«РУССКАЯ СРЕДНЕВЕКОВАЯ ПУБЛИЦИСТИКА: ИВАН ПЕРЕСВЕТОВ, ИВАН ГРОЗНЫЙ, АНДРЕЙ КУРБСКИЙ МОСКВА 2 0 0 0 I' 'I А. Е. Клрлклшкнн РУССКАЯ СРбДНбВеКОЕАЯ ПУБЛИЦИСТИКА: Пересветов, Грозный, ИВАН ИВАН Москвл 2000 ББК 63.3 К 24 ...»

Для осуществления Божественной правды необходимо, чтобы царь поступал со своими подданными, как Бог поступает с людьми. Суд царя приравнивается по своей справедливости и абсолютной беспристрастности к суду Господа. В свою очередь, нарушители присяги, "крестного целования", изменяют не только царю земному, но и Богу: греки в "крестном целовании греха себе не ставили, во всем Бога прогневали" (С. 153). На головы грешников обрушивается самое суровое прижизненное наказание. Такая же участь ожидает тех, кто обманывает государя в царстве Магмета-салтана: именно единовластный правитель выступает главным толкователем и защитником высшего закона.

Миссия царя состоит не только в устроении дел земных. Государь способствует спасению душ, врачует духовные недуги. О будущем Ивана Грозного как единственного православного царя говорится: "на покаяние приведешь грешных" (С. 172).

Служить царю самозабвенно, вплоть до исключительного самоотречения и мученичества, значит сохранить свою душу, оберегая веру. Об этом Пересветов напоминает неоднократно. Так, например, прославляя христианство, Магмет-салтан отмечает подвиг мучеников-воинов: "Нет таковы веры великия у Бога, яко вера християнская: где пойдет неверных к вере приводити и веры християнской умножати, ино где войско его побьют, ино тамо Божия воля сталася, и то есть мученики Божия последняя, яко же пострадали за веру християнскую, яко первыя, — души их к Богу в руки..." (С. 160).

Подданные должны бояться Бога и одновременно "помнить заповедь цареву" (С. 157, 192). Так, в "Сказании о Магмете-салтане" постоянно сравниваются царь земной и Царь Небесный.

Само понимание царской власти у Пересветова основывается на характерном для средневековья (как западного, так и византийского44) параллелизме двух миров, земного и горнего. Подобно тому как ангельская иерархия подчиняется единому Творцу видимых и невидимых тварей, так и земная иерархия подчиняется одному государю. "Яко же небесное по земному, а земное по небесному", — замечает Пересветов (С. 156). Если ангелы постоянно несут службу, цель которой заключается в борьбе со злом за человеческие души (ангелы буквально стерегут человеческий род), то земное воинство обязано беречь царство от врагов. Праведные "воинники"-мученики (ближайший аналог бесплотных ангелов) так относятся к смертному государю, как небесные силы — к Богу; их объединяет не только покорность, но своеобразная аскеза службы, понятая как высокое служение. В этом — смысл их существования.

Именно павшими "воинниками" населены горние обители: "небесныя высоты наполняются таковыми чистыми воинники, аггелом равны и украшенны от Бога златыми венцы"(С. 160). Здесь, разумеется, на первом плане не светский или юридический, а скорее богословский и мистический характер власти, значение которой — в постоянном свидетельствовании о высшем мире. Она выступает как зримое воплощение того, что нельзя увидеть с помощью обычного земного зрения. Царская власть и связанная с ней иерархия становятся образами-символами вечного порядка.

Одно из отличительных свойств царя, имеющих отношение к его богоподобию, — великая "царская гроза"45. "Правда ввести царю в царство свое, ино любимаго не пощадити, нашедши виноватаго: как конь под царем без узды, так царство без грозы" (С. 189).

"Гроза" очищает царство от пороков, наказывает преступников. Укрыться от нее невозможно. Это убеждение было продиктовано верой в то, что благочестивый царь выполняет волю Божью.

Обличая "кротость" (пагубное безволие) греческого василевса Константина Ивановича, Пересветов противопоставляет ее "грозе" Магмета-салтана. Но при этом не следует полагать, будто бы публицист осуждает любую кротость как христианскую добродетель. Напротив, подлинные кротость и смирение публицист не считает лишними. По Пересветову, именно гордыня способствует отчуждению человека от "правды", она, наряду со стяжанием и немилосердием вельмож, губит царства. Ссылаясь на легендарные речи представителей "латынской веры", он провозглашает: "Видите, как Господь Бог гордым против л яется, за неправду гневается, а правда Богу сердечная радость и вере красота" (С. 161). Это весьма примечательное высказывание: одна из важнейших "формул" пересветовского учения содержит реминисценцию из апостольских посланий ("Бог гордым противится, а смиренным дает благодать" — Иак. 4, 6; Пет. 5, 5). Следует отметить, что так называемый Сокращенный извод сборника Пересветова включает переделку "Повести о Царьграде", в которой дьявольские "гордость", "лукавство", "неправда", "ненависть" и "зависть" оказываются в одном ряду и противопоставлены христианским "храбрости", "правде" и "друголюбъству сердечному" (С. 185).

Царская "гроза" не служит возвышению и гордыне нового "фараона", она справедлива настолько, насколько велика и спасительна Божественная "правда". Поэтому царь не подавляет "грозой", но учит. Он должен покорить тех, кто выполняет дьявольскую волю.

Исторической задачей царя признана его роль в деле расширения христианства, не только его защиты.

Накануне казанского похода, приведшего к присоединению ханства, издавна враждовавшего с Русью, эта мысль становилась очень злободневной. Так, в "Первом предсказании философов" Пересветов задался целью определить, в чем состоит всемирно-историческая миссия Московского царства, почему фигура царя Ивана принадлежит будущему. Если царю удастся с помощью Божьей победить врагов, действующих по наущению дьявольских сил, "Бог милостию своею сохранит и помилует и не выдаст его [Ивана. — А.К.] на охулу, и найдет на него великая мудрость, и обличит Бог пред ним все враги его" (С. 162). Враги будут каяться и смиряться, а царь исполнит последнюю часть пророческого знамения: орел христианства восторжествует окончательно.

';

Об этом в "Большой челобитной" рассуждает воевода Петр. Он пророчествует, обращаясь к царю Ивану Грозному. Выясняется, что московский государь — последняя надежда всех православных христиан. Ему суждено завоевать многие царства, освободить православных от турецкого ига и добиться мировой гармонии:

"Тем ся царством руским ныне хвалит вся греческая вера, надеются от Бога великаго милосердия и помощи Божия свободити руским царем от насильства турскаго царя иноплемянника" (С. 176). Царство царств, выросшее на основе многих завоеваний, новая империя, "восточное" государство, способное стать оплотом истинной веры, покончит с порабощением христиан неверными, притеснением слабых, станет утверждать Божественную справедливость на земле.

Все эти пророчества сбудутся при одном условии.

Иван Грозный должен полюбить "правду", потому что она и есть Христос, "сияет на все небесныя высоты и на земныя широты и на преисподняя глубины многочисленное светлее солнца" (С. 176).

При этом Грозному крайне необходимо усвоить уроки "греческого взятия" и "не пощадити себя ни в чем" (С. 170), то есть посмотреть в лицо действительности, отвергнув всякую самоуспокоенность. Воевода Петр говорит о том, что "греческое взятие" и есть "устав" царской жизни (Там же). Что здесь имеется в виду? Прежде всего — предупреждающее и назидательное значение "Повести о взятии Царьграда"46, но той ее версии, которую предложил сам Пересветов.

Царь Константин Иванович потерял жизнь не только по вине предателей, не только по вине тех, кто хотел искоренить христианство, включая "безбожного" Магмета, но и потому, что сам утратил власть и не сумел побороть лукавых бояр, препоручив им управление государством; царь с детства привык к тому, что они обладали державой.

Вся история Константина срисована с русской действительности: "От своего отца, благовернаго царя Ивана, Констянтина града, остался млад царствовати, трех лет от порожения отца своего в Констянтине-граде [ср.:

Василий III скончался, когда Ивану, будущему царю, было три года. — А.К.], и на всем царстве греческаго закону християнския веры. И велможи его до возрасту царева царство его обладали и измытарили, и бедами сцепили, неправыми суды, и особную брань во царстве том учинили..." (С. 165-166). Пересветов был хорошо осведомлен об обстоятельствах, сопровождавших правление Ивана IV. В годы его малолетства верховная власть оказалась в руках морально нечистоплотных людей. Жалобами на боярский произвол проникнута русская публицистика первой половины — середины XVI века.

В то же время известно, что Константин XI, сын Елены Драгаш и Мануила II, вступил на византийский престол уже зрелым человеком (в 1449 г., когда он был провозглашен императором, ему было 44 года). Его деятельность была обусловлена традиционной культурной и политической ориентацией Палеологов, которые стремились защитить последние рубежи некогда великой империи, уповая на помощь с Запада. Исторический приговор Константину XI был подписан задолго до того, как он стал императором. Проблемы Византии эпохи Палеологов мало волновали Пересветова. Он создает свою историю как миф, в полной мере отвечающий духовным запросам человека Московского государства и соответствующий реалиям русской общественной жизни.

Рассуждая о будущем Руси, Пересветов не забывает напомнить о том, что только преодоление безволия, четкая программа внутренней и внешней борьбы спасут земную власть и сделают ее залогом процветания царства.

Публицист видит некоторую последовательность в будущих действиях православного государя: сначала царь устанавливает "правду" в Московской Руси, затем распространяет этот порядок в борьбе с "бесерменством" и расширяет, таким образом, пределы христианской веры, приводя в подданство новые народы.

Великая православная держава станет еще могущественнее, если не забудет Бога. Жить без "правды" — угождать дьяволу. Если Московское царство уклонится от исполнения Божьих заповедей, то ему не миновать судьбы второго Рима. Круг замкнулся.

В публицистическом сборнике Пересветова смысл истории был понят как "синергия", совпадение двух волений, земного и небесного. Итак, по Пересветову, следуя за непреложным законом "правды", христианское человечество выбирает путь духовного совершенствования, послушание "правды". Земное благополучие царства — лишь видимый знак, позволяющий судить о том, что выбор людей был правильным. Пересветов указывает на путь исторически активного преобразования мира, которое могло бы объединить православные народы под эгидой русского царя. Итогом должно стать создание универсальной общности, реального воплощения мечты о гармоничном соединении "правды" и "веры".

Отчасти это понимание смысла мировой истории было родственно эсхатолого-хилиастическим теориям, нашедшим свое выражение в апокрифической литературе48.

Пересветовская модель земного царства не самодостаточна, она не сводится к попечению о делах сиюминутных и тленных, но представляет собой направление, позволяющее следовать по пути Христа, форму, соответствующую идее спасения народов в лоне одной веры.

О "пророчествах" и вариативности истории в Герои Пересветова действуют в атмосфере пророчеств, предсказаний, предвидений. Все, что случилось с Византией, было в той или иной мере предрешено: уже при основании города известна участь христианского царства, затем знамение Св. Софии предвещает падение Царьграда, латинские "философы и дохтуры" предсказывают судьбу Московского царства.

Может сложиться впечатление, что Пересветов обращается здесь к особому пониманию исторического времени49, характерному для средневековой агиографии.

