[ «Констелласьон Канун Рождества Иоланда провела с семьей. Атмосферу нельзя было назвать праздничной. Париж был самым прекрасным подарком для нее, но она уже думала о цене. Для остальных это была разлука. Ее успехи как ...»
Вторая часть.
ЧЕРНАЯ ОРХИДЕЯ ПЕСНИ
(перевод с французского языка Ирины Лиминг)
«Констелласьон»
Канун Рождества Иоланда провела с семьей. Атмосферу нельзя было назвать праздничной.
Париж был самым прекрасным подарком для нее, но она уже думала о цене. Для остальных это
была разлука. Ее успехи как будто впустили свежий воздух в этот душный дом; ее отъезд оставит огромную пустоту.
Вся семья провожала в аэропорту свою блудную и гениальную дочь. Никто из них ни разу не летал на самолете.
«Хорошо ли они держатся в воздухе, эти птицы?», спрашивала себя Джузеппина. Она отчаянно прижимала к себе дочь, такую элегантную в пастельном пальто с воротником из шали.
- Одевайся как следует; там, кажется, очень холодно, - умоляла она.
В последний раз Иоланда поцеловала свою мать. Она направилась по пассажирскому проходу к самолету «Констелласьон» компании Эр-Франс, одно название которого казалось ей целой программой. Она не оборачивалась, она слишком боялась, что не выдержит. Вдруг она задрожала.
Она собиралась совершить головокружительный прыжок в неизвестность. Все воспоминания, все привязанности тянули ее назад, но нечто еще более властное толкало вперед: рука судьбы...
Когда она села в самолет, ее паника возросла еще больше, хотя Марк де Гастен отечески погладил ее по руке. Она собрала всю свою волю, чтобы смотреть прямо перед собой и не бросать даже взгляда в иллюминатор. Ей было бы невыносимо видеть, как исчезают охровые громады пирамид и золотые волны пустыни. У нее на коленях была сумочка, которую она сжимала в руках.
Там было все ее богатство: две сотни франков! А в багажном отделении лежал ее чемодан, пустой и полный мечтаний.
Ей был двадцать один год, рост – 168 см, но из-за величественной осанки она казалась выше.
95 см - обхват груди и бедер, 52 см – талия: в самом деле, красивая девушка. Под шерстяным пальто на ней был белый пуловер с круглым воротником и тигровый костюм, сшитый матерью.
Она нервно теребила золотой медальон с Мадонной, который носила на шее.
- Всегда носи её, она тебя защитит, - сказала Джузеппина.
Она повторяла про себя новый девиз, который сохранит навсегда: «Если ты чего-то на самом деле хочешь, то в конце концов добьешься своего».
Но сейчас надо было не заканчивать, а начинать. Ей нужно было быстро добиться успеха.
Конечно, мать повторяла ей:
- Если ты будешь там несчастна, если тебе будет плохо, возвращайся.
Она дотронулась в сумочке до своего талисмана: обратного билета. Это немного успокоило ее, но все же она была уверена, что не вернется. Не раньше, чем победит. Она не собиралась возвратиться с опущенной головой, разочаровывать родных. Матери и братьям она обещала, что как только сможет, заберет их к себе. Семья Джильотти, сплоченная неприкаянностью, трудностями и трауром, не могла бы надолго разлучиться.
И потом, дело было еще в другом. Несмотря на облегчение от мирного времени, глухая тревога не покидала египетских европейцев в начале 50-х годов. Тысячи рабочих, нанятых британской армией, потеряли работу. Инфляция, рост цен, безработица: начались забастовки.
Движение «Мусульманских братьев» набирало обороты. Оно проповедовало ненависть к англичанам, любовь к родине, возвращение ислама как фундамента арабской идентичности.
Короля Фарука упрекали в разврате, жадности, любви к роскоши. Ему не прощали и поражения в войне с Израилем. В 1945 году под покровительством Египта была образована Лига арабских государств. Государство Израиль появилось 14 мая 1948 года. А на следующий день египетская армия вторглась в Палестину. Началась война: солдаты, которые уходили гордыми и уверенными, перебегали через границу истощенными, оборванными, побежденными. Позорное перемирие было подписано 24 февраля 1949 года. Закупки оружия разрушили страну. Отсюда яростные бунты 26 января 1952 года, когда в Каире был пожар. Король ушел 26 июля. Вскоре провозгласили республику. Гамаль Абдель Нассер был новым правителем в Египте. Гениальный демагог, это был человек с квадратным подбородком и взглядом, исполненным бездонной печали.
«Далида. Мой брат, ты напишешь мои мемуары» Катрин Риуа (перевод с французского языка Ирины Лиминг) Он превозносил национализм и арабское единство. Его голос был завораживающим, неутомимым, и его речи разжигали массы.
1954 стал для каирских европейцев годом предупреждения. До тех пор они мирились с бедами, которые потрясали страну. Их статуса они не затрагивали. Приверженность монархии к западной роскоши была для них некой защитой. Некоторые продолжали жить в Египте, как в романах Лоуренса Даррелла (Lawrence Durrell). Но Нассер внушал гораздо большую тревогу. Он подталкивал к мятежу угнетенные массы и стремился стать их глашатаем. Господствующий и богатый европеец казался им козлом отпущения за их нищету. «Однажды им придется уйти...»
И вот Иоланда обратила внимание на политику. Благодаря своей бабушке она обо всем знала.
- Здесь для нас больше нет будущего, - сказала она родным, прежде чем уехать.
Несмотря на любовь к этой стране, она вырвалась отсюда. Так было нужно. Ужасно еще раз отрываться от корней. Но первым всегда уезжает самый честолюбивый в общине... Она знала, что на нее возлагают надежды все родственники. Она уехала на разведку. Вот почему она не могла позволить себе ошибиться. Вот почему в аэропорту она сказала матери:
- Мама, я тебя не забуду. Я хочу, чтобы ты была счастлива. Скоро, в Париже, я устрою тебе жизнь королевы...
Ее дяди уже мечтали вернуться в Италию и размышляли о возможных способах. Италию Иоланда тоже любила, но ее родные там слишком много страдали. Возвращение назад было бы для нее поражением. Место нищеты, боли и измены, это была еще и родная страна ее отца, с которым она пока что не примирилась.
Она не оставила свою семью в нужде. Джузеппина получала в итальянском консульстве скромную пенсию вдовы. Старший брат, все такой же серьезный и ответственный, преуспевал в своей профессии инженера. Бруно, самый юный, продолжал учиться в колледже на техника. Но он проявлял еще меньше энтузиазма, чем Иоланда перед своей пишущей машинкой. Это старший брат решал за него. Мечтая о кино, он учился очень плохо, но умел выкручиваться в последний момент, словно чудом. Благодаря отличной памяти он сдавал экзамены, не учась, повторяя уроки за полчаса до контрольных работ. Он закусил удила. В его воображении тоже загорелось слово «Париж».
Рождество в Париже Самолет взлетел в десять часов утра и приземлился в Бурже после полудня в день Рождества.
- Дамы и господа, мы прибыли в Париж, - объявил приятный голос стюардессы. Иоланда убрала свою ручку. Во время полета она тренировалась по-новому подписываться: «Далила», с огромным «Д», большим, как надежда. В иллюминатор она впервые увидела Париж: множество миниатюрных домиков, тонувших в зимнем тумане.
Выйдя из самолета, она задрожала от холода и приподняла воротник пальто озябшей рукой. За окном такси проплывал пригород. Все было тусклым и серым. К счастью, недолго: пошел снег, создавая феерию белого Рождества. Она видела такое только в кино.
Гастены жили в удобной квартире на тихой улице недалеко от Елисейских Полей. Иоланда только-только распаковала чемодан и сразу бросилась увидеть «самую красивую улицу в мире». В то время года темнело рано. Рождественские огни и украшения ослепляли ее. Все казалось огромным. А магазины – какие роскошные, просторные, с такими высокими потолками! Все было закрыто по поводу праздника – но в любом случае, у нее не было денег. И она наслаждалась разглядыванием витрин. Удовольствие для глаз... Потом она наблюдала за гуляющими прохожими, восхищалась легкой элегантностью женщин и классической непринужденностью мужчин. Оживленность кафе, кинотеатров...
«Здесь я дома. Я никуда отсюда не уеду», сказала она себе.
Она подумала о своих близких в Шубре, в их маленьком доме, об огнях Каира, на которые она смотрела с террасы.
Всего за полчаса, пока она шла от Триумфальной арки до площади Согласия, она как будто проделала огромный путь. Она рассмеялась в одиночестве: она больше не чувствовала холода.
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) Полковник Видаль был настоящим джентльменом, очень старой школы. Пожалуй, даже немного чересчур, но она еще этого не знала. Полковник любил девушек, певиц, актрис. Лошадей на скачках и райских птиц. Он заглядывался на нее, но делал это незаметно. Марк де Гастен объяснил ему, что мисс Египет – юная и хорошо воспитанная девушка, к тому же католичка. Он с ностальгией смотрел, как на груди его протеже покачивался медальон Святой девы. Порой она быстро дотрагивалась от него, как будто желая отвести беду.
Она не могла долго задерживаться у Гастенов. К тому же ей хотелось взлететь на собственных крыльях. У полковника был дом, №67 на улице Понтье (rue Ponthieu). Через месяц после приезда Иоланды он поселил ее на восьмом этаже, в маленькой комнатке под крышей. В мансарде, где зимой было холодно, а летом душно. Тем хуже: через слуховое окно она видела небо Парижа. Ее друзья-голуби прилетали поздороваться с ней. Наконец, она получила ту независимость, о которой всегда мечтала. Настоящая революция!
И вот она независима! Но в Париже, несмотря на ее надежды, никто ее не ждал. Обещания Гастена не исполнились. Что касается полковника, он много суетился, но без особенных результатов. Иоланда быстро поняла, что ей придется выбираться самой. Что ж, она привыкла.
Сейчас, по крайней мере, полковник оплачивал ее расходы. Он попросил ее подписать контракт:
когда она начнет работать, он получит назад все, что дал авансом.
Она училась одиночеству: впервые в жизни вокруг нее никого не было. Не было Джузеппины, чтобы шить ей платья, не было брата, чтобы вместе мечтать о будущем, не было Рози, чтобы причесывать ей волосы. К тому же будущее уже наступило, и оно казалось ей очень пустым.
В память о церкви, гуда они вместе ходили, мать прислала ей изображение святой Терезы из Лизье. Сверху она написала: Ti bacio forte forte, Mamma («Целую тебя крепко-крепко, мама»).
Иоланда поставила изображение на комод. Когда она смотрела на него, это ее утешало. Она тоже писала домой каждую неделю:
«Я живу рядом с Елисейскими Полями, самой красивой улицей в мире, в элегантном квартале, где много витрин...»
Судя по ее письмам, все шло хорошо. На самом деле было по-другому. Рекомендательные письма из Египта оказались бесполезными. Если в Каире она подавала надежды, здесь она не существовала. Просто еще одна Мисс. Она сама шла стучаться в двери продюсеров, но оказывалась в целой толпе безработных актрис. Париж изобиловал красивыми девушками.
Красивая девушка может дать только то, что у нее есть, а этого Иоланда, что бы ни случилось, не сделает. Она хранила себя для любви. Настоящей. Для мужчины, который будет стоить этих страданий.
Джузеппина, со своей стороны, сомневалась, такая ли уж розовая жизнь в Париже. Члены семьи Джильотти были соединены некой телепатической связью. Каждый день она незаметно отправлялась в маленькую церковь Святой Терезы. Она вставала на колени и снова видела Иоланду во время крещения, а потом в платье для первого причастия. Счастливые воспоминания.
В маленькой часовне, перед статуей святой, она часто молилась раньше. Она молила эти глаза, отлитые из золота, о милости: вернуть зрение её дочери. Теперь она просила Терезу защитить Иоланду от дурных знакомств.
