«Жанр письма вождю в тоталитарную эпоху (1920-е – 50-е годы) ...»

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

им. М.В. ЛОМОНОСОВА

На правах рукописи

Суровцева Екатерина Владимировна

Жанр «письма вождю» в тоталитарную эпоху

(1920-е – 50-е годы)

Специальность 10.01.01 – русская литература

Диссертация

на соискание ученой степени

кандидата филологических наук

Научный руководитель – доктор филологических наук, профессор Скороспелова Екатерина Борисовна Москва – 2006 год Оглавление Стр.

Введение………………………………………………………… 2 Глава I. «Письмо вождю» в русле мировой и русской эпистолярной традиции. Жанровая специфика.

Причины актуализации…………………………… § 1…………………………………………………………. § 2…………………………………………………………. § 3…………………………………………………………. Глава II. «Письмо вождю»: жанровые разновидности.

Образ адресанта………………………………………. § 1. Письмо-инвектива………………………………….. § 2. Письмо-декларация………………………………… § 3. Письмо-памфлет……………………………………. § 4. Письмо-жалоба……………………………………… § 5. Письмо-дифирамб………………………………….. Глава III. «Письмо вождю»: образ адресата……………… Заключение…………………………………………………… Библиография…………………………………………………. Введение Изучение литературного наследия писателя, равно как и социокультурной ситуации эпохи невозможно без обращения к эпистолярным материалам, в которых запечатлены личные, частные, деловые аспекты жизни отдельного человека, но вместе с тем содержатся черты, передающие дух времени. Особенно это касается, на наш взгляд, переписки людей культуры с представителями власти, переписки, которая дает представление о мере свободы и гласности в обществе в определенную эпоху его развития, о приоритетах и системе ценностей, принятых в нем, наконец, о формах сосуществования и взаимодействия культуры и власти. Ведь они во многом определяют пути развития искусства, судьбы его деятелей и их творений, возможности выхода художника к читательской и зрительской аудитории, отношения искусства и действительности. В истории нашей страны, особенно в советский период, когда власть стремилась к жесткому контролю над всеми областями человеческой деятельности, и искусством в частности, эти формы взаимодействия имели отчетливо иерархический характер. Анализ широкого круга писем деятелей культуры и искусства советским и партийным чиновникам высокого уровня, относящихся к 1920-м – 1950-м годам, дает богатый материал для изучения проблем развития искусства в тоталитарную эпоху. Эти проблемы сами по себе не потеряли актуальности для современной науки, и данное диссертационное исследование разрабатывает их на материале писем сталинской эпохи.

Используя термин А. Солженицына1, мы сделали предметом анализа в работе именно «письма вождям», особый эпистолярный жанр, «Письмо вождям Советского Союза» написано А. Солженицыным в 1973 г. и в 1974 г.

опубликовано издательством «YMCA-Press». Термин Солженицына показался нам очень удачно и ёмко отражающим суть явления.

актуализировавшийся в России в 1920-е – 1950-е годы прошлого века, но сформировавшийся и функционировавший задолго до этого времени.

официальные документы, исходившие от писателей, занимавших ответственные посты в Союзе писателей или других советских органах (например, Луначарского – Ленину, Фадеева, возглавлявшего ССП в 1946– 1953 гг., партийным руководителям и т. п.), равно как и официальные здравицы (стихотворные и прозаические), рапорты о достижениях или поздравления. В работе рассматриваются лишь собственно личные письма – образцы эпистолярного жанра и те бумаги официального свойства (например, заявления на имя ответственных лиц), которые тематически и стилистически выходят за рамки официального канона, больше напоминая творческую декларацию или оправдательную речь (например, заявление Богданова на имя Дзержинского). Конечно, проанализировать весь имеющийся материал на эту тему затруднительно в рамках одной работы, но мы постарались выделить наиболее характерные тексты, рассмотрев их как литературный факт сталинской эпохи. Дело в том, что при знакомстве с материалом становится очевидна его жанровая неоднородность:

нетрудно выделить тексты обличительной или конструктивно критической направленности, тексты, содержащие разъяснение идейно-политических и творческих позиций автора, наконец, письменные жалобы и просьбы, вызванные сложными, порой безвыходными ситуациями в жизни адресанта.

Возмущение действиями властей и репрессиями; отчаяние из-за невозможности публиковать произведения и нищеты; попытки достучаться до властей и прояснить свои идейные и художественные позиции; лесть с целью «смягчить» тирана и бескомпромиссные заявления вплоть до готовности разорвать все связи с отечеством; мольбы о близких, опасное заигрывание с властью, хлесткие насмешки из недосягаемого «далека» – таков спектр настроений, отраженных в письмах к вождям. За каждым из них личная судьба незаурядной личности, а шире – судьба русской интеллигенции и русской культуры XX века.

Цели и задачи работы заключаются в исследовании документов, относящихся к сфере отношений писателя и власти, во-первых, в социокультурном контексте, во-вторых, в контексте развития эпистолярного жанра с присущими ему жанровыми особенностями.

В соответствии с этим в работе определяется жанровая специфика «письма вождю» рядом с другими типами эпистолярных жанров, прослеживается его бытование в России в указанный исторический период, когда наблюдался своего рода эпистолярный «бум»; делается попытка классифицировать жанровые разновидности этого феномена.

Мы выделили несколько жанровых разновидностей «письма вождю»

и в соответствии с этой логикой построили анализ материала. Кроме того, в работе рассмотрен важнейший, как нам кажется, аспект темы – образ адресата, каким он предстает в этих письмах, тем более что они принадлежат авторам-литераторам.

Методологической основой диссертации послужили исследования М.Е. Грабарь-Пассек, Д.С. Лихачева, Я.С. Лурье по истории развития эпистолярных жанров в античности и в России на разных исторических этапах, работы Ю.М. Лотмана, посвященные быту и формам поведения человека декабристской эпохи, книги, в которых исследуется советская идеомифология («Соцреалистический канон», работы В. Паперного, Е.Б. Скороспеловой, М.М. Голубкова и др.).

Научная новизна работы состоит в выдвижении в качестве предмета исследования писем русских писателей руководителям партии и правительства, относящихся к 1920 – 1950-м годам, в стремлении рассматривать эти тексты как литературный факт, определив специфику «писем вождю» в русле эпистолярного жанра и охарактеризовав сформировавшиеся в этом контексте жанровые разновидности, а также образы адресата и адресанта.

Практическая ценность диссертации обусловлена возможностью применения ее положений в учебном процессе в связи с изучением литературного процесса ХХ века, а также творчества В. Короленко, А. Богданова, М. Булгакова, Евг. Замятина, М. Зощенко, М. Шолохова, А. Фадеева и др.

Композиционная структура данной диссертации такова: кроме введения, в ней три главы, заключение и список использованной литературы, включающий более 200 наименований.

Во введении определяется предмет исследования, объясняется актуальность темы, формулируются основные задачи работы, описывается ее структура.

В первой главе предпринимается краткий экскурс в историю мировой и русской литературы с целью проследить формирование и развитие эпистолярной традиции, выявить бытование жанров и жанровых разновидностей писем, чтобы в дальнейшем показать их модификацию в исследуемый период развития русской истории и культуры. Здесь же дается обзор работ по вопросам эпистолографии. В этой главе определяется жанровая специфика «письма вождю», объясняются причины его актуализации в советскую эпоху, в связи с чем характеризуется социокультурная ситуация 1920-х – начала 1950-х годов, объясняются причины и комментируются обстоятельства, способствовавшие уникальному народно-государственному эпистолярному «буму».

Глава вторая посвящена выявлению и описанию жанровых разновидностей «письма вождю». Эта классификация построена на основании анализа широкого круга материалов, главным образом писем писателей (А. Аверченко, А. Богданова, М. Булгакова, Е. Замятина, М. Зощенко, В. Короленко, Б. Пастернака, М. Шолохова и мн. др.) представителям власти (В. Ленину, И. Сталину, Ф. Дзержинскому, А. Жданову и др.). Здесь дается детальное описание и разбор этих текстов (мотивы и обстоятельства создания, проблематика, жанровые особенности, позиция адресанта, стиль и язык). В процессе анализа мы обосновываем возможность выделения нескольких жанровых разновидностей «письма вождю»: письмо-инвектива, письмо-декларация, письмо-памфлет, письможалоба (просьба), письмо-дифирамб. Особо оговариваются редкие случаи взаимной переписки писателя с вождем (случай М. Шолохова).

Изучение писем дает возможность также выявить черты личности автора и его писательской индивидуальности, прояснить его жизненную позицию, взгляды на искусство и политику, уяснить приемлемые для него формы взаимодействия власти и культуры. Формируется образ адресанта – еще один объект исследования второй главы данной работы.

В третьей главе выделяется особый аспект – образ адресата в «письме вождю». В зависимости от предмета обсуждения, цели, пафоса, стиля письма, его жанровой разновидности образ адресата (соответствующий нередко в разных письмах одному историческому лицу, например Сталину) приобретает черты коллеги, товарища по партии, официального лица, политического оппонента, тирана, судии, мудрого правителя и т.п.

В заключении подводятся итоги проведенного исследования, намечаются перспективы дальнейшей разработки темы.

Результаты данного диссертационного исследования прошли апробацию в ряде публикаций по данной теме, а также во время выступлений автора на научных конференциях.

эпистолярной традиции. Жанровая специфика.

§ 1. Жанр письма является одним из древнейших жанров литературы, однако, когда пишут об античном наследии, определившем пути развития европейской литературы нового времени, обычно называют эпос, лирику, трагедию и комедию, ораторскую и философскую прозу, а о письмах говорят очень редко, тем более об эпистолярной литературе2.

Причины этого понятны. Дело в том, что в наше время письмо по существу находится за пределами литературы. В нем забота о художественности обычно стоит на последнем месте, поэтому получаются произведения, интересные и важные для пишущего и получателя, но более ни для кого.

Даже письма Толстого или Чехова представляют для нас скорее исторический и биографический, чем художественный интерес.

Исключение составляет лишь одна сравнительно небольшая группа писем.

Это так называемые «открытые письма» – те, что публикуются в печати, обсуждаются, вызывают отклики и, будучи обращены к конкретному адресату, становятся в то же время фактом общественной и литературной жизни. Однако так обстояло дело не всегда. В античности, например, почти все письма, можно сказать, были «открытыми». Это не значит, что они предназначались для немедленного широкого опубликования; но это значит, что человек, который писал письмо другу, твердо знал, что его письмо прочтет не только адресат, но и другие его друзья, а многие из них Под этим термином принято разуметь «переписку, изначально задуманную или позднее осмысленную как художественная или публицистическая, предполагающая широкий круг читателей. Такая переписка легко теряет двусторонний характер и превращается в серию писем к адресату, условному или номинальному»

(Литературный энциклопедический словарь. М.: Советская Энциклопедия, 1987. С.

