чем сильнее сырьевая направленность российской экономики, тем быстрее Россия превращается в сырьевой придаток Запада. Но, чем больше Россия становится сырьевым придатком Запада, тем активнее российская элита компенсирует свою неполноценность за счет усиления державнических амбиций. Ядерная держава с сырьевой ориентацией – это новый мировой феномен. Причем российские державники могут получить еще один повод для замешательства, если Россия превратится в сырьевой придаток Китая, страны, которая вскоре может стать одним из ведущих потребителей российских углеводородов. Думаю, однако, что в энергетическом крене России есть, по крайней мере, один позитив: российский политический класс больше Putin’s Empire не заворожен ядерной мощью и не считает ядерный ресурс основным инструментом своей внешней политики. «Политика углеводородов», хотя и может использоваться как молоток, все же не имеет столь смертоносных последствий, как ядерная бомба. Но пока существует потребность мира в углеводородах, Россия будет продолжать их использовать в политических целях, и в этом мы видим, как экономика используется в геополитических целях. Но наученная опытом газового конфликта с Украиной в 2005 г. Москва, по крайней мере, будет пытаться избегать откровенных конфликтов вокруг газа и нефти. Однако замечу, что и Запад, и Китай здесь отнюдь не беспомощны и уже хорошо овладели искусством политической игры вокруг углеводородов, о чем свидетельствуют завораживающие интриги вокруг Каспия и в Средней Азии.

Проблема, которая меня беспокоит, в другом: как Россия будет справляться со своими амбициями, когда уже не будет сомнений в том, что углеводороды – весьма предательское оружие, и в любой момент они могут оказаться оружием самоубийства – если произойдет то, чего Россия так опасается – падение Wodzimierz Marciniak From Retrospection to a Prognosis.

On the Difficulties in Prognosticating the Development of the Political Situation in Russia Prognoses are very unreliable. At the turn of the 19th and 20th centuries, Dmitri Mendeleev prepared a statistical prognosis, according to which at the end of the previous century at least 350 million people should have been living in the Russian Empire1. In reality, the population of the Soviet Union in 1990 amounted to 288 million, and the population of Russian Soviet Federative Socialist Republic to 148 million. In 2000, the Russian Federation had 145 million inhabitants. Mendeleev’s prognosis was based on the assumption that demographic modernization would cause explosive growth of population in Russia, just like it did in Europe in the second half of the 19th century. Russia, however, did not seize its chance, and instead of a demographic explosion the 20th century was a series of demographic catastrophes, caused by military operations, hunger, epidemics, terror and political repressions, emigration, widespread use of death penalty, deportaWodzimierz Marciniak – professor of political science at the Institute of Political Studies of the Polish Academy of Science, lecturer in the Centre for East European Studies of Warsaw University and Warsaw School of Economics. He served as a counselor in Polish Embassy in Moscow (1992–1997). Specializes in internal situation and cultural aspects of political transformation in contemporary Russia. Author of, among others, a monograph: Rozgrabione imperium. Upadek Zwizku Sowieckiego i powstanie Federacji Rosyjskiej (Krakw 2001) [The Plundered Empire: The Collapse of the Soviet Union and the Emergence of the Russian Federation, Arcana, Krakow 2001].

See: D. Mendeleev, K poznaniyu Rossii, Syris-press, Moscow 2002.

Putin’s Empire tions and a system of labor camps2. Although a “great Russian revolution” was expected as inevitable in Europe since 1830, a statistical prognosis could not have predicted the results of the two world wars, the two revolutions and the rule of the communist party, which spanned seventy years.

In the peak and yet critical moment of the perestroika, Yuriy Baturin analyzed the possibility of prognosticating the development of a political process using systemic theories of power. “The attempts to model power relations had a very practical aim”, future advisor to Boris Yeltsin wrote.

“It was to create the possibility to ‘present’ the development of political situation in the direction opposite to the flow of time, that is, from a result to its cause. It allowed us to reveal those factors and actions which favored the emergence of political crises”3. Baturin believed that an analysis of past experiences would allow revealing the mistakes in how power was exercised, thus making it possible to avoid political crises. His intention was to build an operational model of power, a model which would describe also the methods of exercising power, and not only its premises and results. Having analyzed various systemic theories of power, Baturin reached the conclusion that the best model to fit his requirements was the model of power as “control over considerable resources limited by other entities”4.

According to this concept, the power of an entity, that is its control over resources, results from the position it holds in a network of interchangeable The notion of “demographic catastrophy” was introduced by authors of the study on demographic modernization of Russia. According to their calculations, contemporary Russia should have a population of 258 to 282 million. Hence, total demographic losses in the 20 th century amounted to 112 to 136 million people. See: Demograficheskiye katastrofy XX veka (in:) A. Vishnevsky (ed.), Demograficheskaya modernizatsiya Rossii, 1900–2000. Novoe izdatelstvo, Moscow 2006. Internet edition: http://www.polit.ru/research/2006/01/16/demography.html, Y. Baturin, Vlast i mera (“tochnye metody” v anglo-amerikanskoy politologii) (in:) W. Mshveneradzhe (ed.), Vlast. Ocherki sovremennoy politicheskoy filosofii Zapada, Nauka, Moscow relations. Entities react, actually, not to the fact that resources are used, but to the manipulation of networks of interchangeable relations. That is why a conceptualization of power that reflects the multi-facetedness of structural relations between the entities is best suited to predict the effectiveness of realization of a given entity’s interest against the resistance of other entities. When discussing the proposed model of power, one must take into account the observer, and in the case of a prognosis, its author5. Baturin, who in the declining years of the Soviet Union described the requirements of a hypothetical model of power, formulated the main question of the Russian political science: indeterminacy of political subjects. It is difficult to forecast the development of the political situation if we know that all the actors are highly undetermined and they only “come into being” within a “network of interchangeable relations”. “Perhaps we must assume in our hypothetical theory”, Baturin wrote, “that every entity has its own ‘point of view’, and that every entity‘s participation in shaping the other entities influences this entity in a way, triggering off some changes in it. Probably only by following this path can we overcome the ‘curse’ of systemic analysis of politics in general, and of systemic analysis of power in particular”6.

