«ЯЗЫК КАК СРЕДСТВО КОНСТРУИРОВАНИЯ ГЕНДЕРА ...»

Мысль о том, что язык способен оказывать влияние на мировоззрение, высказывалась еще В. Гумбольдтом и активно развивалась в рамках неогубмольдианской школы (Л. Вайсгербер). По Губмольдту, «сущность языка состоит в том, чтобы отливать в форму мыслей материю мира вещей и явлений». Внутренняя форма языка дает субъективный образ объективного мира, а потому «значительная часть содержания языка… находится в неоспоримой зависимости от этого языка» [Гумбольдт 1984: 317, 318]. Язык не только создает некий образ мира, но и оказывает действенное влияние на мысли и поступки людей и на развитие общества в целом.

Хотя популярность гипотезы Сепира – Уорфа существенно снизилась с развитием когнитивной лингвистики и изучением универсалий, понятие языковой относительности оказалось востребованным современными феминистскими исследователями, которые использовали ее для обоснования собственных теорий. На ее основе было сформулировано по крайней мере три вывода, определивших содержательно и методологически направление многих лингвистических работ 1970 – 80-х гг.

Радикальные феминистские лингвистические теории исходят из того, что (1) язык определяет или, в более сдержанной формулировке, накладывает существенные ограничения на восприятие и мышление, а следовательно, на реальность; (2) мужчины контролируют язык так же, как они контролируют ресурсы в патриархатном обществе, т.е. определяют значения и нормы употребления, что способствует сохранению мизогинистского мировоззрения.

Кроме того, феминистские теоретики заявляют, что (3) женщины поставлены в неблагоприятное, невыгодное положение как пользователи языка. Они вынуждены использовать мужской язык, что искажает их опыт и не дает адекватных возможностей для самовыражения (тезис об «отчуждении»

женщин от языка).

Как видим, в феминистском развитии идей Сепира и Уорфа есть много элементов упрощенчества и преувеличения. Известно, что авторы гипотезы говорили в основном о грамматических формах и структурах, которые могут выступать в роли незамечаемого «фона» (background) для мышления и восприятия. На примере передачи впечатления от падения камня средствами английского, немецкого, французского, русского и ряда индейский языков, Э.

Сепир, например, показывал, «… сколь многое может быть добавлено к нашей форме выражения, изъято из нее или перегруппировано в ней без существенного изменения реального содержания нашего сообщения об этом физическом факте а лишь в зависимости от наличия/отсутствия грамматических категорий рода, числа, одушевленности/неодушевленности, определенности/неопределенности, времени или вследствие лексической неэквивалентности (например, в отсутствие глагола, соответствующего понятию «падать» в языке нутка)» [Сепир 1993: 256 – 258].

Наиболее близка по духу к такому видению концепция деривационного мышления (derivational thinking) американского лингвиста и антрополога М.

Дж. Хардман [Hardman 1996]. Андроцентризм английского языка и вторичный («производный») статус женщин в английской языковой картине мира она напрямую связывает с его грамматическим строем, в частности, с наличием категорий числа (оппозиция «один – много»), степеней сравнения, порядком слов, ассоциацией мужского с активной позицией субъекта, а женского – объекта, метагендерным использованием местоимения he и существительного man, традицией брать фамилию мужа в браке, а также бытующими в обществе стандартами оценки, в соответствии с которыми то, что хорошо для женщин, исследовательница рассказывает историю о том, что когда девушка прыгнула с высокой скалы, у юношей это перестало считаться знаком мужественности («ведь это может даже женщина»).

M. Дж. Хардман сравнивает английский язык с реконструированным ею языком южноамериканских индейцев джака, в котором нет грамматической категории рода (ей соответствует категория «живое – неживое»), а также отсутствует категория числа (в понимании европейских языков) и степеней сравнения (у данного народа вообще не принято сравнивать людей). В традиционной культуре джака нет понятия о том, что только мужчина может быть главой семьи; женщины там всегда имели право владеть землей и т.д.

Прожив много лет среди этого народа, М. Дж. Хардман имела возможность наблюдать, как менялось эгалитарное устройство общества по мере проникновения европейских традиций.

Работа Хардман дает перспективный материал для обоснования разной степени андроцентричности языков и культур, хотя сама она прямо не делает такого вывода. Приоритет в обосновании данной гипотезы принадлежит отечественным ученым. Исследования А.В. Кирилиной по сопоставительному анализу немецкой и русской фразеологии показали, что в русском языке более широко и в целом более позитивно, чем в немецком, представлены «социальные роли, степени родства, этапы жизни женщины, ее разнообразные задачи и умения» [Кирилина 1999: 106 – 143]. Анализ паремиологического фонда продемонстрировал наличие «женского голоса» и женского мировидения в картине мира, создаваемой русской паремиологией (чего в немецком материале зафиксировано не было), а также то, что образ женщины на аксиологической шкале коннотирован отрицательно далеко не всегда [с.

110 – 112]. Было установлено, что «русской женственности не свойственна слабость и беспомощность» [с. 142] и пр. Сопоставительный анализ ассоциативной картины мира русских и англичан позволил выявить в целом более позитивную оценку в русском материале женского интеллекта: слова «умная» чаще ассоциируется с женщиной, как и «красота» [Уфимцева 1996:

152 – 153].

В западной феминистской лингвистической традиции наиболее известными трудами, построенными на радикальной версии гипотезы Сэпира – Уорфа, являются работы Д. Спендер и М. Дейли, которые в значительной мере опирались на социологическую теорию Арденеров.

«Безгласные» женщины и «язык, сделанный мужчиной»

Одну из влиятельных моделей функционирования языка в культуре и точку зрения на роль гендера в этом процессе предложили британские социологи Эдвин и Ширли Арденер. Сами они не принадлежат к радикальной феминистской традиции, но их идеи были восприняты и развиты Мери Дейли и Черис Крамери, представляющими парадигму доминирования в гендерных исследованиях.

Основная мысль Арденеров заключается в том, что хотя каждая социальная группа имеет свое понимание общества, не каждая группа получает возможность публично артикулировать эти идеи. Способы и средства языкового выражения контролируются доминирующей группой, а менее влиятельные группы становятся немыми, «безгласными» (muted), их «реальность» не получает репрезентации. Вот как пишет об этом Ширли Арденер: «В любом обществе существуют господствующие (dominant) способы выражения, создаваемые доминирующими в нем структурами. В любой ситуации «слушают» и «слышат» лишь доминирующий способ выражения. Лишенная голоса группа (muted group) в любом контексте должна выражать себя в терминах доминирующего способа, а не той модели выражения, которую она могла бы создать сама» [цит. по: Cameron 1992: 141].

Безгласной группой, о которой, в частности, пишут Арденеры, являются женщины. У женщин есть другая реальность, но они вынуждены кодировать (выражать) ее в терминах «мужской реальности». При этом речь не идет о полном молчании. Как подчеркивает Ш. Арденер, «Они [безгласная группа. – Е.Г.] могут говорить много и часто. Важно, однако, располагают ли они возможностью сказать все, что хотят, так и когда они этого хотят» [там же].

Таким образом, у Арденеров, женщины имеют как свою модель мира, так и возможность пользоваться языком. Проблема заключается в том, что эти две модели не совпадают, тогда как у мужчин язык и реальность совпадают без проблем.

Ч. Крамери, приняв эту концепцию за основу для анализа, выдвигает несколько гипотез, которые затем рассматривает эмпирически. По мнению Крамери, женщинам легче понять мужчин, чем наоборот, поскольку они должны понимать доминантную модель выражения для перевода своего опыта в приемлемую форму (чего мужчинам делать не приходится). Женщины выражают больше неудовлетворения существующими способами языкового выражения и ищут альтернативные модели. Они испытывают больше трудностей в публичной речи; у них отличное от мужчин чувство юмора. В подтверждение своих гипотез Крамери приводит, в частности, данные социологических опросов и клинических практик, где мужчины постоянно выражают удивление по поводу того, что говорят женщины и чего они хотят [Kramarae 1981].

Другая представительница радикальной феминистской традиции США, Мери Дэйли, также находившаяся под влиянием теории Арденеров, свою цель видит в буквальном разрушении доминирующих (патриархатных) канонов и моделей языкового выражения. На основе существующих в языке слов, путем их расчленения, усечения и каламбурного обыгрывания, она создает новые лексемы, отражающие «женский голос» и взгляд [Daly 1978]. Многие неологизмы Дейли ныне широко известны, став частью не только гендерного, но и более широко англоязычного культурного дискурса. Так, в слове history («история») путем реверсии было выделено два компонента – his («его») и story («история»), затем «мужское» местоимение his заменено на «женское»

her. Полученный таким образом неологизм herstory выражает призыв пересмотреть историю, включив в нее и женщин (рассказать женскую историю человечества). И хотя слово herstory не вошло в широкий лингвистический обиход, в сети Интернет создан ряд сайтов с таким названием, которые посвящены женщинам, внесшим вклад в историю и не получившим достойного отражения в ней. Подтверждением актуальности слова herstory для современного языкового сознания можно считать и появление его «мужского»

аналога Hisstory (название недавно созданной туалетной воды для мужчин).

В словаре М. Дейли «Webster’s First New Intergalactic Wickedary of the English Language» многие общеизвестные слова получают новые дефиниции путем буквального прочтения кодирующих их наименований: слово home («дом») определяется как «место работы большинства женщин» (most women’s place of work), а слово homesick (букв. «тоскующий/скучающий по дому») как 1) sickened by the home («испытывать тошноту от дома»); 2) sick of the home;

healthily motivated to escape the patriarchal home and family («уставать от дома, испытывать здоровое желание сбежать из патриархального дома и семьи»).

С лингвистической точки зрения неологизмы Дейли интересны тем, что она экспериментирует с внутренней формой «схваченного» словом концепта.

Напомним, что, по мнению Ю.С. Степанова, концепт имеет трехуровневую структуру: 1) основной, актуальный признак; 2) дополнительные, «пассивные»

признаки, являющиеся историческими; 3) внутренняя форма, запечатленная во внешней, словесной форме [Степанов 2001: 44] или этимологический признак, который, по Степанову, релевантен лишь для ученых и ими обнаруживается. Феминистское словотворчество, на наш взгляд, не только доказывает правомерность предложенного Ю.С. Степановым выделения внутренней формы концепта как компонента его структуры, но и является своеобразным подтверждением мнения, высказанного А.В. Кирилиной [см.

также Телия 1996; Баранов, Добровольский 1998], что внутренняя форма концепта, запечатленная в знаке, все же может в большей или меньшей степени осознаваться носителями языка.