517).

перепишут письмо для себя и покажут собственным друзьям, и так далее, и поэтому он заботился о легкости изложения и красоте слога не менее, чем если бы писал речь или трактат. Позже такие письма собирались – иногда самим автором, иногда его корреспондентами и поклонниками и издавались отдельными книгами к сведению всех любителей изящной словесности. Конечно, не все письма обладали художественной ценностью. Было достаточно и таких писем, которые писались только для внутренних нужд, – коротких, деловых, небрежных, без забот об изяществе слога. Их читали, принимали к сведению и забывали. «А между этими двумя крайностями, письмом художественным и письмом бытовым, было множество переходных ступеней, и каждая из них интересна на свой лад»

(41. С. 3 – 4) В цитируемой здесь книге «Античная эпистолография» (М., 1967) исследуется богатый материал таких сочинений, в которых представлено теоретическое осмысление жанра письма, то есть «античных письмовников»: «Эпистолярная литература, сохраненная нам античностью, охватывает число памятников разных эпох, разных авторов и разного содержания от подлинной переписки частных лиц до посланий, обращенных к широкому кругу читателей. Писание писем подчинялось четким стилистическим нормам, разработанным риторикой, и принадлежало таким образом к области словесного искусства.

Первоначальной сферой, в которой письмо из обиходной переписки превращалось в произведение художественной прозы, были публицистика и дидактика» (41. С. 5). Именно к этому роду относятся древнейшие из дошедших до нас писем – письма Аристотеля (Филиппу, Александру, Феофрасту), Исократа, Платона – все IV век. Наиболее законченную форму поучительная эпистолярная литература получила в школе Эпикура.

Все философское учение Эпикура представлено в трех больших письмах к Геродоту, Пифоклу и Менекею. Примеру Эпикура следовали его ученики – Метродор Лампсакский, Гермахор и другие. «Риторика систематизировала правила для всех форм речи и создавала штампы для описания ситуаций и поведения человека. Она обучала обобщенному восприятию отвлеченного типа, а не конкретного предмета. В учебные дисциплины риторических школ входило составление речей и писем на заданные темы и от имени заданных лиц. Такая практика эпистолярного сочинительства привела даже к рождению литературы фиктивных писем» (41. С. 6). Постепенно вырабатывался ряд схематических требований, благодаря которым письмо превращалось в самостоятельный вид словесного мастерства, отличающийся и от устного разговора – своей стилистической отделкой, и от публичной ораторской речи – своей краткостью и относительной простотой, и от научной прозы – эмоциональным, фамильярным тоном, чуждым отвлеченному логизированию. Свою специфику письмо получало в интимной интонации, соответствующей характеру адресата. Эта теория эпистолярной прозы впервые встречается в трактате «О слоге». Грамматик IV века Артемон определял письмо как «половину диалога». О том, как переписывались между собой жители эллинистического мира, можно судить по тем письмам царей, должностных чиновников и частных лиц, которые дошли до нас в египетских папирусах. Тематика писем всегда конкретна.

В устойчивых формулах допускались варианты (позволялось, например, выражения вежливости делать более сердечными или более сухими, такого же рода градация касалась и форм обращения к адресату).

Со временем формулы видоизменялись. Шаблонность формул вела к шаблонности интонаций. Часто письмо не только писалось, но и составлялось по заказу писцом. В эпоху Августа традицию дидактических и риторических писем восприняла римская поэзия: Гораций облекает в интимную форму посланий морализирующие рассуждения о своей жизни и свою теорию поэзии, а Овидий в «Гериодах» сочиняет по их шаблонам любовные послания мифологических героинь. В I в. н. э. черты литературной условности получают дальнейшее развитие в римской эпистолографии. В греческой же литературе эпохи империи развитие жанра писем связано с особым направлением в культуре поздней античности, которое получило название второй, или новой, софистики. Это направление появилось во II в. н. э. в подчиненных Риму греческих провинциях Малой Азии и ставило своей целью добиться возрождения былого греческого красноречия путем подражания лучшим литературным образцам прошлого. Эпистолярная литература эпохи второй софистики тематически и хронологически подразделяется на две ветви. Первая, датируемая концом II – III в. н. э., включала в себя главным образом фиктивные письма (Элиан, Алкифон, Филострат). Вторая ветвь, датируемая IV – V в. н. э., включала в себя в основном переписку литературно образованной верхушки общества (Юлиан, Либаний, Симмах и другие). В теорию эпистолярной литературы эта эпоха не вносит ничего существенно нового.

Следует выделить язычника Филострата (II – III в. н. э.) и христианина Григория Назианзина (IV в. н. э.), пытавшихся дать теоретическое осмысление писем. Теория эпистолярного стиля той эпохи изложена в письме Назианзина к Никобулу. Исходя из традиционных требований ясности, краткости, общепонятности (убедительности) эпистолярного стиля, Григорий особо подчеркивает критерий соразмерности и необходимость стремиться к «простоте и близости к природе». Эпистолярная теория римской риторической школы известны нам по риторике Юлия Виктора (IV в. н. э.). Широкое распространение эпистолярной практики в середине IV в. н. э. связано с деятельностью риторической школы Либания.

классифицировать письма. Так, в письмовнике, предназначенном для канцелярских писцов, под названием «Типы писем» ( ), источники которого восходят ко II веку до н. э., дается следующая классификация (в зависимости от основной мысли письма):

1. дружеский тип;

2. рекомендательный;

3. пренебрежительный;

4. упрекающий;

5. решительный;

6. порицательный;

7. вразумляющий;

8. угрожающий;

9. хулительный;

10. хвалебный;

11. совещательный;

12. просительный;

13. вопросительный;

14. ответный;

15. иносказательный;

16. объяснительный;

17. обвинительный;

18. защитительный;

19. поздравительный;

20. иронический;

21. благодарственный [приводится: по 41. С. 10].

Выработанные в указанный период штампы эпистолярного стиля продолжают жить в литературе византийского периода. Своеобразным обобщением эпистолярной традиции античности, ее стилистических принципов и классификации эпистолярного содержания служит дошедший до нас без указания автора и приписываемой в позднейших изданиях.

Проклу или Либанию риторический трактат о стилях писем (epistolimaioi characteres). Здесь дается определение письма как разговора отсутствующего с отсутствующим; повторяется для обоснования требования соразмерности сравнение эпистолографа с лучником, использованное Григорием Назианзином; приводятся слова Филострата о необходимости «новое излагать общепонятно, а об общеизвестном говорить по-новому», и, наконец, обосновывается подразделение писем на 41 подвид» (41. С. 23). Классификация сделана по стилистическим соображениям:

1. убеждающее письмо;

2. пренебрежительное;

3. побуждающее;

4. рекомендательное;

5. ироническое;

6. благодарственное;

7. дружеское;

8. просительное;

9. угрожающее;

10. отрицающее;

11. повелительное;

12. покаянное;

13. порицающее;

14. сострадательное;

15. заискивающее;

16. поздравительное;

17. обманчивое;

18. возражающее;

19. ответное;

20. раздражающее;

21. утешительное;

22. оскорбительное;

23. обобщающее;

25. посольское;

26. похвальное;

27. поучительное;

28. обличительное;

29. клеветническое;

30. придирчивое;

31. вопросительное;

32. ободряющее;

33. посвятительное;

34. заявляющее;

35. насмешливое;

37. загадочное;

38. напоминающее;

41. смешанное [приводится по: 41. С. 23–24].

Как видим, в этой классификации писем на 41 подвид лишь названий совпадают с теми, что мы имеем в более раннем разделении писем на 21 тип.

В работах из античной эпистолографии освещаются разнообразные типы писем: публицистические письма представителей античной историографии – Платона и Исократа; письма политика (Цицерон), письма философа («Письма к Луцилию» Сенеки), письма знатного человека к своим друзьям (например, Плиний Младший). Исследуются также письма фиктивные, задуманные и написанные только как художественное персонажами Плавта (позже прием был использован Бомарше в псевдоисторические, сочиняемые от имени знаменитых мужей прошлого (Фемистокла, Сократа и др.), составлявшиеся первоначально по типу эпистолярную форму исходный биографический и исторический материал приобретает в таких письмах новую структуру и содержание – появляется конфликта», приводящего к моральной победе героя. К числу фиктивных писем относятся также письма романтические, сочиняемые от лица беллетристической эпистолярной литературой.

Естественная для писем дидактическая тенденция становится основной в посланиях апостолов (Новый Завет) и Отцов Церкви (именно с патристикой в литературу вошли такие прозаические жанры, как полемическая философская речь, богословский трактат-рассуждение, экзегеза (толкование на Библию), проповедь (гомилия), похвальное слово (экомий, или панегирик, послание).

публицистики.

средством публичной богословской полемики.

литературы, одновременно предваряющим эпоху Реформации, служат «Письма светлых людей» (1514) и особенно «Письма темных людей» ( – 1517) И. Рейхлина, где пародируется как интимное, так и дидактическое послание. Традицию средневековой публичной полемики продолжают письма М. Лютера.

В Древней Руси послание – один из жанров публицистики, получивший особое распространение в творчестве писателей-полемистов публицистическое послание отличается наличием непосредственной связи содержания с конкретными, как правило, синхронными времени написания фактами, проблемами и явлениями действительности, существованием конкретного адресата и определенной установки. Генетически это явление древнерусской литературы связано с посланиями апостолов и Отцов Церкви и византийской публицистикой. На Руси, где форма публичной дискуссии не была развита, полемическое ораторское искусство осуществлялось посредством писем и посланий, рассчитанных на копирование и распространение. Примеры публицистических посланий – переписка Ивана Грозного и Андрея Курбского; послания старца Филофея;

Иосифа Волоцкого и его оппонента Вассиана Патрикеева; Федора Карпова (XVI в.), протопопа Аввакума (XVII в.).

Большой интерес представляет книга «Красноречие Древней Руси»

(М., 1987). Это сборник образцов древнерусской публицистики, которая представлена такими жанрами, как поучение, слово, наставление, плач, послание (как эпистолярный жанр). Послания принадлежат Иосифу Волоцкому, Федору Карпову, Максиму Греку.

Я.С. Лурье в книге «Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV – начала XVI века» (М.-Л., 1960) рассматривает историю русской мысли в период образования централизованного государства и в связи с ней – историю русской публицистики. В контекст публицистики того времени вписываются эпистолярные произведения Иосифа Волоцкого и Нила Сорского, упоминается переписка Ивана Грозного и Андрея Курбского. Этот последний уникальный факт русской истории и эпистолографии, имеющий прямое отношение к теме настоящего исследования, стал объектом описания и анализа в книге «Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским» (Л., 1979).

