«Festschrift for Nikolay Pan’kov Юбилейный сборник в честь Николая Панькова под ред. Б. В. Орехова Уфа Вагант 2011 УДК 80 ББК 83.0 Х94 Хронотоп и окрестности: Юбилейный сборник в честь НиколаяПанькова = Chronotope and ...»

Chronotope and Environs

Хронотоп и окрестности

Festschrift for Nikolay Pan’kov

Юбилейный сборник

в честь Николая Панькова

под ред. Б. В. Орехова

Уфа

Вагант

2011

УДК 80

ББК 83.0

Х94 Хронотоп и окрестности: Юбилейный сборник в честь

НиколаяПанькова = Chronotope and Environs: Festschrift for Nikolay Pan’kov / под ред. Б. В. Орехова. —

Уфа: Вагант, 2011. — 388 с.

Книга подготовлена к юбилею Николая Алексеевича Панькова и содержит статьи, тематически близкие его интересам. Большую часть этого издания составили работы отечественных и зарубежных исследователей, так или иначе касающиеся научного наследия и биографии М. М. Бахтина, которому Н. А. Паньков посвятил основанный им в 1992 году научный журнал.

УДК ББК 83. © Коллектив авторов, © Б. В. Орехов, составление, редактирование ISBN 978-5-9635-0312- Предисловие Может быть, читателю оно покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени, и это произошло именно вот как.

Н. В. Гоголь «Шинель»

Название этой книги таково, что редактор, его санкционировавший, вынужден объясниться.

Весь этот том — подношение к юбилею замечательного литературоведа Николая Алексеевича Панькова, который известен прежде всего как основатель и бессменный редактор «бахтинского» журнала «Диалог. Карнавал.

Хронотоп». Неизбежный Бахтин явился здесь последним термином из этого категориального триумвирата и основным предметом большинства вошедших в книгу статей.

Но простого взгляда на помещённый в конце тома перечень публикаций Николая Алексеевича достаточно, чтобы понять, что Бахтиным мы ограничиться не могли. Долгое время преподававший зарубежную литературу в Витебском пединституте, посвятивший ряд трудов прерафаэлитам и В. С. Высоцкому, Н. А. Паньков шире бахтинской темы, сколь бы широка она ни была. Вровень широким мы были обязаны сделать и тематический спектр этой книги.

Эту широту воплощает заложенный в заглавии парадокс: хронотоп, категория, описывающая и уже вбирающая в себя пространство как таковое, мысленно оказывается окружён другими — окрестными — пространствами, создающими в сумме то ли идейную перспективу, то ли семантическую многомерность.

Когда мы обсуждали это заглавие с сыном Николая Алексеевича Дмитрием, выяснилось удивительное обстоятельство, которое уверило нас в правильности выбранного варианта. Оказалось, что несколько лет назад Н. А. Паньков всерьёз обдумывал идею монографии, которая должна была называться «Бахтин и окрестности». Ассоциация с известной книгой А. Гениса «Довлатов и окрестности» в данном случае произвольное, но приятное дополнение.

Мы рады с почтением и благодарностью преподнести эту книгу Николаю Алексеевичу, желая ему стойкости и бодрости духа, того духа, который в своё время собрал вместе столь многих и столь разных.

Tabula gratulatoria П. Безерра К. Брандист Р. С. Кассотти В. Ляпунов Б. В. Орехов Шут, очки в сторону!

Мои первые осознанные воспоминания об отце начинаются так. До трех лет я воспитывался бабушкой и дедушкой, родители обустраивались отдельно и привезли меня к себе не сразу. И вот я помню тот день, когда мы наконец приехали — собрались гости, вокруг приятная суета. Наконец я вижу обоих родителей, которых я до этого момента видел, можно сказать, урывками.

И вдруг мой взгляд остановился на гитаре с красивыми узорами, которые напомнили мне муравьев в меде. «Да, это гитара», — подхватил мой взгляд кто-то из взрослых. — «Твой папа на ней играет». Вот как — мой папа еще и на гитаре играет. Я толком и не понимал, что значит играть на гитаре, но подспудно не сомневался, что это что-то очень хорошее.

А еще, тоже как одно из первых осознанных открытий — папа что-то сказал, а все засмеялись. «Папа шутит», — пояснили мне. Таким образом, понятие шутки пришло ко мне именно через отца — и еще долгое время при слове «шутка» я представлял себе именно его улыбающееся лицо. Отец всегда очень много шутил, в хорошем настроении обыгрывая практически любую фразу, которую слышал. Эту шуточную мистерию хорошо иллюстрирует каламбур «Шут, очки в сторону!» — так отец переделал фразу «шуточки в сторону», которую часто произносила одна из наших знакомых.

Отцовские каламбуры всегда были эффектными — как мы знаем, в названиях своих работ он также часто к ним прибегает, — и время от времени выходили за пределы семьи в виде, например, идей для факультетских праздников. Однажды в канун Нового года отец сделал представление с моими игрушечными собаками, которые пели: «Мы же — лаем счастья вам…»

При этом отец всегда любил и абсурдные шутки, что вызывало во мне не меньший, а то и больший восторг, чем каламбуры, которые можно свести к конкретному смыслу. Хармса мы открывали для себя всей семьей — я читал его родителям вслух, потому что он стал для меня таким же радостным откровением, как и для них. Мне очень нравится печальное двустишие, которое однажды изрек отец по впечатлениям от обеда в столовой, в которой, по нашему с мамой впечатлению, котлеты были несвежие: «Сегодня я умру, отравленный котлетой и раненный стрелой в стреноженный живот…».

Отец зачитывал нам с матерью любимые смешные моменты из «Золотого теленка» и «Бравого солдата Швейка». Про пьяного фельдкурата все было довольно понятно, а вот про Паниковского я, будучи еще очень мал, понимал не все — например, мне было неизвестно, что такое конвенция, которую нарушил Паниковский. Но, тем не менее, это было невероятно смешно — а все дело в том, что читал отец прекрасно. Впрочем, его артистическое дарование и так было всем очевидно, потому что он активно участвовал в культурной жизни факультета и института, постоянно выступая на мероприятиях с различными бардовскими песнями и классическими ариями. У отца красивый, академический бас, обладающий всеми необходимыми характеристиками для очень достойного исполнения классических произведений. Во время учебы в Томском университете он пел в тамошней хоровой капелле, в Витебске он пел в хоре местного дворца культуры. Однажды я даже ездил с ними в гастрольную поездку в Псков — это было очень весело.

У нас в семье была главная любимая ария — ария дона Базилио о клевете из «Севильского цирюльника». Отец ее особенно любит, поэтому я слышал ее много раз с малых лет. Впоследствии, уже будучи учеником музыкальной школы, я подобрал арию на пианино, и отец пел ее под мой аккомпанемент.

Отец всегда принимал участие в жизни моих игрушек — или пытался принимать участие, а я очень этому возмущался. А как не возмущаться, если у меня концерт собак и пингвина, и в самый его разгар одного из исполнителей поднимают за уши и летают по комнате. Главную собаку в моем игрушечном мире звали Булька Артемонова (потому что она дочь легендарного Пуделя Артемона). Отец увековечил ее в таком экспромте:

А вы не знаете, кто звонит по телефону вам?

Это вас тревожит Булька Артемонова!

Собачья тема потом была претворена в жизнь с появлением у нас настоящего пса — Джима. Методом каламбурической дедукции отец пришел к выводу, что Джим запальчив и заносчив — просто потому что я поинтересовался у пса, зачем он кусает меня за пальцы.

Гитара и шутки, конечно, представляют лишь одну сторону медали, а основную часть времени отец был сосредоточенным на своей работе ученым. Если папы нет дома — значит, он или на работе, или в библиотеке.

Если он дома — то, как правило, он сидит за письменным столом, отхлебывает чай и что-то пишет или читает.

В то время, в которое протекало мое детство, кроме зарубежной литературы, по которой он писал диссертацию, отец активно занимался Высоцким.

Невозможно было не влюбиться в этого, без преувеличения, великого поэта, и у нас дома было, я думаю, всё, что спел Высоцкий. Огромное количество кассет и пластинок, причем я сразу подхватил эту эстафету. В молодости одним из коронных номеров, исполнявшихся отцом под гитару, была песня попугая из «Алисы в стране чудес», написанная и исполненная Высоцким. Когда отец пел эту песню в Уфе маминым родственникам (Высоцкий еще был жив), один из них даже начал открывать все окна со словами «Давайте откроем окна, пусть все подумают, что у нас тут Высоцкий поет!» Отец пел крайне харизматично и хорошо выдерживал стиль исполнения Высоцкого, поэтому так действительно вполне могли подумать. Любовь к Высоцкому не ограничилась у отца исполнением его песен, он также написал о творчестве Высоцкого ряд трудов и выступал с докладами о нем на нескольких конференциях.

Эстетические вкусы отца всегда были широки, он прекрасно владеет классическим искусством и всегда старался следить за современной культурой.

Эксперименты вроде произведений Сорокина не вызвали в нем особого восторга, а Пелевина он воспринял с большим интересом. В молодости он всегда покупал все новые пластинки тогдашних авторов и исполнителей — Тухманова, ВИА «Ариэль», Градского, Стаса Намина, впоследствии «Аквариум», «ДДТ» и других. Мы с ним сходились в любви к Шевчуку и Гребенщикову, оба прохладно относились к «Наутилусу» (хотя отец разучил и пел одну их песню — «Прогулки по воде»), оба не любили так называемую попсу. Однако наши взгляды на западную музыку в корне расходились, потому что мне тогда нравились Deep Purple, а отец, послушав их, сказал: «Ну что ж, импресарио у них хороший, видимо». Мне отец в свою очередь навязывал песню про отель «Калифорния», но для меня это было слишком слащаво — cheesy, как сказали бы на туманном Альбионе, — ну, или я просто перечил для симметрии. Отец всегда явно тяготел к мелодичности — поэтому старую советскую эстраду он тоже очень любит.

А потом однажды появилось имя «Бахтин». Отец так увлекся его трудами, что однажды, когда он не мог найти дома одну из бахтинских книг, мама даже пошутила, что не перепрятал ли он книгу во сне — настолько силен был его интерес. Изначально у отца возникла идея выпустить сборник статей о Бахтине. А дальше — дальше мы сидели в драмтеатре на концерте классической музыки — отец приобщал меня к академической культуре, — настроение было веселое, потому что только что кто-то из нас случайно прищемил ногу сидевшему сзади человеку, а это оказался мой учитель по вокалу, которого знал и отец, и это все было довольно смешно — учитель отреагировал на прищемленную ногу довольно красиво взятой высокой нотой. И тут к отцу подошла его коллега и спросила о судьбе сборника статей о Бахтине. А отец ответил, что идея сборника постепенно трансформируется в идею создания специального журнала. Вот так я впервые услышал о журнале. Отец всегда был интровертом, не любил много болтать, поэтому такой способ узнать о его планах был вполне нормальным.

А дальше последовал довольно тяжелый период, когда отец буквально целыми днями ходил по Витебску в поисках финансирования для своего начинания. Честно говоря, практически никто тогда не верил, что из этого что-то получится, но упорство отца принесло свои плоды. Оказалось, что все-таки можно найти людей, готовых заплатить за развитие вот такого необычного издания. И это несмотря на то, что иные из родительских коллег произносили что-то вроде «Это может получиться, только если через страницу фотографии голых женщин размещать». Отца очень раздражали такие реплики — как, впрочем, и всю семью.