From retrospection to a prognosis There were so many hardly predictable events in Russia in the 20th century that statistical prognoses – like the one prepared by Mendeleev – can be currently used only to demonstrate how Russia would have looked like if all that had happened had not happened. In order to understand the problem appropriately, one must the recall the method of retrospection, postulated by Baturin, which was used by a group of political scientists working under the direction of Aleksey Salmin. In 2002, Salmin’s group prepared a 10-year Yuriy Baturin worked in 1991 in the team of G. Shakhnarazov, assistant to President M. Gorbatchev. Since 1993 he also was the legal and security matters assistant of the President of the Russian Federation B. Yeltsin. He was the only political scientist to participate in a space flight.

Y. Baturin, Vlast..., p. 146.

Putin’s Empire prognosis of the political system’s development in Russia. They analyzed the history of Russia in the 20th century by dividing it into segments spanning 10 years, from 2002 backwards. The Russian Federation existed in 2002 and 1992, the Soviet Union in 1982, 1972, 1962, 1952, 1942 and 1932, the Russian Soviet Federative Socialist Republic in 1922, and the Russian Empire in and 1902: four different political organisms within one century. From the point of view of ordinary people, particular decades were separated if not by revolutionary shocks, then at least by abrupt changes in the social life and in the method of exercising power. The Soviet Union in 1932 was different than the Soviet Union in 1942 or than the Russian Soviet Federative Socialist Republic in 1992. In 1982, Leonid Brezhnev was Secretary General of the Communist Party of the Soviet Union, whereas in 1992, Boris Yeltsin was the President of the Russian Federation. The period of Mikhail Gorbachev’s rule was so short that it was not included in the retrospection. Experience shows that important changes can take place in Russia in a short perspective. The agenda of the year 1998 was very different from the actual agenda of the years 1999/2000. The agenda of the year 2008 may be considerably The difference between a prognosis and political clairvoyance is that the first must be based on methods considered scientific by the academic community. That is why a prognosis cannot include, as the Russian analysts wrote, “events and processes not so much impossible, as not very obvious for an ideal analytic community, and therefore – publicly unverifiable”7.

It is to be assumed, on the other hand, that these facts – eliminated from the prognosis – may turn out to exert decisive influence on the course of been described as systemic transformation. According to this approach, there is transition – or lack of transition – from a symbolic point “A” to A. Salmin (project leader), Politicheskaya sistema Rossii cherez desyat let (in:) Obshchyj arshyn.

Eksperty o budushchem Rossii, Komitet „Rossiya w obedinionnoy Evrope”, Fond Rossiyskiy Obshchestvenno-politicheskiy centr, Moscow 2002, p. 42.

a symbolic point “B.” A similar way of perceiving the events is characteristic for a vast majority of the society, regardless of the great differences in how the transformation is assessed. The international community also perceives Russia through the paradigm of “transformation”. Apart from the objective criteria of a successful or failed transformation, the subjective assessment of the social and political metamorphosis – the feeling of satisfaction from the implemented changes, as reflected in sociological research – is also important. Regardless of the high support for the president, the increasing satisfaction of Russian citizens with the situation of their families and their country, and significant increase of the number of people professing the philosophy of inner “independence”, sociological research not only does not indicate a general growth of satisfaction arising from the metamorphosis, but even points to massive social discontent. This subjective massive social discontent observed by the sociologists should be treated not only as a “background” of all the political processes in Russia, but also as a proof that the Russian transformation is “unfinished”. “Indeed”, Yuri Levada writes, “scattered and hopeless mass discontent is a means for neutralizing the protest and making it pointless, and in a wider perspective – for justifying the system of the state’s lawlessness and the dependence of the nation. The discontented have to turn to the people in power and their dependence on the bureaucracy becomes deeper”8.

If mass discontent does not open a possibility to proceed to the next stage of transformation, and even makes it possible to reject its basic values and institutions9, then a general assumption must be adopted that Russia has not yet passed the “junction” which is crucial for its development. This is why Salmin’s group proposes to perceive the averaged “inertia scenario” as a series of potential “junctions”, and the whole decade to 2012 as a period of bifurcation. The situation will develop inertly and will remain highly See: Y. Levada, Chelovek nedovolnyj, Vestnik obshchestvennogo mneniya 2006 No 5, Internet edition: http://www.polit.ru/research/2006/11/20/dishuman.html, printout, p. 7.

On the indeterminateness of the aims and results of the Russian transformation see:

A. Melvil, Politicheskie cennosti i orentatsii i politicheskiye instituty (in:) L. Shevcova (ed.), Rossiya politicheskaya, Moscow Carnegie Center, Moscow 1998, p. 136–194.