Коллективный труд «Зарубежная мемуаристика и эпистолярная литература» (Л., 1987) представляет собой удачную попытку заполнить пробел в изучении названных жанров. Для нас было важно ознакомиться с теми статьями, в которых изучение эпистолярного наследия писателей связывается с выражением духа времени, рассматривается как документ эпохи и вместе с тем – как литературный памятник.

Так, например, автор статьи «Эпистолярное наследие Александра Поупа» Сидорченко Л.В. отмечает, что, вдумчиво комментируя нравы современников, постоянно подчеркивая свое стремление «занять нейтральную позицию в партийных распрях, Поуп сумел воссоздать политический дух своего времени. Не сообщая подробностей о своих произведениях, но, высказывая свое мнение о них полемически заостренно, Поуп смог передать литературную атмосферу Англии первой половины XVIII века». В этом смысле его эпистолярное наследие можно рассматривать и как исторический документ, и как литературный памятник своей эпохи. Письма Поупа сыграли значительную роль в развитии теории словесного творчества, «ибо после их публикации стала популярна переписка в разговорном тоне, «разговор на бумаге с другом» (100. С. 72).

Иной аспект (образ адресанта) избирает Дьяконова Н.Я. в статье «О письмах Шелли», показывая, «как раскрывается в его переписке многогранная, своеобычная личность поэта, его редчайший внутренний мир, как и в какой степени они помогают объяснить его художественное самовыражения» (100. С. 84).

парадоксальная мысль о том, что нередко поэты воспринимали действительность не аналитически, а скорее – интуитивно, а потому дневники и письма их иногда «полнее и… яснее по сравнению с творчеством раскрывают непосредственность поэтического чувства и переживания» (100. С. 43).

Тему распадающегося мира и художника в этом мире (главную тему зрелого творчества Рильке) находит и исследует в его «парижских письмах» А.Г. Березина, считая, что переписка Рильке представляет собой «интереснейший литературный документ эпохи». В них также автором статьи прослеживается связь духовных исканий Рильке с мыслью Толстого.

Фурсенко А.М. (статья «Письма Альфреда Дёблина и духовная жизнь эпохи») считает, что по переписке писателя можно судить о его взглядах на современную ему литературу, на общественные события того времени, об оценке собственных произведений. Кроме того, в письмах более отчетливо и открыто, чем в художественных произведениях, по мнению автора статьи, отразились художественные принципы и мотивы творчества Дёблина, его представления о задачах современного искусства и литературная борьба.

Ряд статей посвящен наиболее популярным в первой половине XVIII века написанным в форме писем разнообразным философским, научным, религиозным, моральным трактатам. Переписка вообще была любимым способом общения французов той поры (Вольтер, например, оставил исследователей считает, что «письма – свидетельство общего духа эпохи:

они выражали всеобщее, почти бессознательное стремление к достоверности написанного и способствовали непосредственному контакту с читателем» (100. С. 100). Например, книга аббата Ле Блана, корреспонденция, а литературное и философское сочинение. «Эта книга, – пишет автор статьи о Ле Блане М.В. Разумовская, – пример эволюции, произошедшей в мышлении людей XVIII столетия, когда от писем частных стал совершаться переход к письмам литературным, не только сообщающим новые факты, но и комментирующим их, художественно выражающим то, что наиболее сильно интересовало современников» (100.

С. 107). Аббат Ле Блан «использовал эпистолярную форму, полноправно утвердившуюся в литературе и ставшую очень популярной; она обеспечивала достоверность повествования, давала возможность проявить мастерство и изобретательность, заключала в себе известную теплоту человеческой исповеди. Все это можно обнаружить в «Письмах француза»

аббата Ле Блана» (100. С. 107).

Владимирова М.М. в статье «О некоторых аспектах переписки Э. Золя с «младшими» натуралистами (Золя и Сеар)» говорит, что «переписка позволяет воссоздать духовный и интеллектуальный облик писателя, но в еще большей степени – духовный мир целого поколения и зримую картину жизни французского общества второй половины XIX в. в самых разнообразных ее аспектах…» (100. С. 119).

Таганцев А.Н. в статье «Переписка М. Пруста 1880–1890-х годов»

пишет, что переоценить значение эпистолярного наследия Марселя Пруста для изучения его творчества трудно. Как замечает один из крупнейших исследователей переписки французского писателя Ф. Колб, «это единственный, который когда-либо вел Пруст и, таким образом, может быть, это главный источник наших биографических и литературных сведений об этом писателе» (100. С. 138). Эпистолярное наследие Пруста, составляя единое целое с его художественным творчеством, помогает лучше понять личность писателя и генезис его книг.

Елистратова А.А. в интересной статье «Эпистолярная проза романтиков», вошедшей в сборник «Европейский романтизм» (М., 1973), подчеркивает, что определить грань между письмом как средством передачи информации и как способом самовыражения довольно сложно.

Письма романтиков в прозе и в стихах представляют собой как подлинные, так и тщательно стилизованные документы; «они служат и средством панегирика, и средством полемики, нередко приобретая, в частности, и пародийно-сатирический характер» (96. С. 309).

В XVIII–XIX вв. эпистолярная проза тяготела, с одной стороны, к философскому трактату, с другой – к политическому памфлету. Адресат таких писем более или менее условен, ибо письмо обращено не только к конкретному лицу, но и к широкому кругу читателей. Это подтверждают такие примеры, как «Письма к Серене» Толанда, «Письмо о слепых в назидание зрячим» Дидро, «Письмо Даламберу о театрах» Руссо, «Письма Юниуса», письма Дидро к Софии Волан, «Дневник для Стелы» Свифта.

«Письма суконщика» Свифта выделяются среди множества политических писем-памфлетов XVIII века не только глубинной мысли и блеском сатирического изложения, но и тем, что они занимают особое место на грани между памфлетно-эпистолярной прозой и художественным вымыслом. Как правило, письма представителей литературных кружков и салонов тщательно обдумывались и шлифовались. Письма романтиков гораздо менее отшлифованы; их отличает больший лиризм, а также наличие самоиронии, вызванной боязнью сентиментальности и выспренной «литературщины».

эпистолографии, особое внимание мы обращали на исследования, содержащие информацию о явлениях, близких к феномену, который описывается в данной работе. Нас интересовал в первую очередь материал писем или переписки деятелей культуры разных времен и властителей.

Действительно, формирование и развитие жанра, который мы обозначили как «письмо вождю», можно проследить в частности на русском материале, хотя письма меценатам и правителям известны с античных времен.

В России этот жанр имеет определенную историю бытования. Один из его жанровых предшественников – слезницы на монаршье имя, однако мы обратимся к более известному и типологически близкому памятнику – письмам князя Андрея Курбского Ивану IV Грозному из польской Ливонии, куда наместник царя в городе Юрьеве (ныне – Тарту) бежал в 1504 г., почувствовав скорую опалу и желая избегнуть той страшной участи, которой удостоились многие влиятельные лица из окружения Ивана Грозного в период разгула опричнины. Обосновывая свой отъезд и (общественность) в вынужденности своего предательства, Курбский посылает царю одно за другим пять посланий, в которых обвиняет его в неслыханных гонениях против бояр и воевод, упрочивших его трон и царствования Ивана Грозного предстает как бы состоящей из двух половин: первая, когда царь имел добрых советников (в том числе Курбского), правил мудро и прирастил российские территории, и вторая, когда, отринув благородных и честных людей из ближайших соратников, препрославленному и среди православных всех светлее явившемуся, ныне же – за грехи наши – ставшему супротивным... совесть имеющему прокаженную, какой не встретишь и у народов безбожных», – начинает Курбский свое первое послание3. Таким образом, вину за свой отъезд и вынужденную измену Курбский возлагает на самого Грозного. По мнению исследователей этой переписки, в ней слишком очевидно (при всем том, что факты злодеяний царских опричников, конечно, достоверны, – хотя Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. – Л., 1979. С. 119 (перевод Я.Лурье и О.Творогова).

иногда они представлены через аллегории, парафразы, без прямого указания на жертвы гонений, а позиция властителя очерчена убедительно) желание автора оправдать свое недавнее влиятельное положение в Московском государства, представить себя человеком принципиальным, которого обстоятельства вынудили покинуть родину, на благо которой он долго трудился, а также человеком утонченной западной культуры: его письма искусно построены, с использованием основных правил эпистолографического искусства, в них цитируются античные философы и отцы церкви4. Письма не остались без ответа: Иван Грозный шлет Курбскому экспрессивные, лишенные риторических изысков (даже нарушающие «литературный этикет» своего времени) послания, в которых бранит врага, угрожает, хитрит, лицедействует. По мнению Д.С. Лихачева, Грозный был много талантливее Курбского как писатель, хотя не осознавал себя таковым. Но для нас в границах данной работы важно указание на исторический аналог ряда текстов, здесь анализируемых:

письма средневекового писателя тирану отчетливо инвективной направленности.

Пример иного рода эпистолярного общения литератора с правителем дает эпоха царствования Екатерины П. Ограничиваясь российским материалом, мы не останавливаемся здесь на ее переписке с Вольтером (лишь отметим уникальность ситуации, создавшей русской императрице репутацию просвещенной и лояльной правительницы в глазах европейской общественности). Назовем в этой связи имя русского просветителя и журналиста Н.И. Новикова, главного редактора ряда сатирических журналов («Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелек»), которые полемизировали с официальным органом «Всякая всячина», где под См. об этом, например: Лихачев Д.С. Стиль произведений Грозного и стиль произведений Курбского // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. – Л., 1979.

С. 183 – 213.

псевдонимом помещались материалы, написанные самой императрицей, что не являлось тайной для большинства читателей. Как известно, взаимоотношения «Живописца» и его редактора с Екатериной были очень сложны: поведение и стиль письма своенравного, правдолюбивого, нередко желчного литератора выходили за пределы монаршей лояльности, что приводило к обострению ситуации и закрытию сатирических органов.

На страницах журнала «Живописец» Новиков обращается к императрице (естественно, поддерживая правила игры и называя адресата «неизвестным г. сочинителем «О, время!»5). Это посвящение написано в хвалебном тоне, достоинства сочинения и его автора явно преувеличены. Вероятно, это была достойная и корректная попытка несговорчивого журналиста примириться с Екатериной. Он даже приглашает «г. сочинителя»

участвовать в «Живописце». В листе 7 помещен ответ Екатерины на приглашение к сотрудничеству отвечает вежливым отказом. Это своеобразное «открытое» письмо Новикова властительнице, официально иносказательность и определяет ее язык и стиль (мнимый адресат – коллега по перу), – имело широкий резонанс в свое время. «Живописец»

продолжал время от времени в разных формах полемизировать с правительницей.

