«Европа: Проблемы интеграции и развития Монография в 2-х томах Том 1 Часть 2 Нижний Новгород, 2008 УДК 94(4) ББК Ф 4(0) 6 Е 22 Под общей редакцией академика О.А. Колобова Авторский коллектив: Колобов О.А. (руководитель), ...»

Министерство образования и науки Российской Федерации

Федеральное агентство по образованию

ГОУ ВПО «Арзамасский государственный

педагогический институт им. А.П. Гайдара»

ГОУ ВПО «Нижегородский государственный университет им.

Н.И.Лобачевского» (ННГУ)

Институт стратегических исследований ННГУ

НРОО «Фонд европейских исследований в Нижнем Новгороде»

Европа:

Проблемы интеграции и развития Монография в 2-х томах Том 1 Часть 2 Нижний Новгород, 2008 УДК 94(4) ББК Ф 4(0) 6 Е 22 Под общей редакцией академика О.А. Колобова Авторский коллектив:

Колобов О.А. (руководитель), Браницкий А.Г., Бугров Р.В., Дмитриева Д.В., Жильцов Н.В., КабешевР.В., Каблова Л.В., Кемаев К.В., Колобов А.О., Леушкин Д.В., Морозова О.С., Сергеев А.Е., Толкачев В.В., Хохлышева О.О.,Чумаков В.А.

Рецензенты:

д.и.н., профессор А.С. Макарычев д.полит.н., профессор А.А. Сергунин д.и.н., профессор С.В. Устинкин Ответственный за выпуск: к.и.н., ст. преп. А.П. Коротышев Е 22 Европа: проблемы интеграции и развития. Монография. В 2-х томах. - Т.1.История объединения Европы и теория европейской интеграции. - Ч.1. Кол. Авт./Под общей редакцией академика О.А. Колобова. – Нижний Новгород: ФМО/ИСИ ННГУ; Изд-во АГПИ им.А.П. Гайдара,2008. - 356 с.

ISBN 978-5-86517-391- В коллективной монографии прослеживается история объединения Европы от самых первых проектов до середины 2008 г., анализируются актуальные проблемы европейской интеграции и развития Европейского Союза, исследуются взаимоотношения России и единой Европы. Работа написана с привлечением широкого круга оригинальных источников, еще не введенных в научный оборот в России и за рубежом.

Она предназначена специалистам-международникам, студентам, аспирантам, докторантам, преподавателям классических университетов России.

ISBN 978-5-86517-391- УДК 94(4) ББК Ф 4(0) Е © Коллектив авторов, 2008.

© Арзамасский государственный педагогический институт им. А.П. Гайдара, 2008.

© Институт стратегических исследований Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского, 2008.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА V. БАЗОВЫЙ СМЫСЛОВОЙ КОНЦЕПТ «ЕВРОПА» И

КОНСТРУИРОВАНИЕ ОБЩЕЕВРОПЕЙСКОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

ГЛАВА VI. СТАНОВЛЕНИЕ КОММУНИТАРНОЙ ЕВРОПЫ

ГЛАВА VII. ОБЩАЯ ОБОРОННАЯ ПОЛИТИКА ЕС И ОПЫТ

ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ С НАТО, ОБСЕ И РОССИЕЙ

ГЛАВА VIII. РАСШИРЕНИЕ ЕС, НАТО И ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ИНТЕРЕСЫ

РОССИИ……..

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ

Глава V. БАЗОВЫЙ СМЫСЛОВОЙ КОНЦЕПТ «ЕВРОПА» И

КОНСТРУИРОВАНИЕ ОБЩЕЕВРОПЕЙСКОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

1.«Европа» как базовый смысловой концепт Последовательное прояснение смысла понятия ''Европа'' – одна из важнейших задач этой работы. Необходимо, опираясь на данные различных наук (географии, лингвистики, этнологии, этнографии, культурологии, политологии, истории), попытаться определить истинные границы Европы и основные элементы ее структуры. Автор убежден, что только полноценный синтез различных подходов к данной проблеме может дать понимание возможных пределов европейской интеграции в геополитическом смысле.

Еще Н.Я. Данилевский в своей знаменитой книге ''Россия и Европа'' довольно убедительно доказывал, что Европа с географической точки зрения - всего лишь часть Евразии. Автор готов пойти еще дальше; даже Евразия как часть света оказывается под вопросом – уместнее говорить о Старом Свете или Мировом острове, то есть о едином евразийско-африканском континентальном пространстве. Единственным физическим основанием выделения Европы как части света является, по мнению автора, евразийская (иначе – европейская) плита литосферы.

Для различения же Европы, Азии и Африки приходится опираться более на традицию, чем на географические реалии. Древние греки называли ''Европой'' часть света, лежащую к северу от Средиземного моря. Часть света, лежащая к югу, именовалась ''Африкой''. Термин же ''Азия'' первоначально означал некую относительно небольшую страну где-то между рекой Танаис (совр. Дон) и северными предгорьями Кавказа. Причем именно Танаис служит границей между Европой и Азией. Такое ''узкое'' понимание ''Азии'' мы находим, к примеру, в ''Географии'' Страбона.[1] Позднее термин ''Азия'' стал относиться ко всей части света, лежащей к востоку от Средиземного моря, а условная граница по реке Танаис закрепилась просто в силу традиции. Начиная со средних веков – в разное время и разными народами – честь служить границей между Европой и Азией возлагалась: на реку Урал, на Волгу, на Волгу, Сарпу и Маныч, на Волгу и Дон, на Западную Двину и Днепр, на Вислу и Днестр, на Большой Кавказский хребет и Урал, просто на южную (или юго-восточную) границу России - где бы она ни проходила.

''Общепринятая'' географическая граница Европы - это Эгейское море, проливы Босфор и Дарданеллы, Мраморное и Черное моря. Далее – между Черным и Каспийскими морями - можно выделить три основанных варианта: по южной границе бывшего СССР, по Большому Кавказскому хребту (т.е. практически по современной границе России), по рекам Маныч и Кума. Последний вариант предпочитают многие энциклопедические издания – как отечественные, так и зарубежные. Для геополитической оценки ситуации в данном регионе даже весьма символическое проведение границы между Европой и Азией отнюдь не безразлично. Дело в том, что кавказские народы оказываются то ''европейцами'', то ''азиатами'', а вся область между реками Маныч и Кума (на севере) и южной границей бывшего СССР – ''спорной'' территорией. При проведении же границы по Большому Кавказу северокавказские народы становятся ''европейцами'', причем часть этнических территорий оказывается ''поделенной'' между Европой и Азией.

К северу от Каспийского моря можно выделить также три основных варианта границы: по реке Урал и Уральскому хребту (''традиционный''), по реке Урал и восточным подножиям Урала, по реке Эмба и восточным предгорьям. Таким образом, на Востоке Европы при любом чисто географическом членении всегда остается область, принадлежещая ныне суверенному государству Казахстан и хотя бы отчасти населенная казахами. Следовательно, Казахстан, – где бы мы не провели границу в ''спорной'' зоне между реками Урал и Эмба – все равно оказывается третьим по счету евразийским государством, наряду с Россией и Турцией.

Еще раз, подчеркивая условность и символичность с чисто географической точки зрения – раздела Старого Света, а тем более Евразии, на отдельные составляющие (т.н.

''части света''), автор все же вынужден согласиться на подобное черновое определение традиционных географических границ Европы.

Европу ограничивают на восточных ее рубежах пределы проживания разных народов, если смотреть на это с точки зрения этнолингвистической – или же религиознокультурной. С чисто этнологических позиций следует, видимо, признать ''Европой'' ареал проживания индоевропейских народов. Уральско-юкагирское коренное население северовостока географической Европы, долгое время, не имеющее собственной государственности, а также и венгры, в полной мере государственностью обладавшие, оказываются в некотором ''промежуточном'' положении между ''этнической Европой'' и ''этнической Азией'', генетически, лингвистически и исторически тяготея к последней.

Чистой же ''этнической Азией'' следует, видимо, признать ареалы проживания алтайских, чукотско-камчатских и эскимосско-алеутских народов.

В расовом отношении Европа достаточно определенно является ареалом распространения европеоидной большой расы, откуда, собственно, эта раса и получила название. На крайнем востоке географической Европы обитают представители ''уральской расы'' – промежуточной между европеоидной и монголоидной, чьи представители – ханты и манси. К ''уральской'' по многим признакам близка и ''лапоноидная'' раса, чьи представители – саами. Некоторые антропологи объединяют эти две ''расы второго порядка'' в одну (т.н. ''урало-лапоноидную''), особенности, которой выражены в менее резкой форме у удмуртов, коми-пермяков, марийцев, эрзя и мокша, венгров, восточных финнов, а также и у чувашей, башкир и татар.

Таким образом, многие представители финно-угорских и тюркских народов имеют выраженные признаки монголоидной расы и относятся к переходному ''лапоноидному'' (иначе - ''субуральскому'') расовому типу, где все же преобладают европеоидные черты.

Переходный расовый тип с преобладанием монголоидных признаков – т.н. ''южносибирский'' – характерен для современных казахов и киргизов. Чистыми монголоидами в пределах географической Европы являются калмыки. Чистыми же европеоидами следует признать северокавказские народы. Этнические, расовые и языковые (лингвистические) границы, как мы видим, не совпадают.

Можно отметить, что этносы, говорящие на финно-угорских и тюркских языках, часто смешаны в расовом отношении и представляют собой промежуточные, переходные типы от европеоидной расы к расе монголоидной, т.е. от ''расовой Европы'' и ''расовой Азии''.

С лингвистической точки зрения Европа - это, по всей видимости, ареал проживания индоевропейских народов, причем далеко не всех. Этносы, говорящие на языках иранской, индийской (или ''индоарийской'') и армянской групп, - это, без сомнения, азиатские народы. Структура же ''лингвистической Европы'' определяется ареалами расселения в Старом Свете славянских, балтийских, германских, кельтских, романских народов, а также греков и албанцев. Африканеры (или буры) при этом, естественно, также остаются за рамками данного исследования, – равно как и все иные ''заморские'' ареалы расселения индоевропейских народов, возникшие в эпоху колониальных захватов.

Индоевропейские языки, которые, естественно, изучены лингвистами в достаточной степени, происходят они из группы близкородственных диалектов. Лингвисты делят все современные индоевропейские языки на две крупные ветви: ''восточную'' и ''западную''. К ''восточной'', в частности, относят греческий и албанский языки. К ''западной'' ветви принадлежат романские, кельтские и германские наречия. Балто-славянские языки при этом занимают промежуточное положение. Для целей нашего исследования, по мнению автора, можно допустить некоторое упрощение реальной картины и определить романские, германские и кельтские языковые ареалы как ''Запад Европы'', а балтославянские, греческий и албанский – как ''Восток Европы'': естественно, с точки зрения чисто лингвистической.

