«1 2 МАРИЯ СМОРЖЕВСКИХ-СМИРНОВА ИНГЕРМАНЛАНДИЯ, ЭСТЛЯНДИЯ И ЛИФЛЯНДИЯ В ЦЕРКОВНОМ ПАНЕГИРИКЕ ПЕТРОВСКОЙ ЭПОХИ Tallinn 2013 3 TALLINNA LIKOOL HUMANITAARTEADUSTE DISSERTATSIOONID TALLINN UNIVERSITY DISSERTATIONS ON ...»

TALLINNA LIKOOL

HUMANITAARTEADUSTE DISSERTATSIOONID

TALLINN UNIVERSITY

DISSERTATIONS ON HUMANITIES

ТАЛЛИННСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

ДИССЕРТАЦИИ ПО ГУМАНИТАРНЫМ НАУКАМ

34

1

2

МАРИЯ СМОРЖЕВСКИХ-СМИРНОВА

ИНГЕРМАНЛАНДИЯ,

ЭСТЛЯНДИЯ И ЛИФЛЯНДИЯ

В ЦЕРКОВНОМ ПАНЕГИРИКЕ

ПЕТРОВСКОЙ ЭПОХИ

Tallinn 2013 3

TALLINNA LIKOOL

HUMANITAARTEADUSTE DISSERTATSIOONID

TALLINN UNIVERSITY

DISSERTATIONS ON HUMANITIES

ТАЛЛИННСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

ДИССЕРТАЦИИ ПО ГУМАНИТАРНЫМ НАУКАМ

Мария Сморжевских-Смирнова

ИНГЕРМАНЛАНДИЯ, ЭСТЛЯНДИЯ И ЛИФЛЯНДИЯ В ЦЕРКОВНОМ

ПАНЕГИРИКЕ ПЕТРОВСКОЙ ЭПОХИ

Эстонский гуманитарный институт, Таллиннский университет, Таллинн, Эстония Диссертация допущена к защите на соискание ученой степени доктора философии (теория культуры) 24 октября 2013 года Ученым советом по гуманитарным наук

ам Таллинского университета Научные руководители: Е.А. Погосян, PhD, профессор, университет Альберта, Канада М.Ю. Лотман, PhD, профессор, Таллинский университет, Эстония Оппоненты: Рикардо Николози, PhD, профессор, Рурский университет Бохума, Германия Михаил Люстров, PhD, профессор, Российский государственный Гуманитарный университет, Россия

Защита состоится 11 декабря 2013 года в Таллиннском университете по адресу Тaллинн, Уус-Садама, 5, аудитория M-213, в 10.00 чacoв.

Это исследование было поддержано Европейским Социальным Фондом в рамках докторской и интернационализационной программы DoRa. Данная работа подготовлена при поддержке проекта "Докторская школа культурологии и искусств" (KTKDK) Европейского Социального Фонда.

Авторское право: Мария Сморжевских-Смирнова, Авторское право: Таллиннский университет, ISSN 1736-3624 (публикация) ISBN 978-9949-29-119-9 (публикация) ISSN 1736-5031 (online, PDF) ISBN 978-9949-29-120-5 (online, PDF) Издaтeльcтвo Таллиннского университета Нарвское шоссе, 10120 Таллинн Эcтoния www.tlu.ee Моим любимым и безвозвратно ушедшим Юхану и Наталье Ааль посвящается Phendatud minu armsatele meie seast lahkunud vanavanematele Juhan ja Natalia Aalile

СОДЕРЖАНИЕ

СПИСОК ОПУБЛИКОВАННЫХ РАБОТ ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ

БЛАГОДАРНОСТИ

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА 1. У ИСТОКОВ ЦЕРКОВНОГО ПАНЕГИРИКА СЕВЕРНОЙ ВОЙНЫ:

ПРОПОВЕДИ МИТРОПОЛИТА СТЕФАНА (ЯВОРСКОГО) 1702-1703 ГГ.............. 1.1. Церковное слово в контексте первых панегириков на победы Северной войны.

1.2. «Знамение во благо»: победа у Эрестфере в «Слове приветствующем победе» Стефана Яворского.

1.2.1. Сюжет 12 главы Апокалипсиса и Азовская панегирическая традиция в «Слове…» о. Стефана.

1.2.2. Апокалипсический сюжет в описании Эрестферской победы.

1.2.3. «В крове крыл твоих возрадуюся»: концепция завоевания Прибалтийских земель в «Слове…» о. Стефана.

1.3. Ингерманландия в проповедях Стефана Яворского.

1.3.1. «Колесница торжественная» 1 января 1703.

1.3.2. У истоков петровского «парадиза».

ГЛАВА 2. НА ПУТИ К НАРВСКОМУ «ВЗЯТИЮ»

2.1. «При помощи Божией, Ингрия в руках»: ингерманландские победы года.

2.2. «Преосвященного Стефана Митрополита Рязанского Колесница Четыреколесная»

ГЛАВА 3. 1704-Й ГОД.

3.1. Возвращение «праотеческих городов»: победы 1704 года в переписке Петра и документах 1704 года.

3.2. «Сеющия слезами радостию пожнут»: взятие Дерпта и Нарвы в проповеди митрополита Стефана на Новый 1705 год.

ГЛАВА 4. ПРИБАЛТИЙСКИЕ ЗЕМЛИ В ЦЕРКОВНЫХ ПАНЕГИРИКАХ

ПЕРИОДА 1706 – ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ 1710-ГОДА

4.1. От «наследия» к «взысканию»: победы 1705 года и проповедь митрополита Стефана на Новый 1706 год.

4.2. 1706-1709 гг. в церковной панегирической культуре.

4.3. 1710-й год. «Слово благодарственное….» митрополита Стефана о взятии Выборга.

ГЛАВА 5. РИГА И РЕВЕЛЬ В ЦАРСКОЙ ПЕРЕПИСКЕ И ЦЕРКОВНОЙ

ПАНЕГИРИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ 1710-ГО ГОДА.

5.1. Рига и Ревель в письмах митрополита Стефана Петру I.

5.2. «Свадьба» Риги и Петра I в 1710-м году

5.2.1. Источники свадебного сюжета: свадьба Флемминга, «Riga — devicta», триумфальные врата

5.3. Рига и Ревель в Синаксаре о. Иоанна (Максимовича): концепция «своих» и «чужих» городов.

ГЛАВА 6. ИДЕОЛОГИЯ В САКРАЛЬНОМ ИСКУССТВЕ.

6.1. Петровские храмы в Эстляндии и Лифляндии

6.2. Иконостас Преображенской церкви Ревеля (1718-1720) как одна из форм церковного панегирика.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ЛИТЕРАТУРА, ИСПОЛЬЗОВАННАЯ В РАБОТЕ

KOKKUVTE

SUMMARY

БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ

ELULOOKIRJELDUS

CURRICULUM VITAE

СПИСОК ОПУБЛИКОВАННЫХ РАБОТ ПО ТЕМЕ

ДИССЕРТАЦИИ

I. Елена Погосян, Мария Сморжевских-Смирнова 2013. «Вкусите и видите»:

Аллегория чувств и концепция правителя в сочинениях Кариона Истомина. – Пильщиков, И. (ред.). Случайность и непредсказуемость в истории культуры.

Материалы Вторых Лотмановских дней в Таллиннском университете (4– июня 2010 г.). Таллинн: Издательство ТЛУ, 241–271.

II. Мария Сморжевских-Смирнова 2013. «Свои» и «чужие» города в Синаксаре Иоанна (Максимовича): из истории петровских завоеваний в Прибалтике в 1710 году. – Долинин, А.; Доронченков, И.; Ковнацкая, Л.; Мазур, Н. (ред.).

(Не)музыкальное приношение, или Allegro affettuoso: Сборник статей к 65летию Бориса Ароновича Каца. Санкт-Петербург: Издательство Европейского университета, 103–115.

III. Елена Погосян, Мария Сморжевских-Смирнова 2012. Иконостас Ивана Зарудного в Преображенской церкви Ревеля (Таллина). Семантика и идеология.

– Русское искусство Нового времени. Исследования и материалы. Сборник статей по итогам Всероссийской научной конференции с участием иностранных специалистов «Отечественное искусство XVIII – начала XX века: стилевые предпочтения, персоналии, обучение, взаимоотношения с государством и обществом». Москва: Памятники исторической мысли, 8–22.

IV. Мария Сморжевских-Смирнова 2012. Ревельский иконостас Ивана Зарудного в контексте идеологии балтийских завоеваний. – Труды государственного музея истории Санкт-Петербурга. Вып. 22. Храмы Петровской эпохи: Материалы международной научной конференции (Санкт-Петербург, Петропавловская крепость, 7-8 июня 2012 г.). Санкт-Петербург: Государственный музей истории Санкт-Петербурга, 99–114.

V. Елена Погосян, Мария Сморжевских-Смирнова 2011. "Литургия Господня", гербовая икона Таллиннской Никольской церкви. – Петровское время в лицах К 30-летию Отдела Государственного Эрмитажа "Дворец Меншикова" (1981-2011). Санкт-Петербург: Издательство Государственного Эрмитажа, 299– VI. Мария Сморжевских-Смирнова 2011. Парадиз в географии Петра Великого. – Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XII: Мифология культурного пространства: К 80-летию Сергея Геннадиевича Исакова. Тарту: Издательство Тартуского университета, 28– 43.

VII. Елена Погосян, Мария Сморжевских-Смирнова 2011. Икона "Литургия Господня". – Искусство иконы Эстонии. Каталог. Таллин: Эстонский художественный музей, 74–77.

VIII. Елена Погосян, Мария Сморжевских-Смирнова 2011. Иконостас Ивана Зарудного в Преображенской церкви Таллинна. – Искусство иконы Эстонии.

Каталог. Таллин: Эстонский художественный музей, 78– 112.

IX. Елена Погосян, Мария Сморжевских-Смирнова 2011. Екатерина Алексеевна российская государыня и царская невеста на ревельской иконе. – Пограничные феномены культуры. Перевод. Диалог. Семиосфера. Материалы Первых Лотмановских дней в Таллиннском университете (4-7 июня 2009 г.). Таллин:

Издательство Таллинского университета, 117–144.

X. Jelena Pogosjan, Maria Smorzhevskihh-Smirnova 2011. Peter I's Icon from the St Nicholas Church in Tallinn: Iconography and Ideology. – Kunstiteaduslikke Uurimusi = Studies on art and architecture = Studien fr Kunstwissenschaft, 20(1Tallinn, 191– 211.

XI. Мария Сморжевских-Смирнова 2010. Рига-«невеста» в балтийских завоеваниях Петра I. – Scando-Slavica, 56:2, 251–268.

XII. Елена Погосян, Мария Сморжевских-Смирнова 2010. Царь Петр Алексеевич и Государыня Екатерина Алексеевна на иконе Таллинского Никольского храма. – Русские в Прибалтике: сб. cтатей. Москва: Наука, 21–47.

XIII. Елена Погосян, Мария Сморжевских-Смирнова 2010. «Книга любви знак в честен брак»: воспитание чувств молодого царя Петра Алексеевича. – Con amore: Историко-филологический сборник в честь Любови Николаевны Киселевой. Москва: O.G.I., 519– 528.

XIV. Елена Погосян, Мария Сморжевских-Смирнова 2009. "Яко аз на раны готов":

Петр I на иконе Таллиннского Никольского храма. – Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VII (Новая серия). Тарту:

Издательство Тартуского университета, 11–37.

