«А.М. Кузнецов, И.Н. Золотухин Этнополитическая история Азиатско-Тихоокеанского региона в ХХ – начале ХХI вв. Владивосток Издательство Дальневосточного федерального университета 2011 1 УДК 323.1 ББК ...»

Министерство образования и науки Российской Федерации

Дальневосточный федеральный университет

А.М. Кузнецов, И.Н. Золотухин

Этнополитическая история

Азиатско-Тихоокеанского региона

в ХХ – начале ХХI вв.

Владивосток

Издательство Дальневосточного федерального университета

2011

1

http://www.ojkum.ru/ УДК 323.1 ББК 66.5(0) К 89 Работа выполнена в рамках Аналитической ведомственной целевой программы «Развитие научного потенциала Высшей школы»

Рецензенты:

М.А. Фадеичева, доктор политических наук, главный научный сотрудник Института философии и права Уральского отделения РАН;

А.Е. Кожевников, кандидат исторических наук, декан факультета китаеведения Восточного института ДВФУ Кузнецов, А.М.

Этнополитическая история Азиатско-Тихоокеанского региона К в ХХ – начале ХХI вв. : монография / А.М. Кузнецов, И.Н. Золотухин. – Владивосток : Изд-во Дальневост. федер. ун-та, 2011. – 224 с.

ISBN 978-5-7444-2458- В работе анализируются основные этапы развития этнополитической ситуации и общие моменты этнонациональной политики ряда полиэтнических стран АТР. На основе проделанного исследования выделены основные тренды в данной сфере и продемонстрировано значение этноса для отдельных стран.

Показано отличие между действием конфессионального и этнического факторов в регионе.

Для специалистов-историков, востоковедов, этнополитологов, аспирантов, магистров, студентов, широкого круга читателей.

Kuznetsov, A.M.

Ethnopotical History of the Asia-Pacific in the XX – Beginning of the XXI Centuries: monograph / A.M. Kuznetsov, I.N. Zolotukhin. – Vladivostok : Far Estern National University Press, 2011. – 224 p.

The book is devoted to the problems of ethnopolitical situations and ethnic politics of some in polyethnic countries of the Asia-Pacific. The main trends of this dimention and value of ethnos (as process) are discussed. It is shown the difference between confessional and ethnic phenomena in the region.

УДК 323. ББК 66.5(0) ISBN 978-5-7444-2458-9 © Кузнецов А.М., Золотухин И.Н., © Издательство Дальневосточного федерального университета, оформление, http://www.ojkum.ru/ Оглавление Введение

Часть I. НеКоТоРые осНоВНые ВАРИАНТы ЭТНоПолИТИЧесКой ИсТоРИИ АЗИАТсКо-ТИХооКеАНсКого РегИоНА

глава 1. Канадский мультикультурализм и формирование постнациональной общности и политии постмодерна в условиях «страны меньшинств»

глава 2. Этнические общности в условиях унитарного государства: вариант Китайской Народной Республики............ глава 3. от унитаризма к мультикультурализму:

тайваньский вариант

Часть II. ЭТНИЧесКИй ФАКТоР В УслоВИяХ ПолИКоНФессИоНАльНосТИ ПРИ РАЗВоРАЧИВАющеМся ВлИяНИИ МУльТИКУльТУРАлИЗМА.

ВАРИАНТы ЭТНоПолИТИЧесКой ИсТоРИИ сТРАН юго-ВосТоЧНой АЗИИ

глава 1. отрицание этнического фактора во имя единства полиэтнического общества перед угрозой радикального религиозного экстремизма: на примере Индонезии.................. глава 2. ситуация полиэтничности в условиях конфликта между ведущими конфессиональными общностями страны: филиппинский прецедент

глава 3. Формирование полиэтнического общества с доминированием ведущей этноконфессиональной общности. Федерация Малайзия

Заключение

Крушение биполярного миропорядка имело радикальные последствия, как для самой системы международных отношений, так и исследующей ее науки. Дело в том, что вступление в новый период, как и всякое другое начало очередного этапа мировой истории, снова оказалось ознаменованным неопределенностью сложившейся ситуации и основных векторов ее дальнейшего развития. Как следствие – наблюдается противоречивость складывающихся оценок по поводу наших грядущих перспектив. Так, несмотря на еще повторяющиеся заявления о наступлении периода гегемонии одной сверхдержавы, все активнее распространяется и альтернативная точка зрения о движении современного мира в сторону многополярности. В представленном конткесте становится понятным рост интереса к уточнению роли отдельных регионов в современном мире и амбициям их новых лидеров, например, Индии и Китая. однако при проведении подобных разработок нельзя забывать, что проблема определения региона остается одной из актуальных для разных областей знания, в том числе и для достаточно новой научной дисциплины – регионалистики. Прежние недоработки и новые реалии, по-видимому, обусловили наблюдающееся в последнее время смещение фокуса обсуждения вопросов в данной области от критериев выделения регионов и их границ в направлении регионостроительства, регионализации, символического потенциала регионов и т. д. [лукин, 2009; севастьянов, 2009; соколов, 2004]. Тенденции подобного рода в полной мере характеризуют и ситуацию, сложившуюся вокруг сравнительно недавно представленной, но уже получившей самое широкое признание идеи Азиатско-Тихоокеанского региона (АТР).

Развернувшиеся дебаты вокруг правомерности самого выделения нового региона, перечня входящих в него стран и субрегионов весьма показательны [Арин, 1997]. Ведь, с одной стороны, они отражают необычную масштабность данного образования, которая дает основание рассматривать его даже при такой принятой узкой трактовке, как мегарегион. с другой стороны, в отличие от ранее выделенных регионов – европейских, американских и т. д. – АТР включает в себя обширное пространство, разделяемое крупнейшим Тихим океаном. Последнее обстоятельство дало основание рассматривать этот регион и как «Тихоокеанское кольцо», включающее все страны, имеющие прямой выход к Тихому океану, в том числе Россию и страны Центральной и южной Америки. Можно отметить и еще более широкий подход, предполагающий включение в АТР стран: а) имеющих непосредственный выход к Тихому океану; б) тяготеющих к Тихому океану в своих экономических и политических связях (например, Монголия); в) тесно связанных с международной системой региона в политико-стратегическом отношении (Индия и Пакистан) [лукин, 2009]. Показательно, что один из авторов даже назвал его Тихоокеанским полушарием [Galtung, 2005, p. 1]. Нововведения такого рода, как представляется, стали основанием для принятия и нового международно-политического критерия выделения регионов. очевидно, что подобная масштабность и многопрофильность в подходе к определению рассматриваемого явления могла сформироваться лишь в общем контексте обсуждения проекта под названием глобализация. Не случайно британский социолог Р. Робертсон определил этот проект как отражение произошедшего «сжатия» мира и все более распространяющегося его осмысления как целостного явления [Robertson, 1992, p. 8].

В силу недостаточной проработанности самого вновь появившегося подхода, выделяемый на его основе регион также подвергается корректировкам и уточнению своего содержания. если принимать мнение, согласно которому наиболее устоявшиеся взгляды излагаются в учебнике, то, как отметил А.Д. Воскресенский в своем издании подобного рода, АТР сначала рассматривали только в его Азиатской составляющей: от Берингова пролива до Бирмы. Выдвигалась также точка зрения о формировании данного явления тремя субрегионами:

северо-Восточной Азией (япония, Китай, Тайвань, Корея, Монголия);

юго-Восточной Азией и южной частью Тихого океана (Австралия, Новая Зеландия и островные государства океании). В конечном счете, более или менее утвердилась трактовка региона как Тихоокеанская Азия + США, Канада, Австралия, Новая Зеландия [Воскресенский, 2004, c. 601]. Внедрение концепта «Азиатско-Тихоокеанский регион»

с неизбежностью повлекло за собой трансформацию ранее сложившихся представлений о географических и культурно-исторических («цивилизационных») границах. В частности, существенно изменилось пониманние региона Восточная Азия. Теперь он превратился в «Большую Восточную Азию», объединяющую не только Китай, японию, Корею, Тайвань (иногда Монголию), но еще и Филиппины, Бруней, Вьетнам, Индонезию, Камбоджу, лаос, Малайзию, Мьянму (Бирма), Таиланд и сингапур. Но совершенно очевидно, что как бы ни переоформлялись границы АТР, этот регион, в отличие, например, от той же южной или Восточной Азии, не имеет одной определившейся страны-лидера. Напротив, здесь находятся такие страны, как Китай, который вообще рассматривается в качестве одного из новых претендентов на борьбу за мировое лидерство. свои позиции и интересы в регионе обозначили наряду с сША япония, Россия и некоторые другие ведущие страны. В подобной ситуации не столь влиятельные государства стали создавать субрегиональные объединения вроде АсеАН. Поэтому в любом случае совершенно очевидно, что, несмотря на сохранение ряда дискуссионных моментов, уже в силу масштабности и значимости своих основных акторов на региональной и общемировой арене исследование процессов, проходящих в Азиатско-Тихоокеанском регионе, имеет сегодня большое практическое и научное значение. Вполне обоснованно можно также утверждать, что формирующийся новый миропорядок во многом будет определяться развитием ситуации в АТР.

В настоящее время уже активно исследуются вопросы экономического развития региона и входящих в него стран, а также деятельность такой значимой для региона организации, как АТЭс. Большое внимание уделяется также состоянию международных отношений в АТР. Традиционно значительное место в научных разработках отводится политическим процессам региона [например, Азиатско-Тихоокеанские реалии, перспективы, проекты: ХХI век, 2004; ларин, 2010;

лукин, 2010; Beeson, 2009; Globalisation and the Asia-Pacific, 2001].