Алтайский, уральско-юкагирский, северокавказский, чукотсо-камчатский и экимосско-алеутский языковые ареалы при этом отойдут к ''Азии'' (опять-таки в лингвистическом смысле), а некоторые территориально изолированные языковые ареалы внеиндоевропейского происхождения (например, баскский – в Испании и Франции) придется проигнорировать.

Итак, этнические, расовые и лингвистические границы Европы отнюдь не совпадают друг с другом, но при этом позволяют очертить некое пространство, являющееся ''Европой'' безусловно - со всех указанных точек зрения. При наложении одних границ на другие обнаруживается также, что существует и некая ''пограничная зона'' между Европой и Азией, где ''Европа'' (в любом понимании, не исключая и чисто географическое) плавно ''перетекает'' в ''Азию''. Выявилась и недостаточность всех вышеуказанных подходов к определению границ Европы для понимания истинных, глубинных связей, цементирующих европейское геополитическое пространство и лежащих за рамками всех рассмотренных подходов. По всей видимости, именно в области религиозных (конфессиональных) и культурных различий стоит искать как общее для всей Европы начало, так и то сущностное различие, которое делит Европу на ''Восток'' и ''Запад''. Так, согласно методологии Тойнби, Европа в цивилизационном отношении являет собой совокупность двух ''братских'' цивилизаций – Западноевропейской (Западнохристианской) и Восточноевропейской (Православной). Обе эти цивилизации являются ''сыновьями'' Римской империи – соответственно Западной и Восточной ее половины – и в совокупности образуют некую Метацивилизацию (Христианскую), противопоставленную как миру ислама (Исламской метацивилизации), так и Буддийской (Дальневосточной) метацивилизации.

К ''исламскому обществу'' Тойнби относит Северную Африку и Средний Восток - от Атлантики до Великой Китайской стены. Он также говорит о двух ''обществах-братьях'':

Арабском (суннизм) и Иранском (шиизм) - в мусульманском мире. Таким образом, структура Исламской метацивилизации типологически близка к структуре Христианской метацивилизации: здесь тоже есть свой ''Запад'' (сунниты) и свой ''Восток'' (шииты).

Известный философ и культуролог Г.Померанц полагает, что для Средиземноморья в целом необходимо ввести термин ''бисубэкумена'' или, сокращенно, ‘'биэкумена'' – это ''исторически сложившееся тесное единство двух субэкументальных узлов, впоследствии давших начало двум субэкуменам''. Под ''субэкуменой'' Померанц понимает, в свою очередь, то же, что и диссертант под ''метацивилизацией'' – это ''завершенная попытка наднациональной культуры, выработавшая самостоятельную философию (или мировую религию, впитавшую в себя философские традиции)''. Померанц насчитывает всего четыре ''субэкумены'': Европа, Ближний Восток, Индия и Китай.[2] Таким образом, Европа – это особая ''субэкумена'', метацивилизация, основанная на одной из мировых религий – христианстве. Следовательно, ее границы, с точки зрения религиозной идентичности и цивилизационной принадлежности, должны охватывать весь ареал распространения всех направлений христианства.

Но христианская метацивилизация далеко выходит за рамки ''Большой Европы'': это и Америка, и Австралия с Новой Зеландией, и Филиппины, и целый ряд африканских государств. Все эти страны, испытавшие сильное ''европейское влияние'', между тем совершенно не имеют отношения к ''Большой Европе''. Цивилизационные границы Европы в таком случае опояшут весь земной шар и тем самым удалят нас от предмета исследования: собственно Европы. С другой стороны, Карл Ясперс выделяет современных культур; Америка, Европа, Россия, Ислам, Индия и Китай.[3] Но, вставая на эту точку зрения, мы рискуем, напротив, искусственно ограничить христианскую Россию от христианских же государств Европы. Единственный выход держаться середины. Другими словами, ''религиозной Европе'' в целом противостоит ''религиозная Азия'', под которой весьма условно здесь принимается весь нехристианский Восток, который никоим образом нельзя путать с Востоком христианским, т.е. с Восточноевропейской цивилизацией.

Понятие ''нехристианский Восток'' носит условный характер и имеет смысл только лишь в сопоставлении с ''христианским Западом'' и ''христианским Востоком''. Но внутренне это пустое понятие, т.к. по сути ''нехристианский Восток'' является совокупностью трех самостоятельных и разнородных метацивилизаций; Исламской, Индийской и Дальневосточной. Впрочем, последние две, следуя методологии Померанца, также можно объединить в ''биэкумену'', так как индуизм и буддизм не менее близки друг другу, чем христианство и ислам. В результате получается непротиворечивая бинарная структура:

Хорошо понимая всю условность проведения ''цивилизационной'' или ''религиозной'' европейской границы, автор вынужден все же проделать это, расчленив Евразию на ''религиозную Европу'' и ''религиозную Азию''. При этом из состава Европы естественным образом исключаются все исламские и буддистские анклавы, а различия между христианскими конфессиями игнорируется.

Автор вполне признает генетическую близость ислама и христианства: создавая свое учение, Мухаммед использовал как библейскую традицию, так и ряд элементов собственно христианства. Однако, для данного исследования существенно именно различие между двумя мировыми религиями, которое и противопоставило, начиная с VIII в., Христианскую Европу миру ислама. К этому противостоянию русский философ Федоров сводил вообще всю мировую историю. Но то, что является преувеличением в отношении истории всего мира, в отношении европейской истории выглядит вполне достоверно. Борьба ''христианского мира'' с ''миром ислама'' шла, не прерываясь, более тысячелетия, что не могло не отразиться на ''менталитете'' как мусульманских, так и христианских народов.

С исторической точки зрения Европа также может быть охарактеризована как совокупность ''христианских'' и ''полухристианских'' государств Евразии. Примерно с рубежа X-XI веков граница Европы и Азии проглядывается довольно отчетливо, что напрямую связано с христианизацией таких славянских народов как древние русы и поляки. Границу Европы на начало XI в. важно установить еще и потому, что в 1054 г.

произошел раскол Христианской Церкви на Западную и Восточную. Следовательно, границы Европы начала XI в. - это последние границы действительно единой Христианской Европы, еще не разделенной окончательно на ''Запад'' и ''Восток''.

Россия (Русь) всегда занимала особое положение в Европе. Как уже говорилось ранее, спорным остается даже вопрос о принадлежности ее к Европе. Но, тем не менее, ''родительское'' государство ее – Киевская Русь, по крайней мере, с начала XI века, вполне принадлежало к кругу европейских держав и поддерживало многочисленные связи с ними, включая династические (что особенно важно). Новгород считается первой столицей земли русской, а легенда ''о призвании варягов'' удивительно напоминает исторические предания других европейских народов эпохи могущества викингов (варягов). Именно границы Киевской Руси служили на северо-востоке рубежами Европы с точки зрения государственности и распространения христианства. Далее начинались владения тюркоязычных народов, в массе своей исповедовавшей ислам, – т.е. ''Азия''. Ни Хазарский каганат с высшей прослойкой иудеев, ни мусульманскую Волжскую Булгарию никак нельзя признать ''европейскими '' державами в смысле их происхождения и государственного развития. Они были тесно связаны со Средней Азией и Ближним Востоком, структурно вполне примыкая к прочим азиатским державам.

Южную и юго-восточную границу Европы держали в начале XI века Византийская империя, Армения и Грузия (точнее, мелкие грузинские княжества в их совокупности).

Здесь совершенно особое положение занимала Армения как государство, во-первых, ранее всех других признавшее христианство государственной религией (в IV в.), во-вторых, вполне поддавшееся ереси монофиситства, широко распространенной на Ближнем Востоке.

Монофиситство возникло в Византии в V в. как реакция на несторианство и довольно быстро стало знаменем политического сепаратизма в Египте, Сирии, той же Армении. Халкидонский собор 451 г. осудил монофиситов и признал данное учение ''ересью''. Однако, в большинстве древних восточных церквей – от Эфиопии до Армении с этим не согласились.

Поскольку Армения начала XI века, с одной стороны, входила в сферу влияния Византии и считалась христианским государством, а с другой стороны, упорно держалась характерной для Ближнего Востока ереси, ее положение можно рассматривать как промежуточное между Европой и Азией, что подтверждается и географическим положнением Армении на стыке двух миров.

Грузинские государства, в географическом плане также расположенные в ''спорной зоне'', в конфессиональном смысле вполне примыкали к Византии и находились под ее прямым покровительством. Сама Византийская империя в начале XI в. являла собой образец ''евразийского'' государственного образования. Ее территория – от Южной Италии до пределов Армении – почти в равной мере принадлежала Европе и Азии. Однако, в цивилизационном и религиозном отношении Византия, бесспорно, являлась важнейшей составной частью Христианской Европы.

Следующей важной вехой в становлении структуры религиозной Европы после г. следует, вероятно, признать 1517 г. как начало Реформации, хотя настоящее реформационное движение началось лишь после Вормсского сейма 1521 года. Как бы там ни было, необходимо определить границы Европы на начало XVI века, т.е. на момент, предшествовавший Реформации и дальнейшему усложнению структуры европейской христианской метацивилизации.

Границы Европы на начало XVI в. интересны и во многих других отношениях.

Завершилось объединение всех северо-восточных русских земель вокруг Москвы, было сброшено иго Золотой Орды (1480), покорены обширные северные владения Великого Новгорода (1478). В 1493 г. Иван III получил титул ''государь всея Руси'' – ''Московия'' становилась ''Русью''. Границы начала XVI в. следует признать ''национальными'' для новой российской государственности. Политику же Ивана IV нельзя рассматривать иначе, как выход за пределы геополитической ниши национального великорусского государства, т.е. как ''империалистическую экспансию'' (по выражению Федотова). Именно границы начала XVI в. отчетливо рисуют нам контуры тогдашней ''Европы''. ''Европа'' того времени, накануне русской экспансии на восток и религиозных войн в центре континента, на юго-востоке упиралась в рубежи Оттоманской империи и ее вассалов, далее же шли еще три мусульманских ханства, осколки бывшей Золотой Орды: Астраханское, Казанское, Сибирское, все с преимущественно тюркским населением.

Островком христианского мира, со всех сторон окруженным враждебными исламскими государствами, выглядит Грузия, лишенная, к тому же, внутреннего единства.

Вскоре ее территория будет поделена между Османской империей и Персией.

Европа XVI века, естественно, не была едина: она четко делилась на Запад, представленный огромным количеством государств, самым крупным из которых была Речь Посполитая, и Восток, где недавно возникло ''универсальное государство'' православного христианства. Однако, несмотря на это важное деление, христианская Европа совместно противостояла ''Азии'' как совокупности агрессивных мусульманских государств, окружавших ее со всех сторон (точнее говоря, с юга и востока). Только на крайнем севере молодое русское государство выходило к Уральским горам (заметим, на географическую границу Европы), не встречалась с опасным противником.