XV. Мария Сморжевских-Смирнова 2009. Перенесение мощей Александра Невского: "водный путь" в имперском церемониале. – Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. VII (Новая серия). Тарту:

Издательство Тартуского университета, 38–59.

XVI. Елена Погосян, Мария Сморжевских-Смирнова 2009. Еще раз о тайне иконы "Литургия Господня". – Таллинн = Tallinn : литература, искусство, критика, 1/2. Таллинн: Александра, 74–99.

XVII. Мария Сморжевских-Смирнова 2008. Церковный календарь и панегирическое слово начала 1740- гг. – Русская филология: сборник научных работ молодых филологов. Тарту: Издательство Тартуского университета, 18–23.

XVIII. Мария Сморжевских-Смирнова 2004. Концепция войны у Феофана Прокоповича и официальная идеология петровской эпохи. – Лотмановский сборник: Международный конгресс "Семиотика культуры: культурные механизмы, границы, самоидентификации". Тарту, Таллин; 26.02.-02.03.2002.

Москва: O.G.I., 899–911.

XIX. Мария Сморжевских-Смирнова 2002. Функция библейской цитаты в похвальных словах Феофана Прокоповича. – Русская филология: сборник научных работ молодых филологов. Тарту: Издательство Тартуского университета, 35–40.

XX. Елена Погосян, Мария Сморжевских-Смирнова 2002. "Я деву в солнце зрю стоящу..." (апокалиптический сюжет и формы исторической рефлексии: 1695гг.). – История и историософия в литературном преломлении. Studia russica Helsingiensia et Tartuensia. Тарту: Издательство Тартуского университета, 9–36.

БЛАГОДАРНОСТИ

Я искренне благодарю:

– своих научных руководителей:

Елену Анатольевну Погосян за посвящение меня в мир науки и многолетний кропотливый труд научного руководства, за бесценный опыт совместных академических исследований и вдохновляющий пример подлинного служения русской истории, литературе и искусству Михаила Юрьевича Лотмана за неустанную и действенную поддержку в самые решающие моменты моего четырехлетнего пути в докторантуре Таллиннского университета, за доверие, такт и бесконечно ценные академические советы на самом ответственном этапе написания диссертации – преподавателей Тартуского университета отделений русской литературы и русского языка за незабываемые лекционные курсы, семинары, конференции и дискуссии, за научение в период 1996-2003 гг. фундаментальным принципам литературного и лингвистического анализа, за предоставленную уникальную возможность наследовать и продолжать традиции Тартускомосковской семиотической школы – коллектив Эстонского гуманитарного института (EHI) Таллиннского университета и лично директора института Ханнеса Паланга за неусыпное внимание к моим чаяниям и интересам, за подаренное счастье заниматься любимым делом в самой благоприятной и дружественной атмосфере – академическую комиссию и научный фонд Эстонского Гуманитарного института (EHI Teadusfond), которые из семестра в семестр оказывали мне серьезную финансовую поддержку – программу DoRa, фонды Archimedes, Kristjan Jaagu stipendium и Eesti Kultuurkapital, щедро финансировавших мои продолжительные заграничные путешествия по библиотекам, архивам, музеям и университетам России, Швеции, Латвии, Украины. Исключительно благодаря этим поездкам и этим организациям я смогла познакомиться с редчайшими материалами, и, что особенно важно, – сумела постичь те уровни барочного языка, что находятся за пределами вербального и представлены визуальной культурой – Ирину Захаровну Белобровцеву за трогательную заботу и найденную для меня возможность стать в 2012 году стипендиатом города Таллинна – Татьяну Дмитриевну Кузовкину за поддержку и оказанное доверие участвовать в ответственных свершениях Лотмановского архива и фонда Эстонского семиотического наследия – настоятеля таллинской Никольской церкви о. Олега (Врону), настоятеля таллинской Преображенской церкви о. Александра (Сарапика), настоятеля церкви Покрова Пресвятой Богородицы в Филях (Москва) о. Бориса (Михайлова), Николая и Ореста Кормашовых, Марию Лиллепруун, Галину Балашову, Татьяну Тартынскую, Екатерину Гусеву, Екатерину Зонову, Екатерину Кислову – радушный коллектив Кадриоргского художественного музея, ставший для меня за последние 4 года фактически родным, и лично директора музея Александру Мурре за постоянный интерес к моему исследованию, активную и разнообразную помощь в работе, а также за предоставленную возможность стать одним из жителей ревельского дворца моих главнейших диссертационных героев – Петра I и Екатерины I – организаторов и посетителей моих публичных лекций и лекционных курсов, благодаря которым появились самые яркие и увлекательные эпизоды настоящей диссертации.

И, наконец, я выражаю глубочайшую сердечную благодарность моим родителям Татьяне и Павлу Заруцких, моему мужу Эдуарду и сыновьям Марку и Павлу Смирновым за неугасающую любовь, всеобъемлющую поддержку, за веру и безграничное терпение на протяжении всего моего академического и жизненного пути

ВВЕДЕНИЕ

В декабре 1704 г. каждый, кто находился в Москве, мог стать свидетелем удивительной «свадьбы»: Петр I в образе Персея сочетался браком с «прекрасной невестой» – Ижорской землей, представленной Андромедой.

Идиллическую картину дополняли пожелания «века златого, века безнаветного, века благополучного» «новобрачным», – так виделись учителям Московской Славяно-латинской академии первые завоевания России на территории Балтики в годы Северной войны. Изображение «нового сего брака» в виде большой живописной композиции было помещено на одну из сторон триумфальных врат, устроенных от имени академии в честь русского войска, возвращавшегося в столицу после военной кампании 1704 года.1 В начале 1700-х гг. «свадьба» Петра I и Ижорской земли являлась лишь одним из многих панегирических сюжетов официальной культуры, которые идеологически оформляли значимые события современности.

Панегирик Петровского времени – явление особенное.2 К панегирикам этой эпохи исследователи относят чрезвычайно широкий ряд явлений светской и церковной культуры: триумфальные врата, фейерверки, театральные постановки и приветственные речи монарху, реляции о победах, конклюзии, гравюры и памятные медали, а также церковные проповеди и литургические тексты, – такие как Полтавская служба и служба на Ништадский мир.

Элементы панегирика, проявляющиеся во всех областях культуры, дали и общее определение стилю официальной литературы и искусства Петровской эпохи – панегирический (Панегирическая литература 1979: 33).

В отличие от предыдущих эпох, панегирик Петровского времени всегда обращен к максимально широкой аудитории: это не только царские «верные подданные», среди которых представители всех сословий, но и многочисленные иностранные посланники, интересующиеся всем происходящим и скрупулезно фиксирующие полученную информацию для передачи своим государям. Панегирик данного периода обращен и к главным противникам по войне – шведам, причем не только к тем, которые сами являются участниками триумфа, когда их в качестве живого свидетельства победы ведут в день торжественного «шествия» победителей, но и к тем, кто В декабре 1704 г. в Москве были возведены 7 триумфальных врат в честь побед России, главными из которых в уходящем году были взятие Дерпта и Нарвы. Сюжеты триумфальных врат Славяно-латинской академии, а также подробный комментарий к ним явились предметом отдельного печатного издания, составленного префектом академии Иосифом Туробойским и опубликованного тогда же, в декабре 1704 г., в Москве (Панегирическая литература 1979: 98). Издание подобных «книжиц» практиковалось как в прошлом 1703 году, так и в последующие годы Петровского царствования.

Мы не останавливаемся на жанровых законах построения панегирика, его классической типологии, а также эволюции панегирика от античности к началу XVIII века, поскольку все это является темой отдельного раздела в монографии Р. Николози «Петербургский панегирик XVIII века» и очень подробно исследователем описано (Николози 2009: 18-26).

потенциально может и, по логике создателей, должен узнать о военном триумфе Петра. Начиная с первых побед, Петр I вступает с Карлом XII в своеобразный панегирический «диалог», чеканя и распространяя памятные медали, печатая торжественные речи, заказывая гравюры на тему успешных баталий и возводя триумфальные врата, т.е., используя все те же приемы и «средства», к которым прибегал и шведский король.3 Показательно в этой связи, что памятные медали на победы Северной войны Петр I спешит заказать у того же Аугсбургского мастера-медальера Филиппа Генриха Мюллера, который в начале войны создавал медали в честь побед над Россией для шведского короля Карла XII. Перед нами яркий пример коммуникации, участники которой все делают для того, чтобы исходное послание имело предельно понятное содержание, адекватное оформление и не подверглось каким-либо искажениям в процессе передачи: все исходные смыслы должны сохраняться, быть прозрачными и максимально воздействовать на адресата.

Панегирик Петровской эпохи рассчитан, таким образом, на многократное и многоуровневое «прочитывание», часто определяемое статусом события, которому он посвящен. Чем важнее событие, тем больше способов и уровней репрезентации оно имеет, причем не только в разных по форме и сфере своего бытования панегириках (как церковных, так и светских), но и в рамках даже одного такого произведения. Характерный пример здесь – триумфальные врата, где репрезентация события осуществляется на уровне скульптуры, живописи, надписей, музыкального или голосового сопровождения и, наконец, самой архитектурной конструкции, часто ориентированной на шатровые храмы, построенные «в память важного события или военной победы» (Тюхменева 2005: 289; Тюхменева 2009: 63).

Многократному «прочитыванию» панегирика способствует не только цикличная жанровая природа определенных произведений (прежде всего, церковной службы и синаксаря), но и процесс тиражирования, который осуществляется в это время при помощи печатного станка (гравюры, книги, брошюры, реляции). Важно, что вся печатная продукция, за исключением церковных изданий, осуществляется под личным контролем царя (Пекарский 1862 (2): 645). При этом многие панегирики печатаются сразу на нескольких языках. Так, тексты триумфальных врат в специально составленных брошюрах-описаниях воспроизводятся на латинском, русском и греческом. То же самое можно сказать и об отдельных проповедях, а также виршах, Впервые и более подробно такая диалогичная природа панегирика Петровской эпохи была описана в нашем совместном с Е.А. Погосян докладе “Fencing off the Orthodox Space in a Protestant City: Revel in 1710-1725”, прочтенном в Стокгольме в 2010 г. в рамках конгресса ICCEES. Нами был рассмотрен вопрос о том, как такого рода диалог развертывался в пространстве завоеванного города, и в какой степени церковный панегирик был включен в этот процесс.

См., например, описание триумфальных врат, возведенных в честь Полтавской победы Славяно-греко-латинской Академией и описание Меншиковских триумфальных врат того же года (Тюхменева 2005: 157-216).

посвященных победам Петра I и напечатанных на русском, латинском и польском языках.5 И это далеко не все примеры панегирического «полиглотизма».

Подавляющее большинство панегириков Петровской эпохи посвящено военным событиям и победам России. Сначала Азовские походы, а затем и продолжительная Северная война (1700 – 1721 гг.) являются главным источником вдохновления панегиристов и поводом для подробной рефлексии в официальной культуре. При этом, каждый сюжет концептуален и всегда отвечает очень конкретным идеологическим задачам.