Щедрость полковника Видаля таяла на глазах. Она переехала с улицы Понтье в еще более маленькую комнатку на улице Жан-Мермоз (rue Jean-Mermoz). Здесь у нее хотя бы появился первый друг. Он жил в комнате напротив, он был темноволосым, очень красивым, немного диким.
Иногда улыбка озаряла его робкое лицо.
- Я вернулся из Индокитая, - сказал он ей в редком порыве откровенности.
Он тоже хотел стать актером, но никогда еще не снимался. Они здоровались и прощались друг с другом, обменивались сведениями, делились при случае крутыми яйцами. Он был красив, она была красива, но они были так озабочены карьерой, что у них завязалась только дружба. Она станет нерушимой.
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) Его звали Ален Делон. Позже он скажет:
- Она очень нравилась мне, так как была исключительной женщиной. Как певица, она не вызывала единодушия, потому что в искусстве единодушия не существует, но я мог бы сказать, что как Женщина, женщина с большой буквы, она вызывала единодушие.
Она часто питалась воздухом. Она радовалась, что теряет свои округлости: они выглядели чересчур восточными. Джузеппина писала:
«Хорошо ли ты ешь?»
Ее дочь нравилась ей пухленькой.
Иоланда была разочарована, но никогда не теряла веру в себя. Она думала:
«Это на шесть месяцев. Столько надо продержаться»
Каждый прожитый день был битвой, в которой она проигрывала и побеждала. Она плохо говорила по-французски, плохо знала Париж, ей случалось заблудиться, когда она шла на пробы.
Покидая Каир, она была уверена, абсолютно уверена, что судьба ждет ее в Париже. Она верила в судьбу. Она всегда будет в нее верить. Бывает, что выпадает шанс. Он выпадает один раз, изредка два, и надо суметь поймать его на лету. Она задаст себе этот вопрос лишь гораздо позже: а что случилось бы, если бы она прислушалась к страхам своей матери и осталась в Каире? Но она не прислушалась: судьба назначила ей свидание, она пришла, но теперь выходило, что судьба ее подвела...
А там все получилось так просто! Неужели она присоединится к когорте экс-звездочек, быстро забытых надежд одного сезона, которые цепляются за прошлое?
«Шесть месяцев», повторяла она про себя, «шесть месяцев». По вечерам она плакала в своей кровати. Днем она ела все меньше и меньше, экономила на всем. Кофе с круассаном на террасе стал роскошью. К унижениям она привыкала не так легко. «Вам напишут» - но, разумеется, ни разу не написали. Усталость от странствий по Парижу. Единственное платье – а ведь надо было казаться шикарной, чтобы тебя заметили в модных кабаре. Улыбаться так, что болели скулы, и скрывать своё разочарование, потому что просители не имеют права на состояние души. И самое худшее из всего: возвращаться по вечерам в свою пустую и холодную комнату.
И все-таки она не теряла времени даром. Она слушала, она наблюдала. Ее французский становился лучше. Она частично избавилась от своего акцента, но продолжала перекатывать звук «р». Это было сильнее её, и тем лучше: у каждой звезды должен быть узнаваемый изъян, который становится символом ее образа. Она привыкала к французскому обществу. Для тех, у кого нет ничего, Париж был огромным спектаклем.
Полковник Видаль сделал для нее по крайней мере одно. Марк де Гастен рассказал ему о голосе Иоланды. Полковник признал, что это верно, и посоветовал ей работать над ним. Он устроил ей встречу с двумя или тремя профессорами вокала. Она охотно отправлялась на уроки, потому что долгие дни трудно было заполнять. Одной красоты было недостаточно, она нуждалась в других козырях. Ее учили петь вокализы и работали над ее дикцией, она видела, что ее техника улучшается, но страдала от неловкости. Ей указали на другого профессора, Ролана Берже (Roland Berger). Гениальный безумец, нелюдим с трудным характером, который работал только с теми артистами, в которых верил. Его репутация не красила его. Тем хуже. Его интересовало только одно: выявлять талант.
Разумеется, он не верил во вновь прибывшую. Ему представили её так:
- Она из Египта, это очень красивая девушка. Едва ли талантлива, но может делать деньги.
Однако когда она вошла, он был потрясен. Его поразила её энергия, её энтузиазм.
- Она была великолепно сложена- скажет он. – И светлая, как луч солнца в ателье.
Ее волосы, похожие на ночные волны, ее цыганские серьги, ее платье, алое, как страсть, которую она олицетворяла... Он сел за пианино, а она напевала. Он подумал, что она не умеет петь. И все-таки, этот тембр...
Она не умела ставить голос, но ее естественность была преимуществом. Что-то подсказало Ролану Берже не выпроваживать за дверь вновь пришедшую. Он сказал себе, что ему в руки попал необработанный алмаз.
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) Ролан Берже привязался к Иоланде. Так как у нее не было денег, чтобы оплачивать уроки, он сделал ей скидку. Взамен он требовал повиновения и покорности. Он был властным, яростным, нервным. У него был тяжелый характер, и у неё тоже. Его метод заключался в том, чтобы подталкивать людей и заставлять их вылезать из своей скорлупы. Освободить то, что в них глубоко скрыто, ту чувствительность, ту внутреннюю рану, которую они защищают, но которая и есть источник искусства.
Когда он кричал, в Иоланде воскресал Пьетро. Она уже некоторое время думала об отце. С тех пор, как занималась музыкой. Музыкой, чувством в чистом виде. Она начинала понимать, как он мог страдать. Она поклялась доказать ему, Пьетро, что она стала кем-то.
«Там, где ты есть, ты меня услышишь...»
Она еще не простила отца. Она хотела взять реванш за все унижения. Быть любимой вопреки всему, вопреки смерти. Она пела. Её голос развивался. Ее изумляла эта птица, которая вырывалась у неё из груди.
Как и её отец, Роланд Берже никогда не был доволен. Он называл ее всеми бранными словами.
Она отвечала ему. Хлопали двери. Его раздражало, что она давала отпор, но в то же время и нравилось. Он узнавал себя, он любил темпераментных людей. Он научил ее ставить голос ниже, в грудной клетке, чтобы сделать его серьезнее, глубже, заставлял ее петь на уровне диафрагмы. Он учил ее отталкиваться от своей индивидуальности, искать саму себя, не пытаясь никому подражать. Надо понимать, что поешь, уделять внимание тексту.
Она ходила к нему несколько месяцев. Роковой срок миновал. Однажды они поспорили особенно яростно. Он упрекал ее, что она интересуется лишь шансонетками. Она хлопнула дверью громче, чем обычно.
Ссора была настоящей, но не окончательной. Изредка она будет возвращаться. Она скажет потом, что он был единственным, кто чему-то научил её. Она будет хвалить его доброту, терпение, щедрость.
Роланд Берже оказал ей последнюю услугу: отправил её попытать удачи в «Золотом сукне»
(«Drap d`Or». В шикарном клубе на Елисейских Полях, который позже будет называться «Распутин» («Raspoutine», и где будут выступать звезды песни. Джина Гардель (Gina Gardel) пела там танго. Хозяин задумывался о будущем и давал шанс молодым талантам. В Париже тогда была великая эпоха кабаре. Там шли самые разные представления. Жонглеры, клоуны и куплетисты выступали перед певцами в первом отделении.
Хозяин «Золотого сукна» мыслил здраво. У этой скованной дебютантки не было ни своего репертуара, ни даже сценического костюма. И все же у нее был козырь, которое заранее давал ей преимущество: ее внешность иностранки. Новая звезда царила тогда в Париже: Глория Лассо (Gloria Lasso). Эта испанка с наигранным видом изгнанницы из пампы произвела фурор, мурлыкая модный шлягер: «Чужестранка в раю» («Etrangere au paradis»). Прекрасная ностальгическая мелодия. Таким образом, Глория сместила Рину Кетти (Rina Ketty), почти забытую со времен войны, но в 1938 году она добилась большого успеха с песней «Я буду ждать» («J’attendrai»).
Иоланда обратит внимание на Рину позже, а сначала позаимствует у Глории ее «Чужестранку».
Ничего особенного: в то время один исполнял песню, а другие подхватывали её.
Иоланда сделала попытку перед хозяином «Золотого сукна». Он оживился, слушая волшебные рулады этого солнечного голоса. До тех пор, однако, это играло против неё. Ей говорили, что Глория Лассо уже здесь, что она напоминает Рину Кетти, не будучи ею.
«И это красивая девушка!», подумал хозяин. Еще одно качество, которым Глория, надо признать, не обладала. Как и другие, ни Пиаф, ни Жаклин Франсуа. Мода все еще была на простых девушек в черном повседневном платье, неподвижно стоящих за объемным микрофоном, и только их руки шевелились. Но эта сводила с ума: один ее вид поднимал настроение.
На узкой сцене «Золотого сукна» не было никаких декораций – только она и пианист. И там, совсем рядом, была публика. Нелегко было петь в кабаре, если ты не звезда. Но публика для Иоланды не состояла из вечерних незнакомцев. Она и публика немедленно узнали друг друга, как в песне «Strangers in the night». Иоланда почувствовала её с самого первого момента, но однажды она споёт ей:
Браво, подарите мне браво (перевод с французского языка Ирины Лиминг) Для сердца, для утешения это мое единственное слово любви, Подарите мне браво, чтобы я могла уйти, чтобы я могла уснуть.
Да, ей аплодировали. Небрежно.
- Кто это такая? Неплохо... Передай мне зажигалку...
Неважно. Она была довольна. Аплодисменты были бальзамом на ее печаль, такую глубокую.
Она не задержалась. Как только она сошла со сцены, те самые люди, которые только что были так близко к ней, стали её пугать. Она могла усмирить их только своим голосом. Она убегала по темным улицам.
- Эй, мадемуазель!
Она не оборачивалась. Не слушать мужчин. Думать о маме.
Её комната оставалась такой же пустой. На почтовой открытке улыбалась маленькая Тереза.
Иоланда поблагодарила её. В тот вечер она заснула без слез. Потому что ей аплодировали.
Публика, её единственная любовь.
Когда она проснулась на следующий день, все изменилось. Она перестала ждать. Теперь уже публика ждала её. Она порылась в сумочке и нашла свой вчерашний гонорар. Пятьдесят франков.
Из них она должна была заплатить пианисту. Она посчитала и подумала, что эпоха крутых яиц еще не кончилась.
И ей была очень нужна сценическая одежда. Во время долгих ожиданий перед пробами, в передних у продюсеров, вы, чтобы убить время, могли делиться секретами выживания с сидящей рядом незнакомкой, которая, возможно, получит роль вместо вас. Так Иоланда узнала имя одной портнихи. Еще не наступило царство прет-а-порте. «Маленькая портниха» с руками волшебницы шила по моделям из журналов. Иоланда купила два куска ткани, белый и черный. Она заказала два платья «для коктейля», короткие и очень простые. Она добавит к ним только серьги. Этот стиль она сохранит надолго.
Судьба никогда не стучится к нам только однажды, и она дала о себе знать в лице Жака Паоли, хозяина другого элегантного клуба на Елисейских Полях, Виллы д’Эсте (Villa d’Este). В то время певцы, чтобы выжить, появлялись в двух или трех кабаре. Она будет выступать в двух клубах. В Вилле д’Эсте была принята формула «ужин-представление».
Это был клуб более высокого уровня. Греко, Азнавур выступали здесь в качестве звезд.
Сначала она выходила в начале представления. Она пела перед рядами столиков, красиво украшенных, но пустых. И она представляла себе зрителей. А когда все кончалось, она уходила в свою комнатку и плакала, сжимая пальцы. Она спрашивала себя, страдал ли так же ее отец. И клялась петь завтра так хорошо, чтобы люди почувствовали это и пришли, как по волшебству.
Это правда, что ей нужно было многому учиться. Её голос еще дрожал от страха, ее жесты были напряженными. Но песни она быстро переставала играть, они становились ее собственными.
Она всегда будет проживать свои песни и петь свою жизнь, с такой искренностью чувств, которая возвышает самые избитые клише, озаряет самую простую песенку.
