«А.Ф. Степанищев, Д.М. Кошлаков НАУЧНАЯ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ: ПРЕДЕЛЫ ПЕРЕПУТЬЯ Брянск Издательство БГТУ 2011 ББК 87 С 79 Степанищев, А.Ф. Научная рациональность: Пределы перепутья: [Текст] + [Электронный ресурс]: монография / ...»

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

А.Ф. Степанищев, Д.М. Кошлаков

НАУЧНАЯ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ:

ПРЕДЕЛЫ ПЕРЕПУТЬЯ

Брянск

Издательство БГТУ

2011

ББК 87

С 79

Степанищев, А.Ф. Научная рациональность: Пределы перепутья: [Текст]

+ [Электронный ресурс]: монография / А.Ф. Степанищев, Д.М. Кошлаков. – Брянск: БГТУ, 2011. – 239 с.

ISBN 978-5-89838-517-0 Рассмотрены проявления проблемы перепутья научной рациональности и наблюдающиеся в условиях постнеклассического знания тенденции к ее преодолению, приведены различные философские и культурологические аспекты проблематики научной рациональности.

Монография предназначается для преподавателей социально-гуманитарных дисциплин (философии, социологии, политологии, культурологии и т.п.), научных работников, аспирантов, студентов, а также может быть полезна всем, кто интересуется проблематикой научной рациональности.

Рецензенты:

Э.С. Демиденко, доктор философских наук, профессор кафедры философии и культурологии РГУ им. И.Канта (г. Калининград), почетный председатель Брянского отделения Российского философского общества (РФО), академик Российской экологической академии, действительный член Международного информационно-экологического парламента.

Н.В. Попкова, доктор философских наук, кандидат технических наук, профессор кафедры «Философия, история и социология» БГТУ, председатель Брянского отделения РФО, член-корреспондент Академии промышленной экологии, член-корреспондент Российской Академии естествознания, действительный член Европейской Академии естествознания.

Брянский государственный ISBN 978-5-89838-517- технический университет, 2011.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ОГЛАВЛЕНИЕ……………………………………………………………………………… ВВЕДЕНИЕ ……………………………………………………………………………………

1. КОНКУРИРУЮЩИЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ УСТАНОВКИ В

НАУКЕ И ЗА ЕЕ ПРЕДЕЛАМИ………………………………………………………………… 1.1. Номотетическое и идиографическое: за пределами жесткого противопоставления…………………………………………………………………………………. 1.2. Становление техники и технологии социально-гуманитарной сферы……… 1.3. Поиск философских оснований интеграции научного знания по линии технико-технологической рациональности……………………………………………………… 1.4. От гносеологии – к политической философии: номотетическое и идиографическое в социальном управлении…………………………………………………… 1.5. Идиографизм и номотетизм в контексте эпохи постмодерна:

неоднозначность интерпретации…………………………………………………………………. 1.6. Холизмы позитивные и негативные………………………………………………… 1.7. «Двузначность» понятия «историзм» ……………………………………………… 1.8. Противоречие двух подходов: итоги обсуждения………………………………

2. ЭКСТРАПРОЦЕССУАЛЬНОСТЬ И СОБЫТИЙНОСТЬ НАУЧНОЙ

РАЦИОНАЛЬНОСТИ: ПРОБЛЕМЫ И ПОДХОДЫ……………………………………. 2.1. Об инструментарии и «нерве» дальнейшего исследования…………………… 2.2. Рациональность и деятельность человека………………………………………… 2.3. Социогуманитарная экологическая проблематика……………………………… 2.4. Социотехносфера и экология человеческой души……………………………… 2.5. Социотехносфера и национальная безопасность………………………………… 2.6. Рациональность сквозь призму управления процессами в сфере культуры 2.7. Инобытие научного духа и деятельность…………………………………………. 2.8. Отношения рассудка и разума в дискурсах премодерна, модерна, постмодерна и сверхмодерна……………………………………………………………………… 2.9. Политтехнология как объект философского осмысления……………………… 2.10. Технократизм: неоднозначность феномена………………………………………

3. КУЛЬТУРА ПЕРЕД НАТИСКОМ СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНЫХ

ТЕХНОЛОГИЙ……………………………………………………………………………………… 3.1. Вводные замечания…………………………………………………………………… 3.2. Имманентное и трансцендентное в развитии культуры………………………… 3.3. Искусство как средство воздействия на общество и человека………………… 3.4. Культура под воздействием социально-гуманитарных технологий………… 4. НАУКА И ТЕХНИКА В УСЛОВИЯХ ПОСТНЕКЛАССИКИ…………… 4.1. В пропасти между человеком и техническим прогрессом……………………… 4.2. Трансрациональность………………………………………………………………….. 4.3. Концептуальные основы преодоления методологического дуализма……….. 5. ЯЗЫК И РАЦИОНАЛЬНОСТЬ……………………………………………………... 5.1. О языке науки и философии………………………………………………………….. 5.2. О языке истории и социально-гуманитарного знания…………………………… 5.3. Важность философского осмысления языка в познании рациональности… 5.4. Основания единства философского осмысления проблем научной рациональности, языка и информации……………………………………………………………

ИНФОРМАЦИЯ О ДЕЯТЕЛЬНОСТИ КАФЕДРЫ «ФИЛОСОФИЯ,

ВВЕДЕНИЕ

Поднимая нас до высот знания, интеллект приходит к хаосу, порожденному специализацией и перепроизводством.

Философия, а вслед за ней и наука наполнены разнообразными парадигмальными и мировоззренческими оппозициями. Достаточно развитые оппозиции, появляясь уже в античности и видоизменяя свой облик с течением времени, доходят до наших дней как противоречия рациональности и причины формирования двойственности видения мира.

Уже у Платона мы находим достаточно развитое обсуждение проблемы двойственного видения бытия и его детерминации («мир горний» и «мир дольний»1 как своего рода «событийный» и «процессуальный» взгляд на движение и развитие) [228]. Однако Платон столкнулся с проблемами, на которые в своих апориях указал представитель Элейской школы античной натурфилософии Зенон. Современные им понятия оказались столь негибкими, что не позволяли отразить обычное механическое движение. Платон, фактически, в образах (в мыслеобразах) сумел нарисовать «картину мира», но, когда стал эти образы отражать в понятиях, сразу же возникли серьезные проблемы.

Платон совершенно справедливо считал, что для познания и мира чувственного, и мира идей нужно объединить исследование чувственновоспринимаемых вещей и отношений между ними с целостным взглядом на мир и его бытие в единстве всех идей. Именно здесь стали возникать проблемы, решение которых требовало новой понятийной «оснащенности», над которой в дальнейшем работал Аристотель. Необходимо было предложить понятийный аппарат для целостного видения всей гармонии эйдосов и их отношений. Современным аналогом этой проблемы является построение научной картины мира и более-менее правдоподобной модели всеобщей универсальной связи (ВУС) [228].

Основная аристотелевская категория – сущность. Бытие у Аристотеля самостоятельной категорией не является и отражается другими категориями. При этом он выделил концепцию первичной и вторичной сущности вещей. Под первичной сущностью понимается «вот-этость» вещи. Но бытие вещи придает вторичная сущность («чтойность» вещи, по образному выражению П.П. Гайденко), указывающая на то, что представляет собой данная вещь [228]. В данном случае Аристотель столкнулся со следующей проблемой отражения феномена бытия: как представить единичность, отдельность любого объекта (вещи) и его включенность в ВУС. Обладающая бытием вещь должна быть включена в «событийность» всего во всеобщей связи, а единичное и общее должны быть связаны между собой. Но как этого достичь на уровне понятий? Для решения этой » миры в развитой форме сложились в средние века, однако суть античного видения мира вполне хорошо с ними согласуется.

проблемы Аристотель предлагает понятие формы как способа существования вещи [228].

Форма, характеризующая составную «первичную сущность», отвечает за неделимость вещи «по числу» (например, неделимость «вот этого» человека). А вот «со-бытийность» данной вещи, которая и дает ей бытие, т.е. включенность ее во всеобщую картину универсальной связи, представлена у Аристотеля первой формой, характеризующей неделимость вещи «по виду». Есть формы более высокого порядка (вторая, третья и т.д.), их можно увидеть и понять, если учесть, что существуют разные пересекающиеся системы во взаимодействиях ВУС. И в каждой новой какой-то конкретной системе данная вещь представлена своей формой. При этом Аристотель специально подчеркивает, что важнейшей характеристикой формы является ее единство. Но данное решение применительно к сущности конкретных объектов, явлений («вещи») не удается провести по отношению к миру как таковому, хотя двойственность понимания сущности для объектов еще может быть как-то связана воедино [228].

В концепции Аристотеля, говоря современным языком, не удается объединить принцип всеобщей универсальной связи с принципом самодвижения мира.

Это раздвоение уже в средневековье послужило основанием полемики реалистов и номиналистов. Понимание сущего как ens commune в единстве с видением сущности отдельных объектов как их «чтойности» адресует к реализму, в то время как номинализм «тяготеет» к взгляду на сущность объекта как на его «вот-этость». Стороны дискуссии по-разному расставляли акценты на «горнем»

и «дольнем» мирах, уведя проблемы в сферу вопроса о соотношении воли и разума Бога и несколько затмевая их единство [228]. При этом реалисты и номиналисты не смогли разрешить проблему двойственности видения мира. Правда, исторический парадокс здесь состоит в том, что преодоление двойственности между событийным и процессуальным видениями мира («эквивокация») в классической философии была прекрасно осуществлена в концептуализме средневекового философа и теолога Пьера Абеляра, по иронии судьбы возникшем до появления номинализма и реализма в их развитой форме.

Абеляр предложил иные «матрицы прочтения» обсуждаемой проблемы понимания человеком «горнего» и «дольнего» миров. О мысли, разуме, действии и воле Бога свидетельствует Слово Бога, по отношению к которому в христианстве к тому времени уже сложилась тысячелетняя традиция понимания.

Однако Абеляр разделял теологию и религию. С его точки зрения, религия – это совокупность теологии и мифа. Миф исполняет роль покрова, закрывающего ценности от пустых, профанных, циничных и деструктивных взглядов. Недаром Августин писал, что «все прикрывается, чтобы не обесцениться».

Согласно христианской традиции, мир был сотворен по Слову Бога. Слова и дела Бога совпадают, воля и разум находятся в единстве. И, как полагал Абеляр, один только звук Слова тут же воплощается в единство вещи и имени.