Putin’s Empire undetermined, just like “an organism getting better after a serious illness in the initial stage of recovery”10. The inertia scenario means that most probably the communist party will not return to power, Russia will not fall apart, there will be no economic crisis comparable to the one in 1998, and chaos will not dominate the whole political process.

The probability of emergence of a non-communist authoritarian regime should theoretically become lower with every legal transfer of power. The transfer of power to the opposition is the crucial question. The inertia scenario is deeply self contradictory, because the communists are the strongest opposition party. Russia is the only European postcommunist country where no rotation of power has happened since 1991. The fundamental contradiction between the reforming presidency and the communist opposition resulted in the lack of a political alternative. Dmitri Furman believes that the probability of a constitutional rotation of power is steadily decreasing.

According to Furman, “in 2000, a possibility of rotation was much more distant than in 1996 and in 1996 it was much more distant than in 1993 and 1991. It is clear that the difference is deep and that the logic of the system’s development is by no means the logic of ‘transition,’ i.e. gradual overcoming of the communist past and adjusting to the Western model of society”11.

Furman then proves that the lack of an alternative for the political system will become graver and graver, until the system fully loses its legitimization, due to the inability to combine the need to organize elections and their illusoriness12. As this will happen in a rather indefinite future, one should assume that the situation will develop inertly in the next decade. Attention ought to be focused on critical moments, which cannot be prognosticated A. Salmin (project leader), Politicheskaya..., p. 48.

D. Furman, Politicheskaya sistema sovremennoy Rossii i ee zhiznennyy cykl, Svobodnaya mysl See: ibid., p. 20. The crisis of the hybrid regime may result from the inability to reconcile the two factors of stabilization – legal use of force and external support. This is what happened in 1991 in Moscow and in the autumn of 2004 in Kiev. See. A. Shcherbak, A. Etkind, Prizraki Maydana brodiat po Rossii: Preventivnaya kontrrevolutsiya w rossiyskoy politike, Neprikosnovennyj zapas 2005 No 43. Internet edition: http://www.polit.ru/research/2005/11/16/tsherbetkind.

currently and which may result from the “indeterminateness of the entities ‘coming into being’ in the interchangeable networks of relations”.

The most important factor of instability The most important factor of political instability is the undefined mechanism of power transfer. It would be logical if this process, crucial to the stability of the whole political system, was performed in a controlled way, especially since this is how it was already done after the grave financial crisis. From this point of view, the “adoption” scenario seemed to be most probable – an analogy to the transfer of the presidency from Boris Yeltsin to Vladimir Putin. The “adoption” scenario may involve, for the purpose of increasing the manageability of the whole process, a shorter or longer period of diarchy, and even the shortening of the new president’s term of office and Vladimir Putin’s return to power. The “adoption” scenario, unlike the 1999 scenario, does not solve the “problem of guarantee” for the president who would be giving up power, especially since Putin can still run for president in the next elections. “The problem of guarantee” makes the Russian special services an independent political player. This is why “Putin’s third term in office” scenario cannot be ruled out, as it may comply with the interests of the current collaborators of the president, who will want to avoid an internal struggle for power. The fact that most of Putin’s collaborators come from the special services may result in “chechnization” of the Russian political system and leaving the full power in the hands of Putin (an analogy to Ramzan Kadyrov), while the presidency will be limited to an only ceremonial position.

From a purely theoretical point of view, it is possible to prepare a new president within the structure of the “party of power”, just like the Mexican Institutional-Revolutionary Party used to do. One should however not forget that the idea of „parliamentary majority government”, which emerged in the spring 2003 within the then “party of power”, was rejected in the course of the political crisis, during which the presidential chief of staff and prime Putin’s Empire minister were replaced, and the director of the biggest oil company was arrested. The “president of one party” scenario would be possible only if a strong oligarchic opposition emerged in Russia, just like it did in Ukraine.

However, it is the aftermath of the “Orange Revolution” that the development of the Russian political system no longer follows its own path, but a path dictated by a “foreign revolution”, which is treated like Russia’s own one13. The aim of this systemic counter-revolution in Russia is not to prevent a possible revolution, but to eliminate the political consequences of the Ukrainian revolution in Russia. This is why it is impossible for some form The scenarios presented above are not alternative to one another; they can be implemented together or separately. They are also intended to provide an alternative to chaos. What is problematic is that they can also become a source of chaos. The main starting point of instability of the political system in Russia is the need to have a power-broker, as the political system can only operate effectively if orders are continuously and efficiently sent out from the center of power. In these circumstances, the process of transferring power is by definition a potential disaster. It is a permanent feature of the political process in Russia, which could be observed in the Russian Empire, in the Soviet Union and in the Russian Federation. There are at least three reasons for this phenomenon. Firstly, as there is no separation between power and property, every election of the head of state involves a redistribution of property and granting anew the authority to control the property. Secondly, the oligarchic (nomeklatura) character of the political class transforms the election of president into a choice concerning the personal future, and sometimes even the choice between life and death.

Thirdly, as the conviction that Russia’s foreign environment is hostile is an important part of the dominant ideology and Russia’s identity, the change Andrey Ryabov is of different opinion; he believes that a “cautious parliamentarization of the political system” can reconcile most interest groups. See: A. Ryabov, Energeticheskie aspekty parlamentarizatsii, Internet edition: http://www.gazeta.ru/comments/2006/10/18_a_942554.

of government is accompanied by a mobilization of the society against domestic and foreign enemies.