одним из значимых показателей Азиатско-Тихоокеанского региона является также численность его населения. однако в меньшей степени обращается внимание на многообразие его этнического состава и связанных с ним проблем, хотя сама идея важности этнического фактора в мировой политике уже получила признание [например, Moynichen, 1993]. Между тем, уже события, связанные с Восточным Тимором, показывают значимость этнического феномена для полиэтнического АТР. Конечно, любая попытка рассмотреть определенные явления на уровне всего Азиатско-Тихоокеанского региона вводит нас в достаточно проблемное поле. В данном конкретном случае речь идет не об уточнении границ региона и перечня стран, относящихся к нему. Более существенным является то обстоятельство, что в этот регион попадают очень разные по своему характеру страны с различным этническим составом населения. Здесь и «эмигрантские» сША и Канада, при одном варианте интерпретации этого концепта, или пускай только Австралия и Новая Зеландия – при другом, практически моноэтничные Корея и япония, полиэтничные Китай и большинство стран юго-Восточной Азии, а также совсем небольшие островные государства океании, например, Науру или Федеральные Штаты Микронезии с достаточно однородным населением. Каким образом можно вместить все это многообразие в рамки одного исследования и на какой методологической основе рассматривать происходящие в них события и процессы – вот проблема, игнорирование которой может свести на нет все наши усилия понять что-либо как о регионе в целом, так и о входящих в него отдельных странах. Поэтому в процессе подготовки данного исследования авторам пришлось произвести отбор для него тех стран, данные о которых в максимальной степени способствовали решению намеченных задач. Мы сразу отказались от анализа достаточно однородных в этническом отношении государств Корейского полуострова, Монголии и японии, хотя и в них есть свои интересные моменты этнического порядка. В силу очень распространенной ситуации, когда собственно этнические общества, на первый взгляд, являются конфессиональными образованиями, необходимо было специально рассмотреть вопрос о соотношении этих вариантов общностей. В наибольшей степени для АТР состояние полиэтничности и поликонфессиональности характерно для стран юго-Восточной Азии. После предварительного обследования из этого субрегиона были отобраны для дальнейшей разработки Индонезия, Малайзия и Филиппины, которые, по нашему мнению, в большей степени отражают базовые варианты этнического и конфессионального взаимодействия и способов его регулирования, чем, например, активно пропагандируемый сегодня опыт сингапура с его более чем ограниченными масштабами. Кроме того, оказалось, что ситуация мультикультурализма в соединенных Штатах Америки с его направленностью на политику идентичностей требует специального анализа, в значительной степени выходящего за рамки данной работы. В силу этой причины мы ограничились исследованием канадской модели мультикультурализма, поскольку она оказала в большей степени влияние на соотвествующую политику Австралии, Новой Зеландии и ряда других стран региона, в том числе и самих сША. Несмотря на произошедшие потери и некоторые другие издержки, неизбежные при ситуации выбора, авторы полагают, что нам удалось отразить основные тенденции и рассмотреть модели развития этнополитической ситуации и этнической политики в Азиатско-Тихоокеанском регионе.

Необходимую же информацию по остальным странам, оставшимся вне нашей работы, можно получить из других обзорных исследований [например, Multiculturalism in Asia, 2005; Federalism in Asia, 2009;

Ware, 2005 и т. д.].

В силу своей основной задачи, представляемая работа, несмотря на то что она содержит в своем названии указание на принадлежность к истории, отличается примечательным своеобразием в сравнении с собственно историческими исследованиями по Азиатско-Тихоокеанскому региону и входящим в него отдельным странам. В ней нет развернутых социально-экономических, политических или культурологических описаний, систематизированных по определенным периодам. Данные подобного рода приводятся только по мере необходимости и играют роль фона, на котором происходили события и процессы иного рода, которые в традиционно исторических разработках находили себе место разве что в приложениях (например, «История северо-Восточного Китая ХVII–ХХ вв.»). Фокус нашей работы сосредоточен, прежде всего, на этнических общностях, которые обычно принято считать предметом этнологической (этнографической) или социально-культурно-антропологической области знания. Действительно, в поле данных дисциплин существует немало работ по описанию этнического состава населения разных стран и регионов мира, среди которых следует выделить тот же энциклопедический справочник [Народы мира, 2007]. Достаточно разработанным в этой области также является направление «Этническая история», которое, по крайней мере, в нашей стране, занимается обсуждением проблем этногенеза, т.е. происхождения народов. однако сложившиеся в рамках этнологии/антропологии и некоторых других дисциплин подходы и принципы анализа этнических явлений оказываются достаточно редуцированными и слишком специально (точнее говоря, узко) направленными, чтобы продемонстрировать реальную их значимость в современных условиях. Издержкой различных этнических историй представляется, например, недостаточное внимание к роли и значению фактора политики в судьбах определенных этнических общностей.

Чтобы преодолеть подобную ограниченность, необходимо перейти в поле совершенно другой отрасли знания – политической науки. В отличие от истории и этнографии, наука о политике, как и социально-культурная антропология, получила официальный статус в нашей стране уже после перестройки и еще не успела в полной мере раскрыть свое значение для других социально-гуманитарных дисциплин. Поэтому приобщение к ее эвристическому потенциалу требует специальных усилий со стороны представителей других областей знания. В рамках политологии существует своя историофицированная отрасль – политическая история. Но для нашей работы наибольший интерес представляют такие ее дисциплины, сформировавшиеся в конце 1960-х – середине 1970-х гг., как политическая антропология и этнополитология. Первая из них занимается проблемами возникновения политической организации (политогенеза) и власти на материалах общностей, остававшихся в недавнем прошлом или остающихся и сегодня на доиндустриальной стадии развития. Значение исследований политических антропологов заключается, в частности, в том, что они показали, насколько отличными от привычных нам «современных» образцов могли быть формы государства и властных институтов «незападных» районов мира. Другая дисциплина сначала заявила о себе как этноконфликтология, но когда стало ясно, что, как и другие проблемы, конфликты в этой сфере лучше предотвращать, чем их регулировать, тогда пришлось более серьезно заняться вопросом, какие же обстоятельства втягивают этнические общности в конфликты или провоцируют у них проявления этнонационализма. По вполне обоснованному мнению петербургского исследователя В.А. Ачкасова, «…мы можем определить этнополитологию как субдисциплину в рамках политической науки, изучающую политическую обусловленность этнических явлений и процессов» [Ачкасов, 2005, c. 5]. Предлагаемая трактовка позволяет более точно охарактеризовать предмет данной субдисциплины: «…в центре внимания этнополитологии оказываются: во-первых, государство, поскольку современная его форма – это «нация-государство», а государственность – тот объект, который обеспечивает «совместимость» двух основных концепций нации («нация-согражданство» и «этнонация») и объясняет их противоречивый симбиоз в различных культурных средах; и, во-вторых, деятельность политических, в том числе правящих центральных и региональных элит, связанных с участием в этнополитических процессах» [там же].

К сказанному хотелось бы еще добавить, что предмет этнополитологии исследует также участие этнических общностей в общем политическом процессе отдельных стран, регионов и т. д. Кроме того, авторы придерживаются точки зрения, согласно которой этнополитология является все же самостоятельной научной дисциплиной, занимающей положение на стыке социально-культурной антропологии (этнологии), политической науки и некоторых более конкретных дисциплин.

Поколению историков, выросшему на идее универсальной истории (макроистории), связанной со сменой общественно-экономических формаций, цивилизаций и т. д., необходимость синтеза в ее рамках достижений различных дисциплин, прежде всего социальноhttp://www.ojkum.ru/ экономического цикла, представляется совершенно естественной.

однако какие именно данные отбирать и каким образом их синтезировать – это вопросы, которые часто становились камнем преткновения для различных теорий всемирно-исторического процесса.

Неблагоприятные тенденции для исторической науки как представительницы социально-гуманитарного знания еще более усугубились в результате произошедшего «информационного взрыва» и последовавшего за ним постмодернистского вызова, поставившего перед историками ряд «неудобных» вопросов. отсюда и неизбежный распад «большой» науки истории на спектр субдисциплин. Продолжающийся процесс дифференциации научного знания также приводит к возникновению новых отраслей, которые не сразу попадают в поле зрения истории, а то и начинают сами развивать собственные варианты истории. В свете происходящих перемен показательно, например, предложение г. спивак о замене большой истории, излагаемой как переход от феодального способа производства к капиталистическому, на несколько малых историй о физической конфронтации (восстания, бунты и т. д.) и семиотической (изменение знаковых систем) [(цит. по Нойманн, 2004, c. 290-291]. В этом смысле появление такого нового явления как этнополитическая история, обращенного к осмыслению опыта некоторых связанных между собой традиционных и новых дисциплин, вполне соответствует современным тенденциям в развитии науки. Методологической основой данной дисциплины должна стать, в первую очередь, теория этноса варианта С.М. Широкогорова. Эвристический потенциал этой теории обусловлен новаторской трактовкой базового концепта этноса как процесса существования этнических общностей. Подобный динамический подход в наибольшей степени соответствует идее этнополитической истории [Shirokogoroff, 1935]. Кроме того, следует снова вернуться к теории политической системы и включить в нее в качестве одного из важных субъектов современной политики этнические общности.

Каждая дисциплина приобретает законное право на признание ее другими, уже существующими отраслями знания при условии, если она способна обосновать самостоятельность и значимость поля своих исследований. В данном конкретном случае, если речь идет о собственно этнополитическом исследовании, объектом нашей работы является этнополическая ситуация основных полиэтнических государств Азиатско-Тихоокеанского региона. Предметом исследования явились роль и место этнических общностей в социально-политических системах стран, к которым они относятся, а также комплекс мер соответствующих государств, направленных на поддержание стабильности в сфере межэтнических отношений и своего внутреннего положения. Несмотря на то что идея этнополитической истории уже получила определенное воплощение в этнологии, политологии и востоковедении [см., например, головачев, 1991; Денисов, 1996;

Исхаков, 1998; Москаленко, 2004; Шерстова, 1999], следует отметить, что существующие работы российских и зарубежных авторов носят более конкретный характер, так как они ограничены рамками конкретных стран или субрегионов. Как положительный пример здесь можно отметить, пожалуй, лишь коллективную монографию, вышедшую в свет в 1998 г. под редакцией известного американского этнополитолога Д. гледни [Мaking Majorities: Constituting the Nation in Japan, China, Korea, Malaysia, Fiji, Turkey, and the US, 1998]. однако в данной работе не был рассмотрен ряд важных стран для понимания этнополитической ситуации и процессов региона, например, Филиппины. Кроме того, авторы издания, в основном, руководствовались принятыми за рубежом концепциями идентичности и этничности, неоправданно расширяя сферу их приложения. Представляемая работа является попыткой преодоления недостатков и продолжением задела наших предшественников. она посвящена исследованию общих проблем этнополитической истории Азиатско-Тихоокеанского региона, включенных в общее поле этнополитологии. Вместе с тем, авторы отдают себе отчет в существенной ограниченности нашей источниковой базы. Мы не могли получить доступ ко всему массиву существующих публикаций и материалов по рассматриваемым проблемам, не говоря уже о возможности проведения полевых наблюдений. Поэтому, в отличие от зарубежных, прежде всего, американских специалистов, мы не смогли проанализировать такие конкретные сюжеты, как, например, конфликт в провинции Ачех, ситуация в Тибете, на Папуа-Новой гвинее, сепаратистские действия моро и т. д. с учетом наших возможностей мы ограничились анализом некоторых наиболее общих проблем этнополитической истории ряда стран региона.

определение хронологических рамок исследования ХХ – началом ХХI вв. обусловлено несколькими обстоятельствами, связанными с поставленной задачей выявления динамики этнополитической ситуации в регионе. Выбранный период в наибольшей степени дает возможность понять основные тренды развития процессов подобного рода и влияющие на них факторы. В начале ХХ в. еще сохраняла свое значение мировая колониальная система, и определился характер отношений мир-системной (западной), по Э. Валлерстайну, общности государств со странами мировой полупериферии и периферии. В результате проявились новые векторы развития азиатских и других регионов (цивилизаций), так как они теперь оказались втянутыми в орбиту европейского влияния. Даже те страны, которым удалось избежать колониальной зависимости, например, Китай и япония, должны были начинать вестернизацию/модернизацию, оказавшую значительное влияние на традиционную их государственность и общественное устройство. Изменение миропорядка после окончания Второй мировой войны, выразившееся в появлении независимых государств с различным социально-политическим устройством, определило переориентацию векторов развития и в Азиатско-Тихоокеанском регионе.

