«В.И. МЕНЬКОВСКИЙ, К. УЛЬ, М.А. ШАБАСОВА СОВЕТСКИЙ СОЮЗ 1930-х ГОДОВ В АНГЛОЯЗЫЧНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ Сыктывкар 2013 УДК 930 (47 + 57) 193 ББК 63 (2) Меньковский В.И., Уль К., Шабасова М.А. СОВЕТСКИЙ СОЮЗ 1930-х ГОДОВ В ...»

Российская академия наук

Уральское отделение

Коми научный центр

Институт языка, литературы и истории

В.И. МЕНЬКОВСКИЙ, К. УЛЬ, М.А. ШАБАСОВА

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ 1930-х ГОДОВ

В АНГЛОЯЗЫЧНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

Сыктывкар 2013

УДК 930 (47 + 57) "193"

ББК 63 (2)

Меньковский В.И., Уль К., Шабасова М.А. СОВЕТСКИЙ СОЮЗ 1930-х ГОДОВ В АНГЛОЯЗЫЧНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ. Сыктывкар, 2013. 222 с.

В монографии на материалах англоязычной историографии предложена методика системного изучения национальных и региональных историографий, основанная на определении этапов в развитии исторических исследований, изучении инфраструктуры академической историографии, ее проблемно-содержательных приоритетов. Авторами проделан анализ важнейших советологических и россиеведческих концепций, объяснены причины возникновения и смены методологических парадигм англоязычных «российских и советских исследований», обоснована долговременная динамика их изменений.

Книга предназначена как для специалистов-историков, так и для широкого круга читателей, интересующихся советской историей.

Монография подготовлена к изданию в рамках работы по Программе инициативных фундаментальных исследований УрО РАН, проект 12-У-6-1001 «История и культура Европейского Севера России в XVII – середине ХХ века (новые источники)».

На обложке: советский плакат 1930-х годов.

Научный редактор доктор исторических наук И.Л. Жеребцов Рецензенты доктор исторических наук, профессор О.В. Золотарев доктор исторических наук, профессор В.И. Чупров ISBN 978-5-906394-01- © Меньковский В.И., © Уль К., © Шабасова М.А., © Институт языка, литературы и истории Коми НЦ УрО РАН,

ПРЕДИСЛОВИЕ

В последние годы внимание исследователей вновь и вновь обращается к проблемам советской истории, которые продолжают оставаться актуальными как для академической среды, так и для общества в целом. Несомненно, в круг этих проблем входит и история сталинизма в различных его измерениях и составляющих. Объективный анализ исторического опыта сталинского периода советской истории вновь приобретает общегражданское значение.

Республика Коми стала одним из признанных в России центров, где при поддержке руководства республики активно и целенаправленно развиваются исследования по советскому периоду истории, времени одновременно героическому и трагическому. Силами, в первую очередь, сотрудников Института языка, литературы и истории Коми научного центра Уральского отделения Российской академии наук выполнен ряд крупных исследовательских и издательских проектов, связанных с изучением политических репрессий сталинских лет и сопротивлением несвободе.

Гуманитарные исследования на Европейском Северо-Востоке России имеют давнюю историю. В начале XX в. в крае были созданы краеведческие организации, объединившие местных исследователей. Первым шагом по пути реализации идеи создания в Коми академического научного учреждения стало создание в Сыктывкаре в 1934 г. научно-исследовательского института при облисполкоме. В 1940–1960-е гг. сформировался научный коллектив, благодаря трудам которого сложились основные направления историко-филологических исследований, что сделало возможным создание в 1970 г., на базе трех отделов Коми филиала АН СССР, Института языка, литературы и истории. Среди основных направлений современных исследований Института можно назвать вопросы взаимодействия культур на территории Евразии; изучение языка, литературы и фольклора пермских народов, разработку проблем исторической демографии, политической и социально-экономической истории.

В последние годы в Республике Коми прошел ряд международных научных форумов, посвященных памяти жертв политических репрессий. Особое внимание научного сообщества привлекли Всероссийские научные конференции с международным участием «Европейский Север в годы Великой Отечественной войны», «ГУЛАГ на Севере России» и международные научные конференции «История политических репрессий и сопротивления несвободе», «История и перспективы развития северных регионов России: роль ГУЛАГа, мемориальная деятельность».

Именно в ходе работы этих конференций и зародилась идея издания в Республике Коми книги известных зарубежных исследователей, активных участников научных форумов. Проблематика их работы органически сочетает фундаментальные и прикладные исследования, имеющие значимость для уральской академической науки, для Республики Коми, для международного сообщества. Поскольку именно стремление к поступательному движению общества, научный анализ сложного этапа российской истории являются базовой идеей книги, можно с уверенностью говорить о том, что авторами сделан серьезный шаг вперед в направлении понимания сталинизма.

И.Л. Жеребцов, Директор Института языка, литературы и истории Коми научного центра Уральского отделения РАН, доктор исторических наук

ВВЕДЕНИЕ

Современный мир стал миром глобальным. Это относится не только к сферам высоких технологий, коммуникаций, экономики или снабжения, но и к академической сфере. Академическое сообщество сегодня не разделено государственными границами, континентами или языками. Английский язык стал lingua franca мировой науки в целом и исторической науки в частности. Мы обязаны знать достижения не только нашей отечественной историографии, но и тех трудов, которые подготовлены англо-американским академическим сообществом и опубликованы на английском языке. Предлагаемая читателям книга является отражением реалий современного академического мира и представляет собой попытку сделать англоязычную историографию, в нашем случае историографию советской истории 1930-х гг., более доступной и полезной для русскоязычного читателя.

Тот факт, что эта монография является результатом международного сотрудничества историков, подчеркивает глобальный характер современного академического мира. Основная часть предлагаемого исследования была написана В. Меньковским, родившемся в Восточной Германии, получившим образование в Советском Союзе, готовившим докторскую диссертацию в США и Беларуси, и работающим в настоящее время профессором Белорусского государственного университета.

Глава «Постмодернистский анализ советской субъективности» подготовлена К. Уль, родившейся и получившей образование в Южной Германии и завершающей сейчас диссертационное исследование в Великобритании, в колледже Св. Антония Оксфордского университета. Глава «Становление и развитие инфраструктуры «российских и славянских исследований» была написана М. Шабасовой, кандидатом исторических наук, преподавателем Белорусского государственного университета. Информация об академических организациях, университетах, институтах и библиотеках подготовлена совместно М. Шабасовой и В. Меньковским.

Совместная публикация продолжает серию международных проектов по изучению российской и советской истории, начавшихся в 1990-е гг. и продолжающихся до настоящего времени. Мы рады, что наше исследование продолжает традицию международного сотрудничества и нашло достойное завершение в данной публикации.

Предметом авторского рассмотрения стали научные труды англоязычных исследователей по истории Советского Союза, в которых 1930-е гг. рассматриваются как специальный объект изучения или анализируются в контексте других проблем советской и мировой истории. Исследование фокусируется на научной литературе (монографиях, журнальных статьях, сборниках статей), опубликованной на английском языке со времени окончания Второй мировой войны до наших дней. Поскольку, как мы уже отмечали, академическая историография является глобальным феноменом, мы включили в наше исследование работы историков различных стран и различных историографических направлений, подготовленные и опубликованные на английском языке. С нашей точки зрения, практически невозможно, особенно в последнее время, провести четкую грань между англоязычными учеными, пытаясь определить их англо-американские, европейские или российские корни.

Академический мир интернационален. Так, одна из самых влиятельных фигур среди исследователей советской истории, работающая в Соединенных Штатах Ш. Фитцпатрик, австралийка по происхождению, а ее более молодые коллеги, Й. Хелльбек и И. Халфин, родились, соответственно, в Германии и Израиле. Е. Добренко и Б. Колоницкий, публикующие свои работы на английском языке, имеют российское происхождение. И таких примеров можно приводить множество.

Наиболее востребованным англоязычными учеными периодом советской истории стали 1930-е гг. Именно историография данной проблематики является объектом нашей монографии. Реконструируя историю англоязычной историографии Советского Союза 1930-х гг., можно понять не только развитие историографии советской истории, но и общие методологические тенденции гуманитарных наук после Второй мировой войны.

1930-е гг. являются идеальным объектом для историографического исследования, поскольку включают в себя целую серию изменений и преобразований. Первый пятилетний план и насильственная коллективизация стали рубежом между периодом новой экономической политики и временем создания централизованной экономической системы. Индустриализация, инициированная государством мобильность населения, «культурная революция», массовое государственное насилие кардинальным образом изменили социальную структуру советского общества и создали базу для той системы, которая позже получит название «сталинизм». 1930-е гг., как исторический период, начинаются с первого пятилетнего плана в 1928 г. и завершаются германским вторжением 1941 г.

Сталинизм как репрессивная система и период советской истории достиг своего пика во время «большого террора» 1936–1938 гг.

Конечно, интеллектуальное объяснение сталинизма не было работой одного поколения. Для каждой новой генерации сталинский период означал что-то иное. И хотя количество возможных «сталинизмов» не безгранично, поскольку система связана с определенными конкретными историческими составляющими, она чрезвычайно велика и сложна. Ни одно из известных определений сталинизма не охватывает всей совокупности фактов. Каждая формулировка включает в себя только часть из них, подбираемых в зависимости от определенного угла зрения. В классической советской интерпретации истории СССР, т.е. в официальной сталинской версии, господствовавшей с середины 1930-х до середины 1950-х гг., феномен, который мы сейчас называем «сталинизмом», определялся как «строительство социализма». Обсуждение содержания этого понятия было ограничено цензурой и идеологическими рамками, а интерпретация вульгаризирована в пропагандистских целях. Тем не менее интеллектуальная основа в классической советской версии была. Она уходила корнями в марксизм и предположение, что экономический базис, прежде всего собственность на средства производства, является определяющим для политической надстройки, общественных и культурных институтов.

Таким образом, ключом к пониманию советского общества 1930-х гг. являлась государственная собственность на средства производства. Она была частично установлена после Октябрьской революции и значительно расширена в конце 1920-х гг. после уничтожения городского частного сектора, принятия первого пятилетнего плана и установления централизованного государственного планирования. Коллективизация крестьянских хозяйств, осуществленная быстрыми темпами и с большим количеством жертв в первой половине 1930-х гг., уничтожила капитализм в сельском хозяйстве. В соответствии с марксистской теорией это были базовые предпосылки социализма. Однако существовало и серьезное несоответствие классическому марксизму, предполагавшему безусловное уничтожение государства как аппарата насилия. Это противоречие было устранено в официальной интерпретации через подчеркивание сохраняющейся угрозы «капиталистического окружения», которое заставляло государство оставаться сильным и бдительным, а сам Сталин преподносился как продолжатель дела Ленина. Также указывалось на внутреннюю угрозу со стороны оставшихся классовых врагов. Сохраняющаяся угроза оправдывала существование монополии коммунистической партии на власть, роль вождя в советской политической системе, усиление карательных органов.