Как это часто случалось в истории войн, сражения за новые земли ведутся не только при помощи пороха и огня. На землях, которые предполагалось завоевать, накануне осады (крепости/города) или вторжения (в область/регион) распространялись листовки и обращения к местному населению, являвшие собой превосходный образец изящества слога, глубины мысли и, разумеется, силы убеждения. Такие «прелестные листы» (в значении «прельщающие») печатались каждой из воюющих сторон. Одному из аналогичных агитационных посланий, распространенных шведами в Малороссии, Петр I давал такую эмоциональную оценку: «нам в сих числах донесен выданный за подписью и печатью короля шведского от 16 декабря 1708 года безстыдный универсал на малороссийском языке, который наполнен грубой лаи, касающейся высокой персоны нашей и ради нескладной, явной всем и простым, а не то что умным людям лжи, самохвальства и киченья, его удобнее может студным и возмутительным пасквилем, нежели королевским универсалом назван быти» (Пекарский (2): 177).6 Не до конца ясно, что же больше всего взволновало в этом «возмутительном пасквиле» царя Петра: сам факт распространения данного послания, его язык и, следовательно, расчет на потенциальную аудиторию Малороссии, откуда только что пришла весть об измене гетмана Мазепы, или же содержательная сторона с похвалами и «киченьем» Карла XII и уничижением российского монарха? Очевидно, чувства царя задело каждое из этих обстоятельств, а все вместе было расценено как явление недопустимое и требующее незамедлительного пресечения.

Вместе с тем, Петр I и сам ничуть не уступал королю Шведскому, если не превосходил его в красноречии: он тоже печатал и распространял в еще не завоеванных землях Эстляндии и Лифляндии подобные универсалы. Местных жителей эти агитационные по сути воззвания убеждали принять «искреннюю Здесь можно указать на одну из первых проповедей, напечатанную и переведенную по указу Петра в 1709 г. на латинский язык, – «Панегирикос или слово похвальное, о преславной над войсками свейскими победе…» о. Феофана Прокоповича. Данная публикация включала также стихи в честь победы на русском, польском и латинском языках (Пекарский 1862 (1): 485).

Наиболее полный обзор подобных изданий представлен в исследовании М.Ю. Люстрова.

См.: Люстров.

милость и благосклонные намерения», «благодеяния и ласку» российского монарха (отметим, что в каждой формулировке таких посланий всегда отчетливо проступал ироничный и остроумный авторский стиль самого царя).

Петр I лично обращался к представителям всех сословий, разъясняя конечную цель своих действий: «обеспечить и даровать нашему государству и всем соседним странам надежный и прочный мир», а данной конкретной земле, путем ее «счастливого присоединения» к России, обеспечить, наконец, «всеобщее спокойствие, безопасность и благоденствие» (ПБПВ (10): 285-286).

Шведское правление расценивалась в данных посланиях не иначе как «иго», от которого все страдали, и которое, наконец, можно сбросить, перейдя «под великую царскую защиту» и покровительство Петра I (ПБПВ (10): 285-286).

Таким образом, царь конструировал на еще не завоеванной земле образ освободителя, а вместе с ним, – и изощренный оксюморон идеологии завоеваний: завоевать, чтобы освободить, или освободить завоевывая.

Петр I, очевидно, отдавал себе отчет в том, что решение столь непростой задачи, предлагаемой им шведским подданным, не может быть легким и быстрым. И здесь пристального внимания заслуживает тот факт, что особые обязательства по внедрению этих идей и истолкованию их на пока еще вражеской шведской территории царь накладывал на местное лютеранское духовенство. В каждом своем послании он не просто рекомендовал, но вменял «в обязанность» пасторам «чтобы они в своих проповедях с кафедры постоянно и понятно разъясняли это крестьянам» (ПБПВ (10): 286).

Выполнение данного условия царь приравнивал к «всеобщей пользе», ведущей, в свою очередь, к «верной защите» «щедрой милости и благоволению» с его стороны (ПБПВ (10): 286).

Глубокая убежденность Петра в силе слова, произнесенного с церковной кафедры, к моменту составления таких универсалов имела уже очень серьезное основание, обусловленное его личной успешной практикой разъяснения самых важных идеологических задач с церковного амвона. Уже с первой своей военной победы царь стремился подробно и убедительно разъяснять значение войны и «высший» смысл своих завоеваний, прежде всего, в России своим «верным подданным», для которых война была тяжким бременем. На протяжении всей войны процесс идеологического строительства был неотделим от процесса завоеваний. Главным проводником между идеей и ее реципиентом в это время была, несомненно, панегирическая культура и церковная панегирическая культура в частности.

Наряду с письменными обращениями к жителям покоряемых территорий и «аккордными» документами, наряду с договорами, составляемыми царем с целью заключения союзных обязательств, идеология завоеваний находила свое яркое выражение именно в панегириках. Широкий жанровый диапазон, многочисленность и доступность панегириков позволяли их авторам на уровне официальной культуры максимально эффективно развивать и внедрять те идеи, которые должны были формировать совершенно определенное отношение к процессу завоеваний; к задачам завоеваний; и, наконец, к самим завоеванным землям и городам.

Именно эта идеологическая составляющая панегирика будет находиться в фокусе нашего внимания в настоящей работе, и именно поэтому исторические экскурсы будут иметь для нас сугубо вспомогательное значение (как необходимые для прояснения контекста). Мы ни в коем случае не преследуем целей анализа собственно фактов, т.е. реконструкции некоторой объективной исторической истины или реальности. Область нашего исследования (несмотря на постоянные пересечения с историей) – это семиотика культуры, т.е не сама история, а ее модели. Таким образом, в настоящей работе нам предстоит говорить о самом что ни на есть субъективном восприятии и видении истории, таком, которое знаменовало собой становление имперского дискурса и соответствующего метанарратива в панегирической культуре.

Из огромного корпуса панегирических произведений мы сосредоточимся, прежде всего, на тех, которые имеют отношение к церковной панегирической культуре.

В рамках интересующей нас эпохи понятие «церковный панегирик» включает в себя произведения разных по функциям жанров: составленных для богослужения (праздничные службы, синаксарь), написанных как обращение священника к пастве (проповедь, «слово»), созданных для иллюстрирования церковных изданий (патерик), созданных для оформления церковного пространства (икона, иконостас). Таким образом, в Петровскую эпоху церковный панегирик достаточно широко представлен как вербальными, так и визуальными жанрами, общим свойством которых является, прежде всего, их высокий статус (они выражают позицию церкви), а также панегирическая природа, отражающая актуальные идеологические задачи.

Несмотря на специфическую область бытования и жанровый состав церковного панегирика, его целевая и потенциальная аудитория (и мы остановимся на данном вопросе подробно в основной части работы) та же самая, что и у светского панегирика: это снова не только подданные царя, но и иностранцы и, собственно, побежденные. Выше мы уже упоминали проповеди о. Феофана Прокоповича (см. ссылку № 5), переведенные по указу Петра и обращенные в первую очередь к иностранным адресатам. В качестве дополнительного примера, ссылаясь на замечательное исследование М.Ю. Люстрова, – «Русско-шведские литературные связи в XVIII веке», – укажем на еще одно сочинение о. Феофана, переведенное уже по инициативе шведской стороны на шведский язык и напечатанное в 1725 году. Это – «Слово на погребение…» Петра Великого. Оно было произнесено о. Феофаном в Петропавловском соборе подле гроба Петра I в день погребения монарха, 8 марта 1725 года (обратим внимание на то, как быстро переведено и напечатано «Слово…», это все тот же 1725-й год). Позднее посмертный панегирик Петру включался в различные шведские конволюты и издания мемориального характера, благодаря чему «Слово…» Псковского архиепископа Феофана соседствовало со «Словами» на погребение шведских монархов, написанными шведскими панегиристами (Люстров 2006: 21-23). И хотя в 1725 г. Россия и Швеция являлись уже не врагами, а, скорее, добрыми соседями, панегирик, посвященный прославлению деяний Петра I, в том числе, и побед над Швецией, был в этой стране востребован. Отметим также, что в 1726 г. «Слово…» о. Феофана было опубликовано во Франции (перевод на французский язык выполнен аббатом Жираром), и в том же году, на латинском языке – в Гамбурге и Ревеле (Еремин 1961: 473). Таким образом, даже после смерти двух главных участников Северной войны, интерес к панегирическому диалогу, так успешно ими начатому в 1700-м году, не угасал ни в Европе, ни в землях, ставших теперь частью Российской империи. К сожалению, того же нельзя сказать о самой России, где со смертью Петра I прекращаются многие его прогрессивные начинания. С другой стороны, после 1721 года, отпадает и острая необходимость интенсивного панегирического диалога: война закончена, шведские земли Петром завоеваны, имперский статус Россией получен (как и императорский титул царем), но самое главное – нет в живых основного адресата – шведского короля Карла XII.

Между тем, изучение панегирика Петровской эпохи как диалогического жанра, обращенного к военным оппонентам, представляется весьма перспективным и заслуживающим самого тщательного внимания. В нашей работе мы частично коснемся данной тематики на примерах церковного искусства, созданного специально для сакрального пространства завоеванных территорий и вступающего в своеобразный конфессиональный диалог с местными жителями-лютеранами.

Обращаясь к теме нашего исследования, отметим, что особенный интерес для нас будут представлять не просто идеологические аспекты завоеваний, но прежде всего то, каким образом в церковных панегириках формировалась идеология завоевания балтийских земель – Ингерманландии, Эстляндии и Лифляндии. В таком тематическом направлении церковные панегирики Петровской эпохи еще не являлись предметом исследовательского внимания.

Вместе с тем, обращение к этой теме позволило бы понять саму технологию идеологического процесса, а еще точнее, его модели – жанровые, риторические, эмблематические.

Завоевание Балтийских территорий, пришедшееся на 1702–1710 гг., ознаменовало собой самый интенсивный период Северной войны и имело свою богатую предысторию, уходящую вглубь столетий.

Балтийские земли, принадлежавшие на начало войны Шведской короне, в продолжение долгого времени являлись желанными для России и, начиная со времен князя Александра Невского, не раз становились причиной военных конфликтов со шведами, немцами, поляками. После Невской битвы 1240го года территория Ижорской земли была взята под контроль русских князей, однако впоследствии земли эти неоднократно переходили из «рук в руки».

Начиная с Ливонской войны (1558 – 1583), попытки России укрепиться в землях Прибалтики терпели крах. Так, Русско-шведская война 1614–1617-х гг., закончилась унизительным для России Столбовским миром, когда был полностью утрачен выход к Балтийскому морю и крепости в Ингерманландии. Последняя война за Балтийские земли была начата в году отцом Петра I, царем Алексеем Михайловичем, и длилась до 1658 года.

Несмотря на то, что во время этой войны царским войскам удалось достичь некоторых успехов в Лифляндии (были взяты Кокенгаузен, Динабург, Дерпт), а также в Ингерманландии (завоеваны Орешек и Канцы), заключенный со Швецией мир не оставил за Россией никаких из ее территориальных «приобретений». Русско-шведская война царя Алексея Михайловича закончилась также безрезультатно, как и осада Риги, которая была начата по его указу, длилась 50 дней, но оказалась напрасной. Тем не менее, история прежних войн России за балтийские земли и единичные кратковременные завоевания, предпринятые царственными предшественниками Петра, были тем важным контекстом, в рамках которого в начале Северной войны начала формироваться идеология новых балтийских завоеваний. Так, уже первые взятые Петром I крепости и территории фактически моментально обрели в официальной культуре устойчивый образ «возвращенных» «отеческих» и «праотеческих» земель, что нашло отражение даже в передаче названий (не только в текстах панегириков, но и в военных отчетах): Орешек-Нотебург, Юрьев-Дерпт, Ругодив-Нарва, Ижорская земля – Ингерманландия. Чем дольше длилась война, тем больше появлялось новых земель у России, и тем сложнее становились идеологические построения.