Теперь ситуация во многом складывалась под влиянием противостояния капиталистического и социалистического лагерей. Важным рубежом в новейшей истории считается также конец 1960-х – начало 1970-х гг., ознаменовавший, по мнению ряда авторов, конец эпохи модерна и переход на новую стадию развития, предварительно определяемую как постмодерн. однако подобные перемены проявились, в основном, только в наиболее развитых странах Запада. Последовавшее затем крушение биполярной системы международных отношений и неопределенность попытки формирования однополярного мира заложили новый формат регионального развития для АТР. Перспектива появления новых ведущих игроков на глобальном уровне актуализировала и соперничество отдельных стран за региональное лидерство, в ходе которого все чаще стал задействоваться этнический фактор. Поставленные перед необходимостью укрепления своей внутренней стабильности, многие государства были вынуждены обратить более серьезное внимание на свой полиэтнический характер. Результатом осмысления реальности в данной сфере явилась институционализация этнической политики и ее превращение сначала в самостоятельное направление внутренней политики, а в последнее время, в связи с развитием массовых миграций и появлением новых вызовов, – и внешней. Поэтому нам представляется, что именно динамичный и драматичный ХХ в. не только актуализировал значимость этнического фактора в мире, но и во многом определяет ситуацию нового века.

Введение, заключение и первая часть монографии подготовлены д.и.н. А.М. Кузнецовым. Вторая часть исследования написана к.п.н.

И.Н. Золотухиным. Появление нашей работы стало возможным благодаря поддержке Аналитической ведомственной целевой программы «Развитие научного потенциала Высшей школы» Министерства образования и науки Российской Федерации. Кроме того, свой неоценимый вклад на разных этапах ее подготовки внесли наши коллеги историки, этнополитологи, востоковеды и др. Поэтому мы, пользуясь случаем, приносим нашу искреннюю благодарность своим рецензентам – д.п.н. М.А. Фадеичевой и к.и.н. А.е. Кожевникову, – любезно взявшим на себя труд ознакомиться с рукописью работы. Появление главы по мультикультурализму в Канаде явилось результатом консультаций и литературной помощи профессора-консультанта П. Маранца (университет Британской Колумбии) и профессора Х. Мичелмана (саскачеванский университет). Мы им очень признательны за эту поддержку. главы по Китаю появились при содействии к.и.н. В. головачева (Институт востоковедения РАН), к.и.н. И.В. ставрова (Институт истории ДВо РАН) и А.П. голикова (ДВФУ). При работе над второй частью монографии всестороннее содействие нам оказал профессор А.я. соколовский (ДВФУ). Большое всем вам спасибо!

1. Азиатско-Тихоокеанские реалии, перспективы, проекты: ХХI век. – Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 2004.

2. Арин о.А. Азиатско-Тихоокеанский регион: мифы, иллюзии и реальность. – М.: Флинта, 1997.

3. Ачкасов В.А. Этнополитология. – сПб, 2005.

4. Воскресенский А.Д. Восточная Азия и АТР: региональное измерение международных отношений. современные международные отношения и мировая политика : учебник / отв. ред. А.В. Торкунов. – М.: Просвещение, 2004.

5. головачев В. Этнические процессы и этническая политика в государстве северное Вэй (IV–VI вв.) : автореф.... дисс. канд. ист.

наук. – М.: ИсАА МгУ, 1991.

6. Денисова г.с. Этносы в политической жизни России 90-х гг. – Ростов-на-Дону, 1996.

7. Исхаков Д.М. от средневековых татар к татарам нового времени. – Казань, 1998.

8. Москаленко Н.П. Этнополитическая история Тувы в ХХ веке. – М.:

9. лазарев М.с. Курдистан и курдский вопрос (1923–1945). – М.:

Восточная литература РАН, 2005.

10. ларин В.л. Азиатско-Тихоокеанский регион в начале ХХI века: вызовы, угрозы, шансы Тихоокеанской России. – Владивосток : ДВо 11. лукин А.л. Интеграционные процессы и институты в АзиатскоТихоокеанском регионе. – Владивосток : Изд-во Дальневост. унта, 2009.

12. лукин А.л. Перспективы сотрудничества в северо-Восточной Азии // Международные процессы. Т. 2. – № 2. Май–август, 2010.

13. севастьянов с.В. Модели регионализма и регионализации Восточной Азии : автореф. дисс.... д-ра полит. наук. – М. : МгИМо, 14. соколов В.Н. Новая регионалистика, геополитика и история: проблемы безопасного соразвития России и АТР // Азиатско-Тихоокеанские реалии, перспективы, проекты: ХХI век. – Владивосток : Изд-во Дальневост. ун-та, 2004. – с. 159–185.

15. Шерстова л.И. Этнополитическая история тюрков южной сибири в ХVII–ХIХ вв. – Томск, 1999.

16. Beeson M. Institutions of the Asia-Pacific. ASEAN, APEC and Beyond. Routledge, 2009.

17. Galtung J. Pax Pacifica. Terrorism, the Pacific Hemisphere, Globalisation and Peace Studies. London. Pluto Press. Boulder. Paradigm Publishers, 2005.

18. Globalisation and the Asia-Pacific. Contested Territories, ed. by Olds K., Dicken P., Kelly Ph., Kong L. and Wai-chung Yeung H., New York, London, 2001.

19. Making Majorities: Constituting the Nation in Japan, China, Korea, Malaysia, Fiji, Turkey, and the US, ed. By D. Gladney, 1998.

20. Moynichen D. Pandemonium: Ethnicity in International Politics. NY, 21. Multiculturalism in Asia, ed. By W. Kymlicka, B. He. Oxford University Press, 2005.

22. Robertson R. Globalisation: Social Theory and Global Culture. Sage Publications. London, 1992.

23. Shirokogoroff S.M. Psychomantal Complex of the Tungus. London, 24. Ware H. Demography, migration, and conflict in the Pacific // Journal of Peace Research. L., 2005. – Р. 435–454.

Часть I. Некоторые основные варианты этнополитической истории Азиатско-Тихоокеанского региона http://www.ojkum.ru/ http://www.ojkum.ru/ Глава 1. Канадский мультикультурализм и формирование постнациональной общности и политии постмодерна 1.1. Общие проблемы мультикультурализма. В настоящее время и давно сформировавшиеся, и сравнительно еще молодые страны АТР прошли уже достаточно репрезентативную этнополитическую историю. В силу невозможности рассмотреть все существующие ее варианты в рамках одной работы, приходится, как уже отмечалось, ограничиться отбором нескольких наиболее характерных примеров, которые в наибольшей степени отображают состояние дел в данной сфере и имеют значение, выходящее за рамки конкретной страны.

В настоящее время примерно 180 существующих государств мира являются унитарными по характеру своей территориально-политической организации. После ряда преобразований конца ХХ в. только 21 страна строится на федеральных принципах. Поэтому в своем исследовании мы сначала постарались осветить характерные черты развития этнополитической ситуации в странах с разными организационными основами, а также найти пример, демонстрирующий переход от одного принципа решения проблемы этнического многообразия к другому. одним из наиболее часто обсуждаемых явлений, имеющих непосредственное отношение к нашей работе, не только в этнополитологической, но и в общественно-политической литературе в настоящее время становится феномен мультикультурализма. За прошедшие почти сорок лет с момента своего официального провозглашения мультикультурализм превратился в один из примечательных маркеров нашего времени. Не случайно известный социолог из гарварда Н. глейзер констатировал уже более десяти лет назад: «Мы все стали мультикультуралистами» [Glazer, 1997]. Действительно, если не практика, то, по крайней мере, риторика мультикультурализма из северной Америки, Западной европы и Австралии сегодня распространилась буквально по всем континентам [Benhabib, 2002;

Braun, Kloose, 1995; Fleras, 2009; Goldberg, 1994; Multiculturalism and Political Theory, 2007; Parekh, 2000]. с нею уже должен считаться полиэтничный Китай, принявший официальную доктрину многонациональной китайской нации. Показательно, что в церемонии открытия олимпиады 8 августа 2008 г. участвовали дети, одетые в традиционные костюмы различных этнических общностей страны. о необходиhttp://www.ojkum.ru/ мости и значении этого явления говорят уже в более моноэтничных южной Корее и японии [Graburn, Ertle, Tierney, 2008; Multicultural Japan, 2001]. Все чаще тематика мультикультурализма выносится на повестку дня и у нас в России [например, Куропятник, 2000; Малахов, 2006]. однако попытка понять «с наскока», что же скрывается за этим привлекательным словом, которое открывает широкое поле для различных коннотаций, обречена на провал. Практика мультикультурализма даже в одной стране оказывается слишком многообразной и противоречивой в своих проявлениях. В массиве существующей литературы по данной проблеме нас сразу захлестывает многообразие взаимоисключающих трактовок и репрезентаций интересующего нас концепта. Часто здесь обнаруживаются разного рода «буквальные» определения этого явления. Например, «мультикультурализм является одним из самых характерных проявлений актуализации горизонтальных, ризосоматических культурных взаимодействий, характеризующих важнейший сдвиг в мировой культуре постсовременности» [глобализация и мультикультурализм, 2005, c. 178]. Но он же может фигурировать как «в первую очередь – антизападная идеология… [Tiedt and Tiedt, 1990, p. 7]. Не менее распространены утверждения, представляющие мультикультурализм «как значительное политическое явление в либерально-демократических странах»

[Poole, 1999, p. 3].

При всем плюрализме существующих репрезентаций не стоит затевать бесплодные дискуссии по уточнению сферы применения этого концепта, так как сложившуюся с ним ситуацию разъяснил один из компетентных авторов: «К сожалению, названия в политике обуславливаются политическими мотивами, а не стремлением привести их в соответствие с общественным предназначением, как это и произошло в случае с «мультикультурализмом». В настоящее время этот термин уже слишком глубоко укоренен в общественный дискурс Канады, и он стал неотъемлемой частью дискурса других иммигрантских стран, чтобы его можно было заменить на какой-то другой. Но мы не должны позволять слову «мультикультурализм» определять находящуюся за ним политическую реальность (здесь и далее выделено мною – А.К.), целью которой было предложить более благозвучный термин для процесса интеграции…» [Kymlicka, 2004, p. 59]. Интеграция каких субъектов здесь имеется ввиду, можно понять из высказывания другого специалиста: «В чем же… особенность нынешнего «мультикультурализма»? Думаю, она заключается прежде всего в том, что господствующая идеология и воплощающие ее практики сил, сохраняющих статус-кво, пока способны удерживать политическую разумность на уровне всего лишь «уважения» к этнокультурным и другим особенностям «меньшинств» [Капустин, 2007, c. 133].