Но с официальной сталинской точки зрения эта черта не была постоянной и первостепенной.

В системных терминах наиболее значимым показателем советского прогресса в «строительстве социализма» было принятие новой советской Конституции 1936 г., которая провозгласила, что в основном враждебные классы были уничтожены.

После ХХ съезда КПСС, осудившего «культ личности» Сталина и его злоупотребления властью, советская классическая модель сталинизма была заменена. Перечислив очень ограниченный ряд «ошибок» и «крайностей», совершенных Сталиным, власть направила все внимание только на его личность. Таким образом, ключом к пониманию сталинизма определялся сам Сталин – лидер, чьи патологические черты стали причиной «искажений социализма». Главное направление кампании десталинизации заключалось в демифологизации Сталина без демифологизации власти коммунистической партии. Теперь лично Сталин оказался причиной всех советских катастроф и неудач так же, как раньше он был причиной всех советских достижений.

В 1970-е гг. официальное советское отношение к сталинизму заключалось в том, что «ленинские нормы» были нарушены в «период культа личности», но основы системы тем не менее сохранились. Для поколения, выросшего в сталинские годы и идентифицировавшего себя с большевистской революцией и коммунистической партией, возможность отделить Ленина от Сталина была психологически важным моментом. Ускоренная сталинская индустриализация, несмотря на ее стоимость и жертвы, понесенные населением, оценивалась как необходимая и «социалистическая».

Без нее страна не могла бы вырваться из отсталости и выйти на передовые позиции в мире после Второй мировой войны. СССР не победил бы в войне с Германией. Коллективизация была также необходима и в основном правильна, хотя допускались и «эксцессы» в отношении крестьян.

В годы перестройки позиция власти по отношению к сталинизму трансформировалась в сторону его неприятия и осуждения, однако это уже не была официальная точка зрения. Среди советского руководства стал возможен плюрализм мнений, и к концу 1980-х гг. единой точки зрения просто не существовало. Впервые за весь советский период официальное мнение перестало быть обязательным для специалистов-исследователей. В эти годы среди советских историков доминировали два типа объяснения сталинской системы. Первое связывало генезис сталинизма с идеологической доктриной большевиков и однопартийной политической системой с запрещенными фракциями внутри партии, установленной после революции. Главной характеристикой сталинизма была репрессивная диктатура, и сталинизм в основном оценивался как продолжение ленинского этапа. Эта интерпретация была похожа на одно из стандартных западных объяснений в рамках тоталитарной парадигмы.

В другом варианте анализа обращалось внимание на социальные силы. Речь, прежде всего, шла о бюрократизации, создании нового бюрократического правящего класса, являвшегося квинтэссенцией сталинизма. Здесь прослеживалась связь с позицией многих европейских марксистов и западных историков-ревизионистов. Сторонники такой точки зрения предполагали, что единственной социальной опорой сталинизма была новая бюрократическая элита. Но высказывались и предположения, что сталинизм имел поддержку за ее пределами. Такие идеи обсуждались осторожно, поскольку могли быть истолкованы как оправдание сталинских действий.

Дискуссии о феномене сталинизма неизбежно приводили к вопросу об исторической необходимости – был ли сталинизм неотвратимым этапом советской истории или его можно было избежать. Историки стали использовать концепцию альтернатив, что позволило вырваться из жестких рамок марксистских закономерностей и причинной обусловленности. По отношению к 1930-м гг.

это дало возможность концептуализировать советскую историю в терминах «серии решающих выборов» и моментов решения. Таким образом, они отказывались от подхода, основанного на «единственной правде», характерного для традиционной советской историографии, и приближались к более свободной методологии, характерной для мировой исторической науки.

Так как англоязычные исследователи начали научное изучение сталинского периода значительно раньше своих советских коллег, они первыми стали использовать и определение «сталинизм». В силу политических причин «сталинизм» как исторический термин не использовался в Советском Союзе даже в первые «перестроечные годы». В феврале 1986 г. М. Горбачев в интервью французской газете «Юманите» (L'Humanit) говорил, что «сталинизм» был придуман антикоммунистами для атаки на социализм и Советский Союз» 1.

Г. Бордюгов и В. Козлов отмечали, что «термин «сталинизм», которого раньше сторонились, который вызывал исключительно отрицательные эмоции, который политики и обществоведы считали «не нашим», зазвучал в СССР в середине 1987 г. 2. Однако следует подчеркнуть, что несмотря на отсутствие официального утверждения термина «сталинизм», современники использовали его. Например, в дневнике за 1930 г. М. Пришвин пишет о «ленинизме» и «сталинизме», подчеркивая разницу между ними 3. Применялся термин и официальными лицами сталинского периода, хотя и в неофициальных документах. Так, Л. Каганович использовал его в переписке с членами политбюро ЦК ВКП(б) в 1935–1936 гг. В письме Г. Орджоникидзе 1936 г. он писал: «То что происходит, например, с хлебозаготовками этого года – это совершенно небывалая ошеломляющая наша победа – победа Сталинизма» 4.

В англоязычной литературе первым по отношению к политике Сталина это определение употребил В. Дюранти, московский корреспондент газеты «Нью-Йорк Таймс», который использовал его в серии репортажей 1931 г. 5 Широкое распространение термина в академических кругах относится к периоду 1950–1960-х гг. Однако определенные разногласия, связанные с его значением, сохраняются в англо-американских исследованиях и поныне.

С. Коэн писал, что сталинизм – «ясно выраженный феномен со своей собственной историей, политической динамикой и социальными последствиями» 6. Но не все исследователи рассматривали сталинизм лишь в рамках исторического периода, ограниченного временем пребывания у власти Цит. по: Laqueur W. The Dream that Failed: Reflections on the Soviet Union. New York, 1994. P. 111.

Бордюгов Г.А., Козлов В.А. История и конъюнктура: Субъективные заметки об истории советского общества. М., 1992.

Пришвин М. 1930 год // Октябрь. 1989. № 7. С. 179.

Сталинское Политбюро в 30-е годы. М., 1995. С. 151.

Laqueur W. Stalin: The Glasnost Revelations. New York, 1990. P. 361.

Cohen S. Bolshevism and Stalinism // Stalinism: Essays in Historical Interpretation. New York, 1977. P. 4.

Сталина (обычно 1929–1953 гг.). Часть специалистов посчитала возможным раздвинуть границы понятия «сталинизм» как за пределы Советского Союза, так и за время сталинского правления.

Термин «сталинизм» применялся ими в широком смысле, в качестве синонима «коммунистической диктатуры». Так, Ш. Фицпатрик использовала «сталинизм» как удобный термин для характеристики новой политической, экономической и социальной структуры, возникшей в Советском Союзе после событий, связанных с коллективизацией и первой пятилеткой 1. А Р. Такер считал, что сталинизм – это «историческая стадия в развитии российской и других коммунистических революций и коммунизма как культуры» 2. С. Уайт определял сталинизм как форму диктаторской, централизованной и репрессивной власти, характерную для советской политики во время правления Сталина и для других коммунистических стран в определенное время 3.

С нашей точки зрения, в исторической литературе правомерно употребление термина «сталинизм» как в широком, так и в узком смысле слова в зависимости от контекста предмета исследования.

Поскольку в монографии рассматривается англо-американская историография внутренней политики СССР 1930-х гг., мы будем использовать этот термин в узком смысле слова как совокупность действий Сталина и его окружения в период нахождения у власти и как комплекс событий, произошедших в эти годы.

Изучение истории антигуманной сталинской системы, применявшей насилие в столь большом масштабе, накладывало серьезный эмоциональный и психологический отпечаток на работы исследователей. М. Левин и Я. Кершау справедливо писали, что сталинизм как предмет исследования представляется одним из наименее «возвышенных» по сравнению с другими историческими темами 4.

Сталинизм и сталинская система были в центре внимания западного академического мира в период после Второй мировой войны всякий раз, когда рассматривалась ситуация за «железным занавесом». Даже когда анализировалось современное политическое развитие, исследователи стремились найти его корни в сталинском прошлом. Сфера исследований не ограничивалась историей, американская и англоязычная академическая среда включала в себя достаточно широкий спектр дисциплин. Термин «советология» относился ко всем исследованиям, объектом которых был Советский Союз.

Термин «советология» получил широкое распространение в англоязычной историографии в 1960-е гг. Оксфордский словарь отмечает его первое употребление в лондонском еженедельнике «Наблюдатель» (Observer) 3 января 1958 г., хотя он был использован еще раньше, в 1956 г., во франкоязычной литературе. А сама концепция использования термина сформировалась в среде русских интеллектуалов-эмигрантов в США и Западной Европе, вынужденных покинуть Родину после российской революции и гражданской войны 5.

В академических кругах термин поначалу был воспринят достаточно осторожно. На рубеже 1950–1960-х гг., как писал Д. Армстронг, «основатели американского изучения СССР все еще отвергали определение “советология”, отдавая предпочтение более банальному “изучению российского региона”» 6. A. Улам отмечал в середине 1960-х гг., что “советология” – ужасное слово, но как можно его не использовать?» 7. К такой позиции был близок и С. Коэн, для которого «советология – неэлегантное, но полезное слово» 8. M. Малиа описывал советологию как «академическую дисциплину, известную сначала под скромным определением “изучение региона”, а затем под более амбициозным и научно звучащим понятием “советология”» 9.

В русскоязычной историографии понятие «советология» используется с 1960-х гг., хотя в трудах различных авторов встречаются неоднозначные варианты его трактовки и перевода. Например, Б. Марушкин употреблял термины «советоведение», «советовед», а Р. Редлих писал о «больFitzpatrick S. New Perspectives on Stalinism // The Russian Review. 1986. Vol. 45. No. 4. P. 357.

Stalinism: Essays in Historical Interpretation. New York, 1977. P. 77.

White S. Stalinism // Political and Economic Encyclopedia of the Soviet Union and Eastern Europe. London, 1990. P. 245.

Lewin M., Kershaw I. The Regimes and Their Dictators: Perspectives of Comparison // Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison. Cambridge; New York, 1997. P. 9.

Barnett V., Zweynert J. (ed.). Economics in Russia. Studies in Intellectual History. Aldershot, 2008. P. 123–4.

Armstrong J. New Essays in Sovietological Introspection // Post-Soviet Affairs. 1993. № 9. P. 171–175.

Ulam A. The State of Soviet Studies: Some Critical Reflections // Survey. 1964. № 50. P. 53–61.