Нашлись и спонсоры, и люди, готовые помочь в подготовке журнала к изданию — студенты, хорошо освоившие компьютер (тогда компьютер еще не был обитателем каждого дома). А Витебский пединститут, который к тому времени уже стал Витебским государственным университетом имени того же П. Машерова, что и раньше, выделил для редакции журнала комнату под памятным номером 311. «Триста одиннадцатая» — теперь это было особое наименование, имеющее священный статус. Редакция журнала привлекла к себе самых интересных людей института, это была своеобразная научная Мекка локального значения, в которую можно было приходить в течение дня, и всегда там кто-то был. За чаепитием обсуждались философские, литературоведческие, политические и обычные жизненные вопросы, готовились к печати номера, профессионально росли люди. Первые опыты общения с компьютером я получил именно там, а когда редакция стала содействовать изданию книг и, в частности, книги тогдашнего ректора университета А. Руцкевича о белорусской культуре, я заработал свои первые деньги — набором белорусского текста. Долгое время после этого самым быстропечатаемым словом у меня было слово «мастацтва» («искусство»

по-белорусски).

Годы, в которые существовала триста одиннадцатая, были очень яркими и насыщенными. Дело бахтиноведения шло в гору, отец организовал две конференции в Витебске — Бахтинские чтения, потом материалы этих конференций готовились к изданию. Все это делалось в приятной атмосфере дружного коллектива, это была действительно очень хорошая компания.

Когда были конференции, мы приглашали участников в гости, и эти приятные посиделки я никогда не забуду.

Потом мы начали думать о перемещении ближе к Москве — в уже независимой Республике Беларусь все-таки возникало ощущение, что мы не совсем местные, и хотелось вновь оказаться в России. Постепенно триста одиннадцатая опустела, часть людей откололась, занявшись другими делами, самые верные остались, но изначальный пыл уже, как казалось, прошел.

После переезда в Московскую область жизнь стала значительно спокойнее. Аналогов триста одиннадцатой тут не было, да и сложнее себе представить нечто сравнимое с маленьким Витебском в огромной Москве, где помещения найти трудно, и передвижения сильно ограничиваются большими расстояниями. В Москве журнал просуществовал недолго, как я понимаю, в основном из-за того, что стабильного финансирования больше не было.

Оставалось только надеяться на единичные вспомоществования, а искать их на каждый номер стало довольно тяжело. Я думаю, это также связано с тем, что пропало ощущение общего дела, единение людей. Впрочем, это произошло как раз в то время, когда все резко стали сильно индивидуализированы, отширмлены друг от друга в рамках своих семей. Так мы и жили, внутриутробно, осваивая знакомый и одновременно совершенно незнакомый город Москву — мы все часто бывали в Москве до этого и хорошо ее знали, но теперь она сильно изменилась вместе с эпохой. Такая спокойная замкнутая жизнь тоже приносила определенную радость, но «эффекта триста одиннадцатой» не было, и, возможно, это подавляло отца и повлияло на его теперешнее тяжелое состояние.

Я был бы самым счастливым человеком на свете, если бы, вопреки всем словам врачей, отец выздоровел и смог вернуться к полноценной жизни.

Его болезнь не укладывается в моем восприятии, а когда папа мне снится, он всегда снится мне прежним — здоровым. Мне не хочется верить в то, что болезнь у него есть. Я предпочитаю верить в то, что она когда-нибудь исчезнет так же неожиданно, как когда-то появилась, или что она, по крайней мере, не будет слишком жестокой. К счастью, вопреки своему тяжелому состоянию, отец сохраняет чувство юмора и всегда рад хорошей шутке — и я всегда готов его повеселить, у меня была хорошая школа.

Проблемы языка в книге Если смотреть на труды М. М. Бахтина с точки зрения лингвиста, то в них четко выделяются два периода. В работах 20-х гг. проблемы языка почти не затрагиваются. Конечно, из «круга Бахтина» вышла книга В. Н. Волошинова «Марксизм и философия языка», в которой, весьма вероятно, присутствуют идеи М. М. Бахтина, однако всё же нет оснований целиком приписывать Бахтину ее авторство. Однако, начиная с 30-х гг., от «Слова в романе», языковая проблематика присутствует у него постоянно, а некоторые его работы 40—50-х гг. («Вопросы стилистики на уроках русского языка в школе», «Проблема речевых жанров», фрагмент «Язык и речь») по тематике являются преимущественно лингвистическими. Показательно, что вся лингвистическая проблематика в книге о Ф. М. Достоевском (фрагмент о металингвистике) появилась лишь во втором ее варианте.

По сравнению с другими работами второго периода книга о Ф. Рабле не столь лингвистична. Лишь в самом ее конце имеется сравнительно короткий раздел об «особом отношении эпохи Рабле к языку и языковому мировоззрению» (497)1 (этот раздел (497—506), если не считать нескольких завершающих книгу абзацев, является в ней последним), есть и отдельные замечания в других местах. Тем не менее, и здесь мы находим существенные идеи. Эпоха Ф. Рабле, как показано в книге, была переломной для французской культуры, и этот перелом происходил, в том числе, и в сфере языка, что требовало анализа. И, как всегда у М. М. Бахтина, этот анализ выходит за рамки французской конкретики, ученый ставит важные проблемы, актуальные для разных стран и эпох. Среди них можно выделить, по крайней мере, две: проблему двуязычия и многоязычия и проблему так называемой нецензурной (или, как теперь стало принято писать, обсценной) лексики. Обе эти проблемы выходят за пределы «чистой» лингвистики и имеют социальное и культурное значение.

Проблема многоязычия затрагивается и в других работах М. М. Бахтина, особенно в «Слове в романе», однако применительно к эпохе Ф. Рабле (первая половина XVI в. ) во Франции она имела особую значимость. В книге фиксируется, по крайней мере, пять языковых образований (как иногда говорят в лингвистике, идиомов), первое из которых существовало во множестве разновидностей. Это французские диалекты, складывающийся французский литературный (стандартный) язык, средневековая латынь, возрождаемая книжниками классическая латынь и имевший престиж итальянский Все цитаты из книги М. М. Бахтина даются по последнему ее изданию в собрании сочинений Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса // Бахтин М. М. Собрание сочинений, т. 4 (2), М., 2010 с указанием лишь номера страницы.

язык2. Они не просто сосуществовали, но сложным образом взаимодействовали и боролись друг с другом.

В течение всех Средних веков в Западной Европе господствовало явление, именуемое в современной лингвистике диглоссией: в быту говорили на различных диалектах, а общим языком культуры была латынь, две системы не смешивались между собой (см. об этом в иных терминах в «Слове в романе»3). Латынь тогда еще не была мертвым языком, как ее стали именовать впоследствии: на ней не только писали, но и говорили, она была единственным способом общения между образованными людьми разных стран и народов. Поскольку данный язык оставался языком общения, он не мог не меняться, а материнские языки его носителей не могли не оказывать на него влияния, особенно сильного, если эти языки развивались в одном направлении. Это, по-видимому, произошло с базовым (преобладающим в нейтральных контекстах) порядком слов. Древние индоевропейские языки имели порядок, при котором главное сказуемое завершало предложение, а зависимые члены предложения стояли перед главными. Так было и в классической латыни Рима последних веков до новой эры (в особых контекстах, например, при подчеркивании какого-то слова, порядок мог меняться, но обычный порядок слов был именно таким). Такой порядок (именуемый в лингвистике SOV: субъект — объект — глагол) свойствен многим языкам мира (тюркским, монгольским, японскому, кавказским и др. ), но среди индоевропейских языков его сохранили лишь индоиранские. А во всех индоевропейских языках Европы еще в Средние века базовым стал иной порядок слов — SVO: субъект — глагол — объект, который в некоторых из них (французский, английский) теперь очень строг. И имеются данные о том, что и в поздней разговорной латыни стали (конечно, бессознательно) соблюдать «европейский» порядок. И, разумеется, не могла не меняться лексика, появилось много слов, которых не было в Древнем Риме.

Эпоха Возрождения выдвинула лозунг: «восстановить латинский язык в его античной классической чистоте» (498). Разговорная латынь стала именоваться «кухонной» (499), образцом стали считаться тексты «золотого века»

— для прозы Цицерон, для поэзии Вергилий и Гораций. «Цицероновская латынь осветила действительный характер средневековой латыни, ее подлинное лицо», «уродливое и ограниченное» (499). Но М. М. Бахтин отмечает оборотную сторону этого стремления: оно «неизбежно превращало латинский язык в мертвый язык. Выдерживать эту античную классическую чистоту и в то же время пользоваться им в жизненном обиходе и в предметном мире XVI века, выражать на нем все понятия и вещи живой современности не представлялось возможным. Восстановление классической чистоты языка неизбежно ограничивало его применение, ограничивало, в сущности, одной сферой стилизации…. Другая сторона возрождения оказывается смертью» (498—499).

Этот процесс в XVI в. происходил не только во Франции, но по всей ЗаРеально таких образований было еще больше: бретонские и баскские диалекты, с лингвистической точки зрения, имели особый статус. Однако функционально они были сходны с французскими диалектами, и М. М. Бахтин их специально не рассматривает.

Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М., 1975.

падной Европе, где раньше, где позже. Но типологически сходные явления происходили и в других культурных ареалах, разумеется, с иными языками и в иное время. Например, в Японии XVII-XIX вв. ученые школы кокугаку (что значит «национальная наука») восстанавливали «классическую чистоту» старописьменного языка (бунго), изучая орфографию и грамматику наиболее авторитетных древних памятников4. Эта школа создала национальную лингвистическую традицию, но всё равно со второй половины XIX в. бунго стал вытесняться новым литературным языком на разговорной основе. И процесс замены прежних языков культуры, обычно охватывавших целые культурные ареалы (латынь, церковнославянский, санскрит, классический арабский, вэньянь в Китае, бунго в Японии), новыми национальными литературными языками — общемировое явление, хотя соотношение внутренних и внешних факторов могло быть различным. В Европе главными были внутренние факторы: изменения «в жизненном обиходе и в предметном мире», хотя в ряде стран могли играть роль и внешние факторы: для Франции культурное влияние Италии.

«Кухонная латынь» и «мертвая латынь» некоторое время боролись друг с другом, но в итоге в равной степени оказались устаревшими. «Новый мир и новые общественные силы, его представлявшие, адекватнее всего выражали себя на народных национальных языках» (500). Борьба этих языков с двумя вариантами латыни, принимавшая нередко вид «площадной перебранки», отраженной, в частности, у Рабле, внесла, как указывает М. М. Бахтин, в языковое сознание «ощущение времени» (500). «В пределах все нивелирующей системы средневековой латыни следы времени почти совершенно стираются, сознание жило здесь как бы в вечном и неизменяющемся мире. В этой системе особенно трудно было оглядываться по сторонам во времени»

(500)5. Но с появлением национальных языков «сознание… смогло ощутить свое сегодня, его непохожесть на вчера, его границы и его перспективы….

Современность осознала себя, увидела свое лицо» (500). Случайно ли, что именно в Новое время европейская наука о языке выработала идею историзма, впервые осознала, что языки могут со временем не только портиться, но и развиваться?