Еще одной ключевой для феминистской теории работой, основанной на радикальном прочтении гипотезы Сепира-Уорфа, является книга Дейл Спендер «Мужчина сделал язык» (Man Made Language) [Spender 1980]. Ее основная идея – разоблачение андроцентризма языка, где, по мысли Спендер, мужчины контролируют значения слов (дают их определения и интерпретацию), навязывая через язык мужское видение мира. «Язык, – пишет Спендер, – есть средство классификации и упорядочения мира:

средство манипулирования реальностью. Именно язык определяет пределы нашего мира и конструирует нашу реальность. Люди не могут адекватно описать мир, потому что для этого нужно иметь систему классификации. Но как только у них появляется эта система, как только у них появляется язык, они способны видеть лишь навязанные им вещи» [Spender 1980: 139]. Аргументируя свой взгляд на конструирование патриархатного порядка, Спендер использует терминологию Ж. Лакана: «Рождаясь мы попадаем в символический порядок и, становясь членами общества, входя в значения, репрезентируемые символами, мы тоже начинаем структурировать мир, подводя его под существующие символы; мы входим в патриархатный порядок и тем самым даем ему бытие, мы помогаем ему осуществиться» [с. 4].

многочисленные лексические примеры, подчеркивая, что речь идет не просто об андроцентристском определении лингвистических терминов, но о создании базовой классификационной системы, в рамках которой интерпретируются понятия и выражения. Так, слово «материнство» в патриархатной традиции определяется исключительно позитивно, так что другие стороны женского опыта, связанные с этим понятием, не могут быть выражены в языке: можно сказать happy motherhood («счастливое материнство»), но недопустима сочетаемость unhappy motherhood («несчастное/несчастливое материнство»).

Мужскую перспективу отражает и значение слова work («работа») – «оплачиваемый труд, выполняемый вне дома», ср: «У нее грудной ребенок, она не работает». Источником вновь создаваемых слов, по мнению Спендер, является скорее точка зрения именующего, нежели особенности самой именуемой вещи. Со ссылкой на работу Дж. Арчера, она описывает создание новых терминов группой психологов, изучавших гендерные особенности восприятия стимула в окружающем поле. В разработанном ими эксперименте участники могли либо вычленить стимул (фигуру) из окружающего контекста, либо воспринять все поле в целом. Женщины чаще воспринимали стимул и поле как целое, мужчины же вычленяли стимул из контекста. Поведение мужчин получило название field independence (“поле-независимость”), а поведение женщин – field dependence (“поле-зависимость”), что коннотировало ущербность женского восприятия. Однако, как замечает Спендер, тот же самый феномен можно назвать терминами context awareness («осознание контекста») и context blindness («контекстуальная слепот»), имплицирующими превосходство женского и ущербность мужского восприятия. «Любое имя отражает предвзятость и процесс именования кодирует эту предвзятость, определяя, что подчеркнуть, а что не заметить», – заключает Спендер [Spender 1998: 98].

Поскольку слова кодируют мужской опыт, женщины вынуждены либо пользоваться чуждыми им словами (тезис об отчуждении женщин от языка – alienation of women) или отказаться от языка вообще (silencing of women). В основе мужской власти в языке, по Спендер, лежит идея о мужском превосходстве, как несомненной естественной данности. Если поколебать незыблемость подобных представлений, оспорив, например, определения каких-то понятий, мужчины перейдут в оборонительную позицию, что подтолкнет женщин к «наступлению», поскольку власть мужчин уже не будет рассматриваться как естественная и справедливая. Таким образом, феминистская лингвистическая теория получает выход в феминистскую политическую практику, ставя вопрос о сопротивлении, противодействии (resistance) мужскому контролю над языком. Эта идея получила дальнейшее развитие в феминисткой стилистике и литературной критике (теория «чтениясопротивления» (resistant reading) Джудит Феттерлей) [Fetterley 1981].

Работа Д. Спендер проникнута политическим пафосом и уязвима для лингвистической критики. Ее неоднократно упрекали за непоследовательность в употреблении термина «значение» и произвольность в толковании других лингвистических терминов («структура», «слово», символ»). Критики Спендер справедливо указывали на чересчур прямолинейное представление о доминировании мужского начала в языке и неправомерность понимания его как монолитной системы, нормы которой низводят индивида до роли механического воспроизводителя правил языка [Talbot 1996: 48]. Вместе с тем, следует признать, что работы Спендер акцентировали агентивность человека в языке, роль «человеческого фактора» в создании значений.

В конце XX в. лингвистическая антропология смещает акценты с раскрытия мировоззрения путем анализа структур языка на изучение вербального поведения, характерного для определенных культур или субкультур, выявление закономерностей и норм, регулирующих речевые события. Данное направление получило название этнографии речи (ethnography of speaking). Термин был введен еще в 1960-х гг. Д. Хаймсом для обозначения исследований речевых форм и моделей конкретной языковой общности в отличие от изучения языка как гомогенной системы. Хаймс обратил внимание на то, что речевые ритуалы во многих культурах носят гендерно детерминированный характер. Право говорить не просто дается или не дается определенным категориям лиц, но связано с конкретными ситуациями и действиями этих лиц. Например, в культуре одного из индейских племен Чили, когда молодая жена входит в дом мужа, она должна некоторое время молчать. «Речь мужчин поощряется во всех ситуациях и считается проявлением мужского ума и лидерства. Идеальная женщина – тиха и покорна, она молчит в присутствии мужа. На общих собраниях мужчины говорят очень много, женщины же тихо сидят рядом, переговариваясь лишь шепотом, или молчат» [Hymes 1972: 45].

исследования на материале различных языков, существенно расширившие научные представления о взаимодействии языка, гендера и культуры: речевая культура и стратегии вежливости в языке мексиканских индейцев племени майа [Brown 1980], различные типы женского коммуникативного поведения [Jones 1990; Coates 1988; 1996], гендерные переключения в речевой культуре индийских хиджра [Hall, O’Donovan 1996], гендерная социолингвистическая составляющая молодежных субкультур в Испании [Pujolar, 2001], гендер в вербальном поведении полицейских Филадельфии [McElhinni 1995], речевое поведение женщин-руководителей в японском языке и культуре [Sunaoshi 1994] и др. Большинство из этих работ используют подходы и методы социолингвистики и нередко относятся к области интеракциональной социолингвистики. Таким образом, можно сказать, что в изучении гендера имеет место не только тенденция к междисциплинарности, но и к внутридисциплинарной интеграции.

1.3.2. Социолингвистические исследования гендера социологии, социолингвистика занимается изучением языка в социальном контексте, что предполагает исследование языковой вариативности – как социальной (детерминированной возрастом, статусом, образованием, гендером и другими характеристиками коммуникантов), так и стилистической (связанной со спецификой ситуации общения). Одним из важных факторов развития данного направления было стремление приблизить лингвистическую науку к реальной жизни, сделав предметом изучения речь низших слоев стигматизировалась.

Методология социолингвистических исследований (особенно на начальной стадии) предполагала количественный учет определенных языковых параметров, отобранных из аудиозаписей разговорной речи, и соотнесение их с социальными характеристиками говорящего и/или ситуации.

Примерно с конца 1970-х гг., кроме изучения речевых практик, все больше внимания уделяется отношениям между языком и идеологией (языком и властью), лингвистическим аспектам социальной психологии и т.п. Можно сказать, что системное изучение полового диморфизма в языке началось именно в социолингвистике.

Спектр социолингвистических исследований гендера весьма широк.

Необходимость обращения к ранним социолингвистическим трудам, несмотря на то, что многие высказываемые в них идеи «морально устарели», связана с тем, что более глубокое понимание современного состояния научного направления определяется возможностью взглянуть на некоторые из поставленных им задач в историческом контексте. Если не знать, как и откуда появились определенная проблематика и подходы, невозможно удовлетворительно оценить доказательность и актуальность новых подходов к исследованию взаимодействия языка и гендера.

Ранние исследования полового диморфизма в социолингвистике Первые данные о различиях мужской и женской речи были получены в работах У. Лабова и П. Траджила и касались главным образом использования стандартных и просторечных фонетических форм в речи мужчин и женщин.

У. Лабов анализировал социальные диалекты жителей Нью-Йорка (записи устных интервью) и динамику языковой вариативности в зависимости от социального статуса говорящего и степени формальности ситуации. Он, в частности, установил, что женщины в каждом из выделенных социальных классов употребляют меньше нестандартных (стигматизированных) фонологических вариантов, чем мужчины, и связал нестандартную речь с проявлением маскулинности, хотя, по его же собственным данным, снижение степени формальности общения приводит к тому, что и мужчины, и женщины употребляют больше просторечных форм [Labov 1971; 1998].

П. Траджил, рассматривавший проблемы пола, скрытого престижа и языковую вариативность в речи представителей различных социальных и возрастных групп г. Нориджа (Великобритания), пришел к выводу, что женщины чаще, чем мужчины прибегают к «престижным» стандартным формам произношения, поскольку подчиненное социальное положение побуждает их сигнализировать свой статус лингвистически. Мужчины же, по его мнению, видят в субстандартной речи признак мужественности и групповой солидарности. В самооценке правильности собственной речи женщины оценивали ее выше, а мужчины ниже, чем это было на самом деле [Trudgill 1972].

Интерпретация полученных данных в этот период во многом строилась на гендерных стереотипах. Указывалось, например, что, поскольку женщины профессиональной сфере (либо потому что не имеют работы, либо потому, что считают главным для себя семью), они уделяют повышенное внимание другим символам, в частности, внешности и речи. Кроме того, поскольку женщины играют главную роль в воспитании детей, они стремятся дать им пример «правильной речи». Как отмечает Д. Камерон, такая аргументация подменяет категорию женщины категориями жены, домохозяйки и матери, и вряд ли может считаться убедительной. Более правильная речь, как справедливо указывает Камерон, может быть, помимо прочего, связана с уровнем образования (по данным социологов, в рабочих семьях уровень образования у женщин нередко выше, чем у мужчин), характером деятельности (физический труд у мужчин и работа в офисе/магазине/школе у женщин) и т.д. [Cameron 1995: 63 – 70].

Как показали более поздние исследования, стандартизация речи и устойчивость просторечия могут определяться не собственно полом говорящего, а ситуацией на рынке труда или силой внутригрупповых социальных связей. Интересна в этой связи работа Патриции Николс, исследовавшей языковую ситуацию на острове у побережья Южной Каролины, черное население которого говорит на языке гулла (креолизированный вариант африкано-английского пиджина, сохранившийся со времен плантаторов). Николс зафиксировала в некоторых частях острова тенденцию к распространению стандартного американского. Движущей силой этой тенденции были молодые женщины, однако отнюдь не из стремления тем самым сигнализировать свой статус (как предполагалось исследователями ранее). Просто все больше молодых островитян искали работу вне острова, не желая заниматься земледелием, как их родители. На побережье начала развиваться туристическая индустрия, что создавало возможности для трудоустройства. Эти возможности, однако, были неодинаковы для мужчин и женщин: мужчины в основном получали работу на стройках, а женщины – в сфере услуг, где требовалось знание стандартного американского (и где они имели больше возможностей слышать его и говорить на нем). Поэтому семьи островитян поощряли изучение языка девочками: мужчина мог прокормиться и без образования, а женщина нет. При этом, как установила Николс, пожилые островитянки говорили почти исключительно на гулла, возможно, потому, что, в отличие от мужчин, практически не покидали остров, чтобы продавать свои (сельхоз)продукты [Nichols 1983].