The method of transferring power depends at least on three factors. If the economic situation is favorable, it is possible to reconcile the interests of most of the groups comprising the Russian elites without conflicts. However, if there is a deficit of resources, some of them may have to be forfeited. At least since the times of Stalin, “collective leadership” has been considered a protection against an excessive “voluntarism” of the most powerful political player in the country. This is why the process of shaping the head of state within interchangeable relations with other entities is important. It is also crucial to what extent he or she is forced to respect the interests of others. Thirdly, general political views of the political class are significant.

Does it strive to modernize the country or is stabilization the most important for it? One should remember that in the Soviet and post-Soviet period, the new leadership – while maintaining the appearance of continuity – very often broke with the past, but did not express this rupture ideologically.

Excessive “voluntarism” was characteristic of Nikita Khrushchev’s policy, and in the case of Mikhail Gorbachev it was the reason of the break up of the Soviet Union. “Collective leadership” may often be an advocate of stability, while an autocrat can be a proponent of reforms. On the other hand, the case of Russia may confirm the thesis of James MacDonald that public debt helps to increase democratic control over the state15. Petrodollars and “responsible budget policy” of the last decade not only did not produce a profiting budget, but also resulted in restrictions being put on the Russian democracy and freedom of speech.

Alexander Akhiyezer traces back the emergence of mechanisms for transferring power – the authoritative one and the collective one – to the division of the traditional pre-state political community according to two culture ideals – the authoritarian one and the “sobor” one. The authoritarian ideal was an extrapolation of the patriarchal power on the whole society See: James Macdonald, A Free Nation Deep in Debt: The Financial Roots of Democracy, Princeton:

Princeton University Press, 2006, 564 pp.

Putin’s Empire (state), while the “sobor” ideal tried to imitate family relations between brothers16. Akhiyezer believes that a prolonged crisis of tradition in a mass society, which is the case of Russia, makes the country return to an archaic political culture (Zemsky Sobor, Congress of People’s Deputies), but Igor Klyamkin is critical of these views and claims that the breakup of the Soviet Union resulted from rationalization of the social relations. He considers the fact that it is impossible to omit electoral procedures in the process of power transfer a proof of his thesis17. The authoritarian government still takes the form of a totemic opposition: “clan leader – the whole community”. The Russian authoritarianism does not allow for intermediary links of power to exist, which is why it becomes transparent, just like the old absolutism, to observers who view it from the bottom and from the top. However, the power of the true policymakers remains invisible. Following the tracks of Foucault, Alexander Etkind wrote “Only the peak and the base of the political-semiotic pyramid are set. The peak is inhabited by the monarch, the universal determiner of an absolutist system, whereas the base is inhabited by the narod, the universal determinee”18. According to this colonial logic, a direct relation with the president is always more important than an anonymous authority of institutions and procedures.

Usually, authoritarianism and collectivism are connected diachronically, as the transfer of power requires a collective approval of the “brothers”, which, however, does not rule out the possibility of a further transformation of power into a “paternal” authoritarian government. During his first three years in power, Putin governed Russia together with the representatives of the “family” – the prime minister and the chief of the presidential administraSee: A. Akhiyezer, Hozaystvenno-ekonomicheskiye reformy w Rossii: kak priblizitsia k ponimaniu ih prirody, Pro et Contra volume 4, summer 1999, p. 45–46.

“Russia will have to learn to live in the world of mundane rationality, where national goals and methods of achieving them can no longer have the lost sacral status. But to learn it, after many centuries of a different life, is not so easy”. I. Klyamkin, L. Timofeev, Tenevaya Rossiya.

Ekonomiko-sociologicheskoe issledovanie, RGGU, Moscow 2000, p. 285.

A. Etkind, Fuko i tezis vnutrenney kolonizatsii: postkolonialnyj vzglad na sovietskoe proshloe, Novoe literaturnoe obozrenie 2001 volume 49, Internet edition: http://www.nlo.magazine.

ru/philosoph/sootech/main21.htm, printout, p. 3.

tion, whom he “inherited” from his predecessor. The connection between authoritarianism and collectivism consists in the existence of hidden players behind the transparent pyramid of the authoritarian government who are difficult to describe and who struggle intensively among themselves. Most probably this is not a return to the past, but a transformation of the political culture which Alain Blum refers to as “sovietism”19. This transformation is promoted by officials and officers who were shaped by the Soviet institutions of power (e.g. in the KGB and in the army) and adopted the way of perceiving the reality which was characteristic for these institutions. The political ideas of the post-Stalinist period have the most profound influence on the reality. The society has been transformed deeper than state institutions, but power is based on the profound aversion of a significant part of the society against social injustice and the increasing autonomy of the economy from the politics. Current tensions within the hierarchical system of power can be interpreted as the next stage of transformation of post-Stalinist political ideas, exploiting this dissonance between the society and the politics.

Other factors of instability Taking into account the above analysis one may assume that the change of power in the years 2007–2008 will take place within a favorable economic situation and the political class will strive to form a “collective leadership” and to maintain stabilization. Nevertheless, all the three questions – economic situation, political class and stabilization – are still undetermined.

The current economic situation seems to be very favorable. Owing to vast resources, interests of various groups are being satisfied and political consensus is achieved. The problem consists in the fact that inert development of the economy is impossible. The sources of economic growth which allowed See: A. Blum, Otvet na voprosy (in:) Politicheskaya sistema Rossii posle putinskih reform.