Cohen S. Rethinking the Soviet Experience: Politics and History since 1917. New York: Oxford University Press, 1985. P. 3.

Malia M. A Fatal Logic // National Interes. 1993. № 31. P. 80–90.

шевизмоведении» 1. Е. Петров определял советологию как «совокупность западных наук, изучающих советское общество во всем его многообразии и конкретности» 2. Автор отмечал, что в XX в.

среди наук политического плана возникла, окрепла и обрела самостоятельность в мировом научном сообществе такая отрасль междисциплинарных исследований, как «советология», хотя ее название столь условно, поскольку другим она более знакома как «советоведение» или «кремленология». В литературе можно встретить самые разные и порой взаимоисключающие попытки ее наименования как «марксологии» либо «россиеведения» 3. Он считал, что «русским вопросом» в США занималось множество нетрадиционных дисциплин от славистики и советологии до марксологии и кремленологии, но наиболее синтетической из них на протяжении столь долгих лет оставалась и остается «россиеведение». «Вопрос о ее релевантности (соответствия решаемых задач общественным потребностям) еще неоднократно будет дискутироваться в академических кругах. Ограничимся констатацией факта – россиеведческая элита Запада по праву доказала, что она существует, и с ее мнением нужно считаться» 4.

Авторы справочника «Американские советологи» подчеркивали, что, устанавливая принципы отбора персоналий, составители с самого начала столкнулись с трудностями, вызванными отсутствием как в марксистской, так и в самой американской буржуазной литературе точных критериев определения понятия «советология». Расширительное толкование этого понятия допускало отнесение к советологам всех исследователей, кто в той или иной мере занимался изучением СССР и других социалистических стран, мирового коммунистического движения. При наиболее узком толковании круг советологов ограничивался теми, кто специализировался только по Советскому Союзу.

Среди 273 персоналий, представленных в справочнике – представители гуманитарных дисциплин, занимавшиеся изучением истории, экономики, политического строя, социальной структуры, идеологии и культуры, внешней политики и международных связей социалистических государств 5.

В англо-американской историографии термин «советология» имеет различное толкование.

Многие авторы ограничивали советологию современностью (текущими событиями) при всей неопределенности того, что мы считаем современностью. Некоторые включали в нее весь период советской истории или даже расширяли временные рамки, начиная с российской истории ХIХ в., особенно тех ее аспектов, которые оказали серьезное влияние на дальнейший ход исторического развития. Например, так поступил В. Лакер в книге «Несбывшаяся мечта» 6.

Р. Такер писал, что он решительно не любит слово «советология» и пользуется им в исключительных случаях. Он предпочитал термин «русоведение», хотя имел в виду масштаб всего государства. «Советология», по его мнению, ограничивала изучение истории лишь советским временем, отрывая от нее весь дооктябрьский период. Он настаивал на другой точке зрения: нужно изучать советский период в рамках более глубокого изучения истории страны. «Когда я вернулся из России (это было в 1953 г.) и пришел в свой родной Гарвард, там работал профессор Карпович – эмигрант, преподававший русскую историю, и мне студенты сказали, что когда он дошел до конца курса, до периода революции в России, он объявил, что тут русская история и кончилась. Мне захотелось с ним поговорить о моих впечатлениях – ведь я провел в СССР девять лет. Он принял меня очень любезно и слушал целый час. Когда я заговорил о Сталине, о том, что при нем были возрождены многие прежние порядки, я заметил, что он улыбнулся. Я понял: он говорит мне «до свидания». Для него Россия после революции – уже другая страна, а для меня это не так» 7.

Основное внимание советология концентрировала на политической ситуации в странах за «железным занавесом». В зависимости от взглядов авторов это могли быть Советский Союз, страны «советского блока» в Восточной Европе, а также все «коммунистические» или «советского типа»

государства мира. Серьезные разночтения связаны и с классификацией советологии как академичеМарушкин Б. История и политика. Американская буржуазная историография советского общества. М., 1969.

С. 5, 73; Редлих Р. Очерки большевизмоведения. Франкфурт-на-Майне, 1956.

Петров Е. В. Американское россиеведение. Словарь-справочник. http:// petrov5. tripod. com/ wellcome.htm.

Петров Е.В. «Русская тема» на Западе. Словарь-справочник по американскому россиеведению. СПб., 1997.

http://chss.irex. ru/db/zarub/view_bib.asp?id=682.

Петров Е.В. История американского россиеведения: курс лекций. СПб., 1998. http://chss.irex.ru/db/zarub/ view_bib.asp?id=36.

Американские советологи. Справочник. М., 1981. http://chss.irex.ru/db/zarub/ view_bib.asp?id=75.

Laqueur W. The Dream that Failed: Reflections on the Soviet Union. New York, 1994.

Цит. по: Петров Е.В. Американское россиеведение. Словарь-справочник. http://petrov5.tripod.com/wellcome.htm.

ской дисциплины. Во многих исследованиях она признавалась субдисциплиной политологии, имеющей дело с изучением советской политики. Работы специалистов в других дисциплинах – истории, экономике, социологии – относились к советологии в той степени, в какой они имеют точки соприкосновения с политологией. Так, A. Мотыль определял советологию как «изучение советской внутренней политики политологами и, в определенных случаях, историками» 1. С. Коэн отмечал истоки такой позиции: «В период становления советологии история и политология были практически неразделимыми дисциплинами в “советских исследованиях”. Политологи подготовили большинство стандартных работ по советской истории, а большинство политологических трудов было написано с использованием методологии исторической науки» 2.

С точки зрения Д. Нелсона, продвижение от советологии – изучения региона к советологии – социальной дисциплине произошло на рубеже 1960–1970-х гг., когда англо-американские исследователи постепенно отказались от представления о коммунистическом мире как о чем-то монолитном и неизменном и стали использовать эмпирические подходы, применяемые при изучении западного общества 3.

Взгляд на советологию как на определенную академическую дисциплину (или субдисциплину) разделялся далеко не всеми англо-американскими исследователями. В среде специалистов прочно существовало также отношение к советологии как к сумме субдисциплин нескольких (обычно точно не определяемых) дисциплин в социальных или, реже, гуманитарных науках, объединенных общим объектом исследования – Советским Союзом. М. Малиа, описывая историю западной советологии, замечал, что в рамках исследования «будут охвачены четыре основные общественнонаучные дисциплины: экономика, политология, социология и их общий предок – история» 4.

Иногда, как отмечалось выше, географические рамки расширялись до определенного «коммунистического региона». Например, британский журнал «Советские исследования» (Soviet Studies) – современные «Европейско-Азиатские исследования» (Europe-Asia Studies) – принял именно такую территориальную трактовку советологии. Журнал фокусировался, и до сих пор фокусируется на «странах ”бывшего коммунистического блока” Советского Союза, Восточной Европы и Азии» 5. Но такой подход не встречал широкой поддержки в силу очевидного нарушения границ применяемого термина. Отношение к советологии как к изучению определенного региона, конечно, при соблюдении разумных границ этого региона, представляется наиболее рациональным. Именно по такому пути пошли создатели центров российских и советских исследований в англо-американском сообществе. При этом нужно отметить, как справедливо подчеркивал A. Анджер, что «советология отличалась от, например, египтологии или подобных дисциплин тем, что не занималась изучением определенной цивилизации как единого целого» 6. Общий интерес к определенному региону представителей различных научных дисциплин не стирал различий между ними. Социологи, экономисты, историки, изучавшие Советский Союз, работали в рамках своей специальности, а не некой супердисциплины, состоящей из нескольких.

Для многих англо-американских специалистов советология была междисциплинарной сферой с широким спектром обществоведческих и гуманитарных наук. Так, С. Коэн определил в качестве главных интеллектуальных составляющих советологии историю и политологию, но предусматривал и включение других дисциплин. В своей резко критической оценке англо-американской советологии исследователь выражал сожаление, что основанная первоначально на идее многодисциплинарного изучения региона советология под негативным влиянием тоталитарной школы совершила ошибку самоограничения, заменив изучение реальной истории и политики изучением режима. По его мнению, для выполнения задачи реального изучения советского общества советология должна обратить большее внимание на социальную историю и политическую социологию 7. Похожую точку зрения высказала в середине 1980-х гг. и Ш. Фицпатрик, заявив, что советология наполнилась более глубоким содержанием в 1970-е гг., когда новая когорта социальных историков бросила вызов гегемонии Motyl A. Sovietology, Rationality, Nationality: Coming to Grips with the Nationalism in the USSR. New York, 1990. P. 197.

Cohen S. Rethinking the Soviet Experience: Politics and History since 1917. New York, 1985. P. 5.

Nelson D. Comparative Communism: A Postmortem // Handbook of Political Science Research. Westport, 1992. P. 305.

Малиа М. Из-под глыб, но что? Очерк истории западной советологии // Отечественная история. 1997. № 5.

C. 93.

См. официальный сайт журнала http://www.informaworld.com/smpp/title~db=all~content=t713414944~tab=summary.

Unger A. On the Meaning of «Sovietology» // Communist and Post-Communist Studies. 1998. Vol. 31. № 1. P. 22.

Cohen S. Rethinking the Soviet Experience: Politics and History since 1917. New York, 1985. P. 7, 24.

политологов, хотя и была готова все еще ставить «старые советологические вопросы о политической системе» 1.

Попытки определить точный перечень дисциплин, входящих в многодисциплинарную советологию, предпринимались, но специалисты не смогли прийти к единому мнению. Сказалась трудность определения дисциплинарных параметров при изучении любого региона, к которым добавились специфические проблемы терминологии советской истории. Р. Такер предлагал для советологии очень простую формулировку – «изучение СССР» 2, несмотря на то, что в таком варианте исчезал период 1917–1922 гг. как предмет исследования. Тем не менее именно такое понимание закреплено в «Оксфордском словаре», который определяет советологию как «изучение и анализ явлений и событий, происходящих в СССР». Поэтому вполне можно согласиться с той точкой зрения, которая видит в советологах «прежде всего ученых-обществоведов и гуманитариев, исследующих некоторые составляющие советского или российского социального феномена» 3.

О важности точного определения региона исследований необходимо говорить потому, что иногда термин «советология» даже в многодисциплинарном смысле употребляется как синоним «изучения коммунизма». В таком случае смысл определения вообще утрачивается, так как отсутствует точность и в дисциплинарном, и в географическом отношении. Р. Саква отмечал, что утверждения о том, что «в дисциплине не было ничего однородного», равнозначны отказу от признания дисциплины вообще 4.

Определение «коммунистический» является политическим, но никак не региональным. Коммунистический мир не характеризовался ни географической близостью, ни историческими связями или культурным сходством.