Действительно, несмотря на противоречивость мнений об истоках возникновения мультикультурализма, можно вполне определенно утверждать, что он явился реакцией на возрастающее общественно-политическое значение расовых, этнических, диаспоральных и «новых социальных групп». В силу разнообразия этих новых социально-политических субъектов у мультикультурализма возникли сначала предшественники в лице «политики признания», или «политики позитивного действия». Как указывал известный канадский политолог Ч. Тейлор, сферой приложения политики признания явились подвергавшиеся ранее дискриминации общественные группы, основанные на гендерных, сексуальных, расовых, этнических, языковых и, конечно, национальных особенностях [Taylor, 1992, p. 27–28). Не случайно и мультикультурализм иногда трактуется как «теория либерального плюрализма, основанная на идее признания» [Day, 2000, p. 210]. следует также учитывать важную роль еще одного направления современного либерализма – политики «идентичности», наиболее значимой для сША, все объекты которой включаются в поле мультикультурализма [Kymlicka, 2004, p. 9; Хантингтон, 2004]. Изменившиеся оценки заставили обратить внимание на то, что, например:

«американское общество состоит из множества расовых и этнических общностей. Каждая из них характеризуется собственной, отличной от других культурой. Белая англосаксонская элита, занимающая доминирующее положение в американском обществе, подавляет эти культуры и дискриминирует представителей расовых и этнических меньшинств, вынуждая их принимать англо-протестантскую культуру... Америка не должна стать обществом с единой всепоглощаюшей культурой. Теории плавильного тигля и томатного супа не соответствуют сущности Америки. Америка должна представляться мозаикой, «салатом» – или даже «пюре» [Tiedt and Tiedt, 1990, p. 7]. однако основным объектом мультикультурализма стали общности, характеризующиеся самобытной культурой, выраженной, прежде всего, в специфике языка, т. е. «этнические группы». осознание сложившейся в этой сфере ситуации политическими элитами привело их к выводу, что «этнокультурное разнообразие является общественной проблемой, которая нуждается в бюрократическом разрешении» [Mackey, 1999, p. 19]. В результате мы получили новое направление внутренней политики ряда стран, которое и стало называться «мультикультурализм». Приведенные предварительные замечания дают со всей очевидностью понять, что данное явление не сводится к какому-то одному измерению, и поэтому понять смысл его политического вектора можно только в общем контексте «этнического разнообразия»

рассматриваемой страны или какого-нибудь другого объекта.

При всем теперь впечатляющем масштабе распространения идеи и политики мультикультурализма, их значимости для такой страны АТР, как Австралия, особом внимании исследователей к варианту, сложившемуся в сША, следует учитывать, что впервые эту политику официально провозгласила в 1971 г. Канада. Данное обстоятельство не явилось простой случайностью, его появление было обусловлено рядом исторических причин и условий, создавших уникальную этнополитическую ситуацию в этой стране. Поэтому некоторые авторы относят истоки мультикультурализма еще к событиям включения в 1760 г. Новой Франции в состав британских владений (см. Day, 2000).

Канадская инициатива затем оказала влияние на принятие соответствующих программ в других странах, прежде всего в сША. Вполне естественно, что мультикультурализм получил наиболее полное и, на первый взгляд, вполне успешное выражение именно в этой стране.

Не случайно многие специалисты и общественные деятели, в частности, профессор Д. Крилмен (ун-т Нью-Брансуик) уверены: опыт Канады в области мультикультурализма – пример для подражания во всем мире [Канада: единство в многообразии, 2006, p. 61]. Эту уверенность разделяет и известный политический философ У. Кимлика (ун-т Квинс, Кингстон): «Канада является сегодня мировым лидером в трех наиболее важных областях этнокультурного взаимодействия:

в проведении иммиграции, в отношениях с коренным населением и в урегулировании национализма меньшинств [Kymlicka, 2004, p. 3]. Достижения страны наглядно подтверждали и социологические данные.

отчет по результатам опроса, проведенного еще в 1988 г., показал, что 76% из опрошенных 2000 взрослых респондентов согласились с утверждением, что мультикультурализм «делает Канаду лучшей страной для проживания» [Day, 2000, p. 23]. еще более впечатляют данные 1999 г., показавшие, что уже более 83% канадцев считали многокультурность одной из самых значимых характеристик своей страны [Владимирова, 2004, c. 52]. Не случайно заслуги Канады в области мультикультурализма получили высокую оценку, в частности, у такой международной организации, как юНесКо [Канада: единство в многообразии, 2006]. Кроме того, эта страна активно развивает многосторонние международные программы, включая африканские ( и 1988 гг.), программу Пасифик (1989–2000 гг.), Франкофонию и др.

Достигнутые, в том числе и на поприще мультикультурализма, успехи дают основание Канаде претендовать на особое место в мире как лидера «средних» стран и посредника между «великими» державами.

В силу указанных причин, как мне представляется, именно изучение канадского варианта мультикультурализма позволяет получить наиболее целостное представление о характере соотвествующей этнополитической ситуации в стране, эффективности и основных проблемах, возникающих при реализации конкретного варианта этнической политики в условиях демократического общества и федерального государства. Несомненно, канадский опыт имеет важное значение для других стран, еще только примеряющих для себя рассматриваемое политическое явление, в том числе и для России.

К сожалению, приходится констатировать, что именно политический аспект данной проблемы изучен в нашей литературе явно недостаточно, притом что лингвистические, литературоведческие и культурологические ее составляющие уже получили достаточное освещение [например, Жукова, 2004; 2005].

Пытаясь постигнуть канадский мультикультурализм, следует учитывать, что в настоящее время он представляет собой очень многостороннее явление даже в политической сфере [см., например, Коленко, 2006; Burnet, 1988; Fleras, Elliot, 1992; Hryniuk, 1992; Parekh, 2000 и др.]. Эта политика реализуется не только на правительственном, но и на провинциальном уровне, а также в деятельности муниципальных органов. лидером здесь является провинция саскачеван, принявшая еще в 1974 г. собственный Акт о мультикультурализме.

Историк Р. Дей считает, что нам уже как минимум «…необходимо различать три основных варианта применения термина «мультикультурализм»: для фиксации (конструирования) факта канадского разнообразия, для создания социального идеала и для описания и разработки правительственной политики или акта, являющихся ответом на эту реальность и попыткой воплощения в жизнь представленного идеала» [Day, 2000, p. 6]. Важную характеристику рассматриваемого явления приводит другой автор: «Политика мультикультурализма была… обусловлена реальностью вызовов, связанных с появлением в Канаде многообразных в этническом отношении иммигрантов» [Minhttp://www.ojkum.ru/ nelle, 2002, p. 136]. Действительно, после либерализации миграционного законодательства, выразившейся в принятии в 1967 г. балльной системы для отбора потенциальных кандидатов и Закона об эмиграции 1978 г., потоки мигрантов кардинально изменили численность и характер канадского населения. Иммиграция, приводящая теперь в страну от 200 до 225 тыс. новых граждан в год, обеспечивает около 60% общего прироста населения. В этом смысле очень показательно то, что если в 1977 г. в стране проживало только 23,4 млн чел., то к 2009 г. численность ее населения уже превышала 33,5 млн чел. [Reitz, Banerjee, Mai Phan, Thompson, 2009]. еще одним следствием миграционных процессов стало существенное изменение этнического состава населения Канады. К середине 90-х гг. уже ни одна этническая общность здесь не имела абсолютного преобладания, так как даже англоканадцы составляли около 40% населения страны, а франкоканадцы – примерно 27%. По данным некоторых авторов, в Канаде в настоящее время фиксируются представители почти 200 различных общностей, включая «первые нации» (индейцы и эскимосы), «внутренние нации» (англоканадцы и франкоканадцы) и многочисленные этнокультурные группы (диаспоры иммигрантов), говорящие примерно на 150 языках. Не случайно все чаще ее определяют как страну меньшинств [Черкасов, 2003; Данилов, 2006; Dewing, Leman, 2006]. Произошедшие перемены наметили новые тенденции в развитии канадской государственности. если в начале 90-х гг. известный философ с. Жижек отмечал: «Риторика мультикультурализма может рассматриваться как стремление Канады сознательно стать не нацией-государством, а многонациональным государством, в котором все нации могут найти свое место...» [Zizek, 1991, p. 165], то через пятнадцать лет Э. Теппер (Карлтонский ун-т, оттава) уже утверждал:

«Канада сегодня представляет один из первых образцов государства постмодерна, являющегося политией диаспор, и в этом смысле оно становится моделью завтрашнего дня для всего мира» [Канада: единство в многообразии, 2006, c. 60]. В свете приведенных данных становится понятно, почему вопрос об администрировании «этнокультурного плюрализма» должен был стать одним из ведущих направлений канадской политики.

однако не стоит полагаться только на оптимистичный настрой официальных заявлений и отчеты безусловных сторонников этой политики, утверждающие, например, что «…проблема канадского разнообразия уже давно была решена, так как мультикультурализм являлся реальностью канадской жизни задолго до того, как европейские переселенцы прибыли, чтобы присоединиться к коренному населению северной части обширного континента» [Department of the Secretary of State, Multiculturalism. Being Canadian, 1987, p. 3].

Провозглашение мультикультурализма очень скоро вызвало в стране критическую реакцию. Так, К. Петер определял его как миф, «основывающийся на благозвучии либеральных идеалов, но отнюдь не на эмпирической реальности канадского общества» [Peter, 1981, p. 65].

Другие авторы увидели в этой политике «опасность ослабления национальной идентичности страны» [Gwyn, 1996, p. 141] или представляли ее как одну из «темных сторон нации» [Bannerji, 2000]. Известный публицист Н. Биссундат (уроженец Тринидада) в своей книге «Торговля иллюзиями: культ мультикультурализма в Канаде» пишет, что поощрение правительством культурного разнообразия и потворство этническим различиям привели к внедрению среди иммигрантов «психологии обособления» от основной культуры общества вместо того, чтобы помочь им интегрироваться в канадскую социальную «фабрику» [Bissoondath, 2002, pp. 42–44]. Другой автор (я. Мартель) образно описывает современную мультикультурную Канаду как крупнейшую гостиницу мира, в которую вы можете привозить свой культурный багаж, а правительство гарантированно предоставит вам обслуживание занимаемой комнаты, горячую воду и демонстрацию по телевидению столь приятных «Репортажей о культурном наследии»

[цит. по Sarkar, 2007, p. 115]. Поэтому для оценки политики мультикультурализма будет более целесообразным опираться не столько на ее риторику, сколько на реальный вклад в решение насущных проблем страны.

Проблема Квебека и первые шаги мультикультурализма в Канаде. столь полярные оценки рассматриваемого направления политики возникли, конечно, не случайно. они отражают противоречивый характер, присущий в полной мере содержанию самой политики канадского мультикультурализма, а также поставленным перед ней целям. Формальным ее началом принято считать речь 8 октября 1971 г.