И дело не только в этом: М. М. Бахтин повторяет мысль, уже высказывавшуюся им в «Слове в романе»: «два языка — два мировоззрения» (498). Проведенное по всей книге о Ф. Рабле противопоставление двух культур средневековья он переносит и на язык: «Народный язык… был языком жизни, материального труда и быта, языком «низких» — в большинстве своем смеховых жанров…. Между тем латинский язык был языком официального средневековья. Народная культура отражалась в нем слабо и несколько искаженно» (498). Можно видеть, что и здесь проявляется общая оценочность книги, в которой отстаивается превосходство народной культуры Западной Европы над официальной вместе со всеми атрибутами последней, включая христианство (по крайней мере, католичество) и латынь. В то же время теАлпатов В. М., Басс И. И., Фомин А. И. Японское языкознание VIII-XIX вв // История лингвистических учений. Средневековый Восток. Л., 1981.

Это не противоречит отмеченной выше изменчивости средневековой латыни: изменения в лексике или порядке слов происходили бессознательно и не замечались.

зис о жесткой связи различий языков и мировоззрений здесь формулируется на бесспорном материале диглоссии, тогда как в «Слове в романе» параллелизм между языком и идеологией проводится слишком жестко и любое идеологическое различие проецируется на язык, что не всегда оказывается убедительным.

Однако если в течение нескольких столетий диглоссия сохранялась, то во время, когда жил Ф. Рабле, «народный язык, захватывая все сферы идеологии и вытесняя оттуда язык латинский, нес с собою новые точки зрения, новые формы мышления…, новые оценки» (498). Прежняя диглоссия «латынь — диалекты» разрушалась. Но диалекты (даже если на них иногда была некоторая письменная традиция) не могли занять место латыни, нужен был «единый национальный язык», которого «еще не было. Он лишь медленно создавался» (500). Поскольку роль разных диалектов в формировании этого языка не могла быть одинаковой, «наивное и мирное сосуществование этих диалектов окончилось. Они стали взаимоосвещаться, своеобразие их лиц стало раскрываться. Появляется и научный интерес к диалектам и их изучению, появляется и художественный интерес к использованию диалектизмов (их роль в романе Рабле громадна)» (501). «Взаимоосвещение диалектов в пределах национального языка обостряло и конкретизировало ощущение исторического пространства своей страны и всего мира, которое характерно для эпохи и которое нашло очень сильное и яркое выражение и в романе Рабле» (502).

Но становление новых литературных языков шло не только во Франции, и, помимо внутренних причин этого процесса, появлялись и внешние. «Национальный язык, становясь языком идеологии и литературы, неизбежно должен был прийти в существенное соприкосновение с другими национальными языками, которые совершили этот процесс раньше и раньше овладели миром новых вещей и понятий. В отношении французского таким языком был итальянский» (502). Начинается «итальянизация французского языка»

и одновременно пуристическая «борьба с нею» (503). Этот фактор еще более усложнял языковую ситуацию во Франции XVI в.

В процессе формирования нового французского языка большую роль (что было характерно и для многих других литературных языков) играли, как отмечает М. М. Бахтин, переводы с языков, имевших развитую литературную традицию, особенно с древнегреческого и итальянского. «В процессе переводов язык сам слагался и овладевал еще новым для него миром высокой идеологии и новых вещей и понятий, раскрывающихся первоначально в формах чужого языка» (503). И, безусловно, новый французский язык складывался под влиянием образцов написанной на нем литературы, в том числе и грандиозного романа Ф. Рабле, пусть он очень часто выходил за рамки того, что позже закрепилось в языковом стандарте.

Развитие этого языка (как раз при жизни Ф. Рабле в 1539 г. окончательно ставшего официальным языком) у М. М. Бахтина трактуется как чисто стихийный процесс, в книге ничего не говорится о сознательных мерах по его нормализации. Правда, основная нормализаторская деятельность во Франции развернулась уже после смерти Ф. Рабле, более всего в первой половине XVII в. (ко времени появления в 1660 г. грамматики Пор-Рояля она уже была близка к завершению). Но все-таки еще при нем вышла грамматика Ж. Дюбуа, не упомянутая у М. М. Бахтина.

Но, разумеется, для ученого не это было главным. М. М. Бахтин, прежде всего, отмечает процесс столкновения, взаимодействия языков, «их напряженной взаимоориентации и борьбы» (503). Отсюда им выводилась в полной мере присущая Ф. Рабле «исключительная свобода образов и их сочетаний, свобода от всех речевых норм, от всей установленной языковой иерархии» (504). По мнению М. М. Бахтина, такая свобода могла возникнуть лишь в условиях многоязычия: «Где творящее сознание живет в одном и единственном языке или где языки, если оно — это сознание — причастно много разграничены и не борются в нем между собою за господство [ситуация диглоссии — В. А.], там невозможно преодоление этого глубинного, самом языковом мышлении заложенного догматизма [влияния языка на человеческую мысль — В. А.]» (504). И далее: «Преодоление самого упорного и скрытого [языкового] догматизма возможно было только в условиях тех острых процессов взаимоориентации и взаимоосвещения языков, которые совершались в эпоху Рабле» (506).

Безусловно, вопрос об одноязычии и многоязычии рассмотрен в более широком плане, чем просто констатация благотворного влияния многоязычия на художественный мир Ф. Рабле. Одноязычие связывается с «глубинным догматизмом», а многоязычие с его преодолением. Такой подход можно сопоставить с известным высказыванием В. фон Гумбольдта: «Каждый язык описывает вокруг народа, которому принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка»6,7.

В наши дни проблема одноязычия и многоязычия (то и другое в мире широко распространено) активно обсуждается, хотя часто ее решение обусловлено вненаучными соображениями. Многие исследователи отмечают распространение в общественном мнении развитых стран представления об одноязычии как свойстве культурных и зажиточных людей и связи двуязычия с бедностью и отсталостью8. Речь, разумеется, идет не о знании иностранных языков (обычно добровольном), а о вынужденном двуязычии, когда, например, иммигранту в США приходится осваивать английский язык, а представителю российских национальных меньшинств — русский. И не удивительно, что представления об одноязычии (прежде всего, на английском языке) как об идеале свойственны более всего США. А в СССР в 1988—1989 гг., когда начали развертываться национальные движения (на ранних этапах еще не поднимавшие вопрос о независимости), в журнале «Дружба народов» развернулась любопытная дискуссия о пользе или вреде двуязычия. И оказалось, что общее для представителей этих движеГумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. М., 1984.

Возможность прямого влияния В. фон Гумбольдта на М. М. Бахтина и авторов его круга неясна, но между ними было связующее звено — школа К. Фосслера, хорошо им известная, а идеи ее представителей, особенно Л. Шпитцера, повлияли не только на В. Н. Волошинова, но, по-видимому, и на книгу о Ф. Рабле, см. Попова И. Л. Книга М. М. Бахтина о Франсуа Рабле и ее значение для теории литературы. М., 2009.

Skutnabb-Kangas T. Bilingualism or Not. The Education of Minorities. Clevedon, 1983.

ний желание расширить функции своего языка за счёт русского приводило в зависимости от конкретной ситуации к противоположным выводам. Если язык меньшинства был достаточно стабилен (Эстония), то со ссылкой на научные данные доказывалась вредность двуязычия, особенно развитого с детства: ставилась задача заменить эстонско-русское двуязычие эстонским одноязычием. Если же городское население нередко забывало свой язык и переходило на русский (Башкирия, Чувашия), то уже доказывалась польза двуязычия, обогащающего культуру: стремились перейти с русского одноязычия на чувашско-русское или башкирско-русское двуязычие (лозунг одноязычия на своем языке был слишком явно нереален).

Современная наука не может доказать преимущества одноязычия над многоязычием (как и обратного), но хорошо известно, что мировые высоты и в науке, и в литературе достигались и при одноязычии, и при диглоссии, и при многоязычии разных типов. Но идеи М. М. Бахтина актуальны и сейчас, когда именно в ряде культурных (в широком смысле) сфер от рокмузыки до ряда областей науки всё более стремятся использовать только английский язык. И не просто перекодировать на этот язык мысли, сформулированные на материнском языке, но руководствоваться англоязычным «языковым мышлением». Михаил Михайлович думал здесь иначе, и его точку зрения стоит иметь в виду.

Другая проблема, связанная с языком, — проблема «площадного слова»

и отражения в языке столь детально изучаемого в книге «телесного низа».

В отличие от проблемы многоязычия, она не вынесена в отдельный раздел, а время от времени затрагивается в разных местах книги.

Как известно, роман Ф. Рабле в XVII-XX вв. обладал славой произведения, хотя и талантливого, но слишком «грубого» и во многих местах «непристойного», в том числе и по языку; она сохранялась и во время работы М. М. Бахтина над разными вариантами своей книги. При окончательном формировании норм французского литературного языка в XVII в. очень большой процент употребленных в «Гаргантюа и Пантагрюэле» слов был отвергнут по разным причинам (как диалектизмы, окказионализмы, устаревшие речения), в том числе из-за их «непристойности», иногда заменяясь эвфемизмами (подобная очистка нормы производилась, вероятно, во всех новых литературных языках на ранних их этапах).

Однако М. М. Бахтин подчеркивал необходимость исторического подхода к такого рода тематике и к отображающей ее лексике. Он указывал:

«Очень многие непристойности и кощунственные выражения, которые уже в XVII веке приобрели такую силу преображать контекст, в эпоху Рабле вовсе не воспринимались как такие и не переходили границ принятого в официальной речи…. Каждая эпоха имеет свои нормы речевой официальности, приличия, корректности» (204), что не всегда учитывалось последующими поколениями. Но важно не только это: «Во всякую эпоху есть свои слова и выражения, употребление которых воспринимается как известный сигнал говорить вольно, называть вещи своими именами, говорить без умолчаний и эвфемизмов. Употребление таких слов и выражений создавало атмосферу площадной откровенности, настраивало и на определенную тематику, и на неофициальность самой точки зрения на мир» (204). Опять-таки противопоставление народной и официальной культур. Еще четче они разделяются в разделе о смене «телесного канона», уже начавшейся в эпоху Ф. Рабле и завершившейся в следующем веке. М. М. Бахтин пишет: «Речевые нормы официальной и литературной речи, определяемые этим каноном, налагают запрет на все связанное с оплодотворением, беременностью, родами и т. п., то есть именно на все то, что связано с неготовостью и незавершенностью тела и с его чисто внутрителесной жизнью. Между фамильярной и официальной, «пристойной» речью в этом отношении проводится чрезвычайно резкая граница» (344). Вместо «незавершенности тела», его связи с другими телами, по мнению М. М. Бахтина, господствует «индивидуальная и строго отграниченная масса тела», «граница замкнутой и несливающейся с другими телами и с миром индивидуальности» (344). То есть введение «канона речевой пристойности» связывается с ростом индивидуализма в Европе Нового времени.

Однако «запретная» лексика, как и неофициальная лексика в целом, не исчезла даже в «фамильярной речи культурных людей нового времени»:

«В интимной переписке порой сталкиваешься с грубыми и бранными словами, употребленными в ласковом смысле. Когда в отношениях между людьми перейдена определенная грань и эти отношения становятся вполне интимными и откровенными, иной раз начинается ломка обычного словоупотребления, разрушение речевой иерархии, речь перестраивается на новый откровенно фамильярный лад; обычные ласковые слова кажутся условными и фальшивыми, истертыми, односторонними и, главное, неполными;

они иерархически окрашены и неадекватны установившейся вольной фамильярности; поэтому все эти обычные слова отбрасываются и заменяются либо бранными словами, либо словами, созданными по их типу и образцу.