В Вилле д’Эсте она встретила модного писателя и сценариста, Альбера Машара. Он написал сценарий к одному из фильмов де Сики, «Завтра будет слишком поздно» («Demain il sera trop tard»), который прославил молодую актрису Пьер Анджели (Pier Angeli). Во время ужина они с удовольствием разговаривали. Машар подшучивал над ее библейским псевдонимом.
- Такое имя трудно носить! Если ты прославишься, тебе всегда будут напоминать о Самсоне.
- Если все мужчины, которые придут на мой концерт, останутся в шапках, это будет неудобно!
– признала она.
Он посоветовал ей изменить последний звук. Вместо двух «л» пусть будет два «д».
- «Д», как “Dieu le pere” (Отче наш), - добавил он, рассмеявшись.
Он не знал, насколько верно попал. Перемена совершилась. Иоланда попробовала свое новое имя на вкус.
«Оно создано для меня! Только для меня!»
Она, которая хотела стать исключительной, нашла себе уникальное имя.
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) И вскоре, придя однажды вечером в Виллу д’Эсте, она впервые увидела, как её новое имя светится неоновыми огнями на вывеске клуба: «Далида, откровение песни». Полковник Видаль устроил для нее хотя бы это.
Это немедленно вызвало зависть ее коллег.
- Почему она, а не я? – бормотали они сквозь зубы.
Но это она уже проделала этот путь, эта малышка. Прекрасный бизнесмен, Жак Паоли заметил, что публика приходит ради нее. Для неизвестного артиста формула «ужинпредставление» труднее, чем кабаре. «Трюк» с Далидой удался, зал был полон, но люди обращали больше внимания на свою тарелку, чем на сцену, и откладывали вилку лишь при выходе звезды.
Нужно было петь, невзирая на позвякивание приборов и гул разговоров. Каждый раз, когда входили новые клиенты, передвигались стулья. Но Иоланда не позволяла себе сбиться. Став Далидой, она оказалась в другом мире, мире музыки. Сила ее воображения влияла на зал. Паоли почувствовал звезду и занял ее в четырех следующих программах.
Один из двух братьев, хозяев «Золотого сукна», был без ума от нее. Далида даже не замечала этого. В тот период на нее не действовали мужские взгляды. Одна мысль захватила ее: добиться успеха. И вот другая певица стала любовницей хозяина, который теперь смотрел только на нее.
Как-то вечером, прежде чем выйти на сцену, Далида пошла за платьем, которое оставила в гардеробе. Но надеть его было нельзя: певица, которая считала себя ее соперницей, разрезала платье сверху донизу, чтобы помешать ей петь.
Некоторое время спустя Далида, выйдя на сцену в юбке и свитере, выступила с триумфом. В Сен-Жермен-де-Пре царил тогда экзистенциализм, и его последователи презирали условности в одежде. Они танцевали в кабаре в одних воротниках и узких панталонах.
Но Далида не была ангажированной певицей. Вернее, ее единственным ангажементом, ради которого она будет петь и бороться всю жизнь, была любовь.
То, что публика принимала ее, приходила к ней на свидание, уже было для нее чудом.
Однажды вечером в Виллу д’Эсте пришел король Фарук. Узнав, что Далида родом из Египта, он спросил, не хочет ли она посидеть с ним после представления. Обычно, во избежание таких ситуаций, она уходила очень быстро, сразу после того, как спела. Но в тот вечер ее захватила ностальгия по родной стране, и она согласилась, в восторге, что встретилась с королем. Они обменялись несколькими словами. Далида, однако, оставалась настороже, потому что у короля была репутация ловеласа и дебошира. И вдруг, без всякого предупреждения, он позволил себе положить руку на бедро своей дорогой соотечественницы. Импульсивная Далида мгновенно поднялась, дала монарху пощечину и покинула столик. К счастью, он принял это с улыбкой, и сказал встревоженному хозяину:
- Вот такие наши девушки! У них есть характер!
Паоли успокоился: ведь его клуб считался серьезным. Они с Далидой сохранят хорошие отношения: через два или три года, когда она прославится и не будет уже выступать в кабаре, он попросит ее спеть у него один раз, в память об эпохе крутых яиц. Она дружески согласится.
Далида всем нравилась в этом клубе, здесь у нее не было соперниц. Она завязала дружбу со своей юной коллегой, Жизель Колин (Gisle Colline). Жизель, зная о ее одиночестве, приглашала ее на выходные к своим родителям. Ах, какое счастье поесть домашние блюда, после того, как питалась одними бутербродами! Они надолго останутся подругами, даже когда Жизель прекратит петь.
Именно в Вилле д’Эсте она познакомилась с великим египетским певцом Фаридом аль Атраше: Зарпанелли когда-то хотел, чтобы они составили вместе поющий дуэт... Эта встреча тоже стала началом большой дружбы. Он будет приходить на ее выступления всякий раз, когда приедет в Париж, будет звонить ей и присылать цветы. На открытке он писал по-арабски непристойные глупости, которые могла понять только она. Она смеялась:
- Он ненормальный!
Вокруг нее люди спрашивали себя, что ее так рассмешило.
Ее завистливая коллега, сама того не желая, оказала ей услугу, когда разрезала платье «для коктейля». Она заказала другое, решившись на этот раз выбрать платье белое, длинное, драпированное в античном духе, с обнаженным плечом – в память о наряде женщины-вамп из её (перевод с французского языка Ирины Лиминг) первого фильма. Она нашла свой стиль. Она любила греко-романские туники, как в «пеплумах», где снималась, и таинственную игру восточных вуалей.
Хотя ее имя сверкало на фасаде, она не была еще звездой. Ее гонорар вырос, он составлял теперь сто пятьдесят франков и два сантима. Эта сумма казалась ей огромной, но полковник Видаль решил, что теперь она сама должна оплачивать свои расходы. Когда она внесла квартирную плату и отдала гонорар пианисту, ей осталось немного. Крутые яйца продолжали занимать важное место в её жизни...
Встреча с публикой спасала ее от одиночества. Она обратится позже к смерти в песне «Умереть на сцене» («Mourir sur scene»):
«Приходи, но не тогда, когда я буду одинока...»
В ее заброшенности только толпа могла успокоить ее. В толпе, если не отзывается одно лицо, всегда найдутся другие, которых можно соблазнить, другие, готовые «любить ее безумно»...
Ее дни не состояли больше из одного лишь ожидания по вечерам. Еженедельное письмо родным перестало быть трудным моментом.
Появилась первая критика. Она с торжеством отправила этот отрывок:
«Три самые эффектные на сегодняшний день артистки ночного Парижа приехали, соответственно, из Нью-Йорка, Бразилии и Италии – блондинка, рыжая и брюнетка. Далида, итальянка, поет в Вилле д’Эсте».
Мужчины стали интересоваться ею. Сначала лишь её красотой, но она оставалась все такой же гордой и замкнутой. Ее личность и талант отделяли ее от других. Эта сиротка вызывала желание защищать.
Она познакомилась с удивительным человеком. Он держал игровой зал рядом с улицей Бальзака, Авиационный клуб. Он заметил эту вулканическую брюнетку в маленьком баре, по дороге из Лидо. Первый бар направо, где встречались артисты и делили кофе с молоком, сосиски и русские корнишоны. Он заметил ее волчий аппетит и понял, что она никогда не наедалась досыта.
И вот он пригласил ее в свой клуб. Женщинам туда было нельзя, но он был слишком влюблен. Он провел ее через кухню и накормил. Он обращался с ней, как с дочерью, и всегда ее защищал. Они останутся друзьями до самого конца, он будет рядом в тяжелые минуты. Когда Далида привезет во Францию старшего брата, он даст ему работу.
У нее был теперь небольшой кружок поклонников. Никто из них не представлял себе, какая карьера ее ждет. Но она, она это знала. Настороженно принимая знаки их восхищения, она брала лишь то, что ей причиталось... Она могла бы быть у кого-нибудь на содержании, ей нужно было только выбрать. Но она не хотела подобного успеха.
«О моем замужестве и речи быть не может, я хочу сначала преуспеть в карьере», писала она матери. Она отделяла себя от тех звездочек, для которых появление на сцене или на экране – лишь средство в погоне за богатым мужем. Это, кстати, была одна из причин, по которой она оставила кино и обратилась к пению. Снимаясь в фильмах, она обратила внимание, что карьера здесь часто делается на канапе.
У нее перед глазами был наглядный пример того, что ждет слишком наивных девушек.
Каждый день в один и тот же час, возвращаясь домой, она проходила мимо двух проституток, которые сначала принимали ее за свою. Как-то вечером одна из них резко заговорила с ней на улице Понтье. Но другая увидела ее фотографию в витрине кабаре.
- Нет, посмотри, это же певичка!
После этого они всегда говорили ей «добрый вечер». Они поняли, что Далида не была их конкуренткой. Это забавляло ее, но в то же время у нее на сердце был холодок из-за этих девушек, и она вспоминала о страхах Джузеппины.
«Я не опущусь...»
Нужда будет продолжаться полтора года. Ободренная своими первыми успехами, она ходила на прослушивания в звукозаписывающие компании. Она уже собиралась подписать контракт с «Вегой». Но дело затянулось, и скоро она поздравит себя с этим.
Однажды вечером Жак Паоли сказал Бруно Кокатриксу:
- У меня есть интересная молодая певица, ты должен ее послушать.
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) Кокатрикс, этот человечек, круглый, как яйцо, с манерами спокойного отца, но с материнским взглядом, был без ума от сцены. Песня была его жизнью. Это был один из лучших композиторов того времени: «Клопен-Клопан» («Clopin-Clopant»), «Волосы на ветру» («Les Cheveux dans le vent»). Он чувствовал в себе дух первооткрывателя: именно он прославил Беко. Он купил старый кинотеатр, «Олимпию», и твердо намеревался сделать из него самый знаменитый концертный зал в мире... Он искал новые таланты и создал для этого передачу на новой радиостанции «Европа 1», которая называлась «Номер один завтрашнего дня».
Кокатрикс и его художественный директор Рене Валери предложили Далиде спеть песню в этой передаче. Они записали ее на апрель. Она готовилась с трепетом: она знала, что слушать ее будут в зале. В ожидании она начала дополнительно выступать в клубе «Кэролс», который потом превратится в «Сен-Илэр» (le Saint-Hilaire). Она везде получала небольшие гонорары, но, отказывая себе во всем, она сэкономила достаточно, чтобы купить билет в Каир сразу после праздников. Она провела Рождество в одиночестве, это было грустно, но ей очень хотелось увидеть мать, которая все время переживала за нее.
Каирские газеты торжествовали:
«Новая звезда, мисс Египет, добилась успеха в Париже как певица».
«В знаменитом заведении Вилла д’Эсте, где ее имя сверкает тысячью огней, Королева Пустыни завоевала огромный успех».
Да, младшая сестренка выросла. Она привезла в чемодане, в подарок братьям, одеколон «Vetiver de Guerlain». Очарованные, они вдыхали пьянящий запах настоящей французской туалетной воды. Не сравнить с теми тяжелыми «ароматами Парижа», которыми душатся здесь...
Им было еще трудно называть ее Далида. Они увидели другую Иоланду, парижанку с более длинными и гладкими волосами, с более скромным макияжем, с маленькими сережками. Вилла д’Эсте научила ее быть утонченной. Выступая по вечерам, она надевала шиньон, который, как думали Бруно и Рози, придавал ей большой шик.
Ей удалось даже сберечь немного денег, чтобы привезти их Джузеппине, которая нисколько не сомневалась в жертвах своей дочери. Она развлекалась, ее приглашали повсюду: восхищенные подруги спешили увидеть ее. За медовыми и миндальными пирожными, за кофе с кардамоном она неутомимо рассказывала о своей жизни, которую приукрашивала: Париж и его изменчивое небо, круассаны на террасах кафе, витрины Диора и этот молодой актер, о котором все говорят, Жерар Филип...