Сюжет царской свадьбы, приведенный нами в начале как пример идеологического осмысления военных побед, не случайно, конечно, возник в конце 1704 года: после взятия «праотеческих» крепостей в Ингерманландии, а также Дерпта и Нарвы царь надеялся заключить со Швецией «всеполезный»

мир и как можно скорее положить конец изнурительной кровопролитной войне.8 Для России новых завоеваний в шведских землях царь на ближайшее время уже не планировал. Именно поэтому создатели триумфальных врат разработали тему счастливого брака Петра I с Ингерманландией, предвозвестив «век златой» этому «Богом данному сочетанию», т.е.

панегиристы стремились подвести некоторый итог балтийским завоеваниям царя, используя выразительный язык барочной аллегории (Панегирическая литература 1979: 179). Позднее, в 1710 г., когда будет завоевана вся территория Лифляндии и Эстляндии, и Петр еще раз серьезно задумается о заключении мира, свадебный сюжет, а также тема крепкого брачного союза возникнут снова. В панегирической культуре 1710 года (как светской, так и церковной) в качестве девы, ожидающей своего жениха, будут поочередно представлены две завоеванные столицы – Рига, а вслед за нею и Ревель.

См. об этом подробно: Курбатов 2002; Курбатов 2009; Мальцев 1955.

Свою готовность к миру Петр I демонстрировал и годом ранее, когда была завоевана большая часть территории Ингерманландии. См. об этом подробней: Погосян 2001: 62.

Свадебный сюжет, в свою очередь, обозначит уже тему реального брачного союза царя Петра I с Екатериной Алексеевной, уроженкой балтийских земель.

И это – далеко не единственный пример усложнения панегирического сюжета, а, следовательно, и идеологической модели завоеваний.

Разграничение собственно идеологии и ее моделей, о которых пойдет речь, заключает в себе определенную трудность. Для нас оно возможно только на мета-уровне, тогда как сами участники идеологического строительства не только не разграничивали события реальной и священной истории (современность мыслилась как продолжение Священной истории), религиозные и мифологические образы, словесные конструкции, разного рода действа, иконографию и эмблематику (нарочито соединяя сакральное с секулярным в целях сакрализации последнего), но и прилагали специальные усилия в целях создания особенного синкретического комплекса.

Исследователь идеологии фокусирует внимание на вербальных составляющих этого комплекса, в лучшем случае вербализует кинетику и эмблематику, но при этом неизбежно разрушает логику целого. Наша задача заключается в том, чтобы эту логику выявить и описать на примере текстов различного типа – вербальных и визуальных.

В силу того, что наше исследование не является историческим ни по своему предмету, ни – главное – методу, мы не претендуем на всестороннее и объективное описание событий. Задача всестороннего анализа не может быть реализована без привлечения каждой из участвовавших в войне сторон, которых было как минимум три: российская и шведская, а также местное население тех территорий, на которых велась война. Укажем в этой связи на весьма ценные и содержательные исследования, которые открывают шведскую и эстонскую точки зрения на события Северной войны: статью Грефенгагена «Осада и сдача Ревеля в 1710 г.» (это одно из самых ранних исследований по этому вопросу, где подробный рассказ о взятии Ревеля дан с использованием документов из городского архива и точными данными о погибших от эпидемии (Грефенгаген 1879). Работу шведского исследователя П. Энглунда «Полтава. Рассказ о погибели одной армии», основанную на материалах «повествовательного характера», таких как «свидетельства попавших в плен военных, у которых внезапно оказались и время и повод написать о пережитом» (Энглунд 1995: 10). Укажем на уже упоминавшееся нами исследование М.Ю. Люстрова, где подробно анализируется шведская литература периода Северной войны. Наконец, из последних больших исследований отметим монографию М. Лайдре, где рассматривается взгляд на войну с эстонской стороны (Лайдре 2010).

Отметим также, что наше исследование преследует имманентные, а не типологические цели. Мы попытаемся выяснить то, в какой мере рассматриваемые образы, явления и практики специфичны для российского имперского дискурса, в какой мере отражают они дух эпохи.

Существенную часть нашей работы составит анализ ряда проповедей о. Стефана (Яворского), произнесенных в период 1702-1710-х гг., т.е. именно в те годы, на которые приходятся основные завоевания Петра I в Прибалтике.

Обращаясь к этим источникам, важно иметь представление об эволюции жанра проповеди в России, который к началу XVIII века претерпевает ряд качественных изменений по отношению к предыдущим эпохам.

Как указывает в своем исследовании В.М. Живов, до XVII века проповедь как самостоятельный ораторский жанр фактически отсутствовала в Московской Руси.9 Место проповеди в этот период занимали чтения святоотеческих поучений (Живов 1996: 377). В XVII веке к жанру проповеди впервые обратились боголюбцы: проповедь была важна для них как одно из средств распространения идей церковного благочестия. Однако «это великорусское начинание» очень скоро было вытеснено проповедью украинского типа. В Малороссии «проповедь на доступном населению языке имела важнейшее значение в борьбе православия с католичеством и унией» (Живов 1996: 377).

Поскольку в Великороссии проповедь не имела давней традиции, она не могла являться постоянным занятием каждого священника. В середине XVII века проповедь оставалась, прежде всего, «ученым занятием ученого монашества» и служила «не столько религиозному просвещению слушающих, сколько демонстрировала просвещенность самого пастыря» (там же).

Вместе с тем, в последние десятилетия XVII века статус церковного красноречия принципиально меняется. В это время церковная проповедь становится одной из форм официальной культуры, в том числе и панегирической. Происходит это благодаря не только таланту, но и активной позиции самих авторов-проповедников, входивших в ближайшее окружение патриарха Иоакима, имевших доступ к царскому двору и являвшихся ведущими идеологами своего времени. Здесь следует назвать, прежде всего, о. Игнатия (Римского-Корсакова) – митрополита, видного писателяпублициста, общественно-политического деятеля, входившего сначала в ближайшее окружение царя Алексея Михайловича, а затем и его детей – Федора Алексеевича и Софьи Алексеевны (Шляпкин 1891: 168–170; Никулин 2010: 5-18; Богданов 2001).

Преосвященный Игнатий являлся автором целого ряда произведений, среди которых – полемические и догматические трактаты, исторические труды, сочинения панегирического содержания (например, «Сказание истолковано, что есть София, Премудрость Божия»), а также проповеди, многие из которых посвящены актуальным событиям современности (Никулин 2010-а). Другой не менее яркий проповедник этого времени – иеромонах Карион (Истомин), справщик Печатного двора, автор многочисленных трактатов, исторических и Укажем здесь на выдающееся исключение – проповеди Кирилла Туровского, написанные в XII веке и имевшие, хоть и яркий, но, тем не менее, эпизодический характер в истории пастырского богословия на Руси.

учебно-педагогических трудов, стихотворных приветств, прозаических ораций и, наконец, проповедей, отдельные из которых он составлял для произнесения патриархом Иоакимом (Богданов 1983: 270-271; Сазонова 1993:

140-143; Погосян, Сморжевских-Смирнова 2013: 241). Таким образом, в конце XVII в. существенный вклад в развитие церковного красноречия в его идеологическом значении вносят «Слова» Игнатия Римского-Корсакова, Кариона Истомина и патриарха Иоакима.

Ссылаясь на исследование А.П. Богданова, подготовившего к изданию эти произведения и составившего комментарий к ним, отметим, что поводом для создания многих «Слов» являлись Крымские походы периода правления царевны Софьи Алексеевны. Причем проповеди, произнесенные патриархом, выражали именно «официальную патриаршую оценку этого мероприятия (т.е.

похода, – М.С.)», не слишком оптимистичную и потому не вполне совпадавшую с правительственной, тогда как проповеди о. Игнатия и о. Кариона, напротив, полностью соответствовали внешнеполитическому курсу правительства Софьи Алексеевны, и весьма убедительно агитировали за расширение южных границ и «войну с агарянами» (Богданов 1983: 270-272;

281).10 Каждое такое «Слово…» произносилось в торжественной обстановке перед молебном в Успенском соборе Московского Кремля, или же после литургии, на площади перед собором, накануне отправления войска из Москвы в военный поход (Богданов 1983: 280). Об особом статусе этих «Слов» и том значении, которое им придавалось, свидетельствуют, во-первых, отдельные прекрасно оформленные подносные экземпляры, предназначавшиеся для царей Иоанна и Петра Алексеевичей и царевны Софьи; во-вторых, рукописные списки, выполнявшиеся, в том числе, для церковных иерархов, например, архиепископа Афанасия Холмогорского (одного из самых просвещенных архипастырей своего времени); в-третьих, включение самими авторами этих «Слов» в рукописные сборники с дидактическими и панегирическими сочинениями (Богданов 1983: 271, 279).

Новые тенденции, отчетливо проявившиеся в церковном ораторском искусстве конца XVII века, предвосхитили очередной этап развития церковной проповеди, который пришелся уже на период самостоятельного правления Петра I. В начале 1700-х гг. именно с церковной проповедью как наиболее доступной формой воздействия Петр связывает свои надежды на разъяснение в народной среде государственных преобразований, внешнеполитического курса страны, военных событий. Важным моментом в развитии церковного панегирика становится встреча царя со Стефаном Яворским (1658-1722), преподавателем Киево-Могилянской коллегии, который в январе 1700 г. прибыл из Киева в Москву. Здесь в феврале месяце, А.П. Богданов указывает в этой связи на выдающиеся способности Кариона Истомина, не просто учитывавшего при составлении патриарших проповедей «особенности стиля Иоакима», но умевшего тонко выразить позицию патриарха, которая мало совпадала с позицией Кариона-идеолога, панегириста и проповедника (Богданов 1983: 272).

в присутствии Петра I, ему довелось говорить слово на смерть фельдмаршала А. С. Шеина, героя азовских походов и дорогого царю человека. Проповедь впечатлила царя: «Слово киевлянина-чужака так не походило на скудное красноречие москвичей. Слово блестело искусственной риторикой, казавшейся признаком мудрости и учености. Петру показалось: вот – человек, которого он возьмет орудием своих просветительных реформ…» (Карташев 1991: 331). Так о. Стефан стал первым из проповедников, чей блестящий талант оратора был замечен, оценен и использован Петром I в государственном идеологическом строительстве.

Уже с апреля 1700 г. началась стремительная карьера о. Стефана. Сначала он был возведен в сан митрополита Рязанского и Муромского, почти сразу, по поручению Петра, активно занялся реформой Славяно-греко-латинской академии11, а в декабре 1701 г., после смерти патриарха Адриана, был назначен местоблюстителем патриаршего престола (Николаев 2010: 456-458).

В 1703 г. по указу Петра I вышел из печати богословский труд о. Стефана «Знамения пришествия антихристова и кончины века», направленный против сочинения Григория Талицкого – «лица, в свое время приобретшего громкую известность рассуждениями о последнем венце и о пришествии в мир антихриста под видом Петра I» (Пекарский 1862 (2): 80). К моменту публикации этого полемического произведения, о. Стефан уже зарекомендовал себя как яркий и незаменимый панегирист дел петровых.

Творческое наследие о. Стефана (Яворского) – это более 300 проповедей, сказанных по разным поводам, сочинения догматического и полемического характера, множество стихов и других литературных произведений, относящихся как к киевскому, так и к московскому периодам его жизни (Николаев 2010: 456). Основная часть этого обширного наследия не издана и не изучена, хотя Яворский-автор привлекал и продолжает привлекать внимание исследователей разного профиля: теологов и историков церкви, литературоведов и лингвистов, культурологов и историков Петровской эпохи.