Известно, что многим византийским и древнерусским житиям было присуще так называемое апокалиптическое восприятие событий (апокалипсис и есть откровение, данное как пророчество). Все, что случится со святым, было в самых общих чертах известно вскоре после его рождения (или даже до рождения), а также в детстве и юности святой мог получить множество доказательств в пользу того, что избран Богом. Подобное понимание логики развития событий отвечало представлениям человека средневековья о том, как может осуществляться полное слияние мыслей и действий человека с волей Всевышнего. "Апокалиптизму временного развития действия Жития соответствует и характер поведения в пространстве и во времени агиографического героя: это главным образом "проявления", "раскрытие" — святости, глубинности, высшей сущности..."50. Если для летописей и хронографов характерно линейное восприятие необратимости времени, для торжественных поучений время событий как бы "воскресает" в момент проповеди и переживается во всей своей объективной данности, приобретая особый литургический смысл, то время житий неизбежно подводит читателей к осознанию относительности прошлого, настоящего и будущего, их потенциальной слитности в бесконечном вневременном бытии51. Пересветов как человек русского средневековья, а значительная часть образованности и культу^ ры Древней Руси базировалась на знаниях из области агиографии, не мог не чувствовать этих особенностей житийного жанра.

И тем не менее такая концепция времени не отвечала замыслу публициста. Пересветов отказывается от абсолютной предрешенности событий, и, хотя он отмечает, что Византия погибла под ударами турок, ему важнее подчеркнуть вину людей, а не ссылаться на пророчества. Он, как уже было отмечено, всегда имеет в виду свободу выбора отдельного человека и неуклонно следует раз и навсегда установленным принципам. Это неудивительно: агиограф имеет дело с героем, в полной мере исполнившим свое предназначение, а публицист — с участниками событий в момент исторического становления, исход борьбы добра и зла в их душах сам по себе представляет проблему; здесь нет никакой окончательной ясности. Поэтому в языке Пересветова (речь идет о ключевых местах его публицистического сборника) нередки условные конструкции, которые указывают только на желательность или возможность осуществления правильного выбора, совпадающего с Божьей волей:

"Естьли к той истинной вере християнской да правда турская..." (С. 161); "А естьли бы к той правде турской да вера християнская..." (Там же); "Коли его, государя, Бог милостию своей сохранит и помилует..." (С. 162); "да естьли бы к той правде да вера християнская" (С. 182).

Промысел или противодействует людям, или сопутствует им, он ориентирован на человека, чутко реагирует на каждую допущенную несправедливость, он ждет от человека, сам ни в чем не нуждаясь, сознательного принятия решений. Вряд ли такое понимание будущего в полной мере соответствовало агиографическому апокалиптизму.

В пророчествах пересветовского сборника (во всяком случае в той их части, которая касается будущего Руси) заметна принципиальная недоговоренность; эти профетические моменты только указывают на возможные пути выбора между добром и злом; предрешена только неизбежность этого выбора, но не его исход. Таким образом, для предсказаний Пересветова характерна некоторая "разомкнутость".

Об отношении Пересветова ко всякого рода откровениям и пророчествам свидетельствует та редакторская правка, которую он осуществил, перерабатывая "Повесть о взятии Царьграда турками". Он сознательно исключил одно из предсказаний, известное по так называемой "искандеровской" или первоначальной редакции.

Там мы читаем: "Русий же род съ прежде создателными всего Измаилта победить и Седмохолмаго приимуть..."52. Имеется в виду пора, когда, по мнению автора "Повести", "русий род" освободит Царьград от неверных вместе с теми, кто обладал столицей двух частей вселенной.

Этот факт Н.В. Синицына комментирует следующим образом: "... и И.С. Пересветову, и его продолжателям ХУ1-ХУП вв. мысль о «воцарении» русского рода в Константинополе оказалась чуждой"53. Дело в том, что в книжности XVI в. смутное упоминание о некоем "русом роде" со ссылками на Мефодия Патарского было переделано на откровение о "русском" или "русийском роде" (так поступил, например, составитель хронографа, по традиции именуемого Хронографом 1512 г.). Таким образом, в историческое сознание вносилась идея константинопольского наследия. Эта концепция была призвана указать московским государям на то, что они вправе претендовать на "вотчины" василевсов Византии. Однако сама мысль о борьбе за Босфор, об отвоевании престола Св. Софии не получила широкой поддержки. Нет ее и у Пересветова.

Если вспомнить, как много этот публицист рассуждал о расширении пределов "христианской веры", то покажется странным его пренебрежение пророчеством "Повести", которое он легко мог сделать подтверждением своих чаяний, поставив его на службу главной цели — созданию идеальной модели мирового православного царства.

Объяснить смысл изменений, образовавших публицистическую версию "Повести", можно только тем, что Пересветов был противником той однозначности, необратимости развития событий, которые предлагала первоначальная редакция. Отношение к будущему Московского царства выразилось в оценке предсказания философов ("Большая челобитная"): "Ино ныне на то надеются [курсив наш. — А.К.], что пишут мудрыя философи и дохтуры о благоверном царе и великом князе Иване Васильевиче всея Русии, что он будет мудр и введет правду в свое царство" (С. 177).

НАДЕЖДА И вера в неизбежное исполнение пророчества, оуповдннк, а тем более констатация свершившегося факта далеко не тождественны, их разделяет целая пропасть54. Осуществление всех надежд и чаяний возможно только при соблюдении ряда условий, о чем мы говорили выше. Пересветов поэтому не хочет обгонять события. Проявляя известную сдержанность и осторожность, он лишь пытается направить события в определенное русло.

Принципы сюжетного повествования Одной из характерных особенностей повествования в древнерусской литературе была однонаправленность в развитии событий. Соответственно, сам образ времени, который складывался на страницах нарративных литературных произведений, за редким исключением, оставался однолинейным. Сложное совмещение различных временных пластов, движение вспять, "наслаивание" одного времени на другое в большей мере характерны для литературы новой и тесно связаны с ярко выраженным субъективным восприятием событий.

Одним из немногих исключений в этом случае остается "Слово о полку Игореве", в котором события прошлого настолько тесно связаны с событиями настоящего, что это приводит к эффекту совмещенного рассказа, когда обстоятельства похода князя Игоря постоянно комментируются целой системой исторических аллюзии и припоминании00.

Столь распространенная в древнерусской литературе историческая аналогия сама по себе не могла помешать раскрытию образа однолинейного времени, который стал главенствующим в летописном повествовании и агиографии56.

С однонаправленностью времени связано развитие жанра воинской повести, которая, эволюционируя на протяжении ХП-ХУП вв., пришла к сложным формам организации отдельных сюжетов в составе единого литературного целого57.

В литературе Московского царства монументальные исторические памятники, своеобразные по своей жанровой природе и принципам построения, также не принесли ничего нового в смысле функционирования художественного времени. Традиционные стороны поэтики древнерусской литературы, в том числе характер воспроизведения времени, достигают здесь только предельной выраженности, о чем убедительно написал Д.С.

Лихачев. Так, например, в "Степенной книге" развитие исторических событий было подчинено особому "пространственному" образу лествицы, что усиливало идею неотвратимости хода времени, делало ее более отчетливой и наглядной58.

Применительно к публицистике XVI в. вопрос о воспроизведении времени специально не рассматривался. Это объясняется тем, что в большинстве памятников публицистики Московского царства нарративное начало было заметно ослаблено: речь идет либо о произведениях эпистолографии, либо о дидактических и полемических трактатах, в которых собственно повествованию отведено мало места.

Сочинения Пересветова в этом смысле имеют свою специфику. Для выражения индивидуальной концепции автор сборника прибегал к развитым повествовательным формам: его "сказания" продолжают традицию историко-легендарной повести Древней Руси.

Структура пересветовского сборника такова, что каждый повествовательный эпизод оказывается внутренне необходимым, его нельзя переставить или изъять, не повредив целого. Только место "Большой челобитной" остается, на первый взгляд, "неопределенным", но, как мы увидим впоследствии, ее роль также становится понятной на основе выявления всех смысловых связей и соотношений внутри сборника59.

Каждый герой принадлежит к определенной исторической эпохе, имеет свою временную приуроченность:

греческий (византийский) период связан с именами Константина Великого и Константина XI Палеолога, Магмет-салтан является центральной фигурой турецкого периода, а воевода Петр, латинские "философы и дохтуры" — участниками современных публицисту событий.

Однако писатель не следует в точности принципу однонаправленности в развитии действия. В этом убеждает положение "Сказания о Константине" в общем составе сборника.

Полная редакция сочинений Пересветова, представленная 14 списками (большинство их включает весь состав известных сочинений Пересветова), дает примерно одинаковое расположение основных частей. "Сказание о Константине" отнесено там ко второй половине сборника и всегда следует за "Малой челобитной" и "Вторым предсказанием" философов как в Музейном, так и в Олонецком изводе60.

Это приводит к тому, что в сборнике наблюдается и достаточная "легкость" при смене места действия. Если события "Повести о Царьграде" и "Сказания о Магметесалтане" разворачиваются в Константнополе, то затем, в "Малой челобитной", автор локализует пространство: "А службы твои государевы всякие служу, с Москвы на службу, а с службы к Москве..." (С. 197). Затем Пересветов переносит действие в Константинополь и, наконец, помещает своего героя, воеводу Петра ("Большая челобитная"), в столицу Валашского государства, Сочаву.

Временные и пространственные пласты перепутаны, прошлое и настоящее легко приходят в соприкосновение, замещают друг друга.

Так осуществляется довольно легкий переход и от одного места действия к другому, с помощью своеобразной инверсии уничтожается одно линейность, создающая впечатление неотвратимости, изначальной "заданности" событий.

В какой мере эта последовательность в соединении отдельных временных пластов и мест действия соответствовала реальному авторскому замыслу? Ответ на этот важный вопрос не представляется легким. Мы не располагаем автографом или таким списком, который мог бы служить окончательной "канонической" версией сборника (в данном случае этот термин вообще представляется весьма спорным). Здесь приходится считаться только с результатами исследований, проведенных на основе сопоставления позднейших списков, датируемых XVII столетием.

И.С. Пересветов в работе с литературными источниками: "вымысел" как средство создания публицистической концепции Главные герои пересветовского сборника, если исключить "латинских" прорицателей и воеводу Петра, были деятельными участниками осады и защиты Константинополя, как о том сообщает "Повесть о взятии Царьграда". С этими героями связаны принципиальные стороны историософской концепции Пересветова; до некоторой степени царь, патриарх и султан выступали персонификациями авторских идей.

"Повесть" стала основным источником публициста, снабдила его исходными фактами, которые он мог использовать в дальнейшем.

В научной литературе 50-ых гг., когда вслед за В.Ф. Ржигой началось активное освоение корпуса сочинений Пересветова, не установилось единого взгляда на характер работы писателя с "Повестью о взятии Царьграда турками". С одной стороны, абсолютизировалась степень влияния "Повести" на сборник Пересветова и утверждалось полное идейное совпадение двух памятников (Л.Н. Пушкарев)61, с другой — "Повесть" была признана лишь исторической основой сборника но, как утверждал А.А. Зимин, "строй мыслей Нестора Искандера чужд публицисту середины XVI в." Вряд ли следует выяснять, кто прав из вышеназванных исследователей. Скорее всего, речь должна идти о творческой переоценке Пересветовым основных идей "Повести".