Граница Европы на рубеже XV-XVI вв. показательна и в другом отношении: только что закончилась ''первая реконкиста'', но еще не началась ''вторая'', под которой мы понимаем освобождение европейского геополитического пространства от второй волны экспансии ислама, представленного Оттоманской (Османской империей). Все европейские историки, от Энгельса до Тойнби, любили проводить параллель между борьбой с арабами на Иберийском полуострове и борьбой с турками на Балканах, так что вводимый здесь термин ''вторая реконкиста'' не содержит в себе ничего существенно нового, а лишь несколько расширяет понятийный аппарат. Как известно, первое вторжение мусульманских воителей в пределы географической Европы произошло в г. Арабы, закончив завоевание Северной Африки, всего за три года овладели большей частью Иберийского полуострова и в 732 г. вторглись в земли франков. По мнению Тойнби, это могло задушить западнохристианскую цивилизацию в ее колыбели. Но франки выстояли - и вскоре после битвы при Пуатье основали Испанскую марку. Так началась ''первая реконкиста'' - отвоевание европейской территории у исламского мира.

Эта многотрудная борьба длилась без малого восемь веков и успешно завершилась как раз к концу XV столетия: в 1492 г. была отвоевана Гранада, последний оплот мира ислама на западе Европы.

Однако пока христианские рыцари успешно изгоняли арабов на западе, на юговостоке Европы все более слабела Византия, теснимая молодой и агрессивной Оттоманской империей. Турецкие войска еще в 1354 г. переправились через Дарданеллы и закрепились на Галлиополийском полуострове. К середине XV века Турция заканчивает завоевание Балканского полуострова и начинает устремляться в Северное Причерноморье.

В это же время на обломках Золотой Орды возникает пояс новых мусульманских государств: Крымское, Казанское, Астраханское и Сибирское ханства. Если в Золотой Орде монголы, согласно их обычному праву и кодексу законов ''Ясе'', лояльно относились ко всем религиозным конфессиям без исключения, то теперь полукольцо агрессивных мусульманских государств сомкнулось на границах Европы.

В 1475 г. Оттоманская империя захватывает всю прибрежную полосу Крыма, а само Крымское ханство оказывается в вассальной зависимости от империи. Такая же судьба могла постичь и остальные ханства, если бы не активное вмешательство Русского государства. Внешнеполитические планы Турции не ограничивались бассейном Черного моря: империя старалась ''наложить руку'' и на родственные ей в этническом и религиозном отношении государства Поволжья. Полукольцо исламских государств, взявшее в осаду Европу с юго-востока и востока, могло получить единый организационный центр (что явно усилило бы мощь исламского натиска на Европу).

Покорение Иваном IV Казанского и Астраханского ханств, таким образом, было отчасти вынужденной мерой, а не просто ''волей к экспансии''. Этот шаг следует рассматривать, с некоторыми оговорками, уже как элемент ''второй реконкисты'', ибо без ''российского фланга'' Турция смогла бы легко расшириться не только в южном направлении, захватив Междуречье и Северную Африку, но и в северо-восточном, приняв в свой состав (или же на правах вассалов) все осколки Золотой Орды, – возможно, что вплоть до Сибири и Средней Азии. А с такой империей, равной по мощи и размерам Монгольской, не смогла бы справиться ни Австрия, ни Венгрия, ни Речь Посполитая, ни даже весь христианский Запад, взятый вместе. Именно расширению Турции на северовосток и воспрепятствовала молодая Россия, чем значительно облегчила как свою собственную участь, так и дело ''второй реконкисты''.

Как мы видим, несмотря на многочисленные противоречия между европейским Западом и европейским Востоком (в лице России), они имели общего грозного врага в лице Оттоманской империи и образовывали две половинки единого геополитического пространства Европы уже на рубеже XV-XVI вв., т.е. на момент консолидации великорусской народности в пределах национального государства. Поэтому нет оснований, говорить о том, что Европа ''кончалась'' на границах Турции и России. Европа, действительно, заканчивалась на границах Османской империи. Но на границах России ''кончался'' лишь Запад – и начинался Восток Европы, как ''двуединого'' геополитического пространства.

Однако в середине XX века Турция неожиданно оказывается ''западноевропейской державой'', безусловно входящей в европейское геополитическое пространство. Как и почему это могло произойти? Ответ на данный вопрос может дать только тщательное изучение процесса формирования европейского геополитического пространства за несколько истекших столетий.

Границы Европы на юго-востоке, с точки зрения исторической, а, также принимая во внимание концепцию государственных границ как ''силовых линий'', разделяющих поля действия различных правовых систем, длительное время определялись границами Оттоманской империи. А борьба за освобождение юго-востока Европы от турецких завоевателей, т.е. ''вторая реконкиста'', может быть интерпретирована как борьба за восстановление истинных границ Европы, понимаемых как совпадение ''географических'' границ с границами между метацивилизациями. Такие страны, как Венгрия, Польша и Литва (Речь Посполитая) и Австрия (Австро-Венгрия с сер. XIX в.) добились пика своего могущества, по словам Тойнби, именно в борьбе с Турцией. Сама же Оттоманская империя достигает пределов роста на европейском ''фронте'' в XVI-XVII вв.: первый пик приходится на 1568 г. (Адрианопольский договор, согласно которому большая часть Венгрии подпала под власть султана), затем идут мелкие потери и приобретения на севере Венгрии, после чего следует второй пик в 1664 г. (мирный договор в Васваре) и 1683 г.

(Волынь и Запорожье временно подпадают под власть султана – границы империи на севере вплотную приблизились к Киеву). Однако уже в 1699 г. Ян Собеский, польский король, выметает турок прочь из своих владений, а также и с большей части венгерской территории.

Затем еще два столетия Габсбургская монархия, особенно сильная в 1699-1789 гг., и Российская империя, усилившаяся с начала XIX века, медленно, но верно, вытесняют турок назад, в Азию (т.е. в Азию ''географическую''). В 1830 г. при поддержке Великобритании получает свободу Греция. В 1878 г. (Берлинский договор) становятся независимыми и получают территориальные приращения бывшие ''автономии'' империи:

Румыния, Сербия и Черногория. Наконец, в 1912 г. обретают независимость Болгария и Албания (что было закреплено Лондонским договором 1913 г.).

Однако во ''второй реконкисте'' выявились (на заключительном ее этапе) острые противоречия между ''союзниками'', помешавшие ее успешному завершению. Еще во время Крымской войны, как метко подметил Данилевский, весь Запад объединился против России. На стороне угнетателей христианских народов дружно выступили все передовые силы Европы. Парадокс? Видимо, разгадка лежит не только в области ''европейского баланса сил”, ''вопроса о проливах'' и ''влияния на Ближнем Востоке'' – по большому счету, здесь проявился конфликт между Западнохристианской и Восточнохристианской цивилизациями или, если угодно, между Западом и Востоком Европы. Россия на тот момент была слишком сильна в геополитическом смысле, в ее состав (а, следовательно, в ''Восток Европы'') вошли уже некоторые территории, в культурном отношении бывшие Западом (Финляндия, Прибалтика, Польша). Запад при такой расстановке сил вынужден был останавливать экспансию России даже в ''естественном'' для нее юго-западном направлении, боясь чрезмерного усиления Востока в ущерб Западу. Подобная ситуация сложилась и в конце ХХ в. на Балканах, где Запад вынужденно вступился за исламскую сторону, чтобы не допустить чрезмерного усиления Востока, представленного сербами.

В начале XX в., сразу после Первой Балканской войны, выявились и противоречия в Балканской антитурецкой коалиции, что привело к ослаблению позиций Болгарии и, что самое неприятное, к возврату значительной территории с городом Адрианополь (Эдирне) в состав Турции. Впрочем, вскоре, в разгар Первой мировой, Антанта согласилась на передачу Константинополя России (1915 г.), что означало бы успешное окончание ''второй реконкисты''. Россия, наконец, добилась важнейшей дипломатической победы, позволявшей ей, при удачном течении дел, усилиться достаточно для полного господства на Балканах. Как известно, эти надежды рухнули с приходом к власти большевиков.

Советская Россия, вопреки здравому смыслу и своим национальным интересам, не только упустила возможность изгнать турков обратно в Азию и приобрести влияние на Балканах, она в придачу безвозмездно передала Турции более 10 млн. рублей золотом, значительное количество вооружений и боеприпасов, отправила туда военных советников. Именно российская (правильнее сказать, советская) помощь позволила Турции организовать регулярную армию и остановить англо-греческое наступление, последнее усилие ''второй реконкисты''.

Итак, исторический шанс был упущен именно по вине России. Озабоченная социальными проблемами и бредившая ''мировым коммунизмом'', она не способна была в то время защищать свои истинные национальные интересы и, отчасти вынужденно, выступила на ''исламской стороне'', что по советской терминологии означало: ''на стороне угнетенного Востока'', ''против мирового империализма'', ''в поддержку национальноосвободительной борьбы''. Теперь мы уже знаем, на опыте Чечни, к чему может привести иная ''национально-освободительная борьба''. По российской вине (тоже исторический парадокс) ''вторая реконкиста'' не была завершена. У Турции на европейском берегу остался Адрианополь (Эдирне), бывший с 1365 по 1453 год столицей Оттоманской империи, и, естественно, Константинополь (Стамбул), бывший в разное время столицей двух великих империй – Османской и Византийской. Автор посетил данные города летом 2005 г. и признал их облик (и уклад жизни) вполне «азиатским». Интересный факт:

встреченные местные «европейские» турки почему-то считали необходимым доказывать автору, что они не «варвары».

Турция XXI века, несмотря на ее глубокую ''модернизацию'' и ''вестернизацию'', остается по истокам своей государственности и исконной национальной территории типично ''азиатской'' страной. Как в свое время в Иране, здесь возможен возврат к модели ''исламского государства'' с соответствующими изменениями всех правовых норм. В любом случае, именно граница с Турцией остается по сей день границей Европы с точки зрения исторической, религиозной и цивилизационной. Напротив, Россия может по праву претендовать на статус ''европейской державы'', ибо истоки ее государственности, ее исконная национальная территория и ее правовая система всецело принадлежат Европе.

Исторически южная граница России (а затем - СССР) веками практически совпадала с границей европейского геополитического пространства. Кратковременный период независимого существования Грузии в конце века (1783-1801 гг.) можно проигнорировать, так как этой независимостью Восточная Грузия была всецело обязана России и находилась под ее протекторатом.