Neprikosnovennyj zapas, 2005, No 38, Internet edition: http://www.nz-online.ru/index.

phtml?aid=25011226, printout, pp. 15–16.

Putin’s Empire for a relatively high GDP growth rate during Putin’s term in office are now exhausted. Since 2005, the processing industry has been in stagnation. Large investments in output and transport of energy supplies, power industry and modernization of the industry will be necessary to improve the situation.

Anxiety is growing among the Russian technocrats that Russia wastes time necessary to modernize its economy20, implementing an outdated concept of an “energy superpower”. Further concentration of capital and merging of the state and business into one corporation cannot solve the problem of investments that are necessary to develop modern technologies. It seems According to the opinion of Salmin’s group, the main factor which shapes the internal political situation in Russia is the “atrophy of the will of the political class”. Whether this atrophy will continue or will be overcome is the main political variable, purely subjective and therefore impossible to prognosticate. This is the crucial moment of the “shaping of political entities” Baturin wrote about. The development potential of Russia is considerable, but whether it will be utilized depends on the political will, which must be equipped with a comprehensible “national idea” and adequate instruments.

The debate on the Russian “national idea” has continued for many years, and the political will necessary to complete the transformation has still not The concentration of capital, which currently takes place, is aimed at stabilizing the present, very conservative social system, and not at modernizing the country. The problem is that what is necessary in order to concentrate the resources is an ideology. In the Russian economy, control over resources is always temporary. It is the stake of the game in the administrative market and of the struggle for access to the border, as only after crossing the border “resources” can be transformed into capital. The current wave of Russian investments in countries which protect private property See: G. Nekhoroshev, Opasnosti energeticheskoj sverhderzhavy’. Rossiya poka ne gotova k padeniyu cen na neft, Politicheskij zhurnal, 20 November 2006, No 43–44.

See: A. Salmin (project leader), Politicheskaja..., pp. 49–50.

may indirectly exacerbate the problem of property legitimization in Russia, and consequently the problem of legitimization of power. Legalization of private property and legitimization of the authority of the state require effective mechanisms of political communication, which are necessary when the “authority of the state is weak and legitimization is looming”22. The only question is whether the above is possible within the colonial discourse of “bringing up the people” that are considered to be incapable to independently express their own needs.

The lack of effective mechanisms of political communication results in the source of legitimization of property and power shifting to the outside of the political system. Uninterrupted transfer of power within the “system of government with no alternative” necessitates the creation of favorable external economic conditions. The project of the northern gas pipeline (“legitimization pipeline”) is an example of such an initiative.

Increasing social inequality, in terms of class, geography and wealth distribution, which has created the so called “new poor”, will be a source of grave tensions affecting strongly the political system. While the whole society will remain passive and apathetic, small groups will be increasingly active politically. It is inevitable that new players will emerge; their identity, however, is still undetermined. Most probably it will be built around two questions: social justice and attitude towards foreigners. Increasing aversion against foreigners (hatred towards immigrants and xenophobia) in the recent years has resulted in many previously unthinkable slogans becoming banal. At the same time, given the decreasing voter turnout See: Kontrol za resursami i spros na “bolshie idei”. Otkrytyj seminar “Polit. ru”. Reziume obsuzhdeniya. Osnovnoy dokladchik S. Kordonsky. Internet edition: http://www.polit.ru/ author/2006/10/23/tez5.html, printout, p. 5. Vitaly Nayshul considers the need of discourse conceptualization of the country’s “self identification” one of the “terminal” problems of Russia. Without the conceptualization, only dysfunctional parodies will be possible. However, he assumes that a conceptualization is ready in the “history of archetypes”. See: Tretiy Rim ili vtoroj Suslov. Otkrytyj seminar “Polit. ru”. Reziume obsuzhdeniya. Osnovnoj dokladchik V. Nayshul.

Internet edition: http://www.polit.ru/author/2006/09/21/tez.html, printout, p. 4.

The voter turnover in the parliamentary elections in December 2007 may amount to less than 50%.

Putin’s Empire (due to the lack of an alternative to the current government), the “party of power” cannot be based only on activists with no political values. Hence, a temptation is born to build the “extreme” into the political system. As an expert put it: “The skinheads will not meet the authorities halfway, but the authorities will meet the skinheads halfway”24. From the political point of view, contemporary Russia consists of two unequal parts – the passive majority suffering from a decline of moral values and the minority whose choices are guided by its individual interests. The course of events depends on which of these two trends will prevail through the ruling camp. The problem is that the variables determining the behavior of these groups The Russian political system has small autonomy due to low legitimization and institutionalization, and is therefore susceptible to strong external influence, including foreign influence. In many countries (e.g. in Turkey), nationalism was an important precondition of post imperial modernization, based on the principle “Forget about the empire!”. However, in Russia patriotism combined with imperial revanchism has resulted in a unique phenomenon – nationalism without a nation. Memories of the empire have become the main obstacle on the road to modernization.

Quoted after: A. Salmin (project leader), Politicheskaya..., p. 52.

Michael McFaul Russian Liberalism is Retreat Liberalism in Russia is on its last legs. Most people agree on this observation. As to why, however, a real debate remains. Some blame Russian history.

Others blame Russian society and its thirst for social democracy and order.