Иначе говоря, следящий за Словом Бога человек сразу же видит «дольний» и «горний» миры (мощь разума, воли и действия Бога). Таким образом, глядя на любую вещь, в т.ч. и на другого человека, его черты, поведение, можно увидеть «мир горний» (разум Бога). Но сделать это можно только на уровне интерпретаций собственной души (тропы, истолкования), обеспечиваемой единством субстанций божественной и человеческой. При таком подходе логика речи Бога выше логики аподиктического силлогизма перипатетиков. На уровне человеческого мышления мощь и величие Бога можно понять только с помощью сразу всего духовного мира человека, а не отдельных операциональных систем и действий [228].

Ограниченные возможности рациональности классической философии в отражении всеобщей детерминации и ее связи с детерминацией разных «слоев бытия» фактически явились основанием к делению классической философии на идеализм и материализм. Уже в античной философии удалось понять, что, если говорить языком Канта, «человек – житель двух миров» (внешнего мира и мира собственной души). Рациональность классической философии не позволяла отразить связь детерминации обоих миров, в результате чего пришлось в исследованиях довольствоваться лишь указанием на разный характер детерминации в данных «слоях» и на их противостояние. (Какой мир первичен и какой вторичен). На основе признания первичности внешнего мира оформилась материалистическая ветвь философской классики, в то время как на признании первичности духовного мира – идеалистическая ее ветвь.

Итак, уже в античности мы находим проблему двойственности видения мира, его раздвоенности на «горнее» и «дольнее», событийное и процессуальное, идеальное и материальное. В этом же семантическом ряду находятся и близкие к уже названным противоречия трансцендентного и имманентного, метафизического и физического, сакрального и профанного, божественного и человеческого, священного и мирского, абсолютного и относительного.

Если в Средние века Бога познавали, уходя от познания мира, а в Новое время мир познавали, уходя от познания Бога, то в Возрождение с его поиском новой религиозности, познавая мир, познавали Бога, т.е. восходя от знака к смыслу, от «дольнего» к «горнему». В Новое время двойственность видения мира усилилась и вылилась в полемику рационалистов (Г.Гегель, Р.Декарт, Г.Лейбниц, Б.Спиноза и др.) и эмпиристов (Д.Беркли, Ф.Бэкон, Т.Гоббс, Д.Локк, Д.Юм и др.).

Важное для нашего исследования противостояние событийного и процессуального близко оппозиции разума и рассудка. Прекрасно вопрос о соотношении рассудка и разума был раскрыт в творчестве классических немецких философов и прежде всего И.Канта и Г.Гегеля. Так, Кант пришел к выводу, что рассудок в познании, мышлении, сознании ориентируется на истину, истинность суждений и т.п. В свою очередь разум ориентируется не на истину, а на единство истины, добра и красоты (т.е. на благо). Различные ориентации рассудка и разума порождают противоречие между ними. По сути, Кант указал на тот факт, что рассудок – инструмент науки, а разум – философии [228, с. 4].

Гегель исходил из того, что рассудок познает вещи, окружающую нас действительность непротиворечивым образом и как непротиворечивую. Принципиальной установкой рассудка является непротиворечивость. Инструментом подобного познания действительности как непротиворечивой и вместе с тем непротиворечивым образом является формальная логика. Разум в отличие от рассудка способен познавать действительность противоречивым образом и как принципиально противоречивую. И инструментом познания такого рода выступает уже не формальная, а диалектическая логика. При этом Гегель отмечал, что философия занимается изучением предельно абстрактных вещей, в отношении которых формальная логика с ее принципом непротиворечивости не действует, а начинает действовать совершенно иная, предельная логика. Познание действительности посредством гегелевской диалектики оказалось весьма эффективным, позволяющим проникнуть во многие тайны бытия. Сверх того гений Гегеля состоял в том, что он в своей философии смог осуществить эквивокацию. В русле классической философии эту задачу решили только П.Абеляр и Г.Гегель.

Проблема соотношения рассудка и разума, по-разному, но вместе с тем достаточно близким образом представленная в творчестве Канта и Гегеля, связана с тем разрывом, который происходит между истиной, доброй и красотой в эпоху модерна. Если в домодерную эпоху истина, добро и красота рассматривались как находящиеся в единстве, то в эпоху модерна в связи с бурным развитием науки, своего рода «разволшебствлением» бытия, секуляризацией и прочими культурными процессами происходит разрыв между компонентами блага (и разума). Этот разрыв – негативное следствие эпохи модерна.

К проблеме соотношения рассудка и разума в некотором роде близок принцип Д.Юма, указывающий на нетривиальный характер, который носит взаимодействие между дескриптивным и нормативным типами знания (или, говоря иначе, типами описания реальности, рассматриваемым Юмом). Еще несколько бинарных оппозиций Нового времени мы находим в различении ноуменального и феноменального, умопостигаемого и чувственно постигаемого, и т.п. Близкие к этим оппозициям противоречия представлены в гегелевской диалектике сущности и явления. Вообще философия Канта и Гегеля вскрывают множество двойственностей в видении мира, которые продолжили свою жизнь в неклассической философии, пусть и в новой ипостаси. Один из примеров здесь – полемика между Э.Гуссерлем и М.Хайдеггером.

Новые проблемы появлялись и внутри самой науки, которая получила мощный импульс развития в эпоху модерна. И.Кант и его последователи – неокантианцы сыграли большую роль в фиксировании важных бинарных оппозиций в научном знании. Кант, основываясь на разделении мира на природу («мир сущего») и культуру («мир должного»), выдвинул идею о принципиальном различии естествонаучного и гуманитарного знания. Продолжая эту линию, Баденская школа неокантианства провозгласила противоположность номотетического и идиографического методов познания. Близкую к этому подходу линию разграничения наук мы находим у В.Дильтея, который в русле герменевтики и философии жизни говорит о том, что науки о природе связаны с объяснением, в то время как науки о духе – с пониманием. К этому же ансамблю оппозиций можно отнести дискуссию о соотношении логического и психологического (борьба против психологизма в логике и т.п.), занимающую важное место в развитии логики. Кроме того, с истории античности можно проследить развитие соотношения различных пластов логики [228].

Дихотомия номотетического и идиографического послужила основой формирования двух конкурирующих между собой парадигмальных методологических установок – номотетизма и идиографизма. Если идиографизм представляет собой мировоззренческую установку на видение реальности в качестве неунифицируемой и соответственно не подлежащей познанию посредством поиска общих закономерностей и общих понятий, то номотетизм, наоборот, ориентирует на познание реальности как унифицированной, имеющей некоторые общие закономерности. Идиографическая (описательная, конкретизирующая) исследовательская установка нацелена на отражение определенной фактуры в отличие от установки номотетической, тяготеющей преимущественно к обобщенному, теоретизированному видению мира.

При внимательном рассмотрении оппозиции номотетизма и идиографизма можно увидеть, что она чем-то напоминает противостояние реализма и номинализма в средневековой философии, оппозицию рационализма и эмпиризма в Новое время. Так, для номотетизма характерно придание высокого значения универсальным чертам исследуемых объектов, т.е., с точки зрения номотетизма, универсалии имеют высокий онтологический (в крайнем случае – гносеологический) статус, а значит, номотетизм можно с определенной степенью приближения уподобить средневековому реализму и рационализму Нового времени. Идиографизм, наоборот, универсальным чертам высокого статуса не придает, и в этом смысле он аналогичен (опять-таки со всеми возможными оговорками) средневековому номинализму (а также в определенной мере эмпиризму Нового времени) с его чертой отношения к универсалиям всего лишь как к именам, знакам. Подобные рассуждения приводят нас к выводу об аналогичности данных оппозиций и дают возможность мысленно выстроить нечто вроде сети аналогий (рис. 1): реализм – номинализм, рационализм – эмпиризм, номотетизм – идиографизм. Речь при этом здесь идет не только об аналогии методологических противоречий разных эпох, но и о чем-то существенно большем – о некоторой преемственности между различными философскими системами, а также о преемственности между методологическими оппозициями. При этом если представления о реализме и номинализме, рационализме и эмпиризме развивались в различных философских течениях, конкурирующих между собой в рамках отведенной им эпохи, то представления о номотетизме и идиографизме рассматриваются в одном течении – неокантианстве. В данном случае мы можем видеть, что если в средние века интересующие нас оппозиции развивались в русле монистических (или, говоря шире, существенно монистических) учений, то, скажем, в ХIХ в. это развитие происходит в дуалистической (существенно дуалистической) концепции неокантианства.

Однако возникает вопрос о том, что является аналогом средневекового концептуализма в картине противостояния идиографизма и номотетизма. Здесь необходимо отметить следующее. Несмотря на то, что называть концептуализм чем-то средним между реализмом и номинализмом было бы ошибочно, он представляет философский взгляд, являющийся принципиально более системным, нежели реализм и номинализм. И аналог концептуализма (со всеми оговорками, в том числе оговоркой об условности любой аналогии) в противостоянии идиографизма и номотетизма найти (или иногда даже сконструировать) оказывается вполне возможно. М.Вебер, к примеру, попытался выйти за пределы неокантианского противопоставления наук, осуществить синтез социологии и истории и начать научно-исследовательский поиск «по ту сторону»

идиографизма и номотетизма. Конкретной реализацией подобных установок явилось введение в социологический дискурс концепции идеальных типов. По сути, в социологических исследованиях М.Вебера мы сталкиваемся со своего рода трансдисциплинарным (история и социология) и транспарадигмальным (идиографизм и номотетизм) синтезами, ценность которых состоит в эффективном повышении связности научного знания.

Нельзя не отметить, что проблема соотношения номотетизма и идиографизма адресует исследователей к целому ряду оппозиций и дискуссий, значимых для социального знания. Противопоставление парадигмальных установок номотетизма и идиографизма имеет непосредственное отношение не только к науке и научной рациональности, но и к сфере политики и социального управления, а соответственно управленческой и политической рациональности. В таком ракурсе противоречие, аналогичное оппозиции номотетизма и идиографизма, представлено в политической философии ХХ в. Ярким подтверждением тому является социально-политическая позиция К.Поппера, противопоставлявшего историзм и историцизм. Вместе с тем пик соответствующей политикофилософской полемики пришелся на Холодную войну, в результате чего она в существенной степени носила конъюнктурный характер, оказав серьезное влияние на формирование негативных штампов и жупелов в советской интеллигентской среде, которые стали важным фактором деградации социальной рефлексии в Советском Союзе и в конечном счете его разрушения.