Поскольку в нашем исследовании проповеди митрополита Стефана будут являться объектом пристального внимания, остановимся на некоторых работах наших предшественников, обращавшихся к панегирическим произведениям этого автора.

После реформы учебный процесс в академии проходил по западноевропейскому образцу, а, кроме того, академия получила новое имя: Московская Славяно-латинская академия. Как указывает Ф.Терновский, митрополит Стефан принимал активное участие в научной и административной жизни академии: именно он выбирал ректоров, «просматривал конспекты академических лекций, назначенных для прочтения», присутствовал на экзаменах и диспутах, а также заботился о финансовом благополучии этого учреждения, ходатайствуя лично перед Петром (Терновский 1864 (3): 278).

Первая волна интереса к произведениям о. Стефана пришлась на начало XIX в., когда был издан трехтомник его проповедей.12 В 1843 г. была написана диссертация Ю.Ф. Самарина «Стефан Яворский и Феофан Прокопович», отдельная часть которой «Стефан Яворский и Феофан Прокопович как проповедники» была напечатана сразу, а 1880 году опубликован и полный текст диссертации (Иванцов-Платонов 1880: 7 (первая пагинация)). Вплоть до первого десятилетия XX века исследование Ю.Ф. Самарина обладало бесспорным авторитетом, и поскольку та часть его объемного труда, что была посвящена гомилетике, увидела свет еще в 1840-е гг., на протяжении десятилетий выводы Самарина не только доминировали, но и во многом формировали отношение к проповедям о. Стефана в исследовательской среде.13 Увы, оценки юного ученого были категоричны и нелестны:

«безплодная игра ума», – таков был основной вердикт, вынесенный всем без исключения проповедям преосвященного Стефана.

Разбор проповедей в диссертации Ю.Ф. Самарина открывался прекрасным экскурсом в историю проповеди как таковой, здесь же был дан исчерпывающий и тонкий анализ ее жанровых характеристик, богословских и дидактических установок. Эта во всех отношениях достойная вводная часть указывала на академический профессионализм и, безусловно, внушала читателям доверие – как к самому автору, так и к его пониманию сути вопроса.

Далее Ю.Ф. Самарин берется рассматривать две больших группы текстов:

проповеди на события литургического календаря и проповеди, произнесенные на военные победы Петра I. Осуществляя критический разбор первой группы, и останавливаясь на конкретных примерах, исследователь доказывает безнадежную искусственность схоластических построений и методов о. Стефана: «отвлеченная мысль, по своей всеобщности, удобно прилагается ко всем формам жизни. Стефану Яворскому нужны трудности, его не занимает простое ясное применение», оттого в проповедях неоправданно много «изысканных, безплодных применений и аллегорий» (Самарин 1880:

360).

Анализ проповедей на военные победы («Колесница торжественна», проповедь на Полтавскую победу, «Слово на взятие Выборга») заключается преимущественно в том, что исследователь приводит обширные выдержки из текстов, в отдельных местах заменяя их пересказом. По мнению Самарина, Стефан Яворский Проповеди блаженныя памяти Стефана Яворского. М., 1804–1805. В 3х томах.

Так, например, в 1905 г. А.И. Пономарев в своей рецензии на диссертацию о. Морева «”Камень веры” Стефана Яворского», распекал диссертанта за то, что в его работе приведено лишь «коротенькое изложение содержания диссертации Самарина» и изложено «отношение к основным его (Самарина, – М.С.) взглядам на Стефана Яворского». По мнению рецензента, труд Самарина заслуживал куда большего внимания и уважения. (См.

подробно: Пономарев 1905: 719-720; Морев 1904) эти тексты, говорят сами за себя и демонстрируют полную разобщенность проповедника с пониманием актуального исторического контекста и со значимостью событий, которым посвящены. «В том, как он смотрит на современную жизнь и не видит ея, – характеризует авторскую позицию о. Стефана Ю.Ф. Самарин, – или силится перевести ее в своей отвлеченный мир, обнаруживается во всей резкости его (Стефана, – М.С.) отчуждение от живой действительности. Нельзя не подивиться тому, до какой степени его разобщало с нею образование им полученное»; в проповедях Яворского «мы не видим обыкновенных недостатков, положительного достоинства в них также нет, они совершенно бесхарактерны», – заключает Самарин (Самарин 1880: 379).

Нужно отдать должное автору: Ю.Ф. Самарин блестяще разбирается в тонкостях схоластического метода, знает его историю и выдающиеся образцы, подробно и тщательно отслеживает проявления данного метода в проповедях Стефана. Но в этом, на наш взгляд, заключается и основная проблема исследовательского подхода Самарина: упрекая о. Стефана в схоластической «бесполезной» учености, автор слишком сосредоточен на ней.

Проповеди о. Стефана он рассматривает исключительно с позиции отражения в них схоластических методов и стратегий. Барочное остроумие, игра множеством смыслов, – все это описывается исследователем лишь как форма, за которой нельзя рассмотреть актуальное содержание, поскольку, по законам схоластики (как полагает Ю.Ф. Самарин), его и не может быть.

В 1863 г. на страницах издания «Прибавление к творениям святых отцов в русском переводе» архимандритом Никодимом была предпринята попытка опровергнуть ряд тех положений работы Самарина, которые касались именно проповеднических дарований преосвященного Стефана. Дискуссия была открыта статьей, посвященной обзору неизданных проповедей митрополита.

Уже в самом начале статьи, о. Никодим ссылается на мнение Самарина и взволнованно предлагает своим читателям убедиться в необоснованности подобных мнений: «Мы увидим, как несправедлив такой взгляд на Стефана и на его отношение к явлениям современности. Нет! Он не безучастно и не холодно смотрит на совершавшиеся пред его глазами события! Он нередко отзывался на то, что делалось в России. Доказательством служат эти торжественные проповеди» (Никодим 1863: 252).

К сожалению, ничего кроме обширных выдержек из самих торжественных проповедей и предельно кратких комментариев, архимандрит Никодим в качестве доказательства проповеднического таланта о. Стефана не предъявляет, полагаясь, очевидно, как и Самарин на то, что тексты будут свидетельствовать сами за себя.

И хотя ни одним из вышеназванных авторов не был осуществлен понастоящему подробный и глубокий анализ проповедей о. Стефана, симпатии профессиональных исследователей остались на стороне выводов Самарина. В итоге даже всегда проницательный и чуткий исследователь литературы Петровской эпохи И. Чистович в отдельной работе, посвященной нескольким неизданным проповедям Стефана Яворского, не без сожаления констатировал: «Они (проповеди) поразят вас богословскою ученостью, начитанностью, протянут слово в бесконечность и в конце концов не скажут ничего прямо относящегося к случаю или применимого к жизни» (Чистович 1867 (1): 201).

противопоставления проповедей Стефана Яворского («отвлеченных») и Феофана Прокоповича (конкретных, обращенных к реальному событию): по методу, содержанию и даже силе воздействия на аудиторию.14 Данная традиция прослеживается и в ряде современных работ, где ораторская проза двух авторов рассматривается исключительно как два разных направления церковной проповеди тех лет.15 Менее категоричны в оценках те исследователи, для которых творческое наследие Яворского остается самодостаточным явлением в истории русской церкви, и шире – в истории русской культуры Петровской поры.16 Мы не просто готовы разделить именно такой взгляд и подход, но и попытаемся обосновать его правомерность в нашей работе.

Важно отметить, что в последние несколько лет в академической среде происходит заметное оживление интереса к проповедям о. Стефана в рамках общего возросшего внимания к церковной ораторской прозе начала-середины XVIII века. Укажем в этой связи на сборник статей «Окказиональная литература в контексте праздничной культуры России XVIII века» под редакцией П. Бухаркина, У. Екуч и Н. Кочетковой, где сразу несколько авторов обращаются к проповедям и панегирическим текстам Стефана Яворского. Сборник открывается статьей П.Е. Бухаркина, где на нескольких примерах из проповедей Дм. Ростовского, Стефана Яворского и Феофана Прокоповича рассматриваются барочные текстопорождающие стратегии, семантическая иерархия и многозначность церковного панегирика (Бухаркин).

Продолжается сборник прекрасным, основательным исследованием В. Кролля, где на материале преимущественно польских и латинских светских панегириков анализируются эмблематические практики о. Стефанапанегириста, в котором исследователь заслуженно признает виртуоза эмблематических декламаций (Кролль).

См.: Архангельский 1911; Чистович 1868; Савкевич 1893.

См.: Серман; Кочеткова; Кузьмин; Лахманн 2001; Матвеев См.: Архиеп. Филарет; Морев 1904; Морев 1905; Терновский; Маслов Окказиональная литература в контексте праздничной культуры России XVIII века. Под ред. П. Бухаркина, У. Екуч и Н. Кочетковой. Филологический факультет СанктПетербургского государственного университета. СПб. 2010. Пользуясь случаем, выражаю искреннюю благодарность своему коллеге Д. Иванову, стараниями и заботой которого этот сборник появился в моей библиотеке.

Изучением проповедей Стефана Яворского, посвященных Санкт-Петербургу, в системе риторических топосов давно и плодотворно занимается Р. Николози. В настоящем сборнике исследователь кратко останавливается на «топике похвалы» Санкт-Петербурга с привлечением цикла «Три сени»

Стефана Яворского как примера первой интерпретации и репрезентации города (Николози 2009: 81-83). Укажем здесь на основное исследование Р. Николози – монографию, посвященную «Петербургскому панегирику XVIII века», к отдельным положениям которой мы обратимся в основном тексте нашей работы.

К отдельным эпизодам проповедей Петровской эпохи как к материалу для трактовки сюжетов иконостаса Петро-Павловского собора обращается И.Л. Бусева-Давыдова. Исследователь отмечает наличие двух планов в программе иконостаса – не только богословского, но и исторического, который связан с актуальной историей Петровской эпохи – военными победами и событиями из жизни царской семьи. Цитаты из проповедей Стефана Яворского и Феофана Прокоповича И.Л. Бусева-Давыдова приводит в качестве примера уже существующей в культуре петровского времени традиции – соотносить события петровского времени с определенными событиями и именами из священной истории (например, образ Самсона-судии на южных вратах иконостаса исследователь комментирует, ссылаясь на Слово Феофана Прокоповича о Полтавской победе, где Самсон-странноприимец, в день которого была одержана Полтавская победа трансформируется в Самсона-судию, растерзавшего пасть льву) (Бусева-Давыдова 2001:164).

Близкие к нашему исследовательскому подходу установки в изучении проповедей о. Стефана прослеживаются в монографии М.С. Киселевой.

Обращаясь к тексту январской проповеди 1704 г. «Колесница четырехколесная», исследователь ставит задачу «определить в какой степени митрополит участвовал в «идеологическом сопровождении» имперских задач, какие именно концепты государственной политики Петра Стефан считает необходимым поддержать в своих Словах, адресованных православным слушателям» (Киселева 2011: 344). Поскольку мы обратимся к тексту этой же проповеди, на наблюдениях М.С. Киселевой мы остановимся подробнее в основной части нашей работы.

Несмотря на исследовательский интерес к личности и трудам о. Стефана, до сих пор не представлено единого, систематического, глубокого и подробного анализа его многочисленных проповедей. Сложность такого анализа заключается, несомненно, не только в огромном объеме исходного материала, но и в его специфике. По нашему глубокому убеждению, главная особенность текстов преосвященного Стефана заключается в том, что это – тексты эпохи барокко, написанные совершенно особенным языком и рассчитанные на совершенно особенный тип восприятия, нуждающийся на сегодняшний день в подробной и тщательной реконструкции. Идея, заключающая смысл и прагматику авторского посыла, не существует здесь отдельно от образов (часто видимых, зримых), не существует в разрыве от аллегорий, символов и эмблем, – она вся словно соткана из них и только через них может быть адекватно понята и проинтерпретирована.