Во-первых, как уже было отмечено, публицист создает свою переделку "Повести" и действительно воспроизводит отдельные суждения ее творца, трактовку некоторых событий и лиц. Но при этом он вносит в "чужой" текст важные поправки и дополнения. Вовторых, Пересветов может принять далеко не все из того, что соответствует замыслу создателя "Повести".

Отсюда его "противодействие" концепции Нестора Искандера, стремление по-своему расставить акценты.

Начнем с моментов безусловного идейного сходства и попытаемся разобраться в том, почему Пересветов согласился с автором-предшественником.

Ни в "Повести", ни в сборнике Пересветова нет открытой антилатинской направленности. Между тем многие источники сообщают о том, что в 1453 г. (накануне падения города) в Константинополе, население которого было раздираемо конфессиональными противоречиями, боролись группировки сторонников "латинян", а также туркофилы, поддерживавшие турецкого султана, и православные, видевшие главную причину несчастий Византии в унии с католиками. У народа не было единомыслия, а император, так официально и не венчанный на царство, сочувствовал Риму и был фактически униатом63. Последняя христианская служба, которая прошла в Св. Софии, была униатской64. Глава духовенства отсутствовал, поскольку византийский патриарх Григорий III Мамм покинул город еще в 1450 г. Защитников столицы вдохновлял на борьбу с врагами предатель православных интересов, отвергнутый в России, митрополит Исидор, кардинал "сарматский". В этих условиях была совершенно невозможна та почти идиллическая картина союза государя и церкви, которую нарисовал автор "Повести". Почему в православной книжности XVI века осуждение "латинства" прочно не вошло в редакции "Повести", почему критика греков-"униатов" не стала общим местом у Пересветова?

Исследователь "Повести" М.В. Мелихов отмечает:

"На данном примере мы можем убедиться в том, что перед нами не просто ошибка или незнание исторического факта, а, напротив, целенаправленная работа по созданию необходимого для раскрытия авторской концепции образа"65. Этим целям служит вымышленное лицо, "псевдоисторический" герой, патриарх Анастасий.

Автор "Повести" допускает отступление от исторической правды не для того, чтобы сделать более занимательным сюжет и "развлечь" читателя, он пишет не о сущем, но о должном. Симфония духовной и светской власти — наиболее приемлемая для книжника ситуация. Это придает "Повести" особый легендарный характер, делает ее не столько историческим документом, сколько преданием на тему взятия Царьграда.

Трудно сказать, располагал ли Пересветов другими источниками о событиях 1453 г., но, памятуя о том, что многие сведения он вообще интерпретировал слишком вольно, мало заботясь о достоверности повествования, нельзя исключать сознательности принятого вымысла. Пересветову Анастасий нужен не только как представитель церкви, облеченный особым высоким саном, но и как посредник между Богом и людьми, как единственный защитник "веры", обратившийся к Христу с горькими мольбами и просьбой разъяснить, почему погибло великое царство66.

Следует обратить внимание и на греческую этимологию имени героя. Современникам Пересветова она была известна. Во всяком случае русский "Азбуковник", фиксировавший основные значения иноязычной лексики, в том числе греческих имен, давал общепринятое толкование: "дндстдпн, всхкрни"67. Вероятно, выбор этого значащего имени в древнерусской книжности не был чистой случайностью б8. У Пересветова Анастасий выступает как хранитель христианских традиций, олицетворяя собой надежду на воскресение греческой церкви.

Одновременно Анастасий становится тем связующим звеном, которое объединяет веру христианскую и Магмета-салтана, пришедшего к послушанию. Символический неявный смысл имени был оправдан69.

Исследователи давно отмечали тот факт, что сочувственным изображением Магмета-салтана Пересветов обязан отчасти автору "Повести о взятии Царьграда турками".

Однако изображение Магмета-салтана в повести противоречиво.

Так, с одной стороны, Магмет-салтан проявляет особое уважение к христианской святыне, храму Св.

Софии: "И пришед Магмет-салтан на площадь к великой церкви, и сшел с коня, и паде на землю лицем, и перстию посыпаху главу свою, благодаря Бога" (С. 146).

Магмет-салтан прощает народ и патриарха Анастасия, обещает им свою милость.

С другой — позитивная характеристика правителя неверных никак не согласуется с теми отрицательными оценками, которые дает ему автор во время описания турецких штурмов. Решительное осуждение завоевателя проявилось прежде всего в подборе соответствующих эпитетов, ими изобилует произведение: "безверный" (С.

130), "скверный" (С. 131), "безбожный" (С. 132), "безверный и безбожный" (С. 132), "злонравный" (С. 133), "зловерный" (С. 134), "окаянъный" (С. 138).

Двойственность в оценках и самом изображении Магмета-салтана может быть объяснена только тем, что первоначально автор сочувствует защитникам города, а после рассказа о его падении признает за турецким монархом право быть новым государем Константинополя по "Божию попущению". Магмет выступает лишь послушным орудием Промысла70.

Эта двойственность заметна и у Пересветова, прославляющего и одновременно осуждающего Магметасалтана (об этом далее) В то же время нельзя не заметить в трактовке исторических событий и лиц существенных отличий, которые становятся очевидными при сопоставлении двух авторских концепций.

Если говорить о причинах падения Царьграда, то создатель "Повести" отмечает в основном провиденциальный характер происходящего, о грехах людей он рассуждает довольно туманно, не уточняя, какие именно преступления совершили греки, какие заповеди нарушили: "Тако же и ныне, въ последняя времена, грех ради наших..."; "Се же бысть за наши грехы Божие попущение..."; "В 20 же первый день маиа, грех ради наших, бысть знамение страшно в граде..."; "И сим сице бываемым и тако съврьшаемым грех ради наших: беззаконный Магумет седе на престоле царствиа благороднейша суща всех иже под солнцем,.."71 (цитируется первоначальная "искандеровская" редакция; мысль о греховности людей Пересветов усиливает вставкой, где подчеркивается неотвратимость "казней Божиих": "грех ради наших, Господь наш Исус Христос разгневался на нас неутолимым гневом своим святым" — С. 137). Складывается впечатление, что этот абстрактный, часто близкий риторической патетике тон автора "Повести" скорее свидетельствует об идеализации поведения греков (Нестор Искандер не хочет указывать на их действительные заблуждения). Его занимает драматическое противоречие между знамениями, предрекающими неизбежность гибели Царьграда, и той героической решимостью, которую в последние дни существования империи выказывают защитники города. Книжник восхищается их храбростью, скорбит вместе с ними, но нравственные предпосылки поражения греков его глубоко не волнуют.

Недостаточность четких моральных ориентиров у автора-предшественника неизбежно толкала Пересветова к тому, чтобы сделать более определенной свою позицию в этом вопросе72. "Повесть" стала только отправным моментом в дальнейшем развитии нравственнорелигиозной доктрины публициста. Как писатель, Пересветов чувствует необходимость пространного повествовательного введения к своему сборнику и делает "взятие греческое" своеобразным прологом. В "Большой челобитной" воевода Петр настоятельно советует: "Да естьли хотети царской мудрости, отведати о воинстве и о уставе жития царскаго, ино пронести взятие греческое до конца..."(С. 170).

Но публицист понимал, что "Повесть" не может быть "механически" присоединена к сборнику. Для Пересветова становится важным вопрос идейного сближения текстов, внутренней логики и композиции, умелого соединения разнородных фрагментов в единое философское и литературное целое.

От темы "греческого взятия" нужно было перейти к теме нарушения греками заповедей Христа, нужно было показать, чем защитники Царьграда действительно прогневали Господа.

Этот переход подготавливается в пересветовской редакции "Повести". Публицист вносит одно важное дополнение: рассказывая о царе Константине, он отмечает, что бесполезно грешникам, несмотря на все усилия, сопротивляться обстоятельствам, если воля Божья не на их стороне: "От царскаго было меча и богатырства и мудрости его вся подсолнечная не могла ухранитися.

Ино за неправду Господь Бог гневается" (С. 143). По мнению А.А. Зимина, это — "чисто пересветовская вставка"73.

Пересветов прибегает к использованию особых композиционных "скреп", которые связывают "Повесть" и основные произведения сборника. Так, например, многочисленны отсылки к "греческому взятию", которые служат постоянным фоном рассуждений о "правде" и "вере" (об этом далее).

Манера работы Пересветова с литературным источником показательна: он не рассматривает "Повесть" как совершенно самостоятельное и завершенное произведение, он дополняет ее, вводит отдельные темы и образы "Повести" в ткань своих оригинальных сочинений, полемизирует с трактовками исторических событий и лиц.

В отличие от автора "Повести" Пересветов не только не склонен идеализировать греков, но представляет их преступным и отверженным народом: "А ныне сами греки за свою гордость и за беззаконие и за ленивьство свое веру християнскую у царя турскаго откупают, — великия оброки дают царю турескому, а сами в неволе живут у царя турскаго за свою гордость и за ленивьство. Греки и сербы наймуются овец пасти и верблюдов у турскаго царя: и лутчия греки, и они торгуют" (С. 176). Земным возмездием за пороки в историческом прошлом становится историческое ничтожество в настоящем.

Столь же существенна и трактовка образа царя Константина Ивановича. Автор "Повести" изображает его мучеником за веру и героем, прославившимся во время осады Константинополя. Он не может объяснить того, почему этот незаурядный человек не сумел выполнить свою историческую миссию и единственное, на что он способен, — это погибнуть вместе с остальными защтниками столицы. Пересветов представляет Константина одним из главных виновников трагедии. Для него последний византийский император — персонификация безнравственной слабости. С реальным Константином XI Палеологом, в чем мы уже убедились, пересветовский герой имеет мало общего.

Итак, если "Повесть о взятии Царьграда турками" как свидетельство о событиях 1453 г. явно вторична и скорее является художественной версией исторического сюжета, то сборник Пересветова становится своеобразным "отражением отражения". В нем одна авторская концепция наслаивается на другую.

В то же время в лице Пересветова мы видим писателя, активно осваивающего вымысел как средство создания определенного идейного мифа. Трудно сказать, как относились к этому читатели. Скорее всего, они не замечали всех произвольных и непроизвольных отступлений Пересветова от имевших место исторических событий. Тогда к "сказаниям" публициста относились еще как к достоверным источникам. Многие легендарные сюжеты, подобные известному "Диалогу" патриарха Геннадия и султана, распространялись в литературе XVI в. на правах подлинных свидетельств; на эти легенды ссылались, использовали их как аргументы в дискуссиях 74.

Таким образом, у Пересветова вымысел не имел еще четко выраженных эстетических функций, он не был рассчитан и на так называемое "сюжетное подсказывание", на то, что читатель воспримет его как должное. Вымысел еще "маскируется" под историю, а голос публициста звучит от этого только убедительнее75.

До сих пор приходилось говорить о том очевидном обстоятельстве, что голос автора сливается в публицистическом сборнике с голосами героев: это, конечно, литературный прием, обусловленный характером авторского самосознания. Если говорить о специфике последнего, то в первую очередь необходимо добиться терминологической определенности.