Для этих девушек она уже принадлежала другому миру. И, правда, все казалось ей сейчас таким маленьким, таким бедным, тогда как в ее воспоминаниях все было таким большим! Улица Солиман-Паша, знаменитые «Елисейские Поля Каира» - какой узкой и темной она казалась Далиде с ее пыльными лавками, мавританскими кафе, где люди как будто не сдвинулись с места с тех пор, как она уехала...
Она изображала радостную улыбку, но ее сердце сжималось. У нее были только смутные надежды. Она не пошла на вестить могилу отца: она знала, что на самом деле пока не добилась успеха.
Настал судьбоносный день «Номера один завтрашнего дня». За кулисами она ждала своей очереди, одетая в длинную атласную тунику из Виллы д’Эсте. Ее лицо было почти таким же белым, как платье. Она должна была спеть одну песню. Она пошла на риск, выбрав «Чужестранку в раю» («Etrangre au paradis»). Она знала, что ее будут сравнивать с Глорией Лассо, но хотела воспользоваться модой на латинских певцов «с акцентом», чья экзотика волновала публику, немного уставшую от бесконечной простоты артистов французского кабаре.
Страна строилась заново, серый пейзаж послевоенного времени уступил место эйфории экономического бума, Нормандия вышла из моды, ее сместил Лазурный Берег, и, как спел Шарль Трене в «Nationale 7»:
Париж стал всего лишь предместьем Валенсии, И пригородом Сен-Поль-де-Ванс.
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) Чтобы восстановить здоровье, французы нуждались в солнечных ваннах, и Далида была тем, что нужно: солнечная ванна. И она покажет это.
Возьми меня за руку...
И конечно, в тот вечер здесь, в зале, был человек, который возьмет ее за руку, эту чужестранку, чтобы отвести в рай.
Она чувствовала, что ее будущее решится сегодня вечером, но не знала, что оно разыгрывается в игре «421». Ведь пока она дрожала, двое мужчин сидели за столом в Романском баре рядом с Олимпией, на улице Комартен.
Эдди Барклай был скорее южанином с виду, у него было круглое лицо с тонкими чертами, победоносный взгляд и элегантные усы, а лоб еще не начал лысеть. Спортивная подтянутость на американский манер, медленные жесты – еще не говорили слова cool – глядя на этого плэйбоя, кто мог представить себе опасного коммерсанта?
Другой, Люсьен Морисс, был нескладным блондином с неправильным носом, с прической эстрадного певца, с застенчивым и нежным видом. Глаза, еще более синие, чем у его приятеля, говорили о живом уме, а тягучий голос выдавал парижанина, несмотря на англо-саксонскую небрежность в одежде. И все-таки в этом худом, почти безобразном лице, было что-то от славянского очарования...
Двое мужчин любили музыку и игру. Они были друзьями, что вовсе не мешало делам, скорее наоборот. Тем более их таланты дополняли друг друга. Эдди сначала играл по ночам в клубах на пианино, а потом решил производить пластинки. Он начал с пятидесяти тысяч франков. Они с женой делали все сами в своей студии на улице Перголез. Они наклеивали этикетки, упаковывали и хранили пластинки в ванной, и доставляли их на трехколесном грузовом мотороллере.
Николь Барклай тоже была личностью. Находчивая и энергичная, она понимала, как и Эдди, что будущее принадлежит долгоиграющим пластинкам. Они были без ума от джаза, а Николь любила путешествия. Она вывезла из Америки сто килограммов бронзовых матриц: Диззи Джиллеспай, Чарли Паркер... Французские производители пластинок отказывались верить этому.
Пате Маркони согласился, в конце концов, сотрудничать с Барклаем, но все-таки не одобрял его методы. Инженеры ничего не знали об этом, а матрицы вошли в моду. Именно так Эдди вскоре станет «королем пластинок»...
Жизнь Люсьена Морисса была более сложной. Он родился в 1929 году, единственный сын скорняка польского происхождения. Война нанесла мальчику неизлечимую травму. Его родителей забрали в направлении «Ночи и тумана», и отец больше не вернулся. В тринадцать лет Люсьену пришлось зарабатывать на жизнь. Кое-как получив свидетельство об образовании, он устроился в спортивный магазин шить футбольные мячи. После Освобождения он стал работать с коллекцией пластинок на радио. Его наняли за красивый почерк, и он занимался сортировкой, этикетками...
Тщедушный сирота, который навсегда сохранит тоскующий взгляд при своей широкой улыбке, хотел – как и Далида – взять реванш. Он обладал упорством тех, кого жизнь не сумела сломать. На радио он за всем наблюдал и понимал все. В семнадцать лет он стал самым молодым продюсером во Франции. Он был приверженцем новой идеи, которая произвела сенсацию: классическая музыка в современной обработке. Пьер Сабба заметил Люсьена и привлек его на «Европу 1», только что появившуюся радиостанцию Луи Мерлина. Он станет там художественным директором. «Европа 1» располагалась в богатом квартале, на улице Франциска I. На самом деле она могла похвастаться только длиной волны: 1847 м. Скоро все будут знать эту цифру наизусть...
Но сейчас в «Европу 1» почти никто не верил. В журналисткой среде насмехались:
«Этот Мерлин, он ненормальный! Через два месяца он разобьет себе лицо...»
«Европа 1» существовала за счет рекламы, что казалось невероятным. На ней передавали информацию и песни – много песен. У Люсьена Морисса было чутье. Он продвинул на своих волнах Глорию Лассо, испанку с горячей кровью, а потом Мари-Хосе Невилль (Marie-Jos Neuville), юную мечтательную девушку с косами и гитарой – не говоря уже о Саше Дистеле (Sasha Distel) и его «cкубиду»... У него были некоторые проблемы с Глорией, чей стиль казался ему немного старомодным, и он искал новое имя, чтобы прославить радиостанцию. Он хотел, чтобы можно было сказать: «ее создала «Европа 1»...
Барклай верил в новые пластинки на 45 оборотов с четырьмя песнями. Морисс верил в новое радио и его технику назойливой рекламы. Кокатрикс же верил в новых певцов. Началась культура (перевод с французского языка Ирины Лиминг) имиджа. Кино царило над человеческим воображением, потом его сменит телевидение. Наступала эпоха трансляций. Певцы должны были иметь голос, но также играть на эмоциях, красоте, движении, ритме...
Эти люди нового поколения нуждались в новых артистах, чтобы воплотить в жизнь свои мечты. Но в то время, когда все казалось возможным, они верили еще и в дружбу, в красивую жизнь. Время приятелей... Преуспеть, развлекаясь... Каким далеким все это кажется сегодня...
Кто же в Романском баре решил прогуляться к Кокатриксу – Эдди или Люсьен? Эдди Барклай вспоминает:
«Великой страстью моей жизни было отыскивать певцов – и песни – в самых неожиданных местах, при самых внезапных обстоятельствах, когда я меньше всего на это надеялся. Далида – плод одного lazy afternoon, одного из тех весенних дней, когда вы ленитесь. Еда и вина были хороши, на улице сияло солнце, и нам не хотелось уже работать. Мы сыграли в 421, чтобы решить, чем займемся после полудня».
Ведь если Эдди склонялся к кино – вестерн или фильм Бинга Кросби – Люсьен, неутомимый работяга, который трудился даже развлекаясь, и развлекался только во время работы, хотел пойти в Олимпию и послушать дебютантов. Он постоянно искал конкурентку для Глории Лассо. Кости упали, и Люсьен выиграл.
И вот они все трое были в зале. Они прослушали два выступления без всякого интереса.
Люсьен зевал и подумывал уйти: ведь есть еще кино... И вдруг он приподнялся на стуле: на сцену вышло скульптурное создание.
«Взволнованная брюнетка с черными волосами, падающими на плечи, испуганно вышла выступать», рассказывал Эдди.
Далида действительно чувствовала себя очень неловко. В тот день она узнала, что такое настоящий страх. Страх станет ее верным спутником жизни, тайный враг, от которого никогда не избавиться, и о котором она скажет, что это символ ее глубокого желания выступать. Она процитирует Сару Бернар. Одна начинающая актриса похвасталась: «Мне не страшно», и Сара ответила: «Ничего, это придет вместе с талантом».
Она поймет потом, что страх бывает положительным, но сейчас он отнял у нее половину возможностей. Ее ноги дрожали, будто желая убежать, она хотела ускользнуть, спрашивала себя, что она здесь делает, сомневалась во всем. Горло сжималось, голос не звучал... К концу первой песни стало лучше. Но вежливые аплодисменты убедили ее, что ждать нечего. Вернувшись за кулисы и сжав в руке медальон, подарок матери, она ждала приговора. Снова она почувствовала себя одинокой. Закулисье театра, неприглядное и душное, показалось ей теперь привлекательным:
ведь она думала, что ее отвергли. Снова «чужестранка в раю»...
Именно тогда к ней подошли два улыбающихся молодых человека. Эдди и Люсьен, конечно...
Сначала она подумала, что они хотят автограф.
«Но этого не может быть, мне кажется...»
Они ее разглядывали, сомневались, явно оценивали. Однако у них был приличный вид. Она нашла, что у них открытые и симпатичные лица, у каждого по-своему: брюнет напоминал лето на пляже, блондин – слегка облачное небо.
В конце концов решился Люсьен.
- Мадемуазель Далида?
Тон был очень учтивым. Они робко протянули ей визитные карточки. Она не верила своим глазам. Не может быть, чтобы она произвела впечатление на продюсера и на художественного директора «Европы 1»...
- Я хотел бы снова послушать вас у меня в конторе...
Казалось, он все еще сомневался. Она задумается об этом позже, а сейчас ее глаза внезапно погрузились в глаза Люсьена. Прямо в синеву. И она вдруг протянула руку, взяла карточки.
Той ночью она не могла сомкнуть глаз. Она ворочалась в своей кровати пансионерки. А если это все несерьезно? А если завтра этот важный человек, которого одолевают своими просьбами столько неизвестных певиц, забудет о встрече?
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) Все-таки она встала пораньше и собиралась более тщательно, чем обычно. Она причесала волосы – они были символом ее жизненности, ее чувственности, она хотела, чтобы они были одновременно свободными и собранными. Они должны были сказать то, что она не решалась – разве что снова спев:
Возьми меня за руку, ведь я чужестранка здесь, Я заблудилась в синей стране...
И вдруг, словно он был рядом с ней, она увидела этот синий взгляд вечернего незнакомца, как ностальгическое небо, где можно заблудиться...
И вот, с этой неистовой уверенностью в своих смутных предчувствиях, которые влияли на ее поведение, она поняла, что ее судьба – в этих синих глазах. Сегодня она ей поверит.
От волнения или потому, что так оно и было, но коридор, который вел к конторе Люсьена, показался ей бесконечным. Комната, напротив, удивила ее теснотой. Сидя за бюро, он смотрел, как она вошла. Он сказал эту символическую фразу:
И она ответила, не отдавая себе отчета в том, что говорит:
- Я тоже вас ждала!
Она опять погрузилась в его синие глаза... Скоро она скажет: «Брюно Кокатрикс – это мой успех. Эдди Барклай – это мои деньги. Люсьен Морисс – это мое сердце».
Снова ее поразила его робость. Он уже опустил глаза, он смотрел на свое бюро. Он скажет позже, что в тот момент он был шокирован ее манерой одеваться: слишком много украшений, слишком много красок... Знаменитые цыганские серьги вызвали его неодобрение. Люсьен Морисс был скромным человеком, почти суровым, и в вопросе одежды они с Далидой так и не придут к согласию. Он хотел сделать ее настоящей парижанкой. Потом он будет выбирать ей репертуар. Он сказал себе, что с ней будет много работы...
У этого работяги, который трудился как безумный, ни о чем больше не думая, как будто наказывал себя за то, что избежал войны и лагерей, Далида пробудила инстинкт Пигмалиона.