Такие слова воспринимаются как реально-полные и более живые.... Словно древняя площадь оживает в условиях комнатного общения, интимность начинает звучать как древняя фамильярность, разрушающая все грани между людьми» (450—451). В книге, посвященной французской литературе, это явление отмечается в переписке Г. Флобера (452), нетрудно было бы привести аналогичные примеры и из писем классиков русской литературы.

Но эта функция «бранных слов» всё же вторична. Важнее то, что «у всех современных народов есть еще огромные сферы непубликуемой речи, которые с точки зрения литературно-разговорного языка, воспитанного на нормах и точках зрения языка литературно-книжного, признаются как бы несуществующими. Лишь жалкие и приглаженные обрывки этих непубликуемых сфер речевой жизни поникают на книжные страницы» (451). И это не просто слова: «В этих непубликуемых сферах речи все границы между предметами и явлениями проводятся совершенно иначе, чем это требует и допускает господствующая картина мира» (451). Подчеркивается, что «во времена Рабле роль этих… сфер была совсем иная» (452).

Всё это писалось в середине ХХ в. Сейчас кое-что из сказанного устарело. И особенно устаревшей кажется формулировка: «Эти сферы непубликуемой речи… превратились в значительной своей части в отмирающие пережитки прошлого» (452). Все мы знаем, что «сферы непубликуемой речи»

живы и теперь уже публикуются и вполне вошли не только в литературноразговорный, но и в литературно-книжный язык.

Вспоминается, как в 1994 г. на презентации большого французско-русского словаря ныне покойный профессор В. Г. Гак привел высказывание одного французского лингвиста. Смысл его был в том, что полвека назад любой французский лексикограф навеки испортил бы свою карьеру, если бы включил в словарь нецензурную лексику, а теперь карьера рухнет, если он исключит ее из словаря. В наши дни снимаются прежние табу, речь становится подчеркнуто разговорной, насыщаясь, в том числе, прежде запрещенной лексикой, с другой стороны, стараются избегать слишком серьезных и «возвышенных» слов и оборотов, а также «обычных ласковых слов». На Западе этот процесс длится уже несколько десятилетий, а у нас в советское время он всячески тормозился на официальном уровне, зато широко распространился после 1991 г. Это, кстати, не подтверждает идею М. М. Бахтина о связи благопристойности с индивидуализмом: табу сняты одновременно с резким его усилением.

Михаил Михайлович всё-таки сужал сферу действия «непубликуемой речи»: у него это либо дружеская фамильярность, либо «бесцельная и необузданная словесная игра» «вне серьезной колеи мысли» (451). Но данная речь, включая так называемый русский мат, может иметь, как мы хорошо знаем, и другие функции, в том числе употребляться и без определенных намерений, как часть базового словаря. Трудно представить, чтобы М. М. Бахтин не сталкивался с этим явлением, особенно в Кустанае или в Саранске. Конечно, он пишет о литературных языках, а это явление господствует, прежде всего, в нелитературных разновидностях языка, проникая сейчас, впрочем, повсюду. Но пропуск знаменателен; возможно, упоминание этой стороны дела нарушило бы концепцию, связанную с защитой «непубликуемой речи».

Позиция М. М. Бахтина по всем вопросам, связанным с «телесным низом», включая и вопрос о его отражении в языке, безусловно, положительная (что, видимо, стало одной из главных причин отказа в присуждении ему докторской степени). Но при всём уважении к выдающемуся ученому как-то трудно полностью принять его позицию. Безусловно, «непубликуемая речь»

проводит «границы между предметами и явлениями» на основе особой картины мира. Но следует ли перенимать теперешнюю «народную картину мира», пусть она где-то ближе к той картине мира, которая когда-то давно отразилась у Ф. Рабле, чем к картине мира, осваиваемой из школы и книг?

Современная западная массовая культура (теперь ставшая эталоном и у нас), как мне представляется, характеризуется не только дальнейшим усилением индивидуализма, но и усилением биологизма. «Основные инстинкты», во многом связанные с «телесным низом», теснят социальную и духовную стороны человека; «реабилитация» обсценной лексики хорошо сюда вписывается. Можно ли это считать восстановлением на новом витке спирали некоторых черт прославленной М. М. Бахтиным народной культуры средневековья? Термин «новое средневековье» уже появился.

Но я слишком далеко отошел от лингвистической проблематики знаменитой книги М. М. Бахтина. Эта проблематика, как я старался показать, при всей небесспорности некоторых положений ученого, заслуживает внимания.

В заключение хочу сказать о Николае Алексеевиче Панькове, которому посвящен сборник. Это настоящий подвижник своего дела, посвятивший жизнь всему, что связано с деятельностью М. М. Бахтина и его друзей. Именно он впервые познакомил нас и с детством и юностью Михаила Михайловича, и с обстоятельствами защиты им диссертации и прохождения его дела в ВАКе, и с этапами написания книги «Марксизм и философия языка», и со многим другим. В нелегкие 90-е годы, работая в особо трудных условиях провинции, он сумел создать и вести более десяти лет единственный в мире специальный бахтинский журнал (вообще редкий пример журнала, посвященного деятельности одного ученого). Он сумел связать между собой специалистов в разных областях науки, весьма отличных друг от друга по научным, а иногда и по политическим взглядам, объединенных лишь интересом к бахтинскому направлению в гуманитарных науках, когда-то казавшемуся маргинальным, а теперь ставшему очень плодотворным. Николай Алексеевич сумел заразить своей увлеченностью и людей, первоначально далеких от бахтинистики.

Не могу здесь не сказать и о себе. До 1994 г., когда я познакомился с Паньковым, я считал М. М. Бахтина «чистым» литературоведом, о книге «Марксизм и философия языка» знал, но не считал ее интересной, к тому же был воспитан в парадигме структурализма, враждебной «кругу Бахтина». Но Николай Алексеевич, поймавший меня однажды в аудитории МГУ и предложивший дать лингвистический комментарий к публикации аспирантского дела В. Н. Волошинова, сумел своими энергией и напором меня увлечь, и с тех пор мы с ним не раз сотрудничали. И личное общение с Паньковым, и книжное общение с Бахтиным и Волошиновым много мне дали, за что я благодарен судьбе, персонифицировавшейся в лице Николая Алексеевича.

Не всегда у нас совпадали точки зрения, но всегда общаться с ним бывало интересно. Спасибо ему.

Из предыстории романного слова Первый из двух докладов, прочитанных автором осенью 1940 и весной гг. в московском Институте мировой литературы. Об участии М. М. Бахина в заседаниях учрежденной в Институте под руководством Л. И. Тимофеева группы теории литературы, в том числе о его выступлениях в апреле и мае 1941 г. на обсуждениях по докладам на темы «Род, вид и жанр» (доклад А. Н. Соколова — сохранилась стенограмма выступления М. М. Бахина) и «Новелла как реалистический жанр» (доклад Н. Кравцова — стенограмма не сохранилась)1. Из относящихся к сюжету кратковременных отношений М. М. Бахтина с ИМЛИ в архиве М. М. Бахтина сохранилось приглашение ему от 28 октября 1940 г. на доклад Г. О. Винокура «Язык как предмет науки о литературе»; ряд посещений им заседаний в ИМЛИ отмечен в дневнике М. К. Юшковой-Залесской, жены Б. В. Залесского, близкого друга М. М. Бахтина. Сохранился и текст объявления о его докладе:

«14 октября в 7—30 вечера в Институте мировой литературы имени А. М.

Горького (Москворецкая ул., 11) состоится заседание группы по изучению теории литературы.

М. М. Бахтин — Слово в романе (К вопросам стилистики романа).

Руководитель группы: проф. Л. И. Тимофеев»

(Архив РАН. Ф. 397. Оп. 2. Д. 14. Л. 23. Опубликовано Н. А. Паньковым:

Таким образом, название доклада 1940 г. в точности повторяло название кустанайского «Слова в романе» (далее — СВР). Докладом М. М. Бахтин сохранял свою тему, но доклад не только нисколько не повторял несостоявшуюся в печати работу первой половины 30-х гг. — он представил во второй половине десятилетия иной поворот той же темы. «Смех и многоязычие подготовили романное слово нового времени» — заключительная, итоговая фраза в докладе. Два сформулированных здесь опорных понятия в СВР не играли опорной роли: о смехе там просто как о существенной категории не было речи, на месте же многоязычия (как взаимоосвещения разных языков) опорной категорией было внутриязыковое разноречие2. Наконец, акцент в заключительной фразе доклада на подготовке романного слова нового времени, т.

е. на его предистории, как на новом главном предмете внимания, в последующей истории настоящего текста скажется на уточнении его темы и самого названия. Текстологическая история доклада 1940 г. и его публикации окажется достаточно сложной.

Путь бахтинской теории романа в 1930-е годы на исходе их оказался пересечен отделившейся и отклонившейся от нее другой фундаментальной работой — книгой о Рабле. Тема Рабле в СВР была лишь затронута в одном абзаце, и подход к ней еще почти не соотносился с будущей раблезианской концепцией диссертации 1940-го г. Но в рукописи «», в части ее, много лет спустя оформленной в самостоятельную работу о хронотопе, эта будущая концепция в разделе о раблезианском хронотопе уже начинает складываться; очевидно, продолжала она оформляться и в книге о романе воспитания. По заключению исследовавшей творческую историю диссертации 1940-го г. И. Л. Поповой, непосредственная работа над текстом началась не ранее ноября 1938 г. (Собр. соч. М. М. Бахтина, т. 4/1, 858), т. е. вскоре за рукописью «» и за предполагаемым завершением исчезнувшей в недалеком будущем книги на эту тему. Ровно восемь лет спустя, 15 ноября 1946, во вступительном слове на защите своей диссертации о Рабле, М. М. Бахтин сочтет нужным специальсм. Паньков Н. А. Вопросы биографии и научного творчества М. М. Бахтина. М., 2009.

С. 10—18.

Там же, С. 21—24.

но сказать о зависимости своих занятий Рабле от своих занятий теорией романа:

«Дело в том, что Рабле первоначально, когда я приступил к этой работе, не был для меня самоцелью. Я работаю в течение очень многих лет над теорией, историей романа. И вот здесь, в этой работе, я встретился с явлением, что большинство литературоведческих понятий и теоретически и исторически совершенно не адекватно роману. Роман никак не укладывается в прокрустово ложе и не только теоретического, но и исторического литературоведения. Я столкнулся с целым рядом форм, таких явлений мирового романа на античной стадии его развития, как “Гиппократов роман”, “Климентины” — это совершенно не изучено. Даже в больших монографиях о романе, специальных монографиях о романе можно не встретить даже названия таких произведений Я упоминаю об этой форме романа. Это не случайно. Как раз наиболее второстепенные произведения, понятные с точки зрения теоретических, исторических положений, освещаются очень подробно и детально, а эти произведения нет.