Статус южной российской (позднее – советской) границы как границы европейского геополитического пространства не нуждается в особых доказательствах. Требуется лишь определить момент исторического времени, когда подобный статус приобрела южная (и юго-восточная) граница Турции. Ясно, что в канун первой мировой войны об этом еще не могло быть и речи.

Севрский мирный договор, подписанный 10 августа 1920 г., оформил распад Османской империи, – Турция лишилась практически всех своих владений. Но время признания Турции ''европейской державой'' еще не пришло, что убедительно показала последовавшая за этим война с Грецией, союзницей которой выступила Великобритания при негласной поддержке большинства других европейских государств. Только с подписанием 24 июня 1923 года Лозанского мирного договора, сложилась первая предпосылка включения данной страны в европейское геополитическое пространство.

Теперь границы Турции на юге и юго-востоке практически не выходили за пределы бывшей византийской геополитической ниши. Турция получила Малую Азию и Стамбул, а также Восточную Фракию. Греческое население Малой Азии изгонялось в Грецию. В свою очередь, в Анатолию переселялись турки, проживавшие в балканских странах.

Нерешенной осталась проблема принадлежности Мосула, населенного в основном курдами. Благодаря сохранению в составе Турции Восточной Фракии и Стамбула удерживался ''евразийский статус'' государства.

Следующая предпосылка включения нового турецкого государства в состав Европы сложилась после провозглашения страны республикой (29 октября 1923 г.) и ликвидации халифата (20 апреля 1924 г.). В течение последуюшего десятилетия была проведена целая серия реформ, направленных на ''европеизацию'' страны: секуляризация экономической, политической и общественной жизни, упразднение норм мусульманского права, отделение церкви от государства, предоставление избирательного права женщинам, введение европейского календаря. Таким образом, а середине 30-х гг. ХХ в. Турция перестала быть исламским государством с государственно-правовой точки зрения.

Однако, все это еще не делало Турцию европейской державой. Главный ''геополитический сдвиг'' произошел после Второй мировой войны, что напрямую связано с процессом структурирования ''биполярного мира'' в целом и ''биполярной Европы'' в частности. США остро нуждались в подобном государстве, граничащем с СССР и исторически враждебно настроенном по отношению к России. Следовательно, мы можем смело предположить, что Турция стала ''европейской державой'' никак не ранее 1945 года, когда началось структурирование биполярного европейского геополитического пространства, но и не позднее 1955 года, когда этот процесс благополучно завершился.

Важными рубежами на этом пути стали: участие Турции в плане Маршала, а также принятие данной страны в Совет Европы и в НАТО. Приблизительно в 1952 году Турция была, наконец, прочно интегрирована в европейское геополитическое пространство.

Южные рубежи ''биполярной Европы'' установились на долгие десятилетия.

2.Общеевропейская идентичность: процесс формирования и проблема определения Поиски исконно европейского стали привычным делом в современном мире. По мнению Реми Брага, «свойственное только Европе должно обособить ее от всего иного и объединить все то, что ее составляет, отделить от чуждого и не входящего в изначальную формулу. Собственно европейское тогда образует ее единство; основанием европейского единства будет общее согласие по поводу указанного свойства»[4]. Однако, это отнесение Европы к ее квинтэссенциальным особенностям приводит к парадоксу, т.к. Европа никогда не была единой. Даже период средневекового христианства, который можно было бы назвать первым наброском будущей Европы, на самом деле не может считаться таковым.[5] Даже при выделении «общеевропейского социума», можно сделать вывод, что «у европейцев есть много, что их объединяет, а еще большее того, что их разделяет», – как это удачно заметил Дж. МакКормик[6]. Американский политолог З.Бжезинский вообще утверждает, что европейская «Европа» как таковая, не существует. Это мечта, концепция и цель, но она все еще не действительность[7].

Во многом подобные заявления обусловлены тем, что трансформация идентичности трактуется в контексте процессов глобализации, постмодернизации и детрадиционализации общества. Разрушаются социальные границы, дезорганизуются большие сообщества и структуры. Растет культурная фрагментарность. Кризис идентичности, как национальной, так и наднациональной становится одним из характерных явлений современности. В таких условиях чрезвычайно трудно сказать, какая страна является «более» или «менее» европейской - можно лишь согласиться мнением британца Д.Рейнольдса, что идея четко выраженной европейской идентичности проблематична.

В то же время культура Европы - уникальный синтез классической греческой panideia, римской власти законов и концепции государства, христианской общности и индивидуализма германских наций. Это были базовые принципы, на которых взросли европейские национальные идентичности, и, следовательно, ни одна из них не может рассматриваться в отрыве от других. Несколько интенций разделяются всей Европой: ее религия, ее рациональная философия, ее научное и техническое развитие, ее вкус к революции и социальной справедливости, ее имперские авантюры. Поэтому не национальное государство, а европейское единство именно в этом аксеологическом смысле послужило основанием культуры континента.[8] Прежде всего, при изучении такого актуального и многогранного вопроса, как проблема формирования идентичности, желательно уточнить то значение, которое вкладывается в этот термин, ибо дословный его перевод не отражает той смысловой гаммы, которой наполняют его различные исследователи. Если согласиться с гипотезой швейцарского исследователя У.Альтерматта о подмене старых терминов новыми и постоянной флюктуации терминологического поля, возникает опасность не только искажения смысла, но и превращения ложной сущности в онтологизированную реальность. Например - то, что еще в 30-х гг. ХХ века называлось расой, в настоящее время становится родом, суперэтносом или даже цивилизацией; то, что некогда определялось как «дух народа» трансформируется в «культуру»; «жизненное пространство» превращается в «регион».[9] Понятие идентичности не претерпело существенных изменений, за исключением разночтений предметного содержания термина и ввода различных смысловых аспектов идентичности. В любом случае, все попытки определения идентичности связаны с такой константой, как этнос, народ или нация[10]. Э.Д. Смит предлагает сравнительную характеристику основных подходов к определению нации:

ОРГАНИЗАЦИОНИЗМ МОДЕРНИЗМ ПОСТМОДЕРНИЗМ

функционирования - функционирования - уровне индивидуального Источник: А.Н. Кольев. Нация и государство. Теория консервативной реконструкции. – М.: Логос, 2005.

Французский богослов Э. Ренан в 1882 г. в качестве ключевой идентификационной идеи выдвинул идею общей воли, возникшей из чувства понесенных и предстоящих потерь, прошлой и будущей славы. И.В. Сталин определял прошлое нации в рамках категории историчности, а ее настоящее и будущее – в единстве языка, территории, хозяйственной жизни и психологического душевного склада, проявляющегося в общности культуры.

Смит же определяет идентичность через набор ценностей, символов, воспоминаний, мифов и традиций, основанных на символической исторической памяти этноса (вожди, святые, герои, избранные победы и поражения). В итоге, «расовый подбор» не ограничивается антропоцентризмом, но определяет нацию как в контексте конкурентной борьбы за лидерство, так и в рамках формирования элит, заключающих в себе национальный идеал.[11] В контексте европейской интеграции, ядром которой стал Европейский союз, происходит трансформация прежней идентичности, характерной для национального государства (Etat-Nation). Поскольку западноевропейская цивилизация воспринимается многими исследователями как некая отправная точка опоры, основа исторического развития современного мира, развитие каждого конкретного государства рассматривается только в отношении к Европе. Однако, начиная с эпохи Просвещения, образование, политика и общественное мнение пытались развивать национальное самосознание и подчеркивать важность национального государства, оставляя Европу в виде фона — расплывчатой идеологической абстракции или неопределенного географического понятия. С другой стороны, страны, вступившие в Европейский союз, на протяжении уже длительного периода времени являются европейскими, по крайней мере, с эпохи Средневековья.

Тогда закономерен вопрос, что же такое Европа и насколько возможно построение современной общеевропейской идентичности. С одной стороны, европейская идентичность — объективная метафизическая данность, она выступает как совокупность характеристик, отличающих европейцев от неевропейцев в традициях, культуре, образе жизни и системе мышления. Европейская идентичность лучше видится извне, из неЕвропы, как принадлежность к некой европейской общности. Тем самым европейская идентичность отличается от европейского самосознания как осознания собственной принадлежности к Европе. При этом европейская идентичность не остается неизменной константой. Говоря о современном этапе её трансформации можно сказать, что идёт сложный процесс поисков утраченной идентичности.[12] Это относится ко всей Европе после окончания холодной войны и преодоления её раскола на противостоящие военнополитические блоки.[13] Появление новой формирующейся общности неизбежно сопровождается проблемами её структуры, границ и идентичности.

Параллельно с той метафизической идентичностью, которая существовала объективно, вне зависимости от воли человека, на протяжении столетий мечты о европейском единстве вынашивались политиками и философами. Некоторые из них видели путь к объединению пролегающим через поля сражений и утверждение гегемонии, другие считали его естественным следствием религиозной и культурной близости народов Европы.

При разнице этих подходов они в значительной мере поддерживали друг друга.

Первый порождал империи, объединявшие различные народы, - от державы Карла Великого и Священной Римской империи до Французской империи времен Наполеона, режима австрийских Габсбургов и гитлеровского Рейха. Второй укреплял единство веры европейцев, торговые связи и родство культурных корней - то, что при логическом завершении способно было сделать Европу единой общностью.

В конечном счете, подобное субъективное восприятие европейской идентичности оформилось в виде «идеи единой Европы», основанной в первую очередь на том, насколько сами граждане западноевропейских стран считают себя европейцами. На самом деле, понятия «Европа» и «европеец» не тождественны. Последнее указывает скорее на идентичность или принадлежность группы людей к определенному пространству, как бы ни были определены его границы. В подобной форме она встречается еще у древних греков (фила, полис, Эллада), где родовая идентичность шире гражданской, в отличие от современных европейцев.

Если в Греции панэллинизм опирался на единство мифологии с локальными нюансами, то в Риме миф выходит за пределы языковой общины, где мультикультурное пространство объединяется идейно-политическим мифом экспансии Pax Romana и римского права[14]. Пока происходило территориальное расширение, мультикультурность не имела особого значения, как и в современном ЕС. Империи были мультикультурными обществами, но в них не формировалось никакой интеграции традиционных культур в маргинальных слоях, и не существовало насильственной унификации жизни покоренных народов. Переход к имперской культурной парадигме (языковое, культурное и религиозное единоообразие) стимулировался только карьерными соображениями местных элит. Многонациональные империи (даже Оттоманская) были намного веротерпимей, чем нынешний ЕС[15].