Под авторским самосознанием следует понимать в данном случае не столько отношение к литературному труду как таковому, не столько стремление отождествить свое творчество с определенной традицией или противопоставить себя предшественникам, сколько ясное выражение целей и конкретных задач литературной деятельности. Авторское самосознание при такой постановке вопроса должно рассматриваться как логичное следствие самой писательской позиции, неотделимое от идейно-эмоциональной оценки действительности.

Показательно, что Пересветов нигде не заявляет о своих творческих принципах, нигде не стремится точно обозначить свои литературно-эстетические взгляды, нигде не оценивает приемы писательской техники. В отличие от некоторых своих современников Пересветов не осознает себя творцом в полном смысле этого слова76.

В его задачи это не входило. Свой труд он рассматривал в иных категориях. Для него письменные воззвания — разновидность службы государю, голос публициста — голос служилого человека.

Этот вывод, несмотря на его кажущуюся очевидность, чрезвычайно важен для понимания литературной специфики сборника. И прежде, чем мы рассмотрим художественные способы воплощения авторской позиции в публицистике Пересветова, необходимо сделать несколько предварительных замечаний.

Во-первых, форма прошения ("челобитной"), к которой так часто прибегает Пересветов, используется им в общественных целях. В челобитных Пересветов не выступает как обычный проситель, хотя он ориентируется на получателя, и потому в его письмах вполне естественны формулы, характерные для обращений такого рода: "Государю благоверному великому царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Русии бьет челом холоп твой государев Ивашко Семенов сын Пересветов, чтобы еси, государь, пожаловал меня, холопа своего..."

(С. 162-163); "Государю благоверному великому царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии бьет челом холоп твой государев, выеждей из Литвы Ивашко Семенов сын Пересветов" (С. 171). Здесь видно совмещение двух планов, "когда имена, представляющие противоположные точки зрения, сталкиваются в о д н о й ф р а з е ", дают о себе знать характерные формулы уменьшительности-, "возвеличивание адресата происходит за счет самоумаления адресанта"; "формулы уменьшительности могут распространяться на все вообще относящееся к данному адресанту"77. Впрочем, Пересветов не злоупотребляет этим приемом, и наряду с самоуничижительным "службишка" он нередко пишет "служба".

Деконкретизация жанра деловой письменности отмечена в сборнике Пересветова целым рядом признаков.

Так, от практических вопросов, связанных с обустройством мастерской по изготовлению щитов нового образца, публицист легко переходит к историософским рассуждениям общего характера (С. 172-173). Как отмечает Л.Н. Пушкарев, "в посланиях Пересветова есть многое, что не позволяет считать их только обычными челобитными: жалобы на "сильных людей" неконкретны, имена обидчиков не указаны, в чем насилие выразилось — точно не сказано, известно только, что Пересветов растерял "собинку", которую привез из чужих стран. В подлинных челобитных все эти сведения обязательно присутствуют" 78.

В пределах сборника заметна жанровая эволюция прошения, которое постепенно перерастает в публицистический трактат. Об этом можно говорить с уверенностью на примере "Большой челобитной". Одним из показателей этого процесса служит монолог в монологе (близкий по функции "рассказу в рассказе"), когда прямое обращение автора к адресату уступает место речам воеводы Петра. Наконец, финальная формула, нередко завершавшая челобитные ("Смилуйся, государь, пожалуй"), заменяется вопросом, приобретающим, скорее, риторический, нежели конкретно-деловой характер (С. 184).

Во-вторых, Пересветов сознает, что его обращения к царю играют некую репрезентативную роль. Он представляет всех служилых людей, прежде всего — "воинников". Здесь на первом плане не благородное происхождение, а заслуги и бескорыстный труд. Как человек своего времени, Пересветов, конечно, не может обойти молчанием родословную. О себе он говорит, что происходит от знаменитого героя битвы на Куликовом поле, Пересвета. Однако и этот генеалогический экскурс нужен для того, чтобы подчеркнуть родовую принадлежность автора к людям доблестным и способным на самопожертвование во имя христианства (его предки "при великом князе Дмитрие Ивановиче за веру християнскую и за святыя церкви и за честь государеву пострадали и главы свои положили"(С. 171)79. Тема службы объединяет все, что сообщает о себе Пересветов. Если судить по автобиографическим фрагментам "Малой челобитной", то тяготы и жизненные невзгоды публициста так или иначе связаны с исполнением долга.

В то же время лучшая участь служилого человека, с точки зрения Пересветова, — беспрепятственно выполнять распоряжения государя.

Разумеется, публицист имеет в виду правоверного царя и к тому же достойного быть блюстителем правды.

Вряд ли господство нечестивого монарха или правление слабовольного властителя, подобного греческому Константину, могли удовлетворить честного служилого человека.

Рассуждая о пределах царской власти, Пересветов ставил ей единственное условие: эта власть сама должна быть предана Богу не только в вере, но и в правде.

Всевластие, царское "самодержавство" оказываются единственной приемлемой формой правления. Или произвол многих (беззаконие бояр), или последовательная реализация Божьих заповедей прирожденным государем — другой альтернативы для Пересветова нет.

Вряд ли можно абсолютизировать ту сторону воззрений Пересветова, которая касается мудрых советников царя. Роль их, если судить по сборнику публициста, незначительна. Эти "советники" оказываются лишь послушными исполнителями царских указов, занимаются конкретными административными поручениями. Было бы неправомерно относить Пересветова к апологетам сословно-представительной монархии только на том основании, что Магмет-салтан изображен в окружении "верной думы" 80. Защитник интересов "воинников" не видит для них места в системе государственного управления. Они, эти "воинники", впрочем, как и вельможи, — лишь безропотная сила. Некий мудрый человек может выносить решения от имени царя, даже замещать царя в войске, разрешать спорные случаи, судить на местах, но никто, кроме царя, не может определять, кому в исключительных обстоятельствах должны быть переданы особые полномочия.

Показательно, что в "Малой челобитной" Пересветов неоднократно замечает, что насилие и произвол многих могут встретить препятствие только в лице царя.

Царский суд — вот та единственная инстанция, к которой апеллирует публицист: "Государь благоверный царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии! Умилосердися, обыщи своим царским обыском и оборони от насилных людей, чтобы холоп твой государев до конца не загибл и службы твоея не отстал" (С. 165). Главная цель недобрых людей, как видит ее Пересветов, заключается именно в том, чтобы не допускать подданных к государю, всячески препятствовать тому, чтобы восторжествовал справедливый государев, а следовательно, Божеский суд: "А яз тобя, государя благоверного царя, доступити не могу; а яз тобе, государю, говорю на собя для твоего царскаго воинства мудраго, еже бы служба моя не замерла за мною..." (С. 163). Конечно, перед нами конкретно-историческая характеристика: в данном случае Пересветов на собственном примере пытается доказать, что без определяющей роли царской власти невозможна сама служба, именно как высокое служение.

Ни о каком личном участии в государственном управлении Пересветов, разумеется, не помышляет.

Было бы слишком смелым утверждением видеть в нем неофициального "идеолога" Избранной рады, воплощавшего в публицистической форме идеалы Алексея Адашева.

Характерно, что Пересветов нигде не нарушает строгой иерархичности мироустройства, не стремится вмешиваться в государственные дела на правах советника-моралиста. По глубокому убеждению Пересветова, служить Богу невозможно, минуя праведного царя. Таким образом, на вершине иерархической пирамиды — Бог, срединное положение занимает царь, которому принадлежат рабы, сохраняющие верность Богу и, следовательно, государю. Поэтому все, о чем пишет Пересветов, осознается им как дань установленному свыше порядку: писатель в данном случае полностью подчинен "субординации" этих отношений.

В-третьих, Пересветов не выступает в роли обладающего особым даром проповедника, который берет на себя функцию голоса Божьего, и, значит, все, что он делает, не является результатом пророческого вдохновения. О заповедях правды он говорит так, как будто пересказывает мудрецов. Он выступает в роли незначительного человека, посредника. Эта позиция формирует образ автора, и можно сказать, что в ней заключено существо этого образа. Выступая апологетом царского всевластия, публицист стремится доказать, что основные идеи сборника — не результат личных откровений, что они рождены потребностями самой жизни, логикой целенаправленного исторического процесса. Отсюда постоянные отсылки к тем суждениям, которые, с точки зрения писателя, имеют больший вес, нежели слово частного человека, даже приобретшего значительный жизненный опыт и солидный послужной список.

Отмечая прямую зависимость закона земных дел от полноты усвоения Божьих заповедей, публицист постоянно ссылается на свыше данные предостережения и запреты: "глас с небеси сошел Анастасию-патриарху...";

"напустил Господь Бог наш великий страх..." (С. 148);

"глас с небеси сошел от Бога..." (С. 149); "О нетворящих же милостыню нищим пророк рече: «Затыкая уши свои, да не слышит убогих, и сам взовет, и не будет избавляющего» " 81 (С. 169).

В сборнике Пересветова обращают на себя внимание способы введения прямой речи, которые полностью подчинены одной цели: публицисту необходимо создать впечатление объективности. Здесь важно не частное мнение, а голос тех, кто обладает более ясным и полным пониманием богоугодной правды: "Царь турской Магмет-салтан сам был философ мудрый по своим книгам по турским, а се греческия книги прочел, и написав слово в слово по-турски, ино великия мудрости прибыло у царя Магметя" (С. 151); "В лето 6960 перваго царь Магмет-салтан турской велел со всего царьства все доходы к собе в казну имати..." (С. 152); "Да приказал судиям..." (С. 153); "Царь же Магмет велико о том умудрился, кое великую правду во царство свое ввел, и он великия знамения грозньш указал для того, ащебы люди не слабели ни в чем и Бога бы не гневили" (С. 154);

"И послал на те грады своя прямыя судьи, угрозив их своею грозою царскою, и выдал им книги судебный, по чему им правити и винити" (С. 155); "И рек тако всему войску своему..." ( Там же); "И гроза велика турского царя такова по приказу его..." (С. 156). Ссылки на воеводу Петра, произносящего многочисленные поучения, адресованные Ивану Грозному, становятся своеобразным рефреном "Большой челобитной": "Тако речет Петр волоский воевода..." (С. 174); "А про тобя, государя, про великаго царя благовернаго, говорит Петр волоский воевода..." (С. 175); "Так говорит Петр волоский воевода про Греческое царство..." (Там же); "Да тако рек Петр волоский воевода..." (С. 179). Примеры можно было бы продолжить.

Попутно отметим, что принцип введения в публицистический текст героев-"резонеров", каждый из которых произносит речь с изложением своих взглядов, не свидетельствует о каком-то особом "полифонизме" произведений Пересветова, но помогает развитию авторской мысли, обеспечивает ее предельную выраженность, служит актуализации различных аспектов одной и той же темы. Таким образом, публицистика Пересветова вполне монологична и практически не преследует целей размышления-диалога. Кроме того, публицистчелобитчик" хочет не озадачить, а вдохновить своего адресата. Для этого ему нужны необычные авторитеты, иноземцы, до которых дошла весть о славе и могуществе русского самодержца (прием, известный в древнерусской литературе)82.

Итак, принципиальная установка Пересветова совпадает с позицией многих публицистов Московской Руси, когда автор "излагает и отстаивает как бы не собственное сгейо, не собственные убеждения, не собственную жизненную и социальную позицию, а нечто всеобщее и общезначимое"83, — то, что оказывается достоянием мудрых людей, где бы они ни жили. Тем не менее "всеобщее и общезначимое" становятся важнейшей частью личного опыта, и Пересветов не может не сочувствовать борьбе за правду. Более того, он искренне и предельно заинтересованно говорит об этом, поскольку для него участие в деле Божием — непременное условие личного спасения. Здесь многое, разумеется, зависело от личности писателя, для которого, как мы видели, публицистические воззвания становились творчеством самой жизни, свидетельствовали о высокой ответственности перед Богом.

Указанные обстоятельства чрезвычайно важны и помогают Понять главные творческие установки публициста, что в конечном счете ведет нас к исходным предпосылкам его литературной техники.

Как мы говорили, принципы поэтики публициста не сформулированы теоретически. Они являются имманентными, внутренне присущими самому публицистическому сборнику. Пересветов непроизвольно открывал приемы своей литературной манеры, поскольку они позволяли непосредственно и образно донести нужную идею, были способны придать этой идее особую привлека тельность.

Остается выяснить то, как именно воплощалась авторская позиция на уровне композиции и системы словесно-стилистических средств сборника.

Идейная сложность и формальная неоднородность пересветовского сборника всегда являлись существенным препятствием на пути его комплексного освоения.

Об этом свидетельствует хотя бы то, что сравнительно недавно была выдвинута концепция, согласно которой сборник "распадается" на разноплановые фрагменты, четко не связанные друг с другом части. Это точка зрения Д.Н. Альшица. Аналитическое прочтение текстов сторонник "скептической" версии предваряет тезисом, который звучит, скорее, как вывод, а не как постановка вопроса: "Издание сочинений И. Пересветова, подготовленное А.А. Зиминым, усиливает сомнения в том, что все они принадлежат одному лицу. Заметим, что гипотеза о существовании Пересветова — автора всех произведений цикла — придает их изучению известную предвзятость: мешает видеть серьезные различия между ними, и прежде всего различия тех политических позиций, с которых они написаны"84. Так, "Сказание о книгах" в его первой редакции, по Д.Н. Альшицу, — произведение церковное и не могло быть написано дворянским публицистом, а "Повесть о взятии Царьграда турками" противоречит "Сказанию о Константине" и появилась в составе литературного комплекса благодаря усердию переписчиков-компиляторов XVII в. Все эти утверждения, не подкрепленные соответствующим источниковедческим и герменевтическим анализом, можно было бы оставить без возражений как малоосновательные. Однако нельзя не обратить внимания на то, как Д.Н. Альшиц сопоставляет важнейшие произведения сборника, "Сказание о Магмете-салтане" и "Большую челобитную". Он предположил, что эти памятники создавались разными лицами, что автор "Сказания о Магмете" воплощал в жизнь проекты политических реформ Алексея Адашева, что "Большая челобитная" написана с позиций, тождественных взглядам Ивана Грозного.

Д.Н. Альшиц не исключает даже того, что творцом "Сказания" мог быть сам Адашев, а "Большую челобитную", адресованную, кстати, Ивану Грозному, написал сам Иван Грозный85. Тем не менее, несмотря на очевидный максимализм версии, Д.Н. Альшиц, отказавший сборнику в идейной стройности и композиционной логике, уловил интересную закономерность, которая, полагаем, требует объяснения. Дело в том, что автор рассмотренной концепции справедливо указал на несовпадение в трактовках двух исторических лиц, упоминаемых Пересветовым, — Магмета-салтана и Ивана Грозного.

Идеальный правитель в "Сказании" мало напоминает царя в "Большой челобитной".

Чем обусловлено это несовпадение? Для того, чтобы ответить на поставленный вопрос, можно избрать иной способ интерпретации текста, нежели тот, который предложил Д.Н. Альшиц. Идейное единство произведений Пересветова, взаимосвязанность историософских, религиозно-нравственных и государственных представлений публициста, о чем мы говорили, выводятся из сопоставительного прочтения целого ряда текстов, образующих органичный ансамбль. В то же время противоречия источника, отмеченные Д.Н. Альшицем, не будут казаться столь существенными, если появится возможность последовательно раскрыть ход авторской мысли, показать то, как она воплощалась на уровне системы образов и самой композиции.

Для Пересветова характерна особая "ступенчатость" в раскрытии основной мысли сборника. На каждом этапе становления концепции публицист выводит новых героев, которые усложняют ее, делают более емкой. Иерархия героев, их принципиальная неравноценность — адекватный путь, который позволил Пересветову раскрыть важнейшие стороны своего учения. В этом смысле писатель XVI в. принадлежит к такому творческому типу, для представителей которого возможна одна идеологическая позиция, исключающая внутренние противоречия. Сам литературный текст становится при таком подходе своеобразным рупором истины, которая представлена как единая, раз и навсегда данная и одновременно иерархичная, в разной мере доступная "разному сознанию"86.

Характеристика тех или иных исторических лиц зависит у Пересветова от принципиальных моментов его нравственно-религиозной доктрины. В сборнике практически нет положительных героев, которые в полной мере соответствовали бы заявленному идеалу. Так, например, царство Магмета-салтана — только подготовка будущего, несовершенный прообраз идеального государства, то есть, говоря словами митрополита Илариона, можно с уверенностью утверждать, что здесь людям дана еще "тень", а не истина; Божественная справедливость еще не воплощена. Как и византийский монарх, Магмет проявил нерешительность в принципиальном для Пересветова вопросе, в защите "веры христианской". Точным соответствием вельмож Константина служат в данном случае турецкие "сеиты", враги христианства. Именно они Магмета "с пути Божественнаго совратили" (С. 151).

Отдельные герои Пересветова только приблизились к постижению высокого назначения Богом дарованной власти, они только представляют себе, каким должен быть православный царь, готовый соединить "правду" и "веру". На это прозрение способен, однако, далеко не каждый. Часть истины постигает только тот, кто находится на достаточно высоком уровне духовного развития.

В то же время особенностью такого сложного разножанрового комплекса, каким является сборник Пересветова, было то, что повествование и связанные с ним герои помогали выражению авторской позиции.

Сама структура сборника такова, что все тексты в нем точно распределяются по двум основным группам:

собственно нарративные произведения ("сказания"), с одной стороны, и толкования, пояснения к ним — с другой ("предсказания", "челобитные"). Одновременно героями пересветовского сборника были исторические и легендарные лица, выступавшие или в качестве участников изображенных событий, или в качестве толкователей, объяснявших смысл этих событий (исключением, пожалуй, стал только Магмет-салтан).

От всех перечисленных выше обстоятельств, надо заметить, зависит распределение самих средств создания образа. Герои, наделенные меньшей духовной зрелостью, никогда не выступают в роли тех, кто произносит те или иные сентенции, они лишены "права голоса", поэтому Константин Иванович и Анастасий не обращаются к людям с монологами-поучениями. Однако Константин и патриарх стоят на более высокой ступени, чем вельможи: лукавые царедворцы и "бояре" византийского монарха предстают как темная толпа, враждебная голосу "правды", в своей безликости подобная скопищу демонических сил, изображаемых в древнерусской агиографии. Это — своего рода бесовское войско.

Степень духовной зрелости Константина, безусловно, ниже, чем у Анастасия. Несмотря на благие порывы, царь теряет способность отличать ложь от истины. Патриарх, в свою очередь, хотя и заблуждается, но для него еще открыт путь покаяния, он наделен особым даром "слез сердечных". Не понимая в полной мере нравственных причин падения великого царства, Анастасий вымаливает Божью милость.

Подлинный урок из событий "греческого взятия" выносит Магмет-салтан. Из "христианских книг" он почерпнул больше пользы, чем Анастасий. Султан, на практике реализующий Божественные заповеди, не только "ввел правду", но и стал ее апологетом. Он постоянно объясняет, почему поступил так или иначе, пытается раскрыть мотивы своего поведения. Магметсалтан, являющийся своеобразной антитезой патриарха и царя Константина, с избытком наделен способностью осмысленного отношения к действительности и самостоятельного принятия решений. Именно это дает ему в глазах Пересветова моральное право поучать подданных. В сборнике этот герой занимает особое место: он в равной степени деятелен и рассудителен, его активность, в противоположность злой устремленности бояр, ведет к созиданию. И все-таки Магмет-салтан становится, если так можно сказать, предметом критики, последнее слово — не за ним. Позиция автора в большей степени выражена устами другого героя, воеводы Петра.

Он лишен, может быть, той активности, которую проявляет в своем государственном строительстве Магмет-салтан, но при этом выступает главным толкователем всех событий. Его интерпретация исторического процесса наиболее близка взглядам самого публициста.

Именно "Большая челобитная" и ее композиционный центр, монологи воеводы Петра, окончательно проясняют то, что могло быть не понято или превратно истолковано из предыдущих частей сборника.

В сущности, как мы отмечали, от имени воеводы Петра и даются непосредственные рекомендации Ивану Грозному. Поэтому достаточно спорным выглядит утверждение Д.Н. Альшица о том, что главным героем "Большой челобитной" является именно Иван Грозный87. Для того, чтобы говорить о герое, а не просто об упоминаемом историческом лице, необходимы достаточные основания. У Пересветова Грозный не участвует в тех или иных событиях, он не выступает также в роли их толкователя. Между адресатом и автором намеренно выстраивается целый ряд действительных героев, легендарных и исторических.

Почему все-таки итоговое произведение сборника так тесно связано с личностью воеводы Петра? Чем он, собственно, мог заинтересовать автора?

Воевода — практически единственный герой сборника, соотнесенный не с прошлым, а с настоящим. Его прототипом было реальное лицо, современник Пересветова, молдавский правитель Петр IV Рареш (годы правления — 1527-1538 и 1541-1546), родственник Ивана Грозного. Об этом родстве впервые написал М.Н. Тихомиров, использовавший материалы малоизвестного сербского родословца88. Петр был не только кровно связан с династией Рюриковичей, но и являлся союзником Василия III. Безусловная заинтересованность молдавского господаря в процветании Московского царства объясняется тем, что он видел в Руси последний оплот истинной веры и сам, будучи православным, не мог не надеяться на спасительную для порабощенных христианских народов миссию русских государей. Нельзя исключать того, что в "Большой челобитной", предназначенной для вручения лично Ивану Грозному, могли быть использованы реальные "речи" господаря Петра.

Итак, сравнивая Магмета-салтана и Ивана Грозного, воевода неизбежно устанавливает различия, усиливает негативную характеристику турецкого правителя.

Он переносит акцент с описания справедливого царства турок на предсказания будущей славы московского государя. Именно это будущее окружено в "Большой челобитной" ореолом идеального величия. Но нельзя думать, вслед за Д.Н. Алыпицем, что задачей "Большой челобитной" было опорочить Магмета-салтана. Негативные оценки этого исторического лица уравновешиваются панегириками в его адрес. Впрочем, и в "Сказании о Магмете-салтане" нет исключительной идеализации турецкого правителя: как мы говорили, его "правда" там признается недостаточной.

Сама последовательность, в которой выводятся герои сборника, как главные, так и второстепенные, весьма показательна.

В начале сборника все внимание читателя сосредоточено на фигуре патриарха Анастасия, об историческом значении царствования Константина Ивановича в "Сказании о книгах" не говорится. Этим сознательно усиливается противоречие между устремлениями духовной и светской власти, их разобщенность, что явилось результатом переосмысления "Повести о взятии Царьграда турками". Анастасий молится за православие в виду реальной опасности: Магмет-салтан грозится уничтожить святыни, искоренить само христианство. Он похитил священные книги. Только после того, как Христос заступился за правоверных, Магмет отдает патриарху книги. Этот эпизод появляется не случайно. С его помощью Пересветов подготовил важнейшую мысль "Сказания о Магмете-салтане": "иноплемянник" исправляет турецкие порядки по греческим (христианским) образцам. Но именно правда Магмета становится предметом переоценки в конце "Сказания", когда говорится о прении греков с латинскими философами.

Мысль о несовершенстве "правды" Магмета заставляет перейти к пророчеству о будущем Московского царства, а затем в "Малой челобитной" — к недостаткам современной автору русской жизни; здесь главной фигурой, адресатом и арбитром в споре Пересветова с несправедливыми боярами должен быть Иван Грозный.

Своеобразным "постскриптумом" челобитной становится так называемое "Второе предсказание философов", за которым следует "Сказание о царе Константине", прокомментированное Магметом-салтаном в "Концовке" (фрагменте, который возвращает читателя к "Сказанию о Магмете-салтане").

В "Большой челобитной", где перечисляются главные герои Пересветова, есть отсылки ко всем частям сборника: упоминается "Повесть о взятии Царьграда турками", неоднократно используются предсказания философов, формула из "Сказания о Магмете-салтане" ("да к той бы правде да вера христианския, ино бы с ними ангели беседовали" — С. 208), рассказы о начинаниях Магмета с описанием его справедливого суда, переклички с речами самого султана, в том числе историческая аналогия ("яко знамение Господь Бог показал над Фараоном" — Там же). В итоговом произведении Пересветов почти дословно повторяет свое сравнение небесной и земной иерархии, параллелизм ангелов и воинов89. Рассуждения Магмета-салтана об Адаме находят в "Большой челобитной" развернутое продолжение в виде апокрифического сказания о "записи" первого человека, его договоре с дьяволом. В итоговую часть сборника переносится и рассказ о преступлениях вельмож из "Сказания о царе Константине", и, наконец, приводятся слова, с помощью которых Магмет-салтан характеризует несправедливые порядки в царстве Константина Ивановича. Таким образом, высказывания воеводы Петра объединяют почти все темы и проблемы сборника. Так складывается большой заключительный монолог.

Кроме того, в сборнике Пересветова на макроуровне развернута фигура градация, основной идейный конфликт достигает своей высшей точки в тот момент, когда воевода Петр выносит суровый, но в то же время неокончательный приговор Московскому царству. Самое смелое утверждение Пересветова, пророчество гибели последней православной державы, предсказание великой кары за неправду, становится эмоциональной и смысловой кульминацией. Весь сборник переполнен угрозами в адрес тех, "которыя в сердцах своих правды не помнят" (С. 153), и только в конце Иван Пересветов дает развернутое объяснение того, что есть правда, открывает ее вечный онтологический смысл. Сама мысль высказана в момент наибольшего эмоционального подъема: узнав о том, что в Московском царстве нет правды, воевода Петр плачет и произносит слова, которые могли бы стать девизом самого Пересветова: "Коли правды нет, то и всего нет". Именно здесь Петр обращается с эмоциональными обращениями к Богу, просит даровать царю мудрость, способность к восприятию правды. Показателен путь, который прошли герои Пересветова: от оскверненного образа Божия, становящегося зримым доказательством временного торжества темных сил ("Сказание о книгах" — С. 150), до искренней молитвы перед образом Богородицы, выступающей покровительницей России и всех православных христиан90: "И видел есми, государь, что Петр, волоский воевода, стал пред образом Пречистыя Владычица нашея Богородицы помолитися со слезами о твоем многолетнем здравии, чтобы Господь Бог совершил твое царское от Бога мудрое прирожение..." (С. 183).

Этот важнейший акцент сделан именно в "Большой челобитной", ставшей архитектоническим узлом сборника. Челобитная, как ключ свода, замыкает собой всю сложную структуру литературного целого.

Как видим, Пересветов создает произведение, сама композиция которого полностью подчинена последовательному раскрытию авторской историософской и нравственно-религиозной концепции. Перед нами сложное литературное образование, тяготеющее к так называемым объединяющим жанрам русского средневековья, но отличающееся, быть может, большей целостностью.

Скорее всего, этот ансамбль сложился не сразу, но в его постепенном оформлении реализовалась точка зрения одного автора. Композиционная логика сочинений Пересветова очевидна. Она настолько точно отражает сложное развитие авторской мысли, что мы вправе говорить об особом "диалектическом" принципе построения сборника и одновременно о предельной завершенности каждой отдельно взятой части: все повторы, переклички, заранее подготовленные "переходы" от одной темы к другой — результат последовательного воплощения отчетливой писательской позиции.

Специфика пересветовского сборника определяется и его речевыми особенностями, и своеобразием системы словесно-стилистических средств. В научной литературе неоднократно отмечалось, что Пересветов выработал свою индивидуальную писательскую манеру, в целом очень далекую от книжной традиции. Однако было бы ошибкой видеть в Пересветове неискусного автора или носителя нарочито опрощенного стиля, своего рода простеца, который не мог или не стремился освоить азы книжной мудрости91.

Начнем с того, что риторика для дворянского публициста 40-ых гг. XVI в. была действенным средством выражения авторской позиции. Пересветов риторичен по определению, что обусловлено логикой сборника, теми общественными целями, которые преследовал защитник Божественной правды. Риторика Пересветова основывалась на традиционных приемах, инвариантах книжной культуры.

Чаще всего риторические фигуры появляются в монологах пересветовских героев и персонифицированных диалогах. Это речи, наделенные особым пафосом.

Так, например, в "Сказании о книгах"в молитвенных обращениях патриарха Анастасия доминирует оплакивание горькой участи Царьграда и церкви, а в словах Господа преобладает обличительная направленность.

Мрачный финал "Повести о взятии Царьграда" оказывается фактической завязкой сюжета "Сказания", в котором внешний конфликт сборника (противоречие между христианами и неверными) перерастает в главный внутренний конфликт, противостояние Христовой правды и грешного, охваченного страстями мира.

Именно в монологах патриарха Анастасия, отличающихся особыми экстатичностью и ораторскими интонациями, тщательно подобранные приемы красноречия дополняют друг друга: "ГОСПОДИ; Господи [здесь и далее курсив наш. — А.К.], Царю Владыко Человеколюбче, Всевидящее Око! Видиши таковое поругание от агарян, от безбожных турков, от иноплемянник? Твоим святым церквам поругаются, кресты с церквей поснимали, и Твоя святыя образы нечестно из церквей выносили, и престолы Твоя святыя поламали, и книги у меня поотнимали, у раба Твоего. Всем тем вере Твоей любимой християнской наругались. Ино Твоя ли то воля сталася, что сие иноплемянники над Твоими святыми церквами и надо образы Твоими чюдотворными наругались." (С. 148).

Здесь активно используются риторические вопросы, восклицания, обращения, призванные усилить эмоциональность речи. Ораторская напряженность монолога создается также за счет многосоюзия и синонимических рядов. Одним из эффективных способов логического подчеркивания, "эмфатического курсива " в данном случае служат не только повторы отдельных слов, но и формальные способы ритмической организации, анафоры (единоначатия), эпифоры, а также особые рифмоподобные созвучия. На последнем приеме следовало бы остановиться особо.

Эти совпадения имели характер близких в звуковом отношении частей слова (клаузул). Фактически речь идет об эффекте гомеотелевтов. Появление последних еще не означало автоматического превращения текста в стих: более того, даже применение термина современной поэтики "рифма" здесь представляется неуместным92.

Древнерусские тексты, часто, но не всегда, рассчитанные на произнесение вслух, были риторически ориентированы, но, кроме всего прочего, организованы таким образом, чтобы помогать выявлению наиболее значимых высказываний, когда произведения превращались в своеобразную логико-смысловую партитуру93.

Звуковая игра способствовала этой творческой установке как никакой другой прием. Техническая неупорядоченность подобных созвучий, их ярко выраженный морфологический характер, стремление придать им функцию семантического акцента — все это было хорошо знакомо античной и византийской риторической традиции94.

Следует отметить, что созвучия слов получили широкое распространение в древнерусской письменности не только в памятниках торжественного красноречия, агиографии и публицистистики, но и в документах приказного делопроизводства. По точному наблюдению В.В. Данилова 95и Л.И. Тимофеева, рифмоиды, обусловленные финальной позицией глагола, получают "массовый характер"96 в грамотах ХУ-ХУ1 вв. Подобная фоническая игра часто зависела от особого характера расположения слов и настойчиво заявляла о себе даже "независимо от намерений автора"97.

У Пересветова, чему есть много доказательств (об этом далее), гомеотелевт применялся очень широко. На фоне риторически "нейтральных" высказываний отдельные выводы были особенно заметны98: "Ино таковому человеку смертная казнь бывает,/Что цареву заповедь преступает" (С. 158). Такая рифма бывает основана на неполных созвучиях, ассонансах, когда совпадают ударные гласные и лишь частично — согласные:

"Как конь под царем без узды,/ Так и царство без грозы" (С. 153). Насколько осознанным и преднамеренным был этот прием? Здесь следует прислушаться к выводам исследователя-стиховеда, который замечает: "Единственным надежным ориентиром, указывающим на преднамеренность созвучий, можно считать их количество (кратность), поскольку более чем два созвучных слова кряду уже составляют некоторую систему. Это не означает, конечно, что тройное, например, созвучие не может быть случайным, но вероятность случайного, непреднамеренного появления созвучий с 3,4,5 и более членами резко уменьшается по сравнению с элементарным двучленом"99.

Примеров такого интонационно-синтаксического параллелизма с однородными членами предложения и преобладающими финальными созвучиями в рассматриваемом публицистическом сборнике очень много. Здесь мы прибегнем к условной графической сегментации100, которой у Пересветова, разумеется, не было. Этот прием позволит более наглядно представить то, как строятся отдельные периоды:

И кажной стал против недруга люто стояти, И полки у недругов розрывати И смерътною игрою играти, И чести себе добывати (С. 158);

Кто был у них богат, Тот и виноват, Да в напрасе от них люди прямыя погибали, Мученическия смерти приимали (С. 160);

Бог помогает не ленивым, Но кто труды приимает И Бога на помощь призывает Да кто правду любит И праведен суд судит:

Правда Богу сердечная радость, А царю великая мудрость (С. 170);

А воинника всегда чредити, Аки сокола, сердце ему веселити, И ни в чем на него кручины не напустити (С. 172);

Воинника держати, Как сокола чредити, И всегда ему сердце веселити, А ни в чем на него кручины не напустити (С. 175);

Ино таковым воинником имена возвышати, И сердца им веселити, И жалованья им из казны своея государева И иным воинником сердца возвращати, И к собе их близко припущати Щедрая рука николи не оскудевает И славу царю собирает (Там же).

Итак, рифмоподобные созвучия наполняются, чаще всего, важным содержанием: писателю необходимо выделить то или иное изречение с помощью запоминающегося формального средства. Нерегулярная и, на первый взгляд, совершенно непредсказуемая звукосмысловая игра слов подчиняется у Пересветова определенному замыслу. Чаще всего гомеотелевты объединяют высказывания, к которым писатель то и дело возвращается, подводя итог очередной части сборника.

Так, отдельные фрагменты, содержащие нравственные заповеди или напоминание о важных обстоятельствах, представляющих своеобразный историософский урок, проходят как инварианты через весь сборник Пересветова, но получают окончательное оформление только в "Большой челобитной".

Например, в "Сказании о Магмете-салтане" лишь намечен вывод:

Богу сердечную радость воздати И за веру християнскую крепко стояти Где пойдет неверных к вере приводити И веры християнской умножати (С. 160).

В "Сказании о царе Константине" он повторяется в точно "зарифмованном" и ритмически очерченном виде:

И будет неверных к вере приводити, И веру християнскую умножати, И славу Божию возвышати, И паче Александра Макидонскаго меча из рук И с коня воинского не сседати (С. 166);

Коли было час и время благоверному царю На конь свой на воинской сести, И меч свой в руки взяти, И веру християнскую хранити Божиею помощию и умножати, И неверных к вере приводити (С. 167).

Наконец, в "Большой челобитной" этот вывод получает лаконичное и емкое завершение: все лишнее отброшено и оставлена сама суть:

Беречи веры християнския и умножити, Неверных в веру приводити, И славу Божию возвышати, И1 правду во царство свое вводити, И Богу сердечную радость воздавати (С. 173).

Эта формулировка оказывается своеобразной квин- тэссенцией всего сборника. Перед нами предельно сжатое обобщение идейного содержания, нашедшее специфическую литературную форму. Здесь снова заявляет о себе характерный способ организации риторических колонов, основанных на морфологических созвучиях101.

Нельзя забывать о том, что отмеченный вывод формулируется не только на основе повтора как важного литературного приема и древней риторической фигуры, но и на основе противопоставления (антитезы): по мнению Пересветова, праведное царство строится на ошибках неправедного, поэтому мысль о торжестве Божественной правды постоянно сопровождается размышлениями о судьбах мировых царств. Для этого Пересветов находит точное риторическое воплощение.

Мысль о том, что греки жили вопреки Божьим заповедям и разгневали Бога, также оказывается сквозной и объединяет многие части сборника. Об этом неоднократно говорится в "Сказании о Магмете-салтане": "И вражбы их Бога разгневили..."; "Яко же Констянтинцарь велможам своим волю дал и сердце им веселил...";

"во всем Бога прогневали" "яко же царь Константин велможам своим волю дал и сердце им веселил..."; "И за то Господь Бог разгневался на царя Констянтина и на велможи его"; "А греки в том ослабели во всем, и правду потеряли, и Бога разгневили неутолимым гневом своим..." (С. 152, 153, 154, 160). Пересветов вспоминает об этом и в "Сказании о царе Константине": "...а все то для гордости и неправды велмож Констянтиновых Господь Бог гнев послал на них неутолимый" (С. 165).

Уже в "Сказании о Магмете-салтане" публицист подыскивает ритмический рисунок для оформления своей инвективы в адрес грешников:

Чего для малые речи прелстилися, Нечисто збирали И путь Царства Небеснаго потеряли, Во всем Бога разгневили? (С. 160).

И только в "Большой челобитной" Пересветов, отказываясь в данном случае от формы ритмически организованного риторического вопроса, придает мысли о преступлениях греков завершенный вид. Это — новое оформление с использованием звукосмыслового созвучия (в данном случае обыгрываются формы прошедшего времени с ударением на последний слог):

А царь всю их волю творил И во всем им сердце веселил, И усобную войну на царство свое напустил, И всем Бога разгневил (С. 179).

В "Большой челобитной" Пересветов склонен к многообразному варьированию этого вывода в ритмической форме.

И веру християнскую поработили Те же прелесники диявол скую волю творили (С. 181).

Главный акцент сделан на формах глагола, что придает тексту особый динамизм: в центре внимания автора находятся действия людей, получающие ярко выраженную негативную оценку (сбирали-потерялиразгневили / творил-веселил-напустил-веселил / поработили-творили).

Отметим, что символическая аллитерация "дияВОЛская ВОЛя" служит здесь средством своеобразной тавтологической звукописи, столь характерной для древнерусской литературы как раннего, так и позднего периодов102.

Часто Пересветов подчеркивает, что вельможи действуют как еретики и кудесники, которые опутали царя дьявольскими сетями. Об этом говорит Магметсалтан в "Сказании о Магмете" (здесь опять видны элементы ритмизации): "Видите ли то, яко они богати, так и ленивы, и осетили царя Констянтина вражбами и уловили его великим лукавъством своим и козньми, дияволскими прелестьми мудрость его и щастие укротили, и меч его царской обнизили своими прелестными вражбами, и меч его был высок надо всеми недруги его, и оне то ухитрили ересию своею" (С. 152);

И вражбы их Бога разгневили, Иже таковаго мудраго царя осетили Вражбами своими и уловили Его лукавством своим и укротили Воинство его (Там же).

К этим выводам Пересветов возвращается и в "Первом предсказании философов и докторов": "...яко и благовернаго царя Констянтина ловление и со вражбами для ради укрочения воинства его и укрочаючи от воинства" (С. 161-162), и в "Концовке Сказания о Магмете": "Греки с праведнаго суда совратилися, и царя Констянтина Ивановича от ереси своея укротили, и меч его царской обнизили и измытарили своими неправдами..."

(С. 169).

Наконец, в "Большой челобитной" и эта линия рассуждений получает итоговый вывод, который следует сразу за апокрифическим фрагментом об Адаме и рассказом о борьбе дьявола за человеческие души:

А благовернаго царя Констянтина осетили Кудесы и вражбами уловили, И мудрость его воинскую отлучили, И богатырство его укротили, И меч царской воинской опустили И учинили его в безпутном житии (С. 181-182).

Средствами особой выразительности здесь выступают многосоюзие, постпозиция глаголов в форме прошедшего времени, что снова образует ряд гомеотелевтов, а также финальное нарушение строгой ритмической заданности через изменение порядка слов: "И учинили его в беспутном житии".

Этот вывод варьируется, когда в "Большой челобитной" Пересветов рассуждает о неправом суде и лихоимстве. Здесь публицист использует противопоставление и форму, близкую отрицательному параллелизму в фольклоре: "И управы во царстве Констянтинове не было никому от велмож Констянтиновых; а они, велможи, сами обиду велику в царстве деяли и царьство оскужали, — то они не мир от царя отбивали и не жалобников, отбивали они от царя Божие милосердие, да и отбили" (С. 180).

Сквозной оказывается и тема взятия Царьграда, постоянно заявляющая о себе на протяжении всего сборника. С ее помощью усиливается мысль о возможной гибели Московского царства, последней православной державы (имеется в виду не только физическая гибель государства, но и его "падение" в нравственнорелигиозном смысле, что позволяет заключить, что в неявном виде здесь присутствует историософская идея Третьего Рима). Впервые это предупреждение прозвучало во вступительной части сборника, в том числе в монологах патриарха Анастасия, где опять широко используется морфологический звукосмысловой повтор:

Кресты с церквей поснимали, И Твоя святыя образы нечестно из церквей выносили, И престолы Твоя святыя поламали, И книги у меня поотнимали, У раба Твоего (С. 148).

"Большая челобитная" подводит своеобразный итог теме падения Царьграда, когда воевода Петр обращается к событиям 1453 г., сопровождая свой рассказ подробностями разорения византийской столицы:

Магмет-салтан, турской царь, разбойнический род, Осилел и Царьград взял, И благовернаго царя Констянтина потребил, И красоту церковную обезчестил, И звон церковный поотнимал, И кресты с церквей поснимал, И образы чудотворные из церквей нечестно выносил, И в церквах Божиих мизгити поделал На свои скверный молитвы (С. 178).

Существенно, что текстуально близкое описание гибели Царьграда открывает сборник и содержится в заключении, в монологе воеводы Петра, что как преднамеренный прием наряду с другими повторами обеспечивает эффект кольцевой композиции.

Итак, широко применяемый прием градации продиктовал принцип распределения основных риторических фигур и эмфатических средств. Последние выстраиваются таким образом, что наибольшей эмоциональной и смысловой концентрации их использование достигает в "Большой челобитной" (в монологах воеводы Петра). Здесь, безусловно, оказывается преобладающим семантическое рафинирование. Так на пике градации Пересветов формулирует основные выводы сборника. На протяжении всех предыдущих частей публицист ищет наиболее адекватную его концепции емкую формулировку, которая постоянно уточняется и совершенствуется, получая окончательную "редакцию" только в "Большой челобитной".

Пересветов, несмотря на очевидную для Московской Руси уникальность его воззрений, продолжал ту линию средневековой историософии, которая была теснейшим образом связана с теориями провиденциалистского толка.

Важнейшей частью пересветовского учения являлась концепция казней Божиих. Каждый раз, когда Пересветов говорит о "правде", он неизменно повторяет, что за беззаконные дела люди наказываются Богом уже при жизни. Публицист напоминает человеку о его высоких обязанностях, чтобы по мере сил предотвратить "отмщение", следствием которого может стать гибель Московского государства. В центре внимания писателя оказывается судьба царств. Его интересует, почему Византия оказалась под властью завоевателей, в чем смысл возвышения Московской Руси, какова конечная цель мировой истории. Отношение к истории складывалось у Пересветова под воздействием тех широких общественных настроений, которые были реакцией на ферраро-флорентийскую унию 1439 г. и падение Константинополя в 1453 г.103 Мощным духовным ответом на эти события стали эсхатологические теории Московского царства. Они носили ярко выраженный религиозный характер и, взаимодействуя с официальными государственно-правовыми учениями, образовали сложную идеологическую доктрину, комплекс представлений, особый историософский миф Руси ХУ-ХУ1 вв. Исторические воззрения Пересветова явились одной из "разновидностей" этого мифа104. Они не были результатом отвлеченного умствования, но основывались на традиции, и только в границах этой традиции и могут быть поняты.

Тем не менее, развивая общепринятые идеи, публицист выработал своеобразную авторскую концепцию.

Философия истории Пересветова оптимистична: ведь цель установлена; великая сверхзадача определена. Это — построение идеального общества, того царства, в котором не будет несправедливости, нищеты, неправедного обогащения, лицемерия и клеветы. Смысл существования последнего православного государства состоит в том, чтобы спасти души христиан и подготовить каждого к заключительному моменту мировой истории.

Поэтика публицистического сборника отвечает выражению утопических и эсхатологических представлений, служит их содержательной завершенности и смысловой оформленности. Автор-правдоискатель сознает, насколько сложен путь, ведущий к постижению Божественной справедливости, как редко человек бывает способен вместить истину. Словно бы иллюстрируя эту идею, Пересветов создает особый принцип композиционной градации. Прием служит постепенному раскрытию истины. Сборник как литературное и философское целое основан на взаимном дополнении отдельных элементов; это — комплекс произведений, каждое из которых, несмотря на формальную завершенность, требует так или иначе продолжения. Итоговый текст, как зеркало, отражает предыдущие, но сам по себе имеет смысл только в качестве части целого. Авторский замысел, таким образом, раскрывается только на уровне общей композиции сборника, его макроструктуры.

Иерархия героев сборника в полной мере соответствует его архитектонике. Каждый из участников событий олицетворяет собой тот или иной принцип, ту или иную идею. Тем не менее это не приводит к полифоническому звучанию отдельных голосов. Позиция автора в конечном счете оказывается доминирующей.

Искусно используя приемы риторики, сложные эмфатические созвучия, логические и эмоциональные акценты, публицист создает своеобразный ансамбль произведений, рассчитанный на непосредственное, живое обращение к читателям.

Вальденберг В. Предшественники славянофилов. Иван Пересветов / / Славянские известия. 1913. № 19/12. С. 309.

2 Егоров Д. Идея "турецкой реформации" в XVI в. / / Русская мысль. М., 1907. Кн. VII. С. 11-13; Крымский А. История Турции и ее литературы от расцвета до начала упадка. М., 1910.

С. 159; Ржига В.Ф. И.С. Пересветов и западная культурноисторическая среда / / Известия Отделения русского языка и словесности Академии Наук. СПб., 1911. Т. XVI. Кн. 3. С. 169Алексеев В.П. Борьба за идею законности в Московской Руси. М., 1909. С. 22-27.

4 Довнар-Запольский М.В. Политические партии первой половины XVI в. и власть Московского царя / / Русская история в очерках и статьях. М., 1910. Т. II. С. 152.

Обзор и библиографию работ об И.С. Пересветове до 1958 г. см.: Зимин А.А. И.С. Пересветов и его современники.

Очерки по истории русской общественно-политической мысли середины XVI века. М., 1958. С. 217-240, 458-479.

5 Клибанов А.И. Реформационные движения в России в XIV - первой половине XVI вв. М., 1960. С. 345.

6 В свое время академик М.Н. Тихомиров обратил внимание на эту сторону работ по общественно-политической мысли Древней Руси. Так, например, рецензируя диссертацию А.И.

Клибанова "Реформационные движения в России в XIV — первой половине XVI в.", ученый писал: "Вообще А.И. Клибанов чересчур склонен в церковных сочинениях Х1У-ХУ вв., если они сколько-нибудь отходят от представляющейся ему сложившейся догмы православия, видеть выражения не только вольномыслия, но и атеизма" (Тихомиров М.Н. Российское государство ХУ-ХУП веков. М., 1973. С. 302).

7 Лурье Я.С. Комментарии к тексту Музейного списка Полной редакции / / Сочинения И. Пересветова / Подгот. текста Зимина А.А. Под ред. Д.С. Лихачева. М.; Л, 1956. С. 326.

8 Будовниц И.У. Русская публицистика XVI века. М.; Л., 1947.

С. 208.

9 Виппер Р.Ю. Иван Грозный. М.; Л., 1944. С. 61.

10 Переверзев В.Ф. Литература Древней Руси. М., 1971. С.

215.

11 Зимин А.А. И.С. Пересветов и его сочинения / / Сочинения И.Пересветова / Подгот. текста' Зимин А.А. Под ред. Лихачева Д.С. М.; Л., 1956. С. 25.

12 Золотухина Н.М. Развитие русской средневековой политико-правовой мысли. М., 1985. С. 110-111.

13 О пересмотре сложившихся историографических схем и научных интерпретаций творчества Пересветова обстоятельно пишет АЛ. Юрганов. (См.: Юрганов А.Л. Идеи И.С. Пересветова в контексте мировой истории и культуры / / Вопросы истории. 1996. № 2. С. 15-27).

14 Зимин А.А. И.С. Пересветов и его современники. С.251-266;

БапИ А. Ыап Регезуе1оу: Оззегуагют е ргорой!е / / ШсегсЬе 8^151;1сЪе. 1964. Уо1. 12. Р. 3-63; Лурье Я.С. Пересветов Иван Семенович / / Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вторая половина Х1У-ХУ1 в. Л., 1989. Ч. 2. С. 178- (далее — СКИК); Саркисова Г.И. Существовал ли публицист Ивашка Пересветов? / / От Нестора до Фонвизина. Новые методы определения авторства. М., 1994. С. 271-281.

15 Описи Царского архива XVI века и архива Посольского приказа 1614 года / Под ред. С.О. Шмидта. М., 1960. С. 31. Об этом см.: Зимин А.А. И.С. Пересветов и его современники. С.

336-338.

16 Зимин А.А. Там же. С. 256-258.

Тема Константина Великого была очень распространена в русской литературе XVI века. Так, например, известный филолог и книжник Максим Грек, переводя одну из статей "Лексикона Свиды", дает собственное летоисчисление, от Адама до Констанина Великого (См.: Иванов А.И. Литературное наследие Максима Грека. Л., 1969. С. 74). Представление о предопределенности византийской истории, ее славном начале и катастрофическом завершении подтверждалось совп а д е н и е м и м е н первого и последнего византийских императоров в трактате митрополита Макария о церковных имуществах (Об этом см.: Успенский Б.А. Восприятие истории в Древней Руси и доктрина "Москва — Третий Рим" / / Русское подвижничество. М., 1996. С. 476).

18 Известно, что Пересветов приехал на Русь, надеясь быть полезным православному монарху. До этого он был на военной службе у венгерского короля Яна Запольи, чешского — Фердинанда I, польского — Сигизмунда I. См.: Лурье Я.С.

Комментарии... С. 300-303.

19 Вопрос о составе и времени возникновения отдельных частей сборника обстоятельно рассматривался целым рядом исследователей (Ржига В.Ф. И.С. Пересветов, публицист XVI века / / Чтения в Обществе истории и древностей российских. М., 1908. Кн. I. отд. II. С. 1-84 (далее — ЧОИДР); Яворский Ю.А. К вопросу об Ивашке Пересветове, публицисте XVI века / / Чтения в Историческом обществе Несторалетописца. Киев, 1908. Кн. 20. Вып. 3. С. 59-86; Бельченко Г.П.

К вопросу о составе и редакциях сочинений Ивана Пересветова / / Сборник статей в честь акад. А.И. Соболевского. Л., 1928. С. 328-331; РЫИрр ^егпег. Ьап Ре^езVе^;оV ипй зете Оз1:еигора1зсЬе РогзсЬип^еп. Ыеие Ро1§е. ВегИп, 1935. Вс1. 20.

рр. 1-УШ, 120).

Г.П. Бельченко и Я.С. Лурье настаивали на том, что уже в 1538 г. Пересветов отдал первые публицистические воззвания царю (Бельченко Г.П. Указ соч. С. 330; Лурье Я.С.

К о м м е н т а р и и... С.312). Э т а гипотеза строилась на следующем замечании из "Большой челобитной" : "Государю благоверному великому царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии бьет челом холоп твой государев, выеждей из Литвы Ивашко Семенов сын Пересветов. Вывезл есми к тебе, государю, речи изо многих королевств государьския от Петра, волоскаго воеводы, и дела твои царская. И те, государь, речи и дела легли в казне твоей государева, а меня, холопа своего, за те речи и за дела велел еси, государь, гораздо пожаловати. А те, государь, речи и дела и до сих мест пред тобою, государем, не бывали. Ино, государь, противен пред пред тобою, государем, а дела твои, государь, у меня службы моей." (С. 171 и след.). Однако текст Пересветова не дает даже приблизительной хронологии. Можно только гадать о том, какой срок отделяет приезд Пересветова в Россию от подачи первых "речей". Следует согласиться с А.А. Зиминым, который пришел к следующему выводу: в 30-ые гг. Пересветов не вручал своих публицистических сочинений Ивану Грозному, на основании свидетельств "Большой челобитной" можно с достаточной уверенностью говорить лишь о том, что публицист обратился к царю ок. 1549 г. на праздник Рождества Богородицы. Вероятно, вместе с итоговой "Большой челобитной" был подготовлен "противень" (копия) двух "книжек", представлявших собой публицистический сборник Пересветова (Зимин А.А. И.С. Пересветов и его современники... С. 266; о значении термина "противень" см.: Словарь русского языка Х1-ХУИ вв. М, 1995. Вып. 20. С. 253).

20 Памятники литературы Древней Руси. Конец ХУ-первая половина XVI века. М., 1984. С. 652 (далее — ПЛДР).

21 Лурье Я.С. Комментарии... С. 324.

22 А.И. Клибанов рассматривает Пересветова с точки зрения того, в какой мере была реализована в его творчестве философская концепция "суверенитета" человеческой личности.

Здесь важны не только сами выводы, но и система мировоззренческих предпосылок, лежащая в основе рассуждений.

См.: Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси.

М., 1996. С. 218-238.

Там же. С. 229.

Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. Т. III. М., 1989. Стлб. 3-4.

25 Совсем недавно историк русской средневековой культуры, А.Л. Юрганов, пришел к сходным выводам, анализируя текст пересветовского апокрифа об Адаме: "Не только человек находится перед глобальным выбором, кому ему служить — Богу или дьяволу, но и страна вся может (от грехов своих правителей) угождать не Богу, а дьяволу". См.: Юрганов А.Л.

Категории русской средневековой культуры. С. 276. Апокриф о рукописании Адама вызвал гневную отповедь Максима Грека, который отмечал, что этот сюжет неканоничен: "...не от Божественных бо писаний приемше имут себе, но от своея ненаказанныя мысли умысливше" (Лурье Я.С. Комментарии...

С. 325-326).

26 Клибанов А.И. Указ. соч. С. 229.

27 Рыков Ю.Д. К вопросу об источниках первого послания Курбского Ивану IV / / ТОДРЛ. Л., 1976. Т. 31. С. 238-239.

28 Клибанов А.И. Реформационные движения в России в XIV — первой половине XVI вв. М., 1960. С. 380-381; Зимин А.А.

Указ. соч. С. 396-400.

29 Я.С. Лурье излагает концепцию АЛ. Сакетти (Лурье Я.С.

Комментарии... С. 283). О нравственно-религиозных принципах И. Пересветова и его государственном учении см.: Сакетти А.Л., Сальников Ю.Ф. О взглядах И. Пересветова / / Вопросы истории. 1957. № 1. С. 117-118.

30 Замалеев А.Ф. Философская мысль в средневековой Руси (Х1-ХУ1 вв.). Л., 1987. С. 229. Под влиянием "общих мест", характерных для многих историков общественно-политической мысли и философии, написано пособие, в котором дается трактовка исторических воззрений Пересветова (Новикова Л.И., Сиземская И.Н. Русская философия истории.

М., 1997. С. 43^45).

31 Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры.

С. 33-116.

Лурье Я.С. Комментарии... С. 283.

В свое время эту мысль высказал В.Ф. Переверзев, но не привел для ее обоснования достаточной аргументации. Историософский смысл учения Пересветова не был раскрыт в полной мере. (См.: Переверзев В.Ф. Указ. соч. С. 208). В то же время Н.М. Золотухина, с методологией и выводами которой мы далеко не всегда можем согласиться, вполне обоснованно определяет идеал Пересветова как гармонию "веры" и "правды"-. "Вера и «правда» взаимно связаны Это идеальный вариант полного взаимопроникновения веры и «правды», но имеются, пишет Пересветов, и исторические примеры расщепления этих категорий: вера наличествует, а «правды» нет". Как пример близкого понимания историософской драмы исследовательница приводит точку зрения Зиновия Отенского (Золотухина Н.М. Указ. соч. С. 122-123).

34 Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси. С.

225.

35 Максим Грек. Сочинения. Казань, 1894. Ч. 1. С. 117.