И вот в процессе моих работ над теорией и историей романа я пришел к такому выводу, который здесь в очень общей форме сформулировал. Литературоведение, и историческое и теоретическое, в основном ориентировалось на то, что я называю классической формой в литературе, то есть формой готового, завершенного бытия, между тем как в литературе, в особенности в неофициальной, малоизвестной, анонимной, народной, полународной литературе господствуют совершенно иные формы, именно формы, которые я уже назову гротескными формами. Такие формы, главная цель которых заключается в том, чтобы как-то уловить бытие в его становлении, неготовности, принципиальной незавершенности и незавершимости. Вот что пытаются уловить эти формы. Поэтому они противоречивы и двойственны. Они не укладываются в те каноны, которые сложились на основании изучения классической литературы и истории литературы. Они в основном ориентируются на классическую античность, куда не могут войти ни “Гиппократов роман”, ни интересный для истории роман “Климентины”. В частности, это замечательная форма, форма сатиры, которая одна способна объяснить целый ряд выдающихся явлений в истории романов последующих веков, совершенно неизученных» (Собр. соч. М. М. Бахтина, т. 4/1, с. 1018—1019).

Завершителем этих тысячелетних традиций М. М. Бахтин называет затем Достоевского. Так сходятся в этом фрагменте вступительного слова на диссертационной защите бахтинская теория романа с двумя персональными героями всего его творчества — Достоевским и Рабле (подключается к этому комплексу и статья «Сатира» того же 1940 г.). Самый свой выход на тему Рабле автор объясняет здесь «блужданием» по описанной теоретической области: «И когда я по этой области блуждал, я натолкнулся на Рабле…» (там же, с. 1020).

В заключительном слове на той же защите автор вспомнил и свой доклад, прочитанный в том же году также в стенах ИМЛИ: «Я в этих стенах делал доклад по теории романа и отмечал, какую огромную силу имел смех в античности, в создании первого критического сократова сознания» (там же, 1062). Если теория романа привела его к Рабле, то и обратно Рабле приводил к новым акцентам в понимании романа — и, несомненно, к выдвижению смеха как опорной категории в его понимании.

История текста доклада 1940 г. изучена и описана Л. В. Дерюгиной. В архиве М. М. Бахтина сохранился беловой автограф доклада (БА), видимо, по которому автор произносил его 14. 10. 1940. Рукопись выполнена рукой М. М. Бахтина на 19-ти разрозненных двойных листах, вырванных из школьной тетради, простым карандашом, и все страницы пронумерованы автором (1 — 101); начиная со с. 77, видимо, под его диктовку, текст записан рукой Е. А. Бахтиной. Сохранились в Архиве РАН и тезисы к докладу автора, опубликованные: Паньков Н. А. Вопросы биографии и научного творчества М. М. Бахтина. М., 2009, 68—70. В фонде М. В. Юдиной в ОР РГБ хранится часть черновой рукописи текста (ф. 527, картон № 24, ед. хр. 26; на обложке школьной тетради надпись: «Бахтин Михаил Михайлович. Материалы докладов по проблемам языка и особенностей романа эпохи Возрождения и о жанре романа вообще. 1930-е годы»). Не сохранилась, к сожалению, стенограмма обсуждения в заседании ИМЛИ (стенограмма подобного обсуждения второго доклада в 1941 г. с заключительным словом автора сохранилась). Также сохранилось несколько машинописей с правкой и дополнениями автора. К первой машинописи в БА отсылает надпись рукой неустановленного лица на обложке от школьной тетради, в которую были вложены листы рукописи: «Доклад прошу перепечатать в 3-х экземплярах. 1 экз.

очень просил автор. Л. И. Тимофеев считает нужным это для него сделать.

21. 10. 40 г.». Надпись сделана через неделю после заседания, видимо, на предмет предполагавшегося издания в сборнике, о котором Тимофеев говорил на последнем заседании группы 26 мая 1941: «У нас подготовлен сборник, который включил ряд работ, в прошлом году нами заслушанных»3. Оба доклада М. М. Бахтина, конечно, должны были в этот сорванный войною сборник войти; видимо, этот план был в то время вполне осуществим, и рок бахтинской литературной судьбы, как и в истории книги о романе воспитания, в очередной раз сработал здесь.

В собрании сочинений текст печатается по БА с исправлениями отдельных мест по машинописям и печатным публикациям, начиная с изменения самого заглавия текста. Ряд дополнений и попутных соображений, позже вписанных автором на полях основной машинописи при ее перечитывании, введен в примечания к тексту под особым значком: 1*.

До первой частичной публикации текста дело дошло ровно спустя четверть века после его создания. В июне 1961 г. М. М. Бахтин передал машинопись работы посетившим его московским филологам, которые (В. В. Кожинов и С. Г. Бочаров) стали готовить первую публикацию. Она состоялась в журнале «Вопросы литературы», в № 8 за 1965, с. 84—90. К этому времени уже свершилось в 1963-м явление книги о Достоевском (ППД), и публикацией в ВЛ открывалась новая страница известности миру Бахтинатеоретика. Напечатана была в виде целой статьи лишь в существенно сокращенной редакции первая ее главка, методологически вступительная и поТам же, С. 19.

строенная на разборе пушкинского «Онегина». Статья явилась под названием «Слово в романе», с примечанием от редакции, написанным В. В. Кожиновым и аннонсировавшим очередную общую бахтинскую тему, тему речевых жанров, ожидавшую также опубликования: «Эта небольшая статья представляет собой фрагмент из книги о жанрах речи, над которой работает в настоящее время М. Бахтин. Книга посвящена исследованию тех специфических типов, или жанров, речи, которые складываются в различных условиях устного общения людей и в разных формах письменности, в том числе в разных формах художественной литературы» (ВЛ, 1965, № 8, с. 84).

При публикации было срезано самое начало статьи, со всеми иноязычными ссылками в примечаниях на европейские теоретические работы, и для оформления начала статьи готовившие ее публикацию составили две неавторские фразы: «Своеобразие речи романа как особого литературного жанра изучено еще далеко не достаточно, Большинство работ, анализирующих язык и стиль романа, в той или иной степени отвлекаются…» и так далее по авторскому тексту. Исключены были также три последних абзаца первой главки статьи, с предварительными характеристиками двух больших факторов подготовки и создания романного слова — смеха и многоязычия. Но при этом готовившие публикацию ввели — и довольно удачно — в авторский текст два позднейших авторских дополнения на полях машинописи:

«Как человек не укладывается до конца в свое реальное положение…» и до конца фразы — и: «Язык романа нельзя уложить в одной плоскости…» и т. д.

За пределами публикации оставалась большая и наиболее принципиальная для автора часть работы, и о ее публикации несколько лет спустя позаботился сам М. М. Бахтин. В 1967 г. он подготовил в Саранске для сборника Ученых записок Мордовского госуниверситета «Русская и зарубежная литература» статью под новым названием — «Из предыстории романного слова», сославшись при этом на «Слово в романе» в «Вопросах литературы» за г., а также на раздел о типах прозаического слова в ППД в 1963-м. Новая статья с иным названием состояла из оставшейся за бортом в ВЛ большей части текста доклада 1940 г. (его второй и третьей глав, включая и исключенные три последних абзаца первой главы); в качестве вступления к статье автором был написан новый текст, а исключенные три абзаца были дополнены и переписаны; переделано было и завершение текста и приписан отсутствовавший в докладе заключительный абзац. Статья напечатана: «Русская и зарубежная литература (Исследования, статьи, публикации)», Саранск, 1967, с. 3- 24.

Третьим этапом разрозненной до того публикации текста стала статья в Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975 (ВЛЭ): «Из предыстории романного слова» — ВЛЭ, с. 408—446. Текст был, наконец, воссоединен и впервые опубликован полностью, при этом вынужденная редактура 1965 г. была устранена целиком, ссылки на европейские работы полностью восстановлены, но в тексте остались введенные в ВЛ позднейшие дополнения из машинописи. Главное же — автор, готовя в 1973—1974 гг. свою книгу к печати (увы, по выходе оказавшуюся посмертной), утвердил общее название из саранского варианта — «Из предыстории романного слова». Из саранского варианта перешел в текст ВЛЭ и завершающий новый абзац, но другие авторские саранские изменения в тексте в редакцию ВЛЭ не перешли.

В собрании сочинений М. М. Бахтина воспроизводится текст белового автографа 1940 г. (БА), позднейшие дополнения автора на полях машинописи не сохраняются в тексте и даются отдельно под строкой курсивом как особые примечания со значком 1*. Сохраняется утвержденное автором при подготовке ВЛЭ общее название саранского варианта, написанное же автором в 1967 г. начало саранского варианта печатается отдельным текстом как «Из предыстории романного слова (Саранск)». Под тем же титулом печатается отдельно и написанный автором для саранского издания завершающий абзац статьи.

Тезисы автора к докладу 1940 г. также печатаются отдельно: «».

Лаконичная и несовершенная публикация в ВЛ в августе 1965 стала событием, положившим начало международной известности М. М. Бахтинатеоретика: она была чрезвычайно быстро отмечена Юлией Кристевой в докладе «Бахтин, слово, диалог и роман» — и даже можно сказать, что это первое выступление в мировой бахтинистике она в немалой мере вызвала («Critique», 1967, t. 23, № 239, р. 438—465): «Чуждый технической строгости, характерной для лингвистов, обладая вдохновенной, а временами и просто пророческой манерой письма, Бахтин ставит коренные для современной структурной нарратологии проблемы, что и придает актуальность его текстам, к созданию которых он приступил около 40 лет тому назад» (см.: Pro et contra, т. I, с. 213, 215; пер. Г. К. Косикова).

Дипломная работа Т. П. Ломтева Николай Алексеевич Паньков сделал много важных вкладов в качестве исследователя в русских архивах и выявил ряд новых важных материалов и документов. Такая работа добавила много к нашему пониманию работы Круга Бахтина в частности, с публикацией материалов, держащихся в личном деле Валентина Волошинова в Научно-исследовательского института сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ), который держится в фонде Российской ассоциации научно — исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН), отмеченным особенно важным.

Поэтому мы посчитали этот документ подходящим,чтобы презентовать его в честь Николая Алексеевича.

Публикуемый материал представляет собой дипломную работу Тимофея Петровича Ломтева (1906—1972 гг.), написанную им в 1930 г., по окончании курса обучения в Воронежском государственном университете. Текст работы прилагался к ходатайству ВГУ о зачислении Ломтева в аспирантуру Научно-исследовательского института языка и литературы (ИЯЛ). Оригиналы обоих документов хранятся в ГАРФе, в личном деле Т. П. Ломтева (ф.

А-4655, оп. 2, ед. хр. 586). Дело, в свою очередь, входит в состав фонда РАНИОНа, в ведении которой находился и ИЯЛ. Сохранился также отзыв* на работу подписанный Г. К. Даниловым (1896—1937 гг.), впоследствии — коллегой Ломтева в НИЯЗе (Научно-исследовательском институте языкознания) и его соратника по «Языкфронту»**.