Николс одной из первых обратила внимание на неоднородность категории «женщина», подчеркнув: «Они (женщины. – Е.Г.) делают выбор в контекстах конкретных социальных ситуаций, а не в результате общей реакции на одинаковое для всех “положение женщины”» [Nichols 1983:54].

Исследования показывают, что тезис о большей стандартизации (правильности) женской речи отнюдь не универсален. По данным Бет Томас, в небольшой сельской общине Уэльса Понтрид-и-фен носителями нестандартного (просторечного) произношения являлись пожилые женщины, чья жизнь замкнута домом, общением с ближайшими соседями и активным участием в жизни церковной общины (двух неангликанских церквей на окраине деревни) [Thomas 1989].

Лесли и Джеймс Милрой, исследуя языковую ситуацию в трех рабочих общинах Белфаста, пришли к выводу, что тенденция к сохранению просторечного произношения может быть связана с силой/прочностью внутригрупповых социальных связей (теория социальных сетей). Хотя в целом результаты Милрой не противоречили результатам Лабова и Траджила (мужчины обнаружили тенденцию к менее, а женщины к более стандартной речи), в одном из регионов, где был высок уровень безработицы среди мужчин (вследствие чего они искали работу вне местной общины), а женские социальные связи оказались гораздо более сильными (поскольку женщины работали вместе и проводили много времени вне дома), именно женщины демонстрировали приверженность нестандартным (просторечным) фонетическим вариантам [Milroy 1978].

Эти и другие исследования показывают, что апелляция к только социальной гендерной роли не в состоянии объяснить, почему в сходных ситуациях мужчины (женщины) они ведут себя по-разному. Гораздо более перспективно для установления причин языковой вариативности изучать конкретные речевые практики, которые создают гендерные роли, а не замыкаться на самих ролях. Например, Дж. Чешир, анализируя речь школьников на уроках чтения, обнаружила, в частности, что использование нестандартных форм многими мальчиками связано с их отношением к учителю. Если отношения с учителем складывались хорошо, они при чтении использовали меньше просторечных форм (адаптировали свою речь к школьным стандартам). В случае плохих отношений, количество нестандартных форм увеличивалось. Таким образом, вопреки модели У.

Лабова, согласно которой переход к более формальной обстановке порождает более правильную речь, многие подростки, демонстрируя неприятие школы и школьных правил, больше использовали нестандартный язык на уроках (т.е. в формальной обстановке), чем на игровой площадке [Cheshire 1978].

Бурное развитие гендерной лингвистики в 1970 – 80-х гг. на Западе связано c изучением так называемого «женского языка». Толчком к интенсивным социолингвистическим исследованиям в этом направлении стала работа Робин Лакофф, которая показала, как речь женщин отражает и (вос)производит их подчиненное положение в обществе [Lakoff 1975].

Используя в качестве основных методов наблюдение и лингвистическую интуицию, Лакофф выделила несколько отличительных признаков женского языка, в том числе:

деятельности и интересов;

более точные, детализированные цветообозначения – mauve, lavender/ розовато-лиловый, лавандовый, аквамариновый и т.п.;

эмоционального отношения, а не денотативной информации (adorable, divine, lovely/ милый. божественный, очаровательный), и словаинтенсификаторы (Fread is so sick/ Фред так болен и т.п.);

разделительные вопросы, которые, по мысли Лакофф, имплицируют неуверенность женщины при выражении собственного мнения – don’t you? isn’t it? / не правда ли? не так ли? да? ведь так?;

слова и фразы диффузной семантики, смягчающие категоричность утверждения (hedges) – kind of, sort of, you know, well/ знаешь, ну как бы, что-то вроде, типа, как будто и т.п.;

супервежливость и склонность к эвфемизации;

гиперкорректность и т. д.

Впоследствии каждый из этих аспектов стал предметом эмпирического анализа в многочисленных социолингвистических исследованиях; некоторые из них подтверждали, а некоторые опровергали выводы Лакофф. Например, в экспериментальных записях бесед супругов [Fishman 1978], на семинарских занятиях в студенческих группах [McMilan 1977], в беседах пожилых людей [Hartman 1976] разделительные вопросы чаще использовали женщины; а в дискуссиях на академической конференции [Dubois, Crouch, 1975], в профессиональных разговорах на рабочем месте [Johnson 1980] – мужчины [см. так же Crawford 1995].

Главным результатом экспериментальных «проверок» гипотезы Лакофф стало осознание полифункциональности большей части выделенных ею параметров. Социолингвист из Новой Зеландии Дж. Холмс, например, установила, что диффузный вводный элемент you know (= знаешь, представляешь) может выражать как неуверенность, так и уверенность (эти варианты отличаются, в частности, интонационным оформлением) [Holmes 1987: 64]. А проведенный ею анализ разделительных вопросов показал, что они могут иметь референциальное (referential) и аффективное (affective) значения. Первые характеризуются подъемом интонации и выражают неуверенность по поводу содержательной стороны высказывания; такой вопрос уместно задать, когда говорящий нуждается в подтверждении правильности своего высказывания. Аффективные разделительные вопросы фасилитативные (facilitative) сигнализируют солидарность/близость и используются, чтобы вовлечь собеседника в разговор; (2) смягчающие (softening) сглаживают обидное замечание или категоричность высказывания.

В экспериментах Холмс женщины чаще, чем мужчины, использовали фасилитативные вопросы (59% против 10% у мужчин), тогда как мужчины – вопросы с референциальным значением (61% против 35% у женщин).

Американские социолингвисты О’Барр и Аткинс выразили сомнение в правомерности отнесения выделенных Лакофф языковых особенностей (формулы вежливости/извинения, обезличенные структуры, вербальные знаки неуверенности/смягчения категоричности и т.д.) к «женскому языку».

Проанализировав 150 часов аудиозаписей речи свидетелей в суде, они пришли к выводу, что аналогичное речевое поведение могут демонстрировать как женщины, так и мужчины. При этом у женщин с высоким уровнем образования, социальным статусом и/или опытом выступлений в суде «индекс черт женского языка» был значительно ниже, чем у мужчин. Сопоставив все показатели, О’Барр и Аткинс заключили, что набор черт, приписываемых Р.

Лакофф женскому языку, на самом деле характеризуют слабый, безвластный язык (powerless language): лица с низким социальным статусом, не имеющие опыта дачи свидетельских показаний в суде, прибегали к нему независимо от пола [O’Barr, Atkins 1980] Изучение женской речи в последующие годы было продолжено в несколько ином направлении – как анализ общения в женских группах [Aries, Johnson 1983; Coates, Cameron 1989]. Ранее в социолингвистике практически не проводилось исследований, где в роли респондентов выступали бы только женщины.

Анализ гендерного доминирования в коммуникации исследованиях 1970 – 80-х гг. было изучение асимметричных моделей прерывания и контроля над темой разговора. Д. Зиммерман и К. Уэст изучали явления прерывания (нарушение очередности в диалоге) и наложения высказываний (опережение, в результате которого реплика вновь вступающего накладывается на окончание реплики собеседника) на материале аудиозаписей неформальных диалогов мужчин и женщин в магазинах, кафе и т.д. на территории Калифорнийского университета [Zimmerman, West 1975].

Согласно их данным, мужчины прерывали женщин чаще, чем других мужчин, а женщины практически не прерывали собеседника-мужчину; при этом в беседах представителей одного пола собеседники прерывали друг друга в примерно одинаковых пропорциях. Кроме того, мужчины меньше, чем женщины поддерживали ход беседы с помощью вербальных знаков внимания (да ну, знаешь, неужели, что ты говоришь и т.п.), а если и использовали их, то с большой задержкой. Результаты исследования были интерпретированы доминирования в коммуникации. В последующих работах было установлено, что асимметрии прерывания может определять не только гендер, но информированность коммуникантов [Leet-Pellegreni 1980], а также их статус [Eakis, Eakis 1976]. Хотя в некоторых ситуациях даже более высокий статус не защищал женщин: например, мужчины-пациенты чаще прерывали женщинврачей, чем наоборот [West 1984].

дальнейшее развитие в работах П. Фишман [Fishman 1998] и В. ДеФрансиско [1991] в аспекте «коммуникативного разделения труда» и молчании как способе контроля над темой разговора. На основе анализа многочасовых записей бесед трех супружских пар в домашней обстановке, Фишман пришла к выводу, что женщины неизменно поддерживали беседу с мужьями с помощью вербальных знаков выражения заинтересованности и поддержки. Мужчины же часто замолкали, что женщины воспринимали как незаинтересованность и меняли тему разговора. Анализ Фишман включал такие параметры как привлечения/поддержания внимания, а также инициация и поддержание темы разговора. Исследование В. ДеФрансиско, проведенное на более обширном эмпирическом материале, подтвердило вывод Фишман о том, что жены чаще используют словесные знаки привлечения внимания и выражения заинтересованности; мужья же не выражают такой «поддержки» в общении, что обычно воспринимается женщинами как отсутствие интереса к теме разговора.

Следует отметить, что в большинстве ранних работ интерпретация эмпирических данных была весьма прямолинейной и упрощенной. Как показали более поздние исследования общения в женских (однополых) группах, не каждое прерывание собеседника есть попытка или факт доминирования [Coates 1988]. Напротив, в некоторых ситуациях наложение заинтересованности [Tannen 1984]. Иначе говоря, одни и те же речевые стратегии и модели в различных ситуациях могут использоваться с разными целями, т.е. восприниматься («работать») по-разному для женщин и мужчин.

Исследования вербального поведения мужчин и женщин:

Заметное место в социолингвистических исследованиях гендера занимают работы, анализирующие вежливость в вербальном поведении мужчин и женщин. Тезис о том, что женщины более вежливы, восходит, с одной стороны, к исследованиям У. Лабова и П. Траджила, подчеркивавших тенденцию к использованию женщинами более престижных стандартных форм (их речь более формальна, а речь мужчин более фамильярна), а с другой стороны, – к работе Р. Лакофф, где вежливость женской речи связывается с их подчиненным положением в обществе, чувством неуверенности и, как следствие, обилием смягчающих форм.

В теории коммуникации и прагматике вежливость определяется как внимание к нуждам лица собеседника (face wants) [Brown, Levinson 1987].

Стратегии позитивной вежливости направлены на удовлетворение нужд позитивного лица (потребности в одобрении, положительной оценке) и включают выражение симпатии, заинтересованности, солидарности, согласия, подтверждение общности целей и т.п. Стратегии негативной вежливости направлены на удовлетворение потребностей негативного лица (желания, чтобы ничто не ограничивало свободу действий, не налагало нежелательных обязательств, не доставляло неудобств) и представляют собой заверения в том, что говорящий признает и считается с негативным лицом адресата.