Во II главе работы приводятся более поздние примеры сложной эпистолярной (и не только эпистолярной6) игры писателя с властителем, Имеется в виду не очень удачный опыт русской императрицы в драматургической области – ее комедия «О, время!».

В работе специально не рассматриваются, но упоминаются случаи телефонных контактов писателей с «вождями», имевших нередко судьбоносное значение (например, звонок Сталина Булгакова 18.04.1930 г., несколько его телефонных разговоров с Пастернаком, во время одного из которых, по свидетельству жены поэта, Борис Леонидович дал невысокую оценку присланным ему на отзыв стихам «друга»

вождя, автором которых, вероятно, был сам Сталин. Санкций, которых опасался после этого поэт, не последовало).

принимающей форму более или менее искреннего дифирамба (более изысканного, чем откровенный и почти всегда формальный панегирик).

Очевидная цель этой опасной игры с властями – наладить приемлемый диалог, защититься от нападок официозной критики, получив высокое покровительство, не оказаться отрезанным от читательской аудитории.

Большой интерес представляют письма Пушкина Александру I (1825 г.) и Николаю I (1826 г.). Все они заканчиваются просьбой отпустить адресанта на лечение «аневризмы сердца» за границу, в Москву или Петербург (из Михайловского), которая так и не была удовлетворена, как не будет удовлетворена, столетие спустя, просьба Булгакова о выезде за границу для лечения «тяжелой формы неврастении». С этой просьбой писатель обращался неоднократно как лично к Сталину, так и в Правительство СССР, но положительного решения так и не дождался.

Пушкинские апелляции к гуманности властей и попытки вырваться для смены впечатлений из России как будто предваряют аналогичные движения ряда советских писателей в 1920-е – 1930-е годы XX века. Есть в пушкинских посланиях и другие важные мотивы. Так, в черновике письма Александру I (лето 1825 г.) поэт излагает давнишнюю историю о сплетне, связанной с тем, будто бы его высекли в тайной канцелярии. Ему приходили в голову мысли о дуэли и самоубийстве. Пушкин пишет:

«Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной. Он посоветовал мне предпринять шаги перед властями в целях реабилитации – я чувствовал бесполезность этого»7.

Ситуация почти архетипическая для сюжета «поэт и власть» – и она настойчиво и многократно повторяется в советской России и СССР (например, вынужденные оправдания многих деятелей искусства и литературы, прозвучавшие в письмах «наверх», в том числе и тех, что выбраны для анализа в данной работе, советы доброхотов опальным литераторам написать «коммунистическую пьесу», «оду вождю», статью с отречением от своих былых идеалов и товарищей), естественно сближая эпохи самодержавного императора и коммунистического диктатора.

Далее Пушкин в том же письме императору характеризует свое поведение следующим образом: «Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне как к преступнику, я надеялся на Сибирь или на крепость, как на средство к восстановлению чести»8. При этом в обращении к адресату поэт весьма почтителен («я всегда проявлял уважение к особе вашего величества»). Это соединение дерзости и достоинства по отношению к власти (ведь согласно дуэльной этике, актуальной для пушкинской эпохи, невозможно сражаться с недостойным противником), конечно, в очень сглаженной форме можно усмотреть и в некоторых позднейших текстах: например, в эпатирующих нотках булгаковского письма Правительству СССР, когда он утверждает вопреки официальной «теории единого потока» и гонениям на сатиру, что является «мистическим писателем» и сатириком по преимуществу, и просит не разрешения выехать, а «изгнания за пределы СССР», или в сдержанноироничном послании Замятина Сталину, где он называет себя «чертом советской литературы» и приводит положительные отзывы на его запрещенную пьесу «представителей 18 ленинградских заводов».

Писали официальным властителям и властители дум второй половины XIX века – Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой.

В 1859 г. Достоевский пишет Александру II из Твери, где он жил после каторги. В этом смиренном письме писатель обращается к царю с двумя просьбами: позволить ему поехать в Петербург лечиться от падучей и устроить его пасынка в гимназию за казенный счет. Иного плана два Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т., 1979. Т. 10. С. 617.

письма 1870-х гг., адресованные наследному цесаревичу Александру Александровичу (будущему императору Александру III). Оба они являются более или менее развернутыми сопроводительными текстами к высылаемым царственной особе сочинениям писателя: роману «Бесы»

(письмо 1873 г.) и «Дневнику писателя» (письмо 1876 г.)9. В первом из них он называет роман «почти историческим этюдом», который объясняет, как в русском обществе могут формироваться «такие чудовищные явления, как нечаевское преступление». Он подчеркивает неслучайность этого явления, считая, что оно – «прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни».

Писатель излагает далее основы своей философии («почвенничества»), указывая, что выбор Россией европейской ориентации является ошибочным: «раз, с гордостию назвав себя европейцами, мы тем самым отреклись быть русскими. В смущении и страхе перед тем, что мы так далеко отстали от Европы в умственном и научном развитии, мы забыли, что сами, в глубине и задачах русского духа, заключаем в себе, как русские, способность, может быть, принести новый свет миру, при условии самобытности нашего развития»10. Достоевский пишет о родственности и преемственности идей Белинского, Тряповского и других мыслителей «западнического» толка и идей Нечаева – эту мысль он считает основополагающей для романа «Бесы», выражая надежду на то, что будущий властелин земли русской обратит внимание на эту опасную язву «нашей цивилизации».

Александр III интересовался творчеством Достоевского. По свидетельству жены писателя А.Г. Достоевской, наследник «в разговоре с К.П. Победоносцевым выразил желание знать, как автор «Бесов» смотрит на свое произведение. В начале 1873 года вышло отдельное издание этого романа, и тогда, через К.П. Победоносцева, Федор Михайлович поднес книгу его высочеству, сопроводив… письмом» (цит. по:

Достоевский. Письма. – М., 19 т. III. С. 69).

Там же. С. 260.

Второе письмо сопровождает посылаемый Александру III «Дневник писателя», многие страницы которого также посвящены «русской идее», т.е. утверждению исторической миссии России и ее народа, которую им предназначено исполнить в жизни всего человечества, и славянства в частности. Письмо лаконично по мысли, но выдержано в характерном для аналогичных текстов на имя государей верноподданническом тоне, с каскадом смиренных извинений за смелость и выражений «беспредельной любви» и «благоговейного уважения» к императорскому высочеству со стороны «благодарного и преданнейшего слуги» и т.п.

Как видим, в письмах Достоевского Александру III изложены основные положения его философии почвенничества, проецирующиеся и на творчество писателя. Это позволяет говорить об их типологической близости (в жанровом аспекте) к кругу анализируемых в данной диссертации текстов, которые мы определяем как письма-декларации.

В советское время, как уже говорилось, письма «наверх» перестали быть явлением единичным (в том числе в среде литераторов и деятелей культуры), превратившись в явление массового характера.

Письма шли потоком невиданного ранее масштаба. Бльшую их часть составляли рапорты, приветствия, телеграммы, поздравления; другой (темный) поток — анонимные письма. Тоталитарный режим, взявший на себя организацию «всеобщего счастья» для народа, рассчитывал в ответ на полный контроль над каждым его представителем, вплоть до вмешательства в частную жизнь и профессиональную деятельность.

Встречное движение со стороны ослепленных коммунистической идеей и любовью к вождю, а также озабоченных «чистотой рядов» масс выразилось, в частности, в этом потоке славословий и наветничества.

Иным пафосом были наполнены миллионы жалоб, отправленных на имя Сталина и его соратников, в которых родственники невинно осужденных, жертвы чисток, люди, лишенные доброго имени, писали любимому вождю, надеясь (в большинстве случаев напрасно) на восстановление справедливости. «Возникло нечто вроде всенародной почтово-телеграфной эпидемии», – констатирует один из исследователей сталинской эпохи11.

В этом мощном потоке «писем вождю» особую историческую и культурную ценность представляют те, что написаны представителями творческой интеллигенции, которые были вынуждены обращаться к власти в силу сложившихся обстоятельств, порой крайних и трагических, когда они оказались обречены на творческую смерть, арест, эмиграцию, или уже вкусили от этой горькой чаши. Так, среди проанализированных в данной Ф. Раскольников), в тюрьме (А. Богданов), перед самоубийством (А. Фадеев), на грани нищеты и в ситуации ожесточенной травли интеллигенции в СССР и одновременно увидеть подлинный духовный мир этих людей, а также получить еще одно красноречивое свидетельство о том изуверском строе жизни, в котором пребывала страна.

§ 2. Описав несколько образцов текстов, которые, на наш взгляд, подпадают под предлагаемое в работе жанровое определение «письмо вождю» если под словом «вождь» (придав ему расширительное значение) разуметь вообще высокопоставленное лицо, во власти которого находятся во многом политические и общественные процессы, происходящие в специфику этого феномена. Еще раз повторим, что мы рассматриваем его как факт эпистолярной литературы, и это не только мотивирует языковой и стилистический анализ материала, но и снимает отчасти затруднения этического характера: ведь в работе предпринимается анализ (в том числе Поповский М. Дело академика Вавилова. М., Книга. 1991. С. 217.

и с формальной стороны: аспекты жанра, стиля, языка) текстов, которые авторы писали, находясь в чрезвычайно стесненных, порой трагических обстоятельствах, и для них эти тексты были не литературной стилизацией, а криком души.

Эпистолярный жанр, который можно условно определить как «письмо вождю», существенно отличается от других образцов эпистолярной литературы: посланий дружеских, любовных, родственных, коллегиальных, писем критикам и оппонентам, дидактических посланий и т. п. В зависимости от личности и положения адресата и тех задач, которые призвано решить послание, последнее может обладать чертами других эпистолярных форм: ему может быть присуща задушевность дружеского письма, тон проповеди («урок царям») или суховатость профессионального разговора. Однако в первую очередь его отличают следующие черты.

Во-первых, определенная напряженность, вызванная объективной иерархичностью отношений адресанта и адресата, – она может быть дополнительно мотивирована страхом наказания/ухудшения положения/непредсказуемой реакции адресата и т.п.; желанием сохранить достоинство и самоуважение, в особенности, если послание содержит просьбу или оправдание; малой осведомленностью относительно позиции адресата по вопросу, актуальному для адресанта, и многими другими факторами. Ситуация изменяется, если автор находится в принципиальной идейной оппозиции или если ему (по разным причинам) «нечего больше терять» – тогда послание высокопоставленному лицу звучит как обвинительная речь/памфлет/проклятие (письма А. Курбского – Ивану Грозному, письма А. Аверченко – В. Ленину, Ф. Раскольникова – И. Сталину). В ряде случаев включается, по меткому определению исследователя, «логика дуэли»12, то есть сдержанный и не всегда открыто Т. Вахитова. Письма М. Булгакова Правительству как литературный факт // Творчество Михаила Булгакова. Исследования. Материалы. Библиография. Книга 3.