A third school places the fault on the actions of Russia’s liberals in power in the 1990s. A fourth group hones in on Russian President Putin and his illiberal policies. As in all countries, the Russian story is a complex mix of socio-economic forces, institutions and individuals: in other words, structure and agency. Distinguishing between that which was bound to happen in Russia in the wake of the Soviet collapse and that which occurred as a result of individual decisions is crucial both for understanding the current Russian condition and for mapping paths along which it might change.

* Michael McFaul is professor of political science at Stanford University, senior fellow at the Hoover Institution and a non-resident fellow at the Carnegie Endowment for International Peace. He specializes in Russian domestic and foreign policy and democratization in the postcommunist world. Author and editor of several monographs including: Between Dictatorship and Democracy: Russian Post-Communist Political Reform (with Nikolai Petrov and Andrei Ryabov, CEIP, 2004); Power and Purpose: American Policy toward Russia after the Cold War (with James Goldgeier, Brookings Institution Press, 2003); Russia’s Unfinished Revolution: Political Change from Gorbachev to Putin (Cornell University Press, 2001).

Putin’s Empire political dislocation, rivaled only by what transpired in France after or Russia in 1917. In addition to trying to create new political and economic institutions in the wake of communism’s collapse, most of the countries in the region faced a third challenge of defining new borders. In several countries in the region, this triple transformation is still ongoing.

On the eve of this transformational experiment, many, like the political scientist Adam Przeworski, predicted that market “reforms” (an exceedingly small and technical term that did not capture the scale of change needed to dismantle communism and build capitalism) and democratization could not take place at the same time1. If newly elected reformers tried to pursue the painful macroeconomic and structural reforms needed to transform communism into capitalism, then the masses, especially workers and pensioners, would revolt, reject their neo-liberal leaders and embrace (again) social democratic politicians. This analysis predicted one of two outcomes:

either democracy would be preserved and neoliberalism undermined, or democracy would have to wait until the necessary liberal economic reforms In the first post-communist decade, however, economic liberalism and democracy instead proved mutually reinforcing. Those countries most successful in consolidating democracy, such as Poland and Mongolia, were also the most successful in implementing liberal economic reforms and the fastest to jumpstart economic growth. Conversely, those countries slower to consolidate democracy, like Slovakia and Tajikistan, experienced partial economic reforms and slower growth rates. It is true that the pursuit of neoliberal economic reforms in the wake of communist collapse did produce tremendous economic dislocation throughout the region, one even deeper than the Great Depression in the West, but workers and pensioners did not Adam Przeworski, Democracy and the Market: Political and Economics Reforms in Eastern Europe and Latin America (Cambridge University Press, 1991).

use their newly acquired access to democratic institutions to thwart economic liberalism. Instead, democratic institutions offered a mechanism to keep these social groups engaged in and acquiescent to the reform process, however painful. In countries where implementing neoliberalism was less successful, it was not workers but the rent-seekers – that is, “business” elites who profited from the rents generated by partial reform – who impeded reform and growth.

Russia was a paradigmatic case of rent-seeking. Russian business elites with close ties to the state profited immensely from partial economic reforms, pocketing their first big rents from their access to subsidized government credits at the time of soaring inflation. The most successful of these rent-seekers (euphemistically called “bankers”) then leveraged their initial capital accumulation and their personal relations with officials in charge of privatization to acquire control over Russia’s most prized assets in the oil, gas and minerals sectors. These so-called oligarchs had an added advantage in that their government friends were called “liberals”. For instance, the loansfor-shares program, a corrupt, insider scheme that resulted in the greatest transfer of state assets into private hands ever undertaken in history, was overseen by a Russian “liberal” Anatoly Chubais. Whatever Chubais’ personal beliefs about capitalism and democracy may be, labeling loans-for-shares a “liberal” policy was a grotesque malapropism. In fact, the illiberal and corrupt manner in which former state companies were given to cronies of Yeltsin’s Kremlin readily facilitated the extraordinary re-appropriation of these assets by a new illiberal crowd in Putin’s Kremlin. Former KGB officials, bitter that they had acquired virtually nothing in the first wave of privatization, now have control of some of Russia’s most prized commercial assets in the oil, gas, transport, aerospace and communications sectors.

Economic liberalism in Russia has faltered and been discredited, then, not because of the Mongol empire, the rule of the Romanovs, the principles of the Orthodox Church, the social democratic preferences of the Russian people, or the 1993 constitution. It has faltered as a consequence of concrete policy decisions taken by specific flesh-and-blood individuals. And many Putin’s Empire other flesh-and-blood individuals have been harmed in the process. The same chaotic economic transformation that created the billionaire oligarchs traumatized the vast majority of Russians. Whatever else they may involve, all revolutions are abrupt dramas surrounding the redistribution of property rights in the absence of shared rules of the game. And all revolutions ultimately prove exhausting. “Thermidor” is the term first coined during the French – and made famous by Crane Brinton’s 1938 classic, Anatomy of Revolution – to describe the period in which rules, certainty and stability begin to be restored. By the end of the 1990s, especially after the August 1998 financial crash, Russians desperately wanted Thermidor, and the task of any leader coming after Yeltsin would have been to supply it.