премьер-министра Канады от либеральной партии Пьера Трюдо в Палате общин парламента, начинавшуюся словами: «господин спикер, я счастлив, что могу объявить сегодня утром Палате – правительство приняло все рекомендации Королевской комиссии по вопросам билингвизма и бикультурализма…» [Multiculturalism and Citizenship Canada, 1985, p. 15]. однако для того, чтобы такие слова были произнесены, государству, обществу и политикам пришлось пройти непростой путь. В течение длительного времени основной курс в отношении неанглоканадской части населения был направлен на ее безоговорочную ассимиляцию. страна была открыта, в основном, для иммигрантов из Великобритании. Все основные вопросы этнического характера даже в официальных документах и научных работах жестко рассматривались через концепт «раса». Некоторые изменения в базовых терминах политического дискурса Канады произошли только после Второй мировой войны. Вместо неблагозвучного слова «ассимиляция» стали говорить об интеграции, а затем и слово «раса»

заменили на «разнообразие» [Day, 2000, p. 172]. однако еще находившийся у власти уже в 1957–1963 гг. премьер-министр страны и лидер партии прогрессивных консерваторов Джон Дифенбейкер последовательно отстаивал идею «бездефисного канадства», отрицающую значимость каких-либо расовых или этнических его составляющих.

Точно также в начале 70-х гг. он выступал и против мультикультурализма, видя в нем лишь «манипуляции либералов для обеспечения преимущественной поддержки электората» [Oliver, 2006].

Реальное положение дел стало меняться после прихода к власти в 1963 г. бывшего министра иностранных дел, лауреата Нобелевской премии мира 1957 г., главы либеральной партии страны лестера Пирсона. одним из шагов нового правительства и стало создание под руководством премьера Комиссии по билингвизму и бикультурализму («Комиссия Би и Би», сопредседатель Андре лорендо). Перед ней была поставлена задача: «Проанализировать существующее положение в области билингвизма и бикультурализма в Канаде и осветить его состояние, рекомендовать, какие шаги должны быть сделаны для развития Канадской Конфедерации на основе равного партнерства двух ее основных рас, принимая во внимание вклад в культурное обогащение Канады, осуществляемый другими этническими группами, и предложить меры, которые следует предпринять по сохранению этого вклада» [Sarkar, 2007, p. 109]. Проехав всю страну «от океана до океана», члены Комиссии предложили свои рекомендации только в 1967 г. Примечательно, что и в этом, и в других документах 1960-х гг. ни о каком мультикультурализме не было и речи. Цели и задачи Комиссии Пирсона были заложены уже в ее названии. Дело в том, что еще к 60-м гг. ХIХ в. Канада оформилась как двунациональная страна, составленная, в основном, англоканадской (до 60%) и франкоканадской (квебекской – около 30%) общностями (на долю остальных этнических групп приходилось соответственно лишь 10% населения [Leman, 1999]. Когда в 1839 г. в колонию прибыл лорд Дарем, входивший в кружок Дж. ст. Миля, для расследования причин произошедших в 1837–1838 гг. восстаний, он, как и многие английские либералы, думал, что проблема заключается в «требовании более ответственного и демократического правления». однако канадская реальность оказалась совершенно иной, и Дарем был вынужден написать в своем отчете: «я ожидал найти противоречие между правительством и народом, но я обнаружил две воюющие нации в недрах одного государства». Поэтому и этот либерал призвал к скорейшей ассимиляции франкоканадцев [cit. оn Kymlicka, 1995, Р. 55]. Но, несмотря на все предпринятые за двести лет усилия, англоканадцы так и не смогли не то что ассимилировать, но даже примирить с собой квебекцев.

сейчас можно часто встретить утверждения вроде такого: «Квебек был возрожден как ключевое средство для того, чтобы отличать Канаду от соединенных Штатов» [Harney, 1989, p. 65 cit. оn Day, 2000, p. 63]. однако, как это часто бывает, реальность не совсем соответствует ее интерпретациям. История страны начиналась с образования в ХVI столетии французских колоний в северной Америке. Первый губернатор был назначен в Канаде еще в 1540 г. В течение продолжительного периода французы и англичане вели между собой войны при активном вовлечении различных групп индейцев за господство в этой части континента. После неудачного участия в семилетней войне Франция не смогла поддерживать свои американские колонии, и в 1760 г. Новая Франция перешла под контроль Великобритании.

Новое положение территории было узаконено, в частности, Королевской прокламацией георга III от 1763 г. В связи с началом войны за независимость сША для стабилизации положения в северных колониях британским правительством был принят Квебекский акт об автономии, который гарантировал позиции Римской католической церкви и французского языка в провинции. После образования сША в 1776 г. от 40 до 100 тыс. колонистов, сохранивших верность британской короне (лоялисты), должны были переселиться в Канаду, усилив позиции англоканадской общины. Потерпев поражение в вооруженной борьбе, идеологи и лидеры франкоканадской общины поставили основной целью сохранение своей самобытности в условиях британского давления. В свою очередь, британская, а затем канадская администрация самим фактом существования этой общности были поставлены в такие условия, что они не могли принять ни одноhttp://www.ojkum.ru/ го важного решения без поддержки франкоканадцев. Показательно, например, что принятый в 1791 г. Конституционный акт должен был разделить колонию Квебек на две части: Верхнюю Канаду, населенную примерно 10 тыс. английских поселенцев и небольшим количеством французских, и Нижнюю Канаду, в которой находилось свыше 140 тыс. французов и около 10 тыс. англичан. однако после восстания л.-Ж. Папино (1837 г.) следующий юнион Акт 1840 г. снова объединил эти административные образования в единую колонию Канада.

Даже после придания колонии статуса доминиона в 1867 г. положение франкоканадцев, сконцентрированных, в основном, в провинции Квебек, занимающей 16% общей территории, мало изменилось.

однако в пределах своей лимитированной автономии они смогли не только сохранить свою культурно-конфессиональную самобытность, но и успешно сопротивляться попыткам ассимиляции за счет более высокой рождаемости, подкрепленной ценностями католицизма [Акимов, 1999; Тишков, 1977; Тишков, Кошелев, 1982].

о современных настроениях квебекцев, оказавшихся британскими подданными более 200 лет назад, можно судить, обратившись к произведениям франкоязычных публицистов и литераторов. они наглядно демонстрируют, что многие франкоканадцы так и не смогли до настоящего времени пережить отказ от них родной страны.

Эта боль ощущается даже у современных авторов, например: «Культурно усталая и ослабленная французская Канада в течение долгого времени бредет через бесконечную зиму, и все же каждый раз, когда солнце пробивается через плотные облака, закрывающие небо, невзирая на нашу слабость, нашу болезненность и утрату иллюзий, мы снова начинаем надеяться, что весна придет» (юбер Аквин). очень показательно, что для описания «идентичности» квебекцев исследователи часто используют метафоры «бессознательного» и «травмы».

Например: «Эта травма повторяется (бессознательно) в каждом малодушном поступке нашей общности, в каждой упущенной встрече с Историей, и этот феномен объясняет трудности взросления Квебека, его арестованное развитие». Когда же речь заходит об оценке положения франкоканадцев в стране, стиль авторов становится предельно жестким. Так, Пьер Валлериер в своей работе резко констатировал:

«…все квебекцы были (и остаются) ниггерами» [cit. on Maclure, 2003, p. 20]. Даниэль Тенгвей также не выбирал выражения, когда писал:

«Как «дегенеративная франкоговорящая эрзац-культура» культура Квебека может быть самоопределена только в категориальной опhttp://www.ojkum.ru/ позиции аутентичной франкоговорящей культуре самой Франции…»

[Ibidem, p. 59]. если не учитывать представленные настроения, то будет трудно понять последующие события, связанные с движением за независимость Квебека.

Франкоканадцы долгое время не стремились особенно выходить за рамки своей «коммюнитер» (общности). Тем более, что у них были и свои проблемы помимо англоканадского давления, так как в экономическом и некоторых других отношениях Квебек долгое время оставался типично «депрессивным» регионом. отношение квебекцев первой половины ХХ в. к событиям, происходившим за пределами их родной провинции, наглядно отразили конскрипционные кризисы и вызванные ими столкновения во время мировых войн. Дело в том, что франкоканадцы не отождествляли себя с Британской империей и не желали отправляться воевать за ее интересы. ситуация в Квебеке стала меняться в начале 60-х гг. прошлого века, когда здесь произошла так называемая «тихая революция».

Пришедшая в это время к власти либеральная партия Квебека предприняла ряд преобразований по модернизации и демократизации своей провинции. Было решено также провести несколько важных мер, направленных на сохранение своей языковой и культурной самобытности. Как полагает У. Кимлика, смысл произошедших перемен заключается в том, что «до «тихой революции» большинство квебекцев придерживались аграрных, католических, консервативных и патриархальных ценностей. Быть «квебекцем» сегодня просто означает являться членом франкофонского сообщества Квебека»

[Kymlicka, 2004, p. 193]. Параллельно с общими преобразованиями в 60-е гг. наблюдается рост самосознания и политической активности франкоканадцев, который связывается, наряду с другими причинами, с образованием нового среднего класса в лице интеллектуалов, художников, журналистов, социальных работников и др. Именно эта социальная группа стала основой квебекской партии, пришедшей в 1976 г. к власти и взявшей курс сначала на развитие самостоятельности провинции, а затем на ее отделение от канадского государства [Ship, 2005, p 78]. Вероятно, свой вклад в развитие событий внес визит в Квебек в июле 1967 г. президента Франции Ш. де голля, который во время своего выступления на митинге закончил речь словами: «Да здравствует свободный Квебек!» Из-за разразившегося политического скандала этот визит пришлось досрочно завершать [Коленко, 2006; саркизян, 2002, c. 106].

очевидно, что новые реалии, наглядно продемонстрировавшие стремление квебекцев к изменению своего положения в Канадской Федерации, были учтены Комиссией по билингвизму и бикультурализму. Можно вообще утверждать, что деятельность Комиссии и ее решения были направлены, прежде всего, на урегулирование отношений с франкоканадской общностью после очевидного провала прежнего курса на ее ассимиляцию. Изменение во взглядах на значение Квебека наглядно сформулировал в 1965-м в работе с красноречивым названием «оплакивание нации. Крах канадской национальной идеи» Д. грант: «Быть канадцем – это значит строить вместе с франкоканадцами более упорядоченное и стабильное общество, чем либеральный эксперимент, имеющий место в США» [цит. по: Коленко, 2003, c. 101]. Не менее примечательно, что реализовать предложенные рекомендации должен был уже новый премьер-министр страны, франкоканадец по происхождению, но убежденный федералист П. Трюдо, избранный на этот пост в 1968 г.

Длительность политической карьеры (находился у власти сначала по 1979 г., а затем с 1980 по 1984 гг.) нового лидера страны во многом определила принятие и закрепление мультикультурализма в канадском обществе. обращает также внимание на себя тот факт, что одной из акций нового Кабинета стало принятие в 1969 г. Закона «о билингвизме», придававшего французскому языку уже статус второго официального языка в государстве. На базе федерального закона правительство Квебека в 1974 г. приняло собственный нормативный акт, объявляющий французский основным в провинции.