Желание сформировать свое собственное создание, чтобы владеть им, было логичным у этого властного и беспокойного человека...
В то же время за этой жизнерадостностью, этой веселостью он видел другое, угадывал сиротку, обиженную девочку... Найти в другом человеке то, чего тебе самому не хватает, и одновременно обнаружить в нем свою же самую скрытую, самую ранимую тайну – это и вызывает страсть.
Люсьен еще не знал об этом. Нерешительность, которую он чувствовал, была вызвана страхом оказаться связанным, потерять контроль. Что касается её, она тоже боялась, но у нее были весомые причины, и этот страх скрывал другой.
Он протянул ей партитуру, но так и не поглядел на нее. Она знала песню: это была «Черная лодка» («Barco Negro»). Очень красивая fado, где выражалась вся португальская печаль. Она спела ее а капелла, стоя перед сидящим Люсьеном. Трудно было выдержать сравнение с великой Амалией Родригес. Она помогала себе, выстукивая ритм пальцами на крышке стола.
Она закончила. Он так и не поднял глаза. Он за ставил себя говорить безразличным тоном:
- Работайте над этим. Когда будете готовы, я отправлю вас петь к Эдди Барклаю.
Она была без ума от радости. Он даст ей шанс! Она опять посмотрела на него, но напрасно.
Уткнувшись в свои бумаги, он пробормотал почти недружелюбно:
- До свидания, мадемуазель.
Она ушла. Коридор на сей раз показался ей слишком коротким. Что-то произошло между нею и этим человеком. Страсть с первого взгляда? Она не верила в это. И к тому же... Мужчины только расставляют ловушки. Она хотела быть сильной, защищать свои душевные переживания. Она хранила их для сцены, она хотела любить лишь свою публику. Публика возвращает вам все, и потом уходит. Она прикасается к вам, но всегда на расстоянии.
Все-таки у нее мелькнула идея. Она задумалась. Она сказала себе:
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) «Это профессиональная страсть с первого взгляда. Это сработает».
Среда, в которой вращался Люсьен, не мешала ему вести степенное существование. Он всегда любил женщин, но он был женат, у него была маленькая дочь. Он был на семь лет старше Далиды, а в двадцать лет кажется, что это много... Его серьезность бросалась в глаза. Невозмутимость Люсьена не была просчитана, но если бы он хотел понравиться Далиде, то не мог найти ничего лучшего, чем удивить ее своей сдержанностью – как она его избытком своей энергии.
«Как, ему нет до меня дела, он едва смотрит на меня, он думает только о работе?»
Так начались любовные игры...
Она работала над песней, следуя советам Люсьена. Они снова разговаривали. Он убеждал ее в серьезности Эдди. И вот она позвонила ему. Будущий «король пластинок» назначил ей встречу, и там они подписали контракт на год, по которому она получала четыре процента без вычета налогов. Это было очень мало, но для дебютантов годилось. Полковник Видаль слегка отстал от событий. Люсьен и Эдди, работавшие в совершенном согласии, искали песни для своей протеже.
Люсьен взял на себя карьеру Далиды, Эдди доверял ему. Они не скрывали своего энтузиазма: они верили, что нашли звезду, которая прославит их.
Кокатрикс был хозяином казино в Кабурге (Cabourg). Нормандский курорт, дорогой Прусту, собирал летом взыскательную публику. Здесь привыкли к артистам высшего класса. В ту эпоху певец должен был зарекомендовать себя на сцене, прежде чем записать пластинку. В этом был секрет долгой карьеры: кумиров нельзя было внезапно сокрушить, так как публика хотела видеть их на сцене. Кокатрикс подписал с Далидой контракт, чтобы она шлифовала свое мастерство в более значительном зале, чем кабаре.
Сначала она выступила в дополнение к программе. Она спела две песни. Две тысячи зрителей устроили ей триумф. Когда Пиаф была там в качестве звезды, это кое-что значило.
Она привыкла к маленьким гонорарам. А в антракте к ней подошел организатор концертов из парижского пригорода. Он предложил ей выступать.
- У меня не так много денег, - сказал он с извиняющимся видом. – Я могу вам дать только сто тысяч франков.
Кокатрикс же платил ей три тысячи. Она сначала растерялась: не шутит ли этот человек?
«Это ведь была женщина», расскажет потом Кокатрикс. «К концу дня она уже привыкла к ста тысячам франков».
Хороший коммерсант, он мог только оценивать. Постепенно он стал ценить ее, потом уважать.
Она умела слушать советы тех, кого скоро станет называть «моя победная тройка». Но она умела еще и бороться за свои идеи. Кокатрикс видел, как она упорно защищала одну песню, которая не удавалась. Никто не верил в эту песню, кроме нее. И вот, через год неудач, вдруг пришел успех...
Сейчас она должна была срочно записать пластинку. Люсьену надо было проверить рекламную технику, которую он только что изобрел: назойливая реклама по радио. Эдди нужна была звезда, чтобы выпустить, наконец, «сорокапятку» и вызвать у молодежи достаточный интерес, чтобы они покупали новый проигрыватель «Teppaz». Ведь без «Teppaz», этого забавного музыкального ящичка, покрытого пластмассой чемоданчика, который скоро станет непременной принадлежностью комнаты каждого подростка, молодежь не станет покупать «сорокапятки»...
У Эдди была еще одна гениальная идея. Телевидение еще только начиналось, усилиями нескольких вдохновленных безумцев – Люсьен участвовал в этом вместе с Пьером Сабба – а билеты на концерт стоили дорого. Молодежь не знала в лицо певцов, о которых писала только специальная пресса. Далида уже начала позировать для нее. Эдди вспомнил, как выход на сцену бывшей мисс Египет вывел Люсьена из оцепенения, заставил его подняться с места. И Кокатрикс не переставал повторять, что новая певица будет сексуальной, или же ее не будет вообще...
До тех пор обложки пластинок делались из белой бумаги. Не слишком привлекательно.
Эврика: Эдди поместил на обложку фотографию!
- У нее такая головка, - одобрил Люсьен, - что они будут драться у прилавков!
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) Эту головку Люсьен узнавал все лучше и лучше. Очень скоро они стали видеться каждый день. Ведь у них было столько работы...
Николь Барклай занималась «парижской» стороной Далиды. Она водила ее к портным, в модные магазины. Она учила ее выражать себя, вести себя в обществе. Она была великолепна, она останется для Далиды внимательной старшей сестрой. Приемы Николь были к тому же одними из самых шикарных в столице: репутация Эдди как отличного хозяина уже создавалась...
Люсьен же занимался собственно ее профессией. Он представил Далиду журналистам и тем, кто в шоу-бизнесе считались важными людьми. Наконец, под его руководством она записала песню «Мадонна» («Madona»), которую обожала, под аккомпанемент гитарного фламенко. На той же пластинке выделялась песня «Мое сердце будет» («Mon coeur va»), которая нравилась ей, и которую написал неизвестный автор, Шарль Дюмон (Charles Dumont). Таким образом, она спела его песню до Пиаф... С самого начала она следовала политике, которую сохранит навсегда: она включала в каждую «сорокапятку» из четырех песен одно произведение великого автора. Она знала, что еще не готова делать карьеру на таком уровне. Она вспоминала, как Ролан Берже обвинял ее в любви к шансонеткам. Но ее вкус был более утонченным, чем можно было подумать.
Она поняла ценность настоящих песен-стихов, даже если они не были шлягерами.
С огромным волнением она в первый раз потрогала «свою пластинку» и увидела свое фото на обложке. Она переживала:
- Я хорошо получилась?
Она все время сомневалась в себе. Люсьен оставил свое ворчание Пигмалиона, который критиковал ее макияж, ее платья, ее манеру говорить, одержимый идеей сотворить совершенное создание.
- С первого взгляда он смог увидеть бабочку в этой куколке. Как ему это удалось? – будет удивляться Франсуа Шале. Черт побери, да он просто влюбился в нее...
Он взывал к ее глубокому инстинкту:
- Будь собой!
Она не заставила его повторять дважды. Она ввела в моду короткое платье, верх которого обнажал плечи, подтянутую талию, широкую юбку, так называемый «абажур». Она отпустила свои волосы, бывшие раньше собранными, сделала себе немыслимую прическу, уже напоминающую «кислую капусту». Она снова стала накладывать тушь на веки. Она решилась на это против воли шокированного Люсьена, хотя потом ему это понравилось. «Дурной стиль», который в США представляли Элвис Пресли и Джеймс Дин, во Франции – Бардо, сместившая Мартин Кароль, можно было узнать по невинным локонам на лбу и лакированной завивке. Этот «дурной стиль» постепенно становился просто-напросто «стилем».
Первые журналисты, бравшие у нее интервью, отметили любезность той, кого уже называли «Черной орхидеей». Она объясняла детским голосом:
- Меня упрекают в том, что я наношу слишком много туши на глаза, и это безвкусно. Может быть, это ужасно, но это так. Я такая, какая есть. Если вам это не нравится, я в отчаянии. Потому что это и есть я.
Однажды утром Люсьен разбудил ее телефонным звонком:
- Через пятнадцать минут тебя передают по радио!
Она лихорадочно включила свой приемник и услышала властный, низкий голос, который «брал за душу». Она не узнала его. Это был ее голос.
Люсьен еще не внедрил в практику технику назойливой рекламы. Согласно этой системе, несколько раз в день, но в разные часы передавали одну и ту же пластинку, чтобы убедиться, что самая разная публика – домохозяйки, подростки, семейные люди, рабочие – слышали ее по крайней мере один раз в день. Конечно, он был доволен «Мадонной»; пластинка получилась хорошей. Но он знал, что у Далиды еще не было «своей» песни. Такой, которую напевала бы вся Франция, говоря: «Это песня Далиды!», даже если другие артисты тоже ее исполняют...
На следующий же день после записи ее первой пластинки Эдди подтвердил догадку Люсьена.
В самом деле, песни пока нет – но Далида уже появилась на свет. Он продлил контракт на четыре года. Знал ли он, что заработает благодаря ей столько денег, что сможет сотрудничать со всеми великими артистами, какими захочет: Азнавуром, Ферра...?
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) Как только Далида поняла, что слышит свой собственный голос, ее поразил его низкий резонанс. Люди уже начали звонить на радиостанцию: «Кто это?» Часто они спрашивали еще, мужчина это или женщина. Эта двусмысленность отделила ее от других. В дальнейшем она будет и у других звезд песни: Пресли, Мика Джаггера, Принса, Майкла Джексона. Даже Мадонна или Барбра Стрейзанд будут играть, каждая на свой лад, с той андрогинией, которая прославила в кино Дитрих или Гарбо. Это типично для песни, потому что здесь господствует звук, а не образ. Звук позволяет мечтать. Обращаясь к тайному желанию мужчины у женщин, и женщины – у мужчин, он вызывал образ всеобщей сексуальности, которая не знает ни преград, ни терзаний выбора, ни тоски расставания. Две половинки яблока в одном... Этот голос представлял все, чем был человек.
Каждый раз, когда звонили по телефону, конферансье пользовался этим, чтобы сказать:
- Как, у вас нет ее фотографии? Но она же так красива!
Люсьен не хотел, чтобы поднимающийся интерес публики остыл. Через два месяца после первой пластинки два приятеля поручили ей записать вторую: «Поток» («Le Torrent»).
Итальянская музыка для меланхолической гитары. Таким образом, она останется на виду. Но и ради этой пластинки не будут «сносить прилавки». Нужно было найти «её» песню. Они искали...
Транзистор еще не успел вытеснить большой приемник TSF с тяжелой деревянной обивкой.
Его циферблат светился по ночам. Для Далиды это был друг. Звуковое зеркало. Несколько раз в день оно посылало ей свое эхо. Она не могла опомниться. В одно и то же время во всей стране люди садятся в кресло, повернувшись к приемнику, и смотрят на него – ведь, пока не появилось телевидение, люди смотрели на радиоприемник – и конечно, слушают его. Далида писала в Каир:
«Мама, я добилась успеха! Меня слушают по радио!»