Мультикультурализм Рима не мог продолжаться вечно не только по причине исчерпания возможностей ее пространственного расширения, но и в силу внутренних дезинтеграционных процессов. Псевдомиф богоподобного цезаризма стал ритуалом лояльности, за которым вскоре не осталось реального духовного содержания. Рим никогда не был пространством социального благоденствия и стабильности. Напротив, его история – история беспрерывных гражданских войн, столкновений интересов группировок, мятежей и карательных экспедиций на периферии, восстаний рабов, коррупции, разбоя и пиратства. Межплеменные войны на периферии заменялись объединением племен, сражающихся с Римом, – так в столкновениях с империей на окраинах империи зарождалась неформальная приграничная идентичность. В самой империи формальное единство перед законом уступало место христианскому братству. Мультикультурных синтез и хаос мифов, религий, культов и философских школ влекли за собой всеобщую релятивизацию ценностей и прогрессирующий разрыв интегрирующих основ.

Синтез понятий «Европа» и «европейцы» связан уже с периодом «каролингского возрождения». Термин «европейцы», возможно, впервые появляется в одной из западных христианских хроник (в т.н. «Хронике продолжателей Фредегара»), где описывается битва при Пуатье между мажордомом Меровингов Карлом Мартеллом (Charles Martell) и мусульманскими силами Абд–ур–Рахмана в 732г.[16] Таким образом, термин появился в контексте столкновения с мусульманами, и изначально входил в структуру многоплановой идентичности. Это предопределило профессиональное использование этого слова преимущественно служителями Церкви. Но его применение не ограничивалось географическим понятием. За ним уже ощущалось присутствие некой идентичности всех людей, населявших это пространство. С другой стороны, непосредственно европейская идентичность была тогда достаточно слабовыраженной, чтобы затмить античное достояние или варварское наследие.

Поэтому даже в эпоху правления Каролингов, в IX-X вв. слово «европеец» почти не употреблялось, хотя в рамках «общеевропейской исторической парадигмы» первым объединителем Европы считается франкский король Карл[17]. Якобы он первым осознал необходимость объединения Европы и попытался это сделать двумя доступными способами – крестом и мечом. Его идеалом была Римская империя, управляемая «варварским» королем и «варварским» папой. Благодаря идеологической привлекательности и умелой политике ему удалось создать гомогенное пространство, приблизительно включающее территорию шести государств-основателей ЕЭС. Однако в данном случае хотелось бы возразить – Карл Великий преследовал совсем иные цели – он не пытался объединить Европу, а скорее стремился воссоздать утраченное величие «вечного Рима». И имперская атрибутика, и политический курс «мечом и крестом»

являются не слишком умелой попыткой копирования «варварской империи», не имеющей с Европой ничего общего, кроме географического пространства. Границы франкской (а не европейской) империи остались недолговечными, и Regnum Francorum[18] вскоре распалось. Жители Европы воспринимались извне как «латиняне» или «франки».

Несмотря на это, Карл Великий возглавляет пантеон творцов единой Европы под именем отца-основателя (Pater Europae).

Сходными идеалами руководствовался и другой европейский «строитель» – император Оттон I – создавший Священную Римскую империю[19]. Священная Римская империя попыталась установить имперский универсализм, используя в качестве действенного механизма утверждение и распространение христианской религии. Во всех средневековых государствах был сформирован инвариантный правящий слой – клир осуществлял одинаковый культ, а аристократия практиковала одинаковую систему феодальных прав, правил и обычаев. При этом внутренние и межэтнические границы отсутствовали de factо, а внешняя комплиментарность формировала культурную солидарность в противовес византийскому (православному) и исламскому имперским концептам, а также языческому миру. Отличительной чертой являлся личный характер отношений, на основании которых строилась империя. Князья и ландграфы принимали от императора, помазанного папой, право на осуществление власти и несли перед ним ответственность. В то же время император являлся гарантом имперской справедливости и отвечал перед Богом в лице папы.

Отсутствие такого личного принципа противоречит современной практике ЕС по унификации государственных, экономических и социо-культурных стандартов. Это в итоге приводит к отсутствию гибких подходов, особенно перед лицом многоплановых вызовов и угроз. Казалось, Священная Римская империя германской нации представляет собой синтез наднациональной и национальной идеи, формируя имперское ядро.

Национальная идея реализуется посредством гражданского (городского) самоуправления и династической лояльностью местному правителю, власть которого более доступна и носит национальный характер. Однако римское право и княжеская власть вытеснили личный принцип в пользу территориального. Regnum Alemanie распалось из-за кризиса католицизма, отсутствия имперского ядра и усиления местных элит в противовес имперским. Внутри самой империи наряду с центростремительными началами шло острое противоборство между императором, князьями и папами, что в итоге вылилось в политическую раздробленность Германии и культурный упадок.

В то же время, «готическая эпоха», несмотря на политическую раздробленность, создала духовное единство западной Европы. Это была синкретическая культура, где преобладали интегрирующие силы и стремление к уничтожению региональной раздробленности. В римских походах германских императоров, создании Римской империи, схоластических диспутах того времени обнаруживается решимость к слиянию готическо-христианской культуры с античной. До этого были лишь племена и народности.

С угасанием готики уже появляются отдельные образования – национальные государства.

Западное чувство общности – это остатки средневекового наследия. Понятие и реальность западной Европы заключаются в готической культуре.

Эпоха Возрождения ознаменовала стагнацию христианских основ европейского единства. Религия становится лишь частью идентичности. На смену приходит светский универсализм, хотя и признающий христианское наследие. Когда взаимосвязь между христианством и единством была разрушена в ходе религиозных войн, термин Европа входит в обиход как наиболее нейтральный для обозначения сообщества[20].

Тем не менее, некоторые мыслители продолжали искать институты «вечного мира».

Например, доминиканец Пьер Дюбуа полагал, что самым верным путем к прекращению войн является конфедерация христианских государств. Энгельберт Адмонтский выступал за воссоздание в Европе единой империи во главе с единым монархом, основанной на имперском законе, как во времена Рима.[21] Великий Данте мечтал о создании идеального государства (федерации подчиненных государств), основанного на подчинении людей воле верховного правителя, источником власти которого являлся бы не папа, а Божья воля.

Известный германский гуманист Эразм Роттердамский[22] предложил свой проект объединения Европы, явившийся прямым следствием формирования национального сознания при сохранении панъевропейских настроений. В своей полемике с Ульрихом фон Гуттеном, который настоятельно призывал его к тому, чтобы занять национальную позицию, Эразм охарактеризовал себя как приверженца республики ученых, которая является наднациональной. Однако можно усомниться в том, что такая позиция могла бы стать основой для неэксклюзивной европейской идентичности.[23]По мнению гуманиста, деление по национальному признаку не имеет под собой рациональной основы, и только культурно-образовательный стандарт может служить основным критерием размежевания, сохраняя формальное наднациональное единство. Европа, предстающая в его космополитизме, была Европой небольшой группы образованных eruditi, которые пользовались не каким-то народным языком, а говорили и писали на латыни, причем не на какой-нибудь, а на цицероновской. В его понимании Европы эксплицитно присутствовало отмежевание от массы европейцев - ineruditi, а имплицитно оно, конечно, подразумевает отмежевание и от всех тех народов, для которых плоды гуманистического просвещения (еще) не стали доступны. То, что так часто характеризуется как космополитизм Эразма, было в действительности элитарным европеизмом. Естественно, что европейские представления Эразма ограничивался странами, в которых гуманизм нашел широкое распространение, - это были Англия, Франция, Германия и Италия. Культурный империализм, который характерен для понятия Европы у мыслителей Просвещения, в скрытом виде присущ и космополитизму немецкого философа. В силу своего избирательного характера европеизм Эразма едва ли может быть использован для формирования демократически обоснованной европейской идентичности. Однако два тезиса, отмеченных немцем, актуальны при создании механизмов построения идентичности в настоящее время:

1. Европа развивается только в рамках «положительной» исторической парадигмы, а «побочные явления» (ереси, радикальные политические течения и т.д.) имеют неевропейскую природу. «Европейский» означает «прогрессивный», «цивилизованный» и «прекрасный».[24] 2. Понятие Европы всегда являлось крайне аморфным, базируясь одновременно на принципах национального шовинизма и универсализма. С учетом того, что концепт Европы перешел позднее в территориальную плоскость, встала проблема точной дефиниции европейских границ.[25] «Европейская идея» становится популярной с 1453 г., когда исчезает основной политический противник Запада – Византия. Политическое и культурное противостояние восточной и западной Европы становится неактуальным, тем более что в христианском мире появился мощный внешний консолидирующий фактор в виде «турецкой угрозы».

Лоренцо Валла, будущий апостолический секретарь папы Николая V, отклонил понятие «Запад» как слишком неопределенное и писал вместо этого о Европе в своем труде De falsa credita et emendita Constantini donatione, в котором он приводит доказательство подложности «Константинова Дара». Вслед за ним термин «европейцы» сознательно начинает использовать Папа Пий II - сиенец, носивший мирское имя Энеа Сильвио Пикколомини (Enea Silvio Piccolomini) и посвятивший Европе небольшой трактат. Папа заложил идейно-исторические предпосылки для нереализованной идеи крестового похода европейцев против турок, отказавшись от понятия Запада и представив Европу как единое пространство, простирающееся от Испании до Константинополя. Им была предпринята попытка формирования при помощи идеи Европы политической идеологии.

Представление об объединившейся перед лицом наступающих с Востока турок Европы должно было служить подчинению общей антиосманской политике иные стратегических интересов отдельных королевств, например – Франции.[26] Европа как идея объединения оказывается производной от того, что ни при каких обстоятельствах не должно к ней относиться, что исключается из нее.[27] Начиная с падения Константинополя и продвижения турецко-исламского господства, это стало несравненно проще, чем в ситуации противостояния Восточной Римской империи или самому Риму. Тем самым в контексте противостояния военно-политической и культурной угрозе османов значительно возросла широкая популярность понятия Европы.

Проходившая по линии границ Османской империи восточная граница концепта Европы с падением Гранады в 1492 г. логически дополняется западным оформлением.

Натолкнувшись на восточную экспансию (в том числе – в духе панъевропейской исторической традиции ex Oriente lux[28]), европейцы стали осваивать Новый Свет, в столкновении с которым и было выработано специфическое европейское самосознание.

Решающее значение имело относительное культурное и цивилизационное превосходство европейцев над аборигенами, чего не наблюдалось при контактах с исламским миром. Это имело значительные последствия - как для их самоидентификации, так и для выработки позиции по отношению к народам других континентов. Подобное едва ли могло сложиться в контексте культурного контакта с Востоком, первый пик развития которого пришелся на крестовые походы, а затем, после крушения созданных крестоносцами государств, нашел продолжение в оживленных торговых отношениях. Представление о географии спасения, согласно которому рай находится на Востоке, являлось генетически обусловленной европейской традицией и подкреплялось культурным и материальным превосходством средневекового Востока. Поэтому утверждения тезиса о европейском превосходстве началось с колониальной экспансии на Запад и Юг в эпоху Великих географических открытий.