Из всех ныне известных трудов Т. П. Ломтева, посвященных проблеме соотношения марксистской и лингвистической мысли, данная работа, несмотря на ее некоторую стилистическую шероховатость, является примером наиболее взвешенного и аргументированного разбора этого вопроса. От резко полемических статей Ломтева того периода, написанных в разгар дискуссий по поводу марризма и альтернативных ему теорий, данное дипломное сочинение отличает глубокий аналитизм и достаточно высокий уровень философских суждений автора о языковой системности. Именно поэтому здесь легко прослеживается динамика зарождения и становления философских и методологических воззрений Ломтева как исследователя. Надо отметить, что в начале 1930-х гг. его, в силу разных обстоятельств, больше занимают вопросы философии и идеологии языка, нежели проблемы чисто лингвистического толка. Так, по окончании аспирантуры в 1931 г. он получает должность в НИЯЗе, где вскоре начинает заведовать методологическим отделом института, отвечающим за идеологическую актуальность «корректность» осуществляемых в его стенах проектов. Одновременно молодой исследователь становится одним из основных теоретиков и пропагандистов «Языкфронта», наряду с Г. К. Даниловым, Я. В. Лоя и др. Таким образом, философская основа научной деятельности Ломтева в то время была уже достаточно четкой, тогда как его лингвистическим способностям, по свидетельству различных прямых и косвенных источников, еще предстояло развиться.

В предлагаемой работе современному читателю может показаться особенно интересным конструктивный разбор Ломтевым книги В. Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» (1929 г.); книга, как известно, была написана последним в период его работы в Научно-исследовательском институте сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ), деятельность которого во многом перекликалась с деятельностью московского ИЯЛа. Ранние наброски «Марксизма и философии языка», который в наше время уже неоднократно переиздавался, были обраружены в том же фонде.

Ломтев справедливо критикует Волошинова за поспешность, с которой тот соотносит работу Гумбольдта*** с традицией «индивидуалистического субъФ. А-4655, оп. 2, ед. хр. 586, л. 4, «Языкфронт» — группа лингвистов, в 1930—1932 гг. оспаривающих монополию марристов на право называться «марксистами в языкознании».

Речь идет о работе «О различии организмов человеческого языка и о влиянии этого различия на умственное развитие человеческого рода», пер. Билярского, СПб., 1859.

ективизма» фосслеровской школы. Он также принципиально не соглашается с замечаниями Волошинова в адрес Соссюра, аргументируя это тем, что тот неверно трактовал соссюровское представление об онтологическом статусе языковой системы. По мнению Ломтева, позиция самого Волошинова во многом близка к критикуемому им индивидуалистическому субъективизму, и, таким образом, едва ли свободна от идеализма и излишнего психологизма.

Публикуемое дипломное сочинение не содержит каких-либо перекличек с лингвистическими теориями Н. Я. Марра. Тем не менее, одна из его более ранних работ, «Платон Лукашевич (около 1809 — 1887 гг.) как предвозвестник яфетической теории» (ГАРФ, ф. А-4655, лл. 71—88), посвящена поиску возможных предшественников автора «нового учения о языке». Данная работа Ломтева, также написанная им в годы обучения в ВГУ, заметно уступает дипломному сочинению в зрелости и глубине, однако она представляет несомненный интерес с точки зрения истории вопроса. Текст ее оригинала прилагался к упомянутому выше ходатайству, наряду с публикуемым здесь дипломным сочинением. Интересно, что Г. К. Данилов, рецензирующий обе работы Ломтева, позже включил вопрос о теоретических воззрениях Лукашевича в программу своего курса «Истории науки о языковедении».

Не усматривая непосредственной связи между идеями лингвиста Н. Я. Марра и этнографа П. А. Лукашевича, Ломтев, тем не менее, отмечает целый ряд параллелей в работах этих исследователей. Примечательно, что поздние труды Лукашевича снискали автору «славу» душевнобольного. Как известно, подобную же оценку заслуживали порой и исследования Марра, достаточно вспомнить, например, комментарии Н. С. Трубецкого в одном из его писем за 1924 г. (см. Письма и заметки Н. С. Трубецкого, М: Языки славянской культуры, 2004. С. 74—75). Однако не исключено, что причина отмеченных сходств в работах этих исследователей отчасти кроется во вдохновлявшем их общем философском источнике — психологии народов (Vlkerpsychologie). Вопрос о влиянии этого течения на российское до- и постреволюционное языкознание поднимается и в публикуемой работе Т. П. Ломтева.

При редактировании текста были сохранены некоторые пунктуационные и орфографические особенности оригинала, отражающие индивидуальный стиль автора и специфические черты русского правописания соответствующего периода, а также авторские особенности оформления основного текста и сносок.

К. Брандист, Е. Чоун Понятие языка в марксистском освещении ГАРФ ф. А-4655, оп. 2, д. 586, л. 21—70.

Следует отвергнуть превратное представление, будто (какая-либо) система должна быть признана совсем ложною, а истинная система напротив — лишь противоположною ложной... Истинная система не может поэтому находиться к ней (низшей системе, Л. Т.) лишь в отношении противоположности, ибо это противоположное было бы само односторонним. Напротив, как высшее, она должна содержать в себе низшее.

С марксистской точки зрения совершенно очевидно, что теория материалистической диалектики и является всеобщим методом познания природы и общества, в том числе, и человеческого мышления. Это положение основывается на той мысли, что диалектика как теория, соответствует объективным процессам, совершающимся независимо от сознания человека. Эти процессы — суть процессы динамические, в своем развитии они подчинены диалектическим законам независимо от всякой диалектики, как субъективного сознания человека. Весь смысл диалектики, как теории, в том и заключается, что она соответствует объективной действительности и дает человечеству правильную ориентацию в вопросах субъективной деятельности. Диалектика, как теория, является обобщенным результатом тысячелетней практики человечества, отражающим диалектику бытия. Излагая Маркса по этому вопросу, Энгельс говорит: «Таким образом, диалектика понятий сама становилась лишь сознательным отражением диалектического движения внешнего мира»1. Представляя собою всеобщую методологию, теорию познания вообще, она обязательна для всех специальных дисциплин;

и в том случае, если некоторые положения последних противоречат основным законам материалистической диалектики, то эти положения должны быть признаны не соответствующими объективным фактам. Такой взгляд среди марксистов считается общепринятым. ДЕБОРИН, например, говорит, что «метод диалектического материализма является результатом всей совокупности человеческого знания. Поэтому он не может быть опровергнут частными, случайными фактами, которые сами подлежат критической проверке с точки зрения общей методологии»2. Наше время, есть время пеЭНГЕЛЬС, Людвиг ФЕЙЕРБАХ, М. 1918 г., стр. 58.

ДЕБОРИН, вступительные замечания к конспекту «Науки логики» ЛЕНИНА, «Под зн[аменем]. Мар[ксизма].», 1925г., № 1—2, стр. 5.

реоценки старых ценностей. Все основные положения специальных дисциплин пересматриваются под углом зрения диалектического метода. Большинство наук, по признанию многих марксистов, переживают теперь методологический кризис. Диалектика широкой волной разливается по всем отраслям человеческого знания. «Мы стоим, — пишет акад. ДЕБОРИН,- перед огромными проблемами обще-научного характера, диктуемыми как развитием естествознания, так и общественными сдвигами. Быть может, не будет преувеличением сказать, что мы стоим перед новой революцией в области мышления. [указание на конец цитаты в оригинале отсутствует — ред.] «Если диалектический метод, — продолжает он, — благодаря Марксу дал возможность совершить переворот в области обществознания, то этого далеко еще нельзя сказать об естествознании, где сила традиции была слишком велика, чтобы можно было легко преодолеть предрассудки метафизического способа мышления»3. Еще в большей степени «этого нельзя сказать» об языкознании. Там сила традиции была не менее велика, и метафизические способы мышления далеко еще не вытеснены диалектическими. Языкознание в этом отношении занимает даже менее выгодное положение, чем естествознание. Если теоретические проблемы последнего уже не раз привлекали к себе внимание научной общественности, то аналогичные вопросы языкознания далеко не пользовались таким успехом: их разработка не привлекла столь широкое участие представителей теоретической мысли. Эта сравнительная отсталость, видимо, объясняется тем фактом, что в эпоху великих социальных сдвигов лучшие умы выдвигающегося класса мобилизуются им для разрешения основных вопросов его первоначального устройства. Человеческая мысль тогда больше занята практическими вопросами действительности и у нее не остается ни времени, ни внимания на теоретическую разработку законов последней. И только после того, когда социальные процессы, взволнованные крупными сдвигами, войдут в более или менее спокойное русло, теоретическая мысль тогда приобретает твердую почву для своего развития. Новые классы создают тогда нечто новое, как в области философии, так и в области других наук. Так было в эпоху восхождения буржуазии, так есть теперь, в эпоху восхождения пролетариата. В этом всеобщем подъеме наук приобретают более быстрый темп своего развития те из них, которые по своему существу ближе всего удовлетворяют запросы строящегося социализма. В этом отношении языкознание далеко не стоит на первом месте. И если переворот в естествознании далеко еще не закончился, то в языкознании, как науке, дальше стоящей от практических вопросов ближайшего времени, он только еще начинается. Это начало знаменуется не только с большим эффектом выступившей яфетической теорией, которая противопоставила себя в основном всей старой, так называемой индоевропейской лингвистике, но и многими другими явлениями, например, сравнительно большим привлечением внимания к вопросам философии языка. Все это говорит о несомненном сдвиге в методологии языкознания. И если старая эмпирическая лингвистика пренебрежительно отДЕБОРИН, ГЕГЕЛЬ и диалектический материализм, вступительная статья к сочинениям Гегеля; [Т.] 2, 1929 г., стр 111.

носилась ко всяким теориям и широким обобщениям, предпочитая заниматься так называемыми фактами, то новый период в лингвистике открыто признает необходимость широких обобщений. Послеоктябрьская теоретическая лингвистика в С. С. С. Р. идет под флагом материалистической диалектики, как всеобщего метода познания действительности. С точки зрения новейшего этапа в лингвистике суждение Маркса о том, что эмпирические естествоведы, отрицающие философию, всегда шли незаметно для себя на поводу какой-либо философии, применимо и к эмпирическим языковедам. Послеоктябрьская лингвистика вследствие сложившихся исторических условий естественно избавлена от узко эмпирической точки зрения.

Но при всем том, должно признать, что многие общие вопросы языкознания в современной лингвистической литературе разрешаются далеко не верно с точки зрения диалектического метода. Основы последнего, как известно, были подвергнуты ревизии со стороны некоторых философов. В результате возникшей по этому поводу дискуссии в философии создались две школы, известные под именами диалектиков и механистов. Спор между ними вовлек в круг обсуждения все основные вопросы философии, по которым и получились разногласия между названными школами. Вскоре после этого аналогичные вопросы в применении к языку стали занимать и некоторых языковедов и даже не языковедов, взявшихся писать по вопросам философии языка. При этом надо сказать, что в результате таких писаний в языкознании получили больший вес суждения механического толка, чем, например, в философии; там на страже старых основ ортодоксального марксизма стоят видные и испытанные марксисты; в языкознании же таковых пока еще нет. Поэтому позиции теории материалистической диалектики здесь, более чем где-либо, открыты. Дело обеспечения этих позиций должно представляться одним из основных. Таким образом, раскрытие истинного характера некоторых современных высказываний по философии языка и составляет основную задачу данной работы.

Язык ближайшим образом относится к одному из родов человеческой деятельности, именно: коммуникативной деятельности. Маркс в своем знаменитом предисловии к «К критике политической экономии» писал, что «...в общественном производстве своей материальной жизни люди вступают в определенные, необходимые независимые от их воли, производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений образует экономическую структуру общества, истинную основу, на которой возведена юридическая и политическая надстройка и которой соответствуют определенные общественные формы сознания».