Она послала им две своих пластинки в одной посылке. Бруно побежал отнести их на станцию, которая передавала популярную передачу: «Напевы, которые вы любите». Эти напевы Бруно и Иоланда так часто слушали вместе... а теперь она будет принимать там участие!
Египет оказался преданным и сделал Далиду звездой раньше, чем Франция. Бруно торжествовал: его сестру слушали от Каира до Бейрута. Ему было этого недостаточно, он хотел слушать ее целый день. В семье был только старый проигрыватель на 78 оборотов. Он бросился покупать «Teppaz» - Эдди Барклай был прав! Что касается денег, Бруно нашел их сам. Это было нелегко, но приемник был куплен. Техника назойливой рекламы началась с дома Джильотти.
Пластинку ставили пятьдесят раз в день. Родственники и друзья сменяли друг друга. Все плакали.
В Париже Люсьен и Далида беспрестанно виделись. Скоро их связь оказалась большей, чем профессиональная. Однажды вечером Далиду заметили в Кабурге. Они шли вдвоем по дамбе.
Пляж был огромным и почти пустынным в этот вечерний час.
Вдруг тон Люсьена изменился. Он стал говорить о ней. Этому робкому человеку нелегко было открывать свои чувства, и она это знала. Она тоже начала говорить о себе, но по-другому, без маски, не пытаясь произвести впечатление. Он просил ее быть самой собой, и в эту минуту она смогла, наконец, быть такой перед ним. В тот момент она подумала, что никогда еще не могла исповедоваться мужчине таким образом. Она чувствовала, что ее понимают. С этого дня барьер рухнул.
Лицо Люсьена стало близким и знакомым. Загнанная тоска его взгляда, темные запавшие глаза, волнистые волосы, уши как у Гинсбура. Худой, не слишком высокий, светловолосый, нервный. В сущности, не ее тип. Она всегда представляла себя рядом с высоким атлетичным брюнетом. Но реальность постепенно вытеснила мечту.
После профессиональных встреч, прогулок, им было все труднее и труднее разлучаться друг с другом. Они вели бесконечные разговоры по телефону. Люсьен не сделал ни признания, ни жеста, и все-таки его внимание, его поведение было в духе влюбленного мужчины. Но его семейное положение и даже сама глубина его чувств не давали ему сделать шаг. Они подолгу смотрели друг на друга, как могут только влюбленные. Она все чаще и чаще терялась в его взгляде. Она не торопила события. Она тоже не решалась сделать шаг.
И вот он сделал для нее нечто незабываемое, подарил ей такой большой подарок, что их роман вспыхнет. Но сначала вспыхнула бомба. Бомба под названием «Bambino».
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) Далида только что выпустила свою вторую пластинку, когда в Неаполе проходил фестиваль местной песни. Музыкальный издатель Барклая, Филипп Буте (Philippe Boutet), присутствовал там.
В ту эпоху фестивали были очень важны: именно они продвигали песни. Филиппа Буте поразил один шлягер, «Guaglione». Марино Марини (Marino Marini) спел его на музыку Фанчиулли (Fanciulli). «Guaglione» по-неаполитански означает «мальчишка». Филипп Буте привез песню, чтобы выпустить ее во Франции. Новую франкоязычную версию поручили написать известному поэту-песеннику Жаку Ларю (Jacques Larue), автору «Розовой вишни и белой яблони» («Cerisier rose et pommier blanc»). Он нашел итальянское название, понятное французам: «Bambino».
Буте предполагал сначала доверить эту песню признанной звезде. Почему бы не Глории Лассо? Знаменитой Глории, с которой Далиде, если она хочет преуспеть, придется померяться силами. Но Люсьен захотел послушать песню, которую привез Буте. Едва он услышал первые ноты на мандолине, как подпрыгнул. Вот она, «её» песня!
Буте заставил себя упрашивать. Песня казалась ему слишком хорошей для дебютантки.
Услышав ее в свою очередь, Эдди, как обычно, разделил мнение Люсьена. И Буте неохотно уступил песню.
Далиду тоже пригласили, чтобы она послушала это чудо. Ее реакция была немедленной. Этот Bambino, это же ее песня! Она ужасно полюбила ее! В тот раз, как и всегда, когда она впервые слушала песню, она реагировала сразу, как это сделала бы публика. Как будто она услышала песню по радио. Если от песни у нее билось сердце, она брала ее.
Люсьен посоветовал ей репетировать «Bambino» с ее учителем пения. Когда она отдала Ролану Берже партитуру, он остановился после первых же тактов:
- Что это еще за дерьмо? Тебе не стыдно?
Ему нравились только великие песни. Эта мелодия действовала ему на нервы. Далида, в свою очередь, выругалась:
- Сразу видно, что ты ничего не понимаешь!
Дверь захлопнулась за ней в последний раз. Другого урока уже не будет. Она ушла в ярости, но не колебалась.
В то время одну и ту же песню могли петь шестьдесят артистов. Так почему не позаимствовать на этот раз? Запись проходила по вечерам под большим секретом. Все шло наилучшим образом.
Эдди улыбался под своими усами, Люсьен потирал руки, а Далида плакала от радости. Это ее третья «сорокапятка» за три месяца! И все-таки она не сомневалась в том, что должно случиться.
Как только «Bambino» записали, песню сразу передали на «Европе 1». Люсьен использовал технику назойливой рекламы, и она имела успех. Публика отреагировала сразу же. Песня попала в точку. Де Голль упрекал французов за то, что в стране рождается недостаточно детей. Семейные пособия побуждали молодые пары производить потомство. Начался экономический рост.
Мрачность, безнадежность 30-х и 40-х годов уступили место оптимизму, который покоился на идее прогресса. Общество потребления заявило о себе. Оно будет производить все больше и все лучше товаров, чтобы жизнь становилась все легче, как верили люди. Поэтому нужно было много клиентов. Вся Франция принялась делать bambino. Сколько же ангелочков было зачато под звуки проигрывателя – знаменитого «Teppaz», который уже был нарасхват – на крышке которого лежала обложка с изображением Черной орхидеи песни?
Идея Эдди с обложкой имела большой успех. Подростки, у которых еще не было проигрывателей, всё же покупали пластинку из-за фотографии. Они осаждали своих родителей, и те разрешали купить необходимый аппарат, если школьные оценки будут хорошими.
Производство пластинок оказалось революционным. Эдди Барклай добился огромного успеха благодаря «сентиментальному» Эдди Константину (Eddie Constantine) («Мужчина и ребенок») («L`Homme et l`Enfant»), и «Платтерс» (Platters) с их поволокой в глазах. Но именно Далида стала «мисс 45 оборотов».
За несколько недель она сместила Жаклин Франсуа, которая раньше считалась первой, добившись успеха с песней «Что будет, то будет» («Que sera, sera»). «Bambino» останется в двадцатке первых мест хит-парада целый год, а Далида будет первой женщиной, получившей «Золотой диск»: он был создан для нее. Пресса теперь называла ее «Бардо песни», охотно противопоставляя брюнетку и блондинку. Обе покачивали бедрами в своих широких цветных юбках, щеголяли бюстом в декольте с английской вышивкой, и ходили танцующей походкой в (перевод с французского языка Ирины Лиминг) балетных тапочках. Их прически становились все выше и выше, а на них помещались пряди дикарки и шиньоны в стиле «кислой капусты».
Девушки подражали одной или другой, ведь если фундамент был почти одним и тем же, их женский стиль очень различался. Бардо была женщиной-ребенком, Далида - женщинойженщиной. Но в отличие от Бардо, которой пришлось сняться в нескольких фильмах, прежде чем прославиться в «И Бог создал женщину» («Et Dieu crea la femme»), Далида сразу сделала головокружительную карьеру.
Кокатрикс тоже был на седьмом небе. Угасающая песня снова возродилась к жизни с приходом первого секс-символа французского мюзик-холла. Далида была еще и первой певицей, у которой был свой фан-клуб. Эта привилегия прежде сохранялась за мужчинами – Жильбером Беко («Месье 100 000 вольт»), Луи Мариано с его «Красавицей из Кади» («Belle de Cadix»), не говоря уже о Тино Росси, бессмертном «Маленьком деде-Морозе» («Petit Papa Noel») с Корсики.
В статье о пластинках 50-х годов Патрис Дельбург вспомнит об этой «высокой чувственной девушке, которая умела двигаться на сцене»: «Торнадо из Каира сметает все на своем пути».
Словно желая проверить свою новую уверенность в себе, Далида добавила еще больше туши:
она придумала «макияж фараонов»! Линия брови продолжалась до виска, преувеличенно удлиняя взгляд, как на фресках Древнего Египта. Блестящий реванш «четырехглазой» девочки из Шубры.
Как будто этого было недостаточно, бровь еще и четко оттенялась, окаймляя глаз.
Теперь на улицах Парижа можно было видеть «египетских принцесс». Преподаватели в колледжах отправляли девочек умываться в раздевалке. Никогда еще не продавали столько туши.
Далида, которая начала с песни «Мадонна», стала Мадонной 50-х годов. Американская Мадонна очень заинтересуется ею, будучи неизвестной хористкой у Патрика Эрнандеса в Париже.
Она попросит о встрече с Далидой, а, достигнув известности, будет по-прежнему повторять, что очень любит ее... Ведь Мадонна, как и другие, последует путем, открытым Далидой. До нее большая пресса почти не интересовалась певицами, только манекенщицами, принцессами и актрисами. Но журналы «Jours de France», «Cinemonde» заставляют мечтать молодых швеек.
Почему не воспользоваться случаем и не извлечь как можно больше из внешности Далиды, думал Эдди Барклай?
В 1955 году Далида появилась на обложке «Cinemonde» в томной позе Мэрилин на красном бархате, с полузакрытыми глазами под густыми ресницами, с подведенными бровями и яркокрасным ртом, в объятиях «молодого многообещающего актера», Жиля Видаля – всегда с ним.
Снимок сделал Сэм Левин, фотограф звезд, который прославился работой с Бардо. В 1956 году Далиду так охарактеризовали в «Barclay Actualites»: «Таинственная, чувственная, очаровательная, странная, загадочная, волнующая, взыскательная, соблазнительная». Хватит об этом! Как будто это было слишком, она начала делать недовольную гримаску. Брижит Бардо тоже, это был характерный символ. Гримаса была признаком «дурного стиля», а улыбка – манерности. Женщина так утверждала себя. Гримаска Бардо была скорее пассивной – «оставьте меня в покое» - а у Далиды более активной – «никто мне не указывает, я делаю, что хочу».
Благодаря неаполитанскому стилю «Bambino» она часто позировала в неореалистических декорациях и сюжетах. В «Cine-Regard» она была изображена разговаривающей с художником на набережной Сены, который нашел в ней «большие глаза созданий Бодлера».
Обложка пластинки была маленьким шедевром жанра. Прислонившись к обветшалой стене, она положила руку на плечо восхищенного мальчишки. Красавица с рассеянным видом. Фото и сегодня кажется очень актуальным. Двенадцатилетний мальчик, небрежно одетый и причесанный, будто носит старые панталоны старшего брата. Она, чьи непокорные пряди падают на плечи, одета в простую белую блузку, цветную юбку, туфли на каблуках. Любая хорошо сложенная девочка могла скопировать этот стиль. Она была «Мадемуазель все-девушки» в лучшем виде.
Молоденькие швеи говорили себе: «я тоже». Мужчины отождествляли себя с мальчишкой. Далида была не только недоступной женщиной-вамп, но и шикарной сестрой, которая понимает вас. Этот коктейль волновал.
Мальчик в песне по уши влюблен, но не может ничего сделать. Он жалуется другой женщине – тоже Далиде – на равнодушную красавицу. Она по-матерински утешает его:
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) Усталые глаза, грустное лицо и бледные щеки, Ты больше спишь, от тебя осталась лишь тень, Один, ты неприкаянно бродишь по улице, И каждый вечер тебя видят под ее окном...