Ряд авторов относят к советологии изучение не советской политики в целом, а скорее «политики верхов», лидеров партии и государства, советских и партийных высших органов. Это связано с тем, что в английском языке употребление термина «политика» несколько отличается от его применения в русскоязычной литературе. Словом «политика» переводятся на русский язык два английских слова policy и politics, имеющие самостоятельное значение. Policy – это программа, метод действий или сами действия, осуществляемые человеком или группой людей по отношению к какой-либо проблеме или совокупности проблем, стоящих перед обществом. Politics – область общественной жизни, где конкурируют или противоборствуют различные политические направления, борются и взаимодействуют личности или группы, имеющие собственную policy.

Например, A. Адамс считал само собой разумеющимся, что советология включает, прежде всего, изучение «борьбы за власть и принятие решений в высших кругах партии» 5. В дискуссии 1973 г. A. Даллина и Д. Армстронга советология рассматривалась как изучение «власти, ее целей и политики» 6. При подобной трактовке возникала ситуация, когда советология практически уравнивалась с более узкой дисциплиной – кремленологией, отношение к которой в академической среде было достаточно критическим. В результате часть исследователей вообще не признавала советологию серьезной научной дисциплиной, считая, что советологи занимаются лишь теми сенсационными и неясными вопросами, от которых отказываются в силу разных причин серьезные ученые.

Еще один важный аспект отношения к советологии в академическом мире связан с ее взаимодействием с политическими науками в целом. Советология отличалась собственной техникой исследований, требовала специальных навыков интерпретации, подобных расшифровке тайнописи, которые обычно не использовались в изучении политики открытых систем.

Дискуссии о возможности применения западных обществоведческих дисциплин по отношению к советскому опыту, споры о советской исключительности сопровождали историю всей западной советологии. Французский автор Р. Арон отмечал, что те, кто живут в СССР, с трудом могут поверить, что за хаотическим фасадом конституционно-плюралистических режимов не скрывается всемогущество маленькой группы людей. Точно так же многие западные демократы были убеждеFitzpatrick S. New Perspectives on Stalinism // The Russian Review. 1986. Vol. 45. No. 4. P. 357–373.

Tucker R.. Foreword // Post-Communist Studies and Political Science: Methodology and Empirical Theory in Sovietology. Boulder, Colo., 1993. P. IX.

Cushman T. Empiricism versus Rationalism in Soviet Studies: A Rejoinder // Journal of Communist Studies. 1990.

№ 6. P. 86–98.

Sakwa R. Russian Studies: The Fractured Mirror // Politics. 1996. № 16. P. 175–186.

Adams A. The Hybrid Art of Sovietology // Survey. 1964. № 50. P. 154–162.

Dallin A. Bias and Blunder in American Studies on the USSR // Slavic Review. 1973. Vol. 32. Is. 3. P. 560–576;

Armstrong J. Comments on Professor Dallin`s «Bias and Blunders in American Studies on the USSR» // Ibid. P. 577–587.

ны, что Советскому Союзу присущи конфликты, которые составляют суть конституционноплюралистических режимов. Иными словами, советские люди считали конституционноплюралистические режимы «монополистическими олигархиями», поскольку хотели найти на Западе то же, что и дома. А сторонники конституционно-плюралистических режимов полагали, будто за фасадом партийной олигархии непременно есть свободное взаимодействие сил и группировок 1.

Западные лидеры имели такое же искаженное представление о многих реалиях советской жизни, как и рядовые граждане. Переводчик Сталина В. Бережков описывал встречи Сталина и Черчилля в Москве в 1942 г., в ходе которых Сталин резко менял свою линию поведения и стиль отношений с Черчиллем. Британский премьер терялся в догадках. Почему советский лидер, который в первые дни их переговоров был язвителен и даже груб, вдруг стал столь любезен? В конечном счете Черчилль нашел следующее объяснение. «Я думаю, – писал он в дневнике, – дело скорее всего в том, что его (Сталина) Комитет или комиссары не так, как он, восприняли привезенное мною известие. У них, возможно, больше власти, чем мы предполагаем, но и меньше познаний. И поэтому он хотел как бы отметиться, а также выпустить собственный пар» 2. Эта цитата показывает, насколько туманны были представления в Лондоне о положении дел в советском руководстве, где Сталин являлся полновластным хозяином и непререкаемым авторитетом.

Споры об отношениях между методологией обществоведения и советологии были характерной чертой англо-американского академического мира. В 1973 г. краткий обзор методологических различий двух подходов – изучения региона или использования общих принципов социальных наук – был дан в статье Д. Каутского «Сравнительное изучение коммунизма против сравнительной политики» 3. Сторонники первого подхода считали, что уникальность страны или региона требует использования прежде всего «культурного» подхода к изучению. Например, С. Соломон в редактированном ею сборнике «Плюрализм в Советском Союзе» видела опасность в неадекватном применении системы ценностей. Она писала, что существует опасность попасть в ловушку использования американских или западноевропейских ценностей как главной линии оценки советской реальности, и призывала не увлекаться сравнением, сконцентрировавшись на уникальности советской политики 4.

Р. Шарлет аргументировал, что коммунистические системы были закрытыми обществами со сложно различаемым процессом принятия политических решений, юридически не определенными структурами, функциями и правилами. Это создавало условия, при которых многие ведущие концепции западной политической науки не могли быть применимы для изучения таких политических систем, так как их значение искажалось при описании соответствующих аспектов коммунистических режимов 5. На подобную опасность обращал внимание и Дж. Хаф, отмечавший, что в сравнительном анализе психологически трудно отказаться от влияния собственной системы ценностей и нет ничего более легкого, чем применять определения и стандарты, которые сделают результаты подходящими для удовлетворяющих исследователя критериев 6.

Одной из причин осторожного отношения к применению моделей в советологии являлся разделяемый частью исследователей антинатуралистический подход, опирающийся на признание принципиальных отличий методов естественных и общественных наук. Сторонник такой точки зрения А. Мейер утверждал, что советология, как и обществоведение в целом, является больше искусством, чем наукой 7. При всей внешней парадоксальности и вероятной провокационности утверждений подобного рода следует признать, что разъяснения, даваемые автором, указывают на ряд действительных проблем советологии, отражающих общее состояние социальных и гуманитарных наук. Например, представляется чрезвычайно важным внимание к словарю науки, который должен являться точным языком, понимаемым каждым специалистом, использующим его. Реальное положение дел в советологии было таким, что каждый ученый должен был сначала разъяснить (хотя многие и не делали этого), в каком значении он применяет тот или иной термин. Даже лучшие англоАрон Р. Демократия и тоталитаризм. М., 1993. С. 214.

Бережков В. Рядом со Сталиным. М., 1998. С. 350.

Kautsky J. Comparative Communism Versus Comparative Politics // Studies in Comparative Communism. 1973.

Vol. 6. Is. 2. P. 257–269.

Pluralism in the Soviet Union. London, 1983. P. 27–28.

Communist Studies and the Social Sciences: Essays on Methodology and Empirical Theory. Chicago, 1969. P. 211.

Hough J. The Soviet Union and Social Science Theory. Cambridge, 1977. P. 223.

Meyer A. Comparative Politics and Its Discontents: The Study of the USSR and Eastern Europe // Political Science and Area Studies: Methodology and Empirical Theory: Rivals or Partners? Bloomington, 1975. P. 108.

язычные энциклопедии по общественным наукам не являлись и не являются до сегодняшнего дня точным обобщением существующих знаний. Вместо этого они дискутируют по поводу ключевых слов, их истории, различных вариантов использования, систем идей, в которых они применяются, и трудностей оперирования ими.

Невозможно отрицать и тот факт, что советология, как и другие социальные науки, всегда несла в себе оценочные категории, связанные с ценностными ориентациями культуры и общества, к которому принадлежит исследователь. Любая ценностная характеристика всегда субъективна. Уже выбор темы, не говоря об анализе и выводах, предполагает включение шкалы ценностей исследователя в его работу. А. Тойнби справедливо отмечал, что «в каждую эпоху и в любом обществе изучение и познание истории, как и всякая иная социальная деятельность, подчиняется господствующим тенденциям данного времени» 1.

Вторая группа исследователей настаивала, что главным является не «чувство» страны, а умение перенести ее изучение в рамки выработанных схем, образцов и законов. Так, А. Мейер сожалел, что слишком долго коммунистический мир анализировался вне рамок сравнительного изучения, в условиях применения концепций и моделей, зарезервированных только для него самого. С точки зрения автора, одной из важнейших причин, помешавших англо-американским исследователям анализировать коммунистическое общество через систему координат широко используемых концепций и теорий, был климат холодной войны. Он предлагал для интегрирования изучения советского общества в социальную науку «просто избавиться от духа холодной войны» 2.

Эксперты в области советской внутренней политики крайне редко прибегали к сравнению советской политической системы с нетоталитарными государствами Запада и третьего мира. Даже если такие попытки предпринимались, они чаще концентрировались на результатах политики, а не на институтах, ее проводящих и вырабатывающих. Р. Канет обращал на это внимание еще в середине 1970-х гг., но подобная ситуация сохранялась в течение длительного периода времени 3. Причины заключались в чрезмерном подчеркивании в советологических исследованиях двух составляющих советской системы: тоталитарного режима и государственной коммунистической идеологии. Существовало ранее отмеченное нами согласие между «левыми» и консервативными исследователями в отношении уникальности СССР. Конечно, многие черты советской системы не позволяли говорить об идентичности коммунистических и западных государств. Но это не означало, что остальные составляющие систем также были несопоставимы. Советский опыт можно было рассматривать не только при изучении такого феномена, как «коммунизм».

Точку зрения, что Советский Союз был уникальным явлением и, следовательно, нормальные методы и техника социального исследования для него не подходят, мы встречаем и в постсоветскую эпоху. Аргумент, который можно противопоставить такой позиции, заключается в том, что в определенном смысле все явления уникальны, однако это не означает, что научное обобщение невозможно.

В работе «Конструирование социального исследования» справедливо отмечается, что даже самое всестороннее описание, сделанное лучшими специалистами, с детальным пониманием контекста будет резким упрощением и сужением обозреваемой реальности. Ни одно описание, каким бы полным оно ни было, и ни одно объяснение, независимо от количества привлеченных фактов, не может всесторонне передать многообразие мира. Поэтому систематическое упрощение является решающим шагом на пути к полезному знанию 4.

