«В.И.Бакштановский, Ю.В.Согомонов ЭТОС СРЕДНЕГО КЛАССА : Нормативная модель и отечественные реалии Научно-публицистическая монография Под редакцией Г.С.Батыгина и Н.Н.Карнаухова Тюмень 2000 ББК 87.715.4 Б 199 В.И. ...»

Тюменский государственный нефтегазовый университет

Научно-исследовательский институт прикладной этики

_

В.И.Бакштановский, Ю.В.Согомонов

ЭТОС СРЕДНЕГО КЛАССА :

Нормативная модель

и отечественные реалии

Научно-публицистическая монография

Под редакцией

Г.С.Батыгина и Н.Н.Карнаухова Тюмень 2000 ББК 87.715.4 Б 199 В.И. Бакштановский, Ю.В. Согомонов. Этос среднего класса: Нормативная модель и отечественные реалии. Научно-публицистическая монография / Под редакцией Г.С. Батыгина и Н.Н. Карнаухова. – Тюмень: Центр прикладной этики;

НИИ прикладной этики ТюмГНГУ, 2000. – 272 с.

В книге излагаются результаты исследования этоса среднего класса как одного из феноменов российской модернизации и важнейшего ориентира выхода из постсоветского кризиса идентичности. Идеалы, ценности и “правила игры” среднего класса способны вдохновить не только либерально ориентированный слой населения, принявший идею успеха, но и другие слои общества. В этом случае появятся основания говорить уже о доктрине национального успеха. В то же время культивирование этоса среднего класса способно противостоять отказу от ценностей рыночной экономики и демократии.

Авторы опираются на результаты проведенного теоретического анализа, а также на материалы экспертных опросов и этико-социологических исследований, проведенных Центром прикладной этики и НИИ прикладной этики в последние годы.

Монография может быть использована в качестве учебного пособия для спецкурса по теме “Этос среднего класса”.

Редактор выпуска И.А. Иванова. Оригинал-макет И.В. Бакштановской.

Художник М.М. Гардубей. В подготовке выпуска участвовали: М.В. Богданова, Н.В. Попова, А.П. Тюменцева.

ISBN 5-89543-003- © Бакштановский В.И., Согомонов Ю.В. 2000.

Подписано в печать 25.03.2000. Формат 62х90/16. Гарнитура Arial Cyr. Усл.печ.л. 17. Печать офсетная. Тираж 500 экз.

Заказ № Цена договорная. Отпечатано с готовых диапозитивов в ИПП “Тюмень” 625002. Тюмень, ул. Осипенко, 81.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение. Дороги, которые мы выбираем...

1. Актуально ли исследование и культивирование этоса среднего класса в ситуации российского системного кризиса?

2. “В начале было Слово”...

Этосное “измерение” образа среднего класса как ориентир выбора цели исследования

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1. Базовые этические понятия 1.1. Феномен морали: интерпретационная версия

1.2. Социокультурная динамика нормативно-ценностных систем

1.3. Понятие этоса

1.4. Возможности применения общей характеристики этоса к исследованию нормативно-ценностных систем

Глава 2. Теоретико-прикладная модель этоса среднего класса 2.1. Предварительные замечания о нормативной модели................. 2.2. “Будь лицом и уважай других в качестве лиц”: Основания “прописки” в средний класс. Теоретическое рассуждение........... 2.3. Основания “прописки” в средний класс.

Аналитический обзор экспертных суждений

Глава 3. Миссия среднего класса 3.1. Прескриптивный подход

3.2. Становящийся российский средний класс как субъект трансформации нормативно-ценностных систем

3.3. Этосный подход как способ критики среднего класса..................

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 4. Принятие этоса среднего класса как проблема морального выбора 4.1. Самоидентификация со средним классом: автоматизм традиции или “переусвоение” моральной системы?

4.2. Самоидентификация со средним классом.

Аналитический обзор эксперных суждений

Глава 5. Феномен срединной культуры в этосе среднего класса 5.1. Средний класс в этнонациональном орнаменте:

проблема срединности в русской ментальности

5.2. Не стыдно ли быть “средним”?

Аналитический обзор экспертных суждений

Глава 6. Атрибуция этоса среднего класса 6.1. Стремление к достижению и неадаптивный потенциал “срединного человека”

6.2. Рациональность

6.3. Индивидуализм

6.4. Роковой вопрос о “буржуазности и обуржуазивании”................. 6.4.1. Средний класс и буржуазный этос: “Духовная буржуазность” в свете критики радикальной и взвешенной

6.4.2. Аналитический обзор экспертных суждений

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 7. Этос успеха: между моделью “выживания” и моделью “агрессивно-циничного” успеха 7.1. Доктрина успеха для среднего класса:

концепт и контуры исследовательской программы

7.2. Какой успех мы выбираем.

Аналитический обзор экспертных суждений

7.3. Успешные профессионалы и аутсайдеры.

Аналитический обзор экспертных суждений

Глава 8. Этос профессионализма: между призванием и имморальной самодостаточностью 8.1. Апология и критика ценности профессионализма

8.2. Профессионализм: самодостаточная ценность?

Аналитический обзор экспертных суждений

Глава 9. Этос дела: между своеволием 9.1. Игры, в которые играют профессионалы.

Профессионалы, которые играют в игры

9.2. Правила, которые мы выбираем.

Аналитический обзор экспертных суждений

Глава 10. Дух и правила игры человека среднего класса 10.1. Специфика “вхождения” интеллигенции в средний класс

10.2. Культивирование ценностей среднего класса в образовательной деятельности.

Анализ автобиографических интервью

10.3. Между моделями “служение профессии” и “жизнь за счет профессии”.

Аналитический обзор экспертных суждений

Послесловие

1. Актуально ли исследование и культивирование этоса среднего класса в ситуации российского системного кризиса?

Современная Россия претерпевает интенсивные модернизационные изменения. Не вдаваясь в оценку хода и промежуточных результатов российской модернизации, не анализируя специфику типа этой модернизации (“опаздывающая”, “догоняющая”, “патримониальная”, “односторонняя”, “неполная” и т.д.), констатируем лишь, что соответствующий процесс не только “пошел”, но и, при всех своих противоречиях, отражающих особенности переходного периода, стал необратимым. Не в фаталистическом, а в экзистенциальном смысле.

Можно сколь угодно долго мысленно экспериментировать, пытаясь найти “особый путь” России и т.д., но невозможно преодолеть императивность исторической логики, которая не тождественна одномерному прогрессизму, подчинению человеческой деятельности некой, стоящей над ней, необходимости, закономерности.

Другое дело, что предстоит еще и принять неотвратимость такого выбора, понять, насколько в наших силах проявить культуру майевтики в отношении процесса формирования российского среднего класса.

Логика модернизационных процессов обусловливает значимость роли среднего класса в российском обществе. В каком-то смысле – если таким процессам можно приписать телеологические характеристики – становление, консолидацию, онтологическое укоренение среднего класса можно считать целью модернизации.

Актуальность исследования и культивирования феномена с еще непривычным названием “этос среднего класса” определяется прежде всего неотложной необходимостью поиска выхода из кризиса идентичности, имеющего в модернизирующейся России общесоциальный, См., например: Федотова В.Г. Модернизация “другой” Европы. М.:

ИФАН, 1997; Поляков Л.В. Путь России в современность: модернизация как деархаизация. М.: ИФАН,1998; Кара-Мурза А.А. Как возможна Россия? // Библиотека либерального консерватизма. М., 1999.

Первичный подход авторов к этой теме см. в кн.: Эстафета поколений: Индивидуальные биографии жизненного пути выпускников и коллективная биография вуза // Ведомости. Вып. 12, специальный / Под ред. В.И. Бакштановского и Н.Н. Карнаухова. Тюмень: НИИ ПЭ, 1998.

С.163-184. См. также: В.И. Бакштановский, Ю.В. Согомонов. Мидл этос: введение в проблематику среднего класса // Ведомости. Вып.14 / Под ред. В.И. Бакштановского и Н.Н. Карнаухова. Тюмень: НИИ ПЭ, 1999. С. 53-96.

социально-групповой и индивидуальный масштабы. На наш взгляд, идея культивирования этоса среднего класса выступает одним из ориентиров новой самоидентификации как для общества в целом, так и для отдельных социальных групп и, тем более, для множества индивидов, осознающих естественную связь попытки понять “куда идет Россия?” с попыткой выстраивания своей жизненной стратегии, личного биографического проекта в столь противоречивой ситуации перехода.

Нет смысла специально доказывать, что переживаемый Россией кризис не исчерпывается финансовым, экономическим, политическим аспектами, что у этого кризиса есть системное основание, роль которого играет кризис духовно-нравственный, мировоззренческий, социокультурный. Наиболее отчетливо смыслоопределяющее основание системного кризиса проявляется в кризисе веры в идеалы и ценности реформ. Диагноз “кризис надежд” приобрел характерную метафорическую формулу: «общенародная тоска на глазах становится национальной идеей со знаком “минус”». Иначе говоря, речь идет не просто о вере/неверии в правильность инструментальной части реформаторского проекта - избранной после августа 1991 года “дороги к Храму”, и, таким образом, в адекватность применяемых для движения по этому пути средств и соответствующих результатов. Кризисность современной ситуации во многом связана с разочарованием в ценностно-смысловой ориентации реформаторского проекта, т.е. с утратой и элитой, и массами веры в правильность выбора самого “Храма”.

Однако особенность нашей сегодняшней ситуации в том, что, с одной стороны, все более заметны иррациональные реакции на ценностно-ориентационный кризис – духовная депрессия, связанная с крахом иллюзий о скорейшей победе дела реформирования страны, с неоправдавшимися надеждами и сверхожиданиями, доминирует над рациональным скептицизмом по поводу дальнейших перспектив либеральной доктрины модернизации. С другой стороны, сам стиль идейной ситуации наших дней, которую иногда называют новой “переоценкой ценностей” (причем не просто экономических, политических, идеоМы полагаем, что этот вопрос не снимается при всей остроте иронии по поводу “метафоры пути и шествия” как в массовом, так и научном сознании: «Люди, приученные в советское время думать, что мы не просто живем, а “идем” (к коммунизму), в первые годы реформ все просили сказать, куда мы движемся теперь. Без метафор организованного, коллективного шествия даже ученые не мыслили себе рассуждение о действительности. Как память о тех годах осталось название симпозиума “Куда идет Россия?”». Левинсон А.А. Метафоры пути и шествия в массовом сознании россиян. // Куда идет Россия?.. Общее и особенное в современном развитии. М., 1997. С. 308.

Драгунский Д.В. Проект-91 и сопротивление стиля // Полис. 1998. №6.

С.7.

логических ценностей, но и системы духовно-нравственных ориентиров общества), характеризуется тем, что вольно или невольно ускоряемая “переоценка” такого рода придает борьбе идей в обществе “маятниковый” характер.

Прозвучали суждения о том, что Россия сегодня - это уже не привычный витязь на вполне узнаваемом перекрестке дорог, ибо перед современным “витязем” открывается лишь бездорожье. Но, возможно, рационально интерпретируемое перепутье лишь отдалилось из-за временного бездорожья? Возможно, сегодня российский витязь уже не может оставаться лишь читателем вариативного прогноза на придорожном камне-указателе, и его задача – стать писателем-проектировщиком такого прогноза?

Представляется, что столь необходимый в такой ситуации духовно-нравственного кризиса рациональный подход к новой “переоценке ценностей”, к определению возможных, необходимых, целесообразных и, непременно, достойных решений, предполагает активизацию поиска и культивирования таких ценностей и норм, которые, с одной стороны, способны противостоять доминировавшей в период радикально-либеральной стратегии реформ агрессивно-циничной парадигме идеи успеха, с другой - не утерять потенциал этически полноценной идеи успеха, не заменить ее, поддаваясь маятниковой инерции, некоей “этикой бедности”, а то “этикой новых бедных”. Идеалы и ценности ответственной этики успеха призваны вдохновить и либерально ориентированный слой населения, и средне-средний, и низший слои среднего класса. В этом случае можно будет говорить уже о доктрине национального успеха. В то же время эти идеалы и ценности, вдохновляя слои среднего класса энтузиазмом, должны противостоять заметной тенденции уклонения от ориентации на ценности рыночной экономики и демократические ценности.

Вопреки весьма распространенному мнению о “гибели среднего класса России” после августовского (1998) кризиса, в послекризисной ситуации, которую, возможно, пора и определять иначе, введя иной отчет, исследование и культивирование этоса среднего класса стали еще более актуальными. И это не парадокс, хотя мы не только сохраняем поставленный в нашей первой публикации на эту тему диагноз о порождении системным кризисом упаднических настроений, паники по поводу перспектив среднего класса (газетные заголовки типа “Мидл умер”, “Эпитафия среднему классу, которого у нас не было” и т.п.), но и отмечаем появление капитулянтских настроений (“Среднего класса у Бакштановский В.И, Согомонов Ю.В., Чурилов В.А. Российская идея успеха: введение в гуманитарную экспертизу. Научно-публицистический доклад // Этика успеха: Вестник исследователей, консультантов и ЛПР. Вып. 10, специальный. Тюмень-Москва, 1997.

См. сноску 1.

нас нет и, похоже, не будет еще долго”).

Одним из свидетельств для уточненного диагноза может послужить послеавгустовская интерпретация в СМИ результатов проекта Фонда Карнеги о бедности. Так, журналист “Новых известий” Е. Яковлева писала: «Если начало прошлого года было отмечено особым интересом к среднему классу, то начало нынешнего - как раз к бедным людям. Повлияло, конечно, 17 августа. Кроме всем известных “новых русских” в России появились еще одни “новые” - новые бедные. К ним обычно социологи относят молодых и среднего возраста людей с хорошим образованием, потерявших статус и достаток, но сохранивших идеалы зажиточной жизни, - оборонщиков, учителей, врачей...».

Другое свидетельство - рассказ обозревателя “Московских новостей”: “что-то происходит с людьми, еще год назад с азартом пробивающими себе дорогу”. Сегодня же некоторые из них принимают решение не соблазняться успехом и уходят в добровольное аутсайдерство.

Пытаясь понять их мотивы, автор предполагает: “Новый вариант социальной защищенности - когда у тебя никто ничего не может отнять, потому что у тебя ничего нет”. Уходят в аутсайдерство “со вкусом и удовольствием”, уходят “играючи”: “В одну игру поиграли, настало время другой”.

Бедность: альтернативные подходы к определению и измерению:

Коллективная монография. - М.,1998.

Яковлева Елена. Семнадцать признаков российской бедности // Новые известия. 1992. 19 января.

Карсанова Е.К. Месяц кончается март... // Московские новости. 1999.

№ 12.

Прокомментируем проблему намеренного уклонения от активности с точки зрения иной мотивации - определенного морального выбора как следствия отказа принимать широко практикуемые “правила игры” агрессивно-циничной стратегии успеха. Рассуждая о причинах ухода из активной профессиональной деятельности ряда ведущих представителей культуры и искусства, критик Дмитрий Быков отмечает: “Когда художнику создают ситуацию, в которой он ради своего выживания обязан отращивать клыки и приучаться к каннибализму, - художник самоустраняется. Посмотрите на количество людей, вытесненных нашим временем на обочину существования, людей замкнувшихся, отошедших от дел и потерявших интерес ко всему - и вы увидите, что не астенический синдром поразил их и не усталость, и не высокомерие, а обычная неспособность переломить свою природу. Чем играть в такие игры - лучше впасть в спячку....Наше время - время выходов из игры, когда участие снова позорно, а неучастие почетно. Когда профессионализм, талант и сострадание становятся главными условиями проигрыша” (Быков Дмитрий. Отсчет утопленников // Новая газета. 1999. № 28).

Однако собственно дух становящегося среднего класса – не во многом полууродливой формы существования этого класса в постсоветской России: “ложного среднего класса”, “олигархической прислуги”, “назначенного среднего класса”, “класса, которого не было”, – предполагает иную реакцию на кризисную ситуацию. В этом смысле характерна позиция еженедельника “Версии”, главный редактор которого Артем Боровик обратился к читателям первого из обновленных номеров как к субъектам именно среднего класса. «Дело не в терминах, но мы действительно хотим делать газету для среднего класса и о среднем классе. Для тех, кого кризис задел больнее других....Российский мидл потерял в зарплате, оказался на грани безработицы, понял, что его обманули. “Среднего класса в России больше нет!” - заговорили вокруг... Кто тогда мы - люди, начавшие свое, пусть небольшое, дело, студенты, директора, компьютерщики, брокеры, учителя и врачи? Не важно, сколько мы зарабатываем, не важно, ездим в метро или на подержанных иномарках. Важно: ощущаем ли мы себя способными самостоятельно изменить жизнь, начать все сначала, чувствуем ли именно свою, а не чью-то ответственность за себя, за семью, за страну; извините за пафос».

Итак, именно в кризисной ситуации появилась возможность противостоять соблазну бегства от “этики успеха” к “этике бедности” (не смешивать эту последнюю с мировой тенденцией к настроениям неоаскетизма) либо к “добровольному аутсайдерству”. Возможность, заключающаяся в культивировании этики “средних русских”, этоса среднего класса.

2. “В начале было Слово”...

Этосное “измерение” образа среднего класса как ориентир выбора цели исследования На международной конференции “Формирование среднего класса в посткоммунистической России” в Москве Е.Т. Гайдар почти по-андроповски сказал, что мы многого не знаем о российском среднем Ионин Л.Г. Перспективы среднего класса в России // Internationale politik. 1998. № 9,10.

“Считается, что события 17 августа разрушили едва-едва народившийся средний класс, - пишет Д.Драгунский. - Наш средний класс нельзя было разрушить по самой простой причине: его в России не было....Не говоря худого слова о каждом отдельном человеке, добившемся благосостояния в годы российского финансового праздника, надо твердо сказать - к среднему классу эти счастливцы не имеют никакого отношения. Все они - дети одной аферы. Другое дело, что далеко не все, кому привалило счастье, воровали и вообще нарушали закон.

Просто они оказались поблизости от больших денег. Пирог делят крошки летят ”. Драгунский Д. Страх-99 // Новая газета. 1999. № 12.

классе. Автор имел в виду такие затруднения в изучении среднего класса, как уклонение от налогов, что снижает качество статистики, сложности сравнения уровня доходов российского среднего класса со средним классом в развитых странах и т.п. И, конечно, был в этом прав. Имел ли он в виду, что мы многого не знаем о среднем классе прежде всего потому, что мало озабочены духовной, ценностно-ориентационной стороной его жизнедеятельности, т.е. не уровнем и даже не качеством жизни, а ее смыслом? Вряд ли. А от такого ответа многое зависит.

Если выделять средний класс лишь по уровню материальных достижений людей, вполне можно обстоятельно рассуждать о такой тенденции, как его частичная трансформация после августовского кризиса в класс “новых бедных”. Иное дело, если выделять средний класс, действительно задетый кризисом больнее других, по его этосу, духу и “правилам игры”. Как мы знаем, в этом случае акцентируется уже не только и не столько уровень дохода, а шкала ценностей, занимающая срединное положение между полярными шкалами элиты и “низов” (а не просто “бедных” и “богатых” ), особое внимание обращается на мировоззрение и самоощущение человека. Человека, который полагается в этой жизни прежде всего на самого себя, который способен, оберегая в целом близкий ему жизненный порядок, самостоятельно изменить свою жизнь, принять ответственность и за себя, и за семью, и за страну (еще и извиняясь, как мы помним, при этих словах за пафос). При таком подходе уже не так и просто рассуждать об автоматическом “переходе” человека среднего класса в класс “новых бедГайдар Е.Т. Вступительное слово // Средний класс России. Проблемы и перспективы. М.: Институт экономических проблем переходного периода, 1998. С.11.

Ср.: “...Серьезное научное изучение процессов, связанных с развитием среднего класса в России, затруднено в силу... несовершенства действующей налоговой системы, поскольку у нас большая часть реальных доходов выплачивается в формах, позволяющих уклоняться от уплаты налогов, и это серьезно мешает оценить качество всей статистики оплаты труда и статистики доходов...” (А.Михайлов в статье “Middle class в переводе на русский” // Открытая политика. 1998. № 5).

Г.Ашин пишет: «...Думается, что для современной российской политической системы полезны не крайности элитизма или эгалитаризма, но демократический оптимум в отношении “элита - масса”, где “буфером” и одной из опор стабильности выступает именно средний класс».

(Ашин Г. Элита, средний класс: поиск демократического оптимума // Средний класс России. Проблемы и перспективы. М.: Институт экономических проблем переходного периода, 1998. С. 171).

См.: Носкович. Указ. соч.

ных” только из-за изменения уровня дохода.

Экскурс в практику применения понятия “средний класс” поможет нам осмыслить контекст, в котором предстоит пребывать этосному подходу к пониманию природы среднего класса. В научной литературе предложено несколько классификаций самого понятия “средний класс”. Так, В.В. Радаев выделил по критерию “простое-сложное” семь теоретических определений среднего класса. Первое из них, по мнению автора, самое простое, имеет в своей основе критерий среднего –для данного конкретного общества – уровня текущих доходов. Второе определение добавляет к первому еще один критерий – стандартный имущественный набор. В основе третьего определения – критерий обладания мелкой собственностью на средства производства, руководство мелкой фирмой с личным трудовым участием ее владельца. Это определение охватывает малых предпринимателей и самостоятельных работников, которых называют “старым средним классом”. Четвертый критерий – уровень образования и профессиональная квалификация.

В этом случае к среднему классу причисляются специалисты с высшим образованием (“профессионалы”), называемые в противоположность мелкой буржуазии “новым средним классом”. Пятое определение относится к “белым воротничкам”, к т.н. “нижнему среднему классу” – здесь критерием являются условия и характер труда. Следующее определение в качестве критерия выбирает – кроме перечисленных выше экономических и профессиональных критериев – совокупность рыночных, трудовых и статусных позиций, и в состав среднего класса в данном случае причисляются люди, противостоящие и элитарным, и нижним слоям по стилю жизни, социальным связям, оценке собственных карьерных перспектив и будущего своих детей, степени индивидуализма и автономии действий. Седьмое определение связано с уровнем престижа, устанавливаемым либо саморанжированием, либо общественным мнением. В этом случае выделяют и “верхний средний”, и “нижний средний” слои среднего класса.

Обратим внимание на вывод автора: “Ответы на вопрос о том, сформировались уже средние слои в России или нет, и каковы их возВ нашем противопоставлении проявлены полюса диапазона образов среднего класса. При этом анализ показывает, что позиции исследователей оказываются ближе к тому или иному полюсу во многом в зависимости от своей научной дисциплины - экономической, социологической, культурологической и т.д. Более автономны в этом плане авторы публикаций в СМИ.

Радаев В.В. Социальная стратификация, или как подходить к проблеме социального расслоения: статья четвертая цикла “экономическая социология” // Российский экономический журнал. 1994. № 11. С.85-92;

его же: Экономическая социология. Курс лекций. М.: Аспект Пресс, 1997. С. 229-232.

можные масштабы, - чуть ли не целиком зависят от выбора критерия оценки”. Дело, однако, в том, какой смысл вкладывается в выбор того или другого критерия среднего класса, какими целями – социальными, политическими, культурными – нагружен тот или другой смысл.

По мнению того же автора, вкладываемый в то или иное определение смысл понятия зависит от уровня его сложности. Так, свой собственный вопрос о том, “кто же сегодня приглашается” в средний класс, В.В. Радаев в работе с характерным названием “Формирование мифа о среднем классе посткоммунистической России” комментирует следующим образом: ”Если речь идет о слоях со средним уровнем дохода и средним уровнем материальной обеспеченности, то все сводится к счетно-статистическим операциям и на высокую идею не тянет”. Оставляя обстоятельный ответ на вопрос о том, на какую же высокую идею “не тянет” такой упрощенный подход для главы о миссии среднего класса, скажем здесь, что упрощенно-материалистический подход не “тянет” ни на одну идею, но может быть использован во имя идей прямо противоположных.

Другая классификация принадлежит Т.И. Заславской и Р.Г. Громовой. В основе классификации - функции среднего класса в обществе. С точки зрения авторов, по этому основанию в литературе можно выделить четыре характеристики средних классов развитых обществ Запада. Первая характеристика: “Средний класс - это совокупность социальных групп, занимающих промежуточную позицию между верхами Радаев В.В. Экономическая социология. С. 232.

Радаев В.В. Формирование мифа о среднем классе в посткоммунистической России // Средний класс России. Проблемы и перспективы.

М.: Институт экономических проблем переходного периода, 1998. С.23.

Считаем целесообразным привести выразительную реплику Л.Гордона по поводу роли статистических расчетов. “В чем я не вполне согласен с В.Радаевым, так это с пренебрежительной ноткой в отношении статистических расчетов, которые, дескать, в конце концов - техническая проблема. Я думаю, что это не так. Дедуктивно-теоретические построения на основании статистических расчетов принципиально важны и нужны“ (Гордон Л. К вопросу о методах исследования социальной стратификации // Средний класс России. Проблемы и перспективы. М.:

Институт экономических проблем переходного периода, 1998. С.37).

Г.Г.Дилигенский напоминает, что “средние слои в Германии в угрожаемой им социально-экономической ситуации были базой фашизма.

И у нас мелкие, а отчасти и средние предприниматели очень часто выражают настроения, которые ничего общего с поддержкой не только власти, но и вообще цивилизованного рыночного реформирования не имеют”. См.: Дилигенский Г. Методологические аспекты изучения среднего класса // Средний класс России. Проблемы и перспективы. М.: Институт экономических проблем переходного периода, 1998. С. 45.

и низами общества, и выполняющая в силу этого интерактивную функцию своего рода социального медиатора”. По второй характеристике “средний класс – это сравнительно высокообеспеченная часть общества, владеющая собственностью, обеспечивающей личную экономическую независимость, свободу выбора поля деятельности и проч. Высокое качество и современный стиль жизни, удовлетворенность настоящим, уверенность в будущем обусловливают заинтересованность среднего класса в сохранении социального порядка, придавая ему функцию социального стабилизатора общества”. Третья характеристика: “Средний класс - это элемент социальной структуры, сосредоточивающий в своих рядах наиболее квалифицированные кадры общества, отличающиеся высоким профессионализмом, значительным деятельностным потенциалом, гражданской активностью. Отсюда - высокий социальный престиж среднего класса и выполняемая им функция агента технологического и социально-экономического прогресса”.

Наконец, четвертая характеристика исходит из того, что “в высокоразвитых западных странах средние классы, составляющие большинство населения, выступают основными носителями, с одной стороны, общественных интересов, а с другой, национальной культуры, т.е. свойственных соответствующим обществам ценностей, норм, образцов поведения, стилей жизни и проч. Распространяя образцы собственной культуры на выше и ниже стоящие слои общества, средний класс выступает в роли культурного интегратора общества”.

Еще один опыт классификации определений среднего класса берет за основу то или иное понимание субъекта этого класса. По мнению А.Ю. Чепуренко, первый из такого типа подходов заключается в том, что средний класс отождествляется со средними слоями и рассматривается как “сугубо статистическое понятие”. Второй подход, согласно автору, заключается в том, что под средним классом понимается прежде всего малое предпринимательство и близкие к нему группы. Основанием для сторонников такого подхода является парадигма догоняющей цивилизации, и они полагают, что российское общество “проходит (должно пройти) стадию классического индустриального общества; поэтому основные характеристики этого общества так или иначе связаны со специфическим характером собственности на средства производства и стратегиями поведения, в основе которых – стремление к прибыли, деньгам как мерилу успеха”. Для сторонников третьего подхода характерен акцент на новый “средний класс” как субъект постиндустриального общества. При этом, отмечает автор, «в Заславская Т.И, Громова Р.Г. К вопросу о “среднем классе” российского общества // Мир России. 1998. № 4. С. 6-7.

Чепуренко А.Ю. Средний класс в российском обществе: критерии выделения, социальные особенности // Средний класс в современном российском обществе. М.: РОССПЭН, ОНИИСиНП, 1999. С. 8.

центре внимания оказываются главным образом интеллектуалы, обладатели дорогостоящего “человеческого капитала”». При этом в основе поведенческой стратегии человека “нового среднего класса” лежит “новая рациональность” – “стремление не к деньгам и материальному благополучию самому по себе (оно рассматривается как нечто саморазумеющееся), а к самореализации через процесс-инновации и продукт-инновации”.

К размышлениям о “старом” и “новом среднем” классе обратимся в нашей работе несколько позже, а сейчас попытаемся проанализировать распространенные определения среднего класса по такому основанию, как удаление того или иного образа среднего класса от “экономоцентристского”, “материалистического”, “объективистского” подхода в сторону подхода “аксиологического” - чтобы зафиксировать в процессе этого движения “точки роста” для выработки этосного подхода.

С точки зрения последнего – менее всего продуктивны представления о среднем классе по критерию уровня дохода. Более продвинуты определения, выходящие за рамки такого “экономического материализма” за счет совмещения ряда характеристик среднего класса: “Во-первых, достойный уровень доходов; во-вторых, владение солидной недвижимостью, обеспечивающее относительную свободу и независимость, наличие собственного “дела”; в-третьих, высокое профессиональное образование и квалификация; в-четвертых, относительная удовлетворенность статусом, умеренный политический консерватизм, заинтересованность в поддержании социального порядка и устойчивости; и, наконец, субъективная идентификация со средним классом“. Еще более значимо стремление “добавить” к критерию достаточно высоких доходов и “человеческие характеристики”, относя к среднему классу людей, которые “сумели не растеряться в новых социально-экономических условиях”, смогли “добиться надежного общественного положения своим трудом”. Людей, которые “живут своей профессией”, у которых есть “свое дело в жизни” и им “есть что терять”, людей, которых при разных идеологических установках объединяет “неприятие радикализма, разного рода социальных экспериментов, приверженность эволюционным формам развития общества”.

Там же. С.9.

Среди публикаций, отстаивающих доминирующую роль этого критерия, выделим характерную уже своим названием статью: Лепехин В.А Убедите голодного в его принадлежности к среднему классу... // Общественные науки и современнность. 1999. № 2.

Заславская Т., Громова Р. Несколько соображений о среднем слое России // Средний класс России. Проблемы и перспективы. М.: Институт экономических проблем переходного периода, 1998. С.12.

Черномырдин В. Какое лицо у НДР // Век. 1999. № 16.

“Добавлять” можно многое и разное. Один из таких “наборов” выглядит следующим образом: выделяя средний класс (в его западной ипостаси) как социальную группу “более или менее преуспевших в жизни людей”, автор наряду с критерием “определенный уровень доходов, образования” добавляет и “стандарты социального поведения, духовных ценностей, этических норм, облегчающих соместную жизнь в цивилизованном обществе”.

“Добавляют” не только исследователи, но и авторы статей в СМИ. Здесь мы находим и характеристику людей среднего класса – тех, кто в жизни полагается в основном на себя, и акценты на присущий этому классу стиль жизни, причем для одних авторов этот стиль, известный по западным эталонам, мало реален в наших обстоятельствах, а для других – стиль не связывается напрямую с уровнем дохода.

В первом случае отмечается, что наш средний класс не разрушен августа, ибо в России его “и не было”. Не было слоя людей, для которых характерен устоявшийся образ жизни “положительного человека”, про которого говорят, что он – “средоточие национальных добродетелей”: “хорошего семьянина, усердного работника, честного налогоплательщика, доброго прихожанина, лояльного гражданина”. Не было потому, что “наши трудящиеся слишком бедны, чтобы называться средним классом”.

Во втором случае подчеркивается, что “наши специалисты по переводу с английского всех без разбору методик и показателей утверждают, что среднего класса у нас нет, ссылаясь на низкий уровень доходов. Но средний класс – это не уровень дохода, а стиль жизни”, – пишет Е. Бунимович в статье с характерным названием “Средний класс, которого нет, который есть. Так и живем”. Цитируя заявление:“Прошу уменьшить на 50% плату за образование дочери в связи с низким доходом семьи. Отец – профессор МГУ, мать – сотрудник НИИ”, Е. Бунимович отмечает: “Наверное, по показателю дохода на семью тот профессор – люмпен, а торгующая бананами на углу и обвешивающая каждого второго тетка – это middlе class. Но на самом-то деле все иначе!”.

Последний тезис весьма интересен, ибо более других нас привлекают подходы, стремящиеся не просто включить в “фоторобот” среднего класса “и то, и другое, и третье”, но поднимающиеся над “материализмом” в понимании природы среднего класса таким образом, чтобы поставить духовные характеристики человека этого класса на первое место. Например, тезис: “Средний класс – сперва психология, а Гонтмахер Е.Ш. Интервью журналу Б.О.О.С. 1997. № 3. С. 7.

Драгунский Д. Страх-99 // Новая газета. 1999. № 12.

Бунимович Евгений. Средний класс, которого нет, который есть. Так и живем // Новая газета. 1997. № 46.

затем уже материя”. Расшифровывая тезис, его автор говорит, что «“средний класс” – отнюдь не материальное понятие и даже не класс.

Это псевдоним бессклассового общества. Не того, которое хотели построить коммунисты и где все уравнены экономически. Но такого, которое не желает состоять из классов, определяемых экономически и политически. “Средний класс” растворяет в себе касты, сословия, “прослойки”». Именно в этом смысле «“Средний класс” – сперва психология, а затем уже материя».

При этом автор полагает важным отметить, что определенная психология оказывается первичной по отношению к материи, и “средний класс” вырабатывает определенный стиль жизни: «Душевное устроение среднего класса в его эталонной, “западной” форме во многом противоположно душевному устроению “среднего класса”, выросшего на развалинах коммунизма».

В научной литературе также появились суждения, весьма близкие к предлагаемому нами этосному подходу. Так, по мнению Г.С. Батыгина, “само существование среднего класса как функционального элемента современного общественного устройства предполагает не столько его срединное или модальное положение в статусной стратификации и распределении доходов, сколько особое умонастроение – ориентацию на сохранение как своего нынешнего положения, так и социальных порядков, придающих этому умонастроению смысл и значимость....Можно предположить, что differentia specifica среднего класса заключается не в социальном положении, а в этосе, который воспроизводит данное социальное положение....Итак, средний класс – это ценностная позиция. Ценностями здесь являются само сохранение середины, осознание своей жизненной задачи – умение ценить сегодняшний день и не приносить его в жертву дню завтрашнему. Идеология или стратегия “мало-помалу” – это и есть идеология и стратегия среднего класса”.

С точки зрения А.Ю. Чепуренко, уровень текущего личного дохода или душевого потребления и его динамика служат всего лишь косвенным признаком отнесения к среднему классу, как к дореформенному, так и к постсоветскому. “Эти показатели важны, но они не достаточны. Достаточными критериями могут быть, скорее, основополагающие ценности, мотивация экономической и социальной активности, жизненные стратегии, выполнение определенных социальных функций”.

Кротов Я. Под сенью баобаба. Эпитафия среднему классу, которого у нас не было. // Общая газета. 1998. 16 сентября.

Батыгин Г.С. Этос середины // Ведомости. Вып.14 / Под ред.

В.И. Бакштановского и Н.Н. Карнаухова. Тюмень: НИИ ПЭ, 1999.С.105.

Чепуренко А.Ю. Средний класс в российском обществе: критерии выделения, социальные особенности. С.10.

Мы еще вернемся к анализу подходов в понимании природы среднего класса, а сейчас напомним, что, допустив телеологическую позицию, мы предположили следующее: логика российской модернизации позволяет считать становление, консолидацию, онтологическое укоренение среднего класса целью модернизации. Но так как само по себе признание этой цели не означает автоматического единства в представлениях о природе этого феномена, об ориентирах его саморегуляции и формирования, более того, анализ научной литературы, материалов СМИ, политических программ показывает необходимость (и возможность!) преодоления гравитации объективистского подхода, исходящего из “очевидного” приоритета “материалистического измерения” феномена среднего класса, мы полагаем продуктивным подход к проблеме соотношения объективной и субъективной сторон феномена среднего класса с позиций принципа комплементарности, а в его рамках - акцентирование роли этоса, “духа” и “правил игры”, среднего класса.

Фиксируя метафорическую трактовку слово “класс” в словосочетании “средний класс”, мы видим, что социально-структурные описания как бы отступают на второй план: становление российского среднего класса осуществляется на основе изменений его культурных, нравственных характеристик. Более того, эти характеристики не просто “сопровождают” объективные изменения, “подытоживают” их, но выполняют определяющую функцию, мотивируя и ориентируя данный процесс. “Базис” и “надстройка” меняют здесь привычную конфигурацию.

Именно в этом смысле “В начале было Слово...”.

В свою очередь, чтобы ядром исследовательской стратегии стало “этосное измерение” проблемы среднего класса, необходимо хотя бы предварительно выделить направления этого “измерения”.

Во-первых, следует критически осмыслить широко распространенное представление о том, что практика становления среднего класса в современной России, показывая неодновременность (гетерохронность) становления разных индикаторов этого феномена (доход, престиж, статус и т.п.), с необходимостью подталкивала авторов еще недавно декларированных госпрограмм к выводу о том, что моральный индикатор приходит (придет) последним, выступая следствием материальных индикаторов. Однако, на наш взгляд, мораль здесь - скорее предпосылка, чем следствие.

Во-вторых, необходимо выделить не арифметический, не социологический (“средние доходы”, “средний престиж”...), а собственно моральный аспект феномена “человек середины”. Каковы его признаки?

Добродетели, понимаемые через аристотелевскую меру? Сохранение средней позиции во всех решениях и поступках? Умеренность в реализации мотивации достижения? Балансирование всей жизненной стратегии по принципу “устойчивого развития”? Не закрывая перечень, отметим, что в этом направлении предстоит провести специализированный исследовательский поиск.

В-третьих, необходимость более глубокого понимания моральной природы идеи успеха, являющейся одной из ценностно-ориентирующих доминант, мотивирующих стремление субъекта “войти” в средний класс. Прежде всего понимания (критического!) негативных последствий освоения этой идеи “новыми русскими”, трактовавшими ее в духе “рыночного дарвинизма”, безудержного потребительства, избравшими (вольно или невольно) в качестве методов достижения успеха методы даже не ХIХ, а ХVIII века, фактически противопоставившими такие признаки успеха, как “деньги, статус, слава”, - с одной стороны, и трудовую этику, мораль профессионального призвания - с другой.

Речь идет о поиске понимания, в котором удалось бы сочетать ориентацию на ценность успеха и задачу сохранения и приумножения человеческого достоинства.

В-четвертых, исследователям, “вождям”, “акушерам” и “воспитателям” среднего класса не удастся уклониться от необходимости понимания т.н. “буржуазных” особенностей этоса этого класса. Речь идет не только о роли ценностей жизненного, профессионального, делового успеха и т.п., но и о смысложизненных ценностях, манерах и стиле жизни, об “антигероической” ценности частной жизни, ценностях повседневности и т.п. Без понимания природы столь важных для бывших советских профессионалов, интеллигенции новых отношений между моральными требованиями – и реальностью, интеллигентностью – и “мещанскими” ценностями, без осознания необходимости переоценки конфликта образов жизни “Сокола” и “Ужа” и т.д. можно ли помочь носителям ценностей советского квазисреднего класса безболезненно войти в постсоветскую ситуацию?

Хотя сам термин “буржуазность” практически исчез из социологического словаря, он остается в обиходе обыденных речевых практик и этико-эстетических исследований.

1.1. Феномен морали : интерпретационная версия Обсуждение проблем этоса среднего класса неизбежно предполагает анализ природы морального феномена. Задавая вопрос “Что такое мораль?”, мы волей-неволей вовлекаемся в сложную интригу научного свойства, в долгую историю теоретического поиска ответа на него. Только со стороны кажется, будто нет на свете более легкого вопроса и лишь закоренелым спорщикам не под силу заручиться общим согласием относительно предмета спора. Кажется, будто такой консенсус достигается на платформе самоочевидных, едва ли не азбучных прописей. Между тем еще двести лет тому назад Д.Дидро предупреждал: “Нет более очевидной и простой науки для несведущего, чем мораль; нет более трудной и темной науки, чем она же для ученого”. Почти в тех же словах данное предупреждение воспроизвел А. Шопенгауэр. В своей фундаментальной работе по анализу понятия морали О.Г. Дробницкий не без огорчения признавался, что если читатель ожидал получить в итоге его исследования полную, исчерпывающую и логически строгую дефиницию морали, то его ждет разочарование.

Мы не ставим задачу показать здесь всю драматургию теоретического поиска в его историческом разрезе, но, вместе с тем, и не можем отказаться от попытки выработать более согласованную систему понятий и представлений о моральном феномене: как известно, операции с самоочевидными (к тому же возникшими чаще всего на чисто семантической основе) или же с "размытыми" понятиями оказываются продуктивными только до определенных пределов. Итак, представим эскизно развитие базовых представлений о моральном феномене.

В этической литературе последних предперестроечных десятилетий сложилось, как известно, несколько методологически хорошо продуманных и достаточно подкрепленных фактуально точек зрения на природу и специфику морали. Обычно в обзорах выделяли пятьшесть, а то и более таких теоретических позиций, но не все они были в полной мере самостоятельными, так или иначе примыкая к двум осевым концепциям, которые, в свою очередь, восходили к кантианской или гегелевской традиции. Первая может быть названа (конечно, условно) историко-генетической, функциональной, а вторая – историко-системной, структурной. В обиходе они нередко определялись как “позиция О.Г. Дробницкого” и “позиция А.И. Титаренко”. Хотя, конечно, справедливее было бы акцентировать не просто фамилии авторов, а Дробницкий О.Г. Понятие морали. М.: Наука, 1974. С.375.

целые школы, "плеяды" исследователей, разделявших и развивавших по своим мировоззренческим пристрастиям и методологическим предпочтениям данные концепции, а также демонстрировавших их как профессиональному, так и массовому читателю.

Историко-генетическая концепция природы морали нацелена на выявление предельно общих, и в этом смысле родовых, признаков морального феномена. Исследовательские результаты обретаются здесь в процессе сопоставительного анализа всех видов регулятивной активности (экономической, организационно-административной, политикоправовой, по обычаю). Тем самым мораль сразу же зачислялась по ведомству социальных регулятивов и потому рассматривалась как разновидность общественной дисциплины, как форма или "линия" социального контроля.

При этом от всех других регулятивов она отличается не столько содержанием или же формой, но и особым способом согласования интересов, методом осуществления требований общественной дисциплины. Эти регулятивы оказываются не только специфичными по функциям и предметным областям (сферам и видам человеческой деятельности), но и различаются ступенькой, которую они занимают в иерархической лестнице социальных регуляторов. Морали отводится самая верхняя ступень – общество как бы отдает "на откуп" духовно развитой личности право самой выбирать для себя то, что ему, обществу (а также макрообщностям, которые могут рассматриваться как творцы морали), оказывается необходимым по историческому счету, вручая ей всю полноту возможной на данной ступени свободы (а стало быть, и ответственности), подстраховывая ее поступки лишь корректирующим и суггестирующим воздействием общественного мнения.

Данные характеристики природы морали позволяют нам попытаться предложить определение этого феномена как безынституционального механизма регуляции массового общения людей в макрообщностях и во всей социально-организованной жизнедеятельности в целом. Такой регулятивный механизм предполагает суверенность субъекта выбора поступков и всей линии поведения, что оказывается как предпосылкой исторического бытия морали, так и отдаленным результатом ее существования. Непосредственной волепринуждающей инстанцией служат нравственные убеждения (совесть, нравственное чувство, добрая воля) и идеальные, то есть духовные, неформальные санкции общественного мнения. Эти санкции представляют собой стихийные или же известным образом организованные реакции социальной среды на поведение личности и образ ее мыслей, на акции целых групп. Санкции – суть апробации и осуждения, поощрения и наказания, выражения морального признания или же отказа в нем.

В рамках данной концепции долженствование противопоставляется всем иным соображениям (утилитарно-прагматическим, пруденциальным, идеологическим). Моральными признаются только совершенно бескорыстные мотивы, которые, к сожалению, недостаточно подвергаются последующему ценностному анализу (необходимому, например, для решения проблем так называемой смешанной мотивации, "бескорыстной недоброжелательности" и эгоцентризма, нравственной оправданности личного интереса и наслаждения, противоречий альтруистическо-индивидуалистической мотивации, мотивации при осмыслении исторической роли зла, обсуждаемой в теориях Б. Мандевиля, А. Смита, Г.В. Гегеля и др.).

Достижения исследований, ориентированных на историко-генетическую концепцию, хорошо известны отечественной научной общественности. Вместе с тем критика обнаруживает в ней и слабозащищенные пункты. Так, больше внимания в ней уделяется изучению индивидуального, чем общественного морального сознания; описывая процедуру морального способа регуляции поведения, данная концепция оставляет в тени ряд вопросов принципиальной важности: как, каким образом у действующего лица возникает стремление к нравственному образу жизни, совершенствованию, стремление к бескорыстным поступкам, как при этом происходит "креация" и развитие самих требований общественной дисциплины? Вообще практическая деятельность по отношению к морали оказывается чем-то внешним, не более чем приложением самоценных сил долженствования. Неудивительно, что данная концепция вынуждена преувеличивать различия социального и индивидуального, общественного и личного, пруденциального и ценностного.

Обратимся теперь к историко-системной модели. Мораль в ней рассматривается как уникальный способ духовно-практического освоения мира человеком, совершаемого в логико-рефлексивной, эмоциональной и подсознательной формах. Такое освоение происходит с помощью дихотомического восприятия всей социальной реальности путем квалификации ее фрагментов как добра и зла. Определение морали производится исходя из нее самой, а не так, как в первой концепции, где она определяется через внеморальные моменты. В историко-системной интерпретации морали упор производится на сближение, сочленение и совпадение социального и индивидуального, общественного и личного, утилитарно-прагматического (и даже праксиологического) и собственно ценностного. Духовно-практическое освоение мира означает, с одной стороны, утверждение "человеческого" в социуме, а с другой – утверждение общественной сущности человека путем нравственной социализации, а стало быть, и путем нравственного воспитания как сердцевины всякого воспитания (в этом смысле человек находится вне общества, и он "воспитывает" общество не в меньшей См., например, Титаренко А.И. Структуры нравственного сознания:

Опыт этико-философского исследования. М.: Мысль, 1974; Марксистская этика. М.: Политиздат, 1986.

степени, чем общество "воспитывает" его самого). Иначе говоря, обосновывается идея непривнесенности морали в индивидуальное, ее имманентности человеку как существу общественному. Становится очевидным, что вторая модель исключает представление о морали как только форме общественного сознания. Она проводит линию на признание морали стороной, свойством единой человеческой жизнедеятельности, а также составным элементом духовно-практического "производства человека". В фундаментальном разрезе она уже не просто "отражает" действительность, но и проникает в нее в качестве сквозного элемента общественной практики.

Отсюда один шаг до признания за моралью свойства быть независимой переменной общесоциальной детерминации, "причиной самой себя” (Б. Спиноза, М. Мамардашвили), что позволяет преодолеть экономическую “монополию”. Эти эвристически существенные положения могут быть обесценены, если мораль просто-напросто отождествить с материальной практикой, не с духовно-практическим, а с предметно-практическим освоением мира. Отношение между практической и духовной сторонами морали не имеет каузально-генетического характера, не может быть определено в рамках категориальной пары "первичное-вторичное". Такой подход, наконец, позволяет истолковать деятельность и как "производство" ценностей, которое лишь в определенных исторических ситуациях морального отчуждения выступает как процесс производства извне навязываемых предписаний и оценок (хотя до конца такая ситуация не может быть, на наш взгляд, преодолена).

Каждая из представленных выше концепций природы и сущности морального феномена далеко не исчерпала своих потенций, и – в том нет сомнений – им еще предстоит совершить новые усилия для их реализации. Прежде всего для того, чтобы преодолеть некоторую исследовательскую "дремоту", воцарившуюся в этике. Вполне возможно, что такой прорыв произойдет в результате успешного синтезирования описанных выше моделей, пусть даже не на паритетных началах, а лишь в процессе субординации концепций в качестве двух уровней познания морального феномена. Есть все основания полагать, что А.А. Гусейнов и Р.Г. Апресян порознь и вместе существенно продвинулись по пути использования указанных потенций историко-генетической и историко-системной концепций морали, выявив возможности их синтеза за счет развития идейного потенциала каждой концепции, а не за счет малоэффективного метода "ослабления крайностей".

См.: Гусейнов А.А. Обоснование морали как проблема // Мораль и рациональность. М., 1996; Апресян Р.Г. Идея морали и основные нормативно-этические программы. М., 1995; Гусейнов А.А., Апресян Р.Г.

Этика: учебник. М.: Гардарика, 1998.

Из переводных работ см.: Рорти А. Царь Соломон и простолюдин: проМы полагаем перспективными несколько иные подходы в познании морального феномена. Первый из них связан с преодолением разделения морали на "подлинную", сущностную, онтологическую, "высокую" и – "неподлинную", зыбкую, функциональную, "низкую", что присуще романтическому воззрению на нравственную жизнь. Метод конституирования "подлинной" морали у романтиков воспроизводит веками отшлифованную манеру моральной догматики. Теоретику эта манера вменяет в обязанность раньше всего уяснить тайну сущности человека. И затем, руководствуясь обретенной на этом тернистом пути Истиной, раскрыть сущность "подлинной", "высокой" морали. С разреженных высот абстрактных истин производится придирчивый "смотр" земной практики межличностных и внутриличностных отношений грешного человечества. "Хорошая" практика решительно отсекается от "дурной", а вместе с тем сознание моральное – от сознания утилитарного, пруденциального. Первое – всегда и везде предписывает альтруистическое бескорыстное поведение, верность тому интересу, который признается за "родовой", "общественный", "коллективный".

Подобная “операция по расчленению” открывает довольно мрачную истину – в большинстве случаев несовпадение "подлинной" морали с моралью практикуемой. На деле человек не может быть ни последовательным эгоистом, ни безудержным альтруистом, он то устремлялся навстречу наслаждениям, то идет к целям, ввергающим его в пучину бедствий и мучений. Иногда он с готовностью принимал их, а чаще всего горько проклинал судьбу. Был то сластолюбцем, то мучеником – не столько за идею, за веру, сколько "просто так". Рвался к богатству, власти, почету, услугам или же ревностно исполнял свой долг – в меру его понимания. Попеременно был и палачом, и жертвой, творцом и безынициативным исполнителем чужой воли, героем и жалким соглашателем.

Исторические формы морали уводили человека в сторону от "совершенного" образца моральности, который столь удачно сложился в голове теоретика-идеолога. И это предопределяло вынесение теоретиком безжалостного вердикта: не соответствует история сущности человека и "подлинной" морали. Необходим был – по мнению данного теоретика – трансисторический бросок или же признание истории всего лишь "предысторией", после которой "подлинная" мораль, наконец-то, станет практической и люди возьмутся за ум, примутся жить, скажем, по моральному кодексу “строителей чего-нибудь". Исполнение велений такого кодекса доставит человека в безопасную гавань социального благополучия, путь в которую обозначен навигационными огнями "подлинной" морали. Что же касается морали "неподлинной", то она в блема согласования конфликтных моральных интуиций // Вопросы философии. 1994. №6; Хеффе О. Политика, право, справедливость. М., 1994; Ролз Джон. Теория справедливости. Новосибирск, 1995.

конечном счете оказывается жалкой тенью, подобием морали и, скорее всего, лишь респектабельным выражением аморализма. Зло, пороки, несчастья объяснялись "превратными толкованиями" (по саркастическому выражению М.Е. Салтыкова-Щедрина) сущности "истинной" морали, которой приходилось до поры, до времени ютиться где-то на задворках истории, воплощаясь в поступках "святых", страстотерпцев, людей не от мира сего. Так было и так будет вплоть до того момента, пока "истинную" мораль не выведут на историческую авансцену философские откровения теоретика "светлого будущего". Скажем, в виде морали обитателя коммунистического "завтра", последователя идеологии чучхе и т.п.

Согласимся, что метод моральной догматики отражает некоторые реальные моменты функционирования морали, хотя и делает это в абстрактном виде. Действительно, существуют известные различия между моралью благоразумия, повседневности, непосредственной социальной полезности (наличной социальности) и моралью подвига, подвижничества, раскованности, творчества. Истории нравственности присущи противоречия между идеалом и реальными нравами, идеальной этикой и этосом, между универсальным эталоном моральности и должным в рамках конкретного бытия социума. Неизбежное противоречие между моралью прокламируемой и моралью практикуемой способно в ряде случаев превращаться в пропасть, создавая ситуации морального кризиса и торжества массового лицемерия.

Но в целом метод догматики проявляет полное бессилие, когда ему предстоит установить связи между целями жизнедеятельности людей и ее моральной регуляцией. Методологическая амуниция романтизма оказывается слабо приспособленной к ситуации морального отчуждения, когда мотивы поведения людей черпаются одновременно из "грязной", "торгашеской" практики и из сферы "абсолютно самостоятельных идей", когда рушится согласованность моральных обязательств человека и гражданина, когда несовместимыми оказываются целесообразность и моральность поведения, когда рост аморализма в определенном смысле становится чуть ли не предпосылкой нравственного развития общества в целом (то, что выше именовалось исторической ролью зла). В такой ситуации гораздо легче в сектантском упоении вообще отрицать нравственное развитие, нежели признавать его "коварную" относительность и тягостную противоречивость, совместимость с некоторыми кризисными процессами, даже с утратами и тупиковыми отклонениями в духовном развитии человечества, с инволюцией нравов, с патосом как отрицанием того или иного этоса (о чем будет сказано в дальнейшем).

С обсуждаемой проблемой противопоставления "истинной", "подлинной" морали и морали "неподлинной", псевдоморали и т.п. тесно связана другая, не менее сложная проблема: как при объяснении, интерпретации феномена морали избежать прегрешений односторонности, которые мы называем гиперморальностью и гиперсоциальностью. Из изложенного ясно, что мораль обладает дуалистической природой как одновременно сфера должного и как сфера сущего, как механизм, обслуживающий социальные системы ради их стабильности, устойчивости, динамизма, ради социальной адаптации людей (а потому к нему можно относиться утилитарно, контекстуально, детерминистски, апостериорно), и вместе с тем как механизм индетерминистского свойства, как априорная, предзаданная система ценностей, как мотивационный механизм, превосходящий функциональность, ориентирующий на критику любых форм социальности, заведенного в социуме порядка. Интерпретация дуалистичности морали представляет собой труднейшую задачу в методологическом плане, и нарушение интерпретационного баланса всегда содержит возможность крена то в сторону гиперморальности, то в сторону гиперсоциальности.

Начнем рассмотрение проблемы разбалансировки в интерпретациях морального феномена с последней односторонности. Гиперсоциальность сводит мораль, добро и зло лишь к санкционированности поведения различными формами общественного авторитета. Поэтому она блокирует всякое должное, не сводимое к непосредственной социальной эффективности, пользе, к запросам наличной социальности.

В предельном случае должное по сути дела сводится к сущему, а моральность утопает в пруденциальности, целесообразности.

При таком истолковании морального феномена исчезающе-малыми становятся различия между собственно моральными и внеморальными или околоморальными способами регуляции и ориентации поведения (политико-правовые, организационно-административные, общекультурные способы). Исполнить требование постоянно удерживать в уме родовое определение морали с точки зрения ее отличия от всех иных способов регуляции, иных форм общественной дисциплины, социального контроля над поведением при этом оказывается крайне затруднительным. Социологическая интерпретация морали редуцирует многообразие функций морали только к одной - доминированию функции социального контроля над поведением. Терминальные, конечные ценности остаются неразложимым остатком (резидиумом) бытийного состава морали, который хотя и образует лейтмотивы поведения, соучаствует в их формировании, но оказывается для научного анализа совершенно иррациональным фактором.

И действительно, он обязывает проявлять скептическое воздержание от суждений тогда, когда ему предстоит объяснить историческое развитие морали, проинтерпретировать смены "больших" нормативноценностных систем, сложность, запутанность, противоречивость выражения в них актуальных запросов постоянно обновляющейся социальной практики. Проблема духовных исканий и поиска оснований для самоопределения нравственного образа жизни упрощается до столкновения желаний выполнить предписания ("добро") или же под тем или иным предлогом уклониться от его исполнения ("зло"). Запрещается таким образом даже ставить "подрывной" вопрос о том, являются ли действительно социально необходимыми те предписания, которые превращаются с помощью социального контроля и социализации личности в индивидуально-желаемое, переходят из нормативного комплекса в мотивирующий. В качестве метафизических отклоняются сомнения относительно того, не воплощает ли дух предписаний интересы "солидаризма", основанного на подмене общественного долга узкими, своекорыстными, группистскими интересами вполне конкретных социальных общностей и организаций, что порождает, как известно, в высшей степени "удобную" моральность. Идеалом становится конформность, верноподданничество любого профиля. В такой "удобной" моральности утрачивается предназначение морали - "очеловечивать" социум и одновременно "социализировать" человека. При этом теряются различия между аморальностью и действиями, направленными на гуманизацию социальных отношений, искажается соотношение между нигилизмом и моральными инновациями. Гиперсоциальный подход к интерпретации морального феномена лежит в основе апологии "морали" потребительства и технократически-бюрократических подходов к нравственной жизни.

Что касается крайностей гиперморализма, то он резко противопоставляет социально контролируемой, "канонической" морали бремени и повиновения социально неконтролируемую мораль свободы, любви, беспечности (относительно близких и тем более отдаленных последствий собственных поступков), самораскрытия, спонтанности и чуть ли не пророчества. Отсутствие связанных с "подлинной" моралью признаков или же части этих признаков в поступке, в поведении в целом позволяет категорически оценить их либо как внеморальные, либо даже как аморальные акты. Моральными признаются только совершенно бескорыстные мотивы, аскетические устремления, независимо от того, что в реальной нравственной жизни – как уже говорилось – обнаруживается смешанная мотивация, возможен "безадресный альтруизм", присущий спонтанному порядку рыночного общества. От субъекта активности требуется установить чуть ли не из самого себя представления о добре и зле, долге, верности призванию, различным обязательствам, которые никак не могут быть объективированными, тем или иным способом выверены логическими средствами.

Дистанцированная от социальных забот и заземленных интересов мораль отрабатывает облик моральных абсолютов, идеалов всечеловеческой солидарности, чуть ли не уважения ко всему живому (предельным случаем такого уважения, по буддистской легенде, служит поведение отшельника, который отдал самого себя на съедение из-за сострадания к голодному льву). “Гиперморалисты” ворчливо бранят прогресс (отчасти не без оснований – ввиду вульгаризации его образов, восходящей в эпохе Просвещения), идею же нравственного прогресса вообще не приемлют. Они катастрофически суживают сферу моральности, исключая из нее по разным основаниям труд, политику, предпринимательство, культурную деятельность. Они резко отделяют должное от сущего, мораль от нравов, "производство" моральных представлений от их "потребления", по многим статьям преувеличивают различия между гетерогенными видами общественной дисциплины, способами регуляции и ориентации массового поведения.

Позиционирование в духе гиперморализма обрекает на противопоставление дисциплины и свободы, контролируемости и добровольности, ответственности и энтузиазма, этики убеждений и этики долга, как это трактуется М. Вебером в известном докладе "Политика как призвание и профессия". С этой точки зрения отвергается проблематика конкретизации моральных установок, приложения морального феномена к сравнительно обособленным сферам и видам человеческой деятельности, отвергается даже сама возможность существования – наряду с абсолютами – и моральных релятивов, действенных не "везде и всегда", а только "здесь и сейчас", отклоняется возможность возникновения и конвенциональной морали, ценности которой опираются на принципы общественного договора, а нормы складываются не только стихийно, но отчасти и по соглашению.

Гиперморализм преувеличивает роль импульсивности и непосредственности в нравственной жизни человека, противопоставляя интуицию (даже если отказаться от дискредитирующего моральную интуицию представления о ней как нерассуждающем следовании голосу совести, как какой-то сверхразумной инстанции) разуму, дискурсивному этическому мышлению, взвешивающей стратегии морального выбора. Такая позиция абсолютизирует психологическую сторону морального творчества в ущерб его социально-результативной стороне, ведет к чрезмерному негативизму в восприятии социальной реальности в духе культурофобии, технофобии и социофобии.

Возможность благополучно проскочить мимо Сциллы гиперсоциальности и Харибды гиперморальности предполагает как удержание в уме родовых признаков морали (универсальность механизма, вселенская адресация, безынституциональность, особая значимость "чистоты" мотивации и т.п.), так и в максимальной степени учет исторического подхода к самим этим признакам. При этом стремящемуся реализовать эту возможность предстоит не просто зафиксировать качественное своеобразие исторических типов нравственности вообще и "малых" нормативно-ценностных подсистем, поскольку каждый тип и каждая подсистема оказываются вместе с тем и определенным этапом в общем филогенезе морали.

Нравственное развитие человечества нельзя изображать в виде механического, монотонного восхождения от одной ступени к другой, так как каждая такая ступень, несмотря на известную цикличность, обладает высоким уровнем своеобразия не только по отношению к предшествующей (однолинейность), но и с точки зрения взаимодействия со всем процессом исторического развития морали в целом. Каждая ступень, каждая фаза оказываются продуктом саморазвития морального феномена, достижения им зрелости и в этом смысле восхождения его – в терминах гегелевской философии истории – "к самому себе". При более скромной лексике надо говорить не о проявлениях телеологизма, как могло бы показаться на первый взгляд, а о движении от менее развитых структур морали, лишь начавших воплощать родовые признаки по их степени и даже по числу, к более развитым структурам, от сравнительно элементарных нравственных порядков, от нравственных начал к сложным, многоярусным нормативно-ценностным системам с разветвленным составом взаимодействующих подсистем.

Филогенез морали можно резюмировать в становлении сущностных свойств ее зрелости. Мы предлагаем описывать их по следующей группировке показателей: а) показатели, которые характеризуют формирование универсальных моральных предписаний; б) показатели, которые связаны с процессом складывания способности каждого субъекта трансформировать нравственный закон в самообязующее содержание мотивов и намерений; в) показатели, которые с разных сторон выявляют возникновение и закрепление у такого субъекта способности к суверенному выбору и сотворческому исполнению предписаний.

Мы понимаем, что не следует со всей категоричностью настаивать именно на таком "наборе" или "пакете" показателей зрелости морали - вполне возможны его расширение, последующая детализация или уплотнение, агрегация, а также иное лингвистическое изложение и переформулирование. Важно только исключить односторонние взгляды на природу морального феномена, преувеличивающие какие-то отдельные его стороны, грани, свойства то в духе гиперморальности, то в духе гиперсоциальности, принимая одни из них в качестве сертификатов "подлинности", а другие - как индикаторы неаутентичности.

За интегративный параметр становления развитой структуры морали мы предлагаем взять процесс концентрации в моральном сознании мировоззренческого содержания. Мировоззренческий ярус морали необходим для того, чтобы принять предписания в качестве изнутри идущих повелений (переход от гетерономии к автономии, от свойственного застойным социумам бессубъектного долженствования к долженствованию личностному), самоопределиться по отношению к доминирующим системам ценностей, чтобы “сцепить” отдельные поведенческие акты в самоуправляемую линию поведения, чтобы обрести известную цельность протекания внутриличностной нравственной жизни, оснастить моральный выбор неформальными интерпретациями.

Моральное мировоззрение тем более необходимо, что все это предстоит личности сделать в обстановке усложнения как самой структуры поступка (о чем писал М.М. Бахтин в своей "Философии поступка"), так и способов "включения" его в линию поведения в ситуации повышения динамизма протекания духовной жизни общества - косвенного результата процессов модернизации и постмодернизации.

В завершение нашего рассуждения о природе морали считаем обязательным отметить, что пока в обществознании не просматривается становление методологии, пригодной для анализа суперсложных систем, каковой без сомнения является мораль, а потому приходится признавать известное равенство множества описаний и интерпретаций морального феномена, рассматривая их с точки зрения "языковых игр" в науке (по Л. Витгенштейну). При этом они обременены не столько релятивизмом или скептицизмом, как это может показаться в первом приближении, сколько постмодернистскими установками, когда утверждается не просто равенство любых теоретических описаний и объяснений морального феномена, а предлагается отказаться от стремления как-то их сравнивать, иерархизировать по принципу близости к некоей общеобязательной истине, отказаться от намерения использовать одну теоретическую модель в качестве оценочного шаблона остальных моделей. К революционированию парадигмы феномена морали путь лежит – как полагают некоторые исследователи – скорее всего в поиске средств мобилизации надэтических теоретических ресурсов (новая теория эволюции, концепция рождения порядка из хаоса, теории инструментальной и коммуникативной рациональности и т.п.). Предугадать дальнейшее развитие интерпретаций морального феномена не представляется возможным.

1.2. Социокультурная динамика нормативно-ценностных систем Задача выдвижения и обоснования теоретических положений о природе морального феномена побуждает этику систематически обращаться к эмпирическим материалам (в том числе связанным с процессами становления и развития нравственности), к исследованиям исторических типов нравственности, что предполагает изучение причин возникновения отдельных структурных элементов, понятий и представлений, характерных для этих исторических типов, этапов их последующего развития, процессов образования этнонациональных моделей нравственности, а также анализ прошлых и настоящих нравов разных стран и народов. На этой основе постепенно формируется особый междисциплинарный комплекс знаний, который можно было бы наименовать исторической социологией морали. Объектом такой социологии оказывается эволюция нормативно-ценностных систем общества и “малых” подсистем тех или иных общностей.

Выражение “эволюция морали” используется для обозначения ненамеренного, стихийного развития морального феномена путем отбора и закрепления в его составе и структуре всего того в нравственной жизни, что наилучшим образом приспособлено к эволюции социума и культуры, к ее неуправляемому, лишь предугадываемому, ходу, к различным поворотам и зигзагам такого движения. В то же время данный феномен, его формы отчасти оказываются кумулятивным итогом творческой человеческой деятельности, по масштабам и целям превосходящей простое приспособление к изменяющейся среде. В этом смысле есть основания полагать моральный феномен “хитроумным изобретением” людей. В многоаспектном процессе зарождения и развития нормативно-ценностных систем и подсистем обнаруживается сплетение множества линий возникновения и воспроизводства морали, включая и инволюционные линии. При этом филиация идей и представлений каждый раз по-разному сочетается с обновленческими “прерывами непрерывности”, которые иногда именуют “моральными революциями”.

Традиционная мораль. В этической литературе давно сложились различные точки зрения по поводу исходного пункта возникновения морали, обсуждение которых представляет собой вполне самостоятельную тему. В рамках же теории универсального эволюционизма исторической социологией морали выдвигается трихотомическая концепция развития мировой цивилизации. Первой всеобщей стадией называют традиционную или аграрную цивилизацию - именно в ней начинается долгий процесс превращения нравов первобытности в собственно моральный феномен. Происходит это путем постепенного сепарирования моральных норм и ценностей от мозаичных обычаев, локальных традиций, посредством десинкретизации ценностного универсума.

Такое движение, если рассматривать его с позиций сравнительно обособленных культурно-исторических типов уникальных цивилизаций, было полно своеобразия. Однако, несмотря на цивилизационный плюрализм с его колоссальным разбросом во времени и пространстве, все народы, продвинувшиеся от архаики к цивилизованному существованию, так или иначе прожили – а многие все еще проживают – стадию традиционности. На мораль этой стадии решающим образом повлияла застойность, малоподвижность всего социума, которому был присущ социокультурный гомеостазис (рутинные методы производства, натуральное хозяйство, слитные локальные связи, едва заметные социальные перемещения, опосредованность отношений производства органическим и ограниченным коллективом, будь то сельская община, городская коммуна, каста, цех, гильдия, приход и т.п.). Подобные микрокосмы поглощают своих членов до такой степени, что сами и выступают субъектами социального действия. В них преобладают сплоченность, неформальные связи, иерархическая упорядоченность отношений, инерция укоренившихся видов деятельности, деспотия наследуемого опыта. Индивиды с интравертной культурой, сбалансированностью желаний и нормативных культурных образцов, аффективным мировосприятием пребывают в состоянии самоудовлетворения: принимая условия своего существования как собственные, а не отчужденные,они почти не стремятся их преобразовать, улучшить или обновить.

В традиционных социумах довлела ориентация на прирожденный, а не на обретаемый в результате достижений статус. Это не исключало состязательности в поведении, но ее центр тяжести помещался не в производительной, а в социетальной сфере; при этом жизненные стратегии не выбирались индивидами самостоятельно. Если приоритеты успешности и обнаруживались, то во внесистемных секторах традиционных социумов. Например, в сфере торгового капитала, где зачастую действовали этнические или конфессиональные “чужаки”, которые, приспосабливаясь к рутинному окружению, были вынуждены культивировать мотивацию достижения, идущую вразрез с установлениями традиций.

В “верхах” такого общества практиковались кастовые кодексы великодушия и щедрости, а не расчетливости и хозяйственной эффективности. Они берут начало еще в полисной ментальности, когда удалось осуществить синтез аристократического и демосного этосов, которые в эпоху Средневековья расщепились на составляющие: аристократический, рыцарский, отчасти и монашеский этосы и этос бурга, слившиеся уже за историческими границами традиционного социума. В официальной морали этого социума царил принцип любви в его христианской интерпретации, хотя он весьма слабо коррелировал с реальными нравами. В целом преобладали поведенческие нормы и правила сословного и общинного, прежде всего крестьянского, солидаризма.

При этом данные нормы и правила, культурные символы в такой степени обеспечивали бесперебойное функционирование микрокосмов, институтов социума, что они не были проблематизированы, в такой степени являлись привычными, органичными, что не побуждали “допрашивать” их относительно истоков данных механизмов. В этом смысле указанная система - суть “естественная” мораль.

“Рациональная” мораль. Ситуация начинает коренным образом меняться на исходе традиционных социумов, при становлении индустриально-урбанистической цивилизации, переход к которой, по метафоре М. Вебера, означал “пролом традиционности”. Люди попадают в макромир “большого” социума, впоследствии – в гражданское общество, когда, добровольно или вынужденно, “катапультируются” за пределы своих чуть ли не чувственно воспринимаемых микромиров – общин, самодостаточных малых групп, локальных общностей.

В новой цивилизации, в бескрайних социальных пространствах, в радикально изменившихся сетях человеческих отношений значительная часть поведенческой аксиоматики, правил, установлений, обычаев и даже сакрализованных заветов, которые столь прочно цементировали традиционный социум, придавая человеческим добродетелям очевидный характер, начинают утрачивать свою обязывающую силу. В сетях человеческих отношений появляются отношения между участниками углубляющегося разделения труда и обмена результатами специализированной деятельности. На рыночной площади и на политическом поприще, тем более в конфликтных, конкурентных отношениях неуместными оказываются требования типа “возлюби ближнего своего”. То же относится и к кодексам великодушия и щедрости, с презрением отвергающим договорные, а не “органические” отношения, расчетливость и правило эквивалентности воздаяния.

Вся система общественных отношений перестраивается в соответствии с принципами рациональности. В этом направлении меняются отношения с природой, ставшей объектом покорения, с государством, социальными институтами. Рационализируются процессы обмена, производства знаний. Утверждается обязывающая сила логического мышления, способность отделять факты от мифов, обычное право – от права формального, начинается использование научных технологий. Рационализации подвергается даже религия, насколько это вообще возможно. Происходит и рационализация отношений между людьми – благодаря свободному подчинению универсальным нормам рационального поведения и отделения его как от косного обычая, так и от произвола и вседозволенности.

Автономная личность высвобождается от патерналистской опеки, совершает акты морального выбора, производит максимизацию целей и средств своей деятельности, осознает собственные интересы и интересы других, оказывается готовой к адекватной самооценке, поиску своего долженствования и определению характера персональной ответственности не просто перед “кем-то”, а за “что-то”.

Эти универсальные и абстрактные правила рыночного и политического поведения, соответствующие им ценности можно называть “нетрадиционной”, “неестественной” или “рациональной” (рационализированной) моралью, занятой, по саркастическому выражению Ф. Ницше, “объестествливанием” моральных ценностей. Следуя таким нормам, индивиды могут все в большей степени служить удовлетворению потребностей незнакомых им лично людей, расширяя тем самым границы человеческого сотрудничества, обеспечивая известное единство в обществе и сообществах, реализуя присущие им свойства самоорганизации и самоуправляемости. Рыночная экономика, политические институты общества, специализированная деятельность в организациях не могут успешно функционировать, не располагая мощной поддержкой в виде норм и ценностей “рациональной” морали с ее обязательными правилами для всякого, кто вступил на публичную площадь, независимо от того, оказалось ли это ему выгодно в конкретном случае или же, почему-то, не оказалось (в этом заключается основное отличие данной морали от утилитаристской этики).

Принципы и нормы солидарного и бескорыстного поведения, товарищества и братства, столь понятные в “малом” социуме, кажутся – за небольшими исключениями – рискованными и даже излишними в агональных, конкурентно-соревновательных отношениях. То же происходит с моральной доктриной приоритета благополучия общины, коммуны над благом отдельного человека, его семьи. Но это не дает оснований предполагать, будто ценности “естественной” морали девальвируются. Именно они “очеловечивают” социум, социальные связи людей, особенно тогда, как отмечалось выше, когда со всех сторон усиливается их формализация. Ценности альтруизма, товарищества, солидарности и взаимопомощи остаются непререкаемыми ориентирами помыслов и поступков в масштабах малых групп, общин, приходов, в традиционных секторах общества. И за этими границами они остаются “фаворитами” морали, но применяются более сдержанно и избирательно. В экстраординарных, форс-мажорных обстоятельствах (война, экологические бедствия, аварии сложных технических систем и т.п.) данные ценности смещаются от периферии к центру нравственной жизни, являя всю свою мощь и духовную красоту.

Такая мораль, конечно, не выражает духа беззаветной любви к ближнему и сплоченности, она прозаична. Вместе с тем она воплощает этику ответственности, требует не доброжелания и симпатий, а беспристрастности и уважения между агентами “большого” гражданского общества. Не столько мотивы поступков и характер намерений, сколько позитивные результаты в различных их измерениях – критерий добра и зла такой консеквенциональной этики. Но поскольку, ориентируясь на позитивные результаты, человек как бы “обречен” приносить благо другим, пусть даже не испытывая расположения к ним, а лишь являя верность долгу, правилам честной игры, то его мотивы преданности нормам “рациональной” морали и уважения к людям можно было бы назвать относящимися к “безадресному альтруизму”.

“Рациональная” мораль, наиболее полно представленная в этике предпринимательства, в политической и профессиональной этике, содержит в себе потенциалы саморазвития. В ней выращиваются инвективы против варваризованного рынка, политики в духе нравов “дикого поля”, рыночных, политических, административных стихий в том их виде, в каком они предстают вне и до насыщения ценностями культуры и этики. “Рациональная” мораль обеспечивает эффективность “открытого” общества вовсе не путем его идеализации, но за счет систематической моралистической критики рыночной экономики, своеобразного политического рынка, огромных организаций профессионалов любой направленности. Такая критика, абсорбируя экстремальные формы протеста, позволяет снизить силу кризисных факторов, погасить влияние гибельных для цивилизации тенденций, предложить надежные средства от засилия морального релятивизма и догматизма, от чрезмерной приверженности к социокультурным основаниям рыночной, политической и профессионализированной деятельности, от мифологии жизненных концептов призвания, связанного со служением делу и ориентацией на успех. Эффективность такой критики ограничена определенными пределами, так как негативные тенденции в нравственной жизни, различные формы морального отчуждения возникают не только при нарушении запретов “рациональной” морали, но даже и тогда, когда большинство агентов “открытого” общества следуют ее предписаниям.

В ситуации затяжного кризиса техногенной цивилизации есть немало оснований говорить и об ее моральном кризисе. Трактуется такой кризис на множество ладов: сколько существует в мире идеологий, столько и способов интерпретации кризиса, его этиологии, симптоматики и терапевтических программ. Больше всего обращают внимание на контрасты цивилизационного развития, когда производственные, технологические, организационные, информационные достижения сосуществуют с ростом отчуждения, с актами вандализма и терроризма, с ростом преступности, с утратами в трудовой морали и в сфере смысложизненных значений.

Однако моральный кризис, расшатанность нравов означают не только хаос в мире ценностей, распад этого мира, коллапс морали, но и растянутый во времени многосторонний и трудный процесс обновления нормативно-ценностной системы данной цивилизации, накопления порожденных ею позитивных тенденций в нравственной жизни, с которыми связаны обнадеживающие перспективы. Речь идет об информационной революции 70-80-х годов, перетряске всех социальных структур, формировании социально ориентированной экономики, создании условий для возрождения трудового этоса, развитии массового предпринимательства и ограничении всевластия монополий, ослаблении социальных конфликтов и росте “среднего класса”, о развитии личности производителя, изменении представлений об общественном богатстве.

“Пострациональная” мораль. Все это позволяет говорить о том, что эволюция морали вступила в какую-то новую фазу, начала обретать новую аутентичность, в связи с чем встал вопрос о возникновении “пострациональной” морали. С одной стороны, продолжаются процессы усиления имморального потребительского духа со свойственными ему жизненными стилями и его антипода в виде ощущения иллюзорности любых социально значимых успехов, крайнего индивидуализма, фрагментации жизненной стратегии поведения. И то, и другое порождают “человека для себя”, который стремится к моральному равновесию, достигаемому путем снижения требовательности к самому себе, ограничения сферы применения моральных оценок узкими фамилистическими отношениями. Такой человек находит равновесие в исполнении принятых ритуалов с ограниченной ответственностью, все предписания этики сводит к рецептам самовнушения довольства или же вообще отказывается от любых устойчивых сетей взаимных обязательств и обязанностей. С другой стороны, наблюдается процесс преобразования нормативно-ценностной системы общества и “малых” подсистем, общностей. При этом не исчезает потребность в инновациях и инноваторах, в людях, обращенных к ценностям успеха, не происходит отказа от фундаментальных ценностей индустриализма и демолиберализма.

“Пострациональная” (пострационализированная) мораль не вытесняет предшествующие типы на обочину нравственной жизни. Она определенным образом “надстраивается” над ними, обретает особые способы сосуществования на равных основаниях, без снисходительного взирания на “отставших”, “мизерабельных”, “социальных призраков”.

При этом в изменяющемся обществе не исчезает потребность в универсальных моральных нормах, но удовлетворяется она не за счет ограничений для иных ценностных ориентаций. “Пострациональная” мораль побуждает к ревизии установившихся взаимоотношений между ценностями делового и профессионального успеха, между этими ценностями и ценностями жизненного успеха. По-новому пострациональная мораль подходит и к личностной проблеме соотношения целерационального и ценностно-рационального типов социального действия. В ней ставится и решается вопрос о праве на предпочтение одного из этих типов социального действия другому, об оптимизации их сочетания, конфигурации в жизнедеятельности в целом или же в ее узловых точках. В отличие от “рациональной” морали, которая исподволь грешила эзотеризмом и заносчивостью “людей успеха”, “пострациональная” система ценностей свободно легитимизирует каждое из названных предпочтений, терпимо относится к любым их пропорциям и комбинациям. Принцип уважения к личности, выпестованный на ценностях энергетики успеха, оказывается в обновленной системе координат не столь уж несовместимым с принципом уважения к личности, воспитанной в духе ценностей солидаризма, и к личности, принявшей квиетизм, “философию покоя”, не говоря уже о тех, кто исповедует мужественный стоицизм.

В рамках “пострациональной” морали возникают и зреют новые доминанты – экологические, неоаскетические, неоэгалитаристские, коммуналистские, локалистские и др. В силовом поле детерминант деятельности перестают быть конфронтационными традиционная и модернистская ценностные системы, кладется конец старинному «спору о “древних” и “новых”», так как “новейшие” предпочитают союзные отношения между нормативно-ценностными системами, не смущаясь ценностно-ориентационной эклектикой.

Нравственная мудрость, на которую стремится опереться “пострациональная” мораль, предполагает ясное осознание как того неустранимого факта, что мораль “рациональная” содержит в себе возможность иссушения нравственных чувств людей, их машинизации, так и того, что одна только “естественная” мораль может сделать людей совершенно неприспособленными для существования в “открытом” обществе. Мудрость вводит запрет на отсечение двух ценностных универсумов друг от друга или на восприятие какого-либо из них как “низшего” или “высшего”, как адекватного понятию морали или неадекватного ему. “Новейшая” мораль, улаживая спор универсумов, полагает, что различия между ними берут свое начало не столько из разных исторических эпох, сколько из различных сфер жизнедеятельности – публичной и частной, профессиональной и внепрофессиональной, протекающей в рамках иерархически выстроенных организаций или вне их.

Не просто осознать данные различия, но неизмеримо сложнее овладеть искусством переключения из одного ценностного мира в другой, так как духовные издержки при этом неизбежны. Подобное признание не предвещает “новейшим”, так сказать, сладкую нравственную жизнь – останутся и драмы нравственных поисков, соответствующие психологические смещения, фрустрации, тягостные утраты идентичности, и трагедии ненахождения смысла жизни.

1.3. Понятие этоса Этос – понятие с неустойчивым терминологическим статусом. У древних греков понятие “этос” имело широкий спектр значений: привычка, обычай, обыкновение, душевный склад, характер человека.

Этос считался подверженным изменениям и противопоставлялся “физису”, природе человека, которая полагалась неподвластной ему, неизменной.

Слово “этос” дало начало не только понятию “этика” - в ХIХ веке от него образовано понятие “этология” (по Дж.-С. Миллю, оно означало “науку о характере”, по Ж. Сент-Илеру - “науку о поведении животных”, В. Вундт употреблял его применительно к проблемам психологии народов, а в наше время оно используется для выделения “дескриптивной этики” или “моральной этнографии”); “этос” использовался и в качестве нравственно-эстетической и этико-логической категории (согласно афинскому теоретику музыки Дамону, можно говорить о существовании “музыкальной добродетели” как части пайдейи, об усвоении морального богатства полисного общества через соответствующую музыку).

Аристотель трактовал этос как способ изображения характера человека через стиль его речи и через целенаправленность как основной признак человеческой деятельности. Греки использовали и понятие “патос”. Если “этос” описывал спокойный, нравственный характер, разумный стиль поведения, то “патос” определял поведение беспокойное, неупорядоченное, иррациональное, аффективное. Сегодня понятие “патос” может быть использовано для обозначения всего того, что приводит к расшатыванию нормативного порядка в социуме, к деструкции ценностей этоса, к “порче нравов”.

Согласно М. Веберу, “хозяйственный этос” означает не простую совокупность правил житейского поведения, не только практическую мудрость, но позволяет предложить расширенное понимание самой См. Платон. Теэтет // Платон. Соч. в 4-х томах. Т.2. М.: Мысль, 1993.

С.208.

морали – объективированной, воплощенной в укладе, строе жизни, мироощущении людей. Подобное понимание открывало путь к исследованию профессиональной морали – политической, предпринимательской, врачебной и т.д.

М. Шелер обозначал понятием “этос” структуру витальных потребностей и влечений новых поколений людей, то, что отличает их ментальность от предшествующих поколений, присущих им чувствования и общения. Р. Мертон применил понятие этоса в социологии знания, обозначая набор согласованных норм, некий социальный код, эмоционально воспринимаемый комплекс институционально одобренных и защищаемых правил, предписаний, суждений, преобладающих в “научном братстве”.

В современных исследованиях выделяют субэтосы, этосы как виды консенсуса, противостоящие диссенсусу, указывают на переходы от старого коллегиального этоса науки к современному дисциплинарному. Все больше говорят и пишут о других применениях термина “этос” – об этосе философствования, образования и воспитания, о либеральном и консервативном этосе, об этосе революции, об этосологии, этососфере и т.д., выделяя соответствующие нормативно-ценностные комплексы.

По определению М. Оссовской, этос – стиль жизни какой-либо общественной группы, ориентация ее культуры, принятая в ней иерархия ценностей; в этом смысле этос выходит за пределы морали. Согласно Е. Анчел, этос, в отличие от морали, концентрирует в себе такие нравственные начала, которые не проявляются в повседневной жизни, свидетельствуя о неистребимой человеческой потребности в признании нравственного порядка в мире, даже если он плохо согласуется с житейским опытом людей.

Современное понятие “этос” позволяет достаточно четко отличать феномен этоса от нравов: это понятие адекватно для обозначения промежуточного уровня между пестрыми нравами – и собственно моралью, сущим – и должным. В то же время современное понятие “этос” помогает провести демаркационную линию между этосным как реально-должным, выходящим за полюсы притяжения хаотического состояния нравов, и строгим порядком идеально-должного, сферой собственно морального.