Потенциальная угроза лицу сглаживается различного рода извинениями, смягчающими формулами, вопросами вместо утверждений и т.п.

Гендерные аспекты выражения вежливости рассматривались в серии статей Пенелопы Браун (1976; 1979; 1980; 1993). Она, в частности, анализировала использование частиц, усиливающих или ослабляющих/смягчающих перформативность высказывания, в речевом общении индейцев майа в Мексике [Brown 1980]. По Браун, усиливающие частицы могут рассматриваться как проявление стратегий позитивной вежливости (акцентуация одобрения, симпатии, солидарности и т.п.), а ослабляющие – как сигналы негативной вежливости (смягчение вмешательства или иных речевых актов, которые могут представлять угрозу для лица адресата). Выводы Браун включают, в частности, констатацию того, что (а) женщины намного чаще прибегали как к позитивной, так и к негативной вежливости, тогда как мужчины говорили суше, ограничиваясь констатацией фактов; (б) женщины использовали характерные только для них стратегии позитивной и негативной вежливости, маркирующие «женский стиль» общения. С другой стороны, использование языковых форм/моделей характерных для мужчин (в ритуальных молитвах, шутках/остротах сексуального характера), определяет типичные черты «мужского стиля».

Мысль о том, что женщины более внимательны к нуждам лица собеседника, высказывали также Шэри Кендал и Дебора Таннен в ходе анализа гендерных аспектов общения на рабочем месте. По их наблюдениям, приказы/распоряжения, избегая угрозы для лица подчиненных, в то время как у мужчин-руководителей такой тенденции не наблюдается. Соответственно был сделан вывод, что женщины используют власть, чтобы «спасти лицо»

собеседника, и приглушают авторитарность, чтобы не показаться высокомерной (bossy) и т.п. [Kendal, Tannen 1997].

объяснение тезиса о большей правильности женской речи. По ее мнению, поскольку женщины обладают в обществе меньшей властью, использование более престижных стандартных форм – это стратегия, направленная на то, чтобы защитить свое лицо без угрозы для лица собеседника, обладающего относительно большей властью [Deuchar 1989].

Дж. Холмс, исследуя речевое поведение мужчин и женщин в контексте академической дискуссии, также указывает, что женщины в большей мере учитывают потребности лица мужчин (партнеров по коммуникации), чем наоборот, и заключает, что игнорирование потребностей лица другого коммуниканта является «маркером маскулинности» [Holmes 1995]. Холмс фактически приходит к выводу о том, что у мужчин и женщин разные цели и нормы общения: мужчины, по ее мнению, более ориентированы на содержания), а женщины – на аффективную, межличностную функцию (передача чувств, отражение социальных отношений) [с. 3]. Как следствие, у мужчин и женщин могут быть разные модели вежливости. Например, по наблюдениям Холмс, для женщин комплимент (стратегия позитивной вежливости), как правило, является сигналом солидарности, тогда как мужчины интерпретируют их как выражение покровительства (т.е. речевые акты, несущие угрозу для лица) либо как выражение объективной оценки [с.

43].

Анализ речевых примеров обмена комплиментами, собранных Холмс в комплиментарности: в 51% случаев комплименты делали женщины женщинам и лишь в 9% – мужчины мужчинам (23,1 % мужчины женщинам и 16,5% женщины мужчинам). Комплименты женщинам чаще всего касались внешности, а комплименты мужчинам – собственности и поступков. При этом, по наблюдениям Холмс, комплименты чаще делали друг другу лица с равным статусом. При иерархических статусных отношениях комплименты весьма редки и, как правило, инициируются лицами с более высоким статусом.

Результаты исследования Холмс показали, что и мужчины, и женщины чаще принимали комплименты (словами «да», «спасибо», «я тоже так думаю») [Holmes 1989].

М. Талбот отмечает, что общая тенденция принимать комплименты, отмеченная Холмс, не совпадает с данными, полученными на малазийском материале, где комплименты чаще отвергаются, чем принимаются [Талбот 1996: 96]. Это связано с характерными для данного общества культурными Аналогичное соотношение зарегистрировано в исследованиях на американском материале [Herbert 1990] нормами, которые требуют (особенно от женщин) скромности и не допускают самовосхваления. Таким образом, сценарии комплиментарности и гендерные стратегии вежливости имеют этнокультурную специфику [сиказу 2003].

Важным этапом в социолингвистическом изучении гендера стали работы, в которых общение между мужчинами и женщинами трактуется с точки зрения теории двух культур. Данный подход впервые сформулировали американские социолингвисты Дэниел Молц и Рут Боркер, анализируя причины взаимного непонимания между мужчинами и женщинами в коммуникации [Maltz, Borker 1982]. Концепция Молца и Боркер восходит к двум теоретическим источникам: исследованиям Дж. Гамперца по межкультурной коммуникации [Gumperz 1978; 1982] и анализу общения в детских группах Марджори Харнес Гудвин [Goodwin 1980; 1982].

представителей этнических меньшинств (иммигрантов) британскими чиновниками службы занятости, выдвинул тезис о том, что люди, живущие или действующие в определенной социальной среде, вырабатывают свойственный только им групповой стиль общения, поэтому коммуниканты из социально удаленных групп могут испытывать трудности и непонимание в общении. Даже такие минимальные стилистические вариации, как повышение тона голоса, пауза в вопросе и т.д., определяют, будет ли говорящий воспринят как человек вежливый или грубый, настроенный враждебно или наоборот.

Эсперименты Гамперца и его группы подтвердили, что несоответствие ожиданий коммуникантов приводит к проблемам в общении (например, интонационные модели, используемые индийскими иммигрантами, воспринимались британскими чиновниками как грубые и неуважительные).

При этом подчеркивалось, что проблемы межэтнической коммуникации не есть следствие недобросовестности или дурных намерений комуникантов;

взаимное непонимание может возникнуть, даже когда намерения у собеседников самые добрые и они стараются понять друг друга.

По данным Марджори Харнес Гудвин, изучавшей игровое общение чернокожих детей в Филадельфии, девочки в дружеских беседах избегали использовать прямые директивы, выражая побуждение косвенно («а давайте…», «мы могли бы…» и т.д.). У мальчиков в игре пожелания, как правило, принимали форму команд. В их компаниях сразу разворачивалась борьба за лидерство и языковые стратегии играли в этом определяющую роль («давай скорее эту штуку…», «эй ты, заткнись»). В компании девочек подобное поведение вызывало осуждение. Они чаще играли парами или в небольших группах без иерархии.

Опираясь на эти и аналогичные данные, Д. Молц и Р. Боркер пришли к заключению, что в процессе взросления представители разного пола, усваивая цели и смысл общения в различных социальных контекстах, учатся поразному использовать язык. Девочки привыкают с помощью слов создавать и поддерживать отношения близости и равенства, критиковать других в приемлемой (непрямой) форме, тонко и чутко интерпретировать речь партнеров по коммуникации. Мальчики учатся утверждать позиции превосходства, привлекать и удерживать внимание аудитории, быть напористым (защищать свои права), когда говорит другой. Иначе говоря, по мнению Молц и Брокер, гендерная сегрегация в детстве приводит к выработке у мужчин и женщин разных моделей общения, потенциально чреватых взаимным непониманием, поскольку каждый из коммуникантов исходит из своих ожиданий [Maltz, Borker 1982].

Эти идеи спустя несколько лет были развиты в работах Деборы Таннен [Tannen 1990], где различия между коммуникативными стилями мужчин и женщин представлены в терминах бинарных оппозиций (в левой колонке – признаки женского, в правой – мужского коммуникативного стиля):

Problem sharing (делиться проблемой) Рroblem solving (решать проблему) Rapport (выстраивание отношений) Report (информирование) Supportive (поддерживающий) Oppositional (оппозиционный) Женщины в общении, по мнению Таннен, делятся своими проблемами, не стесняются обращаться за помощью (информацией), ценят сочувствие, помощь и поддержку. Мужчины предпочитают решать проблемы, а не говорить о них, не любят просить об информации (помощи), комфортнее чувствуют себя в роли эксперта/лектора/учителя, нежели ученика и слушателя (как женщины). Женщины больше говорят в неформальной обстановке, мужчины – на публике и т.д.

Для большинства женщин, по мнению Таннен, общение – это средство установления дружеских отношений, общих интересов, выражение солидарности. Их коммуникативное взаимодействие не иерархично. Для большинства мужчин общение – это конкуренция, арена создания и информированности, уверенности, силы и т.д. С этих позиций ею интерпретируется множество ситуаций, где проблемы в общении между мужчинами и женщинами связаны не с доминированием одного пола над другим, а с разным пониманием ситуации, разными ожиданиями и стилями общения.

Концепция Д. Таннен в целом созвучна позиции Дж. Холмс, обобщившей различия между мужской и женской речью следующим образом [Holmes 1993]:

у мужчин и женщин формируются разные модели употребления языка;

женщины уделяют аффективным (межличностным) функциям общения больше внимания, чем мужчины;

женщины чаще, чем мужчины, используют лингвистические формы, подчеркивающие солидарность;

женщины строят общение так, чтобы поддерживать и укреплять официальных контекстах) стремятся поддерживать и укреплять власть и в одинаковой социальной ситуации женщины используют больше стандартных форм, чем мужчины из той же социальной группы.

По мнению Холмс, после проверки на материале различных языков и социолингвистических универсалий. Однако дальнейшее развитие гендерной лингвистики характеризовалось отказом от универсализации в пользу изучения особенностей речевого поведения в конкретных коммуникативных контекстах.

ВЫВОДЫ

Современные представления о языке и гендере формировались в русле (пост)структуралистской традиции, опирающейся на постулаты знаковой маркированности, важным для гендерной лингвистики является тезис Ф. де Соссюра о конвенциональности концептуальной системы, которая познается индивидом в процессе изучения языка. На нем фактически основан тезис об андроцентричности языковой картины мира и возможности иного осмысления социальной реальности. Развитие семиотики Соссюра в трудах Э. Бенвениста и Р. Барта заложило базу для осознания культурно-символической составляющей гендера и изучения способов ее языковой реализации.

Структурализм, с одной стороны, способствовал эссенциалистским представлениям о гендере: оппозиционное позиционирование мужского и женского профилирует имманентный характер гендерный различий. С другой стороны, идея Ф. де Соссюра о релятивности языковых значений, которые определяются не отношениями знаков с внешним миром, а внутрисистемными противопоставлениями, стала базой для дерридеанской деконструкции, в которой самодостаточность мужского субъекта (и, соответственно, его право на привелигированное положение в системе) объявляется фикцией, поскольку он определяем через свой противочлен (женский субъект). Труды Ж. Дерриды, Ж. Лакана и М. Фуко легли в основу представлений о языке как средстве конструирования социального мира, в котором даже природные (биологические) сущности, такие как пол, контролируются с помощью дискурсивных практик, а гендерные отношения рассматриваются как форма проявления власти. Развитие этих идей на лингвистической почве привело к новому пониманию языка как дискурса, социальной практики, которая будучи детерминирована социальными структурами, одновременно создает и воспроизводит их.