В господствовавшей долгое время тоталитарной модели, со всеми плюсами и минусами ее классического варианта, сравнение делалось только с нацистской Германией и термин «тоталитарный» подразумевал полную непохожесть на государства Запада. В научном смысле отношения СССР и западных государств рассматривались как отношения противоположностей, различных абсолютно во всех составляющих. Советский Союз рассматривался даже не как крайность в едином сообществе, а скорее как изолированная система. Такой взгляд делал невозможным осознание того, что «советский вариант» является только одним проявлением широкомасштабной проблемы, общего вопроса об отношениях общества и государства. Конечно, любое сравнение является упрощением, Тойнби А. Дж. Постижение истории. М., 1991. С. 14.

Communist Studies and the Social Sciences: Essays on Methodology and Empirical Theory. Chicago, 1969. P. 198.

Kanet R. Is Comparison Useful or Possible? // Studies in Comparative Communism. 1975. Vol. 8. Is. 1/2. P. 257–269.

King G., Keohane R., Verba S. Designing Social Inquiry: Scientific Inference in Qualitative Research. Princeton, 1994. P. 219.

и обобщение всегда стирает детали. Но, используя сравнительный анализ, ученые могли обратить внимание на события, выходящие за пределы одной системы и оказывающие влияние на многие страны. В конечном итоге сравнение СССР с западными государствами было действительно политическим актом, позволяющим понять, что в советском и западном опыте есть общие черты, возникающие из насильственной функции государства.

Из нашего краткого обзора истории советологии видно, что основное внимание исследователей концентрировалось на политике и коммунистической идеологии Советского Союза, которые рассматривались как определяющие факторы советской системы. Как будет показано ниже, обе парадигмы потеряли свое значение после распада Советского Союза. Таким образом термин «советология» перестал быть соответствующим широкому спектру англоязычной историографии, характерному для периода после 1991 г. Он может употребляться только к узкому направлению в изучении советской истории, базирующемуся на антикоммунистическом идеологизированном подходе периода «холодной войны». Авторы настоящей книги будут использовать термин «советология»

только для историографии периода, предшествующего распаду Советского Союза и окончания «холодной войны».

Важным аспектом всех советологических работ был анализ текущей советской политики с целью предсказания будущего советской системы и выработки рекомендаций в отношении возможного поведения советского руководства. Эта функция советологии рассматривалась как одна из ее важнейших задач, а ошибки ведущих экспертов в области советской политики были оценены как «крах советологии». Советологи не смогли предсказать распад Советского Союза, который, с точки зрения Запада, произошел достаточно неожиданно 1. Другая точка зрения на историю советологии более сдержана.

Исследователи согласны с тем, что советология ушла в прошлое, но «она не потерпела крах, а просто прекратила существование» 2, поскольку прекратил существование объект ее изучения – Советский Союз.

Для советологии была характерна не только концентрация внимания на текущей политической ситуации, но и сильная идеологизация при оценке прошлого, настоящего и будущего. Как писал американский экономист М. Буравой «Советология была рождена и выросла в идеологическом пузыре» 3. Советская идеология осуждалась как ограничивающая индивидуальную свободу, а термин «советский» (во всех его проявлениях) имел негативные ассоциации 4. Такой подход базировался на взглядах периода «холодной войны» и, следовательно, был крайне политизирован. Все оценки, даже сделанные в историографическом контексте, связывались с текущей политикой и рассматривались как политические оценки. Советология была рождена в условиях «холодной войны»

и это создало ситуацию, при которой политические деятели использовали выводы академических исследований для формирования общественного мнения и обоснования своей политики по отношению к Советскому Союзу. Таким образом, к советологическим исследованиям нельзя было относиться с чисто академической точки зрения, без учета значимости оказываемого на нее политического давления. Оценивая ситуацию в «советологии» с позиций сегодняшнего дня, мы можем видеть, что она («советология») была связана не только с анализом внутренней ситуации в СССР, но и с более широким аналитическим спектром вопросов, включавших взаимоотношения супердержав в годы «холодной войны» 5.

Burawoy M. From Sovietology to Comparative Political Economy // Beyond Soviet studies. Washington, 1995. P. 72–102, цит P. 73; Orlovsky D. Introduction: Judging the Past, Charting the Future; On Aquariums and Fish Soup // Beyond Soviet Studies. Washington D.C., 1995. P. 1–24.

Такая точка зрения была, например, высказана участниками Кенноновских семинаров (Kennan Seminars) в начале 1990-х гг. См.: Orlovsky D. Introduction: Judging the Past, Charting the Future: On Aquariums and Fish Soup // Beyond Soviet Studies. Washington D.C., 1995. P. 1–24, цит. P. 15.

Burawoy M. From Sovietology to Comparative Political Economy // Beyond Soviet Studies. Washington D.C., 1995. P. 72–102, цит P. 78.

Wallace W. From Soviet Studies to Europe – Asia Studies // Europe – Asia Studies. 1993. Vol. 45. Is. 1. P. 3–7, здесь С. 3.

Jones D., Smith M. Is There a Sovietology of South-East Asian Studies? // International Affairs. 2001. Vol. 77. Is. 4.

P. 843–865, здесь С. 844.

Распад советской системы снял необходимость политизации и идеологизации историографии советской истории 1. Поскольку объект исследования – Советский Союз – перестал существовать, дисциплине потребовалась новая концепция самоидентификации. Вместе с отказом от старых парадигм изучения советской истории, название дисциплины перестало соответствовать реальности и превратилось в анахронизм. Появилась возможность использования новой методологии, поскольку для специалистов стали доступны, ранее засекреченные, партийные и государственные архивные документы советского времени. Были опубликованы многочисленные сборники документов, газетные и журнальные публикации также создавали более благоприятные условия для историков и политологов.

Ранее, когда советские социологические данные были труднодоступны, специалисты часто обращались к результатам Гарвардского проекта (Harvard Interview Project), проведенного после окончания Второй мировой войны, 2 или к собственным впечатлениям, полученным в ходе поездок в Советский Союз 3. Начавшая публикация документов проливала свет на многие стороны советской жизни, однако региональный аспект все еще оставался «в тени». К тому же, у специалистов сохранялся скептицизм в отношении достоверности источников. По мнению многих, советские архивные источники были скорее идеологическими конструкциями и, в большей степени, соответствовали желаниям советского руководства, чем жизненным реальностям. Таким образом, советология до советской перестройки находилась в ситуации, при которой исследователи в Западной Европе и Соединенных Штатах сомневались в тех источниках, которые предоставлялись советскими властями, но были вынуждены ими пользоваться 4.

«Архивная революция», начавшаяся после 1991 г., стала переломным историографическим моментом 5. Теперь западные историки, проводя исследования, могли свободно передвигаться по территории бывшего Советского Союза, сочетать возможности предоставляемые данными «устной истории», изучением советской и постсоветской политической культуры с архивными материалами.

Изменения совпали по времени со сменой парадигм в гуманитарной науке. Основное внимание переместилось с проблем политической и социальной истории в сферу культурной истории, для которой наиболее важным является анализ дискурса, пространства, визуальных источников. Так называемый «лингвистический поворот» конца 1960-х гг. был только одним из многих «культурных поворотов» в развитии гуманитарных наук, за которым последовали «пространственный», «изобразительный», «визуальный», «перформативный» повороты 6.

Эти изменения привели к росту сомнений среди историков в отношении письменного источника как ключевого в понимании исторического события, как инструмента, который «покажет то, что действительно произошло», как это было сформулировано основоположником теории историзма Л. фон Ранке. 7 Письменный источник скорее показывает позицию его автора, чем реальный ход событий, и многие исследователи стали анализировать дискурс в том понимании, которое было предложено французским философом М. Фуко, и использовать такие источники как дневники, письма, мемуары для реконструкции мышления, менталитета определенного исторического периода.

Методологические изменения не могли не коснуться и историографии истории сталинизма. Здесь историки также сфокусировали внимание на культурной истории, языке и анализе дискурса 8.

Sawka R. Postcommunist Studies: Once Again Through the Looking Glass (darkly)? // Review of International Studies. 1999. Vol. 25. P. 709–719.

On the Harvard Interview Project see e.g. Bauer R. A., Inkeles A. The Soviet Citizen. Cambridge/Mass., 1961;

Bauer R. A, Inkeles A., Kluckhohn C. How the Soviet System Works. Cultural, Psychological, and Social Themes.

Cambridge/Mass., 1956.

См., например: Alt H., Alt E. The New Soviet Man: His Upbringing and Character Development. New York, 1964;

Mehnert K. The Anatomy of Soviet Man. London, 1961.

Fitzpatrick S. Revisionism in Retrospect: A Personal View // Slavic Review. 2008. Vol. 67. P. 682–704, особенно P. 701–703; Orlovsky D. Introduction: Judging the Past, Charting the Future: On Aquariums and Fish Soup // Beyond Soviet Studies. Washington D.C., 1995. P. 1–24, особенно P. 3–4 and P. 8.

См., например: Kotkin S. 1991 and the Russian Revolution: Sources, Conceptual Categories, Analytic Frameworks // Journal of Modern History. 1998. Vol. 70. P. 384–425.

См. более детальный анализ: Smith P. Cultural Theory: An Introduction. Oxford, 2001; Bachmann-Medick D.

Cultural Turns: Neuorientierungen in den Kulturwissenschaften. Reinbeck bei Hamburg, 2007.

von Ranke L. Smtliche Werke. Vol. 33/34. Leipzig, 1885. P. 7.

См. главу «Постмодернистский анализ советской субъективности» этой книги.

Отмеченные изменения, имевшие место в конце 1980-х – начале 1990-х гг., меняли отношение к терминам «советология» и «советские исследования». На практике оба термина использовались как синонимы, хотя некоторые авторы и вкладывали определенные нюансы в толкование понятий. Например, Д. Орловски предлагал проводить разграничения между «советологией» и «советскими исследованиями» через ограничение первого изучением СССР и СНГ, направленным на анализ современного механизма власти и поддерживающих его социальных и политических институтов. Второе значение, по его мнению, включало исторические и культурные исследования и значительно меньше фокусировалось на настоящем 1. Но выделение различий не получило широкой поддержки и остается не признанным большинством исследователей.

Рассматривая труды авторов, исследовавших советскую историческую проблематику, мы используем термины «советология» и «советские исследования» как синонимы. Оба термина практически перестали использоваться после распада СССР, и мы употребляем их только по отношению к англоязычной историографии периода существования Советского Союза. Авторам данной книги представляется, что единого термина, который бы адекватно характеризовал все дисциплины, пришедшие на смену советологии, не существует. В большинстве случаев в качестве главного критерия используется пространственный фактор, и вместо «советологии» употребляются такие характеристики дисциплин, как «российские и восточноевропейские исследования» или «восточноевропейская история». Мы будем употреблять, в контексте нашего исследования, термины «англоязычная историография советского периода» или, в конкретных случаях, «историография сталинизма».