По мнению современного историка Р. Брауна, начала Европы были выкованы на наковальне войны. Поэтому исполнение всех идей по объединению европейских народов обеспечивается посредством силы, либо путем убеждения. Однако выбор в европейском сознании был предопределен исторически. Во-первых, он был обусловлен неопределенностью европейского геополитического пространства, которое некоторое время уравновешивалась идеей о культурной, миссионерской, и цивилизационной роли Европы. Составлявшие европейскую идентичность космополитизм, универсализм и европеизм, отождествлялись. С другой стороны, Европа всегда осознавала себя единым целым при наличии внешней угрозы. Распространение культуры и цивилизации предстает при этом чем-то наподобие секуляризированной замены той самой христианской миссии, которая нашла свое выражение в неосхоластическом оправдании завоевания и христианизации Латинской Америки испанцами. Задача Европы состоит теперь в том, чтобы очистить путь для распространения свободы. То, что сопротивление при этом нужно было подавлять, в том числе и с оружием в руках, сомнений не вызывало.[29] Стабильность современных европейских наций обусловлена христианской нетерпимостью, проявленной европейцами в ходе столкновений с внешним миром – крестовыми походами, насильственной христианизации Восточной Европы и Балтии, реконкистой, подавлением внутренних ересей, геноцида отдельных этносов. Таким образом, после Реформации Европа представляла относительно монокультурное и монотеистическое пространство, несмотря на принцип «Ejus regio, cujus religio». В эпоху Просвещения веротерпимость дополнилась новым интегрирующим фактором – системой этнолингвистической унификации. Современные нации образовались из этнографической мозаики, связанные единством языка, религии и абсолютной власти сюзерена. В рамках «мифа о Европе» объединяются платоновская рационализация мира идей и августиновская – веры, дополненные европейской исторической парадигмой и современным научным потенциалом. «Мифом о Европе» и сейчас остается объединение идеальных государств, спаянных христианской культурой.[30] Политическая реальность национального мифа является абсолютной объективной данностью. По мнению немецкого ученого К. Хюбнера, «идентификация с нацией не является актом воли или свободного решения – это судьба».[31] Национальное сознание, которое часто недооценивается, на деле представляет собой реальность политики и оказывает значительное влияние на поведенческий стереотип и принятие решений. Все попытки создания многонациональных обществ приводили к краху, так как в условиях «многонациональности» национальная и суперэтническая идентичности противоборствуют, если только они не построены как национально ориентированная государственная пропаганда.

Параллельно с началом оформления национальных государств стала вырисовываться и картина Европы. Становление в Западной Европе сильных национальных государств нейтрализовало имперский универсализм «античного толка», а Реформация придала исключительно светский характер европейской идее.[32] Идея воссоздания Римской империи отходит на второй план – ее заменяет сосуществование государств-наций. Отныне их объединение может проходить только в рамках построения чисто европейской империи. В эту эпоху король-гусит Богемии Йиржи Подебрад (Georges Podiebrad), стремившийся к созданию единого мирного пространства, предложил детальную концепцию создания союза европейских государств, включающего союзное собрание и совет, ротацию мест проведения заседания, удельный вес голосов государств, принципы формирования союзного бюджета и гарантии коллективной безопасности.[33] Гуго Гроций создает систему международного права, направленную в первую очередь на Европу.[34] Ян Амос Коменский предлагал создать общество, основанное на совершенно новых принципах религии, философии и политики, где базисом выступают всеобщность, простота и добровольность. Гарантом являются избранные выдающиеся личности (элита). Утверждается идея ограничения королевской власти при помощи закона и общественного контроля. Сколько бы ни считали эти идеи утопичными, именно они легли в основу современной европейской интеграции.

Немецкий негоциант Эмерих Крюсе предлагал для разрешения споров создать межгосударственную ассамблею в составе всех ведущих стран. Они должны были помогать друг другу в подавлении восстаний и мятежей. Главную роль в поддержании мира должно играть заинтересованное сословие – купечество, для которого на первый план выходили экономические выгоды. Ключевым интегрирующим фактором должно было выступать существование единой валюты.

Слабой стороной этих проектов была нехватка политической воли и несоответствие общих стандартов реальным национальным интересам европейских государств. Поэтому со времен Реформации перед Европой встала проблема необходимости европейского единства, реальное достижение которого становится возможным только силовым путем.

Суперинтендант Генриха IV, чуть было не объединившего Запад, герцог де Сюлли выступал за военно-политическое объединение Европы под эгидой Франции. Он считал нужным разделить Европу на шесть наследственных монархий, пять выборных монархий и четыре республики. Эти 15 государств (!) должны были гарантировать союз и свободу торговли в Европе. Для управления создается сенат, голоса в котором распределяются пропорционально размеру и мощи государств.

Шарль-Ирине де Сент-Пьер продолжил его идеи, выдвинув тезис о взаимозависимости, основанной на «европейском равновесии». С целью его поддержания предполагалось создать конгресс, арбитраж и суд. К нарушителям системы должно было применяться коллективное принуждение. Британец У. Пенн расширил понятие принципа наднационального государства, обосновав тезис о том, что объединенные институты общеевропейского союза должны обладать определенными правами в отношении отдельных стран. Для обеспечения коллективной безопасности создается общеевропейское собрание, которое может играть роль верховного арбитра в разрешении межгосударственных споров. Собрание, опирающееся на совокупную мощь членов, может принуждать отдельные государства выполнять коллективные решения. Мыслитель верил в сдерживающий потенциал подобной системы. В остальных областях, кроме поддержания мира, суверенитет наций не должен быть ограничен. Пенн детально разработал механизмы общеевропейской системы, включая источники финансирования, нормы представительства, порядок голосования, места заседаний.

В совершенно ином направлении продвинулся Иоганн Гердер, рассматривая в качестве основы европейской идентичности национальное многообразие Европы.

Философ понимал идею Европы как единство многоообразного, не связывая ее с централизованно-иерархической или с количественно-механистической моделями устройства. Таким образом, не унифицированная идея человечества, а множественность и своеобразие различных национальностей, которые сосуществуют рядом друг с другом на равных правах, должны образовать ту связку, которая выделяет Европу на фоне окружающего ее мира. По гердеровской концепции, каждая нация проходит определенный цикл развития, который может не совпадать с динамикой развития других наций, а потому всякие нивелирующие механизмы рассматриваются им как противоестественные.[35] Рассуждая о национальном многообразии Европы, немецкий мыслитель в первую очередь и с особой силой подчеркивал различие между южными и северными национальными характерами, которых отделяют друг от друга Альпийские горы.

Благодаря этому описанию контрастов юга и севера он сумел противостоять характерной для Просвещения тенденции отождествлять с Европой территорию империи Каролингов и приписывать ее окраинам в лучшем случае более низкий статус.[36]Подчеркивая разделение Европы «стеной из скал», Гердер одновременно отошел от возможности определения идентификационного центра и переместил европейскую идентичность в область взаимодействия периферий. Кроме того, философ, включивший славян в свою концепцию Европы, действовал вопреки распространенной склонности ограничивать «настоящую Европу» романо-германскими территориями. Так он, определяя внутреннюю структуру Европы к северу от Альп, сравнивал между собой «германские» и «славянские»

народы. Гердер открыл Европу востоку и югу, но тем самым он вновь привел в движение прежде ясно пролегавшие границы.[37] Идея Европы Гердера была укоренена не только в политике, но одновременно и в культуре, что связывает ее с Гуманизмом. Тем самым она оказывается в явно напряженном противостоянии по отношению к распространившимся с XVIII века геополитическим представлениям о Европе, в которых она определяется через противостояние отчасти находящимся в Европе, но одновременно выступающим как мировые державы «фланговым» державам - Англии и России. Представления о культурно-цивилизационном превосходстве Европы и ее ведущей роли в экономическом развитии всего мира, в значительной мере определивших мышление XVIII и XIX веков, сосуществуют с боязнью угрозы маргинализации, которая представляется как опасность подчинения перифериям.

Важность периферий в лице двух вышеупомянутых великих держав развивает аббат Рейналь в 1770г. в труде «Histoire des deux Indes»[38], где он четко определяет европейское геополитическое пространство. Исключив Англию, Рейналь определяет Европу как континентальное образование, в котором Франция представляет европейский центр, поскольку она, по Рейналю, является главным носителем политической и цивилизаторской миссии Европы в мире.[39] Однако привлечение внешних по отношению к Европе факторов политического влияния имеет последствия и для сохранения и обеспечения свободы. Европа Рейналя превращается в очередной концепт «Европы-крепости», будучи вынужденной противостоять периферии при помощи Америки.[40] Особый акцент подобная идея получила в работе аббата де Прадта «Du Congrs de Vienne»[41] 1815г. Де Прадт противопоставляет «настоящую» Европу Англии и России морской и континентальной державам, между которыми находится Европа и против которых она должна обороняться, если не хочет быть уничтожена.[42] Скрепляющими Европу факторами, согласно де Прадту, являются общая культура, сходное общественное устройство, а также общее стремление нейтрализовать значение обеих держав в европейской политике.[43] К этим геополитическим размышлениям вновь обратился Константин Франц в своем опубликованном в 1859 году труде Untersuchungen ber das europische Gleichgewicht.

Вновь переместив европейский центр с Запада на Восток, он констатировал разложение классической европейской пентархии вследствие вторжения мировой политики в европейские отношения. Конкретно речь шла о том, что Англия и Россия переросли Европу, а Франция тоже начала строить колониальную империю и все ощутимее направляла свою энергию за пределы Европы, что позволило Франции подняться до уровня мировой державы в буквальном смысле слова. Вместе с США эти три европейские державы образовывали мировую тетрархию. Чтобы ограничить их влияние на Европу и создать возможности для проведения европейской политики, ориентированной на собственные интересы, Франц пропагандировал восстановление средневековой империи, которая, опираясь на германские земли в узком понимании слова, должна была включить в себя Центральную Европу и западную часть Балкан[44].

Обобщив исторический опыт, в 1923 г. Р.Куденхове-Калерги в книге «Пан-Европа»

предлагает детализированную систему наднациональных органов управления при сохранении государственного суверенитета. Но данный проект был невозможен из-за противоречий государственных интересов и внутренней напряженности в Европе.

Подобное же фиаско потерпел проект А. Бриана по межправительственному политическому объединению Европы. В 1938 г. выходит книга В. Шубарта «Европа и душа Востока», где автор, развивая учение об эонах, выдвигает концепцию духовнокультурного единения Европы через крушение «прометеевской» эпохи с последующей заменой ее на «иоанновскую».[45] Так или иначе панъевропейская идея начинает звучать все отчетливее, а даже предпринимаются первые робкие попытки по ее практической реализации.