For purely accidental reasons, and specifically because of the personal preferences of Russian tycoon Boris Berezovsky and his Kremlin pal Valentin Yumashev (Yeltsin’s chief of administration and now his son-in-law), the task of implementing Thermidor fell to Vladimir Putin. Once Putin was chosen, the Kremlin and Berezovsky mobilized their full arsenals of private and public resources, including their national television networks, to produce a Putin electoral victory. Putin’s previous work experiences, skills as a candidate, or ideological orientation had little to do with his victory. The Kremlin, not the people, chose Putin to become Yeltsin’s successor. Had Putin decided to run as an independent candidate, he would have stood no chance. Once selected, however, Putin did respond to societal demands for stability. Had Berezovsky, Yumashev and Yeltsin chosen another successor with a different background and ideological orientation – say, liberal Vladimir Ryzhkov or nationalist Vladimir Zhirinovsky – the task of restoring stability would have still remained the central focus of their administrations.

In meeting the society’s demands for stability, Putin benefited tremendously from structural forces not of his own making. First and foremost, the 1998 financial crash compelled tight fiscal policy and responsible monetary policy, which, in combination with a devalued ruble, finally generated positive economic growth in Russia for the first time since independence.

Putin had nothing to do with these policies. Instead, ironically, it was Prime Minister Evgeny Primakov and his communist minister of economy who presided over Russia when tight “neoliberal” fiscal and monetary policies helped to spur Russia’s first post-communist growth. Second, Putin came to power at precisely the moment when world energy prices began to soar. Again, he had nothing to do with this, but the Russian economy and government budget most certainly benefited. Any other leader in Putin’s place – liberal, nationalist or communist – would have enjoyed the same up-ticks in economic growth, political stability and popular support from these exogenous factors.

Putin inherited one more asset from Russia’s recent past, the 1993 constitution, which endowed him with super-presidential powers. Without this constitution, Putin would have been either more constrained in pursuing subsequent autocratic policies or more aggressive in transgressing the political rules of the game.

At the beginning of this decade, then, the sources of Russian stability and economic growth – it is not easy to determine which was cause and which was effect – had little to do with presidential policy. Putin, however, took advantage of a positive economic environment and his enormous presidential powers to implement some of his own initiatives, both for good and for ill.

As to economic policy, Putin initially pursued several sweeping liberal reforms, including a 13 percent flat tax, a major reduction in the corporate tax and the creation of a stabilization fund in which to park much of the windfall revenues from soaring energy prices. Crafted in the late 1990s in think-tanks by liberal economists, some of whom eventually joined Putin’s government, these bold liberal reforms cut against the will of Russian society. Russian attitudes about markets and the social role of the state correlate closely with European social democratic proclivities. It would be unthinkable to enact a 13 percent flat tax in Germany, and it has proven impossible Putin’s Empire (so far) to legislate one into existence even in the far more liberal United States. Likewise, keeping billions of rubles sealed away in a stabilization fund in the name of sound fiscal practice is not a policy that an American president could follow for long. In poor, “social democratic” Russia, the successful pursuit of this policy for several years now is the most profound evidence that social forces do not neatly dictate their governments’ actions, especially when governments enjoy the institutional autonomy provided by a super-presidential constitution. Paradoxically, Russia’s politically illiberal regime helped to implement liberal economic reforms.

As to political reforms, Putin took advantage of the same constellation of empowering economic trends and institutional powers to pursue illiberal, anti-democratic changes. Putin did not inherit a consolidated democracy when he became president in 2000, and he has not radically violated the 1993 constitution, cancelled elections or arrested hundreds of political opponents2. Russia today remains much freer and more democratic than the Soviet Union ever was. Yet the actual democratic content of the formal institutions of Russian democracy has eroded considerably in the past six years. Putin has systematically weakened or destroyed every check on his power, while at the same time strengthening the state’s ability to violate the constitutional rights of citizens. He has undermined the power of Russia’s regional leaders, the independent media, big business, both houses of the parliament, the Russian prime minister and his government (as opposed to the presidential administration), independent political parties, and genuine civil society. At the same time, he has increased the role of the Federal Security Service (the FSB, the successor to the KGB) in governing Russia and arbitrarily wielded the power of state institutions such as the courts, the tax inspectors and the police for political ends. Moreover, throughout his time in office, Putin has waged a brutal war in Chechnya against citizens of his own country. The Russian polity evinces considerably On the illiberal elements of Russian democracy before Putin, see Michael McFaul, Russia’s Unfinished Revolution: Political Change from Gorbachev to Putin (Cornell University Press, 2001),

Chapter nine.

less pluralism today than it did in 2000, and the human rights of individual Russian citizens are less secure.

Like Putin’s liberal economic reforms, none of these political changes were the inevitable result of Russian history or a reflection of society’s demands. (Indeed, a majority of Russians have embraced democratic values for several years, even if the defense of democratic institutions is not a priority for most.) Rather, they were a direct result of Putin’s decisions. A different leader – that is, a more democratically inclined leader – could have come to power by the same accidental means that Putin did, been as lucky with devaluation and rising energy prices, and nonetheless pursued policies to strengthen democracy. Agency matters.

Autocracy, stability and growth Would the strengthening of democracy earlier in the decade have undermined Russia’s economic boom? Or, put another way, has growing autocracy in Russia stimulated economic growth? Despite many claims to the contrary, the causal links between these correlated developments are not easy to discern.

Political stability generally does encourage economic development, but authoritarian rule only sometimes produces long-term stability3. For every China, there is an Angola. Democracy is a much more stable regime type over the long run. In Putin’s Russia, the authoritarian contributions to political stability, and therefore economic growth, are very difficult to isolate from the more general stabilizing effects of skyrocketing energy revenues, sound macroeconomic policy and the retirement of an erratic, unhealthy Boris Yeltsin. Would the Russian economy have grown more slowly had NTV been allowed to operate as an independent television network? Has Putin’s appointment of governors (as opposed to their election) produced any positive effect on regional investment patterns? And most Robert Barro, Determinants of Economic Growth: A Cross-Country Empirical Study, Development Discussion Paper No. 579 (Harvard Institute for International Development, April 1997).