Авторы стремились показать в книге не только развитие исторической науки от «советологии» до «восточноевропейской истории», но и проследить общие тенденции изменений западной историографии после Второй мировой войны. Во второй половине ХХ в. мировая историческая наука прошла сложный и противоречивый путь. В целом это было поступательное развитие, которое привело к обновлению теоретических основ, методологии и методики историографии.

«Историография» определяется в научной и справочной литературе как: 1) история исторической науки в целом, а также совокупность исследований, посвященных определенной эпохе, теме, проблеме; 2) отрасль исторической науки, изучающая ее становление и развитие, накопление исторических знаний и источниковой базы, борьбу и смену методологических направлений; 3) само описание истории, исторического процесса. Поскольку термин имеет различные толкования, мы считаем необходимым уточнить, какой смысл вкладывается в это понятие в монографии. Мы рассматриваем историографию как специальную историческую дисциплину, изучающую историю накопления исторических знаний, развитие исторической мысли и методики исследования, историю создания исторических трудов и биографии ученых, влияние явлений общественно-политической жизни на творчество историков и воздействие исторической мысли на общественное сознание, историю научных учреждений, организации исторического образования и распространения исторических знаний. Подобная точка зрения уже нашла свое место в трудах по методологии историографии и источниковедения 2.

Представляется важным отметить, что для определения тенденций развития исторической науки необходимо изучать не только «классические» произведения, но и «рядовые» работы. Только сумма (как можно более полная) исторических трудов дает реальное представление о динамике историографического процесса.

Как объект изучения англоязычная историография сталинизма имеет все компоненты историографического комплекса. Мы рассматриваем генезис этого комплекса как процесс, в развитии которого определенно выделяются три периода: 1) середина 1940-х – середина 1960-х гг. – время становления англоязычной советологии в качестве академической дисциплины, создание инфраструктуры «российских и советских исследований», господство «тоталитарной концепции» как методологической парадигмы советологии; 2) середина 1960-х – середина 1980-х гг. – закрепление положения советологии в англоязычном академическом сообществе, укрепление организационной и финансовой базы, усиление позиций историков в советологической среде, ревизия тоталитарной парадигмы и широкое использование методологии западных социальных и гуманитарных наук в «российских и советских исследованиях»; 3) середина 1980-х – настоящее время – продуктивное использование историками достижений мировой историографии, определение своего нового полоBeyond Soviet Studies. Washington, 1995.

Шмидт С. О. Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. М., 1997. С. 178.

жения в англоязычной системе гуманитарных и социальных исследований в связи с кардинальными изменениями в изучаемом регионе, перестройка организационной инфраструктуры.

Англоязычные исследования советской истории за послевоенные годы доказали свое право на достойное место в мировой историографии, оказались востребованы не только в государствах Запада, но и в странах бывшего Советского Союза.

Изученную литературу на русском языке можно разделить на три направления по степени близости к нашей теме. Первое представлено работами по общей истории, теории и методологии западной историографии ХХ в. 1. Подготовленные в последние годы, эти труды дают достаточно полное представление об основных тенденциях развития западной историографии и философии истории.

Предшествующие поколения советских историков и историографов также занимались подобной проблематикой и внесли заметный вклад в ознакомление научной общественности с развитием мировой исторической науки. Не их вина, что в силу господствовавшей в Советском Союзе идеологии они были вынуждены анализировать западную историографию через ее критику 2. Мы не беремся судить, в какой степени авторы были искренни, «подвергая критике» «буржуазную историческую науку». Прежде всего, нам хотелось бы отметить, что при закрытости советского общества знакомство с их трудами было одной из немногих возможностей получить информацию о тенденциях мировой исторической мысли, дискуссиях и обсуждениях, привлекавших внимание исследователей.

Второе направление связано с трудами по общей истории англоязычной советологии. Для советской историографии западные советологи были «противниками» и «фальсификаторами» по определению, и авторы публикаций были вынуждены их «разоблачать». Как писал Б. Марушкин, автор одного из самых серьезных исследований американского «советоведения», «история человечества наполнена историографическими битвами, подчас не менее ожесточенными, чем те, которые составляют предмет исторического исследования» 3.

Литература, целью которой было «разоблачение фальсификаторов» и создание особой «методологии критики буржуазной историографии», составляла неотъемлемую часть советской исторической науки. Но за «критическим фасадом» скрывались действительно серьезные исследования, которые давали вполне адекватное представление об организации изучения истории СССР в англоязычном мире, теоретических основах советологии, важнейших теоретических концепциях западных специалистов. Нам представляется возможным отметить, прежде всего, монографии «Антикоммунизм и советология: критический анализ советологических концепций», Ю. Малова «Критика буржуазных фальсификаторов марксистско-ленинского учения о руководящей роли коммунистической партии в социалистическом обществе», Б. Марушкина «История в современной идеологической борьбе (строительство социализма в СССР сквозь призму антикоммунистической историографии США)», «История и политика. Американская буржуазная историография советского общеИсториография истории нового и новейшего времени стран Европы и Америки. http://www.amstud. msu.ru /full_text/texts/dementyev/; История социологии в Западной Европе и США. М., 2001; Людтке, А. История повседневности в Германии: Новые подходы к изучению труда, войны и власти / Пер. с нем. М., 2010; Междисциплинарный синтез в истории и социальные теории: теория, историография и практика конкретных исследований / Под ред. Л.П. Репиной, Б.Г. Могильницкого, И.Ю. Николаевой. М., 2004; Новейшие подходы к изучению истории в современной зарубежной историографии: Материалы международных семинаров историков в Ярославле. Ярославль, 1997; Одиссей. Человек в истории. Личность и общество: проблемы самоидентификации. М., 1999;

Россия в ХХ веке: Историки мира спорят. М., 1994; Шутова, О.М. Историография и постмодерн: вопрос об идентичности во второй половине ХХ – начале XXI века. Минск, 2008.

Вайнштейн О.В. Очерки развития буржуазной философии и методологии истории в XIX–XX веках. Л., 1979; Ирибаджаков Н. Клио перед судом буржуазной философии. К критике современной буржуазной философии истории. М., 1972; Кон И.С. Философский идеализм и кризис буржуазной исторической мысли. М., 1959; Мерцалов А.Н. В поисках исторической истины: Очерки методологии критики буржуазной историографии. М., 1984; Салов В.И. Историзм и современная буржуазная историография. М., 1977; Семенов Ю.Н. Общественный прогресс и социальная философия современной буржуазии: Критический очерк американских и английских теорий. М., 1965; Скворцов Л.В. История и антиистория: К критике методологии буржуазной философии истории. М., 1976; Современные буржуазные теории общественного развития. М., 1984; Тишков В.А.

История и историки в США. М., 1985.

Марушкин Б.И. История и политика. Американская буржуазная историография советского общества. М., 1969. С. 5.

ства», «Советология: расчеты и просчеты» 1, справочники «Американские советологи» и «Советологические центры США: справочник», «Национальные отношения в СССР и советология – центры, архивы, концепции» 2, статьи Э. Баскакова, Н. Болдыревой, И. Гиндина, Р. Илюхиной, Б. Каневского и др. В последние годы исследования западных историков вновь оказалась в центре внимания российских исследователей, но уже не как объект критики, а как предмет объективного изучения. Появились возможности научных контактов между учеными Запада и Востока, многие труды советологов были переведены на русский язык, новое поколение российских исследователей знало английский язык значительно лучше, чем их предшественники. Англоязычное сообщество перестало быть экзотикой для многих россиян. Все это вызывало естественный интерес, и зарубежная историография, казавшаяся прежде чем-то единым, предстала как сложная система, состоящая из множества течений и направлений.

Среди публикаций конца ХХ – начала XXI в. следует отметить антологию «Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период», курс лекций А. Некрасова «Становление и этапы развития западной советологии», работы Е. Петрова «Американское россиеведение. Словарь-справочник», «История американского россиеведения», «Научно-педагогическая деятельность русских историков-эмигрантов в США: Первая половина ХХ столетия: Источники и историография», “Русская тема” на Западе. Словарь-справочник по американскому россиеведению» 4.

К третьему историографическому направлению мы относим работы, анализирующие англоязычную историографию сталинизма. Хотя в последние годы специалисты, изучающие сталинизм, посвящают отдельные страницы своих трудов оценке западной исторической литературы, приходится, к сожалению, констатировать, что далеко не все исследователи достаточно полно ориентируются в зарубежной историографии. Включение западных идей в контекст российской историографии представляет для многих историков серьезную трудность. Пренебрежительное отношение к зарубежной литературе, которая десятилетиями числилась в разряде «буржуазных фальсификаАнтикоммунизм и советология: критический анализ советологических концепций. Киев, 1986; Малов Ю.

Критика буржуазных фальсификаторов марксистско-ленинского учения о руководящей роли коммунистической партии в социалистическом обществе. М., 1983; Марушкин Б. История в современной идеологической борьбе (строительство социализма в СССР сквозь призму антикоммунистической историографии США). М., 1972; Марушкин Б.И. История и политика. Американская буржуазная историография советского общества.

М., 1969; Марушкин Б.И. Советология: расчеты и просчеты. М., 1976.

Американские советологи. Справочник. М., 1981; Блинкин Я.А. Советологические центры США: справочник. М., 1989; Национальные отношения в СССР и советология – центры, архивы, концепции. М., 1988.

Баскаков Э.Г. Документальные материалы по истории народов СССР в архивах и библиотеках США // История СССР. 1959. № 2. С. 223–228; Болдырева Н.Д. Документальная «россика» в архивах Англии // История СССР. 1959. № 5. С. 214–218; Гиндин И.Ф. Концепция капиталистической индустриализации России в работах Теодора фон Лауэ // История СССР. 1971. № 4. С. 204–232; Игрицкий Ю.И. Самоанализ буржуазных советологов // История СССР. 1965. № 5. С. 174–186; Илюхина Р.М. Вопросы истории советского общества на страницах американского журнала «The American Slavic and East-European Review» 1941–1961 // История СССР. 1962. № 3. C. 179–191; Каневский Б.П. Национальная программа публикации исторических документов в США // Исторический архив. 1956. № 3. С. 238–243; Краснов И.М. Изучение темы СССР в США: некоторые цифры и факты // История СССР. 1964. № 6. C. 166–183; Кузьмина В.Д., Хорошкевич А.Л. Вопросы истории СССР в Oxford Slavic Papers // История СССР. 1958. № 1. С. 202–213; Романовский Н.В. Изучение истории СССР в Бирмингемском университете // История СССР. 1975. № 4. C. 210–215; Сахаров А.Н. История Советского Союза под пером консервативных советологов 80-х годов // История СССР. 1988. № 2. С. 185–208;

Селунская Н.Б. Проблемы изучения массовых исторических источников в современной американской историографии // История СССР. 1975. № 4. С. 201–207; Смирнов И.В. Прогрессивные американские авторы о Советском Союзе // История СССР. 1966. № 6. С. 178–183; Современная немарксистская историография и советская историческая наука (Беседа за круглым столом) // История СССР. 1988. № 1. С. 172–203; Соколов А.К. Политическая система советского общества в оценке американского советолога // История СССР. 1981. № 4. С. 195–198.

Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период. Антология / Сост. М. ДэвидФокс. Самара, 2001; Некрасов А.А. Становление и этапы развития западной советологии: Текст лекций. Ярославль, 2000; Новейшие подходы к изучению истории в современной зарубежной историографии: Материалы международных семинаров историков в Ярославле. Ярославль, 1997; Петров Е.В. Американское россиеведение. Словарьсправочник. http://petrov5.tripod.com/тwellcome.htm; Петров Е.В. История американского россиеведения: курс лекций. СПб., 1998; Петров Е.В. Научно-педагогическая деятельность русских историков-эмигрантов в США: Первая пол. ХХ столетия: Источники и историография. СПб., 2000; Петров Е.В. «Русская тема» на Западе. Словарьсправочник по американскому россиеведению. СПб., 1997.

ций», сохраняется у части исследователей. Например, М. Горинов писал о том, что, хотя на русском языке вышел ряд работ западных авторов, лишенных налета вульгарного антисталинизма, достижения зарубежной советологии не следует преувеличивать 1. Вполне возможный вывод, отражающий авторскую позицию. Но не совсем понятно, на основании каких источников делает такой вывод автор, знаком ли он в достаточной степени с оригинальными работами зарубежных советологов. Дело в том, что в статье М. Горинова используется лишь «вторичное цитирование». Нет ни одной ссылки на труды на языке оригинала, а все цитаты приводятся в лучшем случае по русскоязычным переводам, а зачастую и просто по рецензиям, опубликованным в русскоязычных изданиях.

Г. Бордюгов и В. Козлов обратили внимание на еще одну серьезную проблему российской историографии – некритическое использование западной литературы. Они отмечали, что, казалось бы, заимствования из западной историографии могут быть только полезными и конструктивными, ибо позволяют имплантировать богатый мировой социологический и историографический опыт в отечественные исследования. Однако недостатки методологической подготовки порождают не содержательный синтез западных и отечественных идей и концепций, а практику прямых и порой вульгарных заимствований, в ряде случаев даже без указания источника 2. Подобной ситуации они дали точную характеристику «западные источники грядущих откровений» 3.

Конечно, недостатки такого рода присущи не всем работам российских исследователей.

Можно отметить целый ряд трудов, в которых дан глубокий анализ отдельных аспектов англоязычной историографии сталинизма. Диалог с западными исследователями стал органичной частью монографии О. Хлевнюка «Политбюро. Механизмы политической власти в 30-е годы» 4. Автор, демонстрируя глубокое знание работ Р. Такера, Дж. Гетти, Ш. Фицпатрик, многих других историков, в определенных случаях приходил к согласию с ними, иногда полемизировал. Свободное владение материалом позволило О. Хлевнюку рассмотреть российские и зарубежные публикации как составные части единого историографического комплекса.

Историографический раздел выделен в работе Е. Осокиной «За фасадом “сталинского изобилия”:

Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927–1941». Автор отмечала, что ее книга, «опираясь на достижения историографии и неизбежно разделяя недостатки ее современного этапа развития, входит в состав работ по истории советского общества периода сталинизма, одного из наиболее бурно развивавшихся в последнее десятилетие направления исследований» 5.

Большое внимание англоязычной историографии советской истории 1930-х гг. уделяется в публикациях И. Павловой, автора монографии «Механизм власти и строительство сталинского социализма» 6 и целого ряда статей по рассматриваемой тематике. Она была одним из активных участников дискуссии, организованной редакцией журнала «Отечественная история» в 1998–1999 гг.

по проблемам англоязычных исследований истории сталинизма. Занимая «антиревизионистские»

позиции, И. Павлова отстаивала приоритет тоталитарной теории в изучении сталинизма 7, что вызвало острую реакцию других участников полемики – А. Соколова, И. Олегиной, Ю. Игрицкого, Н.Щербань 8. Отметим и обсуждение на страницах журнала в 2000 г. проблемы «Власть и советское общество в 1917–1930-е гг.: новые источники» с привлечением ведущих западных авторов 9.

Серьезный вклад в исследование зарубежной историографии сталинизма внес Е. Кодин, автор монографии «Смоленский архив» и американская советология» и редактор сборника «Сталинизм в Горинов М.М. Советская история 1920–30-х годов: от мифов к реальности // Исторические исследования в России. Тенденции последних лет: Сб. ст. / Под ред. Г.А. Бордюгова. М., 1996. С. 262.

Бордюгов Г.А., Козлов В.А. История и конъюнктура: Субъективные заметки об истории советского общества.

М., 1992. С. 35.

Там же. С. 139.

Хлевнюк О. Политбюро. Механизмы политической власти в 30-е годы. М., 1996.

Осокина Е.А. За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927–1941. М., 1999. С. 26.

Павлова И.В. Механизм власти и строительство сталинского социализма. Новосибирск, 2001.

Павлова И.В.Современные западные историки сталинской России 30-х гг. (Критика «ревизионистского» подхода) // Отечественная история. 1998. № 5. С. 107–121.

И снова об историках-«ревизионистах» // Отечественная история. 1999. № 3. C. 121–141.

Власть и советское общество в 1917–1930-е годы: новые источники // Отечественная история. 2000. № 1.

С. 129–142.

российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков» 1.

С нашей точки зрения, уникальное место занимает издательская серия РОССПЭН «История сталинизма». На сегодняшний день русскоязычные читатели смогли познакомиться с работами Н. Барона, Ф.

Буббайера, Л. Виолы, В. Голдман, П. Грегори, Р. Даниелса, Дж. Истера, Дж. Кипа, С. Майнера, Т. Мартина, П. Соломона, Ш. Фицпатрик, Е. Юинга. Во многих случаях издательство предложило оригинальные переводы, сделав работы англоязычных авторов доступными для широкого круга исследователей.

В англоязычной историографии было много гипотез и моделей, объяснявших генезис сталинизма, периодизацию сталинского этапа советской истории, взаимодействие общества и государства в 1930-е гг., взаимовлияние политики, экономики и идеологии. В течение длительного периода времени они не были и не могли быть соответствующим образом документированы. Однако и после открытия советских архивов, несмотря на введение в научный оборот новых материалов, остаются нерешенные вопросы, связанные со Сталиным и сталинизмом. Поле деятельности исследователей остается огромным.

Проблема сегодня заключается не в том, что историкам не хватает эмпирического материала, хотя, конечно, академическое сообщество приветствовало, приветствует и будет приветствовать расширение источниковой базы. Вопрос в большей степени связан с аналитическими возможностями самой исторической науки.

История во взаимодействии с другими социальными и гуманитарными науками способна дать варианты объяснения сталинизма и дает их. Тема остается востребованной как в англоязычной, так и в постсоветской академической среде. Происходит процесс углубления анализа, расширения предмета исследования. Однако, как всякий процесс познания, он не только увеличивает число решенных проблем, но и постоянно расширяет область неизвестного.

В последние годы изменилась не только проблематика историографии, но и методологический инструментарий историков и их роль в процессе написания исторических работ. Англоязычные авторы, в отличие от своих российских коллег, сегодня не заявляют об «объективности» своего взгляда на исторические проблемы. В авторефератах кандидатских и докторских диссертаций, подготовленных в России и странах СНГ, тезис об «объективности» и следовании концепции «историзма» практически обязателен. Западные авторы стремятся подчеркнуть, что они, безусловно, готовят свои работы на репрезентативных источниках, но сам выбор источников, формулировка рассматриваемых проблем, выводы, к которым они приходят, не могут быть абсолютно объективными в силу зависимости от столь субъективных обстоятельств как научная подготовка, культурная и социальная база самого исследователя.

Авторы коллективной монографии разделяют такой подход. Каждый из нас имеет свои взгляды на историю англоязычных исследований советского государства и общества 1930-х гг., однако это не только не помешало совместной работе, но и позволило всем соавторам обогатить и углубить понимание рассматриваемых проблем.

Основная часть книги подготовлена Вячеславом Меньковским на основе докторской диссертации «Власть и советское общество 1930-х годов в англо-американской историографии» и первого издания его монографии «История и историография: Советский Союз 1930-х годов в трудах англоамериканских историков и политологов» 2. Он предлагает читателю обзор основных тенденций послевоенной историографии сталинизма в англоязычных исследованиях.

Первая часть книги «История и историография» дает обзор основных методологических этапов англоязычной историографии сталинизма. В первой главе анализируется тоталитарная парадигма, тесная взаимосвязь истории и политики, наиболее значимые направления теории тоталитаризма и общие черты тоталитарного и неомарксистского подходов к изучению исторического процесса. Вторая глава фокусируется на рассмотрении ревизионистского направления советологических исследований и критике историками-ревизионистами, на основе структурно-функционального подхода, тоталитарной модели и «концепции непрерывности» советской истории. В третьей главе Кодин Е. «Смоленский архив» и американская советология. Смоленск, 1998; Сталинизм в российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков / Под общ. ред.

Е.В. Кодина. Смоленск, 1999.

Меньковский В.И. История и историография: Советский Союз 1930-х годов в трудах англо-американских историков и политологов. Минск: БГУ, 2007.

внимание сосредоточено на влиянии социальной истории на ревизионистскую историографию, особенно на «новую когорту» социальных историков. Автор обращается к дискуссии «нового» и «старого» поколений ревизионистов по вопросам социальной истории сталинизма. Четвертая глава посвящена рассмотрению историографии сталинизма в годы после распада Советского Союза.

В. Меньковский дает анализ состояния социальной история после «архивной революции». Катарина Уль концентрирует внимание на постмодернистских подходах к изучению истории сталинизма.

Анализируя оценку личности советского человека в англоязычных исследованиях 1990–2000-х гг., она находит много общего в выводах историков-постмодернистов и исследователей, базировавшихся на тоталитарной концепции.

Во второй часть книги представлена современная инфраструктура англо-американских «российских и восточнославянских» исследований». В первой главе Марина Шабасова пишет о трансформации «российских и славянских исследований» и состоянии современного «россиеведения» и «советоведения» в англо-американском мире. Вторая глава, подготовленная М. Шабасовой и В. Меньковским на материалах интернет-публикаций, представляет читателям информацию об академических организациях, университетах, институтах и библиотеках Соединенных Штатов Америки, Австралийского Союза, Канады и Соединенного Королевства.