выраженный, но прозрачный вызов, элемент эпатажа (письма А. Пушкина императору Николаю I, письмо М. Булгакова Правительству СССР).

Во-вторых, «высоте» адресата соответствует «высота» темы: в письмах такого рода, как правило, ведется разговор о важнейших философских, политических, идеологических, творческих проблемах13, и даже если это письмо, содержащее лишь жалобу, просьбу, оправдание от навета, то эта жалоба или просьба чрезвычайно актуальна для автора, связана с решением его частной человеческой и творческой судьбы, поэтому во многих случаях изложение ее сопряжено с развернутой декларацией идейных (художественных) позиций адресанта.

В-третьих, часто «письма вождям» мыслятся их авторами как открытые, предназначенные не только адресату (а иногда и не столько ему), но и широкому кругу читателей-современников и даже будущим согражданам, которые смогут объективно оценить эпоху, деяния вождя и роль инакомыслящих, решившихся на протест (открытое письмо Ф. Раскольникова Сталину, письма Богданова и Короленко, предназначенные для публикации, хотя и не опубликованные, открытые письма Маяковского Луначарскому и др.). Такая же внутренняя установка (менее явно) присуща, на наш взгляд, и письмам, изначально не предназначавшимся к опубликованию (например, письма Булгакова, Замятина и др.). С этим связана подчеркнутая логическая выстроенность таких текстов, активное использование в них риторических приемов, соблюдение определенной композиции (например, членение на «главки», построение текста в виде одного большого предложения, разбитого «лесенкой» и т. п.).

В-четвертых, теме соответствует язык и стиль: в текстах нередко используется философская и общественно-политическая лексика, реже – СПб.: Наука, 1995. С. 18.

Этому утверждению не противоречит жанр памфлета – в этом случае можно профессиональная терминология; им присуща точность выражений и смысловых акцентов, образность (даже наглядность), в большинстве случаев – известный лаконизм (как бы в знак понимания занятости адресата). В зависимости от общей установки автора письма (например, открытое обличение тирана в послании Раскольникова, обращение к официальному лицу у Замятина, попытки наладить личный диалог с вождем у Булгакова и Пастернака, мольба о понимании и помощи у Зощенко и т. д.) в нем преобладает официальная лексика или, напротив, разговорные элементы (особо отметим письма-памфлеты Аверченко, где по законам жанра используется и фамильярно-просторечная лексика).

Таким образом, «письмо вождю», являясь жанром эпистолярным, имеет нередко помимо этого черты публицистического выступления, официального документа (например, заявления, ходатайства), юридической речи (с обвинительной или защитной функцией). Вместе с тем даже при установке автора письма на открытость, публикацию обращения к вождю (тем более без этой установки) в текстах такого рода неизменно сохраняется известная иерархичность, в них более или менее ощутимо присутствует образ адресата, они строятся и формируются таким образом, чтобы убедить, донести важные для автора мысли в первую очередь именно ему, адресату с особым статусом (будь то тиран или просвещенный меценат). Поэтому «письма вождям» существенно отличаются не только от текстов интимной переписки, но и от эпистолярных образцов дидактического направления, в которых адресат, как правило, размыт, условен или является коллективным.

§ 3. Чем можно объяснить факт резкой актуализации «письма вождю» в советскую эпоху и – шире – эпистолярный «бум», которым отмечены первые десятилетия жизни советского государства?

говорить о высокой сатире.

Одной из «дальних», но фундаментальных причин возникновения обширного круга писем представителей творческой интеллигенции «вождям» является, конечно, политика партии и правительства новой России и далее СССР в области литературы и искусства: огосударствление, идеологическая унификация, навязывание единого творческого метода, репрессии по отношению к инакомыслящим и «инакопишущим».

декларированы уже в первых документах большевистского правительства, однако в сталинскую эпоху они развились до гипертрофированных форм, до тотального контроля государства над литературой и искусством.

В этих условиях письмо Сталину (реже – его влиятельному соратнику) стало «последним средством» для того, чтобы восстановить справедливость, изменить участь, опровергнуть клевету, спасти жизнь, наконец. При этом, по верному замечанию исследователя, в большинстве случаев граждане ожидали от власти не столько соблюдения прав, сколько «милости». «Всеобщий страх и незащищенность породили слепую веру в чудо, веру в спасительную силу писем на высочайшее имя... И хотя...письма эти, как правило, оставались без ответа, год от года их становилось все больше» (180. С. 217).

Государственное руководство литературой определяет всю советскую эпоху. Но период с 1917 по 1953 год, с момента свершения Октябрьской революции до смерти Сталина, является в этом отношении наиболее жестким14.

«партийности». Партийность как культурный феномен в её специфически русском виде обязана своим появлением «левому народнику» Н.К.

Основой характеристики процесса огосударствления литературы послужило исследование М.М.Голубкова «Утраченные альтернативы. Формирование «гражданственно-политической позиции» ученого и писателя. Эта категория в иных формулировках появляется в статье Ленина 1905 года «Партийная организация и партийная литература». Ленин считает необходимым, чтобы вся партийная литература была подконтрольна партийным организациям, чтобы все литераторы, состоящие в социалдемократической партии, следовали в своих работах партийной программе.

Под литературой Ленин понимает в этой статье политическую, теоретическую, публицистическую литературу социал-демократического движения, т. е. то, что мы теперь назвали бы публицистикой и журналистикой. Однако в статье Ленин высказывает мечту о том, что и художественная литература и искусство «открыто свяжут себя с пролетариатом» (127. С. 100) и будут служить идеям социализма. В своих статьях о Л. Толстом Ленин продемонстрировал применение этого принципа к анализу результатов творчества. Что касается самого творчества, то принцип партийности был сформулирован как «социальный заказ» художнику несколько позже.

Понятие партийности (в ленинском понимании) не имело большого культурно-политического значения даже в первой половине 1920-х, когда опубликованную в «Правде» 23 сентября 1923 года. В статье одного из руководителей нового государства принцип партийности, предстает как синоним государственного регулирования литературой и искусством со стороны партии большевиков. В конце 1920-х РАПП использовал понятие партийности и понятие «производственной пропаганды», введенное Лениным в 1920 году, для окончательного превращения литературы в «единый поток». В это же время, на рубеже 1920-х – 1930-х, к теме партийности обращается Луначарский. Ему принадлежат статьи монистической концепции советской литературы. 20 – 30-е годы». М., 1992.

«Классовая борьба в искусстве» (1929 г.), «Художественная литература – политическое оружие» (1931 г.) и некоторые другие. Формулы «искусство партийно», «искусство классово» с 1931 года Луначарский применяет практически ко всем эпохам. К концу 1930-х годов принцип партийности был уже распространен, кроме искусства и литературы, на науку и философию и закреплен созданием ведомства цензуры – так называемого Главлита.

1920-е годы еще характеризуются борьбой двух противоположных тенденций. С одной стороны, существовало множество группировок, групп, литературных объединений, которые выражали различные эстетические ориентации. С другой стороны, власть стремилась установить свою монополию в литературе и искусстве. Поэтому все партийные документы, касающиеся этих сторон жизни, ставили перед собой задачу поддержания единой идейной и эстетической линии и истребление иных.

С самых первых дней существования нового государства появилась цензура на все печатные издания. 9 ноября (27 октября) 1917 года был принят «Декрет о печати», согласно которому закрывались органы «контрреволюционной печати разных оттенков», а свобода печати и свобода слова объявлялись «либеральной ширмой»: «в нашем обществе за этой либеральной ширмой фактически скрывается свобода для имущих классов, захватив в свои руки львиную долю всей прессы, невозбранно отравлять умы и вносить смуту в сознание масс»15.

17 (4) ноября 1917 года Ленин поставил на заседании ВЦИК вопрос о ликвидации «свободы печати, зависящей от капитала», о закрытии буржуазных газет как контрреволюционных. На протяжении всего 1918 и начала 1919 года большевиками велась все расширяющаяся работа по «беспощадному подавлению» оппозиционной прессы, по запрещению эсеровских, меньшевистских, «околокадетских» и других органов печати.

Гонение на свободу слова оказалось необратимым. Однако есть мнение, что «ни Ленин, ни Луначарский, и никто другой из партийных руководителей или членов правительства никогда не давали повода считать, что их литературные или художественные вкусы являются обязательными. Это объясняется открытостью литературно-политической концепции тех лет, иной иерархической структурой руководящих учреждений, а также борьбой за власть, разгоревшейся после смерти Ленина, когда роль почти всех культурных деятелей, известных в начале 1920-х, весьма померкла в глазах общественности»16. Видимо, пресса раньше других сфер культуры (в частности литературы) попала под давление государственного аппарата.

Первые письма, обращенные к вождям Советской России, появились сразу же после Октябрьской революции. Прежде всего следует назвать памфлеты Аверченко в форме фамильярно-дружеских писем Ленину ( и 1920 гг.) и два открытых письма Маяковского, наркому просвещения Луначарскому: одно — в гневном тоне в ответ на негативную оценку критиком А. Левинсоном пьесы «Мистерия-буфф» (премьера которой в постановке В. Маяковского и В. Мейерхольда состоялась 7 ноября 1918 г.)17, другое – язвительное, направленное против критики самим Луначарским футуристического искусства и, в частности, спектакля Мейерхольда в Театре РСФСР – 1-ом по пьесе Верхарна «Зори»18.

Во время гражданской войны большевики решительно боролись со своими политическими противниками. Они все больше и больше ограничивали любые проявления свободы, в том числе и свободы слова.

Письма В. Короленко Луначарскому (1920, опубликованы не были) Декреты Октябрьской революции. М., 1933. С. 16.

В тисках идеологии: Антология литературно-политических документов. 1917 – 1927.

М., 1992. С. 11.

А. Левинсон «Мистерия-буфф Жизнь искусства. – 18.11.1918 (№ 10). Письмо Маяковского опубликовано в «Петроградской правде» № 254 (480) от 21.11.1918.

проводят мысль о пагубности подобной политики и выражают несогласие их автора с большевиками по многим принципиальным вопросам теории и практики социализма. Близко по смыслу и письмо 1917 г. А. Богданова Луначарскому.

