«Герман Титов Голубая моя планета Герман Степанович Титов В книге 'Голубая моя планета' космонавт Герман Степанович Титов с лирической теплотой повествует о годах своего детства и комсомольской юности, о чудесных ...»

Герман Титов

Голубая моя планета

Герман Степанович Титов

В книге 'Голубая моя планета' космонавт Герман Степанович Титов с лирической теплотой повествует о годах

своего детства и комсомольской юности, о чудесных советских людях, общение с которыми обогатило его духовный

мир, оказало влияние на формирование характера. Читателя не оставят равнодушными главы, в которых автор

рассказывает о перспективах освоения космоса.

В книге помещены фотографии из личного альбома Г. С. Титова, фотохроники ТАСС, АПН, фотокорреспондентов С. Гурария, В. Куняева, А. Ляпина, Г. Омельчука, А. Пахомова, А. Сергеева, А. Столяренко, Г. Товстухи, В. Шитова, Г.

Шутова. Детские снимки Г. С. Титова сделаны отцом космонавта С. П. Титовым. Многие из фотографий публикуются впервые.

Раздумье над свершенным Герман Титов Примечательная особенность 50-70-х годов XX века - бурное развитие науки и техники.

При всем желании не успеваешь, не только охватить, осмыслить существа открытий, изобретений, технических решений, но даже уследить за потоком информации. Научные и технические достижения множатся, словно ветви дерева, возникают новые отрасли. Ученых и инженеров занимают все более узкие проблемы, хотя порой происходит неожиданный синтез наук, казалось бы далеких друг от друга. Достижениям нет числа, но, пожалуй, в наибольшей мере проявились они в области изучения атома, в ракетной технике, в авиации и космонавтике.

В XX веке человек овладел огромной силой атома и вышел в космическое пространство.

Первые шаги человека по дороге Вселенной, первое единоборство с гигантской силой земного притяжения, первые победы на этом пути человеческого ума, который в неимоверном сплетении космических скоростей, бесконечных расстояний и времени смог точно рассчитать траекторию спутников, контейнера с Лайкой, лунника, станций, посланных к Венере и Марсу, и, наконец, кораблей с символическим названием «Восток», все это можно сравнить с дерзновенной фантазией, волшебством, чудом.

Сегодня земляне обживают околоземный космос в орбитальных станциях, изучают лунный грунт в различных лабораториях, научных учреждениях планеты и уже, пощупав лунную почву башмаком скафандра, думают и работают над еще более фантастическими проектами, осуществлением которых завершится XX век.

Я хорошо помню тот солнечный апрельский день. Хочется собраться с мыслями, понять, прочувствовать наступающее свершение, но что-то упорно мешает сосредоточиться. Что это? А, это кузнечик... Затаился где-то в кустах горькой, как обида, полыни и звонко на всю казахскую степь строчит и строчит свою извечную песню. Зачем он здесь и почему так упорно трещит, когда сейчас произойдет такое?

Я смотрю на стартовую площадку, туда, где высится гигантское тело ракеты.

Серебристая, огромная, без поддерживающих монтажных ферм, она так просто вписывается в панораму степи и, почти сливаясь с белесым небом, будто дрожит - то ли от марева утренней дымки, то ли от нетерпения: скорое, скорее оторваться от Земли и умчаться в бездну Вселенной!

А там, на вершине фантастической сигары, за холодными листами металла, за крепкой тканью скафандра - человек.

Там - Юрий...

Мы стоим небольшой группой в стороне от стартовой площадки. Напряжение достигло предела. Какая-то тяжесть давит на плечи. Нет, тяжесть не физическая. Кажется, будто сама вековая история человечества стоит сейчас за нашими спинами и сурово смотрит на нас, ожидая ответа: чем же, чем мы сейчас отчитаемся за все содеянное Человеком, прошедшим такой долгий и трудный путь - от каменного топора до небывалого корабля-спутника? Чем отчитаемся за жизни миллионов безыменных рабов, соорудивших египетские пирамиды, чем ответим за гигантское напряжение воли и мысли великих безбожников прошлого Архимеда и Коперника, Галилея и Бруно, Ломоносова и Ньютона, Кибальчича и Циолковского, ученых и конструкторов наших дней? Чем мы ответим Истории в эти несколько секунд, которые стартовая команда космодрома уже считает в обратном порядке:

десять... семь... три... две... одна...

- Подъем!

Всполох огня, клубы коричневого дыма, снова огненный шквал и - громоподобный грохот раскатился по степи. Серебристая ракета, отряхивая иней, медленно, будто нехотя, оторвалась от стартовой площадки, и мы, придавленные ракетным грохотом к земле, почти физически почувствовали, как напряглись миллионы лошадиных сил двигателей, чтобы разорвать цепи земного плена!

- Поехали! - услышали мы чуть искаженный радиоприемником голос нашего друга.

Огненный смерч двигателей постепенно увеличивал скорость ракеты, поднимая ее все выше и унося все дальше пока она не превратилась в блестящую звездочку на утреннем небосклоне и совсем не исчезла из глаз. Только громовые раскаты долго еще неслись по степи, постепенно теряя силу, пока не ослабели совсем и не затихли где-то в бескрайних казахских просторах.

А когда стих гул двигателей, я услышал снова все тот же равнодушный стрекот кузнечика. Легкий ветерок донес аромат небогатого разнотравья пробуждающейся степи.

Все, все на этой древней земле осталось таким, каким было много веков назад, только где-то в небе зажглась рукотворная звезда «Восток» - Аврора космической эры!

Стало легче дышать. Тяжесть предстартовых секунд исчезла, укатилась куда-то за горизонт солнечной степи, так же, как навсегда растворился в ней грохот ракетных двигателей.

А спустя сто восемь минут мы снова обнимали Юрия, такого же земного, каким он был перед стартом, и не совсем такого. Это был теперь Человек планеты, и встречавшие его люди не могли сдержать слез, слез радости за великую победу человечества! Мы выдержали испытание...

Таким остался в моей памяти день 12 апреля 1961 года, день, который люди Земли назвали утром космической эры. И началось это утро на Востоке нашей планеты, где и положено по законам природы появляться нежным краскам рассвета и где суровой осенней порой 1917 года ярко вспыхнула заря Великого Октября.

События, свершившиеся в тот день, еще долго продолжали будоражить сердца людей, переполнять их счастьем весомого ощущения собственной силы и величия, а у советских космонавтов шла обычная, будничная работа. Теперь надо было делать больше, идти дальше.

За время, прошедшее после первого полета Юрия Алексеевича Гагарина, о космонавтике и космонавтах написано, рассказано, напечатано много статей, очерков, книг и журналистами, и самими космонавтами. За эти годы космонавты первого набора, или, как у нас в Звездном говорят, космонавты гагаринского набора, повзрослели, приобрели профессиональный и житейский опыт, те, кто не имели академического образования, получили его.

Отряд космонавтов пополнился замечательными летчиками, инженерами - военными и гражданскими.

В этой книге хотелось бы рассказать не столько о себе, сколько о том, как зарождалась профессия космонавта, вспомнить некоторые события, теперь уже исторические, помечтать о будущем, мысленно попутешествовать по Вселенной.

И естественно, возник вопрос: с чего начать? Я решил не мудрствовать лукаво и начать с тех событий, которые, на мой взгляд, являлись определяющими и благодаря которым в конце концов сформировались представления о профессии космонавта, определилось направление моей жизни и жизни моих товарищей, летчиков-космонавтов...

Первой заявкой на изучение Вселенной был советский искусственный спутник Земли, позывные которого «бип-бип-бип» прозвучали на весь изумленный мир и, как само слово «спутник», стали интернациональными и неразделимыми. Был сделан тот первый «великий шаг человечества», который, по выражению К. Э. Циолковского, состоял в том, «чтобы вылететь за атмосферу и сделаться спутником Земли».

Полет человека вокруг Земли, позднее длительные, многосуточные, а потом групповые полеты, наконец, выход советского человека в космос открыли новое направление в жизни человечества. И каждый раз сообщения начинались словами: «первые», «впервые».

Неизведанными дорогами шли наши люди навстречу вековым тайнам, и совершенно очевидно, что каждая из этих дорог в космическую бездну таила в себе множество неизвестностей и опасностей.

Мир неоднократно изумлялся нашим космическим достижениям. А они не явились ни чудом, ни случайностью. Они свидетельствовали об огромном научно-техническом прогрессе, происходящем в Советском Союзе, прогрессе, который определялся тем, что рабочие и крестьяне, взяв в руки судьбу огромной страны, сознательно решили строить свою жизнь по законам науки. Широкий размах народного образования определил расцвет советской науки и культуры и, помноженный на трудовой героизм и научный талант нашего великого народа, дал возможность гигантскими шагами идти по пути цивилизации и прогресса.

Полеты наших спутников (их число превысило восемьсот) и кораблей обогатили сокровищницу мировой науки. Благодаря полетам кораблей с людьми на борту космическая медицина накопила некоторый опыт преодоления человеком влияния невесомости и других неблагоприятных факторов космического полета. Широкий круг проблем физики верхних слоев атмосферы и межпланетного пространства помогают решить спутники серии «Космос».

Посылая в космос аппараты, оснащенные совершенными приборами, мы лучше узнаем процессы, происходящие в окружающем нас пространстве, а раскрывая тайны космоса, мы лучше узнаем нашу Землю.

После посещения музея К. Э. Циолковского состоялся интересный разговор с М. К.

Циолковским и внуком ученого А. В. Костиным «Планета есть колыбель разума», - говорил К. Э. Циолковский о нашей Земле. Земля колыбель, родина человечества. И нет ничего дороже Родины для человека. Родина - это не только место, где ты родился, это не только точка на географической карте. Холмы и овраги, луга и озера, реки и степи, стога сена и скирды хлеба, тихие зори и суровые бураны, буйные весенние половодья цветов и запахов - все это в зрелом возрасте складывается в совершенно конкретное понятие - Родина.

С первого дня появления на свет человек попадает в «объятия» природы. И она незаметно, каждодневно и ежечасно, как заботливая и внимательная мать, раскрывает ему удивительный мир свой. Но и окрепший, утвердившийся в жизни и на земле человек иногда хочет, как когда-то в детстве, положив голову на колени матери, ощутить ласку родной природы. Ему хочется в часы усталости просто растянуться на сухой траве, на прошлогодней засохшей хвое, на ковре из спелых листьев, смотреть в далекую небесную даль и слушать тихий неназойливый говор леса и его пернатых обитателей.

В любом наряде прекрасны березки, эти нежные символы русской земли. Они стоят притихшие и застенчиво шепчутся, как девчонки-подростки, пришедшие потанцевать па «взрослый» вечер... А налетит внезапно озорник ветер, разметает по сторонам их зеленые волосы - и обнажатся прекрасные белые шеи березок...

Иван Саввич Никитин, выдающийся русский поэт, патриот и гуманист, создавший, по выражению И. Бунина, «своеобразный склад русской литературы, ее свежесть, ее сильный простой язык», писал о чудодейственном влиянии природы в стихотворении «Поле»:

Здесь мать моя, друг и наставник - природа, И кажется жизнь мне светлей впереди, Когда к своей мощной широкой груди Она, как младенца, меня допускает И часть своей силы мне в душу вливает.

Как трудно бывает порой отыскать самое нужное слово, которое делает нашу речь эмоциональной и убедительной, обличительной и лиричной, слово, нужное и единственно подходящее к случаю! Вот и мне хотелось бы найти то единственно верное слово о моей сибирской земле, о первых сибирских коммунарах, моих предках, о моей родине - Сибири, столь далекой теперь от меня, но по-прежнему и навсегда любимой до сердечного трепета.

Меня радует каждое теплое слово о моей Сибири. На XXII съезде партии познакомился я с ветераном ленинской гвардии коммунистов Федором Николаевичем Петровым, членом партии с 1896 года, организатором ряда большевистских ячеек. Федор Николаевич вспомнил о ссылке своей на вечное поселение в Иркутскую губернию, о том, как партизанил против банд Колчака, как боролся за Советскую власть в Сибири.

- Сибирские края мне знакомы, - говорил он. - Замечательные места, прекрасный народ.

Только давно я там не был. Советская действительность, конечно, изменила облик многих тех мест.

Да, Сибирь изменилась. У нас возникли новые города, многое заново построено.

Изменился и мой Алтай, где я родился, где провел детство и юность, где живут и трудятся мои сверстники - потомки первых коммунаров.

В дни работы съезда отец попросил меня приехать в обеденный перерыв, чтобы познакомить с очень интересным человеком. Я был несколько удивлен такой просьбой, да еще высказанной по телефону. И место встречи тоже было необычное - редакция газеты «Известия».

Торопливо вхожу в комнату, где мы условились встретиться. Отец знакомит меня с пожилым сухощавым человеком. Открытое лицо, очень высокий лоб, еще густые и, несмотря на возраст, без заметной седины волосы, внимательные глаза, спрятанные за стеклами очков.

- Знакомься, Герман, - улыбаясь, говорит отец, и я по всему его виду угадываю, что эта минута для него настоящий праздник. - Знакомься, наш коммунарский учитель Адриан Митрофанович Топоров.

Так вот каков этот человек, о котором ходила добрая молва по нашему колхозному краю, чье имя часто произносилось в нашей семье в пору моей юности.

Произошло это 19 октября 1961 года в Москве, через 40 с лишним лет после того, как молодой учитель из Курской губернии был в конце 1919 года избран секретарем ревкома алтайского села Верх-Жилино, куда занесла его революционная романтика.

В начале 20-х годов он многое сделал в наших алтайских краях. Тогда наши деды наперекор вековым устоям создали коммуну, назвав ее «Майское утро». Хорошее, поэтичное название! Коммунары боролись с нуждой, разрухой и голодом, боролись за хлеб для себя и для государства. В стране набирала силу культурная революция. Вся страна села за парты, чтобы учиться грамоте. Сели за парты и коммунары. Душой этой огромной важности работы, подлинным просветителем крестьян был учитель Топоров. Днем он учил детей, а в долгие зимние вечера за парты садились сами коммунары, чтобы не только научиться писать и читать, но и по мере возможности прикоснуться к русской и мировой культуре. С большим интересом слушали крестьяне Адриана Митрофановича, когда он читал книги классиков русской и мировой литературы, произведения начинающих советских писателей, читал увлеченно, в лицах, или, как говорили коммунары, «на разные голоса». Адриан Митрофанович организовал самодеятельный театр, хор, оркестр. Ученик Топорова, мой отец, тоже стал народным учителем и больше тридцати лет учил молодежь родного села.

А. М. Топоров уехал из Сибири, когда меня еще не было на свете. Тридцать лет не виделись они с отцом. Но все эти годы переписывались, советовались по школьным делам, делились впечатлениями о новых книгах, музыкальных произведениях. А я, очень много наслышавшись о Топорове, еще с детских лет мечтал повидать этого замечательного человека, который учил обоих моих дедов и бабушек, отца и мать и, по существу, был моим «духовным дедом».

Незадолго до полета Юрия Гагарина в космос я приобрел уникальную книгу. Называется она «Крестьяне о писателях». Автор ее - Адриан Митрофанович Топоров. В книге собраны высказывания крестьян, в том числе и моих дедов, о прочитанных книгах. Своеобразные, меткие, интересные суждения! Чтение и обсуждение некоторых произведений мировой и советской литературы шло в пять-шесть приемов, вспоминает автор книги, так как все хотели принять участие в обсуждении прочитанного произведения. Умели коммунары ценить душевное слово, чувствовать и понимать прочитанное, принимать его или отвергать.

Книга получила высокую оценку А. М. Горького: «Прочитал эту книгу - будто побывал в гостях у коммунаров двадцатых годов». В предисловии к этой книге корреспондент газеты «Известия» Аграновский в 1930 году писал:

«Была сильная вьюга.

Помещение, в которое я попал, оказалось квартирой ночного сторожа. Старик долго кряхтел, помогая мне стащить заиндевевшую шубу, и, отчаявшись справиться, кликнул дочурку:

- Глафира!

Девочка лет четырнадцати вскочила с полатей и кинулась на помощь. В одной руке книжка, другой тянет рукав моей шубы.

- Что вы читаете? - спрашиваю, чтобы как-нибудь начать разговор.

Девочка краснеет и говорит:

- Генриха Гейне... Ах, нет, простите! Генриха Ибсена...

Я потрясен обмолвкой и, не находя слов, только покачал головой.

- Поживи у нас, голубчик, не то узнаешь, - вмешивается старик. - Тут старые бабы и те Ибсена знают.

Я в пяти тысячах километрах от Москвы, в глухом сибирском хуторе, - и вдруг такой сюрприз! Четырнадцатилетняя дочь ночного сторожа коммуны «Майское утро» знает обоих великих Генрихов... Даже семидесятилетний старик правильно выговорил имя Ибсена».

На мое письмо, в котором я сообщал о приобретенной книге, отец ответил:

«Ты, сын, пишешь, что недавно прочитал книгу о своих дедах, книгу бывшего моего учителя Адриана Митрофановича, и что хотел бы с ним встретиться. Понимаю тебя...»

И вот встреча с Топоровым.

- Очень рад познакомиться, - говорю старому учителю.

- А я на старости лет рад вдвойне, - отвечает Адриан Митрофанович. - Ведь луч вашей космической славы осветил все труды крестьян первой нашей коммуны «Майское утро».

Нет, с этим я согласиться никак не мог и решительно возразил:

- В этом еще надо разобраться, чей луч на кого упал. Сдается мне, что засветился он в коммуне «Майское утро».

Космонавт. Коммунист. Делегат съезда. Что дало мне право носить такие высокие звания? Какими путями шел я из алтайского села в большую жизнь, шел, чтобы стать летчиком и космонавтом?.. Кто растил и учил меня? Кто были те люди, с которыми шел рука об руку едиными путями к общей цели? Много хороших, настоящих, добрых людей готовили и сопровождали меня на трудном жизненном пути, пока не окреп и не встал я на ноги. Но детство и юность прошли под благотворным влиянием коммунаров - дедов и родителей моих и первой учительницы Полины Тимофеевны Никоновой, тоже коммунарки, ученицы А. М. Топорова.

...Помню вечер в Военно-политической академии имени В. И. Ленина. Приглашены видные авиаторы всех поколений. Со многими из почетных гостей мне приходилось видеться раньше на торжественных вечерах, собраниях, встречах.

С Иваном Никитовичем Кожедубом впервые встретился на одном из военных аэродромов, где в летних лагерях размещался наш гвардейский истребительный полк. Мы, молодые летчики, были очень взволнованы, когда узнали, что к нам прилетает трижды Герой Советского Союза генерал-майор авиации И. Н. Кожедуб. Для нас, молодых парней и не «оперившихся» еще полностью летчиков, он был человеком-легендой. Мы буквально зачитывались в юношеские годы его книгой «Служу Родине».

И вот на наш аэродром приземлилась спарка УТИ - МиГ-15. Из нее вышел Кожедуб, коренастый, подвижный. Мы даже поначалу растерялись от простого обращения к нам этого прославленного человека. Затем состоялся разговор по душам. На каждого из нас эта встреча произвела неизгладимое впечатление.

В дальнейшем судьба сложилась так, что мне довольно часто приходилось встречаться с Иваном Никитовичем то в Ленинграде, то в Москве, и могу сегодня утверждать, что непосредственность, простота в обращении и искренность составляют характерные черты этого человека.

Вторым участником встречи в Военно-политической академии был Алексей Васильевич Алелюхин, тоже мой давний знакомый. Это знакомство было не совсем обычным. Вскоре после войны, каким путем, право, не помню, к нам в село, в наш дом, попала открытка. На ней в овальной рамке был помещен портрет симпатичного майора с двумя Золотыми Звездами на груди. Подпись утверждала, что это Алелюхин Алексей Васильевич прославленный боец неба, дважды Герой Советского Союза.

Первая же наша личная встреча состоялась в одном из отдаленных авиационных гарнизонов, где редакция журнала «Авиация и космонавтика» проводила устный выпуск.

Главный редактор пригласил полковника А. В. Алелюхина для участия в нем. Когда нас познакомили, я вспомнил открытку. И хотя годы прибавили морщинки на его лице, я сразу же узнал Алексея Васильевича. У меня хорошая зрительная память на лица. Его фотография на открытке, вплоть до училища, кочевала по моим школьным учебникам.

Другие участники встречи были представителями старшего поколения авиаторов, тех героических лет, которые навсегда вошли в историю нашей Родины.

Михаил Михайлович Громов и Анатолий Васильевич Ляпидевский... Не только авиаторам, но многим советским людям их имена напоминают о подвигах, совершенных в середине 30-х годов. В историю нашей Родины навсегда вошли страницы героической летописи челюскинцев. У Анатолия Васильевича Ляпидевского самая «старая» Звезда Героя - № 1.

Перелеты через Северный полюс в Америку, рекорды дальности полета, десятки новых самолетов, поднятых впервые в воздух, - все это связано с именем прославленного летчика нашего времени Михаила Михайловича Громова.

Мне не раз приходилось слушать выступления интересных людей, и вот что я понял: чем больше человек сделал, чем опаснее, рискованнее была его работа, тем скупее он на слова, тем меньше говорит о себе, а больше о своих товарищах, соратниках, однополчанах.

Так было и на этот раз. А. В. Ляпидевский и М. М. Громов скромно говорили о себе, больше - о легендарном пути нашей славной авиации.

До людей моего поколения героические дела этих авиаторов дошли с большой временной задержкой. Даже события Великой Отечественной войны осмысливались нами в полной мере только после ее окончания. Поэтому каждое слово очевидца и участника событий тех героических лет, о которых мы только читали в книгах или слышали от других, производило большое впечатление. Как-то по-новому мы начинали смотреть и понимать современные наши достижения. Так бывает, когда в оптическом приборе наведешь на резкость - и все становится отчетливым.

Мне уже приходилось говорить о взглядах, одно время имевших место среди некоторой части ученых и специалистов. Не берусь утверждать, что кое-кто из них не придерживается их и поныне. Они считали, что космонавтика - новая область человеческой деятельности не имеет ничего общего с авиацией, и не допускали даже мысли о том, что опыт и методы подготовки летчиков, накопленные в авиации, могут найти применение при подготовке космонавтов.

Действительно, космический корабль и самолет, поскольку они летают в разных средах:

один - в вакууме, другой - в достаточно плотных слоях атмосферы, различаются и по внешнему виду и конструктивно.

Но если иметь в виду, с одной стороны, тенденции в развитии авиации - увеличение скоростей и высот полета, а с другой - использование аэродинамического качества космического аппарата при посадке, то станет очевидным, что скоро разрыв в высотах и скоростях между самолетом и космическим кораблем будет ликвидирован и появится новый класс летательных аппаратов, которым уже сейчас придумано несколько названий ракетопланы, воздушно-космические самолеты, космопланы и другие. Эти новые аппараты будут стартовать, как нынешние космические корабли, а садиться, как современные самолеты, - на аэродромы.

У первых наших героев-летчиков была завидная судьба: они пользовались огромной популярностью и любовью народа, о них слагали песни. Оценивая роль сверхдальних перелетов экипажей В. П. Чкалова и М. М. Громова, наша печать писала, что они сделали очень многое для укрепления международного авторитета нашей страны. Летчиков-героев любили не меньше, чем сейчас космонавтов, они были примером, вдохновляющим наших тружеников, на них равнялись тысячи юношей и девушек. Но и став известными, они продолжали свою профессиональную деятельность, принимали непосредственное участие в дальнейшем развитии пашей авиации. Михаил Михайлович Громов, после того как стал всемирно известным летчиком, провел испытания почти всех самолетов, созданных в ЦАГИ и в конструкторском бюро А. Н. Туполева. Он первый осваивал полеты ночью, летал на штопор, когда о природе последнего еще мало было известно. Очень хочется, чтобы у наших космонавтов была такая же судьба. Пусть и космонавты в полной мере раскроют свои способности в Шестом океане, будут тружениками и запевалами дальнейшего прогресса космонавтики. Слушая выступление Михаила Михайловича Громова на встрече со слушателями академии, я подумал именно об этом. И еще эта встреча меня убедила в правильности наших взглядов па работу космонавта после первого, триумфального, полета.

Первыми жителями не существовавшего еще в те годы Звездного городка были летчикиистребители, космонавты гагаринского набора, как теперь говорят, прошедшие подготовку в Военно-Воздушных Силах, обретшие крылья в авиации - любимом детище советского народа. И именно с авиации мне хотелось бы начать рассказ о своем пути в жизнь.

Мерно стучат колеса вагона. Пассажирский поезд не спеша, с остановками на полустанках, везет пас в Кустанай. За окнами вагона плывут бескрайние степи Северного Казахстана. Хороши эти степи в июле! Поднялась над землей степной пшеница, устремившись в буйном росте своем к солнцу. Ветер, постоянный житель этих мест, пригибает к земле волнистые светло-голубые пряди распушившегося ковыля, которые далеко на горизонте сливаются с бледно-голубым небом. Чистый сухой воздух, и как будто специально почищенное с утра и умытое небо без единого облачка. Ширь необъятная. Куда ни взглянешь - степь и небо, небо и степь, даже глазу зацепиться не за что. После наших алтайских увалов и логов, колков и боров очень уж непривычно.

- Красота, - тихо говорит мой попутчик. И слышатся нам порой сквозь стук колес и лязганье буферов веселые трели жаворонков.

Устроившись кто где мог - у вагонного столика собрались «козлятники», курящие - в тамбуре, а кто и просто на ступеньках вагона, - мы ведем неторопливый разговор о нашей будущей летной судьбе, об авиационном параде в Тушино, о новинках авиационной техники.

Как заправские летчики, говорим о фигурах высшего пилотажа, хотя для большинства из нас они знакомы только по книгам. По причине довольно скромных наших знаний об авиации и самолетах разговор переходит на темы более близкие и попятные: о недавних экзаменах, о школе, о родном доме.

Поезд увозил вчерашних десятиклассников в большую самостоятельную жизнь, впервые оторвав их от отчего дома, от родного села, увозил из-под заботливой родительской опеки навстречу неизвестности. И приятно оттого, что ты сам, один, едешь в дальний край, и жутковато от сознания такой отдаленности. Такое ощущение, как в детстве, когда прыгал с крыши в сугроб.

Мы похожи были, наверное, на молодых птенцов, которые впервые пробуют свои крылья в настоящем полете. Вывалившись из гнезда, они отчаянно машут крылышками и пронзительно пищат - не то от страха упасть на землю, не то от радостного ощущения полета. Когда им удается ухватиться за ближайшую ветку, они долго сидят неподвижно, переводя дух и пытаясь осознать случившееся. Так и мы в июле 1953 года, покинув родной дом, полные надежд, ехали в школу первоначального обучения летчиков. Что это за школа толком никто из нас не знал. И конечно, нам не хотелось ехать в такую «первоначальную школу». Хотелось сразу ехать в училище военных летчиков. Зачем терять время? У нас его и так мало. Нам уже по восемнадцати лет!

Я не хотел писать заявление в первоначальную, но в краевом военкомате капитан, формировавший нашу команду, сказал, что теперь все летчики должны начинать с «первоначалки».

- Если хочешь быть настоящим летчиком, - подчеркивая слово «настоящим», сказал мне капитан, имя и фамилию которого, к сожалению, я не запомнил, - бери бумагу и пиши заявление в школу первоначального обучения...

Я слышал про летные училища, знал, что они выпускают пилотов, а не каких-то там «подготовишек», и поэтому, решив сразу стать летчиком, заявил категорически:

- Хочу в училище, так и пишите - в училище...

- Тебе же добра желают, чудак! - стоял на своем капитан.

- Только в училище!

- Ну ладно, посмотрим... - как-то странно улыбнулся капитан и оставил меня в покое.

К вечеру, когда потихоньку улеглась военкоматовская суета, нас пригласили в зал и зачитали списки назначения. Слышу - называют фамилии тех, кого посылают в школу первоначального обучения. Меня среди них нет. Я уже было вздохнул облегченно, когда капитан произнес:

- Титов Герман Степанович. - И потом строго добавил:

- Список утвержден военкомом, изменению не подлежит.

«Значит, на своем настоял!» - зло подумал я и только потом, много месяцев спустя, оценил его поступок, понял, как много для меня сделал этот офицер военкомата. Так впервые на военной стезе мне встретился хороший человек.

- Наверное, это какое-нибудь старое училище преобразовали, - говорил мой сосед. Ничего что «первоначалка», зато учебная база должна быть хорошая. Ведь война не дошла до этих мест. Наверняка наша школа имеет хорошие аудитории и общежития для курсантов.

- Да и восемь лет уже прошло, как война закончилась, новые города на развалинах построили.

Вот так, в разговорах, полных радужных надежд, ехали мы в школу первоначального обучения летчиков. Здесь нас ожидало первое испытание. Одели нас в солдатское обмундирование, отчего мы сразу стали похожи друг на друга, построили, и командир подразделения объявил:

- Товарищи курсанты! Вам придется жить на новом месте. Будем копать землянки, разместимся в них, а там видно будет.

Он говорил о трудностях походно-боевой жизни, к которым должен быть привычен военный летчик, о том, что в борьбе с трудностями закаляются характеры. До моего сознания дошла более прозаическая мысль: о полетах и учебе пока не может быть и речи...

Что ж! Копать так, копать. К работе я привык, но все же к вечеру усталость сильно дала себя знать. Отяжелели руки, ныла спина, налились свинцом ноги.

И так день, другой, десятый...

- Знаешь, Герман, меня отчисляют по здоровью, - объявил однажды вечером мой приятель, как-то необычно повеселев.

- Как по здоровью? - удивился я. - Ведь ты говорил, что здоров?

- Мало ли что говорил. А вот врачи признали ограниченно годным... Им лучше знать.

- Слушай, - мелькнула у меня догадка, - а может, ты того?.. Не нравятся тебе землянки, наряды, старшина?

- Это ты брось... Сказано, здоровье...

Так разошлись на крутом повороте наши дороги с одним из случайных спутников.

Впрочем, видно, они и не сходились, а всего лишь немного сблизились.

Вскоре я обрел настоящих друзей, таких, которые не вешают носа в тяжелую минуту.

Мой земляк сибиряк Альберт Рупп, свердловчанин Саша Селянин, уже успевший поработать на заводе, «повариться», как он сам говорил, в «рабочем котле», веселый крепыш Вася Мамонтов и другие, подобные им, шумливые, неспокойные и, что самое главное, никогда не унывающие парни составили костяк нашего крепкого курсантского коллектива.

У строителей Усть-Илимской ГЭС А в землянках жилось не так уж плохо. Мы представляли себе, как в таких же землянках жили молодые строители Комсомольска-на-Амуре, партизаны Ковпака или летчики на фронтовых аэродромах в годы войны. А в редкие вечерние часы солдатского досуга собирались ребята в кружок и при неярком свете маленькой электрической лампочки пели песни военных лет и с особым чувством простые задушевные слова одной из самых любимых фронтовых песен:

И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза.

С нетерпением ждали и с радостью, как к большому празднику, готовились мы к началу учебы. К этому времени мы научились ходить строем, вполне по-военному докладывать и приветствовать командиров, или, как говорят на военном языке, прошли курс молодого бойца.

- Летать хотите? - задал вопрос преподаватель на первой же лекции.

Наше желание было так велико, что, не сговариваясь, вся группа ответила единодушно и многоголосо:

- Хотим!

А кто-то из угла добавил сочным, устоявшимся баском:

- За тем и ехали сюда.

Преподаватель обвел спокойным взглядом наши возбужденные лица, выждал, когда стихнут реплики.

- Итак, вы вступаете в удивительную страну - Авиацию. Настанет срок, и каждый из вас уйдет в первый самостоятельный полет. Будут и потом полеты. Работа в небе, летное дело станет вашей профессией.

Но никакой полет сам по себе, с его волнующим ощущением взлета, с его гордым осознанием укрощенной тобой стихии, еще не делает человека летчиком, ибо летать умеет и птица. И все-таки...

«С чего начинается полет птицы?» - спросил однажды Константин Сергеевич Станиславский у своих товарищей актеров.

«С того, что она отталкивается и, взмахнув крыльями, поднимается в воздух», - ответили ему.

Нет, - поправил Станиславский, - сначала птица набирает полную грудь воздуха, гордо выпрямляется, а уж потом отталкивается и взмахивает крыльями...»

После столь необычного вступления преподаватель продолжал негромко, точно размышляя вслух:

- А с чего начинается летчик? Говорят, с постижения своего характера, умения управлять собой. Это верно конечно. Только нельзя забывать и того, что настоящему летчику всегда в земных делах и в полетах сопутствует великая верность Родине, его окрылившей.

Преподаватель сделал паузу, а мы, завороженные его словами, нетерпеливо ждали продолжения. С уважением смотрел я на крепкую фигуру майора Медведева, на его открытое лицо, глаза, в которых, как мне казалось, прячется добрая, с лукавинкой усмешка.

На груди его поблескивали орденские планки - видно, он познал, что такое фронт.

Неспроста волосы на его голове тронула седина, хотя на вид преподавателю можно было дать не больше тридцати.

- По-разному встречает человека Пятый океан. Изумляя лучезарными просторами, он бывает неприветливым и штормящим - испытывает на прочность. Широко известна легенда о полете Икара на крыльях, скрепленных воском. Такие легенды - свидетельство того, как человек пытался овладеть воздушной стихией, - продолжал преподаватель. - Не буду вам повторять того, что вы слышали с десятилетке или что узнали из книг. Ведь вы взрослые люди, сознательно избравшие своей профессией авиацию. Значит, вам знакомы некоторые сведения из истории авиации. Так ведь?

Что можно было ответить па этот вопрос, обращенный ко всей группе? Конечно, мы, молодые люди 50-х годов, получившие аттестат зрелости, считали себя людьми сведущими и, прежде чем подать заявление с просьбой о приеме в авиационную школу, постарались познакомиться с прошлым, настоящим и будущим авиации. Еще на школьной скамье мы узнали немало фактов, которые наполнили нас гордостью за великий, талантливый русский народ, сумевший внести в сокровищницу мировых достижений человечества свой выдающийся вклад, сделать СССР великой авиационной державой, родиной крепких духом крылатых людей. Нам были знакомы имена великих русских ученых, стоявших у истоков развития авиационных наук. И уж, конечно, мы знали, что именно в России, раньше чем где бы то ни было, взлетел в воздух первый в мире самолет, построенный великим ученым и изобретателем, патриотом своей Родины А. Ф. Можайским.

Мы слышали о таких выдающихся русских летчиках, как П. Нестеров, К. Крутень, о летчиках - героях гражданской войны И. Павлове, Г. Сапожникове, Я. Гулаеве, Н.

Васильченко. Нам были известны подвиги советских летчиков В. Чкалова и М. Громова, совершивших беспосадочный перелет в Америку через Северный полюс, скоростной рекордный перелет летчика К. Коккинаки, преодолевшего расстояние 7600 километров от Москвы до района Владивостока за одни сутки. Мы знали имена героев испанского неба в период первой битвы с фашизмом - А. Серова, Б. Смирнова, М. Якушина.

А бессмертная эпопея спасения челюскинцев! Ведь это тогда Советское правительство учредило Золотую Звезду Героя Советского Союза, и впервые Золотые Звезды засверкали у семерки отважных летчиков, проявивших мужество и героизм при спасении челюскинцев.

А. Ляпидевский, С. Леваневский, В. Молоков, Н. Каманин, М. Слепнев, М. Водопьянов, И.

Доронин - имена этих первых Героев Советского Союза мы знали на память, а Родина, партия и народ достойно чествовали героев воздушного океана.

Бои в районе озера Хасан, над Халхин-Голом, в небе Карелии против белофиннов - все это большие вехи славной истории. В те годы страна узнала о таких отважных воздушных воинах, как С. Грицевец, Г. Кравченко - первых дважды Героях Советского Союза.

Великую Отечественную войну я помню по плачу и причитаниям женщин, раздававшимся в домах наших сел и деревень, по тем трудностях, которые пришлось испытать семьям, где отцы, подобно моему, по зову совести и долга ушли на фронт. А мы, едва научившись по складам читать букварь, набрасывались на скупые и порой горькие строки сообщений о ходе боев, тоскливо ждали писем с фронта.

Даже тогда, в 1941 году, будучи мальчишками, не понимая масштабов народного бедствия, вызванного вероломным нападением фашистских оккупантов на нашу страну, не видя крови и страданий, не слыша разрывов бомб и снарядов, наши маленькие сердца переполнялись горечью, обидой и недетской тоской оттого, что отцы покидали нас, уезжали от нас надолго.

Это наше село Полковниково В моей памяти наше тихое село Полковниково тех лет осталось как большой вокзал, с которого постоянно кто-то уезжает, провожаемый слезами жен и матерей. Никогда жители села - и старики, и дети - не были так собранны и сосредоточенны, как в те дни. Будто ураган пронесся по тихим деревенским улицам, и теперь оно гудело, как растревоженный пчелиный улей.

На протяжении четырех долгих лет то в одном, то в другом конце села раздавались вопли несчастных женщин, и все село собиралось, чтобы хоть как-то облегчить страдания, разделить горечь утраты. Один из моих друзей, Юрка, остался круглым сиротой. Другие потеряли отцов, братьев.

А солнечный майский день 1945 года многим моим сверстникам запомнился на всю жизнь. С радостными воплями бегали мы, босоногие, по деревенским пыльным улицам и на все голоса извещали о новости, привезенной из района:

- Кончилась война! - Войне конец!

- Гитлеру капут!

Казалось, что в этот день у людей вырвался вздох облегчения, вздох, который они держали в себе долгих четыре года.

В те суровые годы всем пылким мальчишечьим сердцем мы были влюблены в бессмертные образы героев-летчиков - Н. Гастелло, В. Талалихина, А. Горовца, И. Полбина, А. Покрышкина, И. Кожедуба... Да разве всех перечислишь? Их тысячи, десятки тысяч...

У нас, воинов-авиаторов послевоенного поколения, есть хороший пример, я имею в виду боевые традиции, созданные ветеранами нашей армии. Традиции - это не абстрактное понятие. Это понятие вполне конкретное, не кем-то придуманное. Это выработанные и сложившиеся обычаи, правила и нормы поведения при выполнении воинского долга, служебных обязанностей. Это самые драгоценные крупицы практической деятельности.

Сюда входит все: и военная дисциплина, и боевая готовность, и мастерство профессионала, честь и достоинство советского человека. Мы всегда должны помнить, что носим погоны. И наша важнейшая задача - высокая боевая выучка, постоянная боеготовность, ибо народ поручил нам обеспечить безопасность Родины.

Боевые традиции - это наш бесценный капитал. Как эстафета, они передаются из рук в руки. На боевом прошлом Советской Армии и Военно-Морского Флота воспитываются новые поколения стойких и отважных защитников социалистической Родины.

Нам казалось, что мы знаем историю Военно-Воздушных Сил, но вот преподаватель начал рассказывать о прошлом нашей авиации, и стало ясно, что мы, мягко выражаясь, дилетанты. Майор раскрывал перед нами полные драматизма картины борьбы человека за овладение воздушным океаном. Он показал нам фотографии героев полетов из дореволюционных журналов, обломки разбитых самолетов, могильные кресты.

- Вот послушайте, про что писала газета «Кавказская копейка» 30 сентября 1910 года:

«24 сентября - черный день русского воздухоплавания. В этот день в общий мартиролог авиации Россия внесла свою первую жертву, и русская земля впервые обагрилась кровью человека, вышедшего на борьбу с непокорной воздушной стихией.

Первой жертвой авиации в России пал один из самых опытных русских военных летчиков, корабельный инженер капитан Лев Макарович Мациевич.

Катастрофа была настолько неожиданной и ужасной, что свидетели ее долго будут содрогаться при одном только воспоминании о ней.

Когда летательный аппарат находился уже на высоте приблизительно 500 метров, произошло нечто ужасное. Аэроплан начал качаться, нырнул носом, и затем на виду у всей публики несчастный авиатор, выпавший из своего сиденья, упал вниз, несколько раз перевернувшись в воздухе.

Вслед за авиатором начал падать и аэроплан, причем снизу было видно, что он в воздухе разломился посередине.

У многотысячной толпы вырвался из грудей крик ужаса.

Прервав все преграды, толпа ринулась к месту несчастья. Когда сотни людей подбежали к средине аэродрома, капитан Мациевич, еще несколько минут тому назад восхищавший всех своими смелыми полетами, был уже бездыханным трупом. Несчастный лежал навзничь, врывшись лицом в землю. В расстоянии 20 саженей от убитого упал его летательный аппарат, представлявший груду обломков.

Что творилось после этого на аэродроме, трудно передать. Многие мужчины и женщины рыдали навзрыд, многие впали в обморочное состояние. На всех лицах выражался кошмарный ужас, настолько происшедшая катастрофа была необычна и нелепа.

Среди публики во время полетов находилась и жена покойного капитана Мациевича, которой пришлось быть свидетельницей ужасной смерти ее мужа.

Врачи госпиталя произвели подробный осмотр трупа несчастного авиатора.

Повреждения внутренностей будут выяснены после вскрытия.

Врачи полагают, что капитан Мациевич скончался еще в воздухе от разрыва сердца...»

- В газетах и журналах той поры, - продолжал преподаватель, - часто появлялись телеграммы, вселявшие в людей страх своей лаконичностью: «Разбился насмерть». На смену погибшим приходили новые молодые офицеры-авиаторы, которые были преданы идее, глубоко и серьезно сознавали свой долг перед Россией и самоотверженно работали во имя победы человека в неравной борьбе с воздушной стихией, работали во имя крыльев для человека. Молодые офицеры русской армии своим самоотверженным трудом высоко подняли престиж России, и даже заграница признала: русские умеют летать!

В своей вводной лекции майор Медведев привел некоторые цифры, характеризующие степень развития авиации в начале нашего века, которые вызвали у нас усмешки, по аудитории прошел легкий гул. И на самом деле, статистика воздухоплавания не может не вызвать улыбки. В 1908 году аэропланы и аэростаты всего мира пролетели общее расстояние в 7000 верст (Одна верста - 1,0668 км). В этом году был только один несчастный случай.

В 1909 году общее расстояние составило уже 189 тысяч верст при четырех воздушных катастрофах.

В 1910 году воздушные машины мира прошли 4200000 верст, испытав 29 несчастных случаев, а в 1912 году на 84 миллиона верст пришлось 125 катастроф.

Не только технические трудности стояли на пути развития авиации. Как многие новые начинания и открытия, авиация с огромным трудом пробивала себе дорогу в старом равнодушном и реакционном мире. В те годы официальная юридическая наука горячо обсуждала «право собственности на воздух» и всерьез утверждала, что «с развитием воздухоплавания открывается новое широкое поле для свершения преступлений».

В Четвертой Государственной думе помещик Курской губернии Марков при обсуждении вопроса о развитии авиации, опасаясь возможных покушений на высочайшие особы с воздуха, требовал, «прежде чем пустить людей летать, научить летать за ними полицейских».

Тяжелым был путь авиации. На пути встречались новые и новые трудности, преодолеть которые, казалось, невозможно. Но великий русский народ, который еще в сказках о ковресамолете выразил мечту о полете, выдвинул из своей среды ряд выдающихся изобретателей, летчиков, конструкторов, ученых, и благодаря их таланту и настойчивости постепенно с годами были преодолены трудности, связанные со взлетом и посадкой, с выполнением неплоских разворотов и виражей с малым и большим креном. Долгое время слово «штопор»

было страшным для неискушенных в авиации людей и неприятным для авиаторов, пока русский летчик К. Арцеулов не разгадал и эту загадку. Потом, уже в советское время, начались полеты по приборам, вне видимости земли, проводились испытания новых скоростных самолетов. Во время испытательных полетов оборвалась жизнь таких выдающихся советских летчиков, как В. Чкалов, В. Серов, П. Осипенко. На первенце реактивной авиации погиб летчик Г. Бахчиванджи, но его друзья довели начатое дело до конца. Они столкнулись с такими явлениями, как флаттер, бафтинг, самопроизвольное кренение самолета на околозвуковых скоростях, и сумели выйти победителями.

- История авиации - это величественная эпопея, это люди, поиски, жертвы, удачи, победы, - сказал преподаватель в заключение своей первой лекции. - Вы должны знать историю развития нашей и мировой авиации, имена пионеров русской авиации, лучших летчиков, инженеров и конструкторов, знать историю для того, чтобы лучше понимать дела и подвиги авиаторов сегодняшних дней. И если вы решили стать летчиками, то отдайте этому делу всего себя, будьте достойны памяти тех, кто возвеличил славу нашей могучей советской авиации.

А после перерыва новый преподаватель овладел нашим вниманием. Он говорил, что в буржуазных странах и поныне распространены разные теории о том, что авиация - это удел избранных, меченных «божьей искрой». Есть теории «врожденных летных качеств», «инстинктивного и автоматического управления», теория «предела». Гибель учеников в самостоятельных полетах считается закономерным, «естественным» отбором. Правы ли эти теоретики?

Преподаватель задел то, о чем думал каждый из нас. Ведь и мы были наслышаны о летных талантах, о летном «чутье» выдающихся авиаторов. И это рождало сомнения: а что, если не окажется врожденных способностей?

- Первым начал борьбу с этими теориями у нас в России выдающийся русский летчик штабс-капитан Петр Николаевич Нестеров,- продолжал преподаватель.- Этот замечательный летчик-новатор первым осуществил «мертвую петлю», названную впоследствии его именем. Он первым в воздушном бою применил таран - прием сильных духом и смелых воинов. Нестеров доказал возможность выполнения на самолете любого маневра и обучил этому многих летчиков, отбросив прочь все теории о «врожденных талантах». Это он заложил основы новой школы летной работы и новые методы обучения полетам, позволившие успешно готовить преданных Родине, технически грамотных, умелых авиаторов.

- Чтобы стать хорошим летчиком, нужны, прежде всего, старание, высокая дисциплина, уверенность в своих силах. Будет это у вас - путевка в воздух обеспечена каждому, - разбивая наши сомнения, уверенно заключил преподаватель.

Наши преподаватели были хорошими педагогами, просто и доходчиво объясняли нам самые сложные вопросы. И сами они были людьми с интересной судьбой. Курс радиотехники читал офицер, который в годы войны мальчишкой убежал на фронт, сумел определиться в один из полков, прошел с ним всю войну, а потом пошел в училище, изучил радиотехнику и стал прекрасным преподавателем. Это был веселый, любящий шутку и вместе с тем трудолюбивый, болеющий душой за порученное дело человек.

Как-то на одном из занятий по радиотехнике мы, поскрипывая перьями, записывали сведения о радиостанции РСБ-5, которые диктовал преподаватель. Накануне в школе был вечер, мы не выспались, и сейчас многие клевали носом.

- Блок буферного каскада предназначен... - звучит мерный голос майора, и я чувствую, как голова моя все ниже и ниже опускается к тетрадке, - предназначен для устранения влияния лунного затмения на механические свойства чугуна.

Что за чушь? Встряхиваю головой: не ослышался ли. Оглядываюсь и вижу, что мои соседи, Саша Селянин, Вася Мамонтов и Альберт Руин, как автоматы, в полудреме пишут фразу. Но вот один, потом другой, третий поднимают головы, изумленно глядят на преподавателя, а тот от души хохочет.

- Ну что, проснулись? - продолжая смеяться, спрашивает он. - Тогда продолжим изучение радиостанции.

Впрочем, курьезных случаев, как и в любой школе, у нас было достаточно.

Вот ведет урок по метеорологии преподаватель И. П. Леонович. Новый материал объяснен, начинается проверка знаний. Раздел о теплых и холодных метеорологических фронтах я усвоил плохо, а повторить его не удалось. Решил потихоньку заглянуть в книгу.

Украдкой кладу па колени учебник, раскрываю его на нужной странице и начинаю косить глазом вниз. Или преподаватель был внимателен, или «подглядка» получалась очень уж заметной, так как в этом деле у меня не было никакой практики в школьные годы, только вдруг слышу:

- Курсант Титов!

Вскакиваю, словно подкинутый мощной пружиной, чувствую, как кровь приливает к лицу.

- Какой раздел вы плохо знаете?

Молчу. Ребята сочувственно смотрят на меня.

- На какой странице у вас открыт учебник?

- На сто пятой.

- Ну, вот и прекрасно. Положите учебник на стол, откройте сто пятую страницу и хорошо выучите содержание. До конца урока я вас успею спросить. Знайте, если надо перед ответом заглянуть в книгу или в конспект, делайте это честно, открыто, а уж преподаватель сумеет узнать, усвоили вы предмет или нет. Плохому студенту не поможет даже самая расчудесная шпаргалка.

Так, несколько неожиданно, окончилась моя попытка подготовиться к ответу на занятиях в присутствии преподавателя.

Интересными были уроки майора А. М. Фокина по общей тактике и тактике военновоздушных сил. На десятках примеров он раскрывал нам секреты побед в воздушных боях, рассказывал о действиях штурмовиков, бомбардировщиков. Он учил нас мыслить творчески, требовал, чтобы мы по слепо принимали тот или иной тактический прием, выработанный в период минувшей войны.

- Я хочу, чтобы вы поняли, - часто любил повторять А. М. Фокин, - что драгоценные крупицы боевого опыта, полученного нашими славными воздушными бойцами в годы Великой Отечественной войны, были применимы к условиям и технике военного времени.

Сейчас паша авиация находится на качественно новом этапе, перевооружается на реактивную технику, и это, естественно, потребует некоторого «переложения» боевого опыта. Поэтому «прикидывайте» этот опыт к новым воздушным и наземным средствам, к реактивным самолетам и сверхзвуковым скоростям.

Настала осень. Впервые, пожалуй, я не заметил прихода этой удивительной поры в жизни земли. Тем более что и примет осени в этих краях уж не так много: иней по утрам на выжженной солнцем за жаркое лето земле да пронизывающий степной ветер. В землянке стало сыро и неуютно, да и романтики поубавилось, но мы знали, что скоро переселимся в более подходящее помещение, строительство которого шло полным ходом недалеко от наших учебных классов. Эта перспектива помогала не замечать неудобств нашей курсантской жизни.

Вскоре кустанайская зима выбелила степь, намела снежные пополам с песком сугробы у входа в землянки, а мы, занятые учебой, неожиданно для себя обнаружили, что с летних июньских дней, с нашего приезда в школу, прошло почти полгода.

27 ноября 1953 года в пашей армейской жизни произошло событие, к которому мы долго с большим волнением готовились. В этот день мы стали воинами Советской Армии, присягнувшими на верность Родине.

«Если понадобится,- повторял каждый слова военной присяги, - готов отдать жизнь для достижения полной победы над врагом».

Под этими словами я расписался. Раньше как-то не задумывался над этими простыми и по-военному лаконичными словами, а теперь мне раскрылся их большой и глубокий смысл, и я почувствовал себя по-настоящему военным и взрослым человеком.

За успешную учебу в последний день ноября получил первую благодарность от командира роты и, конечно же, сразу похвалился «своими ратными успехами» родителям в письме. На комсомольском собрании нашей второй роты меня избрали в комсомольское бюро. Это значит, что теперь надо заботиться не только о себе, но и о своих товарищах, больше уделять внимания общественной работе. В этот же период я был назначен на первую командирскую должность - командиром «сибирского» отделения. Дело в том, что после сдачи экзаменов, первых месяцев учебы и курсантской жизни в школе осталось десять сибиряков - ровно столько, сколько человек в отделении. Мы попросили командира взвода старшего лейтенанта Преснухина не «разбрасывать» нас по другим отделениям, а оставить в одном «сибирском». Командир согласился, а мы стали еще дружнее и в учебе, и в службе, чтобы не уронить марку сибиряков.

Словом, наша армейская жизнь все больше входила в свое русло, определяемое уставами и армейскими традициями, хотя с порядком и внешним видом у нас довольно долго не все ладилось. Не сразу привыкли ребята чистить пуговицы, надраивать до блеска сапоги, аккуратно заправлять постели и подшивать подворотнички, не прятать руки в карманы брюк и не курить на ходу, к многим другим правилам и этикету армейской жизни.

За окном казармы кромешная темнота, а дежурный уже властно подает команду:

- Подъем! Выходи строиться на зарядку!

Как неприятно сбрасывать с себя теплое одеяло и выскакивать во двор, на мороз.

Поплотнее бы укрыться, свернуться клубочком и забыться хотя бы еще на полчасика.

Мороз сначала обжигает тело, но, сделав пробежку, согреваешься и уже с удовольствием выполняешь упражнения физзарядки.

Учебный день начинается по строгому армейскому распорядку: сначала в классах, потом возле самолетов.

Учиться становилось хотя и труднее, но интереснее, так как от изучения общих основ летного дела и общевойсковых дисциплин перешли к изучению конструкции самолета, на котором нам впервые суждено было попробовать «крылышки». Як-18 показался вначале сложнейшей машиной, и с душевным трепетом трогали мы его зеленые перкалевые крылья, с волнением открывали отвертками лючки по указанию и под присмотром механика. Но в работе быстро бегут дни, а вместе с ними остаются позади волнения и трудности.

Весной мы сдавали зачеты. В письмах к отцу я рассказывал о своих товарищах, преподавателях и инструкторах, о том, как идут дела.

Невысокого роста, крепко сбитый, широкий в плечах, с открытым лицом желтоватого цвета - таким был мой первый инструктор Сергей Федорович Гонышев, давший путевку в жизнь многим десяткам молодых летчиков. Гонышев очень много курил. Буквально через каждые пять минут доставал папиросу «Беломор» из левого нагрудного кармана летной куртки и всегда ходил, сопровождаемый синим дымным шлейфом.

«Зачем он себя душит табачищем?» - недоуменно спрашивал я себя. Попробовал сам закурить. Горько, противно - не понравилось. Вероятно, сказалось мое слишком раннее «увлечение курением».

Еще на земле, задолго до первых вылетов, Гонышев и мы, курсанты, как бы изучали друг друга. Инструктор приглядывался к нам, мы - к нему. Кажется, в тот период мы остались довольны друг другом.

Прежде чем подняться в воздух, мы основательно изучили самолет Як-18 и потрудились на аэродроме. Нам пришлось мыть машины, таскать баллоны, работать под руководством инструкторов и техников. Возвращались с аэродрома усталые, пропахшие бензином и маслом, в комбинезонах, на которых темнели масляные пятна.

- Сначала надо научиться ухаживать за машиной, а уж потом летать, - не раз говорил Гонышев. - С самолетом необходимо обращаться на «вы». Он что девушка: любит ласку и внимание, - добавлял он шутливо.

Кое-кто из курсантов уже считал себя «облетанным». Некоторые летали еще до школы в аэроклубах на транспортных самолетах в Новосибирск, в Москву. Ощущение полета было им знакомо. Тем не менее, ожидание первого подъема в воздух волновало всех. Но прежде чем занять место в кабине тренировочного самолета, необходимо было совершить хотя бы один прыжок с парашютом, чтобы в случае аварийной обстановки в тренировочном полете воспользоваться со знанием дела последней возможностью остаться летчиком и снова когда-нибудь подняться в воздух.

После знакомства с устройством парашюта и правилами его применения в воздухе тихим ранним весенним утром нас погрузили в видавший виды Ли-2. Я жадно смотрел в окно, чтобы увидеть впервые землю с высоты полета, но неудобное место прямо над крылом и волнение предстоящего прыжка не позволили любоваться красотами земли.

Набрав заданную высоту, летчик Ли-2 дал команду: «Приготовиться к прыжку!» Я был самым маленьким и легким. По этой причине место мое было в конце колонны, и, когда раздалась команда: «Пошел!», я трусцой потопал за товарищами; подойдя к открытой двери, остановился, ослепленный ярким солнцем, свежее-зеленым видом аэродромного поля и какой-то пустотой в груди.

- Пошел! - услышал я, а может быть, почувствовал команду инструктора. Вспомнил, что если не прыгну, то не допустят до полетов, закрыл покрепче глаза и шагнул в бездну...

После того как меня встряхнуло, я понял, что открылся парашют, и, как учили, осмотрел купол - цел ли он. И только тут, как мне казалось, перевел дыхание и ощутил абсолютную тишину. Ниже меня на белых куполах в спокойном утреннем воздухе медленно плыли мои товарищи.

Эту красоту утренней земли я запомнил на всю жизнь и, когда приходилось позже подниматься в утреннее небо, всегда вспоминал свой первый прыжок, зеленое поле кустанайского аэродрома и необыкновенную тишину весеннего утра.

Настал день, когда мы должны были начать обучение полетам на самолетах Як-18.

Не могу передать словами красоту и ощущения первого полета! Земля как бы преображается, когда смотришь на нее с высоты, шире раздвигается горизонт, открывается перспектива степных далей. И все же в первых полетах думаешь больше о другом: перед тобой кабина с множеством приборов, надо за всем успеть уследить, а главное - примечать, запоминать все движения и действия инструктора. Времени для лирики тут маловато. Уж если говорить о том, чем запомнился мне первый полет с инструктором, так это тем, что при посадке мы едва не разбились. И наверняка разбились бы, растеряйся хоть на миг, допусти хотя бы малейшую ошибку мой инструктор.

Мы взлетели с городского аэродрома. Полет подходил к концу. Я пристально следил за тем, как Гонышев строил маневр для захода на посадку, как повел машину на снижение. С каждым мгновением земля становилась все ближе и ближе. Мне показалось, что скоро шасси самолета коснется посадочной полосы. Вдруг - что это? Гонышев резко берет ручку на себя, самолет взмывает вверх, пролетает над неожиданно появившимся препятствием и опускается на полосу.

Считанные секунды длился этот момент, едва не оказавшийся для нас роковым. Гонышев вылез из кабины, сунул в рот неизменную папиросу, глубоко затянулся раз-другой и сказал как-то совсем спокойно:

- И так бывает...

Потом пошел выяснять причину появления препятствия на взлетно-посадочной полосе, искать виновных, поводить порядок.

А я по-новому вдруг увидел своего инструктора. Да, летчику нужна быстрота реакции, готовность в доли секунды принять единственно правильное решение и, сохраняя хладнокровие, незамедлительно действовать. И это - учебные полеты. А в бою? Ведь военный летчик готовит себя для боя. Значит, он в любую секунду должен быть готовым встретить всякую неожиданность и опасность...

Мы начали летать весной 1954 года. Тогда в наших краях начиналась целинная эпопея.

По бескрайним казахским степям, от горизонта до горизонта, пролегли темные полосы первые борозды поднятой целины. И сверху это наступление на целину было особенно впечатлительно.

- Посмотри слева, - говорил инструктор, показывая на новую тоненькую полоску распаханной земли, когда рано утром поднимались с основного аэродрома.

По краю полоски черными жуками ползут тракторы и упрямо тянут плуг куда-то к горизонту. Вечером эта полоска превращается в широкий темный массив. День ото дня массив все ширится и ширится, пока не растечется от одного края неба до другого...

Потом вспаханная земля покрывалась нежной и робкой зеленью всходов, к осени незаметно, но неудержимо желтела, а когда кончали свою программу на Як-18, мы уже видели гигантские гурты золотого зерна, свезенного к элеватору.

Курсанты всегда стараются в полетах, да часто и на земле, во всем подражать своему инструктору. Нам хотелось научиться летать так, как летал наш инструктор, пилотировать самолет, как говорится, без сучка и задоринки. Мы работали изо всех сил, но я заметил, что инструктор Гонышев постоянно остается недоволен мною. Я старался как можно правильнее выполнять развороты, точнее рассчитывать и заходить на посадку, четко выполнять фигуры пилотажа, и мне казалось, что летал я, выражаясь на авиационном языке, нормально, во всяком случае, не хуже других. Но Гонышев, ничего конкретного не говоря, все-таки был недоволен.

Только позже, будучи уже летчиком-истребителем, понял я причину его недовольства.

Дело в том, что есть летчики, которые, освоив машину, могут выполнять абсолютно одинаково сотни взлетов и посадок, сотни раз абсолютно идентично уйти на боевой разворот, на петлю, на бочку. У меня этого не получалось. Каждый полет я рассчитывал поновому, по-новому выполнял элементы пилотажа, и, видимо, такое непостоянство, особенно при заходе на посадку, очень не нравилось инструктору.

Мои сверстники уже готовились самостоятельно отправиться в полет, а инструктор от полета к полету становился все мрачнее.

В напряженном курсантском распорядке дня были часы для личных дел, и это были самые трудные часы для меня, когда я оставался один на один со своими невеселыми мыслями.

Однажды, усталый и расстроенный, перед вечерней поверкой я пошел погулять, так как слушать разговоры товарищей в палатке о предстоящих назавтра полетах у меня уже не было сил. В тот вечер было тихо и для здешних мест сравнительно прохладно. Темное небо в россыпях звезд. И меня, как когда-то в детстве, окутало туманом грусти. Мне было жалко себя оттого, что я один со своими неудачами нахожусь здесь, в этих бескрайних казахских краях, среди людей хотя веселых и искренних, по не родных, не близких. А самые дорогие мне люди далеко отсюда, в маленьком тихом домике в селе Полковниково, занимаются своими делами и не знают, как мне тяжело сейчас. Чувство тоски по родительскому дому вдруг охватило меня, и я решил: «Все! К черту авиацию! Отслужу положенные два года в армии и вернусь домой. Поступлю в институт, стану инженером, агрономом или кем угодно - только бы уехать отсюда».

Отец научил меня слушать музыку, любить стихи...

Стало на минутку легче от такого решения, и я хотел было уже пойти, чтобы написать черновик рапорта, как вдруг откуда-то издалека, со стороны нашего клуба, ветер донес тихую, с детства знакомую мелодию Дворжака. Ну конечно, это ведь второй «Славянский танец», который отец любил играть по вечерам, когда усталый возвращался из школы.

Помню, мы с сестренкой затихали, боясь помешать отцу, оборвать легкие движения невесомого смычка. И я отчетливо увидел наш дом, комнату с камельком и полатями, освещенную неярким светом горевшей вполнакала электрической лампочки. В такие вечера, когда нельзя было отцу заниматься со школьными тетрадками, потому что воды нашей речки Бобровки не могли засветить все лампочки села в полный накал, отец доставал из самодельного футляра скрипку и играл...

Я любил такие вечера. Все затихало, и домик наш наполнялся волшебными звуками, которые, казалось, исходили от большой сутуловатой фигуры отца. Мне хотелось, чтобы так было долго-долго. Но наступал момент - и замолкали чарующие мелодии. Отец, тяжело вздохнув, водворял волшебницу на место. Почему он вздыхал, каждый раз кончая свои упражнения, я не знал тогда. Мне казалось, что ему тоже хочется продолжать играть, но время уже позднее, и надо подготовиться к завтрашним урокам в школе. Не знал я тогда, что отец мой учился в Московской консерватории в трудные для нашей страны 30-е годы.

Семейные обстоятельства, смерть моего деда Павла Ивановича, не позволили ему, старшему сыну в семье, продолжать музыкальное образование. Он вернулся в коммуну «Майское утро», одну из первых коммун на Алтае.

Теплый, родной дом вспомнился мне в одно мгновение, захотелось скорее туда, к отцу. Я представил, как открываю дверь. «Кто там? - спрашивает отец, опуская скрипку. - Ты вернулся, сынок? Ты же хотел стать летчиком. Разве ты уже стал им?»

Что же я отвечу ему, открыв дверь родного дома? Скажу, что струсил, что не получается с посадкой?.. «Прежде чем хлопнуть дверью, подумай, как ты будешь вновь стучаться в нее», - вспомнил я пословицу и - не хлопнул дверью школы...

По-моему, почти у каждого человека, овладевающего искусством управления самолетом, бывает такой барьер, преодолев который, он начинает верить в себя, в самолет, вообще в успех. Это можно сравнить со вторым дыханием у бегуна. Кажется, задохнулся человек, вотвот сойдет с дистанции, но пересилил себя, организм перестроился на повышенную нагрузку, и появилось оно, второе дыхание. Снова легко бежит человек.

Таким рубежом для меня было третье упражнение программы. На авиационном языке это значит: взлететь, совершить полет по кругу (а точнее, по прямоугольнику) и приземлиться у посадочного «Т».

Зеленый Як-18 послушно выруливает на старт. Докладываю о готовности к взлету и получаю команду:

- Взлет разрешаю.

- Вас понял, - коротко отвечаю я и еще раз мельком оглядываю приборы и рычаги в кабине. «Стартер» (Стартер - лицо стартового наряда, регулирующего порядок взлетающих самолетов )поднимает белый флажок и указывает им в направлении взлетной полосы.

Увеличиваю обороты двигателя до полных, и мой «як» начал разбег по взлетной дорожке, постепенно набирая силу крыльев.

Из своей кабины инструктор внимательно следит за моими действиями.

Первая часть полета прошла успешно. А вот когда надо было заходить на посадку, сделать расчет, строго выдержать заданную высоту на снижении и планировали - тут у меня получилось довольно нескладно. Плавной, уверенной посадки не вышло. Это я почувствовал и был огорчен таким исходом полета.

- Товарищ инструктор! Разрешите получить замечание - Потом, - коротко бросил в ответ инструктор.

И опять, как обычно, Гонышев достал из кармана кожанки «Беломор», закурил, сделал свои привычные две-три глубокие затяжки и, ничего мне не ответив, пошел к командиру звена капитану Кашину. Говорили они довольно долго и горячо. О чем? Я терялся в догадках и с беспокойством думал: «Не закончится ли на этом мой путь в авиацию?»

Но инструктор и командир звена, видимо, лучше меня знали, что со мной делать, как и чем мне помочь. Сколько таких «альбатросов» прошло через их руки?

Прошел день, другой, а меня в воздух не выпускали. С завистью смотрел я на своих друзей, таких же курсантов, которые летали в зону, потом уверенно и плавно сажали самолеты у посадочных знаков. Спрашивал у одного, второго, третьего, как они определяют расстояние до земли, уточняют расчет, как пользуются сектором газа при заходе на посадку.

Теоретически я сам мог все это прекрасно рассказать, а вот на практике не выходило. В который раз повторял правило из учебника: «Успешность подвода самолета к земле обеспечивается точным расчетом и правильным определением фактического места выравнивания, своевременным принятием окончательного решения на выполнение посадки и своевременным переносом взгляда на землю». Кажется, выучил, зазубрил, а как получится на деле? Что за диковинная штука эта самая «точка выравнивания»! Определишь ее верно будет точный расчет на посадку. Не сумел этого сделать - сядешь с перелетом или недолетом. Да и планируешь на посадку, как по раскаленному железу идешь - никакой уверенности. Кстати, всякий раз надо заново намечать эту «точку». А лучшие приборы в этом случае, как сказал Гонышев, глазомер и интуиция.

Хорошо сделали мои воспитатели, что дали после первой неудачи остыть, осмыслить свои действия. Ведь сгоряча можно было наделать новых, еще более серьезных ошибок. А на посадке они дорого могли обойтись.

Через несколько дней капитан Кашин, очевидно, решил, что хватит мне «остывать».

Утром во время подготовки к полетам он сказал:

- Полетите сегодня со мной. Задание прежнее: взлет, полет по кругу, посадка.

- Слушаюсь! - отвечаю и, чуть ли не обгоняя капитана, спешу к своему зеленому «яку».

На полных оборотах ревет мотор. Строго выдерживая заданное направление, веду самолет па взлет. Движения продуманны, определена их последовательность, но в них еще нет полной уверенности. Смотрю на указатель скорости, беру ручку на себя и чувствую, как нехотя уходит вниз из-под колес земля. С первых полетов у меня возникло ощущение «тяжести» взлетов. И осталось до сих пор. Какие бы машины ни приходилось поднимать в воздух за эти годы - истребители, бомбардировщики или транспортные, я почти физически испытывал эту тяжесть и очень внимательно следил за поведением машины, даже, может быть, более внимательно, чем на посадке.

Капитан зорко следит за моими действиями. Вот он взял управление и спокойно, без слов поправил мою ошибку. Потом по переговорному устройству слышу его голос:

- Смотрите, как надо делать. Следите за приборами. Один за другим он выполняет развороты и выходит в расчетную точку на посадку.

- Запоминайте положение ориентиров, - продолжает капитан. - Отсюда начинайте снижение. Вот эта высота - десять метров, так будет пять, а это два, один. А это вот полметра... Смотрите влево, как положено, и запоминайте. - И над всем летным полем мы проходим на этой высоте.

- Запомнили все? - спрашивает командир звена. - Если все ясно, выполняйте сами полет.

Повторяю заход на посадку, стараюсь, чтобы самолет занимал по отношению к ориентирам то же положение, что и на предыдущем круге. Но вот «як» пошел на планирование; теряя высоту, приближается к земле. Кажется, на этот раз посадку я выполнил лучше.

- Терпимо! - не то осуждающе, не то одобрительно сказал мне на земле капитан Кашин и пригласил к себе Гонышева.

«И хочется им возиться со мной! Не выходит - отчислили бы, да и все. Нет, видно, у меня способностей летных», - думал я.

Но была, по-видимому, охота у моих учителей повозиться со мной. Опять стал летать в своей кабине инструктор Гонышев, вновь стал учить в воздухе искусству управления самолетом. И добился своего. Перешагнул я этот рубеж, это злосчастное третье упражнение, а вскоре начал летать самостоятельно.

Истинное наслаждение получали мы от полетов в зону, где учились выполнять фигуры сложного и высшего пилотажа. Возвращались с полетов в казарму усталые, но счастливые, потому что с каждым полетом в зону все сильнее чувствовали свою власть над машиной, с каждым полетом утверждались все более в воздушном океане. Пожалуй, в этот период я почувствовал, что авиация - моя избранница, единственная и любимая на всю жизнь.

Незадолго до этого мне попался томик Дмитрия Фурманова. Был в той книге рассказ «Летчик Тихон Жаров». «Свежий воздух щекочет ноздри; чем выше, тем легче и глубже вздыхает грудь; все шире, все необъятней перед глазами раскидываются голубые бездонные просторы... На светлые - черные полосы, на черные - светлые пятна поделилась земля; там гомон, грохот, шум, движенье... А здесь... такая безграничная тишина, такая чистая, светлая пустота, ненарушимый покой...

Какой простор! Какая воля! Теперь бы летать все выше и выше в зенит, летать за планетой, минуя планеты, летать по миру... Велика твоя воля, человек, пронзительна мысль, в восхищение приводит, восторги родит твое мастерство, твой труд, твои победы, но ты победил миллионы тайн, а миллионы миллионов еще стоят перед тобою загадками. Но нет той тайны, которую не переборет человеческий труд... Пройдут века, и меж планетами будут люди носиться так же легко и свободно, как носятся ныне они меж горами, по морям и океанам...»

Эти строки из рассказа запомнились больше всего, наверное, потому, что были они созвучны моей торжествующей радости.

Фантазия, как всегда, устремлялась в будущее. Но мог ли я предполагать тогда, что уже совсем недалеко время, которое въявь приблизит самую дерзкую мечту человечества штурм космоса!

Курсантская жизнь, как и студенческая, разнообразна и интересна. Мы жили общей с родной страной жизнью, близко к сердцу принимали все события на земле. Старались осмыслить все то, что происходило на международной арене. Каждый успех, одержанный в нашей стране и в странах социалистического содружества, радовал нас, потому что это были успехи наших родителей, наших сверстников, которые своим созидательным трудом создавали славу нашей Родине, мирный, труд которых мы готовились оберегать и защищать.

В библиотеке скоро не осталось ни одной интересной книги, которую бы мы не прочитали. Пушкин и Лев Толстой, Лермонтов и Чехов, Горький и Маяковский, Шолохов и Фадеев, Твардовский и Леонов, Симонов и Полевой и многие другие писатели и поэты учили нас понимать жизнь, видеть ее во всех проявлениях. Они обогащали наши молодые души, расширяли наши представления о добре и зле, учили видеть и понимать прекрасное.

Интересы наши становились шире, а духовный мир богаче.

Шел трудовой 1954 год. Страна жила большими событиями. Мы постигали глубину и мудрость, смелость замыслов Коммунистической партии. Видели, как по зову партии в наши кустанайские края устремился шумливый поток молодых людей, энтузиастов освоения целины, как многовековая тишина степей оглашается мощным гулом могучих тракторов.

Вот вернулись самолеты из дальней зоны, зарулили на стоянку. Мы стоим возле командира эскадрильи капитана Губина, который пристально изучает карту района полетов.

- Еще один ориентир появился в степи. - Он называет номер квадрата и приказывает нанести в нем населенный пункт. - Пока тут только палатки, но скоро будут и дома. Совхоз будет, - поясняет командир.

Так на наших глазах карты пополнялись новыми ориентирами.

Незаметно подошло время первого отпуска, и я засобирался в село Полковниково. Какой предпочесть транспорт? Лететь, конечно!

Я никогда не перестаю восхищаться удивительными картинами, открывающимися взору воздушного путешественника. Никогда, кажется, не налюбуюсь причудливой живописью природы - небесным и земным пейзажем, даже если летаю над малонаселенными районами.

Особенно интересно стало летать с развитием трансконтинентальной авиации, когда за несколько часов полета проплываешь над морями, океанами, над странами и целыми континентами. Летишь высоко. И какая-то щемящая грусть охватывает все существо, когда удается различить причудливые изгибы речек, прямые стрелы шоссейных дорог, соединивших, точно артерии, населенные пункты.

Поднятый над землей человек убеждается, что даже деревенские поселения, будь они из бревен или из глины, имеют строгие геометрические формы. Это относится и к развалинам Древнего Рима, и к современным городам-машинам, и к моему родному далекому селу Полковниково па Алтае.

Детские впечатления глубоки. На всю жизнь остаются в памяти места наших мальчишеских игр, любимые игрушки, особенно если они сделаны руками родителей. И эти впечатления детства живут в нас всю жизнь, с ними связан образ Родины не в собирательном, а в конкретном его выражении.

Думаю, что каждому человеку в течение жизни хочется побывать в местах, где прошло его детство, где он возмужал и откуда пошел по большой дороге жизни...

Зовется эта речушка Бобровкой, и течет она недалеко от нашего села. Вода в ней чистая, прозрачная, берега так поросли ивняком, что местами Бобровка совсем скрывается в его зеленых туннелях. А там, где расступается зеленая ограда, к воде выбегают песчаные плесы.

В таких местах мелко, дно твердое, а у самой воды лежат валуны. За день камни нагреваются, и, когда скроется солнце за облаками или налетит свежий ветер, на этих валунах, накупавшись до «гусиной кожи», мы любили греться. Ляжешь на камень, как на грелку, живот чуть согреешь, холодок пробежит по спине, а солнце все еще где-то плутает в облаках. Потом перевернешься на валун спиной...

Надоест вертеться на круглом камне, согреешься - и снова плюхаешься в воду, Стаи пескарей - врассыпную. Но куда им деться, когда в ту же минуту с гиканьем шлепается в речку вся наша ватага...

Сибирь, Алтайский край...

Убежден, что среди самых красивейших, самобытных мест земного шара эта земля по красоте своей занимает не последнее место. Леса здесь богаты дичью, реки - рыбой, луга неповторимым разнообразием цветов. Почти черное по ночам небо в мириадах ярких, сверкающих звезд. Зимы - суровые, с метелями и вьюгами, весны - быстрые, как горные потоки. Осень живописна и щедра дарами алтайской земли.

Не знаю почему, но осень все-таки милее мне, чем весна и даже лето. Раньше, когда я учился в школе, мне говорили, что я просто подражаю в этом отношении Пушкину. Я возражал, но бездоказательно, потому что не мог объяснить (да и не очень чувствовал) неясную грусть, особое спокойствие, которое приходит ко мне с наступлением этой удивительной поры жизни земли.

Я не согласен с теми, кто говорит, что осень грустная пора. Разве вечер после хорошего трудового дня наводит на вас грусть?

Для природы, для милых березок, для ярких кленов сень - это тот же вечер. Прошел, отшумел длинный осень - лето, и теперь, осенью, природа подводит итог своим деяниям:

много ли орехов уродилось, достаточно ли грибов было в лукошках у заядлых грибников и просто любителей-новичков, все ли красоты были показаны людям, отдыхавшим в воскресенье и выходные дни у нее в объятиях? И, судя по яркости уборов лесов и полян, они довольны итогами своего дня, теперь можно немного отдохнуть перед сумерками - дождями и спокойно идти спать в длинную зиму - ночь. Прекрасное, радостное время, когда видишь результаты трудов своих!

...И живут в прекрасном этом краю спокойные и смелые, уважающие друг друга, любящие жизнь и свою землю люди. Это - моя Родина.

Звезды... Я думаю о них часто, но хочу оговориться. Звезды наши, алтайские, видимо, такие же, как и звезды, горящие по ночам в Техасе или Генуе. Но почему-то журналисты и писатели эту деталь моих воспоминаний о родном крае превращают чуть ли не в знамение того, что мне на роду было написано стать космонавтом. Скажу откровенно: мальчишкой я даже не мечтал стать летчиком. Я просто подолгу и с увлечением рассматривал искрящиеся холодным светом дальние и близкие звезды. Смотрел па них, наверное, так же, как с восхищением рассматривают непостижимую Галактику миллионы парнишек в Америке, Франции и Африке.

Помню, в 1941 году меня потрясло небывалое в наших краях северное сияние. До сих пор не могу забыть фантастическую красоту горящего всеми цветами радуги неба. Но никогда не мечтал я стать исследователем Арктики, где полярное сияние - неотъемлемая деталь суровой романтики. А если бы стал им да еще вдруг прославился, то наверняка друзьяжурналисты назвали бы это небывалое сияние днем рождения знаменитого полярника...

Было же все проще, так, как бывает в жизни. Первое свое путешествие в двадцать километров я совершил, по словам отца, вместе с родителями на телеге из родильного дома.

Путешествие это я проделал «инкогнито», так как имени еще не имел. Помог повстречавшийся на пути колхозный конюх Степан Железников. Поздравив родителей с сыном, он удивился, что я еще безыменный.

Перед домом родители посовещались. Мать предложила назвать меня Виктором. Но побаивались моего деда. «Тот мог хмыкнуть, - вспоминает отец, - и сказать: Сидор, Аниподист или Захар - теперь не ко времени, но и Виктор - какое-то разбойничье имя». У деда характер был с перцем. Кто-то произнес имя «Герман». Такое было в семье учителя А.

М. Топорова. Так, в память о нем, и назвали меня.

Наша семья: папа Степан Павлович, мама Александра Михайловна, сестра Земфира Отчий дом с ранних лет вспоминается отчетливо. Стоял он у самой дороги, как все дома в нашем селе. Четыре больших тополя (в моей памяти они остались такими) росли под окнами. Отец посадил их, когда приехал учительствовать в Полковниково. Высокое крыльцо, просторные сени и две большие комнаты: в одной русская печь и полати, в другой стояли кровати и был камелек.

Зимними вечерами отец любил собирать всю семью за столом. Отец и мать обсуждали дела минувшего дня. Сестренку Земфиру укладывали спать. Меня же, как старшего, не гнали без надобности в кровать - я сам знал свое время.

Отец относился ко мне как к равному. Шел ли разговор о школе или о предстоящей лекции в сельском клубе, он всегда говорил так, будто и я тоже принимаю участие в их «взрослых делах». Я любил эти вечера, хотя многого и не понимал из разговоров родителей.

Но сознание того, что я равноправный член семьи, наполняло меня чувством гордости и, главное, ответственности.

- Сегодня не пришел в школу Николай. Ребята говорят - заболел. А ему нельзя пропускать уроки, - горевал отец. - Ты, Гера, отнеси завтра с утра его матери эту тетрадь.

Пусть Николай ошибки в своем диктанте посмотрит. Передашь тетрадь тете Даше, скажешь, чтобы ко мне зашла. Может, врача нужно вызвать из района...

- Отнесу...

- А у тебя как прошел день? - так же по-деловому спрашивал он меня.

- Играли с Юркой, с ребятами... Лыжи бы мне, папа...

- Сделаем!

Иногда я думал: зачем мне отец такие поручения дает? Ведь, например, тетю Дашу, работающую в школе уборщицей, он первым увидит задолго до звонка, но просьба отца для меня была святой, и я уже жил одной мыслью - как бы завтра не проспать и выполнить это ответственное задание. Много позднее я понял, как бывает важно, когда руководитель простым вопросом «А как ваше мнение?» поднимает настроение коллектива, ответственность за порученное дело, поднимает человека в его собственных глазах, пробуждает творчество, хотя для себя руководитель, может быть, уже принял решение.

Разговор отца с матерью продолжается, я краем глаза слежу за ходиками, понимая, что они отмахивают последние минуты моего времени, гоню надвигающуюся дремоту и стараюсь чинно сидеть за столом - вдруг отцу еще в чем-то понадобится моя помощь...

Помнится, в один из таких зимних вечеров кончилась снежная вьюга и стало кругом както особенно тихо. Только ходики громко тикали. Отец неторопливо разговаривал с матерью.

Сквозь рваные черные тучи на землю проскальзывал лунный свет, деревья и сугробы отбрасывали фиолетовые, будто чернильные, тени. И тени эти то темнели, то светлели, то исчезали совсем.

Я внимательно наблюдал за их игрой, а отец взял скрипку - и в комнате разлились звуки грустного романса. Мне казалось, что тени скользят по сугробам в такт музыке, а смычок своими легкими движениями дирижирует ими. Стало вокруг таинственно... И вдруг я увидел, как, приближаясь к нашему дому, не то идет, не то летит над сугробами человеческая фигура.

Я в ужасе закричал, заплакал. Разобравшись, в чем дело, отец спокойно, но твердо сказал:

- Одевайся, сын!

Я упирался. Он же набросил на плечи свое пальто и вышел в сени.

- Я жду, - послышался его голос. Преодолевая страх, осторожно переступил порог... Отец уже стоял посреди двора. Стоял, высоко подняв голову, любуясь присмиревшей природой.

На меня он будто внимания не обращал.

Я оглянулся. Никого нет. До отца шагов десять - пятнадцать. Отец молчит. Жутковато.

- Папа... - тихо позвал я.

- Что стоишь? Иди сюда, - отозвался он. Я подошел.

- Следы от наших ног видишь на снегу?

- А где же того человека следы?..

Замирая от скрипа снега под ногами, я потоптался вокруг отца, оглядывая наши следы и ровные, чистые, как искрящийся нафталин, волны сугроба. Никаких других следов не было.

- Здесь никто не проходил, Гера, - сказал он. - Это тени от деревьев тебя напугали. Отец повернулся и пошел к дому:

- Идем спать, сынок.

Я бросился было за ним вдогонку, но, поборов страх, стараясь не спешить, подошел к окнам и еще раз осмотрел наметенные сугробы снега. Когда окончательно убедился, что здесь никого не было, вернулся домой. Отец как ни в чем не бывало разговаривал с матерью о чем-то совершенно постороннем.

С тех пор я не помню случая, чтобы вот так, без всякой причины, напугался. В минуты надвигающейся опасностн, еще мальчишкой, прежде всего старался осмыслить, понять - что же там, за темным «окном» страха? Мне, конечно, как и всякому, не чужд страх, но с того дня я стал учиться владеть собой и перебарывать это неприятное чувство.

Отец и в детские годы, и теперь остается авторитетным и любимым человеком. Став взрослым, я понял, откуда у отца такая преданность родному краю, такое тон кое понимание ребячьих душ, их забав и бед. Он вырос здесь же. На таких же речных камнях грелась ватага его сверстников.

Вместе со своим отцом - моим дедом - он построил не одну избу в селе. За такими же партами, за которыми учились и мы, прочел первый букварь.

Сын крестьянина-бедняка, он в годы Советской власти стал педагогом. Преподавал русский язык и литературу, неплохо рисовал, любил музыку, играл на скрипке. Отец был организатором кружков самодеятельности учителей и колхозников нашего села, которые с успехом выступали в колхозных бригадах, в соседних селах и даже па районных смотрах художественной самодеятельности. Отец сам мастерил мне игрушки, помогал разбираться в несложных мальчишеских проблемах, терпеливо и настойчиво воспитывал во мне уважение к людям, к семье, товарищищам, труду. Мне кажется по сей день: все, что есть лучшего во мне, - от отца.

Вот только не сбылась его мечта - сделать меня музыкантом. Отец страстно любит и хорошо понимает музыку. Он стремился частичку этой своей любви, своего восхищения чудесной гармонией звуков привить мне с детства. В ту пору трудно было из нашего села попасть в оперу или концерт симфонической музыки. Отец поступил просто. Он купил патефон и набор пластинок. И в нашей избе зазвучала музыка Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского, Чайковского, Глинки. Учить играть меня на скрипке отец начал сразу же после того, как вернулся с войны. Но я был ленивым учеником, да и к скрипке душа не лежала. Поэтому вплоть до девятого класса мало-мальски заметных успехов я не сделал и был очень обрадован, когда весной сломал левую руку - теперь отец не заставлял меня больше заниматься. Сейчас я с грустью пишу об этом, потому что считаю большим недостатком воспитания неумение обращаться с каким-нибудь музыкальным инструментом.

Музыкантом я не стал. Дальше барабана, на котором я играл в школьном оркестре, дело не пошло, но я благодарен отцу за то, что он все-таки сумел посеять во мне ростки чувства прекрасного, рождаемого настоящей музыкой.

Мама... Ласковая и доверчивая... Неустанно в заботах и работе, она полностью доверила отцу наше воспитание. И старался никогда не обидеть ее шалостью или непослушанием, но думаю, что у меня это не всегда получалось.

...В памяти остался поздний вечер. Отец уходил на фронт. Тяжело оставлял он дом. В тот день мать встала еще до рассвета и хлопотала по хозяйству, стараясь чем-нибудь занять себя.

Отец собирался медленно, деловито.

- Ну, мать, пора...

- На войну бегом не бегают. Не торопись, - сказал приехавший на проводы дед Михайло Растянуть время до бесконечности нельзя, и наступило все-таки это «пора».

Взвалив на плечи котомку, набитую домашней снедью, отец пошел к двери. У меня замерло сердце. Неужто вот так и уйдет?

- Да посидим на дорогу-то... - сквозь слезы сказала мать.

Все молча, по русскому обычаю, сели. Прошла секунда, другая. Отец резко встал.

- Сын, - позвал он. Я подошел.

- Вот так, - спокойно, будто раздумывая над чем-то самым обыденным, проговорил отец, - на войну ухожу, сынок...

Я поднял на отца глаза. Чисто выбритый, стройный, подтянутый, он чуть-чуть грустно смотрел на меня. На его подбородке заметил царапину. «Бритвой нечаянно резанул», мелькнуло у меня.

- Ты слушай мать, помогай по хозяйству. В общем, оставайся мужчиной в доме. Понял?

Я мотнул головой. Понял. Хотя понял тогда только одно - отец уходит. И уходит надолго, навстречу большой опасности.

Ласково опустилась его ладонь на мою голову, потрепала вихры. Потом, спокойно шагнув через порог, отец вышел. Я метнулся за ним.

- Останься, сынок, - попросила мать.

Я остался и долго смотрел вслед уходившему отцу, пока все провожающие не скрылись за поворотом нашей улицы.

Сидеть одному стало невмоготу, я выбежал на улицу и лег в густую, мягкую траву. Там я пролежал до ночи, рассматривая до боли в глазах мерцающие звезды. И, наверное, в тот поздний вечер впервые думал, думал долго, серьезно, как думают взрослые...

Маме было трудно. Я хотя и «остался мужчиной в доме», но пользы от меня по причине возраста было мало, а на руках у мамы была совсем крохотная моя сестренка Земфира.

Поэтому в один из дней к нашему дому подъехали две брички и, погрузив нехитрые пожитки, мы поехали в «Майское утро».

Дом деда, в котором поселилась наша семья, был срублен еще коммунарами и стоял на краю деревни среди высоких старых берез. Сразу за оградой начинался лес, полный ягод, грибов и всякой живности...

Дед Михайло затосковал по куреву, потому что в нашу «кооперацию», как называли у нас магазин, все реже стали привозить папиросы и махорку. Перешли на самосад, и в мои обязанности вошло приготовление этого зелья. На самодельном резаке раз в неделю я готовил деду мешочек, туго набивая его измельченными табачными стеблями и листьями.

Это был настоящий самосад, от которого, как говорила бабушка, мухи дохли в избе.

Бумаги для курева тоже не было, а тех немногих газет, приходивших в село не очень-то регулярно, даже при экономном расходовании хватало на три-четыре дня, то есть дед курил почти беспрерывно, часто сворачивая очередную самокрутку, когда в мундштуке тлел еще окурок.

Как-то я увидел на подоконнике книгу, которую дед Михайло читал несколько вечеров подряд, присев поближе к лампе. На малиновом фоне обложки большие серые печатные буквы: «Рожденные бурей». Теперь же от книги остались только корочки - все листы были аккуратно вырваны.

Прошло немного дней, и все стало ясно. После переезда библиотека отца была свалена на чердаке. Выбрав очередную книжку, дед добросовестно ее прочитывал от корки до корки, а прочитанное выдирал по листу и скручивал из них цигарки. Будто стыдясь этого, он отрывал листы, когда в избе никого не было. А на подоконнике росла стопка аккуратно сложенных переплетов...

Однажды вечером дед спустился с чердака с новой «добычей». На этот раз он нес под мышкой толстенный том. «Этого хватит надолго», - подумал я. Но мои расчеты не оправдались. Переплеты разных книжек и брошюр росли на подоконнике, а дед все листал здоровенный том, так и не вырвав из него ни одной страницы. Помню, я клеил что-то и попытался было использовать книгу как пресс.

- Положи на место, - строго сказал дед. - Ты, парень, этой книгой не балуй. Это тебе не сказки и побасенки. Это, внук, Карла Маркса сочинение, ка-пи-тал ума и опыта человеческого...

Я никогда не забуду, как почти в семьдесят лет мой дед, бывший партизан, участник войны против Колчака, распознал «капитал ума и опыта человеческого» в трудах К. Маркса, как по ночам читал и перечитывал страницы его «Капитала»...

Когда последних лошадей в селе забрали в обозы воинских частей, дед стал приучать к упряжке колхозных коров. Делал он это мастерски. Часто на такие объезды брал и меня.

Впустую мы не ездили и каждый раз старались захватить попутную кладь.

Посадит меня дед поверх воза, сам с вожжами рядом идет и, не знаю почему, но всегда, погоняя корову, поет одну и ту же песню - «Я на горку шла». Или сыплет прибаутками.

Перевалив какой-нибудь косогор, дед давал корове отдохнуть.

- Слезай, - командовал он. И нередко тут же на дороге устраивал занятия по арифметике.

- Скажи-ка ты мне, внучек, - начинал он с хитрым видом, - было у купца двадцать пять копеек. Восемь он истратил на сукно, семь на ленты, четыре отдал в долг знакомому, а сам, видя, что деньжонок маловато, занял у дружка одиннадцать копеек...

Решив в уме нехитрую дедовскую задачу, я отвечал. Довольный дед командовал:

- Теперь поехали...

Иногда дед предавался воспоминаниям...

- Видишь, Гера, вон ту просеку? По ней мы перевозили избы из Журавлихи в наше село.

А у той вон рощи пост наш сторожевой держали. Время такое было, что без ружья мы с тобой не поехали бы даже в седле, не то что на возу.