Влияние когнитивной традиции на развитие гендерной лингвистики связано, в частности, с экспликацией ментальных механизмов (когнитивных способностей), участвующих в процессах языкового конструирования гендера – категоризация, автоматизм, инференции, перцептивная организация «фигура – фон», ментальная образность и конструирование, концептуальные архетипы, социальное поведение и пр. Для понимания гендера как дискурсивного конструкта важен вклад когнитивной традиции в разработку проблемы значения, акцентирующий активную природу понимания и возможность создания значений (смыслов) в процессе их интерпретации участниками коммуникации.

Лингвистические исследования гендера зарождались в антропологии и социолингвистике, в центре внимания которых находятся человек и культура, язык и общество. Исследователей интересовали главным образом два вопроса:

(1) как говорят женщины и мужчины (т.е. различия мужского и женского языка, стратегии и тактики речевого поведения, гендерно специфичный выбор единиц лексикона/синтаксических конструкций) и (2) как говорят о женщинах и мужчинах (репрезентации мужского и женского в номинативной системе языка, приписывание определенных оценок). Многие «ранние» исследования (1970 –1980 гг.) носят ярко выраженный идеологический и полемический характер; их целью является разоблачение гендерного неравенства и патриархатных стереотипов.

Экспликация сексизма в языке и обоснование андроцентричности языковой картины мира в рамках данного направления строились на радикальном прочтении гипотезы лингвистической относительности СепираУорфа, осмысленной через призму философии постструктурализма и социологических теорий социального доминирования. На основе синтеза этих теорий сформировались идеологические и методологические основы феминистской лингвистики и ее постулатов об определяющем влиянии языка на восприятие и мышление, мужском контроле над языком и «отчуждении»

женщин от языка («замалчивании» женского опыта). Идея неодинаковой степени андроцентичности языков и культур на ранних этапах развития гендерной лингвистики не рассматривалась и была сформулирована позднее в работах отечественных ученых.

Наряду с исследованиями, направленными на раскрытие мировоззрения путем анализа структур язык, активно велось изучение гендерных аспектов вербального поведения, характерного для определенных культур или субкультур; выявление закономерностей и норм, регулирующих речевые события. Первые исследования гендера как социального параметра, влияющего на использование языка, проводились в рамках квантитативнокоррелятивного подхода (Лабов, Траджил, Милрой и др.). Определялись лингвистические переменные, получающие различную реализацию; затем различные варианты соотносились с социопараметрами говорящего. Данный подход критиковался, в частности, за игнорирование вариантивности внутри гендерных групп. Мужская и женская модели употребления языка противопоставлялись по принципам власти (доминирования в общении), правильности, вежливости и т.п. При этом гендерные различия вербального поведения трактовались как отражение социальной роли и результат(продукт) процесса социализации. Вместе с тем, уже на данном этапе отмечалось, что многие речевые особенности могут определяться не собственно полом говорящего, а ситуацией на рынке труда, силой внутригрупповых социальных связей, психологическими факторами или иными особенностями ситуации общения.

Социолингвистические исследования речевого поведения мужчин и женщин не только углубили знания о гендере, но и обеспечили «приращение»

собственно лингвистического знания. Учет гендера как социопараметра – наряду возрастом, статусом, этнической принадлежностью – расширил представления о характере и причинах языковой вариативности, особенностях речевого поведения, межличностной и межкультурной коммуникации (стратегии вежливости, проблемы взаимного непонимания и «сбоев» в общении), специфике конкретных речевых актов (комплимент и др.) и жанров (интервью и др.). Был создан описательный аппарат доминирования в кооперации, выявлены новые аспекты понятия коммуникативной неудачи, такие как прерывание говорящего, невозможность завершить высказывание, утрата контроля над темой разговора и ряд других параметров.

методологическим заблуждением, суть которого заключается в том, что их выводы, будучи сделаны на конкретном, узком материале, получили глобальное толкование и фактически стали приписываться всем мужчинам и женщинам. Неправомерность такого подхода становилась очевидной по мере ухода от глобальных трактовок мужественности и женственности и осознания их как изменчивых, многомерных конструктов, поддающихся социальному манипулированию и моделированию.

Поскольку универсализм в понимании гендерных различий далеко не остановиться на некоторых методологических уроках, которые можно извлечь из ранних социолингвистических работ.

Глава 2. КРИТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ «РАННИХ» ГЕНДЕРНЫХ

ИССЛЕДОВАНИЙ В ЛИНВИСТИКЕ И ОБОСНОВАНИЕ

СОВРЕМЕННОГО ПОДХОДА

необходимо для обоснования современного подхода, базирующегося методологии данных исследований ведется в двух направлениях: (1) вскрывается идеологическая ангажированность парадигм интерпретации методологические заблуждения, ведущие к сомнительным выводам – созданию научных стереотипов о гендере.

Обоснование принципов современного подхода опирается на понятия методологических основ современных исследований языка и гендера связан с вопросом о статусе гендерно специфичных языковых форм, которые трактуются либо как часть социальной (гендерной) роли, либо как символический ресурс конструирования гендерной идентичности.

2.1. Интерпретация результатов гендерных исследований:

В исследованиях языка и гендера 1970 – 1980-х гг. различие между мужским и женским речевым поведением считалось аксиомой и служило результатов происходила в рамках нескольких идеологических парадигм:

дефицитности (deficit), доминирования (dominance) и различия (difference).

Парадигма дефицитности акцентирует ущербность женщин в языке:

мужской язык воспринимается как норма, а женский – как отклонение от исследований и представлен в работах О. Есперсена и Ф. Маутнера, а также в некоторой степени в книге Р. Лакофф «Язык и место женщины», где «женские» формы противопоставляются «нейтральным» (употребляемым мужчинами), то есть имплицируется нормативность мужского и ущербность женского языка.

По мнению Р. Лакофф, особенности женской речи, делают ее «слабой», «неуверенной» и «безвластной», что в целом отражает подчиненное положение женщины в обществе. Причину, по которой современные женщины продолжают прибегать к такому стилю речи, Лакофф видит в том, как воспитываются девочки в семье и обществе, какие требования к ним предъявляются, что поощряется и что осуждается в их поведении. Таким доминирования, так и различия.

интерпретируются как проявления патриархатного социального порядка, а гендерные асимметрии в коммуникации – как реализация привилегированного положения мужчин: например, прерывание в диалоге считается проявлением власти и контроля.

Парадигму доминирования представляют упомянутые выше работы Ч.

Крамери, Д. Спендер, П. Фишман, В. ДеФрансиско и др. Для них характерна не только экспликация форм гендерного неравенства в общении, но и коммуникативному стилю приписывается бльшая социальная ценность, чем сотрудничество и взаимопонимание, умеют лучше слушать, внимательнее в проблемам собеседника и в целом их речевое поведение более «гуманное», что способствует успешности общения и т.п.

Наиболее ярким представителем третьей парадигмы – парадигмы рассматривают коммуникацию между мужчинами и женщинами с позиции двух культур («разных, но равных») [Tannen 1990; Maltz and Borker 1982;

Holmes 1993, Boxer 1993 и др.]. Этот подход нашел немало сторонников в социолингвистике благодаря подходу Д. Таннен, которая последовательно стоит на нейтральной позиции, воздерживаясь от каких-либо оценок мужского и женского коммуникативных стилей, что более соответствует принципам социолингвистической науки.

Можно сказать, что исторически парадигмы доминирования и различия представляют собой разные моменты развития феминизма: первая отражает феминистский протест против различных форм подавления женщин; вторая – момент «торжества феминизма, восстановления и переоценки женской культурной традиции» [Cameron 1996: 41]. Расхождения между парадигмами используются, дополняя друг друга [Johnstone, Ferrara, Bean 1992]. Более того, на сегодняшний день утверждения о доминировании и различиях более не рассматриваются как взаимоисключающие [Барон 2005].

Недостатки парадигмы доминирования. Главной проблемой парадигмы доминирования является своего рода панконтекстуальность. Трактовка концептуализированных в идиоматических выражениях типа «жена пилит», «жена заела», «быть под каблуком у жены».

Монолитное понимание мужского доминирования малоэффективно для объяснения современных практик исключения женщин из некоторых сфер публичной коммуникации. К примеру, маргинальность женщин в Интернетобщении или их немногочисленность в точных науках не может быть объяснена мужским подавлением. Анализируя факторы, препятствующие активному вовлечению женской аудитории в виртуальный дискурс, М. Талбот указывает, в частности, что компьютерная культура и техническая сфера в психологическим причинам [Талбот 1996:141].

Еще более уязвим с методологической точки зрения так называемый интенционализм – установка, что подавление женщин мужчинами носит намеренный характер [Kotthoff 1996; Кирилина 2002: 51]. Вопросы гендерного доминирования в коммуникации требуют более дифференцированного подхода и четко поставленных вопросов: Что происходит на работе и в семье?

Как изменяются модели доминирования в различных культурах или социальных контекстах одной культуры? В каких институтах, ситуациях и т.д.

имеет место доминирование, и как институты, ситуации и контексты способствуют этому?

Кроме того, в парадигме доминирования не учитывается тот факт, что сами женщины нередко создают и воспроизводят патриархатные структуры и ценности, о чем свидетельствует, например, анализируемая ниже статья Э. Охс и Д. Тейлор «Папа лучше знает» [Ochs, Taylor 1995], а также кросскультурное исследование причин и мотивов сохранения/смены женщинами фамилии в браке [Gritsenko, Boxer 2005].

Недостатки парадигмы различия. Исследованиям, выполненным в рамках парадигмы различия, в той или иной мере свойственно «не замечать»

вопросов власти в гендерной коммуникации. Основная проблема концепции «двух культур» заключается в игнорировании социальных причин и следствий выявляемых различий. Анализируемые ситуации, представлены как ситуации межличностного общения между равными партнерами в отрыве социальных конвенций и властных асимметрий, структурирующих эти отношения.

Представители данного подхода, отказываясь от интерпретации общения мужчин и женщин с позиций доминирования, ограничивают понимание доминирования исключительно намерениями самого индивида, без учета социальной структуры, которая может побуждать мужчин (женщин) говорить и действовать определенным образом, независимо от их интенций. На эту возможность указывает, в частности, Аки Учида [Uchida 1998].

О том, что только намерений недостаточно для объяснения гендерно обусловленных моделей поведения, свидетельствуют исследования психологов по имплицитной гендерной стереотипизации. Способность сознательно отмежеваться от взглядов, считающихся несправедливыми, создает впечатление, что соответствующие стереотипы не играют роли в формировании личных предпочтений, что не всегда так. Эксперименты Б.