В сфере аналогичных оппозиций находится противоречие холизма и антихолизма (индивидуализма). В данном случае холизм и индивидуализм приходится рассматривать как в социально-политическом плане (общества и их политико-идеологические системы в большей или меньшей мере ориентированы на установки холизма и индивидуализма), так и в плане методологическом (холизм и индивидуализм являются не только политико-идеологическими установками, но и установками парадигмальными и методологическими). Собственно говоря, номотетизм и идиографизм аналогичны соответственно историцизму и историзму, а также холизму и антихолизму. Подобные парные оппозиции – различные уровни грандиозного парадигмального противоречия, порождающего массу дискуссионных вопросов в социально-гуманитарном знании, различных некогерентностей в социологии и диспропорций в социальном управлении.

Все это, конечно, обостряет проблему понимания противостояния идиографизма и номотетизма, дополняет ее новыми гранями, в т.ч. и политикофилософскими. Стоит отметить, что в науке и практической деятельности вопрос о приоритетности того или иного подхода в социальном управлении до конца не решен. По этому поводу продолжается достаточно серьезная интеллектуальная дискуссия, отголоски которой обнаруживаются в социальной и политической философии, теории модернизации, методологии и философии науки и т.п. Одним из интеллектуалов, участвующих в дискуссии и пытающихся выявить ее внутренние основания, чтобы на полученной основе выйти за рамки однобокого взгляда на мир, является Марио Бунге [296]. Противопоставляя с одной стороны крайний социальный холизм (критикуемый в работах Х.Арендт, Р.Арона, З.Бжезинского, К.Поппера, К.Фридриха, Ф. фон Хайека и др.) и крайний индивидуализм (воспетый в работах А.Смита, М.Фридмана и пр.), М.Бунге говорит о необходимости системного примирения обоих подходов [296]. С целью выхода за рамки жесткой оппозиции и прорыва к синтезу различных парадигмальных и мировоззренческих установок Бунге вводит соответствующие понятия (системизм, холотехнодемократия), что можно рассматривать как аналогию по отношению к концептуализму. Подобный интеллектуальнополитический поиск, вне всякого сомнения, носит актуальный характер, ибо способствует становлению единства научного знания, разрешению проблемы некогерентности в социальном знании, решению проблем социального управления. В любом случае, грандиозные достижения социологии М.Вебера говорят в пользу того, что нетривиальный синтез конкурирующих парадигмальных установок и полезен, и возможен.

Проблема двойственности, преследующая познание, сложна, пожалуй, тем, что когда на поле одних бинарных оппозиций намечается некоторое преодоление старых проблем, то появляются новые. В истории философии это видно как на локальном, так и на более глобальном уровнях. В качестве «локального»

примера можно привести тот факт, что Аристотелю удалось преодолеть хотя бы некоторые грани дуализма, наблюдающегося в философии Платона, но это отнюдь не значит, что в перипатетизме вообще не появилось новой двойственности. Есть и более «глобальные» примеры. Если оппозиция идеализма и материализма с некоторых пор ушла на второй план, то ее сменили новые мировоззренческие оппозиции.

Интересные попытки решить ряд проблем, связанных с подобными оппозициями, могут быть найдены в концепции символического интеракционизма (Г.Блуммер, Дж.Г.Мид и др.), концепции лингвистического поля сознания (Ф.Варелла, У.Матурана), творческом поиске ряда постмодернистов (Ф.Гватарри, Ж.Делез), концепциях голографических систем (Д.Бом, К.Прибрам), философии Ю.Хабермаса [228]. Преследуя познание с древних времен, проблема двойственности видения мира в конкретных сегментах познания более или менее успешно решается с помощью исследований того или иного уровня общности (П.Абеляр, М.Бунге, М.Вебер, Г.Гегель, И.Р. Пригожин, А.Н. Уайтхед, Ю.Хабермас, М.Хайдеггер и др.), однако все происходящее напоминает многоголовую Лернейскую гидру: на месте разрешенных проблем (снятых, сглаженных или утративших актуальность бинарных оппозиций), т.е.

на месте отрубленных голов, появляются новые. В такой ситуации «воевать»

нужно даже не с отдельными «головами» (т.е. проблемами и оппозициями, число которых не уменьшается), а с самой системной «червоточиной», порождающей все новые и новые проблемы. В качестве основания к такому выводу выступает тот факт, что так или иначе названные бинарные оппозиции преемственны, связаны общим процессом развития. Таким образом, необходимо обнаружить системную «занозу», генерирующую все новые и новые проблемы, и определиться с ней. Это может быть либо снятие некоторого системного («ядерного») противоречия, либо его сглаживание с соответствующей разработкой транспарадигмальных исследовательских технологий, похожих, скажем, на преодоление односторонности идиографизма и номотетизма в социологии М.Вебера.

Именно проблемам такого рода и посвящена данная монография. Ее цель – позволить философии продвинуться в решении проблемы перепутья, раздробленности научной рациональности. В этой связи сейчас для дальнейшего обсуждения важно задать какие-то аспекты нашего понимания феномена рациональности и видения проблем его раздробленности и ситуации перепутья.

Бурное развитие науки, стремительный рост научного знания при всех своих позитивных последствиях как важнейших характеристиках современной цивилизации имеет весьма существенные отрицательные последствия. Одним из наиболее заметных негативных результатов указанного процесса как раз таки и является раздробленный характер научной рациональности и рациональности вообще. Иными словами, оборотной стороной стремительного развития науки оказывается тот фундаментальный факт, согласно которому современная рациональность раздроблена, причем раздроблена по огромному числу оснований. В качестве некоторых примеров раздробленности научной рациональности можно привести различия между номотетическим и идиографическим знанием, отмеченные еще неокантианцами; несводимость между собой естественнонаучного, социально-гуманитарного и технико-технологического знания; «невозможность» объединить «физиологический», «функциональный» и «феноменологический» подходы в осмыслении «ментального» (Т.Нагель). При этом следует отметить, что возобладание в качестве образца интеллектуального творчества постмодернистской философии обострило всю ситуацию в осмыслении единства рациональности.

Порожденная этой проблематикой концепция «полиморфизма» и «мультифинальности» рациональности отражает явно выраженную нелинейную сущность рациональности вообще и научной и философской рациональности в частности. Ввиду этого и обсуждение не может быть строго линейным или даже индуктивным, оно должно носить «нелинейный» и нестандартный характер.

Его следует начать, пожалуй, с того общего методологического «фона», на котором разворачивается драматизм проблемы рациональности и уж тем более ее «полиморфизма» и «мультифинальности». Во-первых, в современной философской литературе сложилось понимание того, что феномен рациональности крайне тяжело поддается исследованию. И.Т. Касавин называет рациональность «чем-то необозначимым», текучим, чему исследователи безуспешно пытаются навязать готовые формы [106]. В.Н. Порус назвал ситуацию, сложившуюся вокруг рациональности, «скандалом в философии» [206, с. 76]. Польский философ А.Мотыцка так вообще считает феномен рациональности недоступным для понимания и даже «вредным», провоцирующим философов на «тупиковые» размышления и поиски [106; 204, с. 76]. В конечном счете широко заявлен тот факт, что рациональность находится «на перепутье» [205, с. 3-6]. Осознание проблемности и даже тупиковости этого состояния стало поводом для появления такого значимого коллективного труда, как «Рациональность на перепутье»

[205; 206].

Однако нельзя не согласиться и с тем, что если детализированное осмысление рациональности приводит к лавинообразному нарастанию все новых и новых вопросов [205], то это еще не означает, что рассматриваемый феномен вообще не доступен для понимания, как, к примеру, полагает уже указанный нами А.Мотыцка [206, с. 76]. В противном случае нельзя было бы увидеть и осознать всю сложность рассматриваемого феномена.

Противоречия современной эпохи; прогресс науки и техники, с одной стороны, и нависшая угроза гибели биосферы и культуры – с другой; разрыв между техническими возможностями человечества и его духовнонравственным состоянием – все это показывает, сколь актуальна, сложна и многогранна проблема рациональности в современной мире. На этом фоне мы наблюдаем эффект «саморазрушения» современного мышления. Н.С. Автономова задается вопросом: «Что же случилось с человеческим разумом, этим главным ориентиром деятельности человека в мире, если распалась не только связь времен, но и все другие связи, которые мы привыкли считать надежными?» [204, с. 130]. В рамках такого общекультурного процесса проблематизации феномена рациональности наблюдается рост сомнения в его идеалах, дискуссии становятся все более острыми, а проблема размывается в связи с лавинообразным увеличением противоречий и трудностей в понимании рассматриваемого феномена и его места в жизни человека и общества. Это заставляет всмотреться в феномен рациональности с общефилософских и общекультурных позиций, прежде чем обратиться к специальным философским проблемам.

В самом первом приближении суть рациональности можно сформулировать следующим образом. Рациональность – инструмент разума. Каждому виду познания соответствует свой тип рациональности (рис. 2), причем мы считаем в корне ошибочным редуцировать рациональность только до научной рациональности. Существуют и иные виды познания, кроме научного, и им вполне присуща своя специфическая рациональность. К примеру, рациональность мифологии проанализирована в работах П.С. Гуревича, К.Леви-Стросса, А.Ф. Лосева, К.Хюбнера и др. Кроме того, Макс Вебер давал определение религии как «рационализации иррационального», а искусство вполне допускает познание окружающей реальности посредством художественных образов [10, с. 151-152].

В любом случае, такой широкий и вместе с тем вполне глубокий подход позволяет нам рассматривать семь типов рациональности (рис. 2).

(религиозное познание) Эзотерика (тайное знание) Рациональность эзотерики Кроме того, известны таксономии (классификации) типов рациональности и по несколько иным основаниям. Так, целый ряд работ Л.А. Микешиной, В.С. Степина и других современных философов посвящен исследованию классического, неклассического и постнеклассического видов рациональности, существовавших на разных этапах развития не только науки и философии, но и культуры [100; 228; 232]. Широко и плодотворно исследуются восточный и западный типы рациональности; исторические типы рациональности; понимание рациональности, идущее от «греческой», «онтологической» традиции, и от традиции «латинской», «гносеологической» [100, с. 5-6; 215]. Ввиду сложности объекта осмысления нередко приходится выделять и еще более специализированные типы рациональности (к примеру, коммуникативную, инструментальную, эпистемическую, семиотическую, деятельностную, познавательную, проектную, экономическую, социальную, техногенную, игровую, аксиологическую, компьютерную, энтропическую и т.п.), а также исследовать особенности рациональности отдельных наук, специфику их соотношения и связи и другие разнообразные аспекты рациональности. Однако в качестве ключевой сложности выступает тот факт, что пока так и не удается отразить ни единство рациональности отдельных видов познания, ни уж тем более всей рациональности в целом. При этом современный уровень исследований рациональности очень часто делает связанную с ней проблематику просто «необозримой», как на это обращает свое внимание выдающийся современный мыслитель Юрген Хабермас [206, с. 47].