В частности, в соответствии с данным постановлением предусматривалось, чтобы на каждом предприятии, где было занято более работников, все взаимодействие между сотрудниками должно было происходить только на французском языке [Клоков, 2003, c. 122;

Ship, 2005, p. 83]. Ряд мер предполагалось также реализовать для поддержки французской культуры [Dewey, 2002].

Но вскоре обнаружилось, что принятый курс не соответствовал, например, реалиям западных провинций, где находилась многочисленная украинская диаспора – более 1 млн (здесь и далее данные на 2001 г.). следовало также учитывать и наличие в стране достаточно крупных итальянской (1,15 млн), польской (около 0,8 млн), немецкой, китайской (более 0,8 млн) и некоторых других диаспор [Комкова, 2003]. Поэтому формулировки официальных документов были изменены на билингвизм и мультикультурализм [Sarkar, 2007, p. 109]. Итогом всей этой подготовительной деятельности и явилось официальное принятие термина «мультикультурализм». Как позднее отмечал очень компетентный в этом вопросе сенатор Д. оливер, «в классической традиции канадского компромисса федеральное правительство приняло официальную политику мультикультурализма в качестве дополнения к ранее провозглашенной политике официального бикультурализма» [Oliver, 2006].

Принятые в октябре 1971 г. решения, в частности, предусматривали:

• поддерживать культурные группы в сохранении и развитии своей идентичности;

• содействовать всем членам культурных групп в преодолении культурных барьеров и полном включении в канадское общество;

• обеспечивать творческое взаимодействие и взаимообмен всех культурных групп Канады в интересах национального единства;

• помогать иммигрантам в овладении хотя бы одним из официальных языков Канады [Dewing, Leman, 2006].

Практическая реализация поставленных целей сначала была возложена на Управление по мультикультурализму при государственном департаменте. Затем в 1973 г. было учреждено специальное Министерство мультикультурализма (первым министром стал стенли Хайдаз), функции которого заключались в том числе и в контроле за исполнением мультикультурных инициатив различными государственными департаментами (преобразовано в 1991 г. в Министерство по вопросам мультикультурализма и гражданства). с целью обеспечить более тесное взаимодействие с этническими объединениями был также образован Канадский консультативный совет по мультикультурализму из 100 человек, который должен был помочь включить эти объединения в процесс принятия решений (сенатор Д. оливер был одним из членов этого совета). Профильные комитеты также появились и в канадском парламенте. Здесь будет уместно вспомнить, что первая федерально-провинциальная конференция по мультикультурализму состоялась еще в мае 1985 г. в Виннипеге по инициативе профильного комитета Палаты общин [Pal, 1995, p. 139].

очень скоро выяснилось, что мультикультурализм является довольно затратным делом, и в течение первой декады на специальные инициативы по языковой и культурной поддержке было направлено около 200 млн канадских долларов. Позднее финансирование мультикультурных программ пришлось значительно увеличивать. Тем не менее, оказалось, что и в своем переформулированном виде эта политика не вполне оправдывала возлагавшиеся на нее надежды по обеспечению стабильности в стране.

Для понимания причин последующих дебатов и смысла произведенных корректировок в понимании мультикультурализма следует обратить внимание на два момента. Во-первых, несмотря на продекларированную защиту интересов различных групп, сам основоположник политики П. Трюдо придерживался несколько других взглядов по поводу ее основной цели. В частности, он утверждал:

«Национальное единство, если оно что-нибудь да значит в самом глубоком индивидуальном смысле, должно быть основано на доверии к собственной индивидуальной идентичности; только отсюда может вырасти уважение к другим идентичностям и желание принять соответствующие им идеи, позиции и допущения. Эффективная политика мультикультурализма может помочь нам создать это необходимое доверие. она может сформировать основу такого общества, которое будет основываться на честных правилах игры для всех» [cit. on Oliver, 2006]. Даже из не очень пространной выдержки можно увидеть приверженность этого политического лидера традиционным либеральным представлениям об абсолютном приоритете отдельного индивидуума. Во-вторых, как позднее показал известный критик абсолютизации концепции индивидуальных прав У. Кимлика, «Трюдо надеялся, что имея всего лишь один документ, выражающий стремления канадцев, можно будет обеспечить лояльность всего народа Канаде как целой стране, а не отдельной ее провинции или региону....По мере распространения этот документ получил поддержку прежде всего в англоговорящей Канаде. Большинство англоканадцев признают и сегодня, что Конституция страны должна отражать и распространять панканадскую идентичность, основанную на равенстве гражданских прав» [Kymlicka, 2004, pp. 148–149]. справедливости ради следует отметить, что подобную установку разделяют и некоторые франкоканадские интеллектуалы. В частности, политолог Жан-Пьер Дерриеник в свой работе «Замечания по поводу иллюзии квебекской независимости» утверждал моральное превосходство либерального индивидуализма («политического атомизма»). По его мнению, только индивид может законно пользоваться правами. Различные общности – национальные, культурные и т. д. – он считал лишь чистой эманацией индивидуальных желаний составляющих их представителей [cit. on Maclure, 2003, р. 100–101]. однако подобные примеры не опровергают стремления основной части квебекцев к признанию их как особой общности. Так что, говоря другими словами, в своем стремлении нормализировать отношения с франкоканадцами федералисты использовали либеральные установки, которые отражали понимание проблемы и позицию только одной из общностей страны, но при этом ей придавался универсальный характер. В такой ситуации, как показал П. Куломб, «требования, выдвинутые во имя коллективных интересов, подобные тем, что были сделаны франкоканадцами, могли быть отвергнуты ради поддержания равенства между индивидами. Тем не менее, общности, подобные квебекцам, искали формы взаимодействия, которые находились за пределами существующих законов против дискриминации и регулирующих языковые взаимоотношения. они требовали признания и своих языков именно как члены особого, вполне сформированного общества в рамках общего канадского государства» [Coulombe, 2000, p. 280].

Не удивительно, что вместо ожидаемого смещения акцента общественных дискуссий на обсуждение собственно проблем языка и культуры, мультикультурализм, а точнее говоря, вопрос о положении основных наций и этнических общностей страны, по-прежнему оставался в политическом фокусе. Камнем преткновения здесь снова стала позиция франкоканадцев, требующих признания особого статуса для своего общества, а благоприятную основу для включения этой проблемы в общенациональную «повестку дня» создал начавшийся вскоре в стране процесс принятия Конституции. однако теперь отношения с Квебеком приобретали самостоятельное значение, и в силу их особой значимости они вышли из рамок собственно политики мультикультурализма, оставаясь во многом в пространстве бикультурализма.

Движение за принятие и изменение Конституции. Начало «периоду активных действий» положил подготовленный в 1979 г. правительством Квебека документ, озаглавленный «Квебек-Канада: новый подход. Предложения правительства Квебека о новом взаимодействии среди равных: суверенитет-ассоциация». Для укрепления своих позиций сторонники идеи об особом положении своей общности («сепаратисты») провели 17 октября 1980 г. по инициативе Квебекской партии первый референдум в провинции. В бюллетень для его участников был вынесен следующий вопрос: «Правительство Квебека обнародовало свои предложения по заключению нового соглашения с остальной Канадой, основанные на принципе равенства наций. Это соглашение предусматривает за Квебеком право на принятие собственных законов, сбор налогов и установление внешних связей – другими словами, признание его суверенитета. В то же время мы готовы поддерживать с Канадой экономический союз, сохранить общую валюту. любые изменения в политическом статусе, вытекающие из данных условий, могут быть осуществлены путем всенародного одобрения на референдуме. В свете всего вышеизложенного, готовы ли вы предоставить правительству Квебека мандат на обсуждение предложенного соглашения между Квебеком и Канадой?» В ходе предварительных дебатов определилась новая расстановка сил, выразившаяся в образовании «Комитета нет» идее референдума во главе П. Трюдо, при участии К. Риана – издателя ле Девуар – и ряда других политических и общественных деятелей. Им противостоял «Комитет да» – президент Р. левеск – глава квебекской партии, члены правления Ж. Паризо – министр финансов и К. лоран – министр культурного развития. На референдуме победу с результатом «да» – 40,44%, «нет» – 59,56% одержали федералисты [Quebec Referendum, 1980].

сам факт проведения референдума и его результат существенно повлияли на процедуру формирования Конституции страны.

Кульминационным моментом в развитии событий, повлиявших и на судьбу канадского государства и определивших состояние мультикультурализма, стало принятие Конституционного Акта 1982 г. Этот Акт был признан британским парламентом и утвержден 17 апреля елизаветой II. Значение документа заключается в том, что он оформил полную независимость Канады и преобразовал существовавший набор британских законов в основной закон страны. В его текст была также включена Хартия прав и свобод, содержащая положение о политике мультикультурализма. Пункты 15 (1) и (2) Хартии утверждали равенство индивидов перед законом, их право на равную защиту законом и гарантировали защиту от любых видов дискриминации, основанной на расовом, национальном или этническом происхождении, цвете кожи, религии, поле, возрасте или психической недееспособности. Конституционный Акт также определял формальные механизмы и порядок внесения изменений в Конституцию [Brooks, 2000, рр. 103–104]. Но некоторая неопределенность ситуации с решением вопросов конституционного характера (Акт о Конституции 1867 г.

предоставлял соответствующие полномочия только правительству) в условиях демократии привела к тому, что действия оттавы во время их обсуждения в 1981 г. вызвали противодействие со стороны провинций Квебек, Манитоба и Ньюфаундленд, сделавших запросы по этому поводу в свои провинциальные суды. В конце концов, только правительство Квебека во главе с Р. левеском не подписало соглашение о Конституции. однако Акт все же был принят и утвержден Конституционным судом страны. Решение Квебека многими, включая будущего премьер-министра от партии прогрессивных консерваторов Б. Малруни, было оценено как предательское. В свою очередь, отказ остальной Канады принять во внимание позицию франкоканадцев вызвал не менее резкие отклики в их среде. В этом отношении показательна оценка произошедших событий философом Ж. Маклюр:

«если до 1982 г. еще было возможно рассматривать Канадскую Федерацию как многонациональное единство, основанное на соглашении между народами-основателями Канады, то затем такое состояние было нарушено в результате односторонних действий федерального правительства и остальных провинций, которые не признали право квебекцев на самоопределение, но приняли Хартию, дающую право в любое время отменять провинциальные законы» [Maclure, 2003, рр. 98–99]. Возникшее противостояние было слишком серьезным, чтобы его можно было просто проигнорировать, поэтому стало ясно, что придется искать новые пути для урегулирования создавшегося положения.