Вторая мировая война могла стать возможностью для обретения европейского единства – первоначально под германским правлением[46], затем – под эгидой СССР. При этом необходимость институциональной интеграции Западной Европы становится столь очевидной и неизбежной, что американцы стимулирует этот процесс, контролируя его при помощи «плана Маршалла» в экономической области и созданием НАТО – в военнополитической сфере. Однако это не могло решить проблему европейской идентичности.

Как отметил Р.Шуман, «прежде, чем быть военным союзом или экономическим пространством, Европа должна стать культурным сообществом в самом широком смысле этого слова».[47] Последовавшие вслед за этим интеграционные процессы привели скорее к успехам в экономической и политической сфере. Тем не менее, ЕЭС-ЕС был вынужден заняться этим вопросом, так как в последние годы происходит постепенное сращивание идентичности Европы с идентичностью ЕС, выражающееся практическими достижениями интеграционных процессов.

3.Общеевропейская идентичность и деятельность ЕС Ключевой проблемой общеевропейской идентичности в рамках данного исследования является не вопрос ее наличия или отсутствия, четкости или аморфности идей, различных методологических подходов, а скорее – вопрос применения данной категории в политических целях. Под контролем Евросоюза концепт «Европа»

целенаправленно формируется в виде «эксклюзивного» культурного сообщества, объединенного общими целями, культурой и идентичностью. Несколько абстрактный характер идентификационной доктрины позволяет создавать действенные механизмы влияния на европейское сознание. При помощи политических институтов и культурных механизмов производства смысла, возникших за последние пятьдесят лет, ЕС полностью узурпировал историческую идею Европы, и в настоящее время формирует общеевропейскую идентичность, исходя из собственных представлений и интересов.

Хотя ЕС не является единственной международной организацией[48] на европейском континенте, ряд обстоятельств способствовал утверждению его идейнокультурного доминирования в Европе.

Во-первых, Европа как ментальное пространство находилась в постоянной готовности удержать общего врага – СССР. Эта необходимость признавалась обществом и требовала выплеска в виде институционального воплощения. Ослабление позиций европейских стран на мировой арене лишь усилило импульс к объединению Европы. Как отмечает П. Жербэ, «когда Европа почувствовала угрозу извне, необходимость европейского единения стала очевидной».[49]Поэтому основные сферы жизни в Европе должны по-прежнему определяться в рамках дихотомии versus Другие.[50] Во-вторых, огромное значение в монополизации права ЕС на проведение политики идентичности стало успешное функционирование этой наднациональной организации.

Стремительное падение значения Западной Европы в мире, вспомогательная роль во время холодной войны спровоцировали реваншистские настроения, основанные на европейской идее превосходства. Вывод о несовместимости перспектив возрождения Европы и нового военного конфликта на ее территории, предопределил решение политическим проблем с помощью экономических методов. Это получило институциональное оформление в ряде международных организаций – НАТО, ЕОУС, ЕЭС, ЕАСТ, Евратом, ЗЕС, Совет Европы и др. Поскольку наибольшую унифицирующую роль в Западной Европе сыграли процедуры ведения торговли и бизнеса[51], ЕЭС как ведущая европейская экономическая организация, стал разработчиком основополагающих, обязательных и функционально значимых ценностей.

В-третьих, Западная Европа как носитель либеральных норм и стандартов начала переводить их в набор институтов и процедур, которые должны были обеспечить их функционирование и воздействие на создание общеевропейского социума. Это было вызвано той необходимостью, что философских идей, образов культурного творчества и механизмов производства смысла было недостаточно, чтобы послевоенная Западная Европа обрела значительную степень консолидации. Основанная в большей степени на принципах промышленного капитализма, чем на традициях социал-демократии, современная идея «европеизма» определяет общий стандарт, по которому все попытки переместить социальные, моральные, эстетические и идеологические границы представляются ненормальными в общественном понимании.

Наконец, именно в формате ЕС проходит работа западноевропейских стран по созданию визуально нейтральных и бюрократических методов, при помощи которых стандартное поведение и нормы концептуального и образного присвоения опыта все больше переносятся в возрастающий корпус формальных положений и процедурных правил.

Создание Европейского объединения угля и стали в 1951 г., Европейского экономического сообщества в 1957-м, расширения ЕЭС в 1973, 1981 и 1986 гг., Единый Европейский акт 1986 г. - все эти успешно реализованные проекты служили превращению Европы в единый хозяйственный организм, устраняли искусственные барьеры на пути движения товаров, капиталов и рабочей силы, расширяли европейский рынок, делали европейскую экономику более конкурентоспособной. Однако хотя экономическое единство континента и создавало предпосылки к политической интеграции, само по себе оно не формировало ни единой государственности, ни четкой европейской самобытности, способной отчасти включить в себя, отчасти преодолеть самоидентификацию европейцев с отдельными национальными государствами.[52] Предложенный правительствами подход к европейской интеграции как к процессу, инициированному и направляемому «сверху», неизбежно оказывался весьма уязвимым в случае утраты политической поддержки. Этот процесс, на всех этапах имевший формальной и не вполне четко выраженной целью построение единой Европы, в понятие которой каждый из его участников вкладывал свой смысл, никогда имел и до сих пор не имеет четкой схемы, которая могла бы рассматриваться в качестве раз и навсегда принятого проекта.[53] Впервые целенаправленно проблема европейской идентичности в рамках ЕЭС обсуждалась на Копенгагенском саммите в декабре 1973 г. в условиях глобального экономического кризиса. Идея идентичности базировалась на принципе единой позиции девяти государств-членов в отношении остального мира и динамике европейских интеграционных процессов. Ответственность перед остальным миром выражалась иерархически. Во-первых, она означала ответственность перед другими европейскими нациями, с которыми уже осуществлялось сотрудничество. Во-вторых, - перед странами Средиземноморья, Африки и Ближнего Востока. В-третьих, - относительно США при условии равенства шансов и дружественных отношениях.[54] Далее следуют иные развитые страны за пределами Европы – Канада, Япония, Австралия и др. В-пятых, в список с некоторыми оговорками был включен СССР и страны ЦВЕ. В заключение шли Китай, страны Латинской Америки и неразвитые страны Азии и Африки. В 1977 г. был оглашен так и нереализованный доклад МакДугалла, предусматривающий использование чувства европейской идентичности (солидарности) при проведении политики ускоренного индустриального развития[55].

Параллельно с этим развитием событий наблюдается повышенный интерес к европейской идентичности как механизму экономической политики, хотя концепт оставался весьма абстрактным. Европейской идентичности в то время предназначалась иная роль:

1. повысить уровень доверия к ЕЭС и определить место ЕЭС в мировом порядке;

2. обеспечить трехступенчатое устройство Европы (регион – государство – ЕЭС) для более гибкой экономической политики, при этом идентичность выступает в качестве связующего элемента между этими тремя уровнями;

3. усилить общественное сплочение посредством финансовой поддержки КЕС;

4. в противовес эрозии национального суверенитета и идентичности, вызванной интеграционными процессами, способствовать формированию общеевропейской идентичности, выраженному в наличии групп интересов на наднациональном 5. используя программу целевой помощи критическим регионам, сформировать моральную и финансовую зависимость от ЕЭС.

Такой подход позволял по мере необходимости корректировать и модифицировать как сами непосредственные задачи, так и методы их решения. Его основным преимуществом была возможность для ускорения или замедления интеграционных процессов. Этому способствовал тот факт, что вплоть до Маастрихта каждый этап европейской интеграции мог рассматриваться в качестве относительно самодостаточного.

Переход от решения одной задачи к решению другой не был предопределен, а становился результатом осознанного выбора участников в рамках эффекта spill-over. Подобное положение, в свою очередь, определяло способность политических элит в полной мере регулировать данный процесс и сохранять свой контроль над ним.

Именно в такой ситуации был подписан Маастрихтский договор, целью которого провозглашалось оформление уже достигнутых результатов европейской интеграции и определение ее новых задач. Параллельно изменение международной обстановки привело к изменению самого формата европейского проекта, приданию ему более ясных форм, создание своего рода символов, подчеркивающих и ежеминутно подтверждающих идею европейского единства.

Однако это привело к трансформации контролируемого процесса достижения преимущественно экономических целей преимущественно политическими методами в самоподдерживающийся процесс экономических, политических и социальнопсихологических перемен, подверженный уже не контролю, а незначительным корректировкам. При этом, та специфическая идентичность, проект создания которой разрабатывался европейскими политиками, перестает носить абсолютно искусственный характер и начинает развиваться по естественным законам коллективной идентичности.

Считается, что такая коллективная идентичность фундаментально связана с культурой и основана на некоторых или на всех трех гердеровских элементах, которые обычно определяют сущность того или иного народа, а именно, территории, языке и общей истории или традиции. По мнению немецкого исследователя К. Хюбнера, Европейский Союз выполняет роль структурного дополнения, объединяющего европейские нации на наднациональном уровне и тем самым являющегося гарантом сохранения их идентичности.

В настоящий момент из-за кризиса доверия, побочных эффектов интеграции и постепенного снижения темпов роста Европейскому Союзу жизненно необходимо обрести новый источник для собственного развития – внешний или внутренний.

Неопределенный статус ЕС (наднациональное государственное образование, конфедерация государств или международная организация) и его попытки отождествления с Европой привели к политике поиска наднациональной идентичности, способной не только гармонизировать последствия расширения, но и придать новый вектор процессу интеграции. ЕС находится в переходном состоянии и обладает неопределенным статусом – он уже вышел за рамки экономической конфедерации[56] и даже голлисткой «Европы наций», но не достиг политического единства Соединенных Штатов Европы. Договор, учреждающий Конституцию для Европы, так и не дает четкого его определения.[57] К тому же, поиск общеевропейской идентичности жизненно важен для Европы, в настоящее время переживающей трансформацию идентичности. Из-за того, что национальное государство сохранило лидирующие позиции, глобализация и регионализация привели к диффузии[58] его суверенитета. Таким образом, стало очевидно существование иной идентичности, не укладывающейся в социальные или государственные рамки, а существующей на региональном уровне.[59] Другой причиной, стимулирующей проблему поиска новой идентичности, стало осознание изменения европейской этики. В действие вступили «глобальные стандарты цивилизации», где наблюдаются явные противоречия между этикой, политикой и правом.

С одной стороны, ЕС формально отказался от применения войны как способа объединения: «особенность европейской авантюры заключалась в переосмыслении общего будущего на аккумуляции действий и побед, мирных по своей природе, что полностью противоречит предыдущей истории континента».[60] Создание европейского «сообщества мира», таким образом, основывается на прагматическом соображении, которое требует телеологического оправдания. Телос мира как высшая ценность дает неопровержимый язык необходимости, который вложен в основы европейского единения.