Факт «невозможности» отразить единство рациональности в целом и рациональности отдельных видов познания крайне драматичен в своем существе.

Дело в том, что разум человека един. Должна быть единой и его рациональность. В противном случае придется признать, что «раздробленность» рациональности является свидетельством внутреннего безумия разума. Именно этот момент составляет своего рода «крик души» Н.С. Автономовой в ее очень эмоциональной и одновременно актуальной статье [206, с. 47-75]. Задача философии состоит в том, чтобы увидеть механизм формирования единства ее собственной рациональности, а также рациональности всех других видов познания.

Как уже было отмечено, не в меньшей степени это относится к научной рациональности, оказывающей огромное влияние на мировоззрение современного человека. Число научных дисциплин все время увеличивается, между ними возникают все новые и новые «стыки», которые надо чем-то заполнять.

«Иначе, – как отмечает известный российский политолог и философ С.Е. Кургинян, – исчезнет какая-либо целостность. А без нее наука может превратиться в бесконечный лабиринт, по которому будет тоскливо блуждать сошедшее с ума человечество» [135, с. 294]. Достаточно выпукло проблематизация данного вопроса просматривается на примере постмодернизма, методологические приемы которого не приемлют построения фундаментальных, нефрагментарных и неразрывных моделей теоретического и иного понимания, выступают против целостности (холизма) как принципа в науке, да и в культуре вообще [46; 159; 279].

На этом фоне концепция «полиморфизма» и «мультифинальности» философской рациональности выглядит как взрывоопасный катализатор, крайне обостряющий проблему единства рациональности. Именно в таком контексте упоминается данная концепция в уже названной работе Н.С.Автономовой [206, с. 71]. При этом понятия «полиморфизма» и «мультифинальности» не характерны категориальному аппарату постмодернистского философствования. Они являются своего рода «переводом» постмодернистской терминологии на язык современного, постнеклассического развития философии и науки. Из этого следует, что философская постнеклассика не тождественна постмодернизму. Но в этом случае методологически важно пояснить, как они соотносятся между собой. Ответ на данный вопрос становится понятным в свете следующих полученных нами выводов. Философская и научная постнеклассика характеризуются процессом становления единства их рациональности [204; 223-224; 227; 231].

При этом в постнеклассической философии сложились следующие основные направления: научно-философская рациональность, биофилософия, философия коммуникативного действия и постмодернизм (рис. 3). Единство философской постнеклассики базируется, в первую очередь, на том, что рациональность всех ее течений прямо связана с рациональностью постнеклассической науки. Однако это не является вполне очевидным по отношению к постмодернизму, хотя бы на том основании, что сами постмодернисты активно декларируют свои антисциентистские взгляды. И тем не менее, при более детальном исследовании видны определенные согласования их позиций с основными выводами синергетики, являющейся важнейшим звеном научной постнеклассики. Этот момент прекрасно продемонстрирован в таких масштабных работах, как «Новейший философский словарь» [169] и «Постмодернизм. Энциклопедия» [197], авторы которых сумели проследить связь практически всех категорий постмодернизма с идеями синергетики.

философская Биофилософия коммуникативного Постмодернизм В данном случае особо важно, что мы не склонны отождествлять постнеклассику с постмодернизмом, хотя последний, пожалуй, является наиболее мощным течением постнеклассической философии. В любом случае, такое отношение к проблеме соотношения постмодернизма и постнеклассики философии сразу же задает некоторые вполне определенные черты нашего восприятия проблематики рациональности (в том числе и научной) в условиях постнеклассической культуры и соответственно накладывает некоторый отпечаток на стиль решения и рассмотрения некоторых из тех проблем, которыми сегодня изобилует понятие «рациональность».

Сделаем еще одно важное поясняющее замечание. В данном случае оно будет касаться методики исследования.

В исследовании в качестве дополнительного инструмента описания мы нередко будем использовать различные графические схемы. Соответственно понимая, что это может вызвать некоторое недоверие среди многих гуманитариев, сделаем определенные пояснения.

Как известно, мозг человека имеет два полушария, одно из которых отвечает за понятийное мышление, а другое – за образное. Практика показывает, что образное мышление в синтезе с понятийным вполне способно интенсифицировать процесс мышления, в том числе и при работе со слабоструктурированной информацией, с которой особенно часто приходится иметь дело в сфере социогуманитарных дисциплин.

Здесь можно обратиться к тому факту, что в культуре Запада буква означает звук, в то время как в Китае и ряде других стран мира для письма используются иероглифы, причем каждый иероглиф представляет собой некоторый образ и тем самым стимулирует образное мышление. Это особый потенциал культуры стран с иероглифической письменностью, который в будущем может дать свои позитивные плоды. Стимулирование образного мышления в процессе интеллектуальной деятельности может быть обеспечено и в рамках европейской культуры. Одним из возможных вариантов здесь является использование в процессе понимания поведения систем различного рода схем, изображений, рисунков как своего рода знаков, иероглифов. Можно даже обратить внимание на то, что уже античная математика была основана на геометрически понятном рассуждении, а современная философия и социально-гуманитарное знание иногда весьма плодотворно оперируют наглядными образами. Есть философы и даже целые философские школы, склонные к непосредственному оперированию иконическими знаками (С.Е. Кургинян, Г.П. Щедровицкий, философское течение операционализма и т.п.), причем характер используемых графических средств – схем, графиков, блок-схем, фигур, изображений и склонность к определенного рода фигурам – многое говорит о способе и стиле философствования [251]. Сегодня построение схем при работе с философским, политологическим, социологическим и иным социально-гуманитарным материалом не является большой редкостью, причем благодаря своей гибкости такой стиль мышления, синтезирующий понятийное и образное мышление, имеет преимущества перед сугубо понятийным, т.к. позволяет сравнительно более эффективно описывать поведение сложных и системных процессов, многоаспектных явлений с той или иной степенью формализованности.

Методологический, методический и дидактический потенциалы такого подхода состоят не только в компрессии информации и ее представлении в виде схемы (как это широко принято в естествознании и технических науках и давно обсуждено в психологии знания), но и в развитии системного мышления, важного при решении слабоформализуемых и слабоструктурированных задач, а также в том, что в момент построения схемы происходит более эффективное понимание и использование информации, обеспеченное стимулированием образного мышления.

Связано это и с тем, что, несмотря на достаточно строгую рациональность научного знания, процесс познания не сводится к формальнологическому описанию исследуемых явлений, а содержит внутри себя целую совокупность неформальных элементов – интуитивных, образных и иных приемов концептуализации реальности.

Использование схем имеет еще один важный аспект, сопряженный с тем, что в достаточно широком классе задач, к примеру, связанных с классификацией или сравнением, схемы могут исполнять формально-логическую функцию.

Кроме того, скажем, при математическом моделировании социальногуманитарных систем и процессов один из ранних этапов моделирования часто предполагает качественное, еще точнее схематичное (с построением графической модели или без построения оной) структурирование феномена, который в дальнейшем будет подвергнут математическому (количественному, количественно-качественному) моделированию. Иначе говоря, поле использования схем достаточно широко, а, учитывая, что мы планируем работать с проблематикой, требующей удержания в сознании огромного числа аспектов, черт, уровней и т.п., данный методический прием при условии ответственного и продуманного (кроме того обеспеченного соответствующим опытом) его использования будет как нельзя кстати.

1. КОНКУРИРУЮЩИЕ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ УСТАНОВКИ

В НАУКЕ И ЗА ЕЕ ПРЕДЕЛАМИ

Так называемые аналитические способности нашего ума сами по себе малодоступны анализу. Мы судим о них только по результатам.

за пределами жесткого противопоставления Исторически так сложилось, что между естествонаучным и социальногуманитарным знанием существуют кажущиеся непреодолимыми преграды.

Истоки подобного рода демаркации имеют особое отношение к философии И.Канта и его последователей – неокантианцев.

И.Кант, основываясь на том, что мир делится на природу («мир сущего») и культуру («мир должного»), выдвинул идею принципиальной различимости естествонаучного и гуманитарного знания [228, с. 119; 257, с. 175]. В свою очередь, Баденская школа неокантианства, прежде всего такие ее представители, как В.Виндельбанд и Г.Риккерт, только усилила разграничение этих пластов знания, указав, что следствием демаркации двух объектов познания (природа и культура) являются различия в методах их познания, используемых соответствующими науками. Так, Генрих Риккерт счел возможным рассмотреть естествонаучное и гуманитарное знание как два разных способа выделения исследователем предметности и концептуализации одной и той же реальности. Из всего этого, в конечном счете, и возникает противоположность наук о природе и наук о культуре, номотетических и идиографических наук [47, с. 16; 257, с. 315].

Принципиальные отличия методов исследования в науках о природе и науках о культуре состоят, согласно неокантианцам, в следующем. Если естественные науки используют номотетический подход, основанный на выведении законов посредством генерализации состояний исследуемого объекта, то гуманитарные – идиографический, который основан на описании конкретных событий и состояний объекта посредством их индивидуализации. Идиографическая (описательная) исследовательская традиция нацелена на отражение определенной фактуры в отличие от номотетической (законоустанавливающей) традиции, тяготеющей к теоретизированному видению мира [238, с. 15]. Кроме того, существенную специфику естествонаучного и гуманитарного знания помогает увидеть философия жизни В.Дильтея. Как известно, В.Дильтей выявил различие между объяснением и пониманием. Собственно говоря, метод естествознания связан с объяснением, в то время как метод гуманитарного знания – с пониманием [81; 82, с. 418-458; 100; 174; 257, с. 771; 267;]. К тому же в связи с нацеленностью на субъект гуманитарное знание носит дискурсивный и коммуникативный характер [90; 93; 100].

Отметим, что идиографические науки также называют историческими, пытаясь подчеркнуть, что, с одной стороны, наиболее последовательно идиографическая методология воспринята историческим познанием [62], а с другой – в социогуманитарном знании особую значимость имеет принцип историзма.

Он состоит в рассмотрении явлений и процессов в их возникновении, развитии и преобразовании. Его важность, согласно Н.Н. Моисееву, в социальном познании предопределена, с одной стороны, тем, что «общество почти лишено стационарных состояний», с другой стороны тем, что «происходящие в обществе процессы развития, благодаря присущей им стохастике и непрерывной череде бифуркаций, приобретают необратимый, малопредсказуемый и все более разнообразный характер» [281, с. 17-18]. В этой связи законы в социогуманитарном познании не носят строго детерминированного характера, а проявляются в виде тех или иных тенденций. Все это предопределяет рассмотрение объектов социогуманитарного познания как уникальных, неповторимых, единичных.