Носека, М. Банажи и А. Гринвальда, показали что более сильный имплицитный стереотип math = man («математика = мужчина») соответствует более выраженному негативному имплицитному и эксплицитному отношению к математике у женщин и более позитивному – у мужчин. Хотя большинство участников эксперимента эксплицитно декларировали неприятие соответствующего стереотипа, ассоциирование себя с женщиной, а математики с мужчиной затрудняло для женщин (даже тех, кто выбрал данный предмет в качестве основной специальности) ассоциировать математику с собой. Результаты подобных экспериментов свидетельствуют о наличии ограничений, накладываемых на личные предпочтения принадлежностью к социальной группе и групповой идентичностью [Nosek, Banaji, Greenwald 2002].

Кроме того, теория «двух культур» не учитывает, что постулируемое равенство мужского и женского языков может считаться таковым лишь с позиций социолингвистического рассмотрения (ценности для науки), но не социального престижа. Не случайно, многочисленные руководства по эффективной коммуникации, появившиеся в США и других странах после выхода книги Д. Таннен «Ты меня не понимаешь: Общение между мужчнами и женщинами» [Tannen 1990], в основном адресованы женщинам. Мужчинам не предлагалось менять свой стиль общения, задача адаптации и предотвращения «сбоев» в коммуникации возлагалась на женщин.

Между тем в неевропейских культурах мужской и женский стили речи могут существенно отличаться от европейских стереотипов. На Мадагаскаре, например, стиль женщин считается бесцеремонным, несдержанным, слишком прямым, являющимся постоянным источником конфликта, а улаживание конфликта входит в компетенцию мужчин, которых обучают уклончивому (непрямому), сдержанному, поддерживающему гармонию стилю общения [Ochs 1974]. Таким образом, мужской/женский язык оказывается по сути категорией, не заданной изначально, а имеет выраженный характер конструкта. В одном случае разговорчивость или вербальная агрессия, молчаливость или завуалированность оцениваются высоко, в другом — низко;

в одном случае приписываются женщинам, в другом — мужчинам.

Примечательно только, что положительная оценка стиля, его престижность всегда коррелируют с мужским полом [Барон 2005].

Общим недостатком названных парадигм является поляризация гендерных различий, которая приводит, во-первых, к исключению из поля зрения исследователей черт сходства (подобия) мужского и женского речевого поведения, детерминированных ситуацией или контекстом, и, во-вторых, способствует концептуализации гендерной идентичности как неизменной и статичной. Когда мужчин и женщин противопоставляют по принципам власти, амбиций, покорности, вежливости, сдержанности, интеллекта/способностей и т.д., роль этих атрибутов в конструировании внутригрупповых различий становится незаметной.

Представляется, что противопоставление мужчин и женщин как различных по внутренней сути следует рассматривать в контексте более широкой традиции, корни которой уходят в структуралистский подход к языку (концептуализацию его как сети противопоставленных форм, значимость которых определяется исключительно их внутрисистемными различиями), и связано с эссенциалистским пониманием гендера как набора качеств внутренне (по природе) присущих мужчинам и женщинам. Подобные представления в немалой степени способствовали тому, что в ходе исследований к социальным стереотипам о гендере добавлялись стереотипы научные.

2.2. Стереотипы в исследованиях языка и гендера Некоторые стереотипы оказываются непреодолимыми для лингвистов, занимающихся выявлением гендерных различий, главным образом потому, что весьма удобны для готовых гендерных объяснений. Иногда обращение к стереотипам связано с тем, что исследователь признает их сексистскими и стремится развенчать. В результате появляются темы, к которым ученые обращаются снова и снова – часто с неубедительными, а иногда и отрицательными результатами. И даже если в самом исследовании даются весьма сдержанные выводы, комбинация всего объема посвященных этому вопросу работ, перекрестные ссылки и всеобщее убеждение, что результат должен быть положительным, создает впечатление доказанности. Таким образом, стереотипы принимаются за научные истины, становясь частью фоновых знаний о языке и гендере. Ш. Варейн назвала этот феномен «залом зеркал» [Wareign 1996].

В конце 1970-х гг. Р. Маколи обнаружил этот эффект, анализируя литературу по гендерным различиям в языковых способностях [Macaulay 1978]. Считается общепризнанным и научно доказанным, что девочки опережают мальчиков в языковом развитии: у них быстрее формируются и лучше развиваются речевые способности. Однако, анализируя литературу по данному вопросу, Маколи обнаружил, что результаты исследований, на которых основывается данное мнение, совсем не так убедительны. Во-первых, сами методы измерения языковых способностей во многих случаях оказались неудовлетворительными. Например, индикаторы «чаще вступает в разговор с другими детьми», «делает уместные комментарии при просмотре фильма», «обращается за помощью и оценкой к матери», «меньше экает» могут характеризовать коммуникативный стиль, но вряд ли подходят для оценки языковых способностей. Во-вторых, для убедительного вывода о превосходстве в речевом развитии необходима соответствующая статистика, чего как раз и не удалось обнаружить. В большинстве работ гендерных различий не было выявлено вообще, в некоторых фиксировалось женское, а в несколько меньшем числе работ – мужское превосходство. В ряде случаев различия оказались статистически незначимыми. Единственным убедительно обоснованным выводом было то, что у мальчиков чаще фиксируются языковые расстройства, типа заикания. Однако данное явление не отражает уровень врожденной речевой способности. С другой стороны, Р. Маколи выявил гораздо более последовательную зависимость языкового развития от социально-экономического класса, к которому принадлежал ребенок [Macaulay 1977]. Несмотря на это, версия гендерной детерминированности речевых способностей возобладала. Вероятно потому, что исследователи и общество были убеждены в существовании гендерных различий, анализ эмпирических результатов оказался предвзятым.

Амплификация статистически незначительных результатов – не единственное методологическое заблуждение, приводящее к сомнительным выводам в изучении языка и гендера. Возьмем, например, тезис о том, что мужчины прерывают собеседника чаще, чем женщины. На основе детального обзора работ по этой теме (1965 – 1991 гг.) Дебора Джеймс и Сандра Кларк сделали вывод об отсутствии убедительных доказательств гендерных различий в частоте прерываний собеседника. По их данным, в 13 исследованиях собеседника чаще прерывали мужчины, чем женщины, в 34 экспериментах существенных расхождений выявлено не было, а в 8 случаях собеседника чаще прерывали женщины. Дифференциация данных исследований на диалоги и коллективные беседы, коммуникацию в однополых и разнополых группах позволяет выявить более тонкие нюансы, но не дает оснований для глобальных обобщений [James, Clark 1993].

Гипотеза, что мужчины прерывают чаще, получила столь широкое распространение поскольку, как казалось, данный вывод закономерно вытекал из того, что мужчины обладают большей властью в обществе. Он также совпадал со стереотипным представлением о женщинах как миролюбивых и мягких, а о мужчинах как агрессивных и напористых.

Подобные представления не всегда вытекают из анализа языка и других аспектов социальной практики, но зачастую служат отправным пунктом для анализа и/или интерпретации. При этом гипотезы, выдвигаемые исследователями, как правило, строятся на оппозиции: является ли речь женщин более вежливой, чем речь мужчин? кто более эмоционален? и т.п.

Поставленные таким образом вопросы претендуют на глобальные обобщения, поэтому различия, которые ищут и находят исследователи в конкретных контекстах, обобщаются и выносятся за пределы ситуации, в которой они были получены и из частных превращаются в глобальные. Между тем, как справедливо подчеркивают П. Экерт и С. МкКоннел-Джине, «отрыв языка и гендера от социальных практик, создающих их конкретные формы в данном сообществе, часто затемняет, а иногда искажает то, как связаны гендер и язык и как эти связи переплетены с отношениями власти, социальным конфликтом, производством и воспроизводством социальных ценностей и т.п.» [Eckert, McConnel-Ginet 1992(а): 93].

Например, одно из ключевых положений теории «двух культур» гласит, что для мужчин характерен соревновательный (competitive), а для женщин – кооперативный (cooperative) стили общения [Таннен 1990; Edelsky, Adams 1990; Johnstone, Ferrara, Beans 1992]. Соревновательность предполагает видение мира иерархично организованным и повышенное внимание к своему статусу в этой иерархии. Однако иерархическое поведение в определенной ситуации нельзя отождествлять с иерархичностью в общем, глобальном смысле. Если в серии коммуникативных экспериментов по обсуждению заданной темы в одно- и разнополых студенческих группах женщины продемонстрировали тенденцию к сотрудничеству, а мужчины к соревновательности (одни выступали больше, другие молчали) [Aries 1976], это означает лишь, что для многих североамериканских студентов характерно создавать иерархии при кратковременном коммуникативном взаимодействии (которое было искусственно сконструировано и за которым наблюдал экспериментатор). Результат подобных экспериментов не может считаться свидетельством того, что мужчины в целом более иерархичны.

Исследования показывают, что женщинам в определенных ситуациях также присущи иерархичность и состязательность. М. Х. Гудвин, изучая игровое вербальное поведение детей, установила, что мальчики, работая над совместной задачей (изготовлением рогаток), демонстрировали иерархичное, а девочки (делая кольца из горлышек бутылок) – эгалитарное поведение [Goodwin 1980]. Однако она также отметила, что в других ситуациях мальчики подолгу играли как равные, а девочки – с помощью речевых практик «онсказал-она-сказала» – выстраивали сложные системы исключения, предполагавшие не просто иерархию в группе, но и полное отсечение неугодных [Goodwin 1982].

Отметим, что сами понятия соревновательности, индивидуализма и сотрудничества в общении не однозначны. Например, Дж. Чешир, анализируя речевые практики пересказа на уроках чтения в однополых группах британских школьников, пришла к заключению, что нарративы мальчиков в целом структурированы более кооперативно: они чаще запрашивали и получали ответы от других участников группы. Девочки же подолгу говорили, не прерывая друг друга, и в результате их стиль был более индивидуалистичен. Таким образом, проявления иерархичности и кооперативности ситуативно обусловлены и должны анализироваться в конкретном контексте.

При этом важно иметь в виду, что коммуникативное поведение не является исключительно следствием внутренней предрасположенности индивида, а определяется социальными конвенциями. Мужчины могут вести себя более иерархично и напористно, потому что общество поощряет подобное поведение у мужчин и осуждает у женщин [Lakoff 1975; Edelsky and Adams 1990; Romaine 1999]. Однако вопрос, кто более иерархичен (или кооперативен), упрощает и искажает ситуацию. Корректнее и перспективнее с научной точки зрения вопрос, каким образом разные индивиды создают и участвуют в социальных иерархиях, и какова роль гендера в этом процессе.

Еще один пример касается интерпретации экспериментальных данных о том, что женщины чаще делают и получают комплименты и что комплименты, адресованные женщинам, чаще касаются внешности, а мужчинам – достижений и поступков [Holmes 1989; 1995; Двинянинова, Морозова 2002;

Гришаева 2001]. Обычно они трактуются как подтверждение (а) стремления женщин к близости и созданию дружеских связей и (б) активности мужчин, совершающих действия, и пассивности женщин, являющихся объектом оценки. Эта интерпретация снова уводит нас в «зал зеркал», где воспроизводятся научные стереотипы о гендере. Между тем социальные и культурные нормы четко определяют, что, как, кому и когда можно говорить.