Весьма отрадно и заслуживает признания, что в последнее время появляются работы, где попытка реконструкции барочной поэтики становится одной из главных исследовательских задач. Упомянутые выше исследования В. Кролля и Р. Николози можно назвать в этом отношении образцовыми. Вместе с тем, даже самый тщательный и во всех отношениях продуктивный анализ эмблематических и риторических стратегий о. Стефана, представленный исследователями, не охватывает в полной мере всех уровней, всех контекстов и смыслов барочного остроумия о. Стефана.

Не претендуя постичь все аспекты барочного остроумия преосвященного Стефана, мы надеемся, тем не менее, внести вклад в «перевод» барочного языка его текстов, а также в фокусе нашей темы сделать ряд наблюдений о Яворском как идеологе балтийских завоеваний Петра I.

В настоящей работе мы проанализируем ряд проповедей Стефана Яворского, исходя из принципов анализа текста, разработанных Тартуско-Московской семиотической школой и изложенных в ряде статей Ю.М. Лотмана.18 Подход к тексту как конструирующему своего читателя (слушателя, зрителя) в случае с текстами барочной эпохи представляется нам наиболее эффективным.

Определим теперь собственно круг наших текстов. Во-первых, мы будем анализировать те проповеди о. Стефана (Яворского), которые были приурочены к годовому военному торжеству и зачитывались в Успенском соборе Кремля 1 января в день Нового года. Во-вторых, предметом нашего исследования станут слова, подготовленные митрополитом Стефаном по получении известий о победе и произнесенные после благодарственного молебна в церкви. Это – «Слово приветствующее победе» (январь 1702 г.), произнесенное в честь победы у Эрестфере, – первой с начала Северной войны, и «Слово благодарственное о взятии Выборга» (1710 г.).

Из церковных панегирических произведений мы обратимся также к «Синаксарю» Иоанна Максимовича (декабрь 1710 г.), написанному как приложение к Полтавской службе, в котором автор подробно останавливается на новейших завоеваниях Петра – Риге и Ревеле.

И, наконец, вербальный ряд церковных панегириков продолжат произведения визуальной культуры: уникальная гербовая икона 1711 г., хранящаяся в Таллиннской Никольской церкви и иконостас Ивана Зарудного в Преображенской церкви Таллинна, не имеющий на сегодняшний день аналогов в сакральном православном искусстве и созданный специально для этой церкви в период 1718-1719 гг.

См.: Лотман 2002-а; Лотман 2002-б; Лотман-в Поскольку одну из главных задач исследования мы видим в реконструкции определенных идеологических моделей, реализуемых очень конкретными произведениями, нам необходимо представлять также и собственно исторический контекст. Его мы попытаемся воссоздать, во-первых, с помощью хронологии, в которой события предстанут в их временной последовательности, а во-вторых, с помощью рассмотрения одной и той же ситуации глазами нескольких наблюдателей: условно говоря «своих» и «сторонних». В этом вопросе мы будем обращаться к исследованию М. Лайдре «Северная война и Эстония. Тарту в годину испытаний 1700-1708»

(Лайдре 2010), а также к бесценным и во всех отношениях интересным запискам иностранцев.

Среди источников, не имеющих отношения к собственно церковным панегирикам, но представляющим важный семантический фон, мы привлекаем царскую переписку и документы Петра, касающиеся главного объекта нашего внимания – Ингерманландии, Эстляндии и Лифляндии.

Каждый такой документ позволит восстановить некоторый исходный контекст завоеваний (исторический и панегирический) и проследить эволюцию образа завоеванной территории в официальной культуре от самой первой идеологической репрезентации к последующим.

В процессе работы мы обратимся также к нумизматике, эмблематике и плафонной живописи как к параллельным рядам реализации одних и тех же идеологических концептов.

Терминология Отдельно следует остановиться на вопросе терминологии, поскольку в силу особенностей материала исследования, нам придется оперировать самыми разными терминами и определениями.

Прежде всего, отметим, что термины петровских документов, имеющие определенную идеологическую и стилистическую окраску, мы будем заключать в кавычки (как, например, «взятие города», встречающееся в текстах реляций, но не отвечающее фактам, поскольку в действительности была капитуляция города и т.п.).

Мы будем многократно использовать термин официальная культура так, как определен он в монографии Е.А. Погосян «Петр I – архитектор российской истории»: это культура, «которая возникает и существует только при условии прямого участия в ней монарха» (Погосян 2001: 11).

И, наконец, два основных в нашем инструментарии термина, пояснить которые необходимо – «Слово» и «проповедь». А.П. Богданов пишет по этому поводу: «В отличие от дидактической проповеди, церковное слово на определенное событие, как правило, было менее формализированным и несло в себе актуальное политическое содержание» (Богданов 1983: 171-172). Такая характеристика «слова» дана исследователем применительно к произведениям конца XVII века. Однако, в проповедях о. Стефана, даже в рамках названия одного текста нередко соседствуют оба понятия, например, в сочетании «слово проповеданное…». Именно в этой связи мы не будем делать принципиальной разницы между «словом» и «проповедью» при работе с текстами нашего периода, но будем использовать их как синонимы в определении одного и того же явления.

Особо отметим также, что в нашей работе мы будем использовать те географические названия (за исключением специально оговоренных в примечаниях), которые представлены в документах и военно-походных журналах Петра I, т.е. источниках.

Привлекая широкий исторический, эмблематический, литературный, эпистолярный и живописный материал, мы попытаемся определить круг сюжетов, к которым, при реализации прямых идеологических задач, церковная панегирическая культура обращалась. Так мы надеемся хотя бы отчасти приблизиться к пониманию того, какова была роль церковных панегириков в идеологии завоеваний, и какими были идеологические стратегии Петровской эпохи.

ГЛАВА 1. У ИСТОКОВ ЦЕРКОВНОГО

ПАНЕГИРИКА СЕВЕРНОЙ ВОЙНЫ: ПРОПОВЕДИ

МИТРОПОЛИТА СТЕФАНА (ЯВОРСКОГО)

1702-1703 ГГ.

1.1. ЦЕРКОВНОЕ СЛОВО В КОНТЕКСТЕ ПЕРВЫХ ПАНЕГИРИКОВ

НА ПОБЕДЫ СЕВЕРНОЙ ВОЙНЫ.

Первые панегирические произведения, посвященные событиям Северной войны, стали откликом на победы, одержанные русскими войсками на территориях Эстляндии и Ингерманландии в декабре 1701 и октябре 1702 г.:

победу у мызы Эрестфере19 и взятие Нотебурга. После сокрушительного поражения под Нарвой в 1700 г. эти победы имели большое значение для Петра I: участники сражений были награждены и пожалованы новыми чинами, а сами победы отмечены чередой празднований, в подготовке и проведении которых принимал участие сам царь. Панегирические произведения являлись неотъемлемым атрибутом этих торжеств и были представлены как светскими, так и церковными жанрами. Диапазон сфер официальной культуры, в которых соседствовали светские и церковные панегирики, был очень широк уже на этом этапе войны: архитектура, литература, музыка, драматургия, праздничные иллюминации, церковное ораторское искусство. Обратимся к хронологии и содержанию торжеств 1702 и 1703 гг. для того, чтобы определить место церковного панегирика в этом ряду.

Победа у мызы Эрестфере, пришедшаяся на 29 декабря, была первой крупной победой на территории Эстляндии с начала Северной войны.20 Русским удалось не только добыть богатые трофеи и увести в «полон» 150 человек, но и разгромить «ядро полевой армии Шлиппенбаха», вынудив шведского генерала отступить (с остатками кавалерии Шлиппенбах укрылся в Дерпте) (Лайдре 2010: 87). В начале нового 1702 г. победа при Эрестфере была дважды торжественно отмечена: 4 января во Пскове, куда возвращались войска, а 11 января, уже по инициативе Петра и при его участии в Москве.

И.А. Желябужского, современника и очевидца событий:

Здесь и далее мы будем использовать именно это название Эрестфере, т.к. в документах Петра и Б. П. Шереметева оно варьируется.

Успеху у Эрестфере предшествовала менее масштабная победа в сентябре 1701 г., когда у Ряпиной мызы был разбит отряд шведских солдат. И хотя Петр I поздравлял с «викторией» у Ряпиной мызы своих приближенных, эта победа была отпразднована только локально – в Псково-Печерском монастыре, встречавшем победителей (ПБПВ (1): 472, 474;

Желябужский 1840: 176).

И как боярин Борис Петрович с полками приходил к воротам Рыбенским, и в то время за те вороты вышел Псковской митрополит Иосиф с живоносными кресты и со святыми иконами, и со всем освященным собором, для встречи боярина и полков. И в то число боярин с коня слез, доловь и бронь служилую снял, и помолясь крестам и иконам, подошед был у митрополита у благословения, и после того был в соборной церкве и слушал молебного пения, и из собору приехал за великую реку к себе на генеральский двор, а за ним были генералы, и полковники и начальные люди, и ему боярину поздравляли и был банкет, и перед ево генеральским двором из пушек палили (Желябужский 1840: 181).

В чествовании победителей, как следует из хроники Желябужского, активное участие принимают церковные иерархи, а само празднование военной победы сопровождается традиционным для подобного случая ритуалом, включающим крестный ход, встречу воинов «освященным собором», благословение митрополита и благодарственный молебен, который служится в главном городском храме.

И хотя в Петровскую эпоху складывается новая традиция празднования военной победы, целый ряд элементов описанного Желябужским ритуала, – таких, как встреча воинов митрополитом и священством, благодарственный молебен в центральном соборе города, – сохраняется и при проведении всех последующих военных торжеств, программу которых будет составлять уже Петр I. Далее мы увидим, как первые церковные панегирики, посвященные победам Северной войны, становились частью этого ритуала при праздновании победы в столице.

В Москве официальные торжества по случаю Эрестфереской победы имели более светский характер, отличались большей помпезностью и продолжительностью. К сожалению, о столичных торжествах Желябужский рассказывает очень кратко, составляя свой «московский» эпизод, повидимому, с чьих-то слов, или опираясь на какой-то письменный источник.

Желябужский не описывает сам процесс празднования победы (как делает это в рассказе о псковских торжествах), а останавливается лишь на «предметной»

стороне прошедшего в столице празднества, – он пишет о сооружениях, специально установленных к торжествам и остававшихся на Красной площади еще некоторое время спустя: «А на Москве на Красной площади для такой радости сделаны Государевы деревянные хоромы и сени для банкету, а против тех хором на той же Красной площади разныя потехи, и ныне стоят»

(Желябужский 1840: 182). «Разныя потехи» включали в себя декорации фейерверка, посвященного победе, и подмостки, на которых 4 февраля учениками Славяно-греко-латинской академии была разыграна пьеса «Страшное изображение втораго пришествия» (Пьесы 1974: 88). Пьеса, написанная преподавателями академии, была также приурочена к Эрестферской победе (Кузьмина 1974: 482). Наряду с сюжетами дидактического и нравоучительного характера, традиционными для школьной драмы, в «Страшном изображении втораго пришествия» в иносказательном ключе были представлены и актуальные политические события: русскопольско-шведские отношения и военные успехи России – как свершившиеся, так и грядущие (там же 479).21 Постановке пьесы в столице уделялось большое внимание: ко дню премьеры была напечатана программа в количестве 200 экземпляров, а на оформление спектакля Казенным двором были затрачены немалые средства: «на 20 персон тафты розных цветов аршин, да на занавес тафты ж лазоревой 50 аршин» (там же 475, 482).

