На правах рукописи

Гулиус Наталья Сергеевна

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МИСТИФИКАЦИЯ КАК ПРИЕМ

ТЕКСТОПОРОЖДЕНИЯ В РУССКОЙ ПРОЗЕ 1980-1990-х гг.

(А. БИТОВ, М. ХАРИТОНОВ, Ю. БУЙДА)

Специальность 10.01.01 - русская литература

Автореферат диссертации на соискание ученой степени

кандидата филологических наук

Томск – 2006

Работа выполнена на кафедре истории русской литературы XX века Томского государственного университета

Научный руководитель:

кандидат филологических наук, доцент Татьяна Леонидовна Рыбальченко

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук профессор Наталья Петровна Дворцова кандидат филологических наук Татьяна Николаевна Чурляева

Ведущая организация:

Уральский государственный университет

Защита состоится 26 апреля_ 2006 г. в _часов на заседании диссертационного совета Д 212.267.05 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора филологических наук в Томском государственном университете по адресу: 634050, г. Томск, пр. Ленина, 36.

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке Томского государственного университета.

Автореферат разослан_20 марта_2006 г.

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук, профессор Л.А.Захарова

Общая характеристика работы

Диссертация посвящена исследованию особенностей поэтики современной прозы – приему художественной мистификации в аспекте текстопорождения (метатекстовой структуры) в литературе 1980-1990-х годов на примере произведений трех авторов – А.Г. Битова, М.С. Харитонова, Ю. В. Буйды.

Тема диссертации – «Художественная мистификация как прием текстопорождения в русской прозе 1980-1990-х годов (А. Битов, М. Харитонов, Ю.

Буйда)» - предполагает исследование художественной саморефлексии в её нарративном и метатекстовом вариантах, то есть исследование способов авторской объективации в художественном произведении: в системе образов-масок (персонаж – автор вводных текстов – повествователь – читатель-исследователь); в сюжетном развёртывании (события реальности – события повествования – события чтения текста); в метатекстовой структуре, предполагающей мистификацию текстов (тексты персонажей, тексты читателей, тексты мировой литературы) и многоуровневую систему текстов-комментариев к ним (автора, повествователя, персонажей и т. п.).

Актуальность исследования вытекает из недостаточной изученности как художественной мистификации в отличие от литературной мистификации, так и метатекстовых структур в современной литературе. Между тем в литературоведении последних лет возникает необходимость понять «язык»

современной художественной словесности в ситуации деконструкции традиционной поэтики, интерпретировать многовариантный художественный мир современного литературного творения. Исследование приема мистификации как мотивации метатекстовой структуры актуально в связи с вопросом о судьбе реалистического письма, о познавательных возможностях современного искусства.

Материал исследования. Выбор материала обусловлен необходимостью выделения в прозе переходного социокультурного периода 1980-1990-х годов художественные стратегии; это, несомненно, предполагает коррекцию предшествующего опыта в литературе второй половины XX века в осмыслении существования человека в исторической реальности и культуре. Прежде всего, это касается проблемы творческого и/или потребительского отношения к культуре как способу ориентации в бытии; понимания слова как хранителя и порождения смысла или как концепта, не связанного с познанием бытия. Эволюция прозы А.

Битова показательна для основного потока литературы второй половины ХХ века;

проза М. Харитонова представляет андеграунд литературы «советского» периода непосредственно в переходную социокультурную (постмодернистскую) ситуацию 1980-1990-х годов. В диссертации подробно исследуются три произведения этих авторов: цикл новелл А. Битова «Преподаватель симметрии» (1985), роман М.

Харитонова «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича» (1981-1985) и роман Ю.

Буйды «Ермо» (1996).

Цель исследования понимается как выявление в одном из приёмов поэтики (мистификация авторства текстов) мотивации метатекстовой структуры, способа самопроверки художественного текста, обнаружение разных возможностей интерпретации Бытия автором художественного текста. Метатекстовая структура и приписывание авторства текста вымышленным субъектам открывают герменевтическую природу художественного текста, побуждающего к бесконечному расширению круга интерпретации. Предполагается доказать в таком приеме не деконструктивную стратегию, а направленность художественного творения к познанию Бытия. Позиция автора-творца приближается к позиции филолога, анализирующего свои тексты как тексты Я-Другого.

Задачи исследования.

«мистификация литературная».

2. Выявление нарративной мотивации введения автора-персонажа, фабульное воплощение отношений разных воплощений образа автора (мистифицированных «Других Я» автора).

3. Анализ субъектной организации и системы текстов разных уровней внутри основного текста («текст в тексте», «генотекст», «метатекст», «интертекст»), что позволяет автору выступать в роли творца-читателякомментатора.

текстопорождения как перевода текстов на язык другой культуры и другого исторического времени; проблемы существования текстов в 5. Доказательство художественного синкретизма современной прозы, Научная новизна исследования.

1. Художественная мистификация рассмотрена как реализуемый в метатекстовой структуре прием текстопорождения, то есть, введения в основной текст текстов разных семантических кодов.

2. Обосновываются реалистические основания «игровой» поэтики 3. Интерпретируются переходные явления жанра современного романа (повествование - эссе - филологическое исследование).

4. Обнаружены и истолкованы типологические связи в творчестве писателей последней трети XX века (А. Битов, М. Харитонов, Ю.

Методологическая основа исследования: семиотические (Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский) и структурно-типологические (М.М. Бахтин, В.Н. Топоров, В.И.

Тюпа) исследования литературы; деконструктивистские концепции письма, повествования, текста (Р. Барт, М. Фуко, Ж. Деррида); философская и филологическая герменевтика (Г. Г. Гадамер, Э. Кассирер, П. Рикер); работы о мифотворчестве и эстетике игры и демифологизации (К.-Г. Юнг, А. Ф. Лосев, М.

Элиаде, Й. Хейзинга, Е.М. Мелетинского, О.М. Фрейденберг).

Практическая значимость. Значимость работы определяется ее вкладом в развитие представлений о герменевтической природе художественного текста, о приеме художественной мистификации как тенденции в истории русской литературы конца XX века. Материалы и концепции диссертации могут быть использованы в дальнейшей научной разработке поэтики художественной мистификации, поэтики метатекста в преподавании современной русской литературы в курсах вузовской и школьной практики преподавания, в руководстве научной работой студентов и аспирантов.

монографического характера, заключения и списка литературы, включающего наименований. В основе композиции – хроникальный принцип. Глава «Писатель как переводчик текстов культуры с целью интерпретации реальности в цикле новелл А. Битова «Преподаватель симметрии» предшествует остальным, так как замысел «Преподавателя симметрии» относится к 1970-м годам. Вторая глава, «Тексты как сохранение реальности в романе М.С. Харитонова «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича»», посвящена роману, писавшемуся в начале 1980-х годов. Третья глава, «Проблема интерпретации реальности и текстов в романе Ю.

Буйды «Ермо»», посвящена роману, созданному в 1990-е годы.

Положения, выносимые на защиту:

1. Художественная мистификация – осознанный прием введения вымышленного автора, который позволяет автору отрефлектировать самого себя:

свое литературное творчество и личностное поведение. Прием художественного мистификации связан с разрушением авторитетной авторской позиции, созданием масок автора (писатель - повествователь, биограф, переводчик, филолог). Маски автора - это реализуемый в разных вариантах «Я-Другой» писателя.

2. Метатекстовая структура – особый прием построения текста, связанный с созданием «иерархии текстов»; это не просто соединение вводных текстов, сюжет писания или сюжет чтения, а слом текстовой семантики на границе разных текстов, возникновение разного статуса текстов: они воспринимаются и как аналог реальности, и как текст, доступный варьированию, комментированию.

3. Игра на границе текста и реальностей, маски автора – эти приемы не сводятся только к постмодернистской вариативности. Реалистическая проза использует эти приемы для экзистенциальной интерпретации, отыскивая соответствия реальности и закрепивших ее текстов.

4. Художественная структура произведений экзистенциального реализма следует философской модели герменевтики, где текст не адекватен реальности, но является стадией приближения к реальности, гносеологической моделью познания реальности.

Апробация. По результатам исследования сделаны доклады, которые обсуждались на научно-методических семинарах кафедры истории русской литературы XX века Томского госуниверситета, и сектора литературоведения в Институте филологии СО РАН (г. Новосибирск). Основные положения диссертации были изложены на международных и всероссийских конференциях Томска: «Проблемы метода и жанра. Материалы X научной конференции» (2001), «Картина мира: модели, методы, концепты. Материалы Всероссийской междисциплинарной школы молодых ученых» (2001), «Сибирская школа молодых ученых» (2002, 2004), «Русская литература в XX веке: имена, проблемы, культурный диалог. Гедонизм в русской литературе XX века» (2003), «Филология и междисциплинарного синтеза» (2004), «Русская литература в XX веке: имена, проблемы, культурный диалог. Материалы научного семинара: «Текст как источник, свидетельство, интерпретация и мистификация истории»» (2004), «Актуальные проблемы лингвистики, литературоведения и журналистики.

Материалы научно-методической конференции» (2000, 2001, 2002, 2003, 2004, 2005); Новосибирска: «Региональная научная конференция «НАУКА. ТЕХНИКА.

Калининграда: «Война и мир в русской словесности, истории и культуре:

региональный и общероссийский аспекты» (2005). Отдельные разделы работы отражены в публикациях, список которых приложен в конце автореферата.

раскрывается новизна, практическая значимость работы, выделяется ее цель, задачи, определяется методологическая основа, обосновываются положения, выносимые на защиту, представлен обзор работ о социокультурной ситуации 1980х годов, о творчестве трех писателей, дана постановка теоретической проблемы диссертации.

В первом разделе Введения «Поиск новой художественной парадигмы в русской литературе второй половины XX века» обосновываются основные взгляды на эстетику и поэтику современной русской литературы. Принято считать взятые нами для анализа произведения образцами постмодернистской эстетики (Н.

Лейдерман, И. Скоропанова, Г. Нефагина). Мы видим в этих произведениях проявление новой реалистической поэтики XX века, когда происходит изменение реалистической поэтики в связи с изменением художественной парадигмы в культуре рубежа XX-XXI вв.

Переосмысление реализма связано с новым пониманием реальности, что является главной проблемой работ о русской литературе второй половины XX века (И. Пригожин, М. Липовецкий, Л. Аннинский, К. Степанян, П. Басинский, М.

Эпштейн, А. Генис, И. Скоропанова, Т. Маркова, Г. Нефагина, М. Абашева).

«Отмена» реальности в постмодернистском искусстве, разрушение представлений о реальности как организованной материи, господствовавших в позитивистском искусстве XX века, коррекция представлений о Бытии, как об онтологии, как об упорядоченном космосе привело к поиску сущности субъективной реальности как становящемуся материальному и метафизическому бытию. Н.Л. Лейдерман и М.Н.

Липовецкий, опираясь на современные научные представления, предлагают ввести определение «хаосмос» как характеристику внепоположенной человеку реальности. Н.Л. Лейдерман и М.Н. Липовецкий отмечают в современной русской литературе «глубокое, органическое проникновение совершенно постмодернистских элементов в традиционную реалистическую поэтику» (1993).

Остается поиск синтеза личностного, субъективного взгляда на мир с предполагаемыми бытийными сущностями этого мира, экзистенциальное переживание слова связано с переживанием единства с миром, поиском духовного бессмертия.

Экзистенциальная философия утвердила представление о том, что бытие есть феномен присутствия (М. Хайдеггер), и субъект существования обладает интенцией к саморазвертыванию в границах существования познания Бытия-в-себе и Бытия-здесь. Художественные произведения экзистенциального реализма закрепляют отношение писателя к сотворенному тексту, как к одной из версий, требующей проверки. Художественное сознание современных авторов, признавая условность и субъективность образов мира сохраняет реалистический характер эстетики, обращено к интерпретации мира, к бесконечному «дочерпыванию» ее смыслов. Понимание текстов, закрепляющих художественный образ мира, отличается от постмодернистского принятия текстов как условных игровых симулякров. Общее для современной постмодернистской эпохи понимание цитатности любого высказывания не обязательно свидетельствует о «смерти автора» (если чужое слово подвергается личностной интерпретации, порождает новый текст). Основные положения новой парадигмы художественности сформулированы в работах М. Бахтина о диалогизме эстетической деятельности, о полифонизме, ориентированном на живую, становящуюся современность («Проблемы поэтики Достоевского»; «Формы времени и хронотопа в романе», «Франсуа Рабле в истории реализма»; «Роман воспитания и его значение в истории реализма»). Тексты представляют меняющуюся реальность, порождают её другое измерение, но и требуют новых текстов. В таком случае автор становится читателем и интерпретатором своих и чужих текстов, а проверка текстов возвращает к событиям реальности, к воспроизведению реальности. В основе художественного произведения - текучая данность внешнего мира, воплощенная в многоверсионном повествовании. Художественная целостность возникает традиционно и в сохраненном сюжетно, и в повествовании о завершенных событиях бытия, и как саморефлексия автора по поводу своих текстов. Эта саморефлексия может быть прямой (лирической или риторической), но может быть воплощена эстетически в художесвтенных образах и текстах Другого, получающего право комментировать текст Автора-демиурга и создавать свой текст как об изображенном мире, так и о тексте автора-демиурга.

«присваиваются» через повествовательный дискурс (введение и комментирование чужих текстов организуется сюжетом «жизни», сюжетом чтения), появлением персонажей-писателей (об этом писали М. Абашева, Д. Бак, Г. Нефагина, И.

Скоропанова, Н. Лейдерман, М. Липовецкий). Профессия героя не разрушает традиционного повествования о его жизни, сохраняется иллюзия саморазвития жизни и характера, то есть, статус художественного мира как текста редуцируется и остается иллюзия художественной реальности как тождественной отражению объективной реальности. С другой стороны, персонаж-писатель (или читательфилолог) провоцирует создание структуры, где в повествование включаются их тексты, которые комментируют повествование, то есть, авторский текст, или напротив, комментируемый автором. Так появляются метатексты, то есть комментирование текстов в зоне более объемного авторского сознания. Нас интересуют «рефлектирующие» конструкции «текст в тексте», в которых границы текста обозначены формально и сюжетно (фигурой читателя, писателя, персонажакритика или биографа-филолога). У творческого сознания есть интенция к познанию внешней реальности, следовательно, к созданию текстов о реальности, к проверке этих текстов, и их комментирование – это не игра, а непрерывная интерпретация изменяющейся реальности.

Во втором разделе «Введения» «Художественная мистификация как способ интерпретации реальности. Метатекстовые и нарративные приемы художественной мистификации» даны определения основных теоретических понятий.

Художественная мистификация трактуется нами как осознанный отрефлектировать самого себя: свое литературное творчество и личностное поведение. Прием художественной мистификации реализуется 1) в создании масок автора, вводимых в текст образами повествователя, биографа, переводчика, филолога. В отличие от литературной мистификации, произведения, лишь отнимает у него «право на авторство» конкретных текстов в общем тексте произведения. 2) В центр внимания ставится не только «событие бытия», но и «событие повествования»; иллюзия его правдивости свидетельства, и одновременно разрушается ими и комментариями к ним.

Прием мистификации как поэтики текстопорождения вызван установкой культуры XX века «на поиски границ между вымыслом и реальностью» (В.

Руднев). Вымысел и реальность, два феномена - это основа для возникновения структуры, исследующей зыбкость границы между реальностью и текстами о ней. 3) Введение текстов с разными кодами организуется (мотивируется) фабульно, через повествование о мистифицированных авторах или читателяхкомментаторах, замещающих автора.

Художественная мистификация как прием поэтики мы отличаем от мистификации как типа ментальности, когда реальности придается скрытый, неверифицируемый смысл, возникший в результате интуитивного акта сознания или сознательного обмана. При этом субъективные смыслы подменяют объективную реальность. В таком понимании мистификация близка мифологизации реальности, однако без амбивалентности, свойственной мифу.

В истории мировой литературы известны разные случаи использования приема художественной мистификации («Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» Л. Стерна, Э. Т. А. Гофман «Житейские воззрения кота Мурра»; «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» А.С. Пушкина. В ХХ веке художественная мистификация представлена в прозе К. Вагинова «Труды и дни Свистонова»; «Соглядатай», «Отчаяние», «Дар», «Приглашение на казнь» В.

Набокова; «Театральный роман», «Мастер и Маргарита» М. Булгакова. Вторая половина ХХ века представлена такими примерами художественной мистификации, когда не весь текст, а отдельные тексты автора отдаются мнимому автору, нередко – персонажу: роман Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго»;

«Пушкинский дом» А.Г. Битова, «Время и место» Ю. Трифонова, «Путешествие дилетантов», «Свидание с Бонапартом» Б. Окуджавы, «Судьба Усольцева» Ю.

Давыдова, «Бесконечный тупик» Д. Галковского. Среди иноязычных текстов Игра в бисер» Г.Гессе, «Доктор Фаустус» Томаса Манна, «Хазарский словарь» М.

Павича, новеллы Х. Л. Борхеса).

Введение вымышленного автора в текст художественного произведения как приём поэтики предполагает:

- создание структуры «текст в тексте», введение текстов одного или нескольких псевдоавторов;

- создание метатекстовой структуры, когда «чужие» тексты комментируются автором или другими субъектами текстов, и, напротив, авторский текст подвергается интерпретации персонажами основного текста;

- разрушение границы между исторической и художественной реальностями;

персонаж – мнимый автор текста - получает двойной статус: вводится в реальную историческую ситуацию (чем подтверждается подлинность «его»

текстов) и остаётся в реальности сознания автора;

вымышленной судьбы, сюжета создания или чтения текста.

Мистификация возникает, когда автор отдаёт другим субъектам свои тексты, и затем подвергает их комментированию другими персонажами, повествователем либо собственном. В любом случае приём художественной мистификации – это форма рефлексии. Первое, что свойственно художественной реальности таких проиведений: худоежсвтенная реальность документируется вводными текстами. Тексты, отданные автором персонажам порождают мистификацию подлинности, тексты персонажа существуют как документы эпохи (факты «публикации» произведений персонажа «поддерживаются» газетными вырезками, протоколами, упоминанием в других текстах).

Можно выделить два способа рефлексии: 1. этически-познавательная (психологическая, «жизненная») рефлексия на включенные тексты как явления жизни, меняющие ситуацию существования рефлектирующего персонажа: А.

создание и чтение текста как акт, как форма поведения; Б. лирическое и риторическое высказывание по поводу содержания вводных текстов, писем, романов, музыкальных и кинопроизвдений. Вводные тексты остаются в одном семантическом поле, представляя лишь разные восприятия события Бытия. 2.

Творческая рефлексия, комментарии, анализ вводных текстов именно как текстов, анализ принципов создания.

Первый тип саморефлексии исследован в работе Д. Бака («История и теория литературного самосознания: творческая рефлексия в литературном произведении», 1992), который пишет о новом типе авторства: «Появился новый тип авторства не извне, а из совершающихся событий, которые спровоцировали рефлексию текста, рефлексию реальности. Появился персонаж-писатель, который создает не готовую вставную рукопись, но нечто рядоположное, альтернативное внешнему произведению». Персонаж бросает вызов авторскому завершению, не только в жизненном поведении, но и в художественном завершении.

Вторая составляющая художественной мистификации связана с использованием фигуры биографа, филолога, интерпретирующего тексты других персонажей-писателей и тексты автора. В этом смысле ситуация чтения воссоздаётся не как психологическая составляющая в сюжете произведения, а как процесс истолкования текстов Другого, интерпретации и комментариев, которые вводится в текст произведения. Фабула чтения лишь мотивирует введение «чужих» текстов.

Кризис представлений о соответствии текстов и реальности, недоверие к «абсолютной достоверности» привели к усложнению наррации, создающей иллюзию единственности причинно-следственных связей, вернули практику прямого проговаривания авторских установок (автокомментирование), либо игрового комментирования собственных текстов – персонажем либо мнимых текстов персонажа - автором. Подчеркнём, что рефлексия направлена не на жизненный статус персонажа, а на его тексты. Мистификация связана с «провокацией» художественного текста.

Таким образом, мистификация героя-«автора»-читателя текстов, и мистификация повествователя-филолога-читателя – это два основных случая передачи автором собственных текстов Другому. Они могут быть фабульно мотивированы либо введены композиционно, однако и введенные тексты, и мистифицируют и демистифицируют подлинность реальности и подлинность текстов. Уверив в реальности происходящего, автор даёт знак, что это чей-то вымысел – то ли героя, то ли филолога-читателя, то ли автора-создателя.

Граница смыслов становится проницаемой, а мистификация порождает текстопорождением. Мистификацию как приём текстопорождения мы отличаем от повествовательных структур, основанных на сюжете написания романа или на сюжете чтения.

Об особом значении структуры "текст в тексте" в формировании жанра романа писали Б.А. Грифцов, В.Б. Шкловский, В.В. Кожинов, Е.М. Мелетинский, Н.Т. Рымарь, М. Дрозда, Б. Успенский. Структура «текст в тексте» связана с наджанровым понятием метапроза. Устойчивыми признаками метапрозы, по М.Н.

Липовецкому (1997) можно считать: тематизацию процесса творчества через мотивы сочинительства, жизнестроительства, литературного быта; высокую степень репрезентативности «вненаходимого» автора-творца, находящего своего двойника в образе персонажа-писателя, нередко выступающего автором именно того произведения, которое читатель читает; зеркальность повествования, позволяющая постоянно соотносить героя-писателя и автора-творца.

Со ссылкой на М. Липовецкого, М. Абашева даёт расширенное толкование «метапрозы», где актуализируется высокая степень репрезентативности «вненаходимого» автора-творца, находящего своего текстового двойника в образе персонажа-писателя; зеркальность повествования, позволяющая постоянно соотносить героя-писателя и автора-творца, «текст в тексте» и «рамочный» тип повествования; что активизирует читателя, поставленного в положение соучастника творческой игры; пространственно-временная свобода, возникающая в результате ослабления миметических мотивировок в свою очередь связана с усилением «творческого хронотопа» (М.М. Бахтин).

Метатекстовая структура понимается нами как особый вид «иерархии текстов», где происходит слом текстовой семантики во вводных текстах и основном тексте, который представляет подлинную реальность. Мы пользуемся определением «метатекст» как структуроопределяющим, тогда как «метапроза»

включает и тематический аспект - «проза о прозе». В текстах анализируемых нами А. Битова, М. Харитонова, Ю. Буйды очевидно смешение жанровых принципов, но сохраняется память романа, повествования о незавершенной современности, принципиально настроенного на диалог с реальностью, и с другими текстами о саморефлексивное письмо.

Первая глава «Писатель как переводчик текстов культуры с целью интерпретации реальности в цикле новелл А. Битова «Преподаватель симметрии»» сосредоточена на исследовании центральной проблемы цикла – перевод как форма переименования (пересказа) текстов, как соотношения текстов и существования человека и как судьба культуры в исторической реальности.

метатекстовая структура», состоящей их двух разделов, мы рассматриваем мистификацию авторства тремя масками автора (английские писатели Э. ТайрдБоффин и Урбино Ваноски, русский геолог и переводчик А.Б.) и метатекстовую структуру цикла новелл (три уровня текстов) соответственно.

Авторство «первичного» текста - книги “The Teacher of Symmetry” приписывается английскому писателю Э. Тайрд-Боффину, который, в свою очередь, пересказывает тексты своего героя, писателя Урбино Ваноски.

Подлинному же создателю «Преподавателя симметрии» оставлена роль переводчика. Битовым создаётся тройная мистификация, отстранение автора от себя в образе других персонажей, становящихся авторами текстов: русский писатель А.Б., с разной степенью точности переводивший или пересказывавший «чужие» тексты, ставший писать по правилам чужого письма («по мотивам»);

английский писатель Э. Тайрд-Боффин, представленный как подлинный, известный писатель; образ писателя Урбино Ваноски, созданный Тайрд-Боффином - Битовым.

Соответственно возникает система текстов, принадлежащих «разным» авторам:

1. Текст современного автора-переводчика представлен служебными текстами:

“Предисловие переводчика”, комментарии к новеллам «Вид неба Трои», “ – цифра или буква?”, “Битва при Альфабете”, «Фотография Пушкина», «Стихи из кофейной чашки» и краткие послесловия к новеллам «Фотография Пушкина» и «Стихи из кофейной чашки». Особый статус имеет текст-римейк, текст «по мотивам» «Фотография Пушкина».

2. Тексты, приписываемые Тайрд-Боффину: “Вид неба Трои” - рассказ о встрече в 1920 годы Тайрд-Боффина, молодого ещё репортера, с постаревшим, известным в прошлом писателем Ваноски и запись его исповеди; “Стихи из кофейной чашки” – новелла о возможном варианте судьбы Ваноски, сменившего имя и культурную среду: Япония вместо Европы. Ему, возможно, принадлежит комментарий к новелле Ваноски “ – цифра или буква?” (размышления о Святой Плащанице, вторгающиеся в повествование Ваноски о докторе Давине).

3. Тексты, приписываемые Урбино Ваноски: “ – цифра или буква?” – новелла из книги «Муха на корабле» и “Битва при Альфабете” – новелла из книги «Бумажный меч».

Очевидна «рамочная» конструкция книги. Автор-повествователь (автоназывание – «рассказчик») контрапунктно во всех текстах предъявляет себя, обсуждает свою роль и своё существование, силу и бессилие.

Боффин – это второе лицо автора, и в создании его образа используется тот же нарративный прием: история молодого Боффина, мучающегося немотой, трудностью писательства, его встреча с известным писателем. Приписываемые персонажу-писателю тексты – это попытка стилизации, отстранения, примеривания на себя маски писателя, которая даёт внутреннюю уверенность, но и открывает обратные стороны существования писателя. Тексты Ваноски обрамляются Боффином, автоматически становясь не столько комментарием, сколько текстами самого Боффина. Так, повествование о судьбе персонажей новеллы Ваноски «0 – цифра или буква?» прерывается «авторским», по определению «переводчика», то есть принадлежащим Тайрд-Боффину размышлением о возможности текста о Плащанице, на которой остались знаки тела Христа. Так в приеме мистификации авторства заложена идея не приближения к подлинности реальности (как это есть в «Повестях Белкина»), а, наоборот, идея обучения письму, идея подражания, сокрытия себя в другом с целью обретения себя, своего творческого, а не филологического, не переводческого только слова. То есть мистификация – это проявление диалогической позиции автора к своему слову.

В цикле композицию текста определяет проблема мистифицирующих свойств искусства: мистификация реальности её образами (сознание как инструмент мистификации), мистификация авторства текста при восприятии и передаче текста. Игра с метафорой «творчество как перевод» позволяет проверить разные модели творчества (мимитические, жизнетворческие, текстотворческие – то есть реалистические, модернистские и постмодернистские) и разные повествовательные установки (монологическую и полифоническую). С одной стороны, весь цикл – порождение одного сознания переводчика (он же повествователь), а образы Тайрд-Боффина, Ваноски - эманации авторского сознания, что роднит цикл новелл с модернистской поэтикой. C точки зрения формально-субъектной организации, в цикле происходит разрушение монологизма, разрушение модернистского способа повествования, появление текстов разных авторов. Постмодернистские установки прослеживаются в иерархии текстов, попытке классифицировать тексты в таблице времен английского глагола, игра на границах прагматики и семантики – конфликт реальности и вымысла.

Во второй части первой главы «Тексты и существование человека в реальности и в культуре» мы рассматриваем семантику текстов как свидетельства существования человека на примере трех судеб (три раздела соответственно): на примере судьбы обывателя, судьбы писателя и судьбы филолога-интерпретатора. В первом разделе даны интерпретации новелл «Битва при Альфабете», «0 – цифра или буква?» (более подробно рассмотрены судьбы обывателей – Варфоломея и доктора Давина соответственно). Во втором разделе «Судьба писателя» проанализированы новеллы «Вид неба Трои» и «Стихи из кофейной чашки» (судьба Урбино Ваноски и Тайрд-Боффина в центре этих новелл). В третьем разделе «Судьба филолога-интерпретатора» проанализирована новелла «Фотография Пушкина», своеобразное пророчество о «музейности»

культуры будущего. А. Битов отвергает как игровое, так и мифологизированное отношение к культуре, наделяя её способностью к персональному сопряжению духовного опыта личностей. Экспериментальность сюжета новеллы подчёркнута как фантастическим допущением (передвижение во времени), так и погружением вымысла в подлинную реальность: происходит встреча с Пушкиным вымышленного персонажа, Игоря Одоевцева, потомка вымышленных персонажей романа Битова, происходит сближение прошлого (двадцатые-тридцатые годы ХIХ века) и будущего (ХХI века) в сознании современного автора (1985 года).

В третьей части первой главы «Судьба культуры в исторической реальности», состоящей из двух разделов – «Тексты прошлого: возможности интерпретации современности» и «Музейность» как модель будущей культуры», дан анализ сюжета перевода реальности в текст и текста в реальность, в широком значении как возможность перевода смыслов и знаков культуры в прошлое, настоящее и будущее. Модель истории культуры в цикле новелл А.

Битова выстраивается как подключение к мировой культуре (к культуре античной, христианской), культуры будущего как опасности превращения культуры в «музей». Цикл “Преподаватель симметрии” продолжает заявленную в «Пушкинском доме» экзистенциальную проблему значения текстов культуры для ориентации человека в окружающей его реальности.

Центральным образом цикла становится автобиографический образ переводчика-рассказчика, бывшего геолога, ставшего писателем. Битов в сюжете выстраивает условную модель становления писательского дара. В сюжете переводчика нам важна демонстрация того, как экзистенциальное переживание чужих текстов (текстов Тайрд-Боффина), побуждает переводчика создать собственный текст. Сюжет чтения и создания нового доказывает не только энтропию смыслов при переводе текстов в другую культуру, но и приращения смыслов прошлых текстов во вновь создаваемый текст.

Вторая глава «Тексты как сохранение реальности в романе М.

Харитонова «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича»» посвящена анализу художественной мистификации для воплощения авторской концепции текстов как сохранения исчезающей исторической реальности. Это дает нам право выделить две зоны внимания - проблему реальности (первая часть главы) и проблему текстов (вторая часть главы). Проблема мистификации связана с проблемой сознания: сознание отражает или творит реальность: способно адекватно прочесть тексты или наделяет их собственным значением.

Исследование проблемы реальности в романе выдвигает задачу показать, что в исчезающей реальности остающиеся свидетельства о ней, тексты, мистифицируют реальность и одновременно восстанавливают её истинное значение, то есть открывают метафизическую сущность реальности.

В первой части второй главы «Проблема исторической реальности в художественном мире романа» представлены «Семантика провинции в художественном мире романа» и «Модель национальной истории: эсхатология и мистификация истории как сопротивление энтропии». В провинциальном существовании М. Харитонов видит возможность личной независимости, позволяющей понять место в бытии.

Филолог Антон Лизавин в 1970-е годы собирает архив забытого литератора начала XX века, умершего в конце 1920-х годов, Симеона Милашевича. По обрывкам текстов Милашевича Лизавин пытается воссоздать исчезнувшую реальность и обнаруживает, что его собственная судьба складывается под воздействием философии жизни Милашевича. Два плана повествования позволяют представить фабулу романа, с одной стороны, как реальную и метафизическую связь людей разных эпох; с другой стороны, - как текстовое «порождение» новой реальности в сознании читателя. Роман можно интерпретировать и как миметическое повествование об эмпирической реальности (природный и вещнопредметный миры, частные и социальные отношения, реальность духовной жизни), и как мистифицированную, реконструируемую по текстам реальность, не требующую верификации (принимаемую читателем-персонажем, а потому и читателем романа за бывшую).

мистификация истории как сопротивление энтропии» модель истории раскрывается через сближение двух исторических ситуаций (начала XX века и 1970-х годов XX века), которые связаны экзистенциальным прозрением двух личностей, немыслимых вне экзистенциальных прозрений людей. Поэтому прошлое в романе создает настоящее, всякий миг человеческой жизни хранит в себе зародыш будущего. Но и будущее реализует возможности прошлого тем, сумеет ли понять, «прочитать» знаки прошлого, расширить границы своего духовного опыта опытом исчезнувшего материально Другого. Для обоих исторических периодов, представленных в романе, характерна энтропия жизни, особенно духовной, и только человек обладает последней экзистенциальной степенью устойчивости. В романе реализуется хайдеггеровское «существование-впамяти», иллюзия того, что все разворачивается в сознании героя-филолога, что реальность начала ХХ века – плод представления Лизавина.

Вторая часть второй главы «Семантика текстовой структуры романа»

представляет дан анализ субъектной организации романа. Эта часть состоит из разделов, каждый из которых выстраивает мистифицированных «авторов»: двух alter ego автора (Милашевича и Лизавина), и авторов «чужих» текстов и образ повествователя.

мистифицированный автор» дан образ Милашевича как результат интерпретации его текстов филологом Лизавиным (и повествователем – самой близкой ипостаси автора биографического). Главнй массив тестов Милашевича - это тексты фантиков. Включения текстов фантиков на уровне повествователя в наррации романа – это не система, а «бесконечный тупик», в котором блуждает Лизавин, безрезультатно пытаясь классифицировать рассыпавшиеся тексты Милашевича.

Отличительная черта текстов Милашевича - фрагментарность, осколочность, по ним сложно восстановить факты жизни Милашевича, они дают возможность дополнить, досочинить текст. Фантики - рудимент дневника, постоянного, но и не систематического, не календарного самоанализа; исчезает свойственная дневнику последовательность, процессуальность, причинно-следственные связи восстановить невозможно. С другой стороны, фантики – это фрагментарный способ осмысления реальности, укрупнения мгновений (принцип лупы), поскольку недостижимо целое. Лизавин перенимает опыт такого фрагментарного фиксирования мира и мироощущения, он отказывается от дорогой тетрадидневника в пользу пачки листочков «для записей».

Второй раздел «Чужие тексты» в романе. «Чужие тексты» подтверждают наличие затекстовой реальности, но каждый текст – это очередная мистификация реальности, мифологизация, иногда игра. Цель введения текстов из «подлинной»

реальности - собирание “клочков жизни” в единство повествовательного текста.

«Чужой текст», или «вводный текст», взят нами для обозначения иной структуры, нежели «текст в тексте», то есть для обозначения структуры, не выходящей за границы семантического сюжетного поля. Основная сюжетная функция таких текстов – это способ общения в ситуации утраты синхронной коммуникации (письма, дневники, послания, завещания, а также газеты, документы, плакаты, агитационные тексты, в том числе и художественные, стихотворения). Они выступают как детали времени, создают атмосферу, если не имеют фабульной функции менять ход события или состояние персонажей. Они необходимы и как средство изображения персонажа (помимо его устной речи).

В третьем разделе «Сюжет чтения. Лизавин – образ интерпретирующего автора» в образе филолога Лизавина М. Харитонов мистифицирует собственную незафиксированный текст филолога, не-писателя. Факт появления героя-филолога можно трактовать как проявление кризиса авторства, как способ проверки автором собственного текста. Творческая рефлексия автора, как и отданные им другим персонажам тексты, лишаются однозначности, внутри произведения возникает позиция нравственной проверки оценок, содержащихся в произведении. Двойной центр романа, судьбы писателя и филолога, создателя текста и его читателя, сочетают в себе позицию автора. Лизавин-Милашевич – alter ego самого М.

Харитонова. Лизавин наделён чертами биографического автора (возраст – около 30-35 лет на момент написания романа; внешность – «укрупненные губы»;

профессия – филолог и писатель; ироническое мироощущение).

нарративным способом (то есть повествованием о судьбе современного филолога, о его филологических разысканиях, о воздействии на него судьбы и содержания текстов читаемого им писателя). Однако в повествовании скрыт и метатекстовый способ создания образа, воспроизводится интерпретация читаемых текстов, правда лишённая текстопорождения: персонажу читателю текстопорождение отнесено к автору-повествователю. Персонаж-читатель существует только в пространстве сюжета современности и в пространстве текстовой реальности Милашевича.

Четвертый раздел «Повествователь как речевая маска автора».

Повествователь как речевая маска автора становится определяющим образом для романа. Синтез двух сознаний - Милашевича и Лизавина, Другого и Я осложняется тем, что автор-повествователь с реалистических позиций оценивает мифологизирующее сознание (Милашевича) и движение персонажей (Милашевича и Лизавина) к пониманию жизни в бытовой и бытийном проявлениях. Лизавин и Милашевич – две позиции, две миссии человека: филолога и писателя хранить духовную жизнь человечества и вносить в нее собственные прозрения. Здесь важны размышления М.М.Бахтина о нададресате всего художественного произведения: «Писатель – это тот, кто умеет работать на языке, находясь вне языка. Выразить самого себя – это значит сделать себя объектом для другого и для себя самого. Но можно выразить и свое отношение к себе как к объекту. При этом собственное слово становится объектом (Лизавин – Н.Г.) и получает второй – собственный же, - голос (Милашевич – Н.Г.). Но этот второй голос уже не бросает тени от себя, а вся объективирующая плоть снова отдана первому голосу» (М.М.

Бахтин «Эстетика словесного творчества», с. 24.).

Повествователь в романе М. Харитонова выполняет функцию не столько хроникера, сколько мистификатора: овнешняет авторское сознание словесно, тогда как персонажи-alter ego становятся уже Другими, со своей судьбой и со своими текстами. Повествовательная конструкция рождает связь двух реальностей:

текстовой и квазиподлинной затекстовой реальности, реальности Лизавина (первичной) и Милашевича (вторичной, созданной чтением). Такая субъектноперсонажная конструкция проявляет изменение качества авторского сознания в современной прозе, утрату права на истину, релятивизацию авторского знания.

Третья глава «Проблема интерпретации реальности и тексов в романе Ю. Буйды «Ермо»» состоит из четырех частей, дающих разные повороты главной проблемы романа – интерпретации реальности и текстов, герменевтической природы искусства.

В первой части третьей главы «Образ персонажа-писателя» мы рассматриваем образ персонажа-писателя Ермо в реальности романа. Во второй части Ермо рассмотрен как интерпретатор собственной жизни в собственных текстах. В третьей части проанализирована интерпретация текстов Ермо критиками, повествователем в творчестве и в саморефлексии главного героя романа, филологами-биографами. В четвертой части выявляется интерпретация текстов мировой культуры.

Роман Ю. Буйды «Ермо» может быть прочитан как повествование о судьбе писателя, как роман-биография, в основе которого события жизни и творчества вымышленного Другого, персонажа, профессия которого – писательство. Текст и реальность разведены, но не противопоставлены в романе Ю. Буйды, сюжеты реальности, как исторические, так и любовные сюжеты в жизни Ермо, - повод и оправдание необходимости «сочинять», порождать текст для того, чтобы закрепить реальность, чтобы придать ей смысл, то есть мистифицировать реальность.

Писатель Ермо показан как реальная историческая личность, он является лауреатом Пулицеровской премии, обладателем приза ФИПРЕССИ в Каннах и статусом «гения мирового кино», лауреатом Нобелевской премии; он принимает участие в военных действиях в Испании, сотрудничает с Э. Хемингуэем, выступает против травли Пастернака, против ввода советских войск в Афганистан, в романе упоминаются личные встречи с И. Бергманом, Л. Бунюэлем, Ф. Феллини, отклики Ермо на появляющиеся художественные творения В. Набокова, И. Бродского, Б.

Пастернака.

Первый раздел «Жизнь Ермо в исторической реальности». Следуя сюжету биографического романа, Буйда даёт жизнеописание своего вымышленного персонажа в контексте исторических событий. Мистификация проявляется, во-первых, в том, что Ермо прямо вводится в документально подтверждённую историческую реальность; во-вторых, автор отказывается от вымышленности персонажа, вводя повествователя-биографа, постоянно подтверждающего «источник» биографических фактов, то есть мнимую подлинность персонажа.

Второй раздел «Любовные коллизии в повествовании о жизни Ермо».

Ю. Буйде принципиально важно провести своего героя не только через реальные события европейской истории XX века, но и через отношения с реальностью, воплощенные в любви к женщинам. Поэтика повествования подобна повествованию о существовании в исторической реальности: повествователь всячески подтверждает «невымышленность» фактов личной жизни, ссылается на газетные публикации, на интервью Ермо и знавших его. Однако источником становятся и художественные произведения Ермо, то есть мистифицированная реальность текстов многими биографами, в том числе и повествователем, принимается за подлинную. Специфика художественных текстов Ермо связана со способом интерпретации реальных отношений с женщинами, поэтому в концепции Ю. Буйды тексты хранят сущность пережитого, но биографы прочитывают их как тождественные реальным.

Во второй части третьей главы «Творчество как интерпретация собственной жизни» Ермо в текстах пытается осмыслить и истолковать события собственной жизни. Это доказывают и приход Ермо к писательству, и дальнейшая его жизнь в литературе. Доказывается нами концепция литературы не как сочинения реальности (М. Абашева, К. Степанян, Н. Елисеев), а как рассказывание историй: истории жизни человека, исторических событий XX века и мировой истории, воображённых историй. Любое событие жизни для Ермо влечёт последующую интерпретацию в тексте, что является попыткой выстроить версию события, написать текст, который остаётся, и по которому начинают судить о реальности жизни.

Тексты Ермо не только упоминаются в повествовании, не только определяют повествование о причинах, их породивших, не только пересказываются повествователем и биографами, но вводятся как цитаты или полностью. Можно говорить о двух структурных принципах введения текстов Ермо в роман: приём «текст в тексте» (новеллы «Дело графа О», «L’art de mer»), и приём пересказа, близкий метатекстовому приёму, только это не филологические истолкования техники письма, а истолкования жизненного «содержания» текстов Ермо, извлечение фабульной канвы событий и отождествление их с жизненными событиями (таковы пересказы романов «Убежище», «Говорящие люди», «Лжец», «Розовая девушка», «Лес, кишащий зверями», «Бегство и Египет», «Пещное действо», «Переправа через Иордан», «Клеменс», «Триумфы и трофеи»). Важно, что автор вводит собственные тексты как тексты персонажа-писателя для обнаружения и близости, и различия версий реального события в разных историях, то есть в разных изложениях, где смешиваются «логос» и «ложь»).

самоинтерпретация, интерпретация повествователя, филологическая интерпретация». Метатекстовая структура создаётся в романе Буйды, во-первых, введением эссеистики, филологических штудий и художественных опытов переписывания прежних вариантов романов самим персонажем-писателем; вовторых, введением текста-повествования филолога, создающего биографию Ермо и потому прочитывающего и комментирующего тексты Ермо; в-третьих, введением комментариев и трактовок текстов Ермо критиками и другими, нежели повествователь биографами. Таким образом, тексты, принадлежащие разным субъектам речи, становятся субститутами реальности, воспроизводимой ими: в романе создаётся не коллаж разнородных дискурсов, а система текстов – взглядов на реальность.

Первый раздел «Писатель, интерпретирующий собственные тексты».

Метатексты самого Ермо представлены, как уже сказано, художественным творчеством писателя; риторическим словом (эссе, интервью, репортажи, упоминаемые, пересказываемые или цитируемые повествователем и биографами) и собственно метатекстами, то есть филологической, философской рефлексией собственного творчества и искусства как особого способа существования человека.

В рамках филологического дискурса «периодизация» творчества Ермо может быть представлена как движение от документированных текстов («Бегство в Египет», «Лес, кишащий зверями»,) и художественной прозы, основанной на личных переживаниях («Лжец», «Розовая девушка», «Путешествие в», «Смерть факира», «Говорящие люди», «Убежище», «Вторая смерть») к эссеизации, трансформации филологического комментария в жанр эссе: «Лекции в Шато-сюр-Мер», «Триумфы и трофеи», «Als ob»).

Второй раздел «Повествователь-интерпретатор текстов Ермо».

Повествователю в романе принадлежит событийная канва всего романа, якобы реальность, комментарии к текстам персонажа и пересказ чужих текстов (приведенных и в качестве отдельных текстов). Повествователь организует повествование в отдельных частях, визуально отделенных отступом, формальное деление текста на предложения и абзацы – в романе насчитывается 27 зрительно выделяемых частей. При этом смешиваются размышления повествователя, мысли Ермо, прямая речь.

исследователей и критиков мистифицируют существование Ермо: даже если они не введены в текст романа, они участвуют в воссоздании жизни писателя, на них ссылается повествователь. Соединение имен вымешленных и подлинных, свидетельств вымышленных и подлинных усиливает иллюзию подлинности.

Повествователь, изучивший все якобы существующие биографические свидетельства, ссылается на критиков: Федерико де Лонго, Алана Ситковски, Стефана Данна, Маргарет Чапмен, Джорджо Франкетти, Фердинанда Макинроя, Малькольма Спенсера, Малькольма Коули, - вводит строчки из газетной хроники, комментарии к фотографии и т.д.

Четвертая часть главы «Тексты мировой культуры как предмет интерпретации писателя-творца». Художник, интерпретируя эмпирическую и метафизическую реальность, интерпретируя творчество писателей разных культур и эпох, попадает в герменевтический круг, что делает роман многослойным метатекстом. Совпадения жизни героя романа с судьбами реальных писателей, повторенное в текстах вымышленного героя и выведенное во внетектовую реальность используется не только для мистификации, но как «прием конструирования инварианта писательской судьбы и модели творческого развития», суть которой в интерпретации. Художник, находящийся между двумя реальностями («господин Между») – действительной и реальностью сознания, закрепленной в текстах, оказывается в реальности Als ob. Ермо становится интерпретатором интерпретаций, что делает его тексты пересказом чужих текстов, рефлексией по поводу собственных текстов в попытке создать синкретичный текст о разорванном Das Ganze – Целом.

Роман Ю. Буйды «Ермо» может быть прочитан как роман о судьбе писателя равно как и роман о сущности искусства (Н. Меднис, Т. Рыбальченко). Поэтому метатекстовая структура, воспроизводящая саморефлексию текста, становится гипертекстом мировой литературы, подвергающимся интерпретации персонажем и повествователем. Апелляция к произведениям мировой литературы, живописи, кино, архитектуре, рождает пространство мировой культуры как пространство особой реальности, в которую может погрузиться человек, устраняясь от исторической реальности либо для понимания исторической реальности.

Символически это пространство представлено топосом замка, куда поселился убегая и от Нового Иерусалима, и от ада Европы, Ермо. Палаццо Сансеверино, памятник европейской культуры, хранящий шедевры итальянской живописи (Тинторетто, да Карпи, Беллини, Бордоне), можно трактовать как лабиринт с чудовищем (Джанкарло) и сакральным центром (чашей Софии), где блуждает, как и в гипертексте культуры, сознание Ермо, хотя периодически вырывается из венецианского убежища в реальность.

В Заключении даны основные результаты исследования.

По теме диссертации опубликовано 15 работ:

1. Античные сюжеты в новелле А. Г. Битова «Вид неба Трои» // Juvenilia. Вып. 4.

Томск: Изд-во Томского ун-та, 1999. С. 65-67.

2. Английский субстрат в цикле А. Г. Битова «Преподаватель симметрии» // Juvenilia.

Вып. 5. Томск: 2000. С. 88-91.

3. Трансформация жанра рождественской повести в новелле А. Г. Битова «Битва при Альфабете» // Проблемы метода и жанра. Материалы X научной конференции.

Томск: Изд-во Томского ун-та, 2001. С. 246-251.

4. Разные типы реальности в новелле А. Г. Битова «О – цифра или буква?» // Картина мира: модели, методы, концепты. Материалы Всероссийской междисциплинарной школы молодых ученых «Картина мира: язык, философия, наука» (1-3 ноября 2001). Томск: Изд-во Томского ун-та, 2002. С.305-309.

5. Трансформация жанра дневника в романе М. Харитонова «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича» // Актуальные проблемы лингвистики, литературоведения и журналистики. Материалы научно-методической конференции (12- апреля2002г.). Томск: Изд-во Томского ун-та, 2002. С. 88-90.

6. Сюжет собирательства вещей в поэме «Мертвые души» Н. В. Гоголя и романе «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича» М. С. Харитонова // Гоголь и время.

Томск: Изд-во Томского ун-та. 2005. С. 188-197.

7. «Чужие тексты» в романе М. Харитонова «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича» // Новосибирский государственный технический университет. 2002.

С. 105-107.

8. Модель истории в романе М. Харитонова «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича» // Русская литература в современном культурном пространстве.

Томск: Томский гос. педагог. ун-т, 2003. С. 158-164.

9. Варианты гедонистических исканий героев романа М. Харитонова «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича» // Русская литература в XX веке: имена, проблемы, культурный диалог. Вып. 5. Гедонистическое мироощущение и гедонистическая этика в интерпретации русской литературы XX века. Томск: Изд-во Томского унта, 2003. С. 218-234.

10. Текст и реальность в романе М. Харитонова «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича» // Русская литература в современном культурном пространстве.

Материалы III всероссийской научной конференции. Часть 2. Томск: Томский гос.

педагог. ун-т, 2005. С. 186-195.

11. Образ Новой Англии в романе Ю. Буйды «Ермо» // Американские исследования в Сибири. Материалы Всероссийской научной конференции выпускников программы Фулбрайт. Вып. 8. Томск: Изд-во Томского ун-та. 2005. С. 191-198.

12. Сюжет чтения в романе М. С. Харитонова «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича» // Русская литература в XX веке: имена, проблемы, культурный диалог. Вып. 6. Формы саморефлексии литературы: метатексты и метатекстовые структуры Томск: Изд-во Томского ун-та, 2004. С. 166-179.

13. Интерпретация мировой истории в романе Ю. Буйды «Ермо» // Русская литература в XX веке: имена, проблемы, культурный диалог. Томск. Томский госуниверситет.

Выпуск 7. Версии истории в русской литературе ХХ века, 2005 С. 210-226.

14. Переживание любви и тексты о любви героя романа Ю. Буйды «Ермо» // Актуальные проблемы лингвистики, литературоведения и журналистики.

Материалы научно-методической конференции (12-13 апреля2002г.). Томск: Издво Томского ун-та, 2005. С. 120-123.

15.Трагедии XX века в романе Ю. Буйды «Ермо» (сдана в печать).