Показательно в этой связи наблюдение В. Жельвиса, касающееся реакции респондентов на пол экспериментатора. Когда американским информантам предлагалось реагировать на двусмысленные слова, которые можно было понимать как непристойные или нейтральные, то при экспериментатореженщине непристойный смысл отмечался мужчинами реже, чем при экспериментаторе-мужчине [Жельвис 2001].

Мужчины могут делать комплименты женщинам по поводу внешности, поскольку уверены, что женщины больше их ценят и ждут. Впрочем, сам вопрос «почему» побуждает к стереотипным ответам. Более перспективен с точки зрения современного подхода вопрос, как комплименты структурируют нормативные ожидания о важности внешности для женщин и действии/достижений для мужчин и – шире – какова роль языка, как одного из важнейших ресурсов конструирования мужественности и женственности.

Такой подход основан на постструктуралистском понимании языка как – сферы культурного (вос)производства социальной идентичности и отношений.

Различие между мужчинами женщинами как социальными субъектами в рамках данного подхода объясняется тем, что язык позиционирует их различным образом. С этой точки зрения, субъективность (понимание себя) есть нечто сконструированное, а не данное свыше, а идентичность индивида не статична, а постоянно создается в дискурсивных практиках по мере того, как он/она занимает определенные позиции в социальной структуре.

2.3. Принципы современного подхода к изучению языка и гендера.

Уход от глобальных обобщений и стереотипных трактовок мужского и женского языка П. Экерт и С. МкКоннел-Джине охарактеризовали тезисом «думать практически, наблюдать локально» (thinking practically, looking locally). В одноименной статье они аргументируют необходимость изучать «взаимодействие языка и гендера в каждодневных социальных практиках конкретных местных сообществ (communities of practice)» тем, что (1) гендер не всегда легко отделить от других аспектов социальной идентичности и отношений; (2) гендер не всегда имеет одинаковые значения в различных сообществах/культурах; (3) лингвистические манифестации гендера в различных сообществах могут варьировать [Eckert, McConnel-Ginet 1992(b);

см. также Кирилина 1999; 2002; Томская 2001; Фатыхова 2002 и др.]. Понимая гендер как «основанный на половой принадлежности способ переживания иных социальных статусов – таких как класс, этничность, возраст, а также музыкальность» [ Eckert, McConnel-Джине 1992b: 93], они подчеркивают, что анализировать гендер в отрыве от других аспектов социальной идентичности – значит, «рисовать, закрыв один глаз» [с. 94], с чем трудно не согласиться.

Проведенное нами кросс-культурное исследование причин/мотивов, по которым женщины, выходя замуж, меняют или сохраняют фамилию, в рамках комментариями и проведено свыше 23 квази-этнографических интервью с респондентками из России, США, Пакистана, Аргентины, Мексики и Ганы, показало, что, выбирая имя, они всегда действовали не только как женщины, но как матери или будущие матери, послушные дочери, успешные религиозных конфессий, а также других социальных категорий [Gritsenko, Boxer 2005].

Гендер – это часть комплексного участия индивида в жизни конкретного социума и должен изучаться в различных своих проявлениях и в неразрывной связи с другими аспектами социального опыта. Это подчеркивает и Д.

Камерон, призывая исследовать язык и гендер конкретно (изучать конкретных мужчин и женщин в конкретных контекстах) и комплексно (учитывать взаимодействие гендерного параметра с другими типами идентичности и социальных отношений) [Cameron 1998].

конструирование и практика.

В основе понятия языкового конструирования гендера лежит идея о том, что высказывания – это не просто слова или речевые акты, а «кирпичики», из которых складываются социальные отношения, образы «себя» и «других», различные аспекты личности, воссоздаваемые и проживаемые в каждом коммуникативном взаимодействии. Данное понимание сформировалось в рамках интеракциональной модели коммуникации, где языковое общение понимается как обмен социальными действиями и взаимное (вос)производство интерактивного взаимодействия, конструирующего гендерные позиции и отношения, может служить эпизод «дуэли» В. Ампилова и И. Хакамады в токшоу «К барьеру» (НТВ, 21.10.04), в котором Ампилов, говоря, что восточный разрез глаз собеседницы ему «очень даже нравится», позиционирует Хакамаду как женщину, а себя как мужчину. Такое позиционирование санкционировано культурными конвенциями, согласно которым (1) в женщине ценится красота, а (2) ценителем женской красоты является мужчина. Ответной шутливой репликой («А вы не заигрывайте!») Хакамада принимает и (вос)производит эти позиции. Теоретически возможный в данной ситуации иной ответ (указывающий на недопустимость/неуместность подобной реплики в политической дискуссии) был бы отказом от гендерного позиционирования и конструировал иные субъектные позиции и отношения.

Исследователи разграничивают «конструктивизм», как теоретическое основание современного интерпретативного интеракционизма, и «социальный конструкционизм» (constructivism vs social constructioninsm) на том основании, что «конструктивисты преимущественно рассматривают коммуникацию как когнитивный процесс познания мира, а социальные конструкционисты – как социальный процесс (по)строения мира [Макаров 2003: 65]. Иначе говоря, конструктивизм акцентирует интерпретативную деятельность человека, усваивающего принадлежащий данному социуму «универсум общих смыслов»

и на «первое место выводит восприятие, перцептивность, а социальный конструкционизм – действие, акциональность» [там же].

Учитывая, что каждый индивид действует исходя из обусловленных контекстом интерпретаций, думается, что при анализе языкового конструирования гендера, целесообразно не разделение, а синтез данных подходов. Оба они исходят из того, что социальная реальность и различные проекции личности, т.е. идентичность человека, не отражаются, а конструируются средствами языка, то есть стоят на анти-эссенциалистских позициях в отличие, например, от теории гендерной социализации, разработанной в рамках поло-ролевого подхода Т. Парсонса, Р. Бейлса и М.

Комаровски, исходным основанием которого является имплицитное признание биологического детерминизма ролей [Parsons, Bales 1955; Komarovsky 1950].

С позиций социального конструирования, гендер – это повседневный мир взаимодействия мужского и женского, воплощенный в практиках, представлениях, предпочтениях бытования; это «системная характеристика социологического порядка», от которой невозможно избавиться/отказаться:

она постоянно воспроизводится и в структурах сознания, и в структурах действия и взаимодействия. Задача исследователя – выяснить, как создается поддерживается и воспроизводится в социальной практике [Здравомыслова, Темкина 2001: 150].

Под практикой обычно понимают ситуативные акты, получающие определенную интерпретацию на базе данного контекста. В культурологии и философии теоретические модели, релевантные для изучения языка и гендера в социальной практике, предложены П. Бурдье, Дж. Батлер и М де Серто.

Теория Пьера Бурдье объясняет динамику поддержания социального порядка. Бурдье признает роль индивида в конструировании знания, но более его интересует то, как хабитус (habitus) – социальные условия и опыт индивида – ограничивают (сдерживают) его гипотетически возможные действия и поступки (Bourdieu 1977, 1991). В плане изучения языка и гендера, «хабитус» помогает представить речевое поведение индивида с учетом личных предрасположенностей и намерений, а не как деятельность, полностью детерминированную социальной структурой. Хабитус образует систему, основанную на личной истории индивида, в рамках которой его (ее) речь социально понятна, а также устанавливает связи между различными социальными параметрами (класс, этичность, род занятий, гендер). При таком взгляде на язык, арены деятельности индивида могут быть различными и накладываться друг на друга, так что каждая будет оказывать влияние на то, как индивид интерпретирует языковые формы, использует их. С этой точки зрения, вариативность внутри гендерной группы (о которой шла речь выше) не только не удивительна, но и неизбежна.

Мишель де Серто [de Certeau 1984] вводит в изучение каждодневных социальных практик понятие ситуативной власти, подчеркивая тем самым агентивность индивида. Если Бурдье больше интересует положение индивида в социальной среде, то де Серто разрабатывает идею о том, что индивиды и группы могут эксплуатировать культурные формы и репрезентации, используя их для достижения своих непосредственных конкретных целей. Он говорит о двух типах практик – стратегиях и тактиках – которые идут вразрез с общепринятым положением о том, что индивидуальное поведение определяется культурными нормами, накладываемыми на индивида социумом.

Стратегии, по де Серто, ассоциируются с доминирующей элитой и поддерживаются институциональной властью. Тактики он называет «искусством слабых», относя к ним микроуровневые действия индивидов, не обладающих властью в данном контексте, а именно, разнообразные мелкие, гибкие, оппортунистические или коньюнктурные действия, не санкционированные конвенциями. Благодаря им индивид получает временную власть, манипулируя средствами/ресурсами различных сфер (в том числе речевой) для достижения своих целей. Де Серто возражает против недооценки рациональных и сознательных намерений говорящих и критикует социальные теории, рассматривающие тактики или индивидуальные действия как слишком разнообразные и бессистемные для теоретического изучения. Влияние концепции де Серто на исследования языка и гендера связано с переходом от интерпретации используемых индивидами/группами языковых форм в соответствии с конвенциональными (присвоенными системой) значениями к рассмотрению значений, которые дают языковым формам сами индивиды и как они их далее используют.

В философской концепции Джудит Батлер, созданной, в частности, под влиянием теории речевых актов Дж. Остина, акцентируется продуктивная природа индивидуальных речевых действий [Butler 1990]. По Батлер, гендер является перформативным образованием, продуктом перформативных действий индивидов, и вне их не имеет онтологического статуса. Другими словами, гендер есть то, что индивид делает/представляет (performs), а не то, что он(а) имеет.

Традиционно социолингвистика исходила из положения, что именно гендер является причиной того, что мужчины и женщины по-разному используют язык (я говорю таким образом, потому что я женщина/мужчина).

Перформативный подход предполагает, что мужчины и женщины используют язык так, а не иначе для того, чтобы быть (и восприниматься) представителями определенного пола. Исследователи, придерживающиеся данного подхода, указывают, что индивиды конструируют гендер (do gender) по-разному в разных контекстах. При этом, по Батлер, агентивность субъекта ограничивается невозможностью создать нечто абсолютно новое, поскольку единственно возможным способом производства культурно узнаваемых значений являются цитация и повторение. Агентивность субъекта, таким образом, реализуется через возможность речевого варьирования цитат и реитераций.

Перформативность некоторые лингвисты связывают с понятием стиля, имея в виду, что гендерные речевые стили (gendered speech styles) не являются унифицированными, детерминистическими и однородными наборами лингвистических маркеров, а представляют собой эксплуатацию языковых ресурсов для передачи определенных установок в конкретных ситуациях [Eсkert, McConnel-Джине 2003: 315 – 318]. При этом вводится понятие стилистической практики и констатируется, что «каждое действие – это, по определению, стилистическое действие, и наше непрекращающееся построение себя есть непрекращающийся стилистический поиск» [с. 308].