В начале 1920-х годов партия, не желая открыто вмешиваться в вопросы литературы и искусства и сохраняя известную демократичность в вопросах метода и стиля, одновременно стремилась к тому, чтобы поддерживать все начинания пролетарской культуры и искусства, использовать благонамеренных футуристов для пропаганды, привлекать на свою сторону писателей из старой интеллигенции, так называемых «попутчиков». Можно сказать, что политика ВКП(б) по всем этим направлениям была весьма прагматична: позитивные (или, лучше сказать, отвечающие задачам момента) стороны поддерживались и использовались для решения задач культурной революции, иные – подвергались корректирующей или жесткой критике. Так, осознавая необходимость воспитания нового поколения литераторов из народа, партия поддержала на первых порах деятельность Пролеткульта, рассматривая его как свою вспомогательную организацию (культурные организации, имеющие цели, отличные от целей партии, не признавались), гарантировала свободу в художественном творчестве, брала на себя ответственность за осуществление лозунга «пролетарская культура = коммунизм». Претензии же Пролеткульта на самостоятельность и независимость от государства, а также нигилистическое отношение к традициям классической литературы и искусства решительно отвергались. В работе анализируются письма в адрес представителей советской власти ученого и писателя А. Богданова, стоявшего у истоков пролеткультовского движения, в частности его открытое обращение к Н. Бухарину и Е. Ярославскому, извращенно трактовавшим его идеи. (Письма опубликованы не были).

Опубликовано: «Вестник Театра». – 23.11.1920.

Политика партии по отношению к футуристам строилась по тем же принципам. Футуристы явились первой значительной творческой группой, которая приветствовала революцию и поддерживала новое правительство, в то время как большинство литературных групп относились к этому правительству отрицательно или сдержанно. Футуристы предложили партии агитационную помощь; партия приняла это предложение, хотя футуристические эксперименты с формой. Именно с этим связана полемика Маяковского и Луначарского о футуризме, о которой упоминалось выше.

Отвергался также экстремизм футуристов в отношении «культурного наследия» прошлого, а главное — партией были отклонены все попытки коммунистическое (тезисы типа «Футуризм – государственное искусство», «Только футуристическое искусство может считаться сегодня искусством пролетариата» воспринимались крайне негативно) или признать хотя бы одну из футуристических групп как самостоятельную партийную организацию.

Отношение партии к попутчикам наиболее точно выразил в 1923 г.

Троцкий: «Их литературный и общий духовный хабитус создан революцией, и все они признали революцию, пусть каждый на свой лад.

Но, несмотря на признание, их объединяет общая черта, резко разграничивающая их с коммунизмом и постоянно таящая в себе угрозу, что противопоставят себя коммунизму. Они в целом не признают интеллектуальный и творческий потенциал дворянских и интеллигентских писателей был совершенно необходим в ситуации культурного вакуума Троцкий Л. Литература и революция. – М., 1991. С. 51 – 52.

послереволюционной эпохи, и на первых порах он использовался весьма активно: лояльных к режиму «старых» и молодых писателей-попутчиков не только печатали, но и привлекали к работе в органах власти и организациях, ведающих культурой и искусством, в редакциях газет и журналов, издательствах, в сфере образования и просвещения.

В целом первоначально политика партии в области литературы и искусства была сравнительной «мягкой», цензура препятствовала прохождению в печать лишь откровенно «контрреволюционных»

материалов. В художественной сфере действовал относительный плюрализм, о чем свидетельствует активная работа в эти годы большого числа литературных групп и объединений. Однако документ, который можно назвать первым актом, направленным на огосударствление литературы, относится уже к 1 декабря 1920 года. Это резолюция ЦК РКП(б) «О пролеткультах». Этим документом отрицалась возможность независимости творческой организации от государства, на чем настаивали руководители Пролеткульта: «Творческая работа Пролеткульта должна являться одной из составных частей работы Наркомпроса как органа, осуществляющего пролетарскую диктатуру в области культуры» (62. С.

210–211). Пролеткульт был влит в Наркомпрос на правах отдела:

«...центральный орган Пролеткульта, принимая активное участие в политико-просветительской работе Наркомпроса, входит в него на положении отдела, подчиненного Наркомпросу и руководствующегося в работе направлением, диктуемым Наркомпросу РКП» (62. С. 212). Кроме того, документ давал разъяснения «товарищам из пролеткультов, руководителям местных и губернских наробразов и партийным организациям», касающиеся того, каким образом положения этой резолюции соотносятся со свободой художественного творчества.

Начало 1920-х годов – период, когда Советскую Россию покинули миллионы людей, не желавших жить при новой власти. Многие уезжали сами, по своей воле. Так, Аверченко в 1920 году эмигрировал из России в Константинополь, где и написал второе письмо-памфлет на имя вождя. Тех же инакомыслящих, которые решились остаться на Родине, нередко высылали насильно. В мае 1922 года Ленин послал Дзержинскому следующую записку:

«Т. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим... Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу.

Прошу показать это секретно, не размножая, членам Политбюро, с возвратом Вам и мне, и сообщить их отзывы и Ваше заключение»20.

Результатом этой акции стали так называемые «философские пароходы», на которых были высланы за границу представители интеллигенции, не поддерживающие новой власти. Так оказались за рубежом многие виднейшие русские философы и публицисты – С.Булгаков, Н.Бердяев, Л.Карсавин, Ф.Степун и другие.

В 1922 году состоялся один из первых судебных процессов над политическими оппонентами большевиков — эсерами. Их едва не приговорили к смертной казни. Тогда же было написано письмо М.

Горького А. Рыкову, в котором решительно осуждался ход этого судебного процесса, а предполагаемый приговор назван «гнусным убийством».

конкретизируется, усиливается мысль о партийно-государственном руководстве литературой. 18 июня 1925 года было принято постановление ЦК ВКП(б) «О политике партии в области художественной литературы». В нем говорилось, что партия и государство обладают неотъемлемым правом вмешиваться в литературные дела и руководить ими. Партия вырабатывает художественных произведениях; форма же – область свободы автора.

Кроме того, в постановлении были даны рекомендации ориентироваться на пролетарских и крестьянских писателей, создать литературу, понятную миллионам, проводить последовательную кадровую политику в редакциях журналов и так далее. Эти рекомендации были восприняты неоднозначно.

Для одних они были признаком нормализации литературной жизни, для других ситуация обострилась в том смысле, что их или перестали печатать идеологических замечаний, касающихся содержания. Третьи же делали дальновидный вывод о том, что в будущем вообще исчезнет «лояльное»

отношение власти к художнику. В указанном постановлении 1925 года говорится, в частности, о работе в редакциях журналов. Очередной шаг в направлении ужесточения политики партии по отношению к журналам был сделан в постановлении «О работе советских органов, ведающих вопросами печати» от 23 августа 1926 года. Отдел печати ЦК поручил этим органам проводить партийные решения и директивы в области литературы через коммунистические фракции издательств и писательских организаций. При отделе печати была создана литературная комиссия, которая осуществляла связь между партийными органами и писательскими организациями.

Отдельного разговора заслуживает 1929 год, вошедший в историю как год «великого перелома». «Перелом» происходил не только в советской экономике, но и во всех сферах жизни – политической, социальной, культурной, идеологической. В 1928 году фактически был свернут «культурный нэп», отличавшийся плюрализмом и проведением относительно «мягкой линии» в отношении к интеллигенции, началась сталинская «культурная революция сверху» (1928–1932). Опираясь на Ленин В. ПСС. Т. 54. М., 1983. С. 265 – 266.

решение XV съезда ВКП(б), партийные функционеры – в полном согласии с рапповскими установками пролетарской критики – утверждали, что писатели и художники призваны «перевести с политического языка партийных директив на художественный язык образов» определенные «факты и идеи» (62. С. 41). Тем самым партия поддержала требования, ранее выдвигавшиеся только радикально настроенными рапповскими критиками: создавать литературу, иллюстрирующую сегодняшнюю категорического характера.

1929 год – начало организованных и санкционированных свыше репрессий против писателей, которые принципиально не хотели вписываться в рамки советской концепции искусства. Разумеется, Е. Замятина, М. Булгакова, А. Платонова и многих других критиковали и раньше, до 1929 года, однако именно к этому переломному году их травля достигла своего апогея, печататься стало практически невозможно, зачастую инакомыслящим литераторам отказывали и в других видах работ, подводя их к нищете и отчаянию. Именно в этот период прозвучали требования полной ликвидации сатиры как жанра советской литературы, а если и допускавшие ее, то лишь в качестве некоей «положительной сатиры», противопоставлявшей недостаткам — положительные примеры, не столько критиковавшей, сколько восхвалявшей действительность.

В 1929 году была окончательно разорвана связь литературной диаспоры с метрополией. Этому способствовала уже упомянутая травля писателей. Шельмованию подверглись так называемые попутчики – Б.Пильняк, М.Булгаков, А.Платонов, Е.Замятин – за публикацию их книг в берлинском издательстве «Петрополис», которое связывало два потока русской литературы – метрополию и диаспору. До 1929 г. публикация в «Петрополисе» была обычным явлением для советского писателя. Травля Б. Пильняка за издание в Берлине повести «Красное дерево» о жизни провинциального городка после революции, вызвавшее скандал, положила конец подобной ситуации. Главными объектами травли стали Б. Пильняк и Е. Замятин, вина которого, в свою очередь, заключалась в том, что в журнале русской Праги «Воля России» с серьезными искажениями, без ведома автора был опубликован роман «Мы».

охарактеризовать следующим образом:

– В этот период литературно-политическое руководство укрепилось.

использовалась РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), литературно-политические убеждения и цели которой совпадали с осуществлялись гонения на инакомыслящих писателей (однако по логике любой революции жизни многих из этих «неистовых ревнителей»

партийной идеи и «чистоты рядов» были перемолоты в 1930-е годы сталинским репрессивным аппаратом наряду с жизнями их жертв).

– В связи с ориентацией на политические и идеологические цели «социального заказа» и требования, которым она соответствовала, стали Достаточно широкий объем задач, поставленных перед литературой в первой половине 20-х, постепенно заменялся списком рекомендованных схем.

– Условия для осуществления этих новых задач литературы создавались путем искоренения какого бы то ни было инакомыслия, захвата власти РАПП и ФОСПом (Федеративное объединение советских предварительной, осуществляемой в редакциях издательств и журналов.

Запугивание писательской массы как следствие кампаний против отдельных из них привело некоторых авторов к той «шизофрении творчества и совести», о которой еще в первой половине 1920-х годов предупреждал Вересаев, – к своего рода «внутренней» цензуре.

– Партийные деятели, игравшие большую роль в литературной политике в первой половине 1920-х годов, были полностью устранены.

Номинально остался на своем посту только Луначарский, но в условиях прихода к власти в стране новой партийной номенклатуры его деятельность утратила былую значимость.

Начиная с года «великого перелома», по мере дальнейшего ужесточения политики партии в области литературы и искусства, к Сталину лично и в правительство СССР обращались многие писатели с различными целями: Булгаков просит отпустить его за границу, дать ему работу, предоставить заграничный отпуск; Замятин просит о выезде;

Платонов вынужден оправдываться. Трагический «эпистолярный бум»

нарастает.