Примечательно, что именно к концу 70-х – началу 80-х гг. относятся важные перемены и в сфере мультикультурализма. Здесь я обращусь к компетентному мнению сенатора оливера, признавшего, что в это время происходит «перенос акцента в политике с проблемы сохранения культуры на межрасовые отношения, межкультурную коммуникацию и участие различных общностей в общей интеграции. Причину произошедших изменений этот политический деятель связывал с влиянием новых иммиграционных правил, в результате которых с 1976 г. основная часть прибывающих в Канаду мигрантов была уже не из Австрии, германии, греции, Нидерландов и Франции, а из гайяны, гонгонга, Индии, ливана, Филиппин и ямайки. Как следствие новой реальности, в стране стали наблюдаться проявления расистского экстремизма, вызвавшие критику существовавшего варианта мультикультурализма в парламентских комитетах, в частности Комитета по видимым меньшинствам» [Oliver, 2006]. Мнение политика, в общем-то, разделяет и философ: «Разные люди пытались постигнуть «реальные» намерения лиц, ответственных за принятие решений, которые первыми утверждали в 1971 г. политику мультикультурализма. Но все эти попытки оказались в конце концов безрезультатными. Теперь мы хорошо знаем, что в обосновании политики мультикультурализма не было сколько-нибудь проработанной теории. она была наспех принята прежде всего как средство устранения оппозиции явно привилегированному положению французского и английского языков, которое имплицитно было заложено в принятии официального билингвизма… В любом случае эта политика претерпела с 1971 г. драматические изменения, так как была вынуждена приспосабливаться к новым потребностям и вызовам очень часто по принципу ad hoc. Поэтому, чтобы понять истинное значение мультикультурализма, мы должны оценивать его практические результаты.

Как только мы сделаем это, станет понятно, что мультикультурализм является воздействием, которое Канада пытается оказывать на иммигрантов для того, чтобы интегрировать их в свои общественные институты» [Kymlicka, 2004, p. 40]. Не случайно с 1980-х гг. мультикультурализм все чаще оценивали как реакцию на появление в стране «третьей силы» неанглийского и нефранцузского происхождения [Leman, 1999; Pal, 1995, p. 138]. Фактически это означало, что планировавшаяся как единое направление политика билингвизма и мультикультурализма теперь была разделена на движение за конституционные изменения и комплекс мер по ускорению включения иммигрантов в канадское общество.

Мичлейкское соглашение (эпизод). смена Кабинета и некоторые другие обстоятельства несколько отодвинули урегулирование кризиса, вызванного односторонним принятием Конституционного Акта 1982 г. В качестве первого шага правительство Квебека во главе с Робером Бурассой разработало требования, которые должны были быть приняты правительством и получить закрепление в Конституции. «Залечить рану Квебека» попытался премьер Б. Малруни (находился у власти с 1984 по 1993 гг.), любимым выражением которого стало: «Вернуть Квебек в конституционную семью». Процедура принятия выдвинутых условий допускала, что соответствующее соглашение по внесению изменений в Конституцию могло быть достигнуто между премьер-министром и главами провинций, а затем – получено утверждение в компетентных органах законодательной власти. В апреле 1987 г. в летней правительственной резиденции на Мичлейк состоялась встреча глав провинций и канадского премьер-министра по обсуждению ситуации с Квебеком, в результате которой возникло Мичлейкское соглашение. Это соглашение предусматривало: 1) признание квебекцев как особого общества; 2) право на проведение провинцией самостоятельной миграционной политики; 3) выбор трех судей Верховного суда от Квебека; 4) ограничение сферы «федерального применения власти» в провинции; 5) наделение Квебека правом вето при обсуждении последующих изменений в Конституции. После того как принятый документ был передан на обсуждение провинций, Малруни, понимая всю ответственность момента, предупреждал:

«Непринятие соглашения значит отторжение Квебека». На утверждение соглашения было отведено три года – за столь длительный по политическим меркам срок некоторых его «подписантов» успели переизбрать. В общественном сознании стали возникать опасения, что предоставление особого статуса квебекцам может привести к аналогичным требованиям со стороны женских и других организаций. Большой резонанс вызвала при обсуждении документа позиция одного из лидеров аборигенных обществ страны Элиджа Харпера. В результате две провинции так и не утвердили соглашение к июню 1990 г., когда истекал срок его принятия [Tindall, 2000, p. 209].

Таким образом, инициатива, которая должна была стать триумфом для Малруни, обернулась для него серьезным поражением, негативно повлиявшим на репутацию его Кабинета. Рассматривая причину неудачи Мичлейкского соглашения, некоторые авторы объясняли ее антидемократическим характером самой процедуры его утверждения. Власти решили не выносить столь важный вопрос на референдум, а предпочли сугубо «элитистский» стиль принятия решения [Brooks, 2000, p. 107]. стало также очевидно, что общество, точнее, англоканадская его часть, оказалось не готово к признанию особого положения Квебека. «Настойчивость, с которой квебекцы требовали, чтобы их национальная автономия и идентичность были защищены, несмотря на то, что они разделяли общие с англоканадцами ценности, озадачила многих канадцев. По их мнению, подобный парадокс можно объяснить только прибегая к терминам иррационального «нарциссизма меньшинств по поводу своих особенностей» [Кymlicка, 2004, pр. 151–152]. Англоязычная Канада, по-видимому, так и не услышала ги Фрего, Мишеля Бруне и других представителей Монреальской исторической школы, попытавшихся показать, что квебекцы так никогда полностью и не приняли своего покорения в 1760 г. ее не убедил публицист ю. Аквин, предлоhttp://www.ojkum.ru/ живший «учесть все психологические проявления, обусловленные осознанием позиции меньшинства: самоистязание, мазохизм, чувство неполноценности, «депрессия», отсутствие энтузиазма и энергии – все то, что соответствует состоянию отчужденности, определяемом антропологами как «культурная усталость» [cit. on Maclure, 2003, p. 26]. В свою очередь, для квебекцев «этот провал добавил огорчений к обиде 1982 г. и послужил убедительной демонстрацией того масштаба, которого достигло в англоканадском символическом универсуме индивидуалистское, мононациональное видение страны» [Ibidem, 6].

сохранение неопределенности в отношении Квебека и изменение характера миграции стали причинами общественно-политических дебатов, прошедших в начале 1990-х гг. В это время в канадской политике доминировал конституционный вопрос: всего было проведено 12 общественных слушаний, организованных правительством, и много конференций [Brooks, 2000, p. 109]. На этом фоне происходят события, известные как Окский кризис (Oka crisis 1990 г.), которые показали необходимость внимания к еще одному вектору политики.

смысл кризиса выражается в вооруженном противостоянии сил провинциальной полиции Квебека и повстанцев индейской общности мохавов, заставившим обратить более серьезное внимание на проблему «исторического угнетения коренного населения» [Mackey, 1999, p. 112]. Некоторые из наиболее назревших вопросов были обсуждены на общественном форуме «Будущее Канады» (Гражданский форум), прошедшем в конце 1990 – начале 1991 гг.

Наряду с политическими проблемами на начало 1990-х гг. пришлась неблагоприятная пора в канадской экономике, которая вместе с другими причинами определила отставку правительства Б. Малруни. На короткий срок главой страны стал Ким Кембел, а в 1993 г. его сменил новый премьер-министр от либеральной партии Жан Кретьен (оставался на посту до 2003 г.) В этой непростой обстановке была предпринята еще одна попытка внести изменения в Конституцию, известная как Шарлоттаунское соглашение, состоявшееся 28 августа 1992 г. Действия федерального правительства в данном случае явились прямой попыткой предотвратить намерение сепаратистских сил провести следующий референдум по вопросу о независимости Квебека. Казалось, что организаторы этой акции в полной мере учли печальный опыт Мичлейка. Предлагаемый документ должен был быть принят на всеобщем референдуме; основные политические партии и, как написал даже канадский автор, разная «интеллигенция» поддержали его. если предыдущее соглашение в основном было сориентировано на Квебек, то новое являлось вариантом для всех. Здесь была реформа сената для западных провинций; защита прав аборигенов и предоставление им самоуправления; а в качестве противовеса – еще признание Квебека особым обществом и предоставление ему других преференций, в том числе 25% мест в Палате общин. однако в ходе референдума, состоявшегося 26 октября 1992 г., 54,5% участвующих в нем высказались против принятия этих поправок. Фактически 6 из 10 провинций, в том числе Квебек, сказали «нет» Шарлоттаунскому соглашению. Как оценил затем этот результат один из комментаторов, «англоканадцам показалось, что они дают кое-кому слишком много, франкоканадцам – что они получают слишком мало» [Brooks, 2000, pр. 108–109: Tindal, 2000, p. 211].

Но и отрицательные результаты предпринятых попыток внесения изменений в Конституцию страны сыграли свою роль. Прежде всего, утвердилась идея референдума как способа принятия конституционных изменений. Результаты референдумов также оставляли надежду на победу для сторонников независимости Квебека. В ходе всех произошедших событий и потрясений стало определяться еще одно политическое направление – интеркультурализм, которое должно было решать вопросы внутренних наций (национальных меньшинств) страны, в том числе Квебека [Kymlicka, 2004, p. 67]. однако после очередной неудачной попытки добиться конституционным путем признания своих требований правительство провинции во главе с Жаком Паризо твердо взяло курс на независимость, приведший в конце концов страну к очередному референдуму, который теперь должен был определить ее судьбу.

Несмотря на все попытки решить проблему другими путями, референдум о независимости Квебека состоялся 30 октября 1995 г.

На этот раз жители провинции должны были ответить на вопрос:

«согласны ли вы, что Квебек должен стать суверенным после официального предложения Канаде законопроекта о новом договоре экономического и политического сотрудничества, обеспечивающим будущее Квебека и данного соглашения от 12 июня 1995 г.». Во время подготовки к голосованию снова появился «Комитет нет» во главе с премьер-министром Ж. Кретьеном и главой либеральной партии Квебека Д. Джонсоном. Противостоящим ему «Комитетом да» руководили премьер-министр Квебека Ж. Паризо и глава федерального блока Квебека л. Бушар, ставший вскоре после этих событий главой партии и правительства Квебека.

об обстановке, сложившейся в этот период, можно судить по статье «Дайте высказаться канадской идее» в глоуб энд Мейл (4 ноября 1995 г.), «являющейся детальным описанием всех «расистских»

и «антиимигрантских» высказываний, сделанных квебекскими сепаратистами в ходе кампании. В своей основе, как отметил автор, квебекский сепаратизм представляет разновидность этнического сепаратизма, который по своей природе является изоляционистским, нетолерантным, а в своем наихудшем виде – и расистским... Мы отстаиваем идею, что все канадцы должны рассматриваться как полноправные граждане. В то же время мы выступаем против попыток представлять какую-то часть канадцев более чистыми, чем остальные, безотносительно к тому, как далеко уходит его или ее канадское происхождение. Мы придерживаемся мнения, согласно которому каждый должен иметь равные шансы на успех в своих начинаниях.

Но мы выступаем против этнического национализма, при котором люди с общей этничностью обладают самоуправлением, являются хозяевами в своем собственном доме. Мы выступаем за гражданский национализм, при котором люди различного происхождения объединяются под лозунгом общего гражданства, чтобы создать общество равных. Нашим является современный национализм: либеральный… толерантный и нечувствительный к цвету кожи. Это – все то, что Канада представляет миллионам людей, прибывающим сюда из других стран» [cit. on Mackey, 1999, p. 14–15]. Условия проведения референдума, как известно, были очень жесткие. Для признания независимости его сторонникам достаточно было получить 50% голосов +1.