Та, кого он обожает, ласково заключает его в объятия, глядя при этом вдаль. Та, кто отказывает и та, кто утешает, потому что ему отказали – эта мать, эта сестра, она и есть запретный объект желания, на которое наложено табу кровосмешения. Оба они опечалены этим запретом.
Разве она не начала с песни «Мадонна», став неприкосновенной? И Далиду, вечную изгнанницу, тоже можно было назвать «guaglione», ребенком, о котором она скажет, что он всегда плачет в глубине ее души. Для своего первого шлягера она, которая всегда будет петь на вечно популярные темы любви и смерти, соединения и разлуки, экстаза и печали, выбрала самую вечную из них:
Эдипов комплекс.
В 1956 году Бардо шокировала всех в фильме «И Бог создал женщину», а Грейс Келли сыграла свою главную роль: роль принцессы Монако. Но нам трудно представить себе, что такое был «Bambino». Песню слушали везде. Когда вы поднимались по лестнице дома, «Bambino» слышался из-за всех дверей. Во дворах он доносился из открытых окон. Продавщицы зелени напевали его на рынках, а на улицах маляры насвистывали его, взбираясь на свои леса. «Bambino» был, как сказали бы сегодня, обречен на успех. Он вышел из народной культуры.
Эта вездесущность, однако, не всем пришлась по вкусу. Слишком большой успех раздражает.
Некоторые критики привередничали. Журнал «Music-Hall» разродился неплохим юмором:
«Ее имя вызывает в памяти коварную соблазнительницу из Библии и марку ветчины. Все это одинаково хорошо для образа, потому что Далида одновременно освежает и опьяняет. Она явно опасна (для мужчины, само собой), у нее черные глаза, волосы цвета воронова крыла и родинка на левой щеке, приглашающая к угощению».
А Пьер Джанноли решительно сжимал зубы:
«Первая агрессия Нассера против Франции – это не Суэцкий канал, это Далида!»
Но публика требовала ее снова и снова. Мужчинам нравилась смесь женщины-вамп и приличной девушки – разве не об этом они все мечтали? В отличие от Бардо, Далида нравилась и женщинам, не вызывая у них ревности. Ее неприкосновенный вид делал ее безопасной для них. И она так пела о печали, что должна хорошо ее знать. Срабатывала женская солидарность в несчастье.
Она не разделяла и поколения: если ее привлекательность нравилась взрослым мужчинам, то молодежь оценила ее вид «шикарной девчонки». Девочки и матери семейств видели в ней подругу, добрую, щедрую и простую. Она обладала качеством, необходимым для звезд конца двадцатого века, которые хотят стать всемирными: универсальностью.
Даже другие певцы не могли недолюбливать Далиду, когда встречались с ней. Они понимали, что она была естественной, что эта милая труженица сама поражена своим успехом. В то благодатное для французской песни время недостатка в талантах не было, от Пиаф до Бреля. К тому же она вскоре будет петь те же самые песни.
Оставалась, однако, соперница, которая, что понятно, не торопилась прижать ее к сердцу.
Между Далидой и Глорией Лассо отношения не ладились. Далида клялась, что не хотела этого, что она любит Глорию и что на эстраде есть место для двоих. Ей это ничего не стоило, ведь первой была она... Глория защищалась и лезла на рожон. Пресса обожала подливать масло в огонь.
Это «начесывание шиньона» развлекало. Глория не возражала, потому что надеялась так взять верх. Она верила, что соперница не продержится долго.
Но у Далиды, помимо привлекательности, был еще и более широкий регистр. Ее голос сформировался и стал «голосом любви».
На той же пластинке была другая песня, «Люби меня» («Aime-moi»). Это Люсьен выбрал ее.
Так он разговаривал с Далидой при помощи музыки.
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) Он все задерживался на краю признания, как на краю пропасти. Без сомнения, он боялся, прыгнув, быть унесенным «Потоком» («Le Torrent») (еще одна песня). Потоком любви к этой страстной женщине, в которой он предчувствовал водовороты и вихри, хотя она сама их еще не видела. Куда все это увлечет его? Должен ли он перевернуть свою жизнь, причинить боль двум существам, которые его любят? Чем больше преград он ставил, тем выше поднимались воды любви.
И вот карты упали по-другому. Раньше эта одинокая и обездоленная девушка была игрушкой в его руках. Теперь же, как в сказке Гофмана, кукла Далида ожила, обрела собственную жизнь и готова была ускользнуть от своего создателя. Когда пришел успех, появились бесчисленные поклонники. И она легко могла устать ждать...
Однажды он отвез ее к друзьям в окрестностях Парижа. В автомобиле он сказал ей:
- Ты знаешь, мужчина очень стеснен в некоторых обстоятельствах...
- Но не ты, ты же всегда так уверен в себе, - ответила она.
- Правда? – сказал Люсьен.
И все на этом остановилось...
Они ужинали, играли в бильярд в радостной обстановке. Люсьен провожал ее домой на машине. В тот вечер шел дождь, но у Далиды на сердце был праздник. Она чувствовала, что с ней что-то случится. Что-то удивительное. Она не знала, что. Она напевала. Он это обожал. Он улыбался.
Автомобиль остановился перед ее домом. Она жила в двух меблированных комнатках на улице Бальзака (rue Balzac). Перед дверью они не пожали друг другу руки, как обычно. Они остались стоять лицом к лицу. Они смотрели друг на друга, не находя слов. Те, что приходили на ум, казались слишком тяжелыми, слишком серьезными.
Поняв, что он не заговорит, Далида поднялась к себе. Она заперлась и разрыдалась. Она легла спать. В дверь позвонили. Она открыла, это был Люсьен, ужасно смущенный. Он протянул ей сборник кроссвордов, он знал, что она их очень любит.
- Разгадаем один?
- Ты знаешь, который час?
Они снова смотрели друг на друга.
- Итак? – спросила Далида.
Она потянулась к нему. Наконец, он ее обнял. Потом признался ей в любви.
- Знаешь, - нежно сказала она, - я давно поняла...
Но понять было недостаточно. Необходимы были слова, те слова, которых она долго ждала.
Она нашла убежище, защиту. Она подумала, что ей больше никогда не будет холодно. Руки Люсьена окутывали ее нежностью. Его руки были на ее волосах, его губы на ее губах. Он дрожал от страсти. Она не сопротивлялась, она была готова. Разве к ней не пришло желание? Она не задавала себе вопросов. Люсьен был Мужчиной. Чудом. Он все ей дал, всему научил. Когда он пришел в ее жизнь, она боялась упустить трофей. Все становилось слишком трудным. Он вернул ей вкус к борьбе, позволил ей рисковать ради успеха, развернуть веер обольщения. Он научил ее еще властвовать над своими недостатками, контролировать свой вспыльчивый характер. Но, прежде всего, он дал ей славу. Она ждала теперь, что он научит ее стать женщиной. Кто еще мог это сделать?
Нетвердыми шагами они двинулись к комнате, и ночь опустилась на них.
1956 стал для Далиды годом сплошных успехов. Но это был еще и опасный год. В Египте разразился Суэцкий кризис. Последние английские солдаты ушли 18 июня. 26 июля в Александрии, перед восхищенной толпой, Нассер объявил о национализации канала. Это был конец колонизации. Страны, которые еще не называли «третьим миром», бросили вызов Западу.
Израиль атаковал 29 октября. А 5 ноября английские и французские солдаты высадились в ПортСаиде. Канал, необходимый для прохода нефтяных танкеров, перестал использоваться. Нассер призывал арабские страны к союзу. Начиналась новая эра.
Далида подумала, что во Франции она сможет, наконец, обосноваться без страха. Роман с Люсьеном укрепил ее в этой мысли: изгнанники любят свою страну так, как могут только те, кто (перевод с французского языка Ирины Лиминг) знает цену родине. Египет был землей детства, которую не забудешь никогда. Но на сей раз время европейцев кончилось. Арабская идентичность, поставленная под вопрос колонизацией, искала новых путей; все западное казалось помехой при попытке нахождения утраченного. Некоторые уже уехали из Египта, другие готовились к отъезду.
Далида вспоминала об обещании, данном матери. Успех – не только слава, но и деньги. С помощью этих денег она привезет её сюда. Думая об этом, она работала еще упорнее.
Она не задавала себе вопросов о своей любви. Люсьен сделал ей новый подарок: он дал ей душевный покой. Чувство безопасности, которого ей не хватало со смерти Пьетро. Она смотрела на его добрую улыбку, его грустные глаза. Он был немного похож на побитую собаку. Как и она, он возмещал мрачную сторону своего характера бесконечной энергией. С одной стороны, они были очень разными: ее вспышки гнева наталкивались на его молчание, на спокойствие, которое казалось ей обманчивым. С другой стороны, они были похожи. Желание прожить одновременно несколько жизней, страсть к успеху, как к алкоголю.
Далида поселилась в меблированной квартире на авеню Поль-Думе (avenue Paul-Doumer).
Снова ее соседом стал Ален Делон. Люсьен и она искали забвения, часто выходили – это была профессиональная необходимость. Иногда вместе, но, все чаще и чаще, каждый сам по себе. В оставшееся время они работали. Она раньше воображала, что они всегда будут вместе, но на самом деле времени не хватает как раз тогда, когда всё остальное в изобилии. Люсьен не соглашался. Он повторял:
- У нас много времени. Вся жизнь впереди.
Она была молодой и наивной. Она никогда не видела в людях плохое. Люсьен защищал ее от злословия, от соперничества. Она нравилась ему невинной. К тому же так она всегда нуждалась в нем.
Но он думал еще, что история любви не будет длиться вечно, если есть критика и публика. В любой карьере есть взлеты и падения, и когда взлеты повторяются, это исключение. Большинство певцов не имеют права на второй акт. Мюзик-холл любит свежую плоть.
Он говорил:
- Позже, когда все немного успокоится, мы уедем в отпуск... Ты забудешься на время...
Она думала, что он обуздывает их любовь. А время было им нужно сейчас. Всегда эти профессиональные расчеты... Но он был Люсьен Морисс. Он все знал. Он говорил еще:
- Позже ты поймешь, что я прав.
И это была правда. Но именно тогда началось нечто ужасное. Смертельное раздвоение Далиды и Иоланды, в котором первая постепенно уничтожит вторую...
Люсьен продолжал:
- Нужно знать, чего ты хочешь. Приносить жертвы.
Жертвы, они были ей знакомы. К тому же, в самом деле, было не время расслабляться.
Кокатрикс хотел, чтобы она выступила в Олимпии. Он пригласил ее в дополнение к программе, после увертюры, перед «английской звездой». Еще раз она будет «открытием». В первом отделении выступали визуальные номера, акробаты и шансонье. Во втором отделении, после антракта, выходила звезда, Джордж Гетари (Georges Gutary). В ту эпоху талант не вспыхивал мгновенно. Нужно было готовиться и учиться профессии.
Как и многие другие, Гетари исполнял «Bambino». Он не собирался уступать его и позволить «открытию» спеть главный шлягер сезона. Когда случилась эта неожиданность, к которым не сразу привыкаешь, Далида отказалась выступать.
- Если у меня заберут «Bambino», что останется?
Кокатрикс был одновременно поражен и восхищен. Впервые дебютантка решилась на такую дерзость. От Олимпии не отказываются. А она – да.
Через месяц он пригласил ее в следующую программу, с Азнавуром. Певцом, который ей нравился. Она выступала в первом отделении вместе с «Хопперсами, танцорами и прыгунами на ходулях», «клоунами Томом и Джерри», и Сестрами Питер, которых пресса называла «толстыми певицами в сиреневых платьях»...
