«РОЛАН БАРТ СИСТЕМА МОДЫ СТАТЬИ ПО СЕМИОТИКЕ КУЛЬТУРЫ Барт Р. = Система Моды. Статьи по семиотике культуры. - М., 2003. - 512 с. 1 Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa || yanko_slava || ...»

Наконец, у рекламы есть еще третий источник образов -если не успокоительных, то «примирительных»: это репертуар культурных символов. Реклама ежеминутно ненарочито обращается к нашему знанию, предлагая нам связи с искусством, литературой, мифологией - то есть в конечном счете с нашим прошлым. Отсылки такого рода очень разнообразны, и в общем и целом их виды соответствуют тому делению знания, что осуществляется в школьном образовании (а оно, как известно, составляет модель культуры среднего человека): История, География (в форме туризма), Искусство, Мифология. Через посредство этих дисциплин на службу рекламе ставятся прежде всего главные национальные мифы, при необходимости в «детской» форме:

таковы (для французов) Наполеон, Средневековый Рыцарь, садик при мелкобуржуазном доме, региональная гастрономия - все они, независимо от конкретного рекламируемого товара, связывают потребителя со знаками его родины: образность превращается здесь в лубочные картинки.

Тело Эйфория, внушаемая потребителю этим первым родом образности, носит сугубо культурный характер; благодаря подобным образам человек сознает себя интегрированным, вовлеченным в социально-исторические рамки отношений между людьми: он причастен коллективной мудрости, коллективному знанию; более того - поскольку данные образы именно ему и адресованы, то он чувствует себя признанным теми институциями, которые распространяют эту мудрость и знание.

Иначе обстоит дело с другой образностью, которая отчасти тоже питает собой рекламу, но гораздо реже, чем образность первого рода. Эта вторая образность образуется «темами» (их следует отличать от «сюжетов»). Тема - это критическое понятие, хорошо проанализированное Гастоном Башляром в литературе; им обозначается динамический образ, связывающий читателя стихов или зрителя графической фигуры неким диффузным миметизмом с тем или иным простым состоянием материи; если образ является легким, воздушным, блестящим, точнее, если он представляется как искусная иллюстрация Легкого, Воздушного, Блестящего, то и сам воспринимающий его человек становится Легкостью, Воздушностью, Блеском. Таким образом, темами регулируется диалог между основными архетипическими субстанциями материи и читательскими органами чувств, не исключая из их числа внутреннее чувство - кинестезию, для которой остальные органы чувств, особенно зрение, часто служат лишь опосредованиями. Легко предположить, как много может - или, по крайней мере, могла бы - извлечь реклама из этой образности субстанций; в ее распоряжении всевозможные технические приемы (фотогения, ракурсы, цвет, монтаж), позволяющие продемонстрировать в изображаемом объекте помимо геометрической идентичности еще и все богатство его материала, точнее, все то, что в этом Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru материале уже является для зрителя веществом, подходящим для потребления, поглощения, что уже заранее сулит удовольствие; скажем, в рекламе пива нам показывают не только его опознаваемый внешний вид, но и запотевший от холода бокал, и рыжевато-сверкающую, мягко поблескивающую субстанцию - это больше всего и ценится; для апельсина это будет сочная мякоть; для крепких напитков - цвет и прозрачность. Во всех таких образах, обладающих уже не просто культурной притягательностью, обыгрывается присутствие человеческого тела; его движения, к какому бы органу чувств они ни относились и на каком бы уровне душевной жизни ни совершались, через ряд посредующих инстанций связываются с рекламируемым товаром.

Здесь необходимо предупредить недоразумение, которое может произойти в ходе анализа.

Человеческое тело очень часто изображается в рекламе; статистически это наверняка самый частотный ее мотив. Поскольку это тело демонстрируется целиком, в своей полной и понятной форме силуэта, под-чиненое определенным ситуациям, обычаям и жестам, оно остается культурным объектом, который может получить значимость лишь благодаря диффузнонеопределенному знанию зрителя. Так что во многих случаях неправомерно говорить, как это часто делают, о рекламной эротике; во всяком случае, эта эротика носит всецело культурный характер, внушается согласно условным моделям; фактически это знак эротики, а не эротика как таковая. Изображение красивых женщин и мужественных мужчин, даже если они до какой-то степени раздеты, практически не выходит за рамки рекламной эвфемии, требующей показывать одни лишь приятные и удобные образы мира. Эротика как таковая - та, которой могут научить нас писатели вроде Сада, а в наши дни психоанализ, -начинается и кончается с появлением частичного, раздробленного, фрагментированного тела, когда значимыми являются лишь некоторые его части; эротическое тело как бы никогда нельзя собрать воедино. Поэтому в рекламе следы эротики можно найти не в фотографиях красоток и плейбоев, а в том очень сдержанном фетишизме, когда порой некоторая часть человеческого тела вдруг выделяется - губы, рука, ступня, нога, шевелюра.

Следует сделать и следующий шаг, обратившись, пусть и приблизительно, к психоанализу. Как известно, фрагментация тела, воображаемое выделение некоторых его частей составляет конститутивную черту фантазма - то есть поисков изначального удовольствия, связанного с первичными запросами тела; эти поиски организуются в форме простого «сценария», который, по словам психоаналитиков, может быть сведен к отношению глагола и дополнения (как во фрейдовском фантазме «ребенка бьют»). Далеко не во всякой рекламе есть зачаток такого фантазматического содержания, но те ее произведения, где оно есть, несомненно самые действенные или, по крайней мере, самые живые — встретившись с ними, можно выйти из равнодушного состояния и ощутить свое собственное тело. Такова реклама, где изображаются, пусть и сугубо метафорически, те элементарные процессы, на которых основан фантазм, поглощение и разрушение, а также их вариации: сосание, проникновение, скольжение, расщепление, рассеяние, удары, дробление и т.д. Таковы две знаменитые и, похоже, весьма эффективные рекламы: рекламная кампания фирмы «Эссо», где тигр порождает фантазм не мощи или нервной силы, как это можно было бы сформулировать в психологических терминах (а именно ими слишком часто пользуются специалисты по рекламе), но растерзания на куски; или реклама порошка «Аякс», где средневековый рыцарь, на первый взгляд чисто культурный символ, высвобождает гораздо более первичную силу, когда своим грозно нацеленным копьем словно приводит в действие самый процесс проникновения и выколачивания. Неудивительно, что реклама, обыкновенно эйфоричная (хотя, пожалуй, ей пошло бы на пользу быть таковой не столь систематически), принимает в этих случаях «наступательные», на первый взгляд дисфоричные образы: дело в том, что в фантазме у субъекта нет определенного места; достаточно, чтобы при виде данного образа он поместил себя на место того, кто терзает и протыкает, а не на место претерпевающего это объекта, чтобы образ, несмотря на резкость, сохранял все свое обаяние.