Результаты голосования вполне отразили накал предварительной борьбы: «да» независимости сказали 49,42% участников, «нет» – 50,58% [Quebec Referendum, 1995]. Победа пускай и с минимальным перевесом противников отделения Квебека явилась результатом усилий не только канадских политиков, но и деятелей науки и искусств, а также рядовых граждан, которые обратились к франкоканадцам с призывом не разрушать единство страны. В сМИ также была развернута кампания, в пылу страстей которой сторонников независимости, как можно было уже убедиться, стали называть «расистами»

и давать им другие оценки, среди которых обвинение в нетолерантности было самым мягким. Позднее произошедшие события получили, например, и такие оценки: «Два лагеря, у которых практически отсутствовало политическое воображение, все же пытались продвигать позиции, которые могли обеспечить им успех в ходе дебатов и косвенным путем помочь преодолеть возникший конституционный тупик. На одной стороне – сепаратисты, слишком озабоченные своим требованием признать нормальным, что большинство квебекцев хотят, чтобы их правительство помогло как федеральным, так и региональным властям углубить мультинациональный характер Канады… В то же время федералисты, которые, надо сказать, не вполне соответствовали своему названию, каждый день демонстрировали свою неспособность признать квебекцев и аборигенное население в тех же формулировках, которые они обычно использовали для определения своей собственной идентичности, и предоставить им то место в политическом пространстве, которого они добивались» [Maclure, 2003, рp. 7–8]. с большим трудом Канада избежала разделения, но оставалось неясно, что же делать дальше.

Для оценки результата референдума необходимо учесть и данные по электоральному поведению франкоканадцев. Как показывали проведенные исследования, за Квебекский блок обычно голосовало 55% франкоговорящего населения до 55 лет, а франкофоны старше этого возраста отдавали только половину голосов этой партии (для сравнения: 77% нефранкоканадцев в это время голосовали за либеральную партию). однако во время референдума сторонники независимости потеряли примерно 1% голосов своего традиционного электората. Кроме того, практически все «этнические» избиратели голосовали против выхода провинции из Федерации [Василенко, 2003, c. 137].

очередным событием в конституционном урегулировании проблемы Квебека стала встреча в сентябре 1997 г. глав провинций и премьер-министра в Калгари, на которой они приняли новое соглашение (Калгарийское соглашение). Наиболее примечательным положением нового документа стала оценка Квебека только как общества, обладающего «уникальным», но не особым характером. Кроме того, соглашение провозглашало различие всех провинций по своему характеру, но их равенство в правах [Tindal, 2000, p. 212]. Наконец, по инициативе монреальского адвоката ги Бертрана 20 августа 1998 г.

свой вердикт о законности решения Квебека на его сецессию вынес Конституционный суд. Предпринятый шаг означал решение правительства действовать не по плану А, предусматривающему некоторые уступки сторонникам независимости, в частности признание Квебека «особым обществом», но по более жесткому плану Б. суд должен был ответить на три вопроса: «Может ли в соответствии с Конституцией Национальная ассамблея, законодательный орган или правительство Квебека в одностороннем порядке осуществить выход Квебека из Канады; дает ли международное право Национальной ассамблее, законодательному органу или правительству Квебека в одностороннем порядке осуществить выход Квебека из Канады? Другими словами, применимо ли положение о самоопределении международного права к Квебеку; возникнет ли конфликт между международным правом и Конституцией Канады, если произойдет прецедент с сецессией Квебека?» Решения суда, казалось, удовлетворили обе партии, так как, с одной стороны, он подтвердил, что если явное большинство квебекцев проголосует за отделение Квебека, это дает право правительству провинции инициировать процесс внесения соответствующих изменений в Конституцию. На второй вопрос суд однозначно сказал «нет».

Вместе с тем, в постановлении было отказано признать квебекцев «угнетенным народом» на том основании, что в течение 40 из последних 50 лет премьер-министрами страны, а также на других ключевых постах в государстве были представители этой общности. Кроме того, они сами не отвергали возможность своего политического, экономического, социального и культурного развития в рамках существующего государства [Brooks, 2000, pp. 111–113].

Несмотря на продолжающуюся поддержку квебекской партии, большинство франкоканадцев после неудачи референдума 1995 г. и решения Конституционного суда пока не поддерживает идею выхода из состава Канады. Наряду с другими причинами изменения ситуации ряд аналитиков обращает внимание на «конституционную усталость».

Бурные дебаты 1980-х – начала 1990-х сыграли свою роль, но сейчас многие граждане хотели бы заниматься и другими проблемами [Барановский, 2003]. современный Квебек на официальном уровне предпочитает позиционироваться как либеральное, демократическое и плюралистское общество, в котором:

• французский язык играет основную роль в публичной сфере;

• от каждого ожидается участие и приветствуется вклад в развитие демократического общества;

• сложилась максимальная открытость для усвоения достижений других общностей в рамках уважения фундаментальных ценностей и задач, необходимых для нормальных межгрупповых взаимодействий.

Указанные принципы также рассматриваются как важная часть политики интеркультурализма [Maclure, 2003, pp. xiii–xiv].

Таким образом, движение за принятие и внесение изменений в Конституцию в связи с решением вопроса о положении Квебека в Канаде, несмотря на то, что оно проходило в соответствии с традициями политической культуры страны, т. е. в правовом пространстве, выявило, казалось бы, парадоксальную ситуацию. оказывается, приверженность основным либерально-демократическим принципам и ценностям еще не является гарантией стабильности в многообразном в этническом отношении обществе. стремление закрепить в Конституции особое положение квебекского общества с целью гарантировать его сохранение и защиту стало серьезным вызовом как исходным принципам либерализма, так и основанной на них политике мультикультурализма. Приходится констатировать, что теперь недостаточно только признавать феномен этнокультурного многообразия страны, поддерживать «домашние радости» различных общностей путем проведения фестивалей этнических культур, издания произведений писателей и поэтов, организации выставок художников, представляющих различные культуры, но и необходимо учитывать видение некоторыми из таких общностей своего участия в политической жизни страны.

Мультикультурализм и мигрантские диаспоры. Не менее показательно развивались события и в сфере собственно мультикультурализма, который, как уже отмечалось, как-то незаметно из всеобъемлющей инновации превратился в политику по урегулированию ситуации с иммиграцией. Произошедшие в конце 70-х гг. перемены в этой теперь очень значимой сфере жизни страны попытался осмыслить Постоянный комитет по мультикультурализму Палаты общин парламента в своем отчете, на основе которого было принято постановление с красочным названием «Мультикультурализм: отстраивание канадской мозаики» [(Multiculturalism: Building Canadian Mosaic MCBCM, 1987 г.]. Вызывает интерес, в частности, обоснование документом необходимости проведения этой политики и обновления ее целей. «Анализ текущих тенденций в приросте народонаселения показывает, что наша страна должна будет прибегать к иммиграции, если она собирается поддерживать рост своего населения. Более того, большинство будущих иммигрантов будет иметь неевропейские корни. Это значит, что размер общностей, представляющих расовые меньшинства в Канаде, которые составляют сегодня примерно 1,9 млн чел., или 7% населения, будет количественно возрастать в течение следующих нескольких декад. Правительство выражает надежду, что все канадцы, наши институты и общности, уже существующие в стране, с великодушием и пониманием воспримут необходимость этих действий. Мы понимаем, что любые изменения непросто воспринимаются некоторыми людьми, поэтому мы берем на себя ответственность и примем все необходимые меры, чтобы заслужить среди всех граждан благоприятную оценку и понимание необходимости мультикультурализма. Поддерживая канадские гражданские ценности, учитывая роль скорректированного официального Акта о языке, правительство верит, что Канада всегда будет оставаться страной, в которой все общности смогут вносить свой вклад в общее процветание» [Multiculturalism: Building Canadian Mosaic, 1987, p. 25]. В текст парламентского документа включен также глоссарий, содержащий объяснение основных его терминов. Например, «мультикультурализм – это «признание разнообразия культур в плюралистическом обществе, основанное на трех принципах: у нас у всех имеется определенное этническое происхождение (равенство); все наши культуры заслуживают уважения; культурный плюрализм нуждается в официальной поддержке общества. Этнокультурное/этническое происхождение означает культурное, национальное или расовое происхождение каждого индивида. Каждый канадец имеет этническое происхождение… Раса: операционный термин для определения этнического происхождения людей, определяемого на основе общих черт физического строения. В качестве примеров можно привести:

«белых» или кавказцев, южных азиатов, «черных», китайцев или юговосточных азиатов». На основе данного постановления был принят еще один текст: «Мультикультурализм: быть канадцем» [Multiculturalism: Being Canadian МсВс, 1987, p. 87].

Первый из документов получил резкую оценку со стороны сенатора оливера, посчитавшего, что его содержание представляет, «по-видимому, предел некритичного отношения парламента к официальному мультикультурализму». Причиной для столь негативного восприятия мог стать отказ парламентариев принять предложения, которые предусматривали «ответственность за мультикультурные исследования и культурные программы, касающиеся других агентств;

прекращение финансирования этнокульутрных групп и учреждений и сокращение полномочий Министерства по мультикультурализму до управления несколькими программами по культурной интеграции».

Постановление же не только расширяло сферу компетенции Министерства, но и предусматривало увеличение финансирования средств на поддержку этнокультурных групп с 18 до 36 млн долларов в течение четырех лет [Oliver, 2006].

Законодательная база мультикультурализма вскоре была расширена после принятия Билля с-93, созданного на основе предыдущего документа, который после его принятия стал официальным Актом канадского мультикультурализма 1988 г. [Canadian Multiculturalism Act, 1988].

Новый Акт предусматривал принятие федеральным правительством дополнительных программ, в том числе: «Расовые отношения и кросскультурное взаимопонимание»; «Поддержка и обеспечение участия общностей»; «Культурное наследие и языки». Документ содержит положение, что все канадцы, включая правительство, несут ответственность за изменение нашего общества. Реализация поставленных задач была связана с устранением проявлений расизма и дискриминации [Multiculturalism and Citizenship Canada, 1991, p. 6, cit. on Mackey, 1999, p. 67].

Раздел 3 этого Акта содержит десять основных пунктов, отражающих состояние канадского общества в целом и тех конкретных путей, которыми федеральные институты должны проводить мультикультурализм в жизнь:

• принимать и всячески содействовать признанию того обстоятельства, что мультикультурализм отражает культурное и расовое разнообразие Канады и право всех членов канадского общества сохранять, развивать и поддерживать свое культурное наследие;

• признать и продвигать понимание идеи, что мультикультурализм является фундаментальной характеристикой канадского наследия и идентичности, представляющих собой неоценимый ресурс в определении будущего Канады;