В 1930 году усилия руководящих органов были направлены на объединение разрозненных пролетарских групп. Они проводились под лозунгом «За консолидацию коммунистических сил в пролетарской культуре». Этот лозунг был вынесен в заголовок одной из статей в «Правде» от 14 декабря 1929 года. Процесс дальнейшего подчинения государственной идеологии отразился в целой серии «добровольных»

присоединений к РАПП даже тех организаций, которые совсем недавно были ее идеологическими противниками. РАПП действовала следующим образом: вносила раскол в группу, подлежащую присоединению, используя для этого имевшихся в группе членов партии, которые готовы были влиться в РАПП, оставшиеся попадали под нажим и вскоре тоже присоединялись. Группа, вступившая в РАПП, постепенно выбывала из самостоятельность, однако вскоре об этом «забывалось». Так были «присоединены» «Кузница», конструктивисты, ЛЕФ и другие, более мелкие пролетарские группы.

подчинения литературы господствующей идеологии были, кроме «раскола» групп, отстранение их руководителей после включения в свою структуру и очернительные кампании против них.

Если придерживаться военной терминологии, которая содержалась в статье Л. Авербаха «Печать и революция», то можно говорить о «генеральной мобилизации» литературы, запланированной на 1930– годы, но этой цели достичь так и не удалось. Весной и летом 1931 года РАПП пришлось признать, что литература по-прежнему «отстает от жизни» и что в результате сформировалась не качественная литература, а в лучшем случае агитационная публицистика, которая в основном ограничивается газетным жанром. С весны 1931 года появились признаки оппозиционности внутри РАПП: осуждалось тогдашнее руководство ассоциации и его методы. В этот же период партия стала испытывать недоверие к РАПП из-за разногласий внутри организации и невыполнения ею литературных задач. Кроме того, РАПП была слишком одиозна;

личные амбиции руководителей не могли нравиться партийному руководству. Весной и летом 1931 года появились первые статьи в «Правде», содержащие критику РАПП. А 23 апреля 1932 года было издано постановление «О перестройке литературно-художественных организаций», в котором объявлялось о ликвидации РАПП. Хотя в постановлении говорилось о ликвидации только пролетарских организаций, практически оно означало ликвидацию вообще всех групп.

Одновременно с этим было объявлено об объединении всех писателей, которые поддерживают «программу советской власти» и желают «принять участие в социалистическом строительстве» (62. С. 60). Формулировка была настолько общей, что против нее трудно было возразить, и таким образом писатели были вынуждены вступать в этот союз, который к году оформился в Союз советских писателей, литературное министерство.

Нераспущенные же группы, например «Перевал», просто утратили свое значение.

Тенденция идеологической унификации всех сфер жизни привела к созданию теории единого потока в советской литературе, которая получила свое теоретическое обоснование именно в 1930-е годы. Суть этой теории состоит в том, что весь литературный процесс принимает характер единого потока, что проявляется в единообразии всей литературы – единообразии творческого метода, эстетических концепций, стиля. В результате лишь социалистический реализм мог развиваться, не встречая никаких препятствий. Важнейшими вехами формирования соцреализма стали дискуссии о языке и о формализме, на что указывают авторы большинства трудов, освещающих социокультурный контекст 1920-х – 1930-х гг.21.

Результатом дискуссии о языке (1934 год) явилось исчезновение сказа и орнаментальной прозы, активно развивавшихся в 1920-е годы, – был сделан шаг в сторону стилевого единообразия, что привело в конце концов к господству «нейтрального» стиля, вскоре превратившегося в единый стиль, характеризующий советскую литературу 1930-х – 1950-х годов. Нейтральный стиль в наибольшей степени соответствовал идеологии соцреализма: он ясен, прост, без двуплановости, без инверсий, метафор, сложных грамматических конструкций.

Начало дискуссии о формализме (1936) было положено статьей «Сумбур вместо музыки», опубликованной в «Правде» 28 января года. Эта статья, заголовком которой стала известная фраза Сталина, была направлена против оперы Д.Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» (по мотивам повести Н.С. Лескова). Эта дискуссия поставила под сомнение формы условной образности, фантастику, гротеск, утверждая лишь жизнеподобную поэтику. Объектом критики оказались элементы конструктивистов, футуристов, имажинистов была заклеймена как «формальное штукарство». В результате слово «формализм» стало ругательным, им клеймили любую оригинальность.

Поток писем «наверх» не прекращается. В 1936 году Б. Пильняк обращается с письмом к А. Микояну, наркому торговли и пищевой промышленности, чтобы ответить тому на вопрос, заданный писателю при личной встрече: почему Пильняк держится особняком в советской литературе? К письму он прилагает негативную рецензию на одно из своих произведений – роман «Мясо», написанный совместно с С. Беляевым по объявлением для бакалейной лавки»). В том же году Пастернак посылает Сталину письмо, сопровождающее поэтический сборник «Грузинские лирики» (М., 1935) – книгу переводов поэта, включающих, кстати, ряд стихотворений, в восточных панегирических традициях воспевающих вождя. В 1938 году Булгаков ходатайствует перед Сталиным за сосланного драматурга Н. Эрдмана.

В конце 1930-х годов сложилась ситуация, которая будет полностью определять развитие литературного процесса вплоть до рубежа 1950-х – 1960-х годов, – тотальная подчиненность литературы государству. Своего рода вехой, завершающей 1930-е годы, стало постановление ЦК ВКП(б) от 2 декабря 1940 года «О литературной критике и библиографии». Этим постановлением ликвидировался один из интереснейших журналов 1930-х годов – «Литературный критик».

Например, Е.Б. Скороспелова, М.М. Голубков. Указ. соч.

Военный период характеризуется некоторыми изменениями в литературной политике государства. Именно тогда окончательно закрепляется идеологический поворот, наметившийся еще в начале 1930-х годов после разгрома так называемого «вульгарного социологизма», представленного теориями В.М. Фриче и В.Ф. Переверзева. На первый план вышла идея национального единения, тогда как раньше генеральным считался классовый подход.

Письмо на имя Сталина, Андреева, Щербакова с целью оправдаться за свою недостаточно энергичную деятельность во время эвакуации писателей пишет А. Фадеев. В военный период многие писатели попрежнему подвергаются публичной критике. Так, была ошельмована повесть М. Зощенко «Перед восходом солнца», в которой усмотрели влияние фрейдизма и прекратили ее публикацию. Писатель направил оправдательные письма Сталину, а чуть позже – Щербакову. И. Эренбург также был вынужден обратиться к вождю после жесткой критики в адрес одной из своих статей. Кроме того, в вышестоящие инстанции обращались литераторы, произведения которых не печатались уже в 1930-х годах и продолжали удерживаться цензурой в военный период. Так, Пастернак направил два письма Щербакову, Н. Асеев – письмо Молотову.

Победа в войне принесла надежду, которой не суждено было сбыться, – надежду на освобождение литературы от партийного давления.

Сразу после войны были приняты печально знаменитые постановления ЦК ВКП(б), вошедшие в историю под названием «ждановские»: «О журналах «Звезда» и «Ленинград» (14 августа 1946 года); «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» (26 августа 1946 года);

«О кинофильме "Большая жизнь"« (4 сентября 1946 года); «Об опере "Великая дружба" В. Мурадели» (10 февраля 1948 года); «О журнале "Крокодил"« (сентябрь 1948 года). Эти постановления были формой политической проработки в области искусства, обосновывали политические репрессии в сфере культуры, формулировали идейноэстетическую платформу литературы послевоенного десятилетия.

Сразу после появления постановления «О журналах "Звезда" и "Ленинград"» Зощенко, который наряду с А. Ахматовой и другими видными деятелями литературы и искусства оказался в эпицентре шквальной критики, направляет два письма правительству: одно – на имя Сталина, другое – на имя Жданова. В этих письмах обессиленный многолетней травлей писатель пытается убедить адресатов в том, что в его произведениях нет ничего злонамеренного и что он не мыслит себя вне советской литературы.

И постановления 1946 – 1948 годов, и литературно-теоретическая мысль во второй половине 1940-х годов утверждали идею приоритета народного над классовым. Этот принцип обоснован еще в конце 1930-х на страницах журнала «Литературный критик» в ходе дискуссии о соотношении метода и мировоззрения художника. Кроме того, в 1940-е годы вопрос о классическом наследии решался также с опорой на «Литературный критик» (естественно, без ссылок на запрещенный журнал) и концепцию вопрекизма, согласно которой художник может отразить действительность верно вопреки своему мировоззрению, если он придерживается реалистического метода. Вопрекистская теория исторически делила весь поток литературы на два течения (отсюда название этой теории – теория двухпоточности): реакционное (сюда входили символизм, акмеизм, имажинизм, народничество) и реалистическое, сочетающее в себе реализм, демократизм, народность и являющееся предтечей современной советской литературы. Эта теория была приложена не только к прошлому, но и к современному состоянию литературы. Многие современные писатели, такие как А. Ахматова, М. Зощенко, М. Заболоцкий и другие, были причислены к реакционному потоку и тем самым лишены возможности печататься. Политическая установка послевоенного десятилетия требовала изображения лишь позитивных сторон жизни, героического и оптимистического пафоса.

Возникли табуированные темы (помимо запрещенных и ранее: репрессии, лагеря, обратная сторона коллективизации и т. д.): смерть, горе, чудовищная цена, которой досталась победа, тема адаптации фронтовиков к мирной жизни и др. Писатели, коснувшиеся запретных тем, подвергались критике. Например, были подвергнуты критике за «безысходность» или «очернительство» стихотворение М. Исаковского «Враги сожгли родную хату», поэтический сборник Л. Мартынова «Лукоморье» и другие произведения писателей фронтового поколения, рассказ Платонова «Возвращение» («Семья Ивановых») и др.

Именно в этот период Зощенко и Платонов, которые были лишены возможности работать, обращаются с письмами в ЦК: Платонов пишет Жданову, Зощенко – Маленкову. Оба писателя отправляют адресатам на рассмотрение свои пьесы, дабы убедить вышестоящие инстанции в их безопасности для советского строя, в возможности публикации или постановки этих пьес.

Рубеж 1940–1950-х годов демонстрирует переход от лозунга «прекрасное – наша жизнь» к призыву повысить бдительность и усилить классовую борьбу. Смерть Сталина в 1953 году открыла путь к XX съезду КПСС, с которого начинается эпоха оттепели.

«Письмо вождю»: жанровые разновидности. Образ адресанта.