Выявление же законов такого высокого уровня, как в естествознании, в сфере социально-гуманитарного знания сопряжено с огромными трудностями и в особенности в связи с изменчивостью самого предмета познания, субъектностью действующих акторов, поведение которых подлежит рефлексии. Гуманитарию приходится изучать не мир объективных явлений, как это приходится делать представителям естествознания, а мир явлений субъективных, зависящих от воли и разума коллективных и индивидуальных субъектов. Так, в разделах политологии, занимающихся исследованием нетранспарентных структур (а такими структурами в той или иной мере являются партии, элиты, корпорации, ведомства, кланы, спецслужбы, разведгруппы и т.п.), важное значение имеет признание того факта, что аналитик должен осуществлять рефлексию на своего рода игру (игру разведок, игру спецслужб, игру элит и т.д.) [142; 253], а в ней акторы ведут себя весьма специфичным образом, игра зависит не только от объективных, но и от субъективных факторов. Так, в политической игре есть место обману, блефу, шантажу, манипуляции и т.п., что существенно осложняет анализ политических явлений.

Самые разнообразные факторы, осложняющие социальное познание (субъектность познающего и познаваемого, наличие практически неустранимой двунаправленной связи между ними, сравнительно более сложная ситуация наблюдения, нежели в естествознании, рефлексивный характер социальной реальности и т.п.) [114; 155], порождают плюрализм в социальных теориях, а значит, и существенную некогерентность между ними [96; 97, с. 4-5], включая некогерентность между идиографическим и номотетическим подходами. При всем этом надо отметить, что неокантианцы не считали оппозицию идиографического и номотетического знания абсолютной. Они признавали, что существуют науки о культуре, использующие естественно-научный (а не исторический, идиографический) метод, как, к примеру, социология и антропология.

Равносильно и то, что существуют естественные науки, использующие идиографический метод, к примеру география и геология. Достаточно размытым, неопределенным является статус психологии. Отметим также и то, что Герман Пауль даже выделял существование животной культуры, изучение которой вполне возможно через призму идиографического метода [78, с. 9; 207; 257, с.

175].

В общем виде позиция неокантианцев по вопросу о науках может быть представлена следующим образом: существуют два полюса научной деятельности – номотетический и идиографический, между которыми и расположены все науки (рис. 4).

Между этими двумя «полюсами» располагаются все науки С учетом же того, что, как уже было отмечено, не каждая гуманитарная наука является идиографической, равно как не каждая естественная – номотетической, распределение наук имеет смысл представить в матричной форме (рис. 5). Горизонтальная ось соответствует оппозиции «номотетическое – идиографическое» и характеризует метод исследования, в то время как вертикальная – оппозиции «естествонаучное – социогуманитарное», характеризуя при этом объект исследования. Соответственно все науки в зависимости от двух факторов – объекта исследования (социогуманитарные и естественные) и метода (идиографический и номотетический) – располагаются в четвертях получившейся «системы координат».

В любом случае проблема наличия двух несводимых друг к другу форм научного мышления – методов естествонаучного и гуманитарного знания, номотетических и идиографических методов – способствовала дроблению научной рациональности. С той или иной степенью жесткости противопоставив друг другу исторические (идиографические) и номотетические науки, методологи столкнулись с проблемой того, что существует как бы две науки (идиографическая и номотетическая), в то время как должна существовать одна, ибо реальность-то единственна [11; 207, с. 52]. Иначе сказать, онтологическое единство мира должно быть основанием гносеологического единства, т.е.

единства в познании мира.

Описанное нами противопоставление лишь один из факторов дробления научной рациональности, к которому все не сводится [229]. Так, по сию пору практически общепринятым считается достаточно жесткое и утвердившееся в сознании многих представителей научного сообщества разграничение естествонаучного, социогуманитарного и технического знания [79, с. 183]. При этом естествонаучное и техническое знание, как принято считать, взаимосвязаны друг с другом в том смысле, что именно выявление законов природы (чем занимается номотетическое знание) становится основанием для развития техники. Данная позиция прекрасно согласуется с представлениями Фридриха Дессауера о сущности техники, согласно которым тогда как наука исследует объективные законы природы, техника осуществляет поиск таких систем, в рамках которых можно было бы сталкивать действие этих законов, дабы они боролись между собой в пользу человека [157]. Именно поэтому создание технических систем, как известно, использует принцип «физической реализуемости»: любая техническая система функционирует, не нарушая физических законов [63].

Более того, развитие науки не стояло на месте и уже прогресс естествонаучного знания подбрасывал все новые и новые трудности, связанные с тем фактом, что число теорий стремительно росло, между ними возникали все новые и новые противоречия. Социально-гуманитарное научное знание, зародившись позже естествонаучного, тоже не отставало от этой тенденции и ставило различные проблемы, связанные со своей рациональностью. В конечном счете в ходе генезиса науки формировался множественный раскол научной рациональности. Помимо противопоставления естественного и гуманитарного знания, еще одним примером этого раскола является противопоставление социального и гуманитарного знания. Постепенно методологи стали приходить к выводу, что социальное знание может использовать номотетические, количественные методы, в отличие от знания гуманитарного, ориентированного на методы идиографические, качественные, однако подобный принцип разведения «социального» и «гуманитарного» имеет далеко не безупречную основу. Многие современные социально-гуманитарные науки (социология, политология, психология и др.) имеют в своем арсенале как количественные, так и качественные методы анализа.

Так, уже в неклассической науке и философии возникла проблема об отнесении к номотетическому или идиографическому знанию молодой на тот момент науки – социологии. Г.Риккерт понимал социологию как своего рода естественно-научную интерпретацию человеческой социальной духовной жизни, отказывая ей в праве называться исторической, идиографической наукой. И в этом было определенное зерно истины, тем более что социология несла на себе заметные родовые черты позитивизма, по сути своей стремившегося превратить философию в науку (или науку в философию), а науку – в естествознание.

Однако ученик Г.Риккерта Макс Вебер выдвинул программу развития социологии как «универсально-исторической» науки. Иначе говоря, Вебер попытался выйти из замкнутого круга сциентистско-антисциентистской антиномии, осуществляя при этом поиск «по ту сторону» историзма и противостоящей ему «естественно-научной» картины мира. Основная исследовательская проблема Вебера, изучение специфики и генезиса новоевропейского капитализма, постепенно переросла в гораздо более широкий замысел – попытку социокультурного анализа капитализма как универсально-исторического феномена. Универсализация понятия капитализма позволила Веберу в полной мере использовать свой теоретико-методологический инструментарий – весь аппарат «идеальнотипически» истолкованных научных понятий и категорий [118, с. 3-4].

Данный инструментарий основывался на сочетании методов социологии и истории, чем обеспечивался эмерджентный эффект, позволяющий достигать новаторских научных результатов. Путем синтеза противоположных методологических принципов социологии и истории он внес свой вклад в создание новой научной методологии всеобщего социального познания. В первую очередь, это касается создания им концепции идеальных типов, идеи их подразделения на индивидуализирующие исторические и обобщающие социологические, которые послужили своего рода мостом между идиографизмом истории и номотетизмом позитивистской социологии. В свою очередь, это позволило Веберу приступить к исследованию социальной действительности, опираясь на идею целерациональности, пронизывающей все структуры современного общества и составляющей основу его рационализации и модернизации. Именно в понятии целерационального действия, шире – в понятии рациональности и рационализации Вебером раскрывается содержание идеально-типических понятий. Причем понятие «рационализация» представляет социофилософскую категорию, объединяя в себе два неразрывно связанных между собой аспекта понятия рациональности – теоретико-методологический и историко-эмпирический [118, с. 4-5].

Основой веберовского научного наследия выступил синтез двух подходов к способу образования понятий соответственно идеализирования и типизации, которые у Вебера слились в понятии «идеальный тип», позволяющем эффективно сравнивать, упрощать и классифицировать реальность. Вебер осуществляет синтез в буквальном смысле слова противоположных методологических принципов социологии и истории, номотетической и идиографической методик анализа, достигая тем самым более объективного и адекватного социального познания. С одной стороны, это вычленение «исторических индивидуумов» с помощью содержательных подходов отнесения к ценности (идиографическая «тенденция» в социальном познании); с другой стороны, это метод генерализации и установление каузальной значимости объекта исследования («номотетическая» тенденция в познании, конкретнее – социальной рефлексии). Это и предопределяет факт сепарации (разделения) социологии Вебера на «понимающую» (которая разрабатывалась им как противоположность понимающей психологии В.Дильтея и, обладая аппаратом методологически отрефлексированных понятий, сыграла значительную роль в развитии большой линии американской социологии, получившей свое завершение у Т.Парсонса) и «универсально-историческую». Во всем этом проявлялось глубокое стремление Вебера работать «по ту сторону» номотетической и идиографической «парадигмы», одновременно используя их преимущества на основе тесного взаимодействия двух уровней социально-философской категории рациональности – методологического и историко-эмпирического. В каком-то смысле это говорит о двойственности принципа рациональности, неокантианском дуализме эмпирической реальности и сферы ценностей. В свете такой двойственности в качестве специфической мировоззренческой проблемы познания предстает связь ценностного и когнитивного моментов, отношения веры и разума, религии и смысла [37, 47; 118, с. 10-11,13-14; 243, с. 12].

Однако сказать, что проблема соотношения исторического и социального знания после Вебера не подбрасывала новых загадок или не развивалась, было бы ошибочным. Большие достижения в развитии наследия Вебера принадлежат израильскому социологу Ш.Айзенштадту, которого в существенной мере можно отнести к социологам-компаративистам. Интересная научная проблема встала, когда потребовалось исследовать капитализм как глобальное явление, как феномен постнеклассической науки и культуры. В ответ на эту проблему И.Валлерстайн выдвинул идею создания новой исследовательской программы мир-системного анализа – исторической социальной науки, которая на основе унидисциплинарности1 должна обеспечить эффективное взаимодействие, конвергенцию социальных и гуманитарных наук, соединить идиографический и номотетический метод познания, что, в свою очередь, приблизит исследователя к реальности мира, позволит анализировать гиперсложные и динамичные социальные процессы. Для построения новой методологии Валлерстайн синтезирует концепцию исторического времени Ф.Броделя с теорией диссипативных структур И.Р. Пригожина, акцентируя внимание на его идее о переходе хаоса в порядок [83; 265, с. 21,32,33].