Ирония Конечно, в рекламе редко встречаются «глубокие» места. Сплошь и рядом в рекламной образности царит конформизм, всецело покорный образцам, взятым из расхожей, упрощенной культуры. Как мы уже видели, эта нерешительность рекламы усугубляется интимностью большинства рекламных жестов, которые в основном (за исключением настенной рекламы) не выходят за рамки домашнего восприятия. У современного человека есть все средства для Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru понимания обращенного к нему рекламного языка, но нет никаких возможностей самому на нем говорить. Во всяком случае, средства, которыми мы располагаем, чтобы оспаривать рекламный конформизм, остаются эпизодическими, скрытно-незаметными, по определению никому не известными; это лишь анонимные жесты; зато когда им случается вырваться на свет, в них легко увидеть настоящий творческий акт, утверждение речи, противопоставленной языку рекламы, без чего этот язык был бы невыносим в своей однонаправленности. Я имею в виду те вырезки и коллажи, которые мастерят из рекламных страниц в анонимной обстановке своей комнаты столь многие никому не ведомые художники; я имею в виду композиции поп-арта, некоторые фильмы (например, фильмы Годара), где есть отсылки к рекламному языку; наконец, прежде всего я имею в виду акт анонимный и публичный одновременно — практику разрисовывания, подправления и разрезания (обычно с непристойным смыслом) настенных плакатов, движущую силу которой образует желание «украсть» у рекламного языка его стереотипы, а затем высмеять их либо эротизировать (примеры можно найти в уже упомянутой книге Ваккари). Все такие «нападки» на рекламу показывают, что настоящим ответом на рекламное сообщение будет не отвергать или отменять, но похищать и фальсифицировать его, по-новому комбинируя единицы, из которых оно якобы естественным образом составлено. Такой «воровской» знак свободы есть акт глубокой иронии -на сегодня нашего единственного средства, чтобы самим говорить на языке массовой коммуникации. Раз мы не можем и не должны закрывать глаза на рекламу, раз мы солидарны с мобилизуемой ею образностью, а порой и получаем от нее удовольствие, то будем же заключать ее произведения в кавычки, будем переживать рекламу не как фатальность, а как цитату.

ЛИНГВИСТИКА ДИСКУРСА

1° Сказку, новеллу, миф, поэзию, стиль - все их можно назвать не очень строгим, зато удобным словом Литература, - уже не раз пытались подвергнуть структурному анализу, и ныне они составляют предмет широкомасштабных исследований. Различаясь по происхождению (этнология, литературная критика, контент-анализ, лингвистика), эти аналитические подходы часто располагаются и на разных уровнях: в одних случаях предлагается изучать функции или фигуры (поэтическую функцию, метафору и метонимию у Якобсона), а в других - дистрибутивные единицы (сказочные функции у Проппа, connected speech1 у Харриса).

Все эти уже предпринятые исследования, а равно и те, что непременно будут еще посвящаться бесконечно разнообразным произведениям фольклора, литературы и отчасти массовых коммуникаций (постольку, поскольку в них используется слово - письменное или устное), мы попытаемся свести воедино в рамках общей классификации семиотик, подведя их под рубрику одной семиотики, которую назовем - по крайней мере, предварительно - лингвистикой дискурса, или транслингвистикой (поскольку термин металингвистика, вообще-то предпочтительный, уже используется в другом смысле).

2° Принцип унификации объектов транслингвистики обусловлен единством их субстанции: во всех случаях это письменное или устное слово. Соответственно все транслингвистические системы подчиняются общему правилу естественного языка, правилу линейности сообщения:

последовательные знаки безусловно преобладают в них над знаками одновременными. Влияние линейности на транслингвистические системы еще недостаточно изучено; между тем оно капитально важно, так как линейность знаков, принуждая пользователей Связная речь (англ.). - Прим. перев.

системы к фундаментальной необратимости сообщений, заставляет разрабатывать ей в противовес целый ряд операторов обратимости, как мы это видим в языке повествовательном и поэтическом.

Единство словесной субстанции ведет к объединению некоторых систем, но и заставляет выделять различные «жанры»; приходится, например, различать словесное и образное повествование; хотя у обоих этих типов повествования одна и та же собственно «диегетическая» структура, но она поддается описанию лишь апостериори, на более высоком уровне обобщения, покрывающего семиотики как чисто временные (без обратимости), так и пространственно-временные (с обратимостью).

3° Транслингвистические системы строятся на основе естественного языка - предмета лингвистики; однако они с ним не совпадают. В лингвистике объект изучения ограничен чисто коммуникативными целями; объекты транслингвистики, конечно, тоже имеют такую цель, поскольку их субстанция — языковая, но в них коммуникативная функция осложняется и Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru специализируется в зависимости от ряда вторичных целей; на уровне повседневного сознания всем известно, что некоторое произведение включает в себя объект коммуникации, но этот объект сообщается в целях эстетического наслаждения, убеждения, развлечения, ритуала и т.д., причем эти цели отнюдь не случайны, а кодифицированы обществом. Если называть предмет транслингвистики дискурсом (тогда как лингвистика работает с текстом), то можно дать ему следующее предварительное определение: любой конечный отрезок речи, единый по содержанию, передаваемый и структурируемый ввиду вторичных коммуникативных целей, включаемый в культуру благодаря неязыковым факторам.