Putin’s Empire absurdly, how do the harassment of civil society groups and the occasional murder of investigative journalists contribute to either political stability or In fact, if the correlation between growing authoritarianism and economic growth may have been innocuous in the first part of the decade, there are now signs that a causal relationship does exist and that it is negative.

Most strikingly, Putin and his Kremlin associates have used their unconstrained political powers to redistribute some of Russia’s most valuable properties. The seizure and then reselling of Yukos assets to state-owned Rosneft was the most egregious act of state-led redistribution, which not only destroyed value in Russia’s most profitable oil company, but slowed investment (foreign and domestic) and spurred capital flight. State pressure also compelled the owners of the private Russian oil company, Sibneft, to sell their stakes to the state-owned Gazprom in 2005. Royal Dutch Shell, too, was pressured to sell to Gazprom a majority share in its Sakhalin-2 project in Siberia. In parallel with other sales, these assets transfers have transformed a once private and thriving energy sector into a state-dominated and less efficient part of the Russian economy4. The remaining three private oil producers – LUKoil, TNK-BP and Surgut – all face varying degrees of pressure to sell out to Putin loyalists. Under the banner of a program called “national champions”, Putin’s autocratic regime has also directed the redistribution of major assets in banking, aerospace, automobile and heavy machinery industries in a way that reasserts state control. Ownership is also becoming This unconstrained Russian state has also destroyed Western wealth and discouraged investment by arbitrarily enforcing environmental regulations against foreign oil investors, shutting out foreign partners in the development of the Shtockman gas field, and denying a visa to the largest portfolio investor in Russia, British citizen William Browder. During this same period, The chair of Gazprom’s board is Dmitry Medvedev, Putin’s friend from St. Petersburg and the current deputy prime minister. Gazprom’s president is another Putin crony, Aleksei Miller. The chair of Rosneft’s board is Igor Sechin, Putin’s long-time aide and KGB comrade.

according to the Russian think tank INDEM, corruption has increased tenfold, from $31 billion in 2001 to $319 billion in 2005. Russia’s rankings on economic competitiveness, business friendliness and transparency have all fallen in parallel to the rise of autocracy.

Even despite the rise of this predatory state and the subsequent decline of secure property rights, the Russian economy has continued to grow, but mainly because of high world energy prices. And strikingly, even with Russia’s resource advantages, Russian growth rates under Putin hover well below the region’s average. In 2000, the year Putin was elected president, Russia had the second-fastest growing economy in the post-Soviet space, behind only gas-rich Turkmenistan. In 2005, Russia fell to 13th in the region, outpacing only Ukraine and Kyrgyzstan, both of which were recovering from “color” revolutions. During Putin’s second term, the government has all but abandoned the pursuit of liberal economic reforms not because of social resistance, but because, as Lilia Shevtsova rightly argued, oil revenues have undermined the government’s will for reform. Putin’s liberal economic advisor Andrei Illarionov resigned in protest, becoming one of the regime’s most vocal critics.

The assumed positive relationship between growing Russian autocracy and stability is also not so clear. Decision-making within the Russian state has become more centralized and the size of the state, measured as the number of federal employees, has nearly doubled. But it is not obvious that the Russian state has become any more effective in providing basic public goods as a result5. As to security – the most basic good that the state should provide – the number of terrorist attacks in Russia has increased substantially in this decade compared to the Yeltsin era. The second Chechen war is now in its seventh year, with no end in sight, but signs instead that the conflict is spreading beyond Chechnya’s borders. The murder rate in Putin’s Russia has also advanced: between the “anarchic” years of 1995–1999, the average annual number of murders was 30,200, while during the “orderly” On Russia’s weak and corrupt state, see the late Anna Politkovskaya’s Putin’s Russia: Life in a Failing Democracy (Metropolitan Books, 2004).

Putin’s Empire years of 2000–2004, the number was 32,200. In this decade, Reporters Without Borders has counted 21 journalists murdered in Russia, including most recently Anna Politkovskaya, Russia’s most courageous investigative journalist, who was assassinated in the elevator just outside her apartment in October. Another Kremlin critic, former KGB officer Alexander Litvinenko, was killed in London in November in a most mysterious poisoning with Of course, just as giving Putin credit for Russia’s growing economy is silly, blaming Putin personally for these negative governance trends is also unfair. However, if Putin is trying to build a more effective state, he has yet Nevertheless it is still the case that Russians are wealthier today than ever before, while most still enjoy recently introduced individual freedoms that are unique in Russian history, prodding some to conclude that Putin’s regime is the best that can be hoped for. Compared to the past, Putin may look good. But another kind of leader and another kind of political system – a liberal democratic regime – could do much better. Neither Russia’s history, nor its culture, or its geography, would prevent a different leader from speeding and deepening Russia’s economic rebound while simultaneously rekindling democratic development and accelerating Russia’s integration into the international system. Moreover, the strengthening of institutions of horizontal accountability, such as a real opposition party, a genuinely independent media or a court system not beholden to Kremlin control, would help to tame corruption, secure property rights, and thereby encourage investment and even more substantial economic growth.