Эти производственные отношения, в которые вступают люди независимо от своей воли, проникаются, пропитываются, облекаются их коммуникативной деятельностью; она дает возможность людям согласовывать свое производство, так его комбинировать, чтобы оно отвечало их ближайшим целям.

Коммуникация — все равно, что воздух для человека: как человек не может жить без воздуха, так общество не может жить без коммуникации, под которой здесь разумеется более широкое понятие по сравнению с тем, что принято обычно разуметь под этим термином. Таким образом, коммуникативная деятельность общества есть его духовная деятельность, которая может выражаться в живописи, музыке, слове, танцах и. т. д. Чем далее отходит коммуникативная деятельность общества от его производственной деятельности, тем более она кристаллизируется в себе: она превращается, в частности, в философию, науку и. т. д. Из простой служанки материального производства она превращается в собственную противоположность: сама в себе становится производством особого рода, ближайшие цели которого вовсе не обязательно должны совпадать с целями материального производства.

Речь человека, говоря вообще, относится к его коммуникативной деятельности, которая объективируется артикулированными звуками. Этими ограничениями мы делаем непричастными к речи музыку, живопись и т. д.

Речь есть беспрерывный поток: она деятельность. Лингвистическая мысль с древнейших пор старается этот поток расчленить на составные части и дать их определения. Эмпирически давно уже выделены слово, словосочетание и предложение, из которых слагается наша речь. Лингвистическая мысль в толковании этих «выделений» не пришла еще в согласие, наоборот: разнобои в их определениях все возрастают. По мнению одних, то или другое из отмеченных «выделений» является реальной категорией, по мнению других, наоборот. Но разногласия на этом не останавливаются: в пределах этих разграничений они подразделяются на более мелкие группы.

В данной связи нас не интересуют вопросы общего определения слова и предложения; но мы сейчас же заявляем, что эти элементы реально существуют в языковом процессе. И, тем не менее, никакое соединение тех или других не составит языка. Если слово и предложение есть известные реальные единицы, то язык есть некоторая новая единичность, которая никоим образом не может быть сведена к простым соединениям своих элементов.

Эта новая реальность или лучше сказать, реальная совокупность должна быть формулирована и выделена из всего окружающего, как некоторая индивидуальная специфичность. В лингвистической литературе наметилось два основных направления в разрешении этой проблемы, изложение которых, между прочим, дал ВОЛОШИНОВ, В. Н. в своей книге «Марксизм и философия языка»1. Одно из этих направлений он назвал индивидуалистическим субъективизмом, другое — абстрактным объективизмом. Мы не будем делать изложение этих направлений, как некоторых систем, мы будем делать из них извлечения, необходимые для наших целей.

ГУМБОЛЬДТ в истории языкознания — основополагающий ум. Он является родоначальником того направления в языкознании, которое утверждает, что язык есть непрерывная деятельность, непрерывное становление (energeia) и которое Волошинов назвал индивидуалистическим субъективизмом. Это направление характеризуется такими именами, как Leo Spitzer, Lrck, ШТЕЙНТАЛЬ и другие. По мнению Волошинова, индивидуалистиИзд. «Прибой», 1929 г.

ческий субъективизм не может смотреть на язык, как на систему норм. Напротив, он утверждает, что язык, как ergon, как устойчивая система норм есть абстракция, созданная нашим умом на основании мертвого, застывшего материала прошедшего зафиксированного творчества духа, его деятельности.

Абстрактный объективизм по этому пункту утверждает противоположное. Его представителем является Женевская школа языкознания во главе с Фердинандом де СОССЮРОМ, который исходит из трех взглядов на язык:

1) язык-речь (langage) 2) язык, как система норм (langue) и язык, как индивидуальный речевой акт, высказывания (parole). Второе и третье понимание языка являются составными элементами первого, которое представляет собою совокупность всех сторон языковой деятельности: физической, психической, физиологической и социальной. «Взятая в целом, — говорит СОССЮР, — речь многообразна и гетероклитна. Относясь к нескольким областям, будучи одновременно явлением физическим, физиологическим и психическим, речь принадлежит еще области индивидуальной и области социальной; она не дает себя классифицировать ни по какой определенной категории гуманитарных явлений, ибо неизвестно, как найти ее единство»2.

Поэтому язык следует отличать от речи. В противоположность гетерогенности последней язык есть целое в себе и принцип классификаций. Как только мы дадим ему первое место среди явлений речи, мы внесем, по мнению Соссюра, естественный строй и порядок в конгломерат, не поддающийся никакой иной классификации.

Отличая язык от речи, он отличает его так же и от индивидуального говорения (parole), которое не может быть предметом лингвистики так же, как язык-речь. «Отличая язык от высказывания (parole) — говорит Соссюр, — мы, тем самым, отличаем: 1) то, что социально, от того, что индивидуально; 2) то, что существенно, от того, что побочно и более или менее случайно»3. По мнению Соссюра, язык не является деятельностью говорящей личности, «он — продукт, который личность пассивно регистрирует; язык никогда не допускает никакого произвола личности и вообще никакого изменения собственного существа деятельностью говорящей личности. «Высказывание,- говорит он, — напротив, индивидуальный акт воли и мышления, в котором мы можем различать: 1) сочетания, посредством которых говорящая личность утилизирует систему языка для выражения своей индивидуальной мысли; 2)психофизический механизм, позволяющий высказывать эти сочетания»4. Таким образом, язык, противостоя речи и высказыванию, является единственным объектом лингвистического изучения.

Суммируя изложенное, можно сказать, что если индивидуалистический субъективизм определял язык, как непрерывное становление, деятельность, отрицая за ним свойства устойчивости, то абстрактный объективизм устраняет всякое понимание его, как деятельности; он отрывает его, как систему от того, системой чего он является или, что то же, в чем, собственно, последняя проявляется, т. е. от языка-речи. По его мнению, язык есть устойчиЦитирую по ВОЛОШИНОВУ, стр. 78.

ВОЛОШИНОВ, стр. 74.

вая система нормативных языковых форм, объективно существующая независимо от языка, как особая сущность, как объект, являющийся универсальным прототипом индивидуальных говорений, как нечто отдельное и самостоятельное. В понимании абстрактного объективизма язык, как лермонтовский дух изгнания, летает над грешною землей и не позволяет себе опуститься к индивидуальным говорениям, к грешной речи вообще, полагая, что в этом своем качестве она не способна обрести никакое единство. Ему ничего не остается делать, как покрыть землю, на которой передвигаются говорящие люди, сетью норм, на которые эти последние должны ориентироваться, не производя в них никаких изменений. Если индивидуалистический субъективизм полагал, что язык как система норм есть абстракция, не соответствующая действительному языковому процессу, то абстрактный объективизм, придавая реальное значение системе языковых норм, утверждает, что индивидуальный акт речи есть как бы подражание некоторой универсальной сущности, т. е. системе нормативных языковых форм или, что то же, он есть вариация этой системы в некотором «ином, с большим или меньшим приближением к ней. Очертив эти два направления ВОЛОШИНОВ заключает: «Мы полагаем, что здесь, как и везде, истина находится не на золотой середине и не является компромиссом между тезисами и антитезисами, а лежит за ними, дальше их, являясь одинаковым отрицанием, как тезиса, так и антитезиса, т. е. являясь диалектическим синтезом»5. И чтобы не оставалось никаких сомнений относительно того, где обретается пресловутый «диалектический синтез», он продолжает: «Язык как устойчивая система нормально-тождественных норм есть только научная абстракция». «Конкретной действительности эта абстракция не адекватна». «Язык есть непрерывный процесс становления, осуществляемый социальным речевым взаимодействием говорящих»6. Что все течет, что все изменяется, что на свете нет ничего абсолютного неизменного, теперь известно всякому второступенцу. Теперь все знают, что «ни в природе, ни в общественной жизни, ни в понятиях людей нет и не может быть ничего такого, что могло бы претендовать на неизменность»7 Это — мудрость гераклитовской древности; но не все умеют заметить иную сторону того же процесса, его относительную устойчивостъ. Характерным представителем такого рода людей является «диалектик» ВОЛОШИНОВ, по мнению которого, язык, как устойчивая система норм, есть абстракция, не адекватная действительности. А между тем, ГУМБОЛЬДТ, которого ВОЛОШИНОВ пытался уложить в рамки положений индивидуалистического субъективизма, думал иначе: он полагал, что «язык — это всецело живой процесс творчества, — он по существу своему есть разговор,- и, однако же, он не только нечто подвижное, но и в тоже время нечто устойчивое... Он не только нечто высказываемое, но и в тоже время сказанное (Gesprochenhaben)»8.

БЕЛИНСКИЙ в свое время по поводу шиллеровского творчества говорил, ВОЛОШИНОВ, стр. 98.

Там же, стр. 117.

ПЛЕХАНОВ, Гром не из тучи, Под знамением Марксизма, 1928 г. № 5, стр. 17.

Цитирую по Гайму, Вильгельм фон ГУМБОЛЬДТ, стр. 410.

что надо быть слишком великим лириком, чтобы свободно ходить на котурнах шиллеровской драмы: простой талант, взобравшийся на ее котурны, падает прямо в грязь. Не нужно, скажем от себя, быть великий акробатом мысли, чтобы состязаться с ГУМБОЛЬДТОМ, нужно просто быть диалектиком, что бы свободно ходит на котурнах его мысли. Автору книги «Марксизм и философия языка» очевидно, не совсем удалось проделать такую операцию на котурнах диалектической мысли, ему пришлось воспользоваться плоскими санями субъективизма. Пусть извинят меня читатели за следующие пространные выписки, они необходимы, так как сами за себя говорят лучше, чем можно о них сказать. «С действительно объективной точки зрения,- говорит ВОЛОШИНОВ,- пытающийся взглянуть на язык совершенно независимо от того, как он является данному языковому индивиду в данный момент, язык представляется непрерывным потоком становления». Для стоящей над языком объективной точки зрения — нет реального момента, в разрезе которого она могла бы построить синхронистическую систему языка».

Последняя, по его мнению, «с объективной точки зрения не соответствует ни одному реальному моменту процесса исторического становления». Он говорит, что «для историка языка, стоящего на диахронической точке зрения, синхроническая система нереальна. Она «... существует, по его мнению, лишь с точки зрения субъектного сознания говорящего индивида...».

«С объективной точки зрения она не существует ни в один реальный момент исторического времени». «В аналогичном положении, — говорит ВОЛОШИНОВ, — находится всякая система социальных норм. Она существует лишь в отношении к субъективному сознанию индивидов»9. Сюда относятся эстетические нормы вкуса, правовые этические и другие нормы. По утверждению ВОЛОШИНОВА... «род их бытия, как норм, один и тот же, — они существуют лишь в отношении к субъективным сознаниям членов данного общества»10.

Итак, языковая система, т. е. нечто устойчивое, с объективной точки зрения, нереальна, с субъективной же точки зрения она оказывается совершенно реальной. Это, во-первых. Во-вторых, в аналогичном положении находятся всякие другие социальные нормы. Таким образом, например, система правовых норм в капиталистическом обществе, как система, не реальна.

Однако, остается неизвестным, почему само капиталистическое общество, как определенное единство, которое в частности, регулируется правовыми нормами, считается реальным. Может быть и капиталистическое общество, как устойчивое единство, противопоставляемое, например, феодальному, так же не реально. Может быть, реально только автомобильное движение по улицам какой-нибудь Москвы, шум и лязг заводских станков и смена одежд и лиц?