Неизвестно, какие именно впечатления оставила пьеса у зрителей и у главного организатора московских торжеств Петра I, но она определенно имела успех, поскольку «заказы» на театральные постановки, приуроченные к победам, продолжились и в дальнейшем.22 Так, уже в конце октября, когда Москва готовилась к празднованиям в честь итоговой победы 1702 г. – взятия Нотебурга – из Посольского приказа последовало указание как можно скорее «новую комедию о победе и врученьи крепости Орешка великому государю составить» (Быкова, Гуревич 1955: 89). В новой постановке основным стержнем театрального действа были военные победы Петра, а панегирическая тематика была заявлена уже в названии пьесы: «Торжество мира православнаго верховнейшим благочестия поборником, Петром святым апостолом на четвероуголном камени истинныя веры разорением идолослужения утвержденное, труды же и благополучием камени тезоименита, непреодоленнаго монарха, и неусыпающаго в бранех Господних воина; пресветлейшаго и великодержавнейшаго государя нашего царя и великаго князя Петра Алексеевича…» (Пьесы 1974: 200). Т.е. пьеса должна была показать зрителям, что как и деяния апостола Петра, военные труды Петра I ведут к торжеству православного мира, сополагаются библейским «бранем Господним», и потому должны прославляться «действием вернейших подданных и нижайших рабов славенолатинских Афин» (Там же). Военные успехи Петра прославлялись, конечно, не только тщанием «славенолатинских Афин». Вернемся к Эрестфереской победе и торжествам начала 1702 г. Основные торжества состоялись в столице в январе, спустя Подробный анализ историко-политического контекста пьесы представлен в работе В.Д. Кузьминой (Кузьмина 1974: 479-483); панегирическая составляющая пьесы рассмотрена А.С. Деминым в вводной статье к сборнику «Панегирическая литература Петровского времени» (Панегирическая литература 1979: 16-17).

На уровне аллегорий победа при Эрестфере была представлена также в пьесе, написанной несколько месяцев спустя, в 1702 г. ко дню царского тезоименитства: «Царство мира, идолослужением прежде разоренное и проповедию апостола Петра паки возставленное». Эта пьеса послужила основой для создания следующей панегирической постановки, которая уже прямо посвящалась военной победе – взятию Нотебурга:

«Торжества мира православнаго» (Панегирическая литература 1979: 17).

Текст пьесы «Торжество мира…» не сохранился; содержание известно нам из напечатанных к спектаклю программ. Анализ пьесы представлен в статье-комментарии В.В. Кускова (Кусков 1974: 494-495), календарный и панегирический контексты рассмотрены подробно Е.А. Погосян (Погосян 2001: 70).

несколько дней по получении царем известий о победе.24 Подробная картина этих торжеств представлена в записках голландского путешественника Корнелия де Бруина, находившегося в начале января 1702 г. в Москве и внимательно наблюдавшего за всеми этапами столичного триумфа.

11 января, – пишет К. де Бруин, – праздновали великую радость по случаю победы, одержанной над шведами оружием его величества, о которой упомянуто было выше. Были потешные огни близ Кремля, посреди базара или рынка, который довольно низмен и довольно широк; в середине находились потешные огни, простираясь от одного конца площади до другого. Подле Кремля сделаны были из досок большие хоромы, со стеклянными окнами, в которых его величество угощал знатнейших придворных сановников своих, иностранных посланников, находившихся в это время в Москве, и между другими датского посла и резидента голландского, разных офицеров и некоторых наших иноземных купцов. Чтобы придать тени этим хоромам и украсить их, впереди порасставили в три ряда молодые деревья. Обед начался в 2 часа пополудни, а около 6 часов вечера зажгли потешные огни, продолжавшиеся до 9 часов (Бруин 1873: 44–45).

Далее голландский посланник переходит к описанию фейерверка и прерывает повествование отступлением, в котором упоминает «некоторые обрядности», совершившиеся при участии духовных лиц непосредственно перед зажиганием «потешных огней»: «Когда настало время зажигать потешные огни, многие духовные и другие господа вышли из упомянутых хоромов, сопровождая его царское величество, и стали под крытое место (навес), устроенное посреди всех поименованных приготовлений для совершения там некоторых обрядностей. Над входом в это крытое место, украшенное множеством разных знамен, помещена была воинская стража» (Бруин 1873:

45).

Смысл проведенных обрядностей рассказчику не вполне, видимо, ясен, и эпизод этот остается без дополнительных пояснений; К. де Бруин берется комментировать подробнейшим образом только то, что ему понятно и близко – фигуры и распорядок «огненной потехи». Заметим, что благодаря этому описанию, а также гравюрам, составленным по указу царя А. Шхонебеком, нам известно что программа фейерверка была тщательно продумана, техническое исполнение безупречно, а главной темой «огненного художества» являлся перелом в ходе военных действий.25 Из рассказа де Бруина нам известно также, что после фейерверка «столы накрыли вторично», и что в продолжение всего празднества и днем, и поздним вечером звучали Постановка Славяно-греко-латинской академии по объективным причинам не могла бы быть подготовлена в такие сжатые сроки, поэтому и премьера ее состоялась уже в феврале, став продолжением январских празднеств.

Подробный анализ сюжетов этого фейерверка и их панегирической составляющей представлен в работах Е.А. Погосян и Д.Д. Зелова: Погосян 2001, 43; Зелов 102-103.

многочисленные пушечные выстрелы (Бруин 1873: 45). За рамками повествования К. де Бруина остается самое для нас интересное – содержание «некоторых обрядностей», совершавшихся при участии священства в обособленном (благодаря навесу и страже) пространстве. Тем не менее, само по себе упоминание «обрядностей» уже имеет значение, и можно предположить, что эти «обрядности», как и все события дня, посвящались победе. Указание на время и место проведения обряда особенно ценно для нас: обряд происходит на площади в преддверии кульминации празднества, – непосредственно перед сожжением фейерверка (и этот факт не ускользает от внимания де Бруина, который начинает эпизод словами: «Когда настало время зажигать потешные огни…»).

К сожалению, в поле зрения иностранного наблюдателя совершенно не попадают, те «обрядности», местом проведения которых был православный храм, возможно из-за того, что в это время иностранцев пускали туда лишь в исключительных случаях.26 Так, из записок де Бруина мы ничего не знаем о благодарственном молебне в честь победы, который непременно должен был служиться в главном храме столицы – Успенском соборе Кремля; нет в его записях упоминаний и о каком-либо еще участии церкви в праздновании военной победы. Вместе с тем, именно от лица церкви в январе 1702 г. был составлен один из самых ярких панегириков, написанных по случаю Эрестферской победы – «Слово приветствующее победе», – по стилю и содержанию – торжественная проповедь, обращенная к воинству и царю.

Автором слова был митрополит Стефан (Яворский), назначенный в декабре 1701 г. местоблюстителем патриаршего престола. Статус автора, а также тематика «Слова…» позволяют предположить, что местом прочтения «Слова…» был Успенский собор. Но возможно, оно было произнесено перед Петром и его ближайшим окружением на площади в тот момент, о котором де Бруин, упоминает как о «некоторых обрядностях». Тогда навес, вполне мог быть походной церковью-шатром.

Забегая несколько вперед, отметим, что «Слово приветственное» о. Стефана Яворского положило начало целому циклу церковных панегирических произведений, посвященных событиям Северной войны и формировавших идеологию петровских завоеваний в Прибалтике. И хотя по записям К. де Бруина и Желябужского не представляется возможным узнать, какое место «приветственному слову» Яворского было определено в программе московских торжеств января 1702, можно с уверенностью утверждать, что уже с декабря 1702 г. и до начала 1710-х гг. приветственные слова и В этой связи показателен предыдущий большой эпизод в записках Корнелия де Бруина.

Весь эпизод, прописанный чрезвычайно подробно, посвящен празднику Богоявления и кульминации праздника – чину освящения воды. Автор записок наблюдает и описывает крестный ход и водосвятный молебен на реке Яузе (т.е. то, что беспрепятственно открывается внешнему наблюдателю), однако не рассказывает ничего о том, что происходит в этот день в православных храмах.

«военные» проповеди о. Стефана занимают одно из центральных мест в концепции столичного триумфа.

Ссылаясь на исследование Е.А. Погосян, укажем, что именно в этот период (первое десятилетие Северной войны) складывается определенная традиция празднования военной победы, и проявляется устойчивый ритм торжеств (Погосян 2001: 45). Победа сначала отмечается в армии (как правило, благодарственным молебном и салютом), затем в столице. В столице также служатся благодарственные молебны (сразу по получении известий о победе), затем в два этапа и в разное время совершается празднование победы с участием самих победителей. Первый этап связан с триумфальным «вшествием» победителей в город27, второй – с итоговым «военным»

торжеством, которое, начиная с 1703 г. отнесено к 1 января, дню Нового года.

Для нас важно, что церковное панегирическое слово звучит на каждом этапе столичных торжеств: как во время триумфального шествия, так и 1 января.

Первое большое триумфальное шествие с начала Северной войны состоялось в декабре 1702 г., после взятия Нотебурга.28 Шествие снова наблюдал К. де Бруин, который зафиксировал происходящее как в записях, так и в рисунках, отмечая последовательность шествия, нюансы его оформления, состав участников и многие другие значимые детали. В этом рассказе для нас особенно ценно упоминание «поздравлений», с которыми духовенство обращается к Петру I (рассказчик не называет имен, но можно предположить, что от лица духовенства царя приветствовал местоблюститель патриаршего престола митрополит Стефан):

Был уже час пополудни, – пишет Корнелий де Бруин, – когда шествие это вступило в город. Прошед в Тверские ворота, лежащие на север, оно приблизилось к первым Триумфальным воротам, и когда первый полк прошел через эти последние, его величество приостановился на четверть часа, чтобы принять поздравления от духовенства и подкрепить себя закуской» (Бруин 1873: 103).

Отметим, что поздравления духовенства предваряют кульминацию празднества, – триумфальный вход Петра I. Из дальнейшего описания следует, что в самих триумфальных воротах воинов-победителей приветствовали певцы и музыканты:

Дата триумфального шествия назначалась заранее и зависела от скорости движения войск (Погосян 2001: 49). Шествия первого десятилетия Северной войны приходились, как правило, на конец осени – начало зимы.

Как указывает Е.А. Погосян, начиная с празднования Азовской победы, царь каждый год сам активно участвует в организации триумфального «вшествия»: приглашает почетных зрителей, занимается «выбором полков и командиров, доставкой пленных, трофейного оружия и знамен, подбором лошадей, подготовкой новой амуниции для участников» (Погосян 2001: 49).

На верху ворот устроена была вислая площадка, на которой стояли, по два в ряд, восемь молодых юношей, великолепно разодетых, сливавших свое пение с музыкой. Ворота увешаны были гербами, из коих некоторые имели иносказательные изображения с приличными подписями. Поверх стоял огромный орел и множество знамен. Лицевые стороны домов, находящихся по соседству с Триумфальными воротами, также все увешаны были коврами и украшены изображениями, а на вислых крыльцах их развевались флаги лент, стояли музыканты, и гремела музыка на всевозможных инструментах, которым подтягивал и орган, что все производило гармонию чрезвычайно приятную (Бруин 1873: 103– Целостное впечатление от триумфального шествия К. де Бруин не случайно, по-видимому, характеризует словом «гармония». В глазах наблюдателя каждый элемент военного триумфа, при всем разнообразии представленных форм, складывается в слаженное, хорошо организованное действо.