При анализе даже ограниченного круга материалов обращают на себя внимание следующие обстоятельства. Во-первых, заметна разница в объеме обсуждаемых проблем и самом тоне их обсуждения в текстах 1920х, с одной стороны, и 1930-х – 1940-х годов – с другой. Если в первых речь идет не только о конкретной ситуации, послужившей поводом для написания письма, но и о проблемах политических, теоретических, в широком смысле мировоззренческих и авторы их, как правило, рассчитывают на диалог, полемику на равных с адресатом (письма А. Богданова, В. Короленко), то в последних смысловое ядро составляет жалоба, просьба, нередко оправдание писателя в ответ на жесткую критику, бесчинства цензуры, гонения (письма М. Булгакова, Е. Замятина, М. Зощенко, Н. Асеева и др.), даже при задушевности тона (например, в текстах М. Зощенко, И. Эренбурга) в них ощущается напряжение, вызванное иерархичностью отношений: диалог на равных с властью, еще допустимый в 1920-е годы, иллюзия демократически-коллегиальных, товарищеских – отношений совершенно исключены в сталинскую эпоху.

Во-вторых, среди анализируемых текстов есть так называемые открытые письма – и письма обычные по установке, подразумевающие конкретного адресата (индивидуального или коллективного, если автор обращается к Правительству СССР, ЦК партии или другой группе лиц, облеченных властью). Открытые письма в силу установки на обращение к широкому кругу читателей (даже при скептической оценке их авторами такой возможности22) выдержаны, как правило, в публицистическом стиле, затрагивают более широкий круг проблем – политических, экономических, Например, В. Короленко, получив заверения от наркома А. Луначарского в том, что их переписка будет опубликована, неоднократно высказывал (в письмах 1920 г. – к творческих и т.д. – и могут составлять целый цикл (письма А. Богданова Н. Бухарину и Е. Ярославскому, письма В. Короленко и В. Маяковского – А. Луначарскому, Ф. Раскольникова – Сталину и др.). Особо следует оговорить два послания А. Аверченко Ленину, которые представляют собой сатирические памфлеты в форме письма, т.е. ближе всех анализируемых нами текстов стоят к собственно беллетристике.

В-третьих, содержание и пафос писем писателей вождям позволяет выделить несколько групп текстов в зависимости от общей установки автора, его отношения к теме разговора и адресату, пафоса, широты привлеченного жизненного и литературного материала и степени опосредованной связи текста с обстоятельствами частной и творческой жизни адресанта. Мы понимаем всю условность такой классификации.

Речь идет не о деловой переписке с ее достаточно устойчивой на сегодняшний день системой жанров (хотя элементы делового стиля встречаются в анализируемых письмах – например, элементы заявления, жалобы, ходатайства, объяснительной записки и др.). Речь не идет также о текстах, написанных в традициях старой риторики (в том числе эпистолярной), в настоящее время по большей части утраченных. Однако определенная типология отчетливо прослеживается, и, на наш взгляд, можно говорить о нескольких жанровых разновидностях "письма вождю".

Мы предлагаем выделить следующие из них: письмо-инвектива, письмодекларация, письмо-памфлет, письмо-жалоба (просьба, оправдание) письмо-дифирамб (благодарность, творческий отчет).

Письмо-инвектива содержит обвинения и даже вызов властям (классический пример – открытое письмо Раскольникова Сталину 1939 г., А. Горнфельду и 1921 г. – к С. Протопопову) сомнения на этот счет: "...он высказывал намерение ответить мне и затем переписку эту напечатать. Моим знакомым он говорил, что писем еще не получил... Теперь я знаю, что мои письма дошли все, но результат, по-видимому, тот же. Да я и не ожидал другого..." (7.02.21 г.) [цит. по: 62. С.189-190].

композиция, стиль и язык которого напоминают обвинительную речь на судебном процессе; близко к нему предсмертное письмо А. Фадеева 1956 г. в ЦК КПСС) или более сдержанную по тону, но решительную критику существенных сторон деятельности властных органов и лиц (письма В. Короленко) с преобладанием гневных интонаций. В большинстве случаев авторы таких писем не затрагивают обстоятельств собственной частной жизни, во всяком случае, не сосредоточены на них.

Их позиция – принципиальное инакомыслие (изначальное, как, например, у Короленко, не принимавшего "максимализма" большевиков и их методов борьбы), или выработавшееся постепенно в силу анализа внешних обстоятельств, как у Раскольникова) или демонстративный разрыв некогда тесных связей, осознанный адресантом как трагический, но неизбежный (в письме Фадеева).

Другой тип писем, который мы условно назвали письмомдекларацией, содержит в достаточно развернутом виде разъяснения позиций автора по важнейшим мировоззренческим и (или) творческим вопросам (обычно это ответ оппоненту, отзыв на критику и т. д.), декларирует его политическое или писательское кредо, является для автора как бы программным документом. Нередко такие письма содержат также критику позиций оппонента (например, письмо Богданова Луначарскому, Бухарину, Ярославскому) или имеют целью отклонить навет, привлечь внимание к судьбе адресанта (например, письмо Булгакова Правительству СССР).

Письмо-памфлет вождю – жанр, по понятным причинам, редкий.

Традиционная для памфлета экспрессия (в данном случае ирония и сарказм), легкость и краткость (почти лозунговость) слога, открытая тенденциозность близки дарованию сатирика. Среди писем анализируемого периода наиболее яркий пример – памфлеты Аверченко, созданные им в эмиграции, на имя Ленина, где опальный сатирик выражает ироническое сочувствие вождю пролетариата, лишенному вследствие занятости реализацией великих идей простых человеческих радостей. Однако черты памфлета, как нам кажется, присущи и некоторым другим текстам, в частности открытому письму В. Маяковского Луначарскому 1920 г., где поэт зло и остроумно парирует критику наркома в адрес футуризма. Из более поздних примеров – ироничное письмо В. Войновича Брежневу 1981 г. из Мюнхена, в котором лишенный советского гражданства писатель в очень едкой форме противопоставляет свой бестселлер об Иване Чонкине «килограммам» литературного творчества Генерального Секретаря ЦК КПСС.

анализируемых текстов, в особенности в 1930-е годы, что связано, конечно, с усилившимися со стороны властей и официозной критики гонениями, на представителей советской интеллигенции, в том числе писателей, в чьей творческой или жизненной позиции читался хоть намек на инакомыслие. Такие письма обращены, как правило, к высшей инстанции, Сталину, иногда – его ближайшим соратникам; в них рисуется картина беспощадной и унизительной травли, приводящей художника на грань нищеты и душевной болезни, лишающей его возможности писать и доводить свой труд до читателя в СССР; выражается надежда на восстановление справедливости, нередко содержится просьба о выезде за пределы страны. В некоторых письмах такого рода звучат оправдательные интонации (Зощенко, Эренбург), которые могут парадоксально переплетаться с иронией (Платонов) или разворачиваться до творческой декларации (Булгаков, Замятин).

эпистолярных текстов отчетливо дифирамбического характера. Иногда к сдержанному славословию вынуждены были прибегать авторы писемжалоб (просьб) с целью подчеркнуть уважение к личности, мнению и воле адресата, от которого зависит личная судьба автора, судьба его родных и друзей, его произведений. Однако основной пафос этих писем «справедливости» адресата отчетливо сквозят тревога и боль, страх и сформулирована (хотя нередко в завуалированном виде содержится) просьба или жалоба, они имеют целью выразить благодарность власти за благосклонность, наладить по возможности плодотворный диалог с ней, иногда содержат в себе элементы творческого отчета перед «высочайшим»

читателем или его приближенными. В этой связи мы рассматриваем письма А.Толстого, Я. Ларри Сталину. Близки к этой жанровой разновидности «письма вождю», приводимые в работе тексты А. Корнейчука и Б. Пастернака, поднимающегося в своем письме Сталину до обсуждения темы органического единства властителя и поэта.

Анализ конкретно-исторического материала в этой главе мы выстроили в соответствии с логикой нашей условной классификации, приведенной выше.

§ 1. Письмо-инвектива. Обращаясь к циклу из 6 писем выдающегося прозаика ("История моего современника", "Дети подземелья", "Слепой музыкант" и др.), публициста, общественного деятеля, редактора-издателя "Русского богатства" (1904–1918) и "беспартийного социалиста" (как он сам себя называл) В.Г. Короленко к наркому просвещения А.В. Луначарскому (1920), мы, с одной стороны, получаем одно из свидетельств усилий большевистского правительства привлечь на свою сторону лояльных деятелей культуры (каковым, безусловно, считался "политически неблагонадежный" при старом режиме, прошедший тюрьмы и ссылки Короленко), а с другой – можем судить о позиции писателя в последний период его творчества (1917–1921). Как известно, Короленко никогда не относил себя к революционерам, хотя до конца жизни поддерживал с ними тесные отношения. Главными средствами преобразования российской действительности он считал мирную проповедь культуры, укрепление законности, повышение правового самосознания личности, уничтожение остатков крепостничества во всех его проявлениях. Не принявший Октябрьскую революцию, он выступал против "опыта введения социализма посредством подавления свободы". Можно сказать, что это основная тема писем.

Инициатором этой (так и оставшейся односторонней) переписки был В.И. Ленин. По воспоминаниям Р.Д. Бонч-Бруевича, Ленин сетовал на то, что этот выдающийся человек и писатель «не понимает дух нашей революции....Надо просить А.В. Луначарского вступить с ним в переписку: ему удобней всего, как Комиссару народного просвещения и к тому же писателю. Пусть попытается, как он это отлично умеет, все поподробней рассказать Владимиру Галактионовичу... Может быть, перестанет осуждать и поможет нам в деле утверждения советского строя на местах» (63. С. 507–508).

7 июня 1920 года встреча Короленко и Луначарского состоялась.

Короленко начал работать над циклом писем в ответ на обещание наркома опубликовать их переписку. Луначарский письма не опубликовал, не ответил на них и не подтвердил их получение. «Да я и не ожидал другого… Я понимаю хорошо, почему это…», – писал об этой ситуации сам Короленко в письмах к С. Протопопову. По всей видимости, письма показали, что писатель, с точки зрения властей, «безнадежен», его позиция правозащитника исключает компромиссы на пути утверждения советского строя как в центре, так и на местах23.

Отношения Луначарского и Короленко имеют определенную предысторию. Так, в дневнике Р. Роллана есть запись от 12.04.1917 года: «В разговоре речь заходит о Первое письмо (19 мая 1920 г.) посвящено таким, по словам автора, «болящим вопросам современности», как «свобода слова», при которой, как пишет Короленко, «нам, инакомыслящим, приходится писать не статьи, а докладные записки» (151. С. 198), и резко упавшая в годы революционного террора ценность человеческой жизни. Основной повод для написания письма – казнь без суда, в административном порядке пятерых человек в Полтаве24. Короленко возмущен деятельностью функциях президента Республики. Луначарский склоняется к мысли либо об отмене такой должности, либо о ежегодном переизбрании президента и ограничении его прав.