Возвращаясь к Веберу, отметим следующее. По-своему (и, надо признать, далеко не худшим образом даже по меркам современного знания) преодолев разрыв номотетического и идиографического через сочетание обоих методов исследования, примирив две противоположные тенденции в социальной рефлексии, Вебер стал одним из родоначальников современной социологии. А вот неокантианцы так и не смогли преодолеть дуализм номотетического и идиографического. Важное место в этом плане занимает проблема того, что ими так и не была решена проблема перехода от одного метода познания к другому. Казалось, что противопоставление идиографического и номотетического во многом непреодолимо. Хотя, как уже было отмечено, на запрос разрешения этого противоречия блистательно ответил Вебер, начав работать «по ту сторону»

идиографического и номотетического. В конечном счете можно сказать, что реальность может познаваться как посредством номотетического, так и посредством идиографического методических аппаратов. Наиболее полное же видение дает сочетание обоих методик, их синтез.

Тот факт, что реальность может быть исследована как посредством номотетического, так и посредством идиографического подходов, касается и социогуманитарной, и природной реальности. Если в отношении социогуманитарной реальности в связи с исследованиями Вебера и развитием социологии вообще это заключение достаточно очевидно, то в отношении естественной (природной) и технической это требует минимальных пояснений. Подчас эти пояснения будут носить техницистский характер, и мы понимаем опасность подмены своей позиции попыткой множить техническе примеры (и имеем массу доводов к Унидисциплинарность – единение наук, с разных сторон рассматривающих один и тот же объект исследования [83].

тому, чтобы этого не делать), однако технические подробности нам нужны для репрезентации хода размышлений.

В принципе, естественная (природная) да и «техническая» реальность могут быть исследованы не только номотетически (что кажется безусловным), но и идиографически. Дело в том, что мир природы тоже уникален: его разнообразие столь велико, что в мире нет двух абсолютно одинаковых деревьев, двух абсолютно одинаковых камней, двух абсолютно одинаковых деталей, как нет двух абсолютно одинаковых отпечатков пальцев рук или, скажем, человеческих характеров. К примеру, нет таких двух поверхностей, чтобы они имели абсолютно одинаковые микрогеометрии и характеризующие их параметры. Это может казаться не очевидным, но это так. Допустим, рабочий с помощью штангенциркуля измеряет размеры двух деталей. Осуществив эту операцию, он может сказать, что измеряемые размеры равны. Однако сказано это в рамках определенной логики: эти размеры могут быть равны лишь с конечной степенью точности. Повысив до определенного предела точность контрольноизмерительного инструментария (применив, скажем, вместо обычного штангенциркуля штангенциркуль с нониусом), рабочий может обнаружить, что размеры не равны.

Чисто умозрительно повышая точность контрольно-измерительного инструментария до бесконечности, мы получим, что в мире не будет двух абсолютно одинаковых размеров, а значит, и двух абсолютно одинаковых деталей, или, говоря много шире, артефактов культуры. Данные размышления можно перевести и на язык философской проблематики математики, например, проблему осмысления парадокса Г.Кантора и таких важных категорий, как трансфинитные множества, алефы и т.д.

В общем, если бы мы могли осуществлять физические и технические измерения с бесконечно высокой точностью, то размеры двух подобных деталей, обладая бесконечным числом знаков после запятой (бесконечной мантиссой), нельзя было бы назвать равными1. Говоря же о равности двух размеров любой человек подразумевает, что они равны лишь с определенной степенью точности. Таким образом, объекты технического и естествонаучного знания в чем-то тоже уникальны.

Показательные примеры дает фрактальная геометрия, в том числе и в их применимости к анализу микрогеометрии поверхностей. Согласно фрактальному подходу, любая реальная поверхность устроена так, что ее номинальная мера (номинальная площадь, номинальные габариты и т.п.) не равна реальной мере, посчитанной методами фрактальной геометрии.

Так, реальная площадь поверхности за счет различных неровностей (впадин, выступов и т.п.) много выше номинальной. Она тем выше, чем более фрактальный (дробный, в частном случае шероховатый) характер имеет поверхность. Точно так же мы можем видеть, что за счет номинальные габариты той площади (не только катеты, но и гипотенуза треугольника, построенного на основаниях площади), в которой компактно может быть размещена данная изрезанная линия [66; 112; 116; 199; 260]. В конечном счете, длину реальной линии или площадь поверхности можно серьезно уточнить – использование же номинальных параметров очень условно (хотя в большинстве практических задач вполне достаточно) и в этом смысле номотетично.

В свою очередь, все это предоставит возможность найти такие основания, которые позволят изучать технические объекты и объекты природы как уникальные, взыскующие идиографического подхода. Но, даже имея к идиографичному изучению технических и природных объектов соответствующие возможности (высокоточные измерительные приборы, информационноизмерительные системы, позволяющие с высокой степенью адекватности описывать микрогеометрию поверхностей, и т.д.), этого обычно не делают (или еще точнее, сочетают идиографическое и номотетическое при безусловном доминировании последнего). И это не лишено серьезных оснований. Так, в современном инженерном знании важное место отведено принципу взаимозаменяемости, который в процессе изготовления, эксплуатации и ремонта изделий позволяет заменять детали машин (к примеру, если у болта изношена резьба, его меняют на работоспособный болт с теми же номинальными параметрами, что и у предыдущего болта). При этом понятно, что детали рассматриваются с позиций именно номотетического подхода, т.е. как лишенные существенно значимой уникальности. В этом есть некоторое упрощение, но оно имеет очень большое значение для эффективного управления качеством производства, ремонта и эксплуатации различных технических устройств.

Само развитие техники шло таким путем, что на более ранних этапах на две аналогичные детали смотрели в каком-то смысле как на уникальные, так что при их замене или сопряжении приходилось осуществлять достаточно дох трат пригоночные операции. Эти технологические операции именно и построены на принципе индивидуализации (индивидуализации деталей), хотя, конечно, эта индивидуализация во многом условна и относительна. И все же развитие техники привело к тому, что подобный индивидуализирующий подход к деталям был признан неэффективным. С развитием производства, ростом его серийности (от индивидуального производства в сторону массового) необходимо происходили весьма серьезные изменения в его структуре и организации. Постепенно зародился принцип взаимозаменяемости элементов технических систем, он все активнее внедрялся в производство, ибо давал возможность осуществлять более простое изготовление и ремонт технических объектов (автомобилей, двигателей и т.п.).

Очевидно, что взгляд на детали становился «все более номотетическим», обобщающим. В конечном счете это обеспечивало и рост качества (качества производства, технологии, технических объектов и т.п.), и рост технологичности1, и рост экономической эффективности производства и технологий.

Генерализирующий подход в сфере технического и естествонаучного знания чаще всего наиболее удобен, наиболее эффективен и экономичен. Однако, это не значит, что к техническим и естественным объектам не применим подход «единичного» восприятия. Как уже было показано, он вполне применим Технологичность – это приспособленность изделия к оптимизации затрат в своем производстве, эксплуатации и ремонте. Технологичность квалиметрична, посредством комплексных показателей (критериев) она может быть оценена количественно. Технологичность бывает трех основных видов – производственная, эксплуатационная, ремонтная.

и возможен (к примеру, с использованием высокоточных измерительных средств), однако его применение делает научные и технические изыскания чаще всего организационно, технологически и экономически неэффективными.

Хотя, это не значит, что, скажем, в физике и технике нет ничего уникального, каких-либо идиографических тенденций в научно-техническом поиске.

Задавшись вопросом о классификации наук, мы обнаружим некоторые интересные особенности. К примеру, те области знания, которые занимаются изучением Вселенной, пока нет достаточных оснований называть естественными, ибо различных космологических моделей настолько много, что доля субъективности в выборе той или иной модели весьма высока, что все это ближе к гуманитарному знанию, чем к знанию естественно-научному. Другим – в чемто еще более важным и надежным – феноменом здесь оказывается то, что о Вселенной ввиду ее уникальности и неповторимости, во множественном числе говорить просто не принято. (Хотя на уровне моделей и появляются такие подходы, как концепция «ветвящейся Вселенной» Эверетта, концепция «множественности миров» и др.) И это тоже некоторый мировоззренческий, социокультурный и вместе с тем эпистемеологический фактор, отсылающий нас к знанию именно гуманитарному.

Объект технико-технологического знания по сравнению с объектом естествознания обладает той особенностью, что, как правило, этот объект не наблюдаем до тех пор, пока его не создали. Это ведет к возрастанию роли идеального объекта, выступающего прообразом будущего технического объекта, либо его будущих свойств. Кроме того, отметим, что идеальный объект технической теории может существовать в виде чертежа, графика, конструкции и т.д., причем по своей структуре он изоморфен тем инженерным объектам, которые описываются средствами данной технической науки [48, с. 33].

Нередко технические знания не только не облечены в научную, наукообразную форму, но порой даже не вербализованы. Это касается даже фундаментальных технических знаний, что делает их уникальными, к примеру, когда они воспроизводятся в рамках самостоятельной научно-технической школы. Фундаментальность таких «ненаукообразных» технических знаний определяется тем, что они являются основой, базой для других знаний технического характера. Последние будут иметь статус прикладных по отношению к первым. «Ненаукообразные» фундаментальные технические знания со временем могут приобрести наукообразную форму, стать научными. Однако это не говорит о том, что прежде они не были фундаментальными [48, с. 32-33]. Вообще говоря невербализованные фундаментальные знания чем-то очень напоминают знания идиографические, гуманитарные.

Любой технический или физический эффект, который еще только начинает изучаться, тоже в чем-то уникален и на него приходится смотреть как на нечто уникальное. Существуют, к примеру, и уникальные технические объекты, поведение которых невозможно исследовать в серии. Когда-то с этими трудностями сталкивались инженеры, создававшие ракеты (на каком-то этапе они, должно быть, могли предсказывать поведение отдельных звеньев ракет, но это было гораздо сложнее сделать в отношении всей ракеты как системы более высокого порядка). Потом постепенно шло накопление соответствующей научно-технической информации, ее теоретическое обобщение, что давало возможность конкретным инженерам получить почву для обобщения, предоставляло возможность мыслить «более номотетично» (идя от идиографического способа технического мышления к номотетическому).