В то же время, европейская политика нацелена на воссоздание общей исторической памяти и традиционно демонстрирует превратное понятие «цивилизованного» подхода к решению практических задач, руководствуясь тактикой подавления и санкций, даже наличии более гибких механизмов урегулирования вопроса. ЕС стремится не к урегулированию, а трансформации конфликтов на своей территории. Он пытается соблюсти интересы конфликтующих сторон без предоставления суверенитета. Не являясь официальным посредником, Союз внес новый элемент в динамику конфликтов в сопредельных регионах. Предложив перспективу членства в ЕС на определенных условиях, Брюссель попытался решить проблему национальных меньшинств на основании Пактов стабильности.

Параллельно европейцы признают, что подобная этика мирного урегулирования конфликтов идентичности не может автоматически вести к этике ненасилия. Однако европейский логический концепт об обязательном урегулировании любой проблемы[61] в данном случае ведет к нарушению прав человека и обязательному использованию силы.

Поэтому локальные конфликты и ведут к трагедии идентичности, т.к. вызывают легализованную или оправдываемую интервенцию с целью управления или стабилизации.

Наконец, третьим важнейшим механизмом построения идентичности является выбор имперской модели развития ЕС. Европейский Союз можно назвать «империей» лишь технически; также весьма распространенным является его определение как «империи поневоле».[62]Несмотря на недоразвитый внешнеполитический потенциал ЕС, со стороны европейских лидеров все чаще звучат заявления о повышении роли Евросоюза в мире.

Союз обладает почти полным арсеналом сверхдержавы, к которому относятся ЭВС, свобода передвижения и общие внутренние права граждан, контроль над иммиграцией и внешними границами, ОВПБ\ЕПБО, политическая структура и система наднациональных органов всех ветвей власти. Имперская модель включает в себя ряд следующих компонентов:

большая территория;

высшая государственная власть, принадлежащая народу;

развитие путем территориальной экспансии;

формирование замкнутого самодостаточного пространства с ликвидацией внутренних таможенных, политических и иных барьеров;

реализация «проектов века», огромные расходы на содержание армии, принудительные действия в отношении народов;

наличие сил притяжения или давления и влияние в отношении периферийных зон;

имперская интеграция является логическим стремлением к образованию большого пространства, обладающего идеей-силой.[63] Вышеперечисленные признаки в той или иной степени отвечают текущему состоянию ЕС, за исключением последнего. Отсутствие ключевой идеи ставит перед ЕС проблему выработки политической концепции идентичности, которая могла бы служить не только логическим обоснованием дальнейшей интеграции и закрепления текущих границ, но и обеспечить идеологическую привлекательность.[64] В настоящее время ЕС представляет единственную политическую силу в Европе, способную разработать концепцию общеевропейской идентичности, в том числе – исходя из собственной заинтересованности.

В противном случае, европейская интеграционная модель встретит серьезные препятствия. Во-первых, ЕС может столкнуться с демократическим неприятием своего усиления[65] либо несогласием на вступление в Союз.[66]Во-вторых, ЕС может быть ввергнут в институциональный кризис, проистекающий из-за отсутствия эффективных механизмов принятия, исполнения и контроля политических решений. После расширения ЕС требуется перестройка структуры, о чем свидетельствуют призывы сформировать компактную центральную группу внутри ЕС.

Таким образом, внутренняя интеграция на данном этапе остается приоритетной для Союза, поскольку позволяет аккумулировать внутренние резервы на успешное осуществление имперской модели. Создание идеи-силы, несмотря на свой нематериальный характер, требует конкретных расходов и ведет к ощутимым результатам, способствуя интеграции не меньше экономических реформ или политического сближения. Однако «работа на себя», воспринимаемая ЕС как «второе Просвещение», ведет не только к распространению, но и навязыванию некоторых унифицированных ценностей. Поэтому сложившаяся практика «эффекта зеркала» привела к функционированию нескольких многомерных моделей идентичности. Для их рассмотрения важно проанализировать несколько компонентов идентификационной доктрины ЕС. При проведении идентитарной политики ЕС исходит из нижеследующих положений.

Во-первых, индивидуумы являются одновременно носителями нескольких идентичностей. Поэтому было бы неверно определять европейскую и национальную идентичности в рамках концепции «нулевой суммы». Приверженность европейской идентичности вовсе не разрушает лояльность к национальному или иному сообществу.

Если предположить, что Европа и национальные государства являются «воображаемыми сообществами»[67], то граждане не обязаны делать четкое разграничение между ними.

Статистический анализ, основанный на ивент-анализе и экспериментах, показал, что большая часть людей, обладающих сильной национальной идентичностью, также испытывают сильное чувство принадлежности к Европе. Анализ Евробарометра – «страна впереди, но затем Европа» - является доминирующим в большинстве европейских стран, где граждане не воспринимают европейскую идентичность, как противоречащую национальной (59%), в то время как сторонники «эксклюзивной» государственной идентичности составляют всего 38%[68].

Во-вторых, наиболее значимый разрыв мнения существует между теми, кто отождествляет себя сугубо с нацией, и людьми, признающими и государство, и Европу.[69]Чувство национальной принадлежности способствует стремлению к Европе намного больше, чем экономические подсчеты и привилегии. Можно также отметить, что чувство принадлежности сильно различаются в зависимости от страны. Например, самая сильная национальная идентичность наблюдается в «евроскептичной» Великобритании, тогда как сильная португальская идентичность направлена скорее на поддержку ЕС, чем на сохранение «множественной» идентичности. В общем, у европейцев существует потребность в некой общеевропейской идентичности, но приоритет остается за национальной. В то же время «свет идентичности»[70] ЕС достаточен для оказания психологической поддержки европейской интеграции.

В-третьих, ЕС – проект, управляемый элитами – подобный другим усилиям по построению государств-наций. Поэтому неудивительно, что европейская идентичность наиболее сильна среди политико-социальных элит.[71]Они являются сторонниками концепции государственности, согласно которой, «воображаемые сообщества»

вынуждены вырабатывать символы идентификации. «Воображаемые сообщества» входят в повседневную жизнь, если они четко определили культурные ценности, территориальные границы и общие цели. Но никогда Европа и даже ЕС не имели четко определенных границ. Они представляют собой многомерное пространство, где ЕС перетекает в еврозону, а отдельные страны, не входя в них, в то же время принадлежат к Шенгенской зоне или участвуют в Болонском процессе. Поэтому, применительно данной точки зрения, европейская интеграция становится реальной для экономических, политических и социальных элит, тогда как для обывателя Евросоюз более чужд, чем государство-нация.[72] Например, как основной символ идентификации Европы был определен флаг ЕС (82%).

Практика показывает, что существует три различных модели, по которым Европа и ЕС интегрируются во множественной идентичности как единое сообщество.[73] Прежде всего, это модель «гнезда», или иерархичная. В ней идентичности – локальные, национальные, региональные - дополняют друг друга. Так, принадлежность к Нормандии может составлять часть французской идентичности, а быть французом – значит быть европейцем.

Вторая модель – кросс-культурная. В данном случае члены одной комплиментарной группы выступают по-разному применительно к другой. Наличие у индивида двух сильных идентичностей – например, гендерной и европейской – не означает их непосредственной взаимосвязи.

Третий вариант построения европейской идентичности может быть условно обозначен моделью «слоеного пирога». Эта концепция сочетает иерархичность первой модели с кросс-культурным характером второй. Здесь присутствует даже отрицательная комплиментарность, а взаимозависимость носит хаотичный характер. Хотя концепт недостаточно хорошо проработан, он признается основным в Европе, где идентификация строится по принципу «сначала нация, потом Европа».[74] Например, Франция позиционирует себя в качестве европейской страны с европейским наследством, что формирует сильную идентичность на обоих уровнях. Исследования доказывают, что эффекты эксклюзивной идентичности и поддержка интеграции с учетом национальных особенностей только способствуют утверждению модели «слоеного пирога». Таким образом, этот вариант направлен на создание исторической памяти, политические и культурные измерения которой имеют отношение и к государству, и к Европе. В конечном счете, эта теория не ведет к обобщению европейской идентичности, а предлагает идентификационное разнообразие как разрешение проблемы текущей трансформации идентичности.

Действительно, наднациональные идентификации подразумевают признание необходимости множественных связей. В той мере, в какой разнообразие культур традиционно было ключевым элементом величия Европы, само это разнообразие должно укрепляться и прославляться. Для создания новой европейской идентичности как сложной и гибридной «изобретенной традиции» необходимо признание неизбежно множественных традиций, из которых может быть создан европеизм. Увы, нынешние стратегии ведущихся переговоров об облике и характере европеизма во многом основаны на глубоком недоверии к частным и национальным идентификациям. Это недоверие, возможно, рационально понятно, но оно неприемлемо в условиях глобализации, где европеизм является лишь одной из частных идентичностей. Поэтому невозможно создать никакой общей почвы для всеми разделяемой европейской идентичности, если избегать локальных, частных маркеров. Если умышленно не брать в расчет значимость культурных привычек и ценностей различных национальностей Европы, то европеизм окажется пустым, симулятивным и бессодержательным. Ни призыв Европейской комиссии, ни универсальный характер наднациональных институтов Европы не обладают способностью воодушевлять граждан, поскольку они слишком пусты как факторы общественной мобилизации и слишком бесплотны, чтобы вдохновлять непосредственную привязанность.

мультикультурализм и политика «субверсивной европеизации»

Политическое будущее ЕС особенно зависит от того, насколько ему удастся создать реальное чувство принадлежности к общему пространству ценностей, которые будут выше краткосрочных эгоистических интересов или интересов отдельных государств.

Новая европейская идентичность, способная легитимизировать Евросоюз, может быть создана только путем серьезных перемен в области культуры. По мнению комиссара КЕС Г.Паскариу, «объединенная Европа не может поддерживаться лишь элитой или малыми группками энтузиастов. Ей нужна мощная поддержка граждан, основанная на чувстве принадлежности к общеевропейской идентичности. Это единственный путь, на котором могут быть найдены общие цели, а противоположные интересы придут к согласию».[75] Европа предстает перед остальным миром как нечто целое в своем уникальном качестве создателя завоевавших общемировое признание новых ценностей и смыслов и, тем самым, получает дополнительные стимулы к внутреннему единству.

Несмотря на существование метафизической общеевропейской идентичности, ЕС формирует собственную модель идентичности, более ощутимую визуально и отвечающую идее политической унификации Евросоюза. Брюссель отталкивается от двух взаимосвязанных процессов – мультикультурализма и эксцентричного характера европейской цивилизации, вызывающего стремление к субверсивной экспансии.[76] Если мультикультурализм обеспечивает в основном процесс построения «внутренней»

самоидентификации, то европеизация служит для выявления внешней комплиментарности и обеспечения стабильного развития.