Авторы выражают искреннюю благодарность Екатерине Сакович и Ксении Вощенко за помощь при подготовке переводов для данного издания.

ЧАСТЬ I

ИСТОРИЯ И ИСТОРИОГРАФИЯ

ТОТАЛИТАРНАЯ ПАРАДИГМА

1.1. «Классическая» тоталитарная модель и ее модификации В 1950-х – начале 1960-х гг. главной целью западных специалистов-советологов было стремление к обобщенному описанию советской политической системы. Именно политическая система определяет отношения управляемых и правителей, устанавливает способ взаимодействия людей в управлении государственными делами, направляет государственную деятельность, создает условия для замены одних правителей другими. Представляя собой сложный комплекс взаимосвязанных, взаимодействующих друг с другом или же противодействующих друг другу политических институтов, политическая система является многоуровневым динамическим образованием. В ней выделяют три составные части: 1) подсистема политических идей, теорий, взглядов, эмоций, чувств, определяющих политическое сознание; 2) подсистема политических отношений между обществом и государством, различными классами и социальными группами; 3) подсистема политических институтов, образующих политическую организацию общества. Все элементы политической системы взаимосвязаны и обусловливают друг друга 1.

Таким образом, именно анализ политической системы дает возможность обнаружить своеобразие каждого режима. Однако уточним, что некоторые исследователи указывали на неправомерность общего употребления терминов «советская система», «политическая система СССР», считая их статичными и не отражающими историческую динамику. По мнению А. Мейера, изменения политического режима в истории Советского Союза были настолько глубокими, что точнее было бы применять концепцию взаимосвязанных, но меняющихся политических систем 2.

Часть работ англоязычных авторов была посвящена изучению того, как советская политическая система функционирует, часть – описанию существенных характеристик советского режима как «идеального типа» в веберовском понимании этого термина. К первой категории можно отнести труды Р. Бауэра, А. Инкелеса и К. Клукхона «Как советская система работает», М. Фейнсода «Как Россия управляется» и «Смоленск под властью Советов», Б. Мура «Советская политика: Дилемма власти» и «Террор и прогресс. СССР» 3. В процессе создания модели советской системы важнейшее значение имели работы Х. Арендт «Истоки тоталитаризма» и К. Фридриха и З. Бжезинского «Тоталитарная диктатура и автократия», в которых политическая система СССР описывалась как уникальный тоталитарный тип диктатуры 4. Так, Х. Арендт в «Истоках тоталитаризма», характеризуя всю историю советского государства как диктатуру, подчеркивала различия между «революционной диктатурой» в ленинские годы и «тоталитарной диктатурой» в годы Сталина, определяя в качеПалiтычная сiстэма грамадства // Беларуская энцыклапедыя: У 18 т. Т. 12. Мн., 2001. С.10.

The U.S.S.R. after 50 Years; Promise and Reality. New York: Knopf, 1967. P. 39–60.

Bauer R., Inkeles A., Kluckhohn C. How the Soviet System Works: Cultural, Psychological, and Social Themes.

Cambridge, 1956; Fainsod M. How Russia is Ruled. Cambridge, 1953; Fainsod M. Smolensk under Soviet Rule.

Cambridge, Mass., 1958; Moore B. Soviet Politics: The Dilemma of Power; The Role of Ideas in Social Change.

Cambridge, 1950; Moore B. Terror and Progress USSR: Some Sources of Change and Stability in the Soviet Dictatorship. Cambridge, 1954.

Arendt H. The Origins of Totalitarianism. New York, 1951; Friedrich C., Brzezinski Z. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. Cambridge, 1956.

стве водораздела 1929 г. – время установления единоличной власти Сталина и начала процесса массовой коллективизации 1.

Термин «тоталитаризм» впервые стал использоваться во время полемики, последовавшей за захватом власти фашистами в Италии. Определенная ирония заключается в том, что первоначально в 1920-е гг. он употреблялся в позитивном смысле двумя видными теоретиками Дж. Джентиле и А. Рокко. Дж. Джентиле писал о фашистской доктрине, которая связана не только с политическими организациями и политическим действием, но и с желанием, мыслями и чувствами нации. А. Рокко использовал термин в более узком смысле как абсолютную монополию государства на власть. Муссолини сначала был более близок к позиции Дж. Джентиле, говоря о «неистовой тоталитарной воле фашизма», однако затем стал использовать термин «тоталитарное государство», которым определял итальянскую фашистскую систему – uno stato totalitario, подразумевая национальное единство, отсутствие оппозиции, общность интересов различных социальных групп. В конце 1920-х гг. его оппоненты, например Ф. Турати, также определяли фашистское государство как «тоталитарное», но включали в эту характеристику негативный смысл.

Термин «тоталитаризм» изначально не нес положительный или отрицательный смысл, он являлся такой же характеристикой, как, например, коммунизм, фашизм или либерализм. Каждый из этих вариантов общественного устройства кем-то поддерживается, кем-то отрицается. Как и всякий «изм», он приобретает реальное содержание только после того, как теоретическая доктрина становится политической практикой.

К концу 1930-х гг. термин начал использоваться в разных странах, различные его характеристики слились в понятие радикально нового типа государства и общества и соотносились с деятельностью итальянского, немецкого и советского режимов. Определение стало распространяться и в англоязычном мире, приобретя значение, связанное с тотальным государственным контролем над личностью, не встречавшимся ранее в силу отсутствия технологических возможностей. Хотя сторонники этой концепции осознавали трудности точного определения и описания феномена, они считали, что коммунистический Советский Союз, фашистская Италия и нацистская Германия являются новым, специфическим явлением политической жизни. Принято считать, что первым употребил термин «тоталитаризм» для определения новой формы государства историк К. Хайес в 1939 г. в работе «Новизна тоталитаризма в истории западной цивилизации». К. Хайес выделял в качестве важнейших черт тоталитарной политической системы присвоение государством всех властных полномочий; использование популизма для общественной поддержки; эффективное применение пропаганды; опору на национализм и использование силовых методов.

Определенные различия в интерпретации тоталитарной концепции сохранялись постоянно.

Однако мы можем выделить базовые идеи и характеристики, являющиеся общими для всех авторов. Во-первых, тоталитарная диктатура отличается от всех традиционных форм авторитарной власти массовой социальной базой и имеет народный или псевдонародный характер. Во-вторых, тоталитаризм, в отличие от более традиционных диктатур, является крайне бюрократизированной системой власти. В-третьих, для тоталитарного режима характерно систематическое использование террора не только в отношении реальных противников, но и против ни в чем неповинных людей. Вчетвертых, тоталитарное государство является чрезвычайно динамичным феноменом, существующим в состоянии «перманентной революции» или «перманентной войны». В-пятых, в тоталитарной системе диктатор обладает большей реальной властью, чем политический лидер в других общественных системах.

Концепция тоталитаризма как нового, присущего ХХ в. явления в теории и практике деспотизма для англоязычных исследователей стала базой для сравнительного анализа Советского Союза 1930-х гг. и фашистских и нацистских государств. Они выделяли «левый» и «правый» тоталитаризм – два различных проявления одного общего явления, считая, что, несмотря на отдельные отличия, в основном два типа систем совпадают. Внимание обращалось на такие общие черты, как вождизм (фюрерство); наличие единственной массовой партии, контролирующей все общественные организации; агрессивную идеологию; контроль над масс-медиа; «атомизацию» общества; государственный террор; внешнюю экспансию и некоторые другие.

Х. Арендт находила происхождение тоталитарной системы в национализме и империализме, подчеркивая, что максимальная концентрация власти в «центре» обеспечивалась деятельностью Arendt H. The Origins of Totalitarianism. New York, 1951. P. 391.

нескольких организаций (массовой партии, тайной полиции, военных органов), ни одна из которых не обладала всей полнотой власти и делегировала ее вождю. К. Фридрих и З. Бжезинский представили общую модель тоталитарной диктатуры, основанную на следующих критериях: официальная монопольная идеология; единственная массовая партия; террористический полицейский контроль;

монополия на средства массовой информации; монополия на оружие; централизованно управляемая экономика. Эти шесть характеристик в совокупности формировали феномен, названный ими «тоталитарный синдром».

Раскрывая содержание отдельных составляющих, авторы отмечали, что идеология основывалась на официальной доктрине, охватывающей все аспекты жизни и требовавшей, чтобы каждый член общества их придерживался и поддерживал, хотя бы пассивно. Идеология проектировалась на «светлое будущее человечества» и полностью отвергала существующее общество. Единственная партия возглавлялась диктатором и состояла из относительно небольшого количества людей (до 10 % населения). Члены партии «страстно и безоговорочно» поддерживали идеологию режима и любыми путями способствовали ее распространению. Партия была иерархично организована, стояла над правительственной бюрократией или даже поглощала ее. Система физического и психологического террора осуществлялась партией и секретной полицией не только против реальных врагов режима, но и против более или менее произвольно выбранных слоев населения. Партия и правительство обладали технологически обеспеченным, практически полным контролем над всеми эффективными средствами массовой информации. Такое же технологическое обеспечение давало властным структурам возможность обладать монополией на использование боевого оружия. Власть централизованно контролировала и управляла всей экономикой, включая как бывшие независимые корпорации, так и большинство других ассоциаций и групп 1.

«В тоталитарном обществе те, кто владеет политической властью, стремятся для достижения своих целей взять под контроль и использовать все материальные и человеческие ресурсы общества, вторгаясь даже в частную жизнь людей» 2 К. Деуч, сравнивая различные политические системы, писал: «При демократии все, что не запрещено, разрешено; при авторитаризме все, что не разрешено, запрещено; при тоталитаризме все, что не запрещено, является обязательным» 3.

К. Фридрих и З. Бжезинский утверждали, что тоталитарные режимы являются автократиями, адаптированными к индустриальному обществу ХХ в. Однако фашистские и коммунистические диктатуры, которые в основном одинаковы, являются исторически новым явлением. Они более близки друг другу, чем любые другие системы власти, включая ранние формы автократии. При всем этом К. Фридрих признавал, что не может дать адекватного объяснения их генезиса. «Почему они такие, какие они есть, мы не знаем» 4.

Система управления, подобная тоталитарной диктатуре, никогда ранее не существовала.

«Никогда восточный деспотизм далекого прошлого или абсолютные монархии, недавно существовавшие в Европе, тирании античных греческих городов-государств или Римской империи, тирании городов-государств эпохи итальянского Возрождения или бонапартистская военная диктатура, другие диктатуры этого или прошлых столетий не обладали этим сочетанием характерных черт, хотя могли обладать одной или другой из них» 5.