Накопление научной и эмпирической информации, а также ее обобщение – важнейшие этапы развития знания, нередко идущего по пути преобразования идеографического знания в обобщенную, номотетическую картину. Так, к примеру, себя проявляют некоторые перспективные направления развития современной технологии машиностроения. Здесь можно было бы привести современные факты (касающиеся, скажем, накопления и обобщения баз данных параметрических и непараметрических оценок качества поверхностей деталей машин, использования этих баз для решения ряда научных и технических задач, назначения технологических режимов [26-29; 68; 99; 109; 112; 154; 163;

245; 266]), подтверждающие этот вывод, однако они потребуют либо достаточно больших и развернутых выкладок с весьма громоздкими блок-схемами, либо специальных знаний от читателей в сфере современной техники и физики. Несмотря на это, все же попытаемся указать на один пример из современной технологии машиностроения. Так, одним из перспективных направлений развития российского машиностроительного производства является переход от двухступенчатой задачи по обеспечению качества изделий в процессе подготовки производства [94; 242] к одноступенчатой. Если сегодня конструктор на стадии подготовки производства задает те параметры качества, которым должны удовлетворять изделия, чтобы соответствовать определенным эксплуатационным требованиям, а технолог задает соответствующие качеству технологические режимы обработки (рис. 6), то в перспективе (с накоплением и обобщением определенной научно-технической информации, т.е. ее переработкой, повышением уровня номотетичности знания) инженер сможет сразу задавать технологические режимы, обеспечивающие конечные эксплуатационные свойства. Данный организационный переход (рис. 6) сопряжен именно с обобщением имеющейся и накоплением новой научно-технической информации, что в будущем может серьезно изменить структуру российских производств. И таких примеров (в особенности из физики и техники), когда развитие науки и техники связывается с накоплением и обобщением эмпирической информации, мы могли бы привести гораздо больше, однако это вряд ли является целью настоящей монографии.

Указанный нами факт о возрастании номотетичности знания в отдельных его отраслях и сегментах может быть отрефлексирован и на более абстрактном философском уровне. Это даст возможность от приведенного примера (частного случая, в том или ином смысле феномена) перейти к принципу, на философско-методологическом уровне доказывающему (в отличие от конкретного примера) тот концептуальный тезис, согласно которому накопление и обобщение научно-технической информации является важным этапом развития технического знания, сопряженного с переходом от идиографического к номотетическому восприятию реальности.

Двухступенчатая задача обеспечения качества изделий машиностроения эксплуатационные Одноступенчатая задача обеспечения качества изделий машиностроения Техника – это совокупность навыков, операций, приемов и устройств, созданных человечеством для изменения окружающего мира и собственного образа жизни [48, с. 5-7] (данное определение перекликается с представлениями Хосе Ортегга-и-Гассета, разработанными им в своем варианте гуманитарной философии техники [157]). Важной характеристикой техники в широком смысле слова является освоение безграничной реальности посредством ограниченного, конечного ресурса (рис. 7). Это касается и знания (знаниевый ресурс) как своего рода части техники, и техники (в узком смысле), с помощью которой человек осваивает мир. Данный тезис справедлив для классической социокультурной ситуации, его же применимость к постнеклассической ситуации требует дополнительной рефлексии. Связано это с тем, что постнеклассическая эпоха характеризуется стремительным ростом технических инноваций, знаковых пространств, информации, знаний, а значит возникающая ситуация качественно иная. В любом случае отмеченный тезис об освоении бесконечного с помощью конечного справедлив в отношении всей истории человечества, предшествовавшей постнеклассической эпохе, т.е. и тому времени, когда зарождалась техника, технология, классическое научное знание. Причем уже тогда техническому знанию были присущи некоторые – пусть и весьма упрощенные – неклассические черты, ведь техника изначально была сопряжена с видением системной организации окружающей человека действительности.

Находясь в перманентном состоянии необходимости освоения (преобразования, организации, познания и т.п.) безграничного мира с помощью ограниченного ресурса (технического, знаниевого, физического и т.п.), человек постепенно учился решать эту задачу, параллельно формируя в себе умение выявлять сходные явления окружающего его мира, классифицировать их по различным основаниям, в конечном счете со времен античности сводя (редуцируя) все многообразие феноменов к чему-то единому [48, с. 8-9]. Абстрактно говоря, это было сопряжено с редукцией бесконечного к конечному, а значит, в определенном смысле «идиографического» – к «номотетическому» (рис. 7). Говоря точнее, то, что, возможно, и требовалось познавать посредством идиографических познавательных процедур, познавали посредством процедур номотетических, т.к. это давало возможность окинуть некоторым общим взором практически необъятную для человека реальность, выйти за рамки ситуации фундаментальной невозможности овладеть бесконечным многообразием окружающего нас мира.

Необходимость преобразования (организации, познания Умение и необходимость выявлять сходные явления, классифицировать их по различным признакам, и сводить все многообразие феноменов к чему-то единому Необходимость сводить безграничное (бесконечное) к Необходимость сводить идиографическое к Безграничное (бесконечное) Черты этой принципиальной закономерности удается найти во многих сферах человеческой культуры. Так, здесь можно говорить не только о технике в ее тривиальном понимании, но и о развитии медицины и медицинской культуры [103]. В этой связи придется отметить, что с определенных позиций медицина скорее относится к технике, чем к науке. Уже у древних греков было различение техне и гнозиса, одной из форм которого является наука. В отличие от гнозиса, который бесконечен, техне в существенной мере ориентировано на достижение конечной цели, освоение бесконечного с помощью конечного ресурса (по крайней мере, задачи фундаментальной науки всегда более абстрактны, чем задачи прикладного знания). Лечебная деятельность не столько познавательная, сколько техническая (в широком смысле слова), техне, ибо она ориентирована на достижение некоторого нового состояния, в общем случае допускающего и далеко не полное понимание механизма соответствующего целедостижения. Кроме того, ни в античности (где древнегреческое техне – это искусство), ни сейчас нельзя свести техне к технике в узко понимаемом смысле слова, ибо сегодня приходится говорить о технике биологического (биотехнологии в широком смысле, включая сельское хозяйство, ветеринарию, медицину, лесоводство), психического (психотерапия, психотехника, педагогика, наконец, интеллектуальные техники и технологии как вычисление, методы исследования, изобретение, сочинение стихов, инженерия знаний, мнемоника (мнемотехника) и т.п.), духовного (аскетика) и социального (социальные и политические технологии) [103; 269, с. 325-326, 632-636; 276].

Культура вообще и медицинская культура в частности рождается из экзистенциального осознания человеком своей смертности, конечности своего бытия и фундаментальной неопределнности своего состояния после смерти. Медицина нацелена на реализацию возможности по восстановлению человеческого здоровья посредством особых техник и технологий, самым древним из которых человек учился у природы. Последующее же развитие медицины формировало совокупность эмпирических лечебных примов, заимствованных из всего множества синкретичных знаний о мире, что и использовали родоплеменные вожди, шаманы и т.п. В земледельческих цивилизациях Египта, Индии, Китая на основе определнной культурной традиции складываются религиознофилософские системы, составной частью которых являлись лечебные технологии. Их использование постепенно трансформировалось в особую профессию, и было монополизировано жречеством как специфичной социальнопрофессиональной группой в рамках храмовой медицины и закреплено в политеизме через выделение особых богов врачевания (Брахма, Гула, Тот, Асклепий). Переход к храмовой медицине происходит во всех аграрных цивилизациях как закономерный процесс, продиктованный усложнением всей системы социокультурных коммуникаций, накоплением опыта, развитием процесса его трансляции и потребностью перехода от непрофессионального целительства (эмпирического, «технического») к теоретически опосредованному («технологическому») врачеванию [273, с. 18-19].

Развитие медицины как технологии, рациональной деятельности, основанной на научном знании, в эпоху средневековья шло параллельно с отождествлением болезни и божественного наказания [273]. Постепенно происходила все более серьезная социальная институционализация медицины: формирование медицинских факультетов в университетах, развитие монастырской медицины, госпиталей, аптек, усложнение системы внутренних коммуникаций и становление многоуровневого профессионального сословия.

Поворот эпохи Возрождения приводит к дифференциации научного знания, формированию естественных наук, что отстраняет медицину от религии и церкви, способствуя ее развитию в рамках естественно-научной парадигмы и разделению медицины на теоретическую и клиническую. Первая, будучи наукой, основывалась на принципах естествознания, а вторая стала трактоваться как «искусство врачевания болезней». Становление естественно-научной медицины является частью более общего процесса трансформации традиционной культуры в индустриальную, а формирующаяся при этом клиническая методология вместо методологии описательной (идиографической) способствовала созданию современной таксономии (классификации) болезней и подходов к их лечению. Клиническая методология как бы «рассекает» синдромы соответственно органам и системам и создает современные нозологические формы (классификации болезней) вместе с соответствующим этиопатогенетическим лечением [273, с. 22]. Медицина все в большей мере становится естествонаучным знанием об индивиде, организм которого редуцируется до механизма, что воспроизводит определенные черты мировоззренческой парадигмы промышленной и модернистской эпохи (человек как машина, его тело как придаток к процессу индустриального производства и модернизации вообще). Подобного рода технократизм имел не только свои очевидные недостатки, связанные с редукцией гуманитарной сущности человека, но и некоторые достоинства: аналитическая медицина преодолела многие медико-социальные пороки традиционных обществ (инфекционные заболевания, низкий уровень личной, общественной, трудовой гигиены, культуры питания, жилища, образа жизни и т.п.), ввела в обиход профилактику и диспансеризацию, сформировав медицинскую культуру принципиально нового уровня, правда, во многом ценою значительного разрыва между технократической и ценностной компонентами медицины [197, с.

21-25]. Здесь мы, кстати говоря, отчетливо можем увидеть диалектический характер феномена технократизма, сложное, нелинейное переплетение в нем гуманитарного и внегуманитарного начал.

С одной стороны, усиление технократической компоненты приобретает невиданные темпы и размах. С другой стороны, именно это превратило медицину в фактор техногенного развития цивилизации. Для преодоления разрыва технократической и ценностной компонент медицины в современном мире все более востребованным оказывается становление единства рациональности, в том числе и в медицине. Это продиктовано и тем, что ухудшение социальнопсихологического состояния современной техногенной цивилизации, выявление психогенного механизма соматических заболеваний, зависимость терапевтических эффектов от личностных факторов требует более широкого медицинского подхода, для чего необходимо развитие теоретического базиса медицины, ее интеграция с пластом гуманитарных знаний, формирования своего рода «холистической медицины» [103].

В каком-то смысле современная медицина находится в одном из фокусов пересечения трех пластов знания: естествонаучного, социогуманитарного и технико-технологического; предстает в единстве науки и практической деятельности. Все это в свете имеющихся проблем в конечном счете свидетельствует о некоторой раздробленности ее рациональности, в то время как в условиях постнеклассики имеет место тенденция к преодолению этой раздробленности [226; 228-229; 232]. Медицинское знание отражает на себе очень многие проблемы и противоречия современной рациональности.