Мы, конечно, не возражаем против такого понимания диалектики, если оно не пойдет дальше головы автора вышеприведенных цитат, ибо мы вовсе не желаем, чтобы субъективизм выдавался за диалектику. А между тем, эта, с позволения сказать, «диалектика» начинает находить себе место в головах ВОЛОШИНОВ, стр. 79.

довольно известных лингвистов. ВОЛОШИНОВ в разбираемой книге обвинил ШОР в принадлежности к Женевской школе в лингвистике, по которой, как мы видели, язык реален только, как система известных норм. ШОР в своей рецензии на указанную книгу, чтобы отвести от себя эти нападки, высказала положение, по которому вовсе не нужно «настаивать в настоящее время на правильности положений Гумбольдта» о том, что конкретная действительность языка не адекватна абстракции, конструируемой лингвистикой в виде устойчивой системы языковых форм11. По ее мнению, эти положения вовсе не нуждаются в защите, так как они признаны в каждом введении в общее языкознание. Оставляя в стороне те «введения», которые имеет в виду ШОР, должно заметить, что в другом месте она писала несколько иначе. Свою статью «Кризис современной лингвистики» она окончила (с претензией на афоризм) так: «Язык не есть вещь (ergon), но естественная природная деятельность человека (energeia) — сказало романтическое языкознание XIX века. Иное говорит современная теоретическая лингвистика: «язык не есть деятельность индивидуальная (energeia) но культурноисторическое достояние человечества (ergon)»12. Нет никакой необходимости говорить о том, что достояние есть, все-таки, нечто устойчивое, и всякая система, составленная на этом материале, очевидно, должна соответствовать ему. Если бы все наши абстракции всегда не соответствовали действительности, тогда следовало бы признать всю философскую деятельность человечества напрасным трудом. В свое время совершенно справедливо указывали рыцарям «мышления по принципу наименьшей траты энергий» о том, что надобность в их писаниях по меньшей мере сомнительна по той простой причине, что кроме их (точнее сказать —него) на свете не существует никого. С точки зрения новейших героев далеко не новейших «истин», следовало бы напомнить всем составителям, например, грамматических систем, о том, что их труд — далеко не «экономная» трата энергии, так как всякая система не имеет научного значения, т. е. не соответствует действительному процессу. Она полезна и действительна только с точки зрения практики, но с точки зрения теории познании — она фикция. Здесь «диалектик»

ВОЛОШИНОВ подает руку субъективисту Вл. САРАБЬЯНОВУ пришедшему к «теоретически безукоризненному выводу в определении качества», который, однако, практически оказался безполезным. САРАБЬЯНОВ пишет:

«Наличие в вещи какого-либо свойства или осутствие его сравнительно с другой вещью уже делает из этих двух вещей два разные качества». Любая вещь, по его мнению, теоретически есть совокупность «безконечного количества» свойств, а потому теоретически верно предположение, что в любой момент какое-нибудь свойство или возникло или отмерло, а потому, любая вещь есть в любой другой момент иное качество»13. Действительно мудрено построить какую-либо систему языка, если последний в своем непрерывном становлении в каждый иной момент есть уже не то, что он был минуту ШОР, рецензия на книгу ВОЛОШИНОВА «Русский язык в Советской школе», № 3, г., стр. 151.

Яфетический сборник, V, стр. 71.

назад. Совершенно очивидно, что САРАБЬЯНОВ снимает категорию качества, как реальную категорию, сводя все процессы мира к количественным изменениям. Не менее очевидно и то, что ВОЛОШИНОВ по этому пункту, повторяем, совершенно согласен с субъективизмом САРАБЬЯНОВА. Категория качества у обоих «диалектиков» определяется, как субъективная категория: она действительна только с точки зрения индивидуального сознания. «Качество есть объективно-субъективная категория», — говорит САРАБЬЯНОВ14.

Древность «новейших» взглядов механистов, в том числе САРАБЬЯНОВА, достаточно известна. Равным образом известно и то, что уже в древней Греции умели ставить вопрос по другому. Так, например, платоновский Сократ в «Кратиле» в споре со своим собеседником того же названия, который придерживался гераклитовского учения, утверждал, что «… не слишком умному человеку свойственно... произносить суд против себя и вещей,- что ни в чем нет ничего здравого, но что все течет, будто скудель,- что все вещи, точно будто люди, страдающие расстройством желудка, подвержены различным течениям и изменениям»15. А между тем, «каким же образом,- говорит тот же Сократ, — могло бы быть чем-нибудь то, что никогда не то же?». «Да оно не было бы никем и познано ибо только, что приступил бы ты с намерением познать его, — оно сделалось бы иным и чуждым»16. Я не приписываю здесь суждения[м] Платона абсолютной истинности. Напротив, совершенно очевидно, что он не умел привести в единство противоречивых моментов бытия: его относительной устойчивости и одновременной изменчивости.

Он нашел выход в том, что первое свойство приписал идеям, а второе — бытию. Нечто подобное случалось с новейшими фальсификаторами диалектики. Они, правда, не выдвигали учения о платоновских идеях по причине своей принадлежности к ХХ веку. Они поступили в духе другой школы: то обстоятельство, что все вещи имеют относительную устойчивость, они вычеркнули и оставили за ними свойство непрерывного течения и изменения.

Нам нет никакой необходимости доказывать ошибочность взглядов САРАБЬЯНОВА, это с успехом сделали другие. Моя задача иная — показать, что диалектик ВОЛОШИНОВ развивает те же взгляды, что и субъективист САРАБЬЯНОВ. Остается пожелать нашим механистам познакомиться с историей партии, в частности, с идеей Л. Д. ТРОЦКОГО о «тактике-процессе», нашедшей суровый отпор в лице В. И. ЛЕНИНА.

Итак, язык, конечно, не является абстрактной системой себе тождественных норм, которая, представляясь оторванной от процесса речи, летает над ним, как дух божий летал над хаосом в первый день творения. Именно в этой оторванности языка системы от языка-речи и заключается основная ошибка абстрактного объективизма. Но язык не является также только непрерывным становлением, как это полагает ВОЛОШИНОВ, защищая суждение по этому вопросу, индивидуалистического субъективизма. КатегоВл. САРАБЬЯНОВ, Беседы о марксизме, М., 1925г., стр. 36.

ПЛАТОН, Сочинения, т. V, М. 1874 г., стр. 286.

рии становления диалектика противопоставляет категорию ставшего. Истина бытия в том и заключается, что оно одновременно и нечто ставшее, т. е.

наличное бытия, и нечто становящееся,. т. е. непрерывно изменяющееся17.

Это противоречие ставшего и становления разрешается в единстве, именуемом по ГЕГЕЛЮ мерой. Таким образом, язык реален не только, как поток речевого поведения, но и как некоторая система норм, которая, образно выражаясь, обнимает собою этот поток, пропитывает его, кладет свою печать на все индивидуальные разновидности его. Этим объясняется требование В.

И. ЛЕНИНА о нормировании языка, истина которого в том и заключается, что он — единство устойчивости и изменчивости.

Очевидно, лишь условно можно приписать звание диалектика тому, кто говорит о реальности системы норм в языке только с точки зрения субъективного сознания.

Субъективизм — не диалектика.

Немаловажным вопросом следует также считать сохранение суждений о языке, восходящих к теории социального атомизма. Еще между ВУНДТОМ и ПАУЛЕМ существовало разногласие по вопросу об отношении к, так называемой, народной психологии. ПАУЛЬ в противоположность ВУНДТУ, не признавал народной психологии как реальной категории; в этом качестве являлась для него только индивидуальная психология. По его мнению, для оттенения некоторых свойств языка, следует ставить его в аналогию с царством органического мира. Так, например, в зоологии ничто не имеет реального бытия, кроме отдельных индивидуумов; роды, виды, классы представляют собою соединение ума, которые могут быть более или менее произвольными. Языкознание, по мнению Пауля, тоже должно стать на эту основу. Согласно с общим его определением языка, мы должны различать столько языков, сколько говорящих индивидуумов. Языки отдельных индивидуумов соединяются нами в общий язык, на котором говорит народность.

Но этот общий язык есть абстракция. В действительности, в каждый данный момент внутри народности говорят на таком количестве языков, сколько имеется говорящих индивидуумов. В русской лингвистической литературе такой взгляд на язык развивал профессор БОДУЭН де КУРТЕНЭ. «Конечно,- говорит он,- так называемый русский язык представляет из себя чистейшую фикцию. Никакой русский язык точно также, как и никакой племенной или национальный язык вовсе не существует. Существуют как поэтические реальности, одни только индивидуальные языки, точнее: индивидуальные языковые мышления18. Вслед за ним повторяет тоже самое и ШАХМАТОВ; по его мнению, реальное бытие имеет язык каждого индивидуума; язык же области народа оказываются только научными фикцияТермин «становление» у ГЕГЕЛЯ означал единство чистого бытия и чистого ничто; употребление же его в смысле непрерывной изменяемости мы встречаем у ПЛЕХАНОВА, в его предисловии к книге «Людвиг Фейербах», М., 1928 г., стр. 17.

Бодуэн де КУРТЕНЭ, Введение в языковедение, 1913—14 гг., стр. 41. (лит. п).

ми [Так в оригинале— ред.]. И, тем не менее, он не считает себя обязанным ограничиваться только фактами одного языка своего. В своих последованиях он намерен пользоваться данными и других индивидуальных языков для анализа общих законов, действующих в языке19. Когда дело касается конкретного исследования, тогда люди типа академика ШАХМАТОВА становятся трезвыми и изменяют своей формулированной философии, по которой общий язык — фикция и молчаливо создают новую, закрепляющую за их исследованиями значение общности. Этим объясняется его оговорка о желании пользоваться фактами других индивидуальных языков. Однако, остается неизвестным, почему именно индивидуальный язык обладает всей полнотой реальности. Ведь, если язык одного индивидуума не то же, что язык другого, то и каждый из них отдельно взятый в каждый данный момент не то, что он был раньше. «Очевидно, — говорит ПОТЕБНЯ, — что крайне ошибочно было бы приписать реальность личности в отличие от идеальности понятия народ, ибо личность, мое «я» есть тоже обобщение содержания, изменяющееся каждое мгновенне. Ключ к разгадке явлений лично семейной, родовой, племенной, народной жизни скрыт глубже, чем в абстракции, называемой личностью»20. Следовательно, общий язык может быть назван абстракцией или, что то же, фикцией, в равной степени с индивидуалъным языком.

Люди, умеющие мыслить до конца, не совершают такой непростительной непоследовательности, как, например, ШАХМАТОВ. К их числу можно отнести Людвига НУАРЭ. Он говорит, что «в природе не существует в действительности ни народа (genus), ни вида (species), ни индивидуума» Все это только предельные линии классификации и абстракции, вносимые в природу мыслящим духом человеческим ради большей обозримости, ориентировки и понимания»21.

Некоторые русские языковеды воспользовались рецептом НУАРЭ. Я имею в виду книгу ВОЛОШИНОВА, в которой отрицается реальность индивидуальных языков и признается в качестве бесспорной реальности языка только высказывание, поскольку оно может быть закреплено актом высказывания.