Положение о том, что язык и гендер прочно «встроены» в социальную практику и выводят свои значения из деятельности, в которой фигурируют, означает, что индивиды не просто делают (языковой) выбор для достижения некоторой цели, но действуют в рамках определенных ограничений (институциональных или идеологических), которые накладываются на их действия (но не детерминируют их).

С введением практики как основы взаимодействия языка и гендера изменились вопросы, которые задают себе исследователи. Вместо вопроса «как говорят мужчины и женщины?» сегодня спрашивают, какие виды языковых ресурсов они используют (или могут использовать), чтобы представить себя тем или иным типом мужчин и женщин. Вместо вопроса «как говорят о мужчинах и женщинах?», спрашивают, какие типы лингвистических практик выражают и поддерживают определенные гендерные идеологии и нормы.

Поскольку работы зарубежных лингвистов, иллюстрирующие практическое применение изложенных выше теоретических положений, практически не переведены на русский язык и малоизвестны широкой массе отечественных ученых, представляется целесообразным более подробно остановиться на некоторых из них, с тем чтобы дать общее представление о характере проблематики, методологии и широте охвата материала.

2.4. Исследования языкового конструирования гендера Современные исследования исходят из признания множественности, контекстуальности, идеологичности и историчности процессов языкового исследовательских приемов.

2.4.1. Теоретические и методологические подходы исследований языка и гендера позволяет условно разделить их на две группы.

С одной стороны, выделяются работы, в которых анализируются отношения между гендером индивида и конкретными чертами его/ее языка. В фокусе исследовательского внимания находятся характеристики речи и письма, коррелирующие с членством в определенной гендерной группе/категории11.

Данный подход предполагает, что большинство людей интуитивно согласны с тем, что означают гендерные категории и разделяют общее представление о гендере. Он принят в большинстве работ вариационистской парадигмы, где выбор тех или иных языковых форм, моделей, прагматических частиц, стратегий поведения и пр. соотносится с социальной ролью мужчины/ женщины [Holmes 1995; James 1996; Gordon 1994; Coates 1998: 2004; Herring 2005; Горошко 1996; Табурова 2000, Городникова 2001, Иссерс 2001, Анищенко 2003; Баженова 2003 и др.]. С когнитивной точки зрения, данные исследователи исходят из предпосылки, что «гендерная идентичность складывается как относительно стабильная предискурсивная (выделено мной. – Е.Г.) черта, которая свойственна всем индивидам и может быть более или менее заметной, в зависимости от релевантности в конкретном контексте»

[Weatheral, Gallois 2005: 488]. В рамках данного подхода гендерно специфичное использование языка является частью социальной (гендерной) роли.

С другой стороны, выделяются исследования, базирующиеся на более строгом конструктивистском подходе. Их авторы, как правило, подвергают сомнению понятие гендера как априорной социальной категории и трактуют социальную идентичность и гендерную идентичность как социальные Речь не идет лишь о дихотомии мужчина – женщина, но обо всем многообразии потенциально возможных (вычленяемых) социальных групп, где гендер является релевантным параметром.

конструкты, а не «заранее заданные» социальные параметры классификации людей. Гендер в такой трактовке является продуктом социальной интеракции (возникает в коммуникации). В фокусе исследования находится то, как индивиды создают гендерную идентичность во взаимодействии с другими людьми. Иначе говоря, акцент ставится на динамических аспектах интеракции, где язык является важнейшим творческим ресурсом, а лингвистический выбор может подчеркивать те или иные аспекты социальной (гендерной) идентичности в конкретной ситуации – как реакция на аудиторию и/или ситуацию. Данный подход позволяет изучать вербальные стратегии не только способствующие, но и препятствующие воспроизводству гендерных стереотипов, и создает методологическую основу для изучения речевых сообществ, культур и особенностей вербального поведения, которые, не вписываются в традиционные гендерные дихотомии и бросают вызов доминирующим гендерным идеологиям [Hall 1995; Livia 2003].

принципами основано на разном понимании отношений между гендером и языком. В рамках первого подхода язык (гендерно специфичное вербальное поведение) является частью социальной (гендерной) роли, т.е. гендерная идентичность/гендер как социальная категория предшествует ее языковому выражению. В рамках второго подхода гендер трактуется как продукт дискурса, т.е. признается, что язык не индексирует (не сигнализирует) гендерную идентичность, а создает (конструирует) ее.

Причина этих методологических расхождений, на наш взгляд, связана с различным пониманием отношений между полом и гендером. Признавая полезность разграничения данных понятий, исследователи по-разному трактуют соотношение между ними. Антрополог Николь Клод Матье, проанализировав существующие подходы, выделила три парадигмы в концептуализации данных категорий [Mathieu 1996]. Речь идет об имплицитных допущениях, которые являются основой для изучения и интерпретации данных.

В рамках первого подхода (парадигма соответствия – homology) гендер трактуется как социально опосредованное выражение биологического пола.

Индивиды «усваивают» мужской или женский тип поведения в зависимости от того, к какой биологической категории они были отнесены по рождению. Этот подход не означает, что все аспекты поведения напрямую обусловлены биологией, но предполагает, что пол является фундаментом, на котором строится гендерная специфика поведения (например, бльшая агрессивность мальчиков по сравнению с девочками может быть усвоена в процессе социализации, однако она отражает биологическую предрасположенность мужчин к проявлениям агрессивности).

символизирует пол. Гендерная идентичность в рамках данного подхода базируется на коллективном опыте существования в качестве члена социальной группы «мужчина» или «женщина», т.е. принятии определенных гендерных ролей, чтобы соответствовать культурным ожиданиям. Эти роли и ожидания могут варьировать в различных сообществах (культурах), хотя биология мужчин и женщин сама по себе не обнаруживает таких различий.

Таким образом, акцентируется символическая природа гендера и отрицается прямая и непосредственная связь между рассматриваемыми категориями, в рамках которой гендер является социальным уточнением биологических характеристик.

предполагает, что пол и гендер – это разнородные явления. Мысль о том, что пол является в каком-то смысле основой гендера, в рамках данного подхода признается идеологической фикцией. По мнению его сторонников, неправомерно считать, что мир «естественным образом» поделен на две группы, мужчин и женщин. Это деление произведено исторически, чтобы узаконить социальную гендерную иерархию. В данной парадигме гендер конструирует пол, а не наоборот. При этом речь не идет об отрицании полового диморфизма, а лишь о том, что биологические различия приобретают значимость, когда по социальным, экономическим и политическим причинам они становятся основой для классификации людей и их включения в определенные иерархии (по аналогии с классовыми или расовыми различиями).

Очевидно, что исследователи, понимающие гендерно специфичный язык как часть социальной роли, стоят на позициях парадигмы аналогии. Сюда, помимо упомянутых выше работ, можно отнести труды Р. Лакофф, Д. Таннен и других представителей парадигм доминирования и различия в гендерной лингвистике. Значительная часть отечественных исследователей языка и гендера также исходят из того, что гендерная идентичность базируется на коллективном опыте существования в качестве члена социальной группы «мужчина» или «женщина», т.е. принятии определенных гендерных ролей, чтобы соответствовать культурным ожиданиям.

Наиболее ярким представителем парадигмы неоднородности является Дж. Батлер, стоящая на позициях социальной конструируемости полов и перформативности гендера как «повторяемой стилизации тела (repeated stylization of the body)» [Butler 1990: 33]. Хотя сама Батлер не рассматривала роль языка в этом процессе, ее концепция была активно востребована лингвистами, которых не удовлетворяло понимание индивида как некоего автомата, запрограммированного в процессе социализации лишь на (вос)производство гендерно уместных моделей языкового поведения. В работах этих исследователей подчеркивается, что даже традиционно понимаемые мужественность и женственность могут (и должны) иметь различные языковые манифестации [см. Kiesling 1997 и др.].

C другой стороны, критики Батлер указывают, что акцентирование активной роли субъекта гендерных перформаций приводит к недооценке влияния гендерной идеологии и отношений/институтов власти. Х. Коттхоф и Р. Водак, например, подчеркивают, что очевидное убеждение представителей современных квир-теорий, что манипулятивное использование гендерной языковой символики – это революционный акт, способный ниспровергнуть тривиализующим» [Wodak 1997: 30]. Более того, трансгрессивное речевое поведение в форме копирования стереотипных языковых манифестаций сексуальных услуг по телефону и т.п. мало что меняют в гендерном социальном порядке, лишь укрепляя в сознании членов общества языковые гендерные стереотипы в их наиболее радикальной дихотомической форме.

Перформативность, по Батлер, фокусируется на индивиде (агенте гендерных перформаций), поэтому исследователи, обращающиеся к вопросам предпочитают подход, в котором социальные идентичности и отношения подчинения рассматриваются как продукты «совместного производства». Это особенно важно, если объектом исследования является язык, т.е. вид перформаций, по определению интерсубъективных. По этой причине постмодернистская концепция Батлер оказалась менее привлекательной для символического интеракционизма, которые также могут быть отнесены к парадигме неоднородности.

Радикальную позицию Дж. Батлер по вопросам пола (тезис о нецелесообразности деления людей на мужчин и женщин, поскольку в обществе есть индивиды, не вписывающиеся в данные категории12) многие исследователи считают «догматической», подчеркивая, что в обществе категоризации людей, поэтому задачей генерных исследований должна быть Ср. «… as identity is assured through the stabilizing concepts of sex, gender and sexuality, the very notion of “the person” is called into question by the cultural emergence of those “incoherent” or “discontinuous” gendered beings who appear to be persons but fail to conform to the gendered norms of cultural intelligibility by which persons are defined» [Butler 1990: 17].

вневременные, естественные и непоколебимые» [Hirschauer 1992: 333].

Таким образом, внутри социального конструктивизма как широкого концептуального подхода к лингвистическому изучению гендера, выделяются частные исследовательские направления с собственными методами и акцентами в трактовке отношений между языком, полом и гендером.

Одним из наиболее популярных в этом ряду являются этнографические и этнолингвистические исследования, построенные на постструктуралистских принципах, в форме детального анализа конкретных коммуникативных практик и/или ситуаций. Примером служат анализируемое ниже исследование конструирование гендерных ролей в беседах за обеденным столом в статье Э.

Охс и К.Тейлор [Ochs, Taylor 1995].

исследования различных форм дискурса с использованием качественных методов, в том числе фреймового подхода к анализу устной и письменной коммуникации. [Tannen 1994; Coates 1996; Kendal, Tannen 1997; De Fransisco 1997; Ehrlich 2005; см. также Буренина 2003; Варданян 2003; Городникова 2003 2003 и др.] Для рассмотрения в данной главе выбраны две работы, рассматривающие с различных точек зрения дискурсивное конструирование гендера в печатных СМИ [Eggins, Iedema 1997; Кирилина 2001].