Но возвращаясь к тезису об освоении бесконечного с помощью конечного, еще раз подчеркнем, что в классических условиях наука и техника в немалой степени именно таким путем и развиваются – через накопление научнотехнической информации, ее обобщение, выдвижение на этой основе принципиально новых гипотез. Номотетический подход с его стремлением к обобщению, генерализации информации, моделей и т.п. в технике и естествознании занимает соответствующее его значению место. Обобщение – важная часть технического мышления, хотя, отметим еще раз, это не значит, что в технике нет иных творческих мыслительных операций. Так, труд изобретателя вполне может включать индивидуализацию (хотя во многом и с целью новых обобщений). Отметим, что не только в социогуманитарном знании важное место занимает компаративистский (сравнительный) метод (сравнительная политология, сравнительное языкознание, сравнительное религиоведение и т.п.), основанный на вычленении общего и уникального в политических, лингвистических и иных системах, но и в техническом. В методологии технического творчества, теории решения изобретательских задач не последнее место отведено сопоставительному анализу различных технических объектов, когда выявляется как общее, так и индивидуальное в анализируемом ансамбле объектов. Затем посредством выявленных технических феноменов можно формировать принципиальную схему нового технического объекта.

В любом случае даже в технике доминирование номотетического над идиографическим не носит абсолютного характера. Равно как и не носит абсолютного значения идиографический подход в социогуманитарном знании (что хорошо видно на примере веберовской социологии). В конце концов, наука частично обладает инструментами и для перехода от номотетического подхода к идиографическому и наоборот; и целерациональным и комплексным использованием обоих подходов. Их противопоставление не носит абсолютного характера. Другой вопрос, что тот или иной методический подход более или менее эффективен в различных сферах исследования и соответственно этому имеет более или менее доминирующее в них значение. Собственно говоря, научное знание сочетает идиографическое и номотетическое «зрение». Абсолютизация их противопоставления для современного знания, судя по всему, избыточна.

Воспринимать противостояние номотетического и идиографического нужно очень осторожно, не впадая при этом ни в крайность абсолютизации этого противостояния, ни в крайность признания его абсолютно несущественным или полностью преодоленным. Конечно, важнейшим фактором самостоятельного и достаточно высокого онтологического статуса идиографических феноменов является их отнесенность к ценности, с чем возникают некоторые проблемы при переходе от знания социогуманитарного к естественному и техническому. Но все же и здесь все не совсем односложно.

В этой связи подробнее остановимся на рассмотрении техники и технических феноменов в гуманитарном плане. Во-первых, техника и технология имеет свою гуманитарную функцию. В центре ее внимания, пусть не так явно как в гуманитарном знании, находится человек (наука и техника создаются человеком и для человека [79; 262; 264]). Здесь неверным было бы все функции техники свести к росту комфортности жизни человека, развития потребительского социума (тем более, что с экзистенциальных позиций это весьма и весьма небезупречные вещи, которые выступают в современном социуме частными параметрами антропологического кризиса современного человека, исследуемого в русле антропологии техники и иных подходов). Техника, как впрочем и наука, в конечном счете призваны решить какие-то более глобальные задачи. Осмысление этих задач очень хорошо просматривается в русской философии, к примеру в космизме Н.Ф. Федорова с его идеей победы над смертью и в находящейся в русле марксистской концепции теории А.А. Богданова с его в чем-то близкой к идеям Федорова идеологией переустройства мира. Богданов, а вслед за ним и вся советская теория управления ставили задачу познать и преобразовать природу в своих интересах, организовать себя, свои усилия и активности, в отдельной личности и в коллективе [209, с. 26]. Для Богданова важно было соединить технологию и культуру способом, при котором культура доминирует над технологией, а не технология над культурой.

Не случайно в своей работе «Вопрос о технике» Мартин Хайдеггер различает два модуса понимания техники – инструментальный (техника как постав, с помощью которого человек поставляет себе пищу, одежду, жилище и др.) и антропологический (техника как техне, искусство, человеческая деятельность, сущностью которой является раскрытие сущности человека) [61, с. 154, 79, с. 183; 157; 264, с. 221]. Иначе говоря, техника все же должна решать большие задачи, которые несут весьма существенную аксиологическую, гуманитарную нагрузку. Эти задачи не могут находиться вне контекста отнесенности к ценности, а значит, и к епархии гуманитарного, идиографического, понимающего знания. В свою очередь, это определяет некоторую детерминанту сближения гуманитарного знания с техникой и естествознанием.

Во-вторых, в современной технике есть некоторый аналог ценности.

Этим аналогом понятия ценности является такая важная характеристика, как качество. В философском смысле оно призвано характеризовать меру ценности чего-либо для человека и общества. Не лишним при этом будет отметить, что понятие «качество» сегодня широко встречается в научно-технической литературе (качество технологии, качество обработки, качество поверхности и т.п.), литературе социально-экономической (качество жизни, качество услуг, качество товара и т.п.) и наконец, пусть и в неявном виде, в философской литературе по социоприродным исследованиям (Э.С. Демиденко, Н.В. Попкова, Е.А. Дергачева и др.). Так, в рамках социоприродных исследований ряда брянских философов большое место отводится осмыслению проблемы трансформации качества жизнедеятельности человека и общества в свете техногенных трансформаций на планете и формирования постбиосферного земного мира.

При этом оказывается возможным с социально-философских позиций осмысливать различные вопросы современной урбанистики и глобалистики, социологии медицины и здоровья, социологии города и села.

Важным в нашем исследовании является, видимо, и тот факт, что категория качества существенное значение в явном или не явном виде имеет в таких, казалось бы, гуманитарных сферах знания, как, к примеру, эстетика и педагогика. Начнем с того, что понятие о качестве присутствует в различных экспертных оценках, в том числе и эстетического плана. Когда жюри или комиссия экспертов оценивает эстетические свойства произведения искусства, выступления творческого коллектива и т.п., то происходит определение эстетической ценности объекта оценки как своего рода параметра качества. Не лишним будет также отметить, что в современной технике в состав параметров качества изделий входят не только сугубо технические характеристики, но и такие группы параметров, как эстетические, эргономические, экологические, патентноправовые, показатели безопасности и экономичности, т.е. имеющие отношение не только к самому техническому объекту как таковому, но и его взаимодействию с природой, обществом, человеком. Причем их введение в состав параметров качества подчас носит весьма существенное значение. Так, существуют весьма интересные исследования в сфере безопасности авиаполетов, которые показали, что эргономичность1 расположения элементов управления и контроля Эргономичность – комплексный показатель качества, характеризующий удобство и комфортность деятельности человека или групп людей в системах, предполагающих взаимодействие «человек – машина». Задачей эргономики является разработка методов учета челона панели управления самолетом, по-разному воспринимается летчиками – представителями разных национальностей (тут, видимо, сказываются особенности национального менталитета и черты национального характера) и посредством этого оказывают влияние на безопасность полета. Известно, что некоторое психологическое влияние на водителя оказывает и цвет салона автомобиля.

Очевидно, что такого рода исследования говорят о некоторой нетривиальной связи технических феноменов с феноменами социогуманитарными. Данная проблема подробно, с привлечением примеров осмысливается в русле современной (постнеклассической) социологии техники [298]. Факт, что к числу факторов, влияющих на качество продукции, относятся не только объективные (организационные, технические, производственные, технологические, конструктивные, эксплуатационные), но и существенно субъективные факторы (социальные и психологические, требующие понимания, а не объяснения, если говорить с опорой на герменевтику В.Дильтея), является признанным в технике вообще и в сфере менеджмента качества в частности.

Наконец, влияние теории менеджмента качества просматривается в важном для современной педагогики компетентностном подходе. Все это в конечном счете свидетельствует о существовании каких-то тонких связей между техническим и гуманитарным полями. И эти тонкие связи необходимо должны учитываться при разрешении проблемы раздробленности научной рациональности.

Очень интересный пример наличия понимания в точных науках и естественно-технических средах приводит В.Гейзенберг. Когда мы видим самолет в небе, то можем спрогнозировать (с некоторой вероятностью), где он будет через секунду. Для этого достаточно экстраполировать его траекторию по прямой линии или дуге определенной кривизны (если самолет описывает кривую). В определенном классе случаев мы успешно справимся с подобной задачей. Однако траекторию мы хоть и рассчитали («объяснили»), но все же еще не поняли. Лишь поговорив с пилотом, мы сможем приблизиться к пониманию траектории [39]. Все это можно обобщить и сказать, что при анализе сложных социотехнических систем (городов, заводов, машин и т.п.) одного только объяснения недостаточно: необходим синтез объяснения и понимания, «объясняющего» и «понимающего» подходов.

В.Гейзенберг, к примеру, считал, что А.Эйнштейн как не понимал, так и не смог понять процессов, описываемых квантовой механикой [81]. А, скажем, Птолемей мог предсказывать (объяснять) определенные природные явления (движение планет, затмение), но тоже не понимал их. В свою очередь, И.Ньютон, знавший закон инерции и рассматривавший движение как результат действующих на тело сил, впервые действительно объяснил движение планет веческих факторов при эксплуатации и модернизации действующей и создании новой техники и технологии, а также соответствующих условий деятельности. Помимо психологии, физиологии, анатомии, гигиены труда эргономика уделяет внимание социальным, социальнопсихологическим, экономическим и другим аспектам [42, с. 285-286].

через тяготение. Можно сказать, что он первый понял это движение (аналогичную задачу в электродинамике решили М.Фарадей и Д.Максвелл) [81].

В каком-то смысле Птолемей имел представления о кинематике (в том числе и геометрии) движения планет, мог его определенным образом описывать, однако не понимал динамики, не видел соответствующих причинноследственных связей, т.е. не имел достаточно глубокой теории, позволяющей этим движением управлять. Подобная ситуация, как нам кажется, характерна для науки вообще, в том числе и гуманитарной. Как раз-таки глубокое понимание гуманитарных процессов и законов их развития дает возможность управлять ими (формировать соответствующие технологии, превращающие знание из идиографического, скорее, в номотетическое). В конечном счете как гуманитарное, так и естественно-научное знание содержат в себе и понимающие, и объясняющие методы. Особенно остро проблема понимания встает в естествознании и технике в моменты его кризиса, когда старая парадигма уже не справляется с реальностью и нужна новая [80-81].

В-третьих, как нам кажется, уже в инженерном мышлении, пусть и в каком-то неявном виде, присутствуют некоторые достаточно значимые гуманитарные моменты. Среди прочего это связано и с тем, что в каком-то смысле технические объекты ведут себя как живые существа: они эволюционируют, инженеры с научно-обоснованных позиций говорят о таких вещах, как жизненный цикл технических объектов, технологий, производств, о технологической наследственности и наследовании. Эти понятия пришли в технику из науки о живом (биологии), и во многом благодаря своей образности, возможности образного перенесения (своего рода «образного моделирования») оказались плодотворными для технического знания [241-242; 256].