Поздравления от лица церкви являются одной из составляющих этой «гармонии триумфа» и органично вписываются в пестрый ряд панегирических произведений подчеркнуто светского характера – начиная с оформления триумфальных врат и заканчивая пением юношей. В программе шествия концептуально значимым оказывается и местоположение церковных приветствий: произнесенные перед самыми вратами, они открывают триумфальный путь Петру I.

В дальнейшем, при проведении шествия 1703 г. (в честь взятия Ниеншанца, Ямбурга и Копорья), эта важная функция церковных поздравлений – предварять «вход» царя-победителя в триумф – будет не только сохранена, но и усилена. Более широким станет и спектр панегириков.

Так, описывая триумфальное шествие 11 ноября 1703 г., современник и очевидец событий барон Гизен писал:

И на тех триумфальных воротах играла музыка на органах и на иных разных инструментах, и говорили пред ним государем артиллерийские школьные ученики поздравительные орации. В Воскресенских и в первых триумфальных воротах, говорил Стефан митрополит Рязанский и Муромский речь; а Греческой школы ученики, которые у Иконного ряду, говорили ему великому государю и государю царевичу поздравительные о победе разные орации. А в других воротах, что у Мясницких ворот, стояли по обе стороны из математических новоучиненных школ ученики с 400 человек с зелеными вайами и ветвьми и разными инструменты наук математических; и говорили те ученики такие ж поздравительные орации» (Гизен 1787: 372–373).

Как видим, «поздравительные орации» панегирического характера звучат теперь на каждом этапе шествия и представлены уже разными школьными институциями: артиллерийской, Греческой, математической. Слово Стефана Яворского оказывается одним из многих в несмолкающем риторическом потоке. Вместе с тем, речь Стефана Яворского имеет совершенно особенный статус в этом ряду: оба раза она произносится в значимом месте – сначала у Воскресенских ворот Китай-города, т.е. перед входом воинства в сердце столицы и затем – у триумфальных ворот, т.е. перед символическим рубежом, открывающим победителям вход «в славу», как обозначил это пространство сам Яворский в новогодней проповеди 1703 г.

К сожалению, содержание речей Стефана Яворского, сказанных у триумфальных врат, нам не известно. Из более 300 проповедей, написанных о. Стефаном и сохранившихся в виде рукописей в РГАДА и РГИА29, нам доступны только те из них, которые были изданы в виде трехтомника в начале XIX в. в Москве,30 те, что издавали в серии Трудов Киевской духовной академии31 и те, что в виде рукописного списка XIX в. хранятся сегодня в библиотеке Троице-Сергиевой Лавры и доступны в электронном варианте.32 В названных сборниках среди «военных» проповедей данные тексты отсутствуют. Не упоминается о них и в статьях И. Чистовича, специально посвященных обзору неизданных проповедей Стефана Яворского (Чистович 1867). Первая проповедь, к анализу которой мы обратимся в настоящей главе, – уже упомянутое нами «Слово приветствующее победе»

1702 г., а также новогодняя проповедь «Колесница торжественная…», прочтенная о. Стефаном 1 января 1703 г.

Для того, чтобы представлять контекст каждой из этих проповедей, кратко опишем программу новогодних столичных торжеств. Она почти не менялась на протяжении интересующего нас периода (1703 – 1710 гг.) и поэтому довольно точно позволяет определить панегирическое «окружение»

новогодних проповедей митрополита Стефана.

Итак, в первое десятилетие Северной войны, начиная с 1703 г., главное военное торжество происходит 1 января, в день Нового года.33 Несмотря на РГАДА, ф. 188, оп. 1, ч. 1, № 1029; ф. 381, оп. 1, № 506; РГИА, ф. 834, оп. 2, № (Николаев 2010: 457).

Стефан Яворский. Проповеди. М., 1804-1805. Ч. 1-3.

См.: Труды Киевской духовной академии 1865.

Собрание Фундаментальной библиотеки Московской духовной академии, рукопись № 112. Пользуясь случаем, выражаем искреннюю благодарность устроителям электронного фондохранилища библиотеки Троице-Сергиевой лавры за предоставленную возможность не просто ознакомиться с уникальными рукописями монастырского собрания, но иметь к этим редким источникам ничем не усложненный и постоянный доступ в интернетпространстве. Списки рукописей о. Стефана Яворского, как и многие другие редкие источники, размещены сегодня в отсканированном виде в открытом электронном доступе на сайте лавры: http://old.stsl.ru/manuscripts/index.php Осенью 1699 г. Петром I была подготовлена реформа календаря. Согласно нововведению, начало года переносилось с 1 сентября на 1 января, а счет времени происходил теперь не от сотворения мира, а от Рождества Христова. Как показывает Е.А. Погосян, концепция новогодних торжеств меняется на протяжении петровского царствования: если до 1710 г. «Новый год празднуется в Москве и имеет значение годового подчеркнуто светский характер этого праздника34, торжества начинаются в Успенском соборе Кремля с богослужения и проповеди, которую читает митрополит Стефан; затем устраивается торжественный банкет, салют из военных орудий и, в качестве заключительного этапа праздника, – большой фейерверк. Проповедь и фейерверк являются, т.о., концептуальными доминантами новогоднего торжества.

С 1704 г. фейерверки проходят в «специальном фейерверочном комплексе» на Царицыном лугу, – здесь можно не опасаться возникновения пожара, и отсюда открывается великолепный вид на Кремль (фейерверки 1702 и 1703 гг.

проходили на Красной площади) (Зелов 2002: 74).35 В Петровскую эпоху фейерверк – особый вид искусства. Наряду с триумфальными вратами он рассчитан на массовое восприятие и длительную рефлексию. Как и триумфальные врата, фейерверки с подробным комментарием к ним гравируются по указу царя: гравюры расходятся большими тиражами и включаются в различные мемориальные издания (Погосян 2001: 46; Зелов 2002: 101). Главный создатель и идеолог фейерверков – сам царь: он не только экспериментирует в «зелейных» лабораториях и проводит математические расчеты, но разрабатывает также концепцию огненного действа, его идейный сценарий. Тематика и сюжеты фейерверка варьируются из года в год, но всегда включают ряд устойчивых аллегорий и эмблем, например, таких как Орел (Россия), Лев (Швеция), полумесяц (Турция), или изображения корон для обозначения тех или иных держав (Зелов 2002: 101). Д. Д. Зелов, посвятивший отдельное исследование истории фейерверков, емко и точно определил одну из главных задач, стоявших перед Петром как создателем «огненного художества» – «в максимально эффектной форме выразить значение победы, притом так, чтобы было понятно окружающим» (Зелов 2002: 100). К такой же эффектности, содержательности и ясности в разъяснении «истинного» смысла победы стремился и Стефан Яворский в своих новогодних проповедях. Однако перед ним стояла и другая, еще более сложная задача. Поскольку в программе торжеств его проповедь являлась гражданского торжества, хронологического рубежа, к которому стягивается празднование военных побед года», то позднее празднование Нового года переносится уже в Петербург, а сам праздник наделяется уже иными смыслами, связанными с идеей «преображения старого „русского мира“ в новый» (Погосян 2001: 94-95).

После реформы календаря и в течение первых лет Северной войны Новый год имеет для Петра I статус единственного годового гражданского праздника (Погосян 2001: 75).

Как отмечает Д.Д. Зелов, расположение этого комплекса было «чрезвычайно удобно для просмотра фейерверочного представления: не надо было выходить, как на Красной площади, из «триумфальных светлиц» наружу, чтобы посмотреть на фейерверк. Хоромы были обращены фасадом в сторону Кремля, и создавали подобие амфитеатра перед огромной сценой под открытым небом, которая и была местом сожжения фейерверка». В 1718 г. триумфальный комплекс Царицына луга все-таки погорел (Зелов 2002: 72). К концу 1721 г. он был восстановлен, однако еще в начале 1710-х гг. Москва потеряла статус единственной триумфальной «сцены» - многочисленные фейерверки организовывались уже в новой столице – Петербурге.

преамбулой к главному «произведению» Петра, она должна была, по меньшей мере, звучать в унисон с теми трактовками победы, которые разделял и царь.

Далее мы увидим, что проповеди Стефана Яворского оказывались не только созвучными переживаниям и чаяниям монарха, но и являлись тонким и продуманным комментарием к той репрезентации победы, что на языке символов и эмблем предлагалась подданным царя на разных этапах военного торжества. Мы увидим также, как образы и аллегории, подобранные митрополитом Стефаном для интерпретации событий Северной войны, были впоследствии адаптированы другими панегирическими жанрами и оказали самое непосредственное влияние на всю последующую панегирическую традицию (как церковную, так и светскую) Петровской эпохи.

1.2. «ЗНАМЕНИЕ ВО БЛАГО»: ПОБЕДА У ЭРЕСТФЕРЕ В «СЛОВЕ

ПРИВЕТСТВУЮЩЕМ ПОБЕДЕ» СТЕФАНА ЯВОРСКОГО.

«Знамение во благо» посвящалось победе русских войск, одержанной в декабре 1702 г. на территории Лифляндии в местечке Эрестфере. Для о. Стефана это был первый опыт произнесения проповеди на военную победу Петра. По тексту слова видно, что автор еще сам с собой в диалоге и находится в напряженном поиске «формы» торжественной проповеди, – такой, которая была бы понятна московскому слушателю. Предыдущая его аудитория – киевская, воспитанная на методах искусственного усложнения риторической структуры, хорошо разбирающаяся в геральдических и эмблематических контекстах. Преосвященный Стефан не может и здесь обойтись без геральдики и эмблематики, но он использует пока еще те «трафареты», что сложились в панегириках, приуроченных Азовской победе 1696 г., и были представлены в основном на уровне визуальных рядов.

Полное название слова – «Слово приветствующее победе, около Пскова и в Ливонии по сражении36 под Нарвою полученной. И похвальное знамения царского гербоваго. 1702 г. В Москве проповеданное преосвященным митрополитом Рязанским и Муромским». В названии, как мы видим, упоминается сражение под Нарвой, что свидетельствует о желании автора указать на особый статус свершившегося события: это – первая победа после Нарвского поражения, и она состоялась («получена»). Из названия следует также, что в «Слове…» прозвучит не только поздравление в честь победы, но и похвала «царскому гербовому знамению».

В рукописном списке слова, по-видимому, допущена неточность при передаче названия в словосочетании «по сражении». В рукописном списке читаем: «около Пскова и в Ливонии поражении под Нарвою полученной». В таком виде название теряет всякий смысл, перенося географию победы в сомнительное географическое пространство «под Нарвою» и одновременно «около Пскова и в Ливонии». Местечко Эрестфере действительно находится вблизи Пскова, но далеко от Нарвы (к тому же, Нарва относилась в то время к территории Эстляндии, в отличие от Эрестфере, находившегося в пределах Лифляндии (Ливонии)).

«Слово…» открывается цитатой из 85 псалма: «Сотвори со мною знамение во благо, да видят ненавидящие мя и постыдятся, яко ты Господи, помогл ми и утешил мя еси». Цитата сопровождается указанием на источник: «Сице молится Давид святый ко Господу».37 При этом, первая часть псаломского стиха, – «Сотвори со мною знамение во благо» – выполняет функцию «темы»

и соответствующим образом, с помощью графических средств, обозначена: по центру листа, прописными буквами.