(перевод с французского языка Ирины Лиминг) Публика устроила ей триумф. В ее репертуаре было только четыре песни: «Мигель, Мигель»
(«Miguel Miguel»), «Мадонна», «Пути вечности» («Les chemins de l’eternite»), которую ей написал Азнавур в стиле негритянских духовных гимнов, и последняя, «Bambino». Ей пришлось спеть ее три раза, потому что в программе больше ничего не было... Это было неважно, публика хотела «Bambino» и еще раз «Bambino». В вечер премьеры восхищенный Кокатрикс подписал с ней контракт «американской звезды» для сентябрьской программы Жильбера Беко, и еще один, по которому она через год должна была выступить в качестве основной звезды.
Пресса разделилась. «Le Figaro», едва узнав, что она заняла место Глории Лассо, объявил ее нелепой пародией на Амалию Родригес. Но критик Анри Жак признавал:
«Далида из тех, кого достаточно послушать один раз и пожелать, чтобы она составила вам невидимую компанию днем и вечером».
Люсьен не будет возражать. Он смотрел, как она стояла на этой знаменитой сцене, в своем платье из турецкого муслина. Смотрел на ее красные губы, ослепительно белые зубы, черные волосы и брови. Одни контрасты. Ее жесты были сдержанными, она еще не научилась двигаться.
Она держала руки на бедрах, потом раскрывала их в умоляющем жесте, и ее ладони прижимались к сердцу. Она как никто обладала чувством патетики и придавала искренность самым банальным словам.
«La Discographie franaise» писала:
«Ее голос ласкает и заставляет мечтать. Она создает мир, может быть, искусственный, но необходимый. Мир в виде воздушных замков, прекрасной и вечной любви, и волшебной сказки, разыгранной за три минуты, пока длится песня».
Но, как сказал Люсьен, «еще было много работы». Перед ее возвращением в Олимпию Кокатрикс решил, что она выступит в «Бобино» как «американская звезда». Таков был обычай.
«Бобино» был мюзик-холл на левом берегу, очаровательная бонбоньерка на тысячу двести мест.
Потом, в августе, было турне с Анни Корди.
И вот настал сентябрь. Она должна была снова выступить в Олимпии, на этот раз «поамерикански». У нее не было времени подготовиться. Люсьену казалось, что она не готова закрывать первое отделение. По ступеням мюзик-холла поднимались постепенно, а в Олимпии было очень трудно завоевать достойное место.
Люсьен спрашивал себя, не движется ли все это слишком быстро. Конечно, она приобрела ловкость и уверенность, она нашла свои песни. «Когда она поет «La Violetera», писал один журналист, «вы чувствуете запах фиалок». Она разыгрывала каждую песню как маленькую драму, используя свой короткий сценический опыт.
- Она всех сделает старомодными! – веселился Люсьен.
Но успех «Bambino» нужно было подтвердить. Сколько мгновенно вспыхнувших звезд взлетали к славе благодаря единственному шлягеру, а потом так же быстро падали в темноту?
Но не Далида: в 1957 году песни «Ранчо Марии» («Le ranch de Maria»)и «У тебя не слишком хороший характер» («Tu n'as pas trs bon caractre») держались в первой десятке.
Когда она выступала в Олимпии в сентябре, у нее еще не было второго шлягера, в котором она нуждалась. На входе в зал происходила давка, граничащая с дракой. «Le Monde» был впечатлен:
«Весь бомонд с билетами в кулаке: министр, секретарь правительства, два префекта, три танцора из Оперы, четыре актера из Комеди-Франсэз в сопровождении большей части труппы, целые батальоны звезд кино».
И снова сюрприз: журналисты ждали вызывающую женщину-вамп в облегающем черном бархате, а увидели «инженю в белом платье с первого бала».
Не очевидно: «Месье 100 000 вольт» был на пике славы. На его концертах ломали кресла. К тому же в вечер премьеры Беко упал в обморок на сцене, что ослабило эффект от выступления Далиды. Кресел никто не ломал, она сохранила мебель. Ее слегка хриплый голос, как говорили, пробуждал первозданные инстинкты: например, шагать босиком на солнце...
Но Люсьен упрекал себя в неосмотрительности. В самом деле, солнце светило еще ярче, потому что Пеппина была в зале. Далида оплатила ей путешествие. Она надеялась успокоить ее, но то, что мать увидела в вечер премьеры, еще больше ее взволновало.
- В каком безумном мире ты вращаешься, моя девочка! – воскликнула она, ничуть не заблуждаясь.
Она чувствовала со своей материнской любовью то, что не видел никто другой, даже Люсьен:
ее дочь измотана, она ведет беспорядочную жизнь. Вокруг нее слишком много людей, как она (перевод с французского языка Ирины Лиминг) может свободно дышать? Каждое утро, дома, она разбирала тонны писем. Она не могла спокойно пройти по улице, на каждом шагу у нее просили автограф. А когда она не ходила в рестораны, то питалась одним кофе.
- Нельзя хорошо есть в ресторанах! – протестовала Пеппина. – Это не так полезно, как дома.
Неудивительно, что ты похудела!
Далида не решилась признаться, что всего лишь сбросила избытки. Пеппина посмотрела на Люсьена обвиняющим взглядом.
- Почему моя дочь не ест?
- Мы же во Франции, мама, а не в Каире или Калабрии! – рассмеялась Далида.
Но Люсьену, когда он ощущал на себе этот материнский взгляд, было не по себе. Ему казалось, что Джузеппина, эта простая женщина, еще не пришедшая в себя после высадки с самолета, видит и понимает всё. Настолько, что перед отъездом она воззвала к его добрым чувствам:
- Пожалуйста, следите, чтобы она не простужалась!
Он сказал себе, что должен развестись. Далида – вернее, Иоланда – из тех, на ком женятся.
Разве ей недостаточно огорчений с итальянским журналом «Belle», который обвинил ее в шпионаже в пользу Франции? Фантастическое обвинение, но всё-таки ей пришлось нанять адвоката...
Безумное течение успеха продолжалось. 19 сентября 1957 года она получила «золотой диск»
по случаю выхода трехсоттысячной пластинки «Bambino». В большом парижском ресторане Николь Барклай преподнесла ей громадный букет цветов. Далида смеялась, опустив голову, глядя искоса, застенчивая и счастливая. Ее называли «любимица фанатов», «чистокровная калабрийка».
На обложке «Cinemonde», выглядывая из веток мимозы, укоротив и завив волосы, она походила на свою модель: Риту Хейуорт.
Вот эта песня: Люсьен нашел ее, «Bambino» номер два! Она будет его рождественским подарком и выйдет перед праздниками. «Гондольер» рассказывал историю простого босоного человека, народного божества моря и солнца. Венеция никогда не была такой модной.
Влюбленные со всего мира мечтали приехать туда в свадебное путешествие. Не эта ли мысль повлияла на выбор Люсьена? В песне «Гондольер» снова была Италия и мандолины, но неореализм уступил место романтизму, и бархатный голос переливался еще ярче.
Головокружительный успех. Девочки выбросили свои носочки и спотыкались на каблуках. На углу каждой улицы они подражали Далиде: так же расчесывали волосы, накладывали тушь, принимая себя за воплощение Вечной женственности. Родители беспокоились, видя, как их дочери играют в роковых женщин.
50-е годы, забытые после 60-х и их взрыва желаний, были на самом деле очень богатым периодом, очень изобретательным. Воротнички были еще достаточно высокими, но женственность уже расцветала без стеснения. Что-то от этого десятилетия навсегда останется с Далидой. Это была эпоха первых свободных женщин: Далида в песне, Бардо в кино и Саган в литературе, не говоря уже о Греко в кабаре Сен-Жермена. Эти молодые женщины охотно ходили босиком, их пряди были непокорными, реплики – мгновенными, губы – соблазнительными, а чутье – безошибочным. Эти первооткрывательницы не боялись ничего. 60-е годы будут отмечены неким упадком: женщины, вступив в мир работы, откажутся от своей женственности. Знамениты будут Козетты в духе Твигги, девушки с мальчишескими манерами в духе Биркин...
В США Джеймс Дин, ушедший кумир, отметил начало молодежной революции. Молодые девушки не хотели больше ждать прекрасных принцев: они выходили им навстречу, покачивая бедрами в своих пышных платьях. А Далида продолжала идти навстречу успеху. «Гондольер»
окончательно прославил ее.
«На этот раз», подумал Люсьен, «битва выиграна».
Уверенный в себе и гордый за нее, он решился написать Пеппине и признаться, что он влюблен в её дочь.
Но Франция не была уже такой веселой. Война в Алжире началась 1 ноября 1954 года, с вторжений в города и восстания в Оресе. Власть ООН установилась в 1956 году. В (перевод с французского языка Ирины Лиминг) состоялась битва за Алжир. Военная победа, но психологическое поражение. Многие алжирцы росли в ненависти к Франции. В метрополии удрученные семьи видели, как их сыновья уходят на отвратительную войну. Итог казался неясным, и воспоминание о Диен Биен Пху (Долине Кувшинов) еще было живо у всех в памяти. Страна разделилась. Многие французы понимали и стремление алжирцев к независимости, и боль европейцев в Алжире. Девятьсот тысяч их были вскоре вынуждены уехать. Далида не могла остаться бесчувственной к драме, которую они переживали: она была слишком близка к драме египетских европейцев. Она не колебалась, когда ей предложили в 1958 году спеть в Алжире перед местным населением.
18-я рота десантников сделала ее своей «крестной». На стенах комнат висели три фотографии:
Де Голля, Брижит Бардо и Далиды. Для этого визита Далида надела берет. Любовь к ним она сохранит. Она отправилась в госпиталь Эль-Биар, к изголовью раненых солдат. У нее была подруга, Жаннина. Она жила с шансонье Жаном-Луи Блезом (Jean-Louis Blaise) и сопровождала его в турне. Европейка из Алжира, она позже откроет ресторан рядом с Елисейскими Полями. Они с Далидой будут видеться в Париже и делить женские секреты, что вызовет у Люсьена некоторую ревность.
Если Далида узнавала себя в алжирских европейцах, то и они узнавали себя в ней. Она походила на местных девушек. Когда они вернутся во Францию, они увезут ее в своих чемоданах, вместе с Энрико Масиасом. На улицах метрополии юные алжирские девушки станут новыми двойниками Далиды...
Атмосфера печали, опустившаяся на Францию, нашла отражение в «Гондольере». На той же пластинке песня «День, когда пойдет дождь» («Le jour ou la pluie viendra») Ж. Беко и П. Деланоэ тоже представляла Далиду в меланхолии, но более сдержанной, более изысканной. Эта туманная атмосфера контрастировала с солнечными ритмами «Bambino». Пресса говорила об этой «великой брюнетке с потерянным взглядом и таким печальным голосом». Теперь у Далиды будет два лица:
смеющееся и плачущее.
«Смеющаяся Далида» в том же году сделала первые шаги во французском кино. В «Бригаде нравственности» (Brigade des moeurs) она сыграла роль певицы вместе с... Эдди Барклаем.
Решительно, она не могла отделаться от воспоминания о библейской шпионке. Этот милый фильм, весь в духе эпохи, стал первым в серии. Она казалась там такой непосредственной, такой живой, что возникает вопрос, почему ей пришлось так долго ждать, пока серьезный режиссер заинтересуется ею.
В 1958 году она получила «Оскар» радио Монте-Карло, который сохранит семь последующих лет. Казалось, ничто уже не остановится. Пресса изображала ее с развевающимися волосами и торжествующей улыбкой, сидящей рядом с Люсьеном в его новой «Флориде» с открытым верхом.
Этот автомобиль, напоминающий американские «купе», стал новым любимчиком французов.
Между Люсьеном и Далидой – приемник. Сфотографированные со спины, они будто оставляли старый мир позади. Они воплощали в жизнь автомобильный миф: машина как инструмент новой свободы, незаменимый аксессуар «современной» жизни, состоящей из отпусков, беззаботности и преуспевания... Выбросы в атмосферу, пробки, смерти на дорогах: никто почти не думал о цене, которую платили за жизнь на колесах. Промелькнув, как метеор, Люсьен и Далида казались непобедимыми. Она говорила тому, кто хотел слушать:
«