4° Таким образом, территорию транслингвистики (или, если угодно, территорию дискурса) можно определить, отправляясь от лингвистики, поскольку и та и другая имеют одинаковую субстанцию.

Но, как известно, лингвистика -по крайней мере, нынешняя - останавливается на уровне фразы.

Здесь не место вступать в дискуссию вокруг понятия фразы (да мы и некомпетентны в этой области); ограничимся формулировкой Э.Бенвениста, определяющего фразу как верхний предел объекта лингвистики (E.Benveniste, «Les niveaux de l'analyse linguistique», in Problmes de linguistique gnrale, Gallimard, 1966). Мысль Бенвениста можно резюмировать следующим образом: фраза определяется только своими составными частями, ее можно сегментировать, но нельзя интегрировать, это последний уровень взаимодействия языковых знаков, она содержит в себе знаки, но сама не является знаком; итак, на уровне фразы мы переходим от лингвистики к иному типу описания - к описанию дискурса, единицей которого может являться фраза; таким образом, фраза - шарнир, которым сочленяются текст и дискурс; по словам Бенвениста, она «имеет одновременно и смысл и референцию: смысл - потому что несет смысловую информацию, а референцию - потому что соотносится с соответствующей ситуацией»1. Итак, с точки зрения таксономии территория транслингвистики располагается на сверхфразовом уровне.

5° Территория эта огромна. Она уже подвергалась изучению. Первыми были Аристотель и его последователи, пытавшиеся разделить дискурс (немиметический) на единицы все большего размера - от отдельного предложения до обобщенных частей dispositio, между которыми помещались период и «пассаж» (ekphrasis, descriptio). Далее за дело взялись, уже в открыто структурных терминах, наши современники: русская формальная школа, Якобсон, Щеглов и его советские коллеги, Харрис, Рюве, а также, конечно, и этнологи, давшие сильнейший толчок к развитию структурного анализа мифов, — Пропп и Леви-Стросс.

С эпистемологической точки зрения, охватывающей все эти исследовательские течения, остается нерешенной важная проблема - проблема полноты описаний. Взяв за две крайние точки connected speech Харриса и полностью освобожденные от словесной субстанции функции Проппа, мы видим, что в этих пределах повествование - скажем, роман - содержит огромное количество сообщений, имеющих сверхфразовый характер и не покрываемых никаким описанием. Можно сказать, что сеть оказывается либо слишком частой (улавливающей еще лишь чисто языковой материал), либо слишком редкой (улавливающей единицы, которые могут быть и внеязыковыми).

Это все равно что довольствоваться лингвистикой, включающей только фонологию и грамматику.

Э.Бенвенист, Общая лингвистика, М, Прогресс, 1974, с. 140, с небольшими изменениями. - Прим. перев.

Полнота описаний (а не описания) является непременным требованием к любой науке.

Исчерпывающим образом должен описываться и сверхфразовый уровень: с одной стороны, каждая информация, содержащаяся в изучаемом корпусе материала, должна найти себе место на том или ином системном уровне описания; с другой стороны, все вместе эти уровни должны образовывать интегративную непрерывность, так чтобы каждая единица одного уровня получала свой смысл, по формулировке Бенвениста, лишь будучи включена в единицы следующего, более высокого уровня, как это последовательно имеет место с различительными признаками (меризмами), фонемами и словами (фраза же, как мы видели, интегрирует в себе слова, но сама уже не может во что-либо лингвистически интегрироваться). Итак, создание транслингвистики невозможно, если для каждого из ее объектов не определить уровни интеграции дискурса, начиная с фразы - последнего уровня лингвистической интеграции и первого уровня интеграции транслингвистической - и кончая той точкой, где дискурс сочленяется с социальным праксисом.

6° Интегративное описание необходимо не только в эпистемологическом, но и в рабочем плане, так как от него зависит сегментация дискурса на единицы. В самом деле, субституцию, необходимую (как мы полагаем) для сегментации, можно вести лишь с опорой на смысл, а смысл, Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru если вновь сослаться на формулировку Бенвениста, зависит от интегративных отношений, соединяющих один уровень с другим, а не от дистрибутивных отношений, связывающих элементы одного уровня. Иначе говоря, чтобы делать коммутацию, нужно знать, от имени чего мы ее делаем. В лингвистике коммутация осуществляется, так сказать, от имени «сырого» смысла, необходимого для чистой коммуникации, независимо от всяких иных функций сообщения; но на сверхфразовом уровне, в мире дискурса, смысл неизбежно становится референциальным, определяется по отношению к некоторой ситуации, и коммутация уже не может ее игнорировать.

Как замечал Поль Валери, фраза «Откройте дверь» не имеет никакого смысла посреди пустыни, но может его обрести, если эта пустыня - метафорическая, и т.д.; если рассматривать высказывание непосредственно, оно, конечно, имеет смысл, но лишь языковой; с выходом же в транслингвистическую сферу мы как раз и придаем высказыванию некоторый дополнительный смысл; если, например, оно помещается в ситуацию повествования, то может вступать в новый процесс коммутации, который покажет, необходимо ли оно включается в последовательность функций, а соответственно может ли оно характеризоваться как знаковый сегмент. Иначе говоря, пока высказывание не включено в какую-либо ситуацию, оно с точки зрения дискурса остается лишь пропозициональной функцией, не обладающей значением; чтобы превратить эту функцию в пропозицию, необходимо подчинить ее порядку какого-то нового уровня - уровня ситуации. Все это известно. Ныне, однако, мы предлагаем в полной мере осознать структурную значимость ситуаций дискурса: с одной стороны, ими определяется иерархия интегративных уровней, а с другой стороны, они делают возможной новую, транслингвистическую коммутацию.

7° Исходные ситуации (например, ситуация повествования) прямо соответствуют коммуникации, которой связаны отправитель сообщения (Повествователь) и его получатель (Адресат повествования); иначе обстоит дело на производных уровнях (например, на уровне персонажей или функций), целиком зависящих от референциальной функции (от содержания истории). Так, к примеру, ситуация повествования образует автономный уровень описания, тем более что у нее есть и свои характерные означающие; свои означающие есть и у поэтической коммуникации, и они уже давно строго кодифицированы; то же относится и к повествованию (для него это, скажем, простое прошедшее время во французском языке). Может статься, что систематический анализ ситуаций дискурса заставит изменить традиционное разделение жанров; может статься и так, что он его подтвердит, — это неважно; важно, что у нас есть надежный первичный уровень, который служит начальным уровнем интеграции для иерархически упорядоченной последовательности других уровней. Число таких уровней, разумеется, меняется в зависимости от исходного уровня (или же уровня заключительного - смотря по тому, начинаем ли мы анализ дискурса с минимальных единиц или с общих функций); вероятно, в лирической поэзии единицы нижнего уровня, продукты дистрибутивного развития одной метафоры, непосредственно соединяются с лирической ситуацией; напротив того, в повествовании минимальные единицы - индексы или элементы функций - должны пройти через ряд промежуточных уровней интеграции (функцию, актанта), прежде чем сомкнуться с уровнем собственно наррации. Следовательно, число и устройство интегративных уровней могут служить критериями для классификации дискурсов. Так же обстоит дело и с дистрибутивными отношениями, после того как мы определили интегративные уровни; например, для повествования, судя по всему, очень характерно то, что Балли в плане языка называл дистаксией, или разрывом в линейном развитии речевой цепи: в ходе повествования элементы одной функции могут или разобщаться, разделяться весьма длинными инфиксами и монтажными вставками (прием «саспенса»), или даже меняться местами (прием «обратного кадра») - в отличие от интеллектуального дискурса, развивающегося по модели последовательного движения вперед.

8° В заключение своего краткого выступления напомню два принципа, которые мне кажутся необходимыми при создании семиотики дискурса. Первый из них позволяет уточнить, каким образом транслингвистика следует за лингвистикой. Лингвистика останавливается на уровне фразы, потому что фраза образует чистую предикативную конструкцию и всегда содержит в себе кроме «смысла» еще и референцию, а лингвистика всегда отказывалась кодифицировать ее, хотя новейшие потребности семантики, автоматического перевода и сама идея грамматичности все более выдвигают на первый план такие понятия, как контекст или ситуация; ими-то и занимается транслингвистика, ее главная задача - кодифицировать референцию; можно сказать, что и риторика, дальняя предшественница транслингвистики, веками ставила себе задачу создание кода Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru речи (правда, нормативного), и для его создания она тоже начинала с тщательного различения нескольких ситуаций дискурса (дискурса миметического, политического, судебного, эпидейктического). Одним словом, референциальность экстралингвистична и интрасемиологична.

Второй же принцип возвращает нас к лингвистике. Система дискурса как бы гомографически воспроизводит собой систему фразы с ее двумя осями координат: с одной стороны, сегментация и дистрибутивные отношения между сегментами одного уровня, а с другой стороны, интеграция единиц каждого уровня в некоторую единицу высшего уровня, придающего им смысл. По нашему мнению, очень важно рассматривать дискурс не только в дистрибутивном плане (как делал, например, Пропп, поскольку у него функции развертываются на одномединственном уровне), но и как интегрированное целое. В самом деле, принцип интеграции имеет двойной масштаб: во-первых, конечно, структурный, поскольку в теоретическом плане он делает возможным описание смысла, а в рабочем плане - сегментацию дискурса; во-вторых, более общий, так как он позволяет придать статус дескриптивного объекта даже пределу системы, обозначая в семиологических понятиях (это самое главное) тот момент, когда система соединяется с социально-исторической практикой: соблюдая принцип интеграции, семиотика могла бы эффективно сотрудничать с такими экстрасемиологическими дисциплинами, как история, психология или эстетика.

ПИСАТЬ - НЕПЕРЕХОДНЫЙ ГЛАГОЛ?

1. Литература и лингвистика На протяжении многих веков в западной культуре литература осмыслялась совсем не так, как это делается еще и ныне, - не через практическое изучение произведений, писателей и школ, но с помощью фундаментальной теории языка. Называлась эта теория Риторикой, и на Западе она господствовала от Горгия до эпохи Возрождения, то есть около двух тысячелетий. Оказавшись под угрозой начиная с XVI века, с зарождением новоевропейского рационализма, риторика была окончательно низвергнута в конце XIX века, когда этот рационализм превратился в позитивизм.

Между литературой и языком не осталось никакой общей зоны: литература перестала ощущать себя языковой деятельностью (исключая некоторых писателей, предвосхитивших будущее, таких, как Малларме), а лингвистика признавала за собой по отношению к литературе лишь очень узкие права, ограниченные рамками второстепенной, да и неопределенной по статусу дисциплины стилистики.

Как известно, ныне положение дел меняется, и, на мой взгляд, мы собрались здесь отчасти именно затем, чтобы осмыслить этот факт: литература и язык переживают воссоединение. Движущие силы их сближения разнообразны и сложны. Назову лишь самые очевидные из них: с одной стороны, это деятельность ряда писателей, которые, начиная с Малларме, взялись за радикальное исследование письма и все творчество свое превратили в поиски всеобъемлющей Книги (таковы Пруст и Джойс); с другой стороны, это развитие самой лингвистики, которая теперь изучает также и поэтическое, то есть эффекты, связанные с сообщением, а не с его референтом. Сегодня, таким образом, имеется новая перспектива мышления, общая (подчеркиваю это) для литературы и лингвистики, для творца и критика, чьи задачи, доселе совершенно взаимонепроницаемые, начинают сообщаться, а может быть, даже и сливаться воедино - по крайней мере, в работе писателя, которая все более и более характеризуется как критика языка. В такой перспективе я бы и хотел сделать несколько кратких замечаний, носящих предварительный, а не итоговый характер и показывающих, как деятельность письма может описываться ныне с помощью некоторых категорий лингвистики.

2. Язык Воссоединение литературы и лингвистики, о котором я сказал, можно предварительно назвать семиокритикой, так как из него следует, что письмо есть знаковая система. При этом семиокритику нельзя смешивать со стилистикой, хотя бы даже обновленной; во всяком случае, стилистикой она далеко не исчерпывается. Речь идет о гораздо более широкой перспективе, Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru охватывающей не отдельные особенности формы, а сами отношения между субъектом письма и языком. Обращаясь к такой перспективе, мы, следовательно, не отвлекаемся от сущности языка, а, напротив, постоянно возвращаемся к «истинам» (пусть и неокончательным) лингвистической антропологии. Некоторые из этих истин до сих пор звучат вызывающе при сопоставлении с расхожими понятиями о литературе и языке, а потому не мешает их здесь напомнить.

1° Одно из положений, которым учит нас современная лингвистика, гласит, что не существует никакого «архаического» языка; во всяком случае, простота и возраст языка никак не связаны между собой; древние языки бывают столь же завершенными и сложными, как и языки недавнего происхождения; история языка не может строиться на идее прогресса. Поэтому, пытаясь обнаружить в современном письме некоторые основополагающие категории языка, мы не имеем в виду выявить какую-либо архаическую праоснову «души»; мы не говорим, что писатель возвращается к истокам языка, мы говорим лишь, что сам язык и является для него истоком.

2° Второй принцип, особенно важный применительно к литературе, состоит в том, что язык нельзя рассматривать как простое орудие мысли (утилитарное или декоративное). Ни в филогенетическом, ни в онтогенетическом плане человек не существует до языка. Нам никогда не отыскать точки, где человек был бы отделен от языка и создавал бы его, дабы «выразить» происходящее в себе: язык учит нас пониманию человека, а не наоборот.

3° Далее, в плане методологическом лингвистика приучает нас к объективности нового рода. Та объективность, что до сих пор требовалась в гуманитарных науках, - это объективность материальных данных, которые следует учитывать во всей их полноте. Лингвистика же, с одной стороны, предлагает разграничивать уровни анализа и на каждом уровне описывать различительные элементы — короче говоря, устанавливать не сам факт, а его отличия от других; с другой стороны, она заставляет признать, что факты культуры в противоположность фактам физическим и биологическим двойственны, отсылают к чему-то иному, — по замечанию Бенвениста, вся ценность идей Соссюра состоит в открытии «дуализма» языка.

4° Все эти предварительные соображения содержатся в последнем тезисе, на котором и зиждутся любые семиокритические исследования. Культура все больше и больше открывается нам как универсальная система символов, регулируемая одними и теми же операциями; это символическое поле обладает единством, и культура во всех аспектах представляет собой язык. Поэтому ныне можно предвидеть возникновение единой науки о культуре, которая будет, конечно, опираться на различные дисциплины, но все они на разных уровнях описания стремятся изучать культуру как язык. Очевидно, что семиокритика составит лишь часть этой науки, в любом случае, однако, оставаясь особым видом дискурса о культуре. Нам же единство символического поля позволяет опираться на постулат, который я буду называть постулатом гомологического подобия: структура фразы (предмет лингвистики) воспроизводится подобным образом в структуре литературных произведений; дискурс не просто складывается из фраз, но и сам, так сказать, представляет собой одну большую фразу. Исходя из такой рабочей гипотезы, я и хотел бы сопоставить некоторые из категорий языка с положением писателя по отношению к письму. Не скрою, что сопоставление это не обладает доказательной силой и его значение пока остается по преимуществу метафорическим; возможно, однако, что для объектов того рода, который нас интересует, у метафоры имеется куда большая, чем нам кажется, методологическая ценность и эвристическая сила.

3. Темпоральность Как мы знаем, в языке есть свое специфическое время, равно отличное как от времени физического, так и от того, что Бенвенист называет временем «хроническим» (в календарях и святцах). В разных языках это лингвистическое время получает весьма несходное членение и выражение (вспомним, к примеру, что в некоторых наречиях - скажем, в языке чинук - есть несколько видов прошедшего времени, включая «прошедшее мифическое»), но одно представляется бесспорным: порождающим центром лингвистического времени всегда служит настоящее время акта высказывания. Это заставляет задаться вопросом, не существует ли также, гомологически подобное лингвистическому времени, специфическое время дискурса. Первое пояснение на сей счет предлагает нам Бенвенист: во многих языках, особенно индоевропейских, система времен состоит из двух частей: 1° первая система - система дискурса как такового — связана с темпоральностью говорящего субъекта, и ее исходным моментом открыто признается Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru момент акта высказывания; 2° вторая система - система истории, повествования, предназначенная для изложения ранее бывших событий, в которых не участвует говорящий субъект; соответственно в этой системе нет настоящего и будущего времени, кроме перифрастического, а специфичен для нее аорист (или его эквиваленты, как, скажем, наш французский претерит) единственное время, которое как раз и отсутствует в системе дискурса. Существование такой внеличной системы не противоречит логоцентризму лингвистического времени, о котором только что было сказано; вторая система отличается от первой лишь отсутствием некоторых черт; они связаны друг с другом оппозицией «маркированное / немаркированное» и располагаются, таким образом, на одном и том же уровне описания.

Данное разграничение двух систем ни в коей мере не равнозначно традиционному разграничению объективного и субъективного дискурса, так как отношение говорящего субъекта к референту нельзя путать с его отношением к акту высказывания, временная же система дискурса определяется только этим последним отношением. Подобные языковые явления оставались малозаметными до тех пор, пока литературу выдавали за верное и как бы прозрачное выражение либо так называемого объективного (хронического) времени, либо субъективных душевных процессов, то есть пока над ней тяготела тоталитарная идеология референта. Зато сегодня литература обнаруживает в развертывании дискурса, я бы сказал, принципиально важные нюансы: оказывается, например, что события, изложенные в аористе, располагаются отнюдь не в области прошлого, «того, что было когда-то», а всего лишь в области не-личного; эта область не совпадает ни с историей, ни с наукой, ни тем более со значением неопределенно-личного местоимения оп при так называемом безличном письме: в местоимении оп важна неопределенность личности, а не ее отсутствие, - оп маркировано, а il не маркировано1. Если обратиться к другому полюсу языковой деятельности, то сегодняшний писатель уже, видимо, не может выражать свое настоящее в сугубо лирическом ключе: нужно научить его отличать настоящее время говорящего субъекта, которое по-прежнему зиждется на психологической цельности личности, от настоящего времени речевого акта, которое подвижно как сама речь и в котором осуществляется абсолютное тождество события и письма.

Таким образом, литература -по крайней мере, в своих передовых исканиях - идет тем же путем, что и лингвистика, которая в трудах Гийома поставила вопрос об оперативном времени, или времени собственно акта высказывания.

4. Лицо Здесь мы подходим ко второй грамматической категории, одинаково важной как в лингвистике, так и в литературе, - к категории лица. Прежде всего, следует напомнить, что, по мнению лингвистов, лицо (в грамматическом смысле слова) имеется в любом языке и связано с его антропологической основой. Как показал Бенвенист, во всяком языке категория лица членится по двум оппозициям: это корреляция «личности», где «лицу» (я или ты) противопоставляется «нелицо» (он), которым обозначается отсутствующий, отсутствие; и, внутри этой первой большой оппозиции, корреляция субъективности, где противостоят друг другу «лицо я» и «лицо неВо французском языке оп - неопределенно-личное местоимение (в выражениях типа оп dit - «говорят...»);

местоимение il («он») может употребляться как в личном значении, так и в качестве формального подлежащего в безличных оборотах (il pleut - «идет дождь», il faut - «нужно...»). -Прим. перев.

я» (то есть ты). Здесь, следуя Бенвенисту, нам нужно сделать три замечания. Прежде всего, полярная противоположность лиц хоть и составляет фундаментальную предпосылку языка, но имеет сугубо специфический вид, так как в ней нет ни равенства, ни симметрии членов: ego всегда трансцендентно по отношению к tu, поскольку я включено в акт высказывания, а ты остается вне его; и однако же я и ты взаимообратимы, то есть я в любой момент может стать ты и наоборот;

иначе обстоит дело с не-лицом (он), которое никогда не может обернуться лицом и наоборот.

Далее, второе замечание: я в лингвистике может и должно определяться вне всякой психологии: я всего-навсего «обозначает лицо, которое производит данную инстанцию речи, содержащую языковую инстанцию я» (Бенвенист). Наконец, последнее замечание: не-лицо он никогда не отражает речевую инстанцию, вне которой оно располагается; следует в полной мере принять совет Бенвениста - не представлять себе он как лицо более или менее умаленное или удаленное; он - это абсолютное не-лицо, отмеченное отсутствием того, чем специфически, то есть лингвистически, определяются я и ты.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru Из этих лингвистических идей можно извлечь некоторые соображения, касающиеся анализа литературного дискурса. Прежде всего, на наш взгляд, сколь бы ни были разнообразны и нередко обманчивы те признаки, что получает категория лица при переходе от фразы к дискурсу, -при всем том, как и в случае темпоральности, дискурс произведения организуется как две системы: система лица и система не-лица. Этот факт затемняется тем, что привычный нам классический дискурс (в широком смысле слова) осуществляет смешение, чередование — часто в очень быстром ритме, например внутри одной фразы, - личных и неличных высказываний благодаря сложной игре местоимений и описательных глаголов. Такой смешанный лично-неличный строй порождает двойственное самосознание субъекта, сохраняющего свои высказывания в своей личной собственности и в то же время периодически прерывающего свою включенность в высказывание в качестве субъекта речи.

Возвращаясь, далее, к тому, как в лингвистике определяется первое лицо (я - это тот, кто говорит «я» в данной инстанции речи), мы можем теперь лучше понять усилия некоторых современных писателей (я имею в виду «Драму» Соллерса), пытающихся непосредственно на уровне повествования различать психологическую личность и автора письма: вопреки распространенной иллюзии, свойственной традиционным автобиографиям и романам, субъект акта высказывания ни в коем случае не может совпадать с субъектом поступков, совершенных вчера; содержащееся в дискурсе я более не является местом, где восстанавливается человеческая личность в непорочной цельности предварительно накопленного ею опыта. Итак, определение лица исходя исключительно из инстанции речи, - вслед за Дамуреттом и Питоном1 его можно назвать «нинэгоцентризмом»

(вспомним образцовую в этом отношении начальную фразу романа Роб-Грийе «В лабиринте»: «Я здесь сейчас один...») - это пусть пока и несовершенное, но оружие против общепринятого самообмана, когда считают, будто литературная форма дискурса есть или должна быть лишь выражением некоей внутренней данности, сложившейся до и вне языка.

Вспомним, наконец, и такую деталь лингвистического анализа: в процессе коммуникации я не равно самому себе. Произнося слово я, я подразумеваю в качестве референта самого себя как говорящего субъекта, причем имеется в виду всякий раз новый акт речи (даже если он повторяется), его «смысл» всякий раз творится заново; собеседник же мой, получая мое сообщение, воспринимает это слово я как устойчивый знак, элемент внутренне завершенного кода, несущий всякий раз одно и то же содержание. Другими словами, я, написанное «мною», не совпадает с я, читаемым «тобою». Этой глубинной асимметрией языка, описанной Есперсеном и Якобсоном через понятие шифтера, или взаимоналожения сообщения и кода, заинтересовалась наконец и литература, убедившись, что интерсубъективное, точнее интердискурсивное общение не может быть достигнуто одними лишь благими пожеланиями насчет пользы их «диалога», но только по мере терпеливого углубления, подчас окольными путями, в лабиринт смысла.

5. Диатеза Остается сказать о последней грамматической категории, которая, на наш взгляд, способна осветить самую суть акта письма, поскольку она касается непосредственно глагола писать.

Любопытно было бы выяснить, с каких пор Авторы многотомной грамматики французского языка (1911-1927). -Прим. перев.

глагол писать начали употреблять в непереходном смысле, так что писатель из человека, пишущего «нечто», превратился в человека, который просто «пишет»; такая перемена, бесспорно, свидетельствует о важном сдвиге в общественном сознании. Но действительно ли здесь имеет место непереходный смысл? Ни один писатель, в какое бы время он ни жил, не может не понимать, что он всегда пишет что-то определенное; можно даже заметить, что именно тогда, когда глагол писать стал, казалось бы, непереходным, -именно тогда парадоксальным образом приобрел особую важность объект письма, именуемый «книгой» или «текстом». Итак, определение современного «писательства» следует искать не в непереходности глагола — во всяком случае, не в ней прежде всего. Ключом могло бы послужить другое лингвистическое понятие - понятие диатезы, или, как говорится в грамматиках, залога (активного, пассивного, среднего). Им выражается то, каким образом глагольный субъект сам затронут процессом действия. Для пассивного залога это ясно; однако же лингвисты учат нас, что на самом деле (по крайней мере, в индоевропейском языке) противопоставляются друг другу не активная и Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru пассивная, а активная и средняя диатеза. В классическом примере, приведенном у Мейе и Бенвениста, глагол «приносить жертву» (в обрядовом смысле) является активным, если жертву приносит жрец, и средним, если я сам, как бы взяв нож из рук жреца, совершаю для себя жертвоприношение; в случае активного залога процесс происходит вне субъекта, ибо хотя жрец и совершает жертвоприношение, но его самого оно не касается; в случае же среднего залога субъект сам затронут своим действием, он пребывает внутри процесса, хотя в этом процессе имеется еще и объект (то есть средний залог не исключает переходности). В таком-то понимании средний залог и соответствует точно современному статусу глагола писать: ныне писать — значит помещать себя в средоточие речевого процесса, осуществлять письмо, затрагивая этим себя самого;

производимое действие совпадает с переживаемым воздействием, пишущий пребывает внутри письма, причем не как психологическая личность (индоевропейский жрец мог испытывать сколь угодно сильные субъективные чувства, совершая жертвоприношение в активном смысле для обратившегося к нему человека), а как агент действия. Диатетический анализ глагола писать можно и еще более углубить. Как известно, во французском языке некоторые глаголы имеют в простой форме активный смысл (aller, arriver, rentrer, sortir [идти, прибыть, вернуться, выйти]), но в форме сложного прошедшего времени употребляются со вспомогательным глаголом пассивного залога tre (je suis all, je suis arriv [я пошел, я прибыл]); для объяснения такой двойственности, характерной как раз для среднего залога, Гийом справедливо предлагает различать сложное прошедшее отмененное (со вспомогательным глаголом avoir), предполагающее, что действие было прервано по инициативе субъекта (je marche, je m'arrte de marcher, j'ai march [я хожу, я перестаю ходить, я ходил]), и прошедшее целостное (со вспомогательным глаголом tre) для глаголов со значением смыслового целого, нерасчленимого по простой воле субъекта (je suis sorti, il est mort [я вышел, он умер] не означают, что выход или смерть были прерваны и тем самым отменены). Ecrire [писать] традиционно считается активным глаголом, с отмененным сложным прошедшим временем: я пишу книгу, я заканчиваю ее, я ее написал; однако для современной литературы этот глагол меняет свой статус (если не грамматическую форму) - crire делается глаголом среднего залога, и прошедшее время у него целостное, поскольку действие «писать»

становится нераздельным смысловым целым. Таким образом, истинное, правильное прошедшее время этого нового глагола будет не j'ai crit, a скорее je suis crit, так же как говорят je su is n [я родился], il est mort [он умер], elle est close [она (роза) распустилась] и т.д., - в этих выражениях, несмотря на глагол tre, нет, разумеется, никакого пассивного оттенка, поскольку без насилия над языком нельзя преобразовать je suis crit в оп m'a crit [меня написали].

Итак, в глаголе писать среднего залога дистанция между субъектом письма и языком стремится к нулю. Можно даже сказать, что по-настоящему активны как раз те виды письма, что ориентированы на субъективность (например, романтическое), так как в них субъект действия не включается в процесс письма, а предшествует ему: тот, кто пишет, пишет не для себя, а по неправомерному поручению от другого лица, внешнего и предсуществующего по отношению к нему, даже если оба они носят одно имя; в современном же глаголе писать среднего залога субъект формируется одновременно с процессом письма, осуществляя себя в нем и сам испытывая его воздействие; таков, например, прустовский рассказчик, который, несмотря на отсылки к его псевдовоспоминаниям, существует только в процессе письма.

6. Инстанция речи Как нетрудно понять, целью данных заметок было показать, что центральная проблема современного письма в точности совпадает с тем, что в лингвистике можно назвать проблематикой глагола: подобно тому как категориями темпоральности, лица и диатезы определяется грамматическое поле, где размещается субъект, так же и современная литература путем разнообразных экспериментов пытается по-новому установить место агента в процессе письма. Смысл или цель таких исканий в том, чтобы на место реальности (или референта), этой мистифицированной идеи, тяготевшей и тяготеющей до сих пор над понятием литературы, поставить инстанцию речи как таковой: областью писателя является только само письмо, причем не как чистая «форма», как это представлялось в эстетике искусства для искусства, но в куда более радикальном понимании - как единственно возможное пространство, где может находиться субъект письма. Действительно, тем, кто обвиняет такого рода поиски в солипсизме, формализме и сциентизме, следует напомнить: возвращаясь к основополагающим категориям языка - таким как Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru лицо, время, залог, - мы проникаем в средоточие всей проблематики языковой коммуникации, так как именно в этих категориях завязываются отношения между я и всем тем, что не отмечено как я.

Поскольку из категорий лица, времени и залога (удачно называемого «голосом»)1 возникают знаменательные языковые явления - шифтеры, они заставляют нас мыслить язык и дискурс не как номенклатуру орудий, то есть нечто овеществленное, а как непосредственную речевую деятельность; например, местоимение, видимо самый головокружительный из шифтеров, в структурном понимании (подчеркиваю это) принадлежит речи; в том-то и состоит его беззаконность, и именно с нею мы должны сегодня работать как в лингвистике, так и в литературе; мы пытаемся углубить «речевой пакт» писателя с читателем, так чтобы каждый момент дискурса был абсолютно нов и вместе с тем абсоVoix - 1) голос, 2) грамматический залог. - Прим. перев.

лютно понятен. С некоторой долей смелости можно даже придать таким исканиям историческое измерение. Как известно, в средневековом септениуме1 осуществлялась грандиозная классификация мироздания: человеку-ученику задавались две основные области исследования - с одной стороны, тайны природы (квадривиум), с другой стороны, тайны слова (тривиум:

грамматика, риторика и диалектика); с конца средних веков и вплоть до наших дней эта оппозиция была утрачена, поскольку язык рассматривался как простое орудие на службе разума или сердца.

Ныне, однако, старинная оппозиция отчасти оживает вновь: исследованию космоса опять соответствует исследование языка, осуществляемое лингвистикой, психоанализом и литературой.

Ведь, пожалуй, сама литература теперь является наукой уже не о «человеческом сердце», а о человеческой речи; притом изучает она уже не вторичные формы и фигуры, составлявшие предмет риторики, а основополагающие категории языка; подобно тому как грамматика стала зарождаться в нашей западной культуре лишь много позднее риторики, так же и литература, лишь пройдя многовековой путь через красоты изящной словесности, может наконец задаться главными проблемами языка, без которого ее бы вообще не было.

Цикл из семи дисциплин в средневековой системе образования. Прим. перев.

МИФОЛОГИЯ СЕГОДНЯ

Пятнадцать лет тому назад мною была предложена идея современного мифа. Эта идея, хоть поначалу и слабо разработанная (само слово сохраняло откровенно метафорический смысл), все же содержала в себе несколько теоретических выводов. 1° Сближаясь с тем, что в социологии Дюркгейма называется «коллективным представлением», миф может прочитываться в анонимных сообщениях прессы, рекламы, товаров массового потребления; это нечто социально детерминированное, некое «отражение». 2° Вместе с тем это отражение, по знаменитому выражению Маркса, поставлено с ног на голову: миф заключается в том, что культура превращается в природу, или по крайней мере социальное, культурное, идеологическое, историческое превращаются в «естественное»; то, что является лишь продуктом разделения на классы и его моральных, культурных, эстетических последствий, представляется (высказывается) как «само собой разумеющееся»; в результате мифической инверсии основания высказывания, вообще-то исторически случайные, предстают Здравым смыслом, Справедливостью, Нормой, Общим мнением, одним словом Эндоксой (такова внерелигиозная фигура Первоначала). 3° Современный миф дискретен: он высказывается уже не в виде оформленных больших рассказов, а лишь в виде «дискурса» ; это не более чем фразеология, корпус фраз (стереотипов); миф как таковой исчезает, зато остается еще более коварное мифическое. 4° Будучи словом (собственно, именно таков смысл греческого mythos), современный миф подлежит ведению семиологии: она позволяет «исправить» производимую мифом инверсию, разложив сообщение на две семантические системы — коннотативную, означаемое которой носит характер идеологический (а значит, «правильный», «не перевернутый», а в более ясных моральных терминах - цинический), и денотативную (видимо-буквальное значение образа, вещи, фразы), задача которой натурализовать классовое утверждение, сообщая ему залог «непорочнейшей» языковой природы (тысячелетней, материнской, школьной и т.д.).

Таким представлялся — по крайней мере, мне - современный миф. Что изменилось с тех пор?

Французское общество, по крайней мере в этом отношении, не изменилось, ибо у мифической истории иной масштаб, чем у истории политической; не изменились и мифы, да и способ их анаБарт Р. = Система Моды. Статьи по семиотике культуры. - М., 2003. - 512 с. Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru лиза — в нашем обществе по-прежнему полно мифического, столь же анонимного, хитроумного, фрагментированного, болтливого, которое годится и для идеологической критики и для семиологического разбора. Нет, за пятнадцать лет изменилось другое - наука о чтении, под взором которой миф, словно животное, долго наблюдаемое в неволе, становится уже иным объектом.

В самом деле, в нашей современной деятельности заняла свое место наука об означающем (хотя она еще и не вполне нашла себя); задача ее не столько анализ, сколько расчленение знака. Хотя впереди еще много работы над мифом, эта новая семиология — или новая мифология — уже не может или не сможет более так легко разделять означающее и означаемое, идеологическое и фразеологическое. Не то чтобы это различие оказалось ложным или неэффективным, просто оно само стало по-своему мифическим: ныне любой студент умеет разоблачить буржуазность или мелкобуржуазность той или иной формы (формы жизни, мысли, потребления); иначе говоря, сложилась своя мифологическая эндокса - разоблачение, демистификация (или демифизация) сами превратились в дискурс, корпус фраз, катехистическое высказывание, и, сталкиваясь с ним, наука об означающем вынуждена сместиться и расположиться (временно) в более удаленной точке, занимаясь уже не аналитическим разбором, а расшатыванием мифа; теперь нужно уже не разоблачать мифы (этим занимается эндокса), а раскачивать сам знак как таковой - не выявлять латентный смысл высказывания, различительного признака, рассказа, но расщеплять репрезентацию смысла как таковую; не заменять или очищать символы, а подвергать критике символическое как таковое. С семиологией мифов происходит примерно то же, что уже произошло с психоанализом: по необходимости начав с составления списков символов (выпавший зуб - это кастрация и т.д.), он сегодня уже мало интересуется этим лексиконом (который не стал ложным - и чрезвычайно интересует любителей популярного психоанализа) и задается вопросом о самой диалектике означающего; так и с семиологией - она начинала с составления лексикона мифов, но сегодня стоящая перед ней задача носит скорее синтаксический характер (из каких сочленений, из каких сдвигов образуется мифическая ткань общества высокого потