«И.Ю. Николаева ПОЛИДИСЦИПЛИНАРНЫЙ СИНТЕЗ И ВЕРИФИКАЦИЯ В ИСТОРИИ Под редакцией д-ра ист. наук Б.Г. Могильницкого Издание подготовлено к печати в рамках проекта РФФИ №10-06-00264-а Издательство Томского универитета 2010 ...»

ТОМСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

И.Ю. Николаева

ПОЛИДИСЦИПЛИНАРНЫЙ СИНТЕЗ

И ВЕРИФИКАЦИЯ В ИСТОРИИ

Под редакцией

д-ра ист. наук Б.Г. Могильницкого

Издание подготовлено к печати в рамках

проекта РФФИ №10-06-00264-а

Издательство Томского универитета

2010

УДК 930.20

ББК 63

Н 63 Николаева И.Ю.

Н63 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории. – Томск: Изд-во Том. ун-та, 2010. – 410 с.

ISBN 978-5–7511–1941–6 В книге представлена разрабатываемая автором исследовательская стратегия междисциплинарного синтеза, конструируемая в соответствии с принципами взаимодополняемости комплектующих ее теорий и методов и их общей фокусируемости. Фокусом выступает сфера бессознательного, понимаемая, интерпретируемая и анализируемая в используемых автором концепциях как не осознаваемая, но четко упорядоченная историческим стилем жизни общества матрица социально-психологических установок сознания и поведения людей, формирующаяся в контексте жизненного опыта социальных групп и слоев. С помощью предлагаемой технологии междисциплинарного анализа автор анализирует такие явления, как исторические флуктуации харизмы меровингских королей, природу историко-психологического кризиса опричного времени, деформацию идентичности Ивана Грозного в разных ракурсах ее проявления (гендерной и смеховой сфере), феномен снохачества и «воронежский казус», связанный с этим явлением, как выражение специфики исторической динамики русского общества в эпоху Нового времени. В книге обосновываются конкретные методологические процедуры верификации полученных результатов.

Для специалистов, интересующихся проблемами методологии исторического знания.

УДК 930. ББК Николаева И.Ю., ISBN-978-5–7511–1941– Предисловие Предлагаемая вниманию читателя книга является расширенной версией изданной четыре года назад монографии «Проблема методологического синтеза и верификации в истории в свете современных концепций бессознательного»1. Одним из мотивов, побудившим взяться за расширенный вариант издания книги, явилась некая недосказанность авторской позиции по ряду вопросов. Один из них связан с реконструкцией историографического интерьера решения проблемы. Ее развернутый по сравнению с первым изданием формат позволит, как представляется, более фундированно обозначить научный ландшафт разработки предлагаемой автором технологии полидисциплинарного анализа, оттенить принципиально инаковые по сравнению с имеющимися методологические основания конструирования данной технологии. Появление в книге V и VI глав обусловлено стремлением расширить исследовательскую площадку апробации технологии на примере анализа исторических явлений, относящихся к переходной в Европе эпохе раннего Нового времени. Анализ психосоциальной идентичности одного из первенцев нарождавшегося в Европе раннего абсолютизма в лице Людовика XI и испанского кризиса XVI – первой пол. XVII в., рассмотренного через призму плутовских романов, даст дополнительные возможности для аргументации авторской позиции, показа методологических ресурсов работы в режиме верификации.

См.: Николаева И.Ю. Проблема методологического синтеза и верификации в истории в свете современных концепций бессознательного. Томск, 2005.

301 с.

4 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории Работа над данным вариантом книги лишний раз убедила автора в непреложности той истины, что историк в наши дни, по определению, не может быть «одиноким старателем». Не имея возможности сказать слова благодарности всем тем, чьими научными трудами во многом двигался исследовательский поиск, итоги которого представлены в этой книге, хочу еще раз выразить свою признательность коллегам по ремеслу, общение с которыми во многом определило ее содержательный корпус. Тем коллегам по кафедре и факультету, совместный опыт работы с которым над проектами «К новому пониманию человека в истории» и «Американская буржуазная психоистория» во многом заложил основы предлагаемой работы, создал ее «первоначальный капитал». Серьезный конструктивный импульс эта работа обрела благодаря общению с московскими историками и коллегами из других городов, имевшему самые разнообразные формы: от совместно выполняемых грантов до дискуссий на конференциях, имевших порой очень острый, но всегда стимулирующий характер. Поэтому, пользуясь возможностью, приношу свою глубокую признательность Е.Б. Рашковскому, Л.П.

Репиной, Н.Л. Пушкаревой, М.Ф. Румянцевой, З.А. Чеканцевой, И.Ю. Новиченко, М.С. Бобковой, С.П. Рамазанову, И.Н. Ионову, Ю.Л. Троицкому, И.А. Красновой, П.Ю. Уварову, И.Н. Данилевскому, С.С. Минц, М.Ю. Парамоновой, Д.В. Михелю и многим другим.

Самая глубокая благодарность моему учителю – Б.Г. Могильницкому, которому автор этой книги обязан очень многим. И пробуждением интереса к самой истории, и открытием того огромного мира безграничных возможностей познания нового и себя, что таило в себе знакомство с другим знанием, будь это психоанализ или исследования школы «Анналов», и обретением понимания важности нашего дела и ремесла, которое шло рука об руку с преодолением собственных кризисов профессиональной идентичности, выйти из которых также помогла сильная рука учителя. Его неподдельный интерес к делу истории, широта эрудиции и высочайший профессионализм являлись и являются, возможно, не всегда и всеми осознаваемым, но очень важным ориентиром в поисках его многочисленных учеников.

Ничто так не провоцирует нашу мысль в режиме постоянного поиска, как преподавательский труд. Спасибо ученикам – участникам семинаров по методологическому синтезу, ни один из которых Предисловие не прошел бесследно для автора. Некоторые из них уже сами являются учителями, использующими наш совместный опыт научного приложения технологии как в педагогической, так и исследовательской деятельности. Надеюсь, что наш диалог продолжает оставаться важной подпиткой не только моего исследовательского поиска, но и их работы в избранном направлении. (В этом смысле наличием последней главы книги ее автор благодарен сотрудничеству с О.Н. Папушевой, успешно апробировавшей сконструированную технологию в своем диссертационном исследовании1.) Именно им, моему учителю и ученикам, я и посвящаю с благодарностью данную книгу.

Папушева О.Н. Кризис испанского общества конца XVI – пер. пол.

XVII вв. сквозь призму полидисциплинарного анализа ментальности пикаро (по материалам плутовского романа): Дис. … канд. ист. наук. Томск, 2005.

Историографический экскурс в проблему Проблема междисциплинарного синтеза как ключевая проблема методологического обновления исторической дисциплины была сформулирована на заре становления «новой исторической науки» в рамках исследовательских поисков школы «Анналов»1. 50–70-е гг. XX в. явились своеобразным пиком и одновременно переломом в процессе сциентизации нашей профессии, пусть в разной степени, но нашедшем отражение в историографическом пространстве как западной науки, так и отечественной. Знаковым моментом этих лет явился не только факт четко осознанной ориентации на определенный методологический идеал, но и попытка формулировки соответствующих методологических программ в рамках совокупности новорожденных исторических дисциплин, будь то психоистория, клиометрия или какая-либо иная дисциплина, с которыми обычно ассоциируют появление «новой научной истории». Знаковым был и тот бум, который сопровождал экспансию самых различных методов в историографическую область, равно как и быстрое разочарование в реальной возможности достижения с их помощью идеала исторического синтеза, не на интуитивных, как было ранее, а на вполне рациональных, сциентистских основаниях. Как высказался Дж. Иггерс, на место единой парадигмы пришло «множество См. об этом: Берк П. «Новая история», ее прошлое и будущее // Imagines Mundi. Альманах исследований всеобщей истории XVI–XX вв. № 3: Интеллектуальная история. Вып. 1. Екатеринбург. 2004. С. С. 91–115; Могильницкий Б.Г. История исторической мысли XX века. Вып. II: Становление «новой исторической науки». Томск, 2003. С. 42 и далее.

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) исследовательских стратегий», со всеми вытекающими отсюда плюсами и минусами этого процесса1. История оказалась «поделенной на департаменты», произошло, по выражению Н.Б. Селунской, «растаскивание» ее предмета в разные стороны2. Последствия этого процесса явились предметом серьезного анализа и критики, как «внешней», так и «внутренней», достаточно широко артикулируемой в различных профессиональных средах. Об этом много писалось3.

Пошел на спад тот оптимистический настрой, который инициировал интенсивность поисков соответствующих исследовательских стратегий, способных обеспечить более или менее твердую почву для достижения искомого идеала. Если в начале 70-х гг. доминирующей интонацией в дискуссиях о синтезе была та, что прозвучала в словах А. Азимова: «История либо станет брачным союзом психоанализа и математики, либо станет ничем», то в начале 90-х гг. ее сменила иная.

«Нам не следует слишком нетерпеливо стремиться к нему», – так резюмировала результат безуспешных поисков исторического синтеза этих лет Н.З. Дэвис в начале 90-х гг4. Примерно в том же духе комментировал ситуацию другой мэтр – П. Берк, – который тогда же писал: «В См. об этом: Могильницкий Б.Г. О пользе истории // Историческая наука и историческое сознание. Томск, 2000. С. 11.

Селунская Н.Б. Методологическое знание и профессионализм историка // Новая и новейшая история. 2004. № 4. С. 25.

Среди серьезных исследований последнего десятилетия этой темы можно назвать работы А.Я. Гуревича, В.В. Согрина, Л.П. Репиной, Н.Б. Селунской, Н.З. Дэвис, Э. Брейзаха, П. Берка. См., напр.: Гуревич А.Я. О кризисе современной исторической науки // Вопросы истории. 1991. № 2–3; Репина Л.П.

«Новая историческая наука» и социальная история. М., 1998; Согрин В.В.

1985–2005 гг.: перипетии историографического плюрализма // Общественные науки и современность. 2005. № 1. С. 20–34; Согрин В.В. Перестройка в исторической науке и диалог с зарубежной историографией // Всеобщая история:

дискуссии, новые подходы. М., 1989. Вып. I. С. 18–40; Селунская Н.Б. Методологическое знание и профессионализм историка // Новая и новейшая история. 2004. № 4. С. 24–41; Дэвис Н.З. «Анналы» и проблема «субъект-объект» // Споры о главном: Дискуссия о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». М., 1993; Breisach E. The American Quest for a New History: Observations on Developments and trends // Western and Russian Historiography. Recent Views. N.Y., 1993; Rabb T. The New History: The 1980s and Beyond. Studies in Interdisciplinary History. Princeton, 1982; Берк П.

«Новая история», ее прошлое и будущее. С. 91–115.

Дэвис Н.З. Анналы и проблема «субъект-объект» // Споры о главном:

Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». М., 1993. С. 117.

8 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории сущности, верить, что подобного рода цель может быть достигнута, было бы нереалистично, и все-таки, – добавил он, – еще несколько шагов в этом направлении сделано»1. «Междисциплинарные исследования и, особенно, их методология (выделено мною. – И.Н.) были больше декларированы, чем реализованы; вследствие этого конкретные исследования выглядят скорее много-, чем междисциплинарными», – так нередко комментируется ситуация на начало XXI в2.

Рефлексия по поводу указанной проблемы имеет прямое отношение к глубинным процессам, происходящим в структуре и содержании исторического знания, начиная со второй половины XX в. Так, констатируя «головокружительное расширение вселенной историков», выразившееся, в частности, в дифференциации все более специализирующегося знания, П. Берк пишет, что ценой такого расширения явился кризис самоопределения историков и как следствие отсутствие ориентиров, что делает невозможным достижение «тотальной истории», которую отстаивает Бродель3.

Безусловно, кризис идентичности исторической профессии, переживался и переживается в рамках западного историографического сообщества менее остро, чем в российском. Диффузия исторического сознания в его методологической составляющей оказалась более ярко выражена в условиях последних десятилетий XX в. именно в отечественной науке. И это неслучайно. На характер протекания кризиса идентичности профессии, вне всякого сомнения, повлиял процесс утраты теоретико-эпистемологических ориентиров в виде марксистской методологии, который остро ощутили многие российские историки в условиях перестроечных лет. И тем не менее несмотря на все различия, те общие тенденции, в которых этот кризис проявляется на разной национально-культурной почве, дали повод для постановки вопроса о его парадигмальном характере. Символично, что, анализируя в одной из своих последних работ методологические проблемы современной истории, известный французский историк Р. Шартье дает ей знаковое название – «На краю обрыва»4. Не менее известный в американском профессиональном сообществе Берк П. «Новая история», ее прошлое и будущее. С. 112.

Чешков М.Б. Болезнь серьезнее, чем кажется // Pro et Contra. 2000. №. 5.

С. 3.

Берк П. «Новая история», ее прошлое и будущее. С. 91–92, 112.

Сhartier R. Au bord de la falaise: L histoire entre certitudes et inquietude.

Paris, 1998. 293 p.

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) Т.С. Хеймроу прямо квалифицирует нынешнюю революцию как «более масштабную», чем когда-либо из всех имевших место быть со времени их возникновения более 2000 лет назад1. К такому же выводу приходит и Б.Г. Могильницкий, утверждая в целом ряде своих работ, что сдвиги, с которыми связан данный кризис, свидетельствуют о происходящей на наших глазах историографической революции. Хотя это понятие редко употребляется в отечественной литературе в квалификации нынешнего состояния исторической науки, Борис Георгиевич со ссылкой на М.А. Барга, использует его, насыщая анализом современных проявлений той ломки ключевых методологических опор дисциплины, которые говорят о рождении ее принципиально новой идентичности. Трансформация представлений о структуре предмета изучения, характере обновления исследовательского инструментария, изменение стилистики сознания и языка историков – все это явления системного порядка, полагает ученый, которые, при всей своей внешней дискретности и противоречивости, сигнализируют о радикальных изменениях как методологического, так и исследовательского характера2.

Эта историографическая революция, как и всякая научная трансформация, носящая парадигмальный характер, представляет собой глобальное как в содержательном, так и временном планах явление. И скорее всего нынешний ее этап, являющийся составной частью более широкого и необозримого с позиций сегодняшнего дня процесса, не первый и не последний в тех глобальных изменеНamerrow T.S. Reflections on History and Historians. Madison, 1987. P. 14.

Еще более радикально комментирует ситуацию известный мексиканский историк К.А. Агирре Рохас, выдвигая предположение, что наука «проходит точку «исторической бифуркации» и находится в преддверии таких перемен, которые могут привести к совершенно иному способу функционирования не только историографии или даже культуры, но всего человечества в глобальном масштабе». (Агирро Рохас К.А. Западная историография XX века // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. М., 2002. Вып. 9. С. 29.) См., напр.: Могильницкий Б.Г. Некоторые итоги и перспективы методологических исследований в отечественной историографии // Новая и новейшая история. 1993. № 3. С. 9–20; Он же. История на переломе: некоторые тенденции развития современной исторической мысли // Междисциплинарный синтез в истории и социальные теории: теория, историография и практика конкретных исследований / Под ред. Л.П. Репиной, Б.Г. Могильницкого, И.Ю. Николаевой. М., 2004. С. 5–22; Он же. История исторической мысли XX века. Вып. III: Историографическая революция. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2008.

10 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории ниях, которые переживает историография начиная со второй половины XX в. Однако те тенденции и явления, в которых он обозначил себя на своем начальном этапе (имеются в виду 50–70-е гг. XX в.), а также та новая редакция, в которой они обнаруживают свой лик на современном этапе, свидетельствуют о том, что историческое знание вступило в свою стадию Перехода, сродни тому, что проделало европейское научное знание в канун Нового времени.

Подчеркнем, что независимо от радикальности оценок текущей ситуации осознание, что она принципиально отличается от времени поисков 1950–70-х гг., широко разлито в научном сообществе. Новизна процессов специализации и одновременно интеграции в рамках собственно исторической профессии, характер интегративных процессов, протекающих в современном гуманитарном знании, выраженные тенденции междисциплинарной конвергенции, равно как и отрефлексированная как залог профессионализма и остро ощущаемая многими исследователями потребность обретения взыскуемого стандарта строгой научности – все это приметы формирующегося нового теоретико-методологического ландшафта, который определяет генеральный вектор исследовательских поисков современной гуманитарии.

Проблемы полидисциплинарного синтеза и верификации в истории являлись и являются областью напряженной рефлексии западных и российских историков. Она отражена как в солидных монографических трудах, так и безбрежном море исторической периодики, где эти проблемы если не прямо, то попутно обсуждаются. Поэтому было бы наивно претендовать на сколько-нибудь полную реконструкцию картины этой историографической рефлексии.

Предлагаемый в книге анализ историографического и методологического контекста постановки исследовательских целей и задач данной монографии будет подчинен логике прояснения следующих вопросов – каковы последствия того этапа историографической революции, который связан с «новой научной историей», какие наиболее острые методологические проблемы видят исследователи на пути отработки исследовательских стратегий междисциплинарного синтеза, какими ресурсными возможностями для этого, по их мнению, обладает современное гуманитарное знание.

Временная дистанция и накопленный опыт позволяют исследователям сегодня более взвешенно говорить о сильных и слабых сторонах методологии дисциплин, объединенных общим названием Историографический экскурс в проблему (вместо введения) «новая научная история». Нет сомнения, что наработанные в ее рамках подходы сформировали багаж, который даже въедливая критика самых экстремистски настроенных оппонентов не может полностью отрицать и который, как явствует историографическая действительность, во многом является строительным материалом для нынешних поисков в этом же направлении.

Так, говоря, что одним из последствий экспансии «новой научной истории» стало изобилие субдисциплин в современной науке, П. Берк в отличие от многих исследователей, отмечавших по преимуществу негативные последствия дробления дисциплины, отмечает то, что может быть занесено в ее актив. Констатируя, что это дробление неизбежно1, он подчеркивает преимущества данного явления, поскольку стоящая за ним специализация «расширяет человеческое знание и вдохновляет более точные (выделено мною. – И.Н.) методы, более профессиональные стандарты»2.

Однако здесь же вырисовывается и стержневая проблема – проблема интеграции, которая не была разрешена в рамках инноваций 1950–1970-х гг. и которая остается актуальной и для нынешней историографии. «Если на определенном этапе развития «новой исторической науки» обнаруживалась тенденция абсолютизировать значение отдельных вариантов междисциплинарного анализа, то теперь, – подчеркивает Л.П. Репина, – главным императивом становится поиск объединяющего принципа в конструировании исторического прошлого, поиск такой стратегии исследования, которая соответствовала бы интегративному характеру самого исторического процесса»3. С таким резюме, думается, трудно будет не согласиться даже тем историкам, чьи методологические ориентиры и исследовательская практика мало изменились по сравнению с «междисциплинарным императивом» 1960–70-х гг.

Проблема исторического синтеза лишь внешне завязана на вопрос согласования различных дисциплинарных методов, а, по сути, имеет более глубокие методологические основания. По словам того же БерОно в снятом виде отражает всевозрастающее разделение труда в постиндустриальном обществе, возросшую специализацию внутри профессии.

(Берк П. «Новая история», ее прошлое и будущее. С. 111.) Берк П. «Новая история», ее прошлое и будущее. С. 111.

Репина Л.П. Смена познавательных ориентаций и метаморфозы социальной истории (Часть II) // Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999. С. 12.

12 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории ка, если историки 1950–1950-х гг. «были увлечены более-менее детерминистскими моделями исторического толкования, утверждался ли там примат экономического фактора, как в марксизме, географического, как у Броделя, или движение внутри популяции (как в случае с так называемой «мальтузианской моделью» социальных изменений)», то сейчас ситуация радикально изменилась. «Сегодня, – продолжает историк, – наиболее привлекательные модели – те, которые ставят во главу угла свободу выбора обычных людей…»1.

При всей продуктивности отмеченного историографического сдвига от методологического монизма в сторону плюрализма он не принес, как обнаруживает анализ исследовательской практики последних лет, ожидаемых результатов. Именно отсутствием внятных теоретико-концептуальных представлений макроисторического плана объясняется тот парадокс, что многие из исследований, возникших в лоне этих новых субдисциплин, служат скорее, по выражению С. Хэйсса, поставщиками новых фактов для постановки новых проблем традиционными историками, чем фундаментом для инновационных исторических реконструкций2. Методологическая неадекватность междисциплинарных программ означенного времени наиболее прозрачно обнаружилась в обобщающих работах, где синтез оказывался по преимуществу всего лишь суммарным изложением сделанных находок3.

Берк П. Указ. соч. С. 107. Однако что стоит за этой свободой выбора – вопрос, который большей частью остается за кадром методологической рефлексии – так или иначе всплывает в ходе любого конкретного исследования.

Очевидные сложности поиска ответа на него вряд ли могут освободить исследователя от необходимости такового. И еще. Убежденность ряда ученых, что на «глобальном уровне исчезли почти все типы центричности» (термин Агирро Рохаса), не заставит отказаться от поиска концептов, где совокупность разных срезов прошлой или нынешней реальности, поддавалась бы осмыслению как структурная целостность.

Hayss S.P. Scientific versus Traditional History // Historical Methods. 1984.

Vol. 17. № 2. P. 76.

Репина Л.П. Смена познавательных ориентаций и метаморфозы социальной истории (Часть II). С. 7. Нельзя не согласиться с Д.М. Володихиным, рассматривающим сегодняшний сбой на «историческом фронте» программы глобальной истории как выражение более глубинного процесса радикальной переориентации знания в XX в. Новейшее знание, утратившее в качестве форсидеи развертывания глобальной истории идею Творца, столкнулось с большими методологическими и историко-философскими трудностями в определении Закона, обусловившего беспомощность науки в сфере глобального синтеИсториографический экскурс в проблему (вместо введения) С особой остротой проблемы интеграции знания обозначились в российском историографическом пространстве. Резкая теоретическая ломка устоявшихся представлений, связанных с марксистской методологией, наложила существенный отпечаток на характер заимствования как инодисциплинарного знания, так и концепций и методов, родившихся в лоне западной исторической науки. Механистичность такого заимствования, использование порой взаимоисключающих подходов, оборачивающихся теоретическим хаосом и методологической беспринципностью, отмечаемые рядом авторитетных ученых1, являются видимыми проявлениями тех негативных тенденций, которые составляют одну из компонент текущего кризиса не только в отечественной исторической науке. Судя по многим симптомам, это явление охватило историческое знание далеко за пределами нашей страны2 и с особой остротой проявилось в других социальных дисциплинах именно на отечественной почве3.

за. (Володихин Д.М. «Призрак третьей книги»: методологический монизм и «глобальная архаизация» // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. М., 2002. Вып. 9. С. 57.) Подробнее см., напр.: Согрин В.В. 1985–2005 гг.: перипетии историографического плюрализма // Общественные науки и современность. 2005. № 1.

C. 20–34; Селунская Н.Б. Методологическое знание и профессионализм историка // Новая и новейшая история. 2004. № 4. С. 24–41.

Гуревич А.Я Историк конца XX века в поисках метода // Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М., 1996. С. 6.

Дезориентированные с конца 80-х гг. в плане теории и методологии, чему в немалой степени способствовала утрата доверия к марксистской концептуальной парадигме, они столкнулись с большими сложностями, пытаясь воссоздать целостную картину отечественного прошлого в его взаимосвязи с современными процессами. Наиболее рельефно этот процесс обнаружился в политологии. Родившаяся как «дочернее предприятие» истории, политология в силу специфики ее становления в более концентрированном виде отразила трудности освоения и наработки нового теоретико-методологического инструментария. Констатируя, что в современных исследованиях новая целостная картина общества никак не складывается, известные отечественные политологи, А. Богатуров и В. Радаев, среди причин этого отмечают эклектичный и механистичный характер заимствования зарубежных концепций и методов.

Мы утратили целостное видение мира, пишет В. Радаев, но потребность в восстановлении разрушенной целостности оказалась довольно устойчивой. Исследователи пытаются удовлетворить ее с помощью западного знания, однако получаемая информация перемалывается в «муку» эклектичных построений.

Претензии на создание оригинальных теорий, причем непременно вселенского 14 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории Парадокс современного методологического перевооружения отечественного социогуманитарного знания заключается, по мнению известного политолога А. Богатурова, в том, что широкое знакомство с зарубежными концепциями и методами, обогатившее интеллектуальную палитру российской науки, не привело к ее качественному изменению. Попытки механистического проецирования западных концепций на российский материал привели к тому, пишет он, что их содержание жило «независимой» от конкретного материала жизнью, что никак не способствовало моделированию целостной картины мира1.

Безусловно, процессы, происходящие в современной отечественной историографии, не являются копией того, что характеризует отечественную политологию последнего десятилетия. История обладает неким запасом прочности, заключающимся в том, что она имеет дело, прежде всего, с историческим фактом, историческим материалом, отчасти предохраняющим исследователя от произвола слепо заимствованных теорий и концепций. Кроме того, в силу наличия более фундированного, нежели у политологии, опыта знакомства с западной наукой процесс заимствования концепций и методов зарубежных исследователей не обрел в отечественной историографии столь негативных последствий, как в некоторых других социальных дисциплинах. И тем не менее при всех оговорках, которые делаются авторитетными экспертами в отношении квалификации кризиса отечественной науки, признается, что в перестроечные годы значительная часть историков оказалась в состоянии философской и методологической растерянности. Неудивительно, отмечает Г.И Зверева, что в постсоветской познавательной ситуации «оказались сложены в общую «корзинку» как привычные, традиционные, так и наскоро освоенные, рефлексивно «не переваренные» элементы многолетнего интеллектуального социально-гуманитарного опыта, который форили, как минимум, общероссийского масштаба, особенно пышным цветом расцвели на почве крупных региональных центров в последние десять лет. Их уязвимое место, отмечает цитируемый автор, заключается в том, что используемые западные концепты существуют в этих новых «синтетических» конструкциях, как правило, автономно от материала. (См. об этом: Богатуров А.

Десять лет парадигмы освоения // Pro et Contra. Т. 5, № 1. С. 195–198; Радаев В. Есть ли шанс создать российские национальные теории в социальных науках // Pro et Contra. Т. 5, № 3. С. 202–213.) Богатуров А. Указ. соч. С. 197.

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) мировался в других контекстах»1. Все это не могло не сказаться на качестве исследовательской работы.

И все же анализ природы текущего кризиса в его широком временном и историко-культурном формате дает основание не только для констатации девальвации профессионализма и эрозии методологических ориентиров. Такие знаковые явления, как растущая фрагментация исторического знания, методологическая неустойчивость, подвижность, порой хаотичные заимствования отовсюду, маркируя сложный и болезненный характер протекания кризиса, квалифицируются многими исследователями как более сложное явление, нежели упадок, разложение или «конец истории». Означенные явления – реакция на вызов времени, в ответах на который, по словам Л.П. Репиной, и становится новая парадигма, с тем чтобы наука могла начать свой новый жизненный цикл2.

Эта неоднозначность процесса текущей историографической революции наиболее отчетливо видна в той ее тенденции, которая связана с «антропологическим поворотом» в науке. Представление о том, что именно человек в многообразных ипостасях своего бытования является главным объектом исторического исследования, явилось своеобразной визитной карточкой «новой научной истории». Имевшее своим импульсом инновационные поиски отцовоснователей школы «Анналов», это движение за «возврат человека в историю», так или иначе, нашло широчайший отклик в профессиональном сообществе тех лет. Едва ли будет натяжкой сказать, что контур и смысловой стержень этого движения, при всей проблематизации достигнутого, сегодня настолько четко обозначились, что едва ли можно усомниться в магистральном характере связанных с ним изменений для дисциплины в целом.

Одним из проявлений этого процесса нового обустройства «территории историка» явилось выделение в ней таких особых дисциплин, как история ментальностей, психоистория и историческая антропология. Вместе с тем этот процесс далеко не ограничился оформлением этих новых епархий историографии, в которых антропологический фокус анализа являлся их конститутивным Зверева Г.И. Европейские параллели. Дискуссия // Россия XXI века.

2003. № 4. С. 89.

Репина Л.П. Смена познавательных ориентаций и метаморфозы социальной истории (Часть II). С. 19.

16 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории признаком. Стремление раздвинуть канонические границы исследования дало о себе знать в таких традиционных доменах науки, как, например, «интеллектуальная история»1. Оно обнаружилось и в тех вновь образовавшихся ее «дочерних предприятиях», которые казались внешне далекими от означенной предметной области исследования. Новая демографическая история, сохраняя интерес к демографическим параметрам, имущественным различиям и социальным структурам, расширила свой исследовательский ракурс за счет попыток увязать демографическое поведение с существующими в изучаемом обществе культурными представлениями, стереотипами восприятия, сферой эмоций. Это дало повод Ю.Л. Бессмертному заключить, что данные изменения не что иное, как «попытка придать демографическому анализу культурно-антропологическую ориентацию2. Аналогичные явления сопровождали динамику исследований по истории семьи, выделившейся в качестве самостоятельной профессиональной отрасли истории детства, истории частной жизни или истории повседневности 3. Наконец, это же стремление вернуть истории ее живое лицо определило основСм., напр.: New Directions in American Intellectual History / Ed. by J. Higham and P. Conkin. Baltimore, 1979. О характере изменений в дисциплине, связанных с означенным процессом, см.: Репина Л.П. Интеллектуальная история сегодня: проблемы и перспективы // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. М., 2000. Вып. 2; Она же. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории // Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М., 1996. С. 5–38;

Николаева И.Ю. Проблемы интеллектуальной истории в современной американской историографии // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Томск, 1999. Вып. 19. С. 60–81.

Бессмертный Ю.Л. Новая демографическая история // Одиссей. Человек в истории. Картина мира в народном и ученом сознании. 1994. М., 1994. С. 243.

Литература, в которой анализируются отмеченные тенденции, настолько обширна, что трудно сделать сколько-нибудь репрезентативную ее выборку. И все же сошлемся на такие исследования, как: Hareven T. Family History at the Crossroads // A Journal of Family History Reader. 1987. P. 6–13; Idem The History of the Family and the Complexity of Social Change // American Historical Review.

1991. № 1; Культура и общество в средние века в зарубежных исследованиях.

М., 1990; Людтке А. Что такое история повседневности? Ее достижения и перспективы в Германии // Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999.

C. 77–100; Ястребицкая А.Л. Повседневность и материальная культура средневековья в отечественной медиевистике // Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991. С. 84–102; Новиченко И.Ю. Вторая общеевропейская конференция по социальной истории // Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999. 437–445.

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) ной вектор поисков в таких авангардных отраслях сциентистской истории, как история гендерных отношений и микроистория1.

При всей масштабности изменений, произошедших с современной историографией, определивших, как выразился один исследователь, ее «антропоцентричность до конца мозгов», едва ли возможно говорить о том, что ее новые антропологические ориентации дали возможность приблизиться к идеалу histotire totale.

То обстоятельство, что родовой чертой почти всех без исключения дисциплин, конституировавших «новую научную историю», был ярко выраженный методологический «флюс», определявшийся, принадлежностью той или иной инновационной методики к определенной области знания, сказалось самым непосредственным образом на попытках «вписать человека» в соответствующее русло исторических трансформаций. Если у отцов-основателей школы «Анналов» были достаточно веские основания для критики традиционной историографии, в которой человек как целостность пропадал за дискретными его образами в качестве то homo econimicus, то homo politicus, то homo religious2, то у современных экспертов есть не меньше оснований говорить, что история при этом в некотором смысле вернулась «к человеку, разъятому на части»3.

«Всеядность» в выборе «комплектующих» теорий и методов в поиске междисциплинарной парадигмы, эклектизм и механистичС теми же оговорками, что и в предыдущем случае, отметим наиболее глубокие, с нашей точки зрения, аналитические комментарии по этому поводу:

Пушкарева Н.Л. Гендерные исследования: рождение, становление, методы и перспективы // Вопросы истории. 1998. № 6. С. 76; Она же. Зачем он нужен этот гендер? // Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999. C. 155–177;

Она же. История женщин и гендерный подход к анализу прошлого в контексте проблем социальной истории? // Социальная история. Ежегодник. 1997. М., 1998. С. 69–95; Репина Л.П. Гендерная история сегодня: проблемы и перспективы // Адам и Ева. Альманах гендерной истории. М., 2001. № 1. С. 7–19.;

Cавельева И.М., Полетаев А.В. Микроистория и опыт социальных наук // Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999. С. 120–154; Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального // Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М., 1996. С. 110–127.

Л. Февр афористично точно определил это явление применительно к периоду конца 1940-х – начала 1950-х гг., сказав, что историки «нередко только тем и занимаются, что расчленяют трупы» (Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 26–27).

Взожек В. Историография как игра метафор: судьбы «новой исторической науки» // Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991. С. 68.

18 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории ность использования методов других дисциплин, свойственная «новой научной истории» как таковой, проявились прежде всего в рамках таких дисциплин, как «новая экономическая», «новая политическая» или «новая интеллектуальная история». Однако и такие, казалось бы, признанные авангардные ее течения, как история ментальностей, не избежали критики со стороны коллег, связанной с анализом ее уязвимых мест1.

Подчеркну, что вскрывшиеся в этих новых доменах в чем-то старые, а в чем-то новые раны во многом определялись их общей методологической составляющей. Несмотря на то, что исходная посылка «новой научной истории» заключалась в воссоздании комплексной картины полноты исторического бытия, в центре которого мыслился человек во всем многообразии его отношений с окружающим миром, именно он – этот главный агент истории – оставался «неберущимся» интегралом, сознание, эмоции и поведение которого представлялось невозможным сколько-нибудь системно анализировать, чтобы не впасть в грех всякого рода возможных редукций.

Как это ни парадоксально, с наибольшей прозрачностью эту методологическую ахиллесову пяту «новой научной истории» выявил исследовательский опыт ее авангарда – школы «Анналов» и прежде всего тех ее представителей, которые были связаны с изучением ментальностей. Этот опыт показал как методологические перспективы движения в данном направлении к вожделенной цели исторического синтеза, так и границы, перед которыми останавливались исследователи, пытавшиеся проникнуть в тайны менталитета человека тех или иных культур2. Несколько схематизируя, те Не удивительно, что уже в 1980-е гг. в ряде статьей таких маститых историков, как Л. Стоун, К. Гинзбург, отмечалось, что увлечение структурализмом, в том числе и в рамках школы «Анналов», вызвало, пользуясь метафорой Луи Альтюссера, «смерть человека». (См. об этом: Трубникова Н.В., Уваров П.Ю. Пути эволюции социальной истории во Франции // Новая и новейшая история. 2004. № 6. С. 136.) Фундированный анализ картины историографической и методологической динамики этой школы содержится в целом ряде работ отечественных историков. (См., напр.: Гуревич А.Я. Исторический синтез и школа «Анналов».

М., 1993; Бессмертный Ю.Л. «Анналы: переломный этап?» // Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991.

С. 7–24; Могильницкий Б.Г. История исторической мысли XX века. Вып. II:

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) сложности, с которыми столкнулись французские историки ментальностей, впрочем, не только они, но и, скажем, представители того явления, что принято именовать исторической антропологией в ее различных воплощениях на почве разных национальных и культурных историографических традиций, можно обозначить следующим образом. Это проблема синергии рационального и неосознаваемого, проблема выявления пластики эмоциональных реакций и конструктов сознания, проблема «наведения мостов» между коллективными и индивидуальными ментальными установками, проблема изменчивости ментальных структур в их системной взаимосвязи с историческим контекстом и, наконец, проблема верифицируемости полученных результатов.

Вопреки ожиданиям и призывам Февра, наиболее мощный вклад в историю ментальностей был сделан не психологией, а антропологией. Добытое в ее рамках знание, связанное с исследованием обыденных стереотипов повседневной жизни, ритуалов, символизмом культурных норм, став неотъемлемой частью интеллектуальной оснастки ученых, принадлежавших к разным нишам гуманитарного знания, наложило существенный отпечаток на научный поиск историков, принадлежавших к первому поколению «Анналов». Восстав, по словам Ю.Л. Бессмертного, против поклонения так называемых «трех идолов» – событийной истории, биографической истории «героев» и истории как беспроблемного повествования, – они явились глашатаями «histoire totale». Исследование массовых представлений, коллективных стереотипов сознания как нельзя более отвечало запросу «тотальности» как в смысле серийного характера реконструкций, так и подчинения выяснению их роли и функционирования социальной системы в целом. До известного времени такая «директива интегрального объяснения» (термин Е. Топольского) воспринималась как едва ли не определяющая стратегические цели исследователей, работающих в данной области1.

Выступая как «средство изучения представлений, типичных для основной массы людей, для того безмолствующего большинстСтановление «новой исторической науки». Томск, 2003. С. 6–110; Трубникова Н.В., Уваров П.Ю. Пути эволюции социальной истории во Франции // Новая и новейшая история. 2004. № 6. C. 127–147.) Такой же исследовательский рисунок имела и отечественная история ментальностей, появившаяся на свет вместе с работами А.Я Гуревича.

20 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории ва, в котором принято было видеть «подлинного творца истории»1, и снискавшая благодаря этому реноме авангарда, история ментальностей в конце 1980-х гг. столкнулась с тем, что ее прежние ориентиры стали проблематизироваться как внутри самой школы, так и за ее пределами.

Едва ли не главной ее болевой точкой, фигурирующей в самых разных экспертных оценках таких известных историков, как Ж. Гренье, Б. Лепти, А. Буро, был назван «ментальный холизм»

(термин Буро). Многие стали сетовать, что предпочтение, отдаваемое изучению возможно более массовых коллективных представлений, сложившееся в ранней анналистской традиции, в конечном счете, привело к тому, что анализ сообщества живых людей с их различными чаяниями и устремлениями самой логикой эпистемологических оснований исследования заменялся реконструкцией его как механической структуры2. Другой стороной уязвимости данного подхода было то, что он не позволял моделировать конкретную личность. Индивид всегда оставался «средним».

Дискуссии 1980-х гг. по этому поводу, рефлексия внутри самой анналистской традиции вовсе не означали и не означают отказа от необходимости исследования коллективных неосознаваемых стеретипов. Речь идет о другом. Уже в те годы остро встал вопрос о том, как совместить изучение внеличной малоподвижной структуры общественного сознания с тем подходом, который был подвергнут остракизму на заре становления дисциплины – истории индивида с его уникальными интересами, чувствами и целями? Авторы редакционной статьи, написанной известными анналистами в переломный для школы момент, не скрывая трудностей, связанных с разрешением этого ключевого вопроса, обозначили свое видение их разрешения, которое было отчасти реализовано и в исследовательской практике тех лет. Как прокомментировал ситуацию Ю.Л. Бессмертный, «то или иное событие, та или иная человеческая судьба служат в этих работах как бы призмой, в которой Бессмертный Ю.Л. «Анналы: переломный этап?» // Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991. С. 19.

См. об этом, напр.: Лепти Б. Общество как единое целое. О трех формах анализа социальной целостности // Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М., 1996. C. 148–164; Бессмертный Ю.Л. «Анналы: переломный этап?» // Одиссей. Человек в истории. Культурноантропологическая история сегодня. 1991. М., 1991. С. 11–13.

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) преломляются, с одной стороны, глубинные социальные процессы, порожденные структурами большой длительности, а с другой – сиюминутные тенденции, складывающиеся под влиянием исторической коньюнктуры» И вместе с тем эта новая редакция методологических оснований исследования ментальности не избавила от необходимости поиска ответа на целый ряд конкретных вопросов, ею вызванных.

Один из важнейших, перефразируя Ж. Ревеля, может быть сформулирован таким образом: как установить репрезентативность реконструкции каждого индивидуального среза ментальности по отношению к целому, «в которое он должен вписаться, подобно тому, как отдельный фрагмент находит свое место в складной головоломке»? Бессмертный Ю.Л. «Анналы: переломный этап?» // Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. С. 14.

Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального // Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М., С. 112. Отчасти в силу инерции сложившихся исследовательских приоритетов, отчасти по причине методологической непроясненности путей отмеченной реконструкции анналистская традиция явно уступает итальянской микроистории по части реконструкции способов, какими индивиды строят социальный мир. Провозглашенный К. Гинзбургом и К. Пони принцип рассмотрения социального через фокус частной судьбы – человека ли, группы людей, – по верному замечанию Ревеля, по существу реанимировал старую мечту о «целостной истории, но выстроенной «снизу». Но эта позиция известных исследователей не слишком внятно формулируется на методологическом уровне. Примерно то же можно сказать о проекте Э. Гренди, оригинальность которого, согласно мнению самого историка, «заключается не столько в методологии, сколько в особом значении, которое она (антропология. – И.Н.) придает рассмотрению поведения как целостности». (Там же. С. 113). Безусловно, исследовательские стратегии микроистории, нацеленные на выявление максимально широкого спектра социального опыта жизнедеятельности «частного»

носителя ментальности обогащают социальный анализ предложением большего многообразия его вариантов, обнаружением сложности и подвижности межличностных и межгрупповых отношений. Но они же дают основания говорить и о том, что присущий им «методологический индивидуализм имеет свои границы». Историку недостаточно, подчеркивает Ревель, «заговорить тем языком, что и действующие лица, которых он изучает. Это должно стать лишь отправным пунктом более значительной и глубокой работы по воссозданию множественных и гибких социальных идентичностей, которые возникают и разрушаются в процессе функционирования целой сети тесных связей и взаимоотношений…». (Там же. С. 113–115). Но за этой исследовательской установкой вырисовывается другая проблема. Реконструкция этих идентичностей 22 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории Этот же вопрос, но уже в другой своей составляющей, может быть приведен со ссылкой на А. Буро – как «коллективное может существовать в индивидах»?1. Или же наоборот – каким образом изменения на уровне индивидуальной ментальности находят отражение в подвижках на уровне коллективного? При всем том, что реальная исследовательская практика дала немало блестящих примеров пластичной интерпретации таких связей2, внятной ответ относительно теоретико-концептуальной основы их реконструкции по-прежнему не найден. Заимствования в духе американской социальной психологии, в рамках которой была введена в качестве нового предмета «промежуточная реальность» – малые группы3 – широко принятые в современной практике, не снимают всей остроты этого вопроса.

Другой не менее важный круг вопросов может быть сгруппирован вокруг проблемы определения самой природы ментального.

В исследованиях М. Блока и Л. Февра ментальность понималась как некая тотальная целостность сознания в широком смысле этого слова, подразумевающем прежде всего включение бессознательного в этот комплекс, целостность, которая не может быть понята в отрыве от социального контекста. Однако ни в трудах отцовоснователей школы «Анналов», ни в исследовательской практике продолжателей их дела, не расшифровывалась методология анализа функционирования этого комплекса. Безусловно, граница между «чистым», отрефлексированным сознанием, идеями и неосознаваемым, эмоциями, миром «чувствительности» осознавалась и проводилась. Более того, бессознательные проявления ментального стали предполагает наличие «в голове» у аналитика гипотетических представлений о макроисторическом контексте их бытования. Неудовлетворенность многих историков прежними способами применения понятия контекста, предполагающего его однородность и единство, не снимает проблемы структуризации этих разных социальных контекстов на уровне некоей системной целостности.

Cм.: История ментальностей историческая антропология. Зарубежные исследования в обзорах и рефератах. М., 1996. С. 68.

Достаточно сослаться на появление таких знаковых работ, как «Возвращение Мартена Герра» Н.З Дэвис или «Сыр и черви» К. Гинзбурга.

См. об этом: Шкуратов В.А. Историческая психология на перекрестках человекознания // Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991. С. 110.

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) все чаще становиться предметом специальных исследований1. При этом, увы, приходится констатировать, что отсутствие скольконибудь четкой ориентации на использование концептуально выверенного знания о природе синергии сознательного и бессознательного породило соответствующую невнятность и в методологии исследования ментальных явлений2. Скажем, анализ любого вопроса об изменении ценностных ориентаций людей той или иной культуры, как явствует из наработанных в психологии концепций, со всей очевидностью должен содержать в себе и компоненту профессионально выверенного знания о том, как связана с этими ориентациями или идеалами сфера эмоций. Однако даже в лучших образцах историографической практики эта компонента заменяется пусть интуитивно верными, порой даже мастерскими ходами, но лишенными необходимого элемента профессиональной строгости научного анализа бессознательного3.

Методологическая «разноголосица» конкурирующих подходов в истории ментальностей, те острые дискуссии, которые развернуСны, жесты, чувство стыда – вот лишь немногие из тех сюжетов, в анализе которых проявляется данная тенденция. (См., напр.: A Cultural History of Gesture. Ed. by J. Bremmer and H. Roodenburg. Ithaca (N.Y.), 1992. 268 p.; Wittmer-Butsch. Zur Bedeutung von Schlaf und Traum im Mittelalter // Medium Aevum Quotidia-Num. Sonderband 19. Krems, 1990. 400 S.) Нельзя не согласиться с А.Л. Юргановым, что одним из слабых мест анализа ментальности являются испытываемые исследователями трудности в трактовании противоречий между осознаваемым и бессознательным. Другое дело, что в принципе невозможно согласиться с его интерпретацией концептуальных оснований понимания этого комплекса исследователями этой школы, которое во многом искажает картину эпистемологических оснований изучения ментальности, которая большей частью ассоциируется Андреем Львовичем с исследовательской практикой школы «Анналов». Историк пишет: «Они (осознанное или бессознательное. – И.Н.) либо сливаются, либо чаще всего противопоставляются друг другу. Осознанное – всякое явное, неосознанное – всякое неявное. Явное – значит, кем-то понятое. Раз понятое, то субъективное. Если субъективное, то идеологичное. Неосознанное – иррационально, противоречиво. Оно есть еще не понятое и потому лишенное идеологичности. Неидеологично – значит, правдиво. Таким образом противопоставляется ложь осознанного и правда неосознанного». (Юрганов А.Л. Источниковедение культуры в контексте развития исторической науки // Россия XXI века. 2003. № 3. С. 74.) См., напр.: Ле Гофф Ж. С небес на землю. Перемены в системе ценностных ориентаций на христианском Западе XII–XIII вв. // Одиссей. Человек в истории. М., 1991. С. 25–47.

24 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории лись вокруг самого этого понятия, обернулись тем, что довольно частыми стали сетования на исходную методологическую неопределенность самого понятия «ментальность», сетования, в своем крайнем выражении доходящие до призывов отказаться от него как такового (следует оговориться, что это ни в коей мере не касается историографической родины этого понятия – французской исторической науки). В отечественной историографии это явление с наибольшей прозрачностью обнаруживают работы А.Л. Юрганова. И хотя исследователь прямо не отказывает этому понятию в праве на существование, его настаивание на принципиальной невозможности для историка реконструировать бессознательное фактически приводит к этому. «Историк не занимается «психикой» – ни своей, ни чужой. Явления человеческой психики (в бессознательной сфере) сложны и запутаны. Они могут открыться в живом общении с человеком, – утверждает исследователь, подкрепляя свою аргументацию ссылкой на многочисленные работы. Отсюда со всей очевидностью вытекает, продолжает он, что «следует отделить изучение психического самосознания от изучения человеческой психики…»1.

Безусловно, экстремизм приведенных формулировок автора выражает один из крайних полюсов того широкого спектра взглядов относительно необходимости и возможности для историка исследования бессознательного как важнейшей и неотъемлемой части ментальности. Сдается все же, что есть веские основания утверждать, что в профессиональном историческом сообществе превалирует другой взгляд на эту проблему. Он в большей мере связан с осознанием необходимости выстроить сколько-нибудь прочную методологию исследования ментальности как структурной целостности, понимаемой как органичное, хоть и противоречивое, единство сознательного и бессознательного2.

В 1980-х гг. было проблематизировано и то понимание социальной детерминированности ментальности, которое определяло Юрганов А.Л. Источниковедение культуры в контексте развития исторической науки. С. 79–81.

См., напр.: Козловский В.В. Понятие ментальности в социологической перспективе // Социология и социальная антропология. Санкт-Петербург, 1997. С. 32–43; Додонов Р.А. Теория ментальности: учение о детерминантах мыслительных автоматизмов. Запорожье, 1999. 123 с.

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) лицо «Анналов» на заре становления школы. Если для Дюби, Ле Гоффа, Дэвис, как, кстати говоря, и для отечественных исследователей школы А.Я. Гуревича, ментальные стереотипы «суть атрибуты конкретных социальных групп…взятых в отдельности или же вместе», то для поколения анналистов 1980-х гг., в частности тогдашних работ Шартье, эти стереотипы, по мнению Ю.Л. Бессмертного, не имеют ни жесткой социальной принадлежности, ни достаточно определенной социальной обусловленности1.

По поводу категоричности данной оценки можно дикутировать2, но вряд ли оспоримо, что сдвиги в осмыслении социальной природы ментального носят принципиально важный характер. Было бы явным преувеличением квалифицировать их в категориях отказа от самого постулата социальности ментального мира, так же как будет упрощением связывать эти подвижки лишь с обретенным пониманием тупиковости и исчерпанности методологических приемов, связанных с укоренившейся привычкой отталкиваться в исследовании от глобального контекста3. Признание истории как целостности, которая «на самом нижнем уровне рассыпается на мириады крошечных событий, в которых трудно найти организующую нить»4, с особой актуальностью возвращает нас к поиску методологической основы дешифровки социально опосредованной и в то же время опосредующей эти события природы ментальности.

«Между объективной материальной причиной и ее действием, выразившимся в поступках людей, существует не механическая и не непосредственная связь, – отмечал А.Я. Гуревич. – Весь комплекс обстоятельств, подводимых историком под понятие причин данного события, не воздействует на людей просто как внешний толчок, а посему исследователю надлежит выяснить, как в каждом конкретном случае изученная им общественная жизнь отражалась в головах людей, откладывалась в их понятиях, представлениях и чувствах, как, подвергшись соответствующим субъективным Бессмертный Ю.Л. «Анналы»: переломный этап? С. 21.

Сам Юрий Львович соглашался с Шартье, что историкам пора освободиться от «тирании» социальных и имущественных членений при анализе культуры, подчеркивая, что очень многие феномены общественного сознания «не признают» социологических границ. (Там же.) См. об этом, напр.: Endy M.B. Just War, Holy War and Millenarism in Revolutionary America // The William and Marry Quarterly. 1985. Vol. XLII, № 1.

P. 19–20.

Ревель Ж. Указ. соч. С. 117.

26 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории преобразованиям (выделено мною. – И.Н.), эти факторы предопределяли поступки людей, побуждали отдельных индивидов, а равно социальные группы и массы совершать те или иные действия»1. Фактически уже здесь был поставлен вопрос о том, что именно бессознательное является той сферой, без анализа которой исследование социальной природы ментальности человека, равно как и движение в направлении к историческому синтезу, по определению невозможно. Рискнем предположить, что эта проблема, сформулированная А.Я Гуревичем еще в 1960-х гг., является самой сложной и поныне методологически не разрешенной как в западной, так и в отечественной исторической науке2.

Если попытаться вписать все вышеобозначенные трудности в общеметодологический контекст текущей историографической революции, то, следуя за Ю.М. Лотманом, их общий знаменатель можно определить следующим образом. Главная проблема поисков, независимо от того, насколько полно она осознается разными представителями тех или иных национально-культурных традиций, – это конструирование таких исследовательских стратегий, которые бы включали в себя внутренне непротиворечивые методы анализа чеГуревич А.Я. Некоторые аспекты изучения социальной истории // Вопросы истории. 1964. № 10. С. 55. Заметим, что в одной из своих последних работ, где подводятся итоги исследовательских поисков двух последних десятилетий, размышления Шартье о трудностях реконструкции социальной природы ментального так или иначе вращаются вокруг этого стержневого вопроса.

(Сhartier R. Au bord de la falaise: L histoire entre certitudes et inquietude. Paris, 1998. 293 p. См. также: Cтаф И.К. Роже Шартье: итог двух десятилетий // Одиссей. 2000. Человек в истории. М., 2000. 288–295.) Психоистория, по определению ориентированная на анализ роли бессознательного в мотивациях человека, его интересов и выбора линии поведения, дав немало интересных находок на этом пути, тем не менее не предложила методологически непротиворечивых исследовательских стратегий, которые бы выдержали проверку временем. (См.: Могильницкий Б.Г., Николаева И.Ю., Гульбин Г.К. Американская буржуазная «психоистория». Критический очерк.

Томск, 1985. 272 с.) Недаром связанный с ней бум 1970-х гг. быстро пошел на спад. Тем не менее именно в ее рамках оформилась одна из широко вошедших в научный оборот гуманитарного знания концепция идентичности личности, анализ которой будет дан в первой главе работы. При всей важности этого концепта, без которого сегодня трудно представить ландшафт современной науки, он имеет свои слабые стороны – непроясненность на теоретикометодологическом уровне вопроса о связи коллективного и индивидуального бессознательного, неясность, как моделируются разные среды идентичности в целостной конфигурации личности и др.

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) ловеческой личности как «сложной психологической и интеллектуальной структуры, возникающей на пересечении эпохальных, классовых, групповых и индивидуально-уникальных моделей сознания и поведения», анализа, отталкивающегося от того, что «любые исторические и социальные процессы реализуют себя через этот механизм, а не помимо него…»1.

Насколько она разрешима на данном этапе? Преодолим ли барьер тех методологических сложностей в движении к указанной цели, которые выявил сциентистский поворот 1970–80-х гг.? Не является ли процесс тяготения нынешней науки к методологичеЛотман Ю.М. Биография – живое лицо // Новый мир. 1985. № 12.

С. 230. Только отработка исследовательских технологий анализа, конструируемых в соответствии с этой методологически базисной посылкой дает шанс историку избавиться от произвольных интерпретаций, так или иначе воспроизводящих штамп романтической формулы о гении как «беззаконной комете», и реконструировать ту сложную логику исторической причинности, где отдельная личность, как, впрочем, и случай, могли бы быть поняты как явления или феномены закономерного порядка. (Лотман Ю.М. Клио на распутье // Новое время. 1993. № 47. С. 58.) Только на этих методологических основаниях могут быть созданы системно-междисциплинарные стратегии исторического анализа, а соответственно, и интерпретаций, в которых, перефразируя Ю.М. Лотмана, случайное и закономерное перестали бы быть несовместимыми, а предстали бы как два возможных состояния одного и того же объекта. Этот объект, двигаясь в детерминированном поле, представал бы точкой в линейном развитии, попадая во флуктуационное пространство – выступал бы «… как континуум потенциальных возможностей со случаем в качестве пускового устройства». (Цит. по:

Бородкин Л.И. История, альтернативность и теория хаоса // Одиссей. Человек в истории. 2000. М., 2000. С. 26.) Методологически четко сформулировав этот «больной» для социогуманитарной науки вопрос о возможности «просчитывания» сознания и поведения человека как базисного компонента сложных структурных систем, Ю.М. Лотман, однако, не нашел адекватный ответ на него в рамках синергетики (Интересный анализ методологии синергетических исследований содержится в публикации Л.И. Бородкина в одном из последних выпусков «Одиссея». (См.:

Бородкин Л.И. История, альтернативность и теория хаоса. С. 21–26.) Думается, не случайно, что львиная доля работ по синергетике делает акцент на непредсказуемости поведения систем и самого человека. Известная формула о случае как разменной монете закономерности не работает в синергетических исследованиях. И опять-таки подчеркнем, причина «пробуксовки» применения синергетики в исторических исследованиях видится в невыявленности той основы, которая могла бы служить методологической скрепой для составляющих синергетический поход методов.

28 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории скому плюрализму серьезным препятствием на этом пути? Обладает ли современное знание достаточными ресурсами, чтобы преодолеть те болезни роста, которые с неизбежностью сопровождают любую крупную ломку эпистемологических оснований науки? Или же все происходящее дает основания, как выразился исследователь, пропеть «погребальный гимн синтезу в исторической науке»? Как представляется, вся симптоматика изменений, происходящих в системе гуманитарного знания в целом и исторической науке в частности, дает повод утверждать, что своеобразие текущего этапа как раз в том и заключается, что сегодня созданы все необходимые условия для отработки новых исследовательских стратегий полидисциплинарного анализа, которые могли бы соответствовать критериям научности знания, ассоциируемым с кругом наук естественных, и в которых представители не только этих дисциплин, но и ряд коллег по ремеслу истории отказывают.

Если характеризовать эти условия в макронаучном масштабе, то следует отметить, что они были заложены в изменении отношений между гуманитарными и естественными науками, которое очень точно зафиксировали такие методологи науки, как Т. Кун и И. Лакатос. Они показали, что точным наукам также присущи подходы, применяемые науками гуманитарными. Это, наряду с позитивным опытом, что наработала «новая научная история» в использовании точного знания и методов естественных наук, отчасти реабилитировало гуманитарные науки, которые, по выражению К.В. Хвостовой, перестали быть маргинальными, но, самое главное, «удобрило почву» для их конструктивного сотрудничества 2.

Если рассматривать эти предпосылки через призму процессов, происходящих в рамках собственно исторического знания, то, оставляя за кадром явление закономерности реакции научного нигилизма, которая сопровождает всякий кризис, стоит акцентировать изменившийся по сравнению со временем 1980-х гг. характер эксВолодихин Д.М. «Призрак третьей книги»: методологический монизм и «глобальная архаизация». С. 63. Сам автор считает, что возможность нового обретения синтеза существует, «глобальное «изменение формата» для научной истории, – пишет он, – видимо, – дело нескольких десятилетий». Однако такого рода возможность связывается историком исключительно с «ремесленными знаниями историков». «Именно на них, на «чистой технике», основывается все остальное…», – заключает он. (Там же. С. 66).

Хвостова К.В. Круглый стол «История в сослагательном наклонении?»

Дискуссия // Одиссей. Человек в истории. 2000. М., 2000. С. 62.

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) пертных оценок перспектив выхода из него. Если еще в середине 80-х гг. обсуждение темы кризиса носило оттенок ощущения безысходности, то в комментариях последних лет отчетливее звучат иные интонации. С известной долей натяжки можно сказать, что во многих работах аналитико-историографического характера происходит смещение центра тяжести с констатации девальвации мастерства, обозначения трудностей, препятствующих преодолению кризиса идентичности профессии, на выявление продуктивных линий исследовательского поиска, перспектив «восстановления в правах» истории как науки.

Именно так, к примеру, комментирует по следам XIX исторического конгресса в Осло методолого-историографическую ситуацию нынешнего дня известная отечественная исследовательница Н.Б. Селунская. Говоря о глубине текущего методологического кризиса и подчеркивая связанный с ним процесс «отката» нашей науки с позиций наработанного профессионализма, она в то же время не только анализирует эту негативную тенденцию, но и выявляет те продуктивные линии динамики современной науки, которые дают ей основание заключить, что всякий кризис может быть преодолен, если есть силы и ресурсы для этого1.

В этом смысле хотелось бы подчеркнуть, что отмечавшийся факт большей остроты протекания кризиса на почве отечественной науки вовсе не является основанием для исключения ее из числа «ресурсных центров» возможной формулировки и реализации принципиально новых сциентистских программ. Нельзя не согласиться с Агирре Рохасом, что своеобразие и масштаб текущей революции как раз и отличают момент полицентризма в рождении историографических и культурных новаций2.

Методологический монизм отечественной историографии в советские времена не явился непреодолимым барьером для ее профессионального роста и развития. Идеологическая и социальная ангажированность советских историков не помешала процессу профессионального знакомства с достижениями западной гуманитарии. Это знакомство имело свои опознавательные черты, которые проявились именно теперь. «Коньюнктура» или «работа в стол»

разными путями привели к одному результату – был накоплен тот Селунская Н.Б. Методологическое знание и профессионализм историка // Новая и новейшая история. 2004. № 4. С. 24–41.

Агирре Рохас К.А. Указ. соч. С. 28.

30 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории необходимый багаж, без которого невозможно было бы настоящее обновление науки и, прежде всего, в той ее уязвимой части, которая касается возможностей анализа сознания и психологии людей.

Антропологический сдвиг, теперь уже об этом можно говорить более или менее определенно, наметился не только в западной историографии, но и в отечественной1. Пусть позже, чем на Западе, пусть в качестве «догоняющего», историческое сообщество России пришло к ясному пониманию методологический важности такого «поворота» и сделало свой оригинальный вклад в него2.

Вряд ли будет некорректным утверждение, что, в отличие от современного западного, отечественный научный менталитет имеет более устойчивую привычку и вкус к социальному анализу и обобщению. Этот вкус был присущ отечественному историку досоветского времени, пусть в чем-то деформированный условиями схоластического бытования марксистской методологии, а в чем-то и обогащенный ею же, он выжил и определил алгоритм усвоения «чужого» опыта, его творческую переработку. Нынешняя ситуация в контексте поднятой проблемы кризиса истории и диалога отечественной и западной историографии вполне коррелируется, на авторский взгляд, с той закономерностью, которую некогда вывел Ю.М. Лотман, развивая гегелевскую идею «эстафетности» как закона исторического развития. Культура «воспринимающая» поначалу усваивает язык и тексты культуры «передающей» почти внешним образом, не отдавая поначалу отчета смыслам, которые в См. об этом, напр.: К новому пониманию человека в истории. Очерки развития современной западной исторической мысли. Томск, 1994. Творческая работа исследователей, группирующихся вокруг редколлегий альманахов «Одиссей. Человек в истории», «Адам и Ева», «Казус. Индивидуальное и уникальное в истории», «Мировое древо», «Диалог со временем», вот лишь одно из веских свидетельств указанного сдвига на почве отечественной науки.

В этом смысле особо примечателен факт появления «Словаря средневековой культуры» (Словарь средневековой культуры / Под. ред. А.Я. Гуревича.

М., 2003), в котором, по словам редактора данного издания и автора многих его статей, осуществлен существенный прорыв в отечественной медиевистике.

Этот прорыв, по словам Арона Яковлевича, заключается в том, что в отличие от многих многотомных словарей Средневековья, выходивших в других странах, здесь имеет место попытка синтетического подхода к Средневековью и понимания его как периода, в котором люди помещены в некий, образно говоря, эфир средневековой культуры (См. об этом: Гуревич А.Я. Позиция вненаходимости // Одиссей. Человек в истории. Время и пространство праздника.

2005. М., 2005. С. 122–130).

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) них вложены. По мере «взросления» язык и тексты культуры «передающей» настолько органично интериоризируются молодой «присваивающей» культурой, что становятся «своими». И, наконец, диалогическая настроенность «воспринимающей» культуры может быть залогом порождения ею новой культурной ситуации, которая по своему «энергетическому» выбросу может превосходить своих «родителей»1. Яркий тому пример, культурная мутация, произошедшая с раннесредневековой Европой. Античные плоды усваивались поначалу с трудом и схоластично, христианство, Платон и Аристотель были явлениями, которые воспринимались усекновенно или упрощенно, пока европейская лаборатория исторического синтеза не выдала на гора такой потрясающий по своей культурной мощи продукт, как эпоха Возрождения и Реформации.

Нечто сходное имеет место и в отношении западной и отечественной наук. Готовность к диалогу была заложена в нашей историографии задолго до того, как он обозначил себя как в той или иной мере осознаваемое состояние. Культурно-исторический багаж XIX столетия (накопленный, кстати, тоже диалогическим образом) не лежал мертвым грузом, а создавал тот духовный и профессиональный интерьер, ту атмосферу, в которой происходило становление советской исторической науки. Имена Л.П. Карсавина, О.М. Добиаш-Рождественской мало что говорили тому поколению историков, которое, придя на истфаки из новой социальной среды, не хотело или не могло видеть в исследованиях научной генерации прошлого продуктивных начинаний, без которых науке трудно было развиваться. Но представители этой генерации были учителями для того небольшого круга ученых, которые разными путями сохранили связь с наукой и людьми, подвергнутыми идеологическому и социальному остракизму. Именно поэтому задолго до того, как стали заметны контуры диалога научных сообществ, задолго до того, как возник, пусть деформированный установкой на марксистский гиперкритицизм, интерес к западной историографии, особенно к ее антропологическим новациям, на отечественной почве оказалось возможным такое явление как, скажем, М.М. Бахтин2, в свою очередь, ставший учителем для современного западного гуманитария.

Лотман Ю.М. Проблема византийского влияния на русскую культуру в типологическом освещении // Византия и Русь. М., 1989. С. 229.

Если говорить о гуманитарии в целом, то нельзя не назвать в этой связи Ю.М. Лотмана, А.Ф. Лосева, С.С. Аверинцева и ряд других ученых.

32 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории Время шло, знакомство с научным поиском западных ученых стало неизбежным. Для кого-то оно было не более, чем научной мимикрией, для кого-то отчасти попыткой приспособиться к идеологическому заказу, при этом удовлетворив естественное профессиональное любопытство, кто-то искренне сражался за чистоту «единственно верной» методологии. Мотивы обращения к западным авторам и исследованиям были самыми разными. Для некоторых это знакомство обошлось на конкретно историческом участке пути очень дорого. Научная судьба А.Я. Гуревича – яркое тому свидетельство. Но эта же судьба и впечатляющий знак меняющегося времени, характера диалога и его результатов. Исследования историка-медиевиста, появившиеся на свет не без влияния французской исторической школы, а может быть в развитие ее, говорят о том, что западная научная прививка имела своим результатом становление не очередного, пусть замечательного, представителя анналистской традиции, а оригинального ученого с широким диапазоном социального видения и анализа ментальных алгоритмов истории. Можно предположить, что марксистская «прививка» советской исторической школы сказалась на социальной аналитике мира ментального А.Я. Гуревичем не в меньшей степени, чем влияние школы «Анналов». Думается, ею он обязан как своему учителю, известному советскому медиевисту А.И. Неусыхину, так и почитаемому им основателю французской школы – М. Блоку, с которой его нередко идентифицируют.

И вместе с тем эти процессы конвергенции и взаимного обогащения разных национально-историографических традиций, создания новых сциентистских стратегий анализа в меняющейся открытой системе научно-профессиональных правил и предписаний с необычайной остротой ставят проблему выбора эпистемологических ориентиров. В этом смысле профессиональная «забота о себе» актуальна не только для отечественного гуманитарного сообщества, в котором попытки «совместить» продуктивные теоретикометодологические и конкретно-практические опыты «своей» историографии с признанными подходами, сложившимися в авангардных областях мирового знания, имеет и отмечавшиеся уже издержки неразборчивости. Она не менее актуальна и для западной исторической науки, особенно в части самоопределения методологических оснований и критериев заимствования инодисциплинарного теоретического знания и методов. Как представляется, именно этот Историографический экскурс в проблему (вместо введения) вопрос является едва ли не определяющим в оценке профессиональной корректности конструирования междисциплинарных стратегий, способности с их помощью получать результаты, которые бы отвечали стандартам, соответствующим условиям информационно-научного ландшафта XXI в.

И тем не менее приходится констатировать, что именно он остается за пределами границ методологической рефлексии как в плане общей постановки этой проблемы, так и конкретного обоснования выбора тех или иных концепций и методов в практике междисциплинарных исследований. Со всей отчетливостью данное явление дает о себе знать в характере взаимоотношений истории и психологического знания. Уже отмечалось, что как ни парадоксально, но наибольший вклад в процесс антропологизации истории был сделан, по мнению ряда экспертов, не психологией, но антропологией и социологией. Безусловно, сами эти дисциплины несли на себе печать «прививки психологизма»1. Безусловно, также и то, что независимо от этих дисциплин область собственно историографической науки разными путями инкорпорировала в себя большой массив понятий и представлений, наработанных в психологии.

И вместе с тем процесс их диалога скорее свидетельствует о том, что каждая из этих дисциплин, саморазвиваясь, не озадачивается проблемой критериев выбора инодисциплинарного инструментария. Симптоматично, что один из видных представителей исторической психологии твердо убежден, что «понятия и приемы другой научной сферы могут «браться напрокат» для решения определенной исследовательской задачи, минуя громоздкую апробацию и сложную систему методолого-теоретических допусков»2.

Не отрицая вариативности выбора инструментария, определяемого характером исследуемого объекта, вряд ли можно согласиться с исключением процедур, призванных обеспечить внутреннюю непротиворечивость сформированного на базе такого выбора междисциплинарного подхода. Вероятность эпистемологического произвола в таком режиме конструирования аналитической технологии велика.

Если в самом общем виде определять формат отбора комплектующих тот или иной вариант междисциплинарного анализа, то См. об этом: Шкуратов В.А. Историческая психология на перекрестках человекознания. С. 109.

34 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории очевидно, что он по меньшей мере должен соответствовать двум условиям – внутренней когерентности используемых концептов и инструментария других дисциплин и их совместимости с отобранными для анализа конкретной проблемы историческими теориями и методами.

Гипотеза автора данной работы, заключающаяся в принципиальной возможности конструирования полидисциплинарных технологий, базирующихся на строго контролируемом рядом методологических процедур выборе, дающих возможность верифицировать полученные с помощью такого анализа результат, далеко не беспредпосылочна. Принципиально важным основанием, позволяющим говорить о ресурсных возможностях сциентистского обновления науки на нынешнем этапе, является не столько сам факт богатства наработанных в ее дисциплинарных отсеках подходов, сколько характер интегративных процессов, протекающих в них.

Автору книги уже доводилось неоднократно отмечать тот параллелизм поисков в современной психологии, социально ориентированном психоанализе, социологии, который выразился, в частности, в появлении теорий и методов, имеющих общий фокус – бессознательное, схожие представления о нем, как явлении социокультурной природы и как феномена, чье функционирование находится в определенной закономерной связи с работой «чистого сознания», поддающемуся научному анализу1. Сам факт появления таких теорий как теория идентичности Э. Эриксона, социального характера Э. Фромма, габитуса П. Бурдье, установки – школы Д.М. Узнадзе, социально-психологической теории невротической личности К. Хорни и ряда других, имеющих множество точек методологической совместимости, – ответ на острейшую потребность наук о человеке, в том числе и истории, расшифровать бессознательное. Потребность, определяющую, по образному выражению известного историка, «попытки зажечь «волшебный фонарь», который позволил бы увидеть незримое, что многократно сложнее, но значимее для историка, чем описывать «наблюдаемое»2.

См., напр.: Николаева И.Ю. Методологический синтез: «сверхзадача»

будущего или реалия сегодняшнего дня // Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы / Под ред. Б.Г. Могильгицкого, И.Ю. Николаевой. М., 2005. С. 43–65.

Селунская Н.Б. Указ. соч. С. 34.

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) Новизну характера протекающих процессов интеграции внутри собственно психологической науки отмечают и сами психологи.

А.В. Юревич, обыгрывая известную метафору о призраке, который бродит по Европе, говорит, что в пространстве его дисциплины таким призраком является «призрак интегративной психологии».

Констатируя, что долгие годы различные отрасли и подходы в психологии были разделены на «государства в государстве», А.В. Юревич отмечает как новую черту ее нынешнего состояния переход от «парадигмы» взаимного непризнания и конфронтации к «парадигме» сотрудничества и объединения. При этом он акцентирует принципиально важную черту в этой интеграции – способы и результаты данных процессов более сложны и многоплановы, нежели те, к которым привыкло воспитанное на «линейном детерминизме» упрощенное научное мышление. Продуктивность данных процессов, как явствует из текста его статьи, заключается не в примитивном понимании либерализма (читай всеядности), но в таком диалогическом режиме поиска «переходов», «мостов» между глобальными психологическими подходами, прошедшими естественный отбор в истории психологической науки, которые бы и послужили каркасом единой системы психологического знания1.

Итак, нынешнее информационно-научное пространство обладает теми ресурсными возможностями, которые свидетельствуют о принципиально новом витке развития интегративных тенденций в нем и дают возможность формулировать принципиально новые, методологически отличные от подходов 60–70-х XX в. технологии.

Именно этими эпистемологическими посылками мотивирована предлагаемая в книге полидисциплинарная технология анализа, комплектуемая на базе концептов и методов методологически схожих инодисциплинарных подходов, имеющих общий фокус и комплиментарных друг другу, а также дающих возможность верифицировать получаемые результаты Внутренняя когерентность привлекаемых социогуманитарных теорий и одновременно их диалогическая напряженность требуют не простого механического соединения их познавательных ресурсов, но пластичной отладки их совместной работы в новом переконструированном теоретико-познавательном пространстве, в коПодробнее см.: Юревич А.В. Интеграция психологии: утопия или реальность? // Вопросы психологии. 2005. № 3. С. 16–28.

36 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории тором важнейшая роль принадлежит собственно историческим концептам и методам1. Отдавая отчет, сколь безбрежно море собственно историографического выбора, автор монографии, ставит своей задачей показать возможность синергичной работы указанного социопсихологического инструментария с вполне определенными макроисторическими теориями. Такая постановка задачи вытекает из самой логики эпистемологических процедур, в которых нуждается современная наука в поисках методологически корректных стратегий исторического синтеза. Так, например, обозначая возможные перспективы системного понимания современной истории России, В.В. Согрин акцентирует, с одной стороны, важность выбора соответствующего макроисторического инструментария, с другой – подчеркивает, что надежной основой для его продуктивного применения в практике конкретного исследования должна служить междисциплинарность2.

Такого рода постановка задачи во многом вытекает из более общей проблемы, если речь идет о любой форме построения междисциплинарной исследовательской стратегии. По определению П. Бурдье, «…встреча двух дисциплин – это встреча двух личных историй, а следовательно, двух разных культур;

каждая расшифровывает то, что говорит другая, исходя из собственного кода, из собственной культуры». (Бурдье П. Начала. М., 1994. С. 156). Вместе с тем автор книги разделяет то базовое положение теории «эписистем» М. Фуко, согласно которому истории принадлежит ключевая роль в процессе «перевода» понятий и концептов других дисциплин в новую междисциплинарную систему знания о человеке. Фуко, в частности, писал, что место истории «не среди гуманитарных наук и даже не рядом с ними». Она вступает с ними в необычные, неопределенные, неизбежные отношения, более глубокие, нежели отношения соседства в некоем общем пространстве, подчеркивал он.

«…Никакое анализируемое гуманитарными науками содержание не может оставаться замкнутым в себе, избегая движения Истории…Таким образом, История образует «среду» гуманитарных наук» (Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 376–377).

Согрин В.В. Теоретические подходы к российской истории конца XX века // Общественные науки и современность. 1998. № 4. С. 134. Оговаривая, что выбор этого макроисторического инструментария достаточно широк, Владимир Викторович обращает особое внимание на такие теории, как теория общественно-экономических формаций, цивилизационная теория и теория модернизации, реконструируя их генезис, развитие, познавательный потенциал, равно как и слабые стороны (Согрин В.В. Теоретические подходы к российской истории конца XX века. С. 124–134). Как представляется, самые крупные концептуальные прорывы, которые сделала социально-гуманитарная мысль в пространстве поисков глобального объяснения макроисторической динамики всеИсториографический экскурс в проблему (вместо введения) Выбор макроисторического инструментария в данной работе не произволен. Исследовательская технология, ориентированная на системный подход к анализу человека, его сознания и психологии, не может довольствоваться, как уже отмечалось, ни отсылками к некоему абстрактному социальному контексту, ни простой реконструкцией некоей суммы конкретных исторических условий и обстоятельств, в которых анализируемое ментальное явление бытовало. Не останавливаясь на всем спектре сложностей, связанных с сопряжением макро- и микро-исторического анализа, подчеркну перспективность того подхода, который связан с отработкой теорий так называемого среднего уровня1. Их продуктивность как важнейшего инструмента в поиске корреляции связи глобальных социальных процессов всемирной истории и индивидуально-уникальной природы анализируемых конкретных антропологических сюжетов отмечалась такими отечественными учеными, как, Ю.Л. Бессмертный2. Сегодняшнего историка и его читателей, отмечал Юрий Львович, невозможно заставить отказаться от поиска магистральной линии социального развития в каждую данную эпоху. Этот поиск неотделим от решения задач исторического синтеза. Не поможет ли здесь вычленение исторических вариантов, отличающихся внутренней завершенностью, именуемых обычно «классическими»? – задавал вопрос историк.

При этом он оговаривал, что в конкретной действительности эти варианты воплощаются в виде исключения. «Но именно из сопосмирной истории, связаны прежде всего с этими тремя теориями. При всех издержках и внутренних противоречиях они открыты для «внутреннего диалога»

между собой, и в этом также заключаются дополнительные ресурсы их использования для конструирования стратегий исторического синтеза.

Проблемные места сопряжения макро- и микроисторичекого подходов очень четко обозначены в целом ряде работ. (См., напр.: Тилли Ч. Микро, макро или мигрень // Социальная история. Ежегодник. 2000. М.: Росспэн. 2000.

С. 7–16.) Общий абрис ее был сформулирован М.А. Баргом, но наиболее полное свое развитие она получила в работах Б.Г. Могильницкого. (Барг М.А. О двух уровнях исторического познания // Вопросы философии. 1984. № 8.

С. 111; Могильницкий Б.Г. Историческое познание и историческая теория // Новая и новейшая история. 1991. № 6, С. 3–9; Он же. Некоторые итоги и перспективы методологических исследований в отечественной историографии // Новая и новейшая история. 1993. № 3. С. 9–20; Об исторической закономерности как предмете исторической науки // Новая и новейшая история. 1997. № 2. С. 3–15).

38 Полидисциплинарный синтез и верификация в истории тавления с ними удается построить наиболее последовательную типологию исторических форм… Подобная типология может стать отправным пунктом для соотношения микровариантов и их взаимодействия в рамках целого»1.

Отталкиваясь от этих методологически важных посылок, автор монографии рассматривает ее как попытку показать возможность системного анализа отобранных ментальных сюжетов в режиме синергичной работы инодисциплинарного инструментария с теориями типологии генезиса феодализма и теорией типологии раннеевропейской модернизации. Здесь необходимо сделать ряд оговорок. Выбор данных концепций обусловлен не только тем, что апробация означенной исследовательской стратегии будет осуществляться на материале сюжетов раннесредневекового и новоевропейского прошлого, о чем речь пойдет ниже.

Названные теории не имеют, строго говоря, определенного авторства. Отталкиваясь от изложенного в ряде работ отечественных историков корпуса их наиболее общих положений2, подчеркнем, что они сформировались благодаря как «заделу» историков теперь уже позапрошлого столетия 3, так и опыту теоретической рефлексии века XX4. Да, конечно, как и всякие теории, они «хромали», потоБессмертный Ю.Л. «Анналы: переломный этап?». С. 17.

Удальцова З.В., Гутнова Е.В. К вопросу о типологии феодализма в Западной Европе и Византии // Тезисы докладов и сообщений XIV сессии межреспубликанского симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. М., 1972; Люблинская А.Д. Типология раннего феодализма в Западной Европе и проблема романо-германского синтеза // Средние века. 1968. Вып. 31. С. 9–17;

Корсунский А.Р., Гюнтер Р. Упадок и гибель Западной Римской империи и возникновение германских королевств (до сер. VI в.). М., 1984; Раков В.М.

«Европейское чудо» (рождение новой Европы в XVI–XVIII вв.). Пермь, 1999.

Вспомним, к примеру, труды М.М. Ковалевского, в которых абрис отличительного пути развития английского феодализма уже очевиден.

Аналогичная работа по проблеме формирования Европы Нового времени была проделана такими советскими историками, как М.А. Барг, С.Д. Сказкин, Б.Ф. Поршнев, Е.В. Гутнова, С.О. Шмидт, А.Н. Чистозвонов и др. (См., напр.: Шмидт С.О., Гутнова Е.В., Исламов Т.М. Абсолютизм в странах Западной Европы и в России (опыт сравнительного изучения) // Новая и новейшая история. 1985. № 3. С. 42–58; Чистозвонов А.Н. Генезис капитализма: проблемы методологии. М., 1985; Он же. Процесс первоначального накопления в период нидерландской революции и в Республике соединенных провинций // Новая и новейшая история. 1981. № 3; Поршнев Б.Ф. Феодализм и народные массы. М., 1964; Сказкин С.Д. Очерки по истории западноевропейского крестьянства в средние века. М., 1968.

Историографический экскурс в проблему (вместо введения) му, кстати, и подвергались периодически ревизии. Да, конечно, «открытия» западных концептов и подходов, таких как история long dure Ф. Броделя, цивилизации как флуктуирующей структуры, имеющей центр, периферию и «полупериферию» И. Валлерстайна, «правило Шоню»1, не могли не изменить, не внести коррективов в концептуальные основания указанных типологий. Однако совершенно очевидно, что они не исчерпали своего эвристического потенциала (чего стоит только идея многоукладности как структурирующего фактора природы и специфики формирующегося социума). Более того, в своей социальной пластике они оказались открытыми для наведения мостов с теоретическими поисками западных коллег, с одной стороны, и методологиями исследования умонастроения людей2, разработанных как отечественной, так и зарубежной науками – с другой.

И вместе с тем использование этих макроисторических теорий в означенном полидисциплинарном режиме, дает возможность проверки на прочность как концептуальных положений их составляющих, так и аналитические результаты исследования собственно ментального среза анализируемых объектов. В таком алгоритме работы конструируемая исследовательская технология создает основу для верификации делаемых выводов. Вызывающий в последнее время нередко сомнения3, если не откровенный скепсис Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV– XVIII вв. Т. I–III. М., 1986–1992; Wallerstein I. The Modern World System. N.Y., 1974–1980; Chaunu P. Historie – science sociale: La dure, l’espace et l’homme l’epoque moderne. P., 1974.

В этом смысле обращает на себя особое внимание исследование В.М. Ракова, в котором дается оригинальная версия синхронной типологизации социально-исторического и духовного развития европейских стран в Новое время.

Прежде всего, в рамках такого явления, как постмодернизм, что, впрочем, не случайно. При всей продуктивности поставленных в рамках этого явления вопросов и найденных решений нельзя не признать, что именно как знаковое явление текущего кризиса постмодернизм предельно проблематизировал возможность получения объективного и верифицируемого знания.

Впрочем, ничто «не ново под луной». По меткому выражению У. Эко, постмодернизм представляет не просто «хронологическое явление, а некое духовное состояние, «Kunstwollen – подход к работе». Непредвзятый и не сторонний наблюдатель (он сам отдал дань увлечению постмодернистской методологией) Эко говорит о том, что «каждая эпоха в свой час подходит к порогу кризиса» и в этом смысле является пусть всякий раз по-новому, но типологически повтоПолидисциплинарный синтез и верификация в истории в достаточно широких кругах не только тех, кто связан с точными науками, но и в собственно профессиональной среде, термин «верификация» фактически исчез со страниц серьезных исторических журналов и книг. Отчасти это обусловлено теми сложностями, которые с неизбежностью сопровождают эту процедуру в историческом анализе. Они очевидны. Проверка результатов в исследовании, которое по определению не может опираться лишь на исключительно точно проверенные факты и на незыблемые теории в духе «сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы», требует особых способов контроля за ходом анализа и качеством выводов.

Правда, думается, в большей мере причины скепсиса кроются в другом – в том методологическом кризисе, который порождает более широкую реакцию неверия в силы и значимость истории как научной дисциплины. Однако, как и во всяком кризисе, сопровождающем парадигмальные сдвиги в науке, нигилистические реакции не являются определяющими ее самочувствие и ее перспективы.

Далеко не случайно, что олицетворяющие в нынешней науке авангард исследовательского поиска представители школы «Анналов» ставят вопрос о нетрадиционных методах доказательности.

«Доказывать для историка значит не только корректно использовать критический подход к документам и технические приемы анализа, – читаем в одной из программных статей вышедшей недавно «Антологии» этой школы, – возможно, что между природой гипотез и природой верифицирущих их элементов существует более тесная связь»1. В предлагаемой читателю книге и осуществляется попытка показать эту связь, обосновав соответствующую технологию верификации результатов и доказав ее коррелируемость с самой теоретико-методологической основой аналитического поиска, на базе которого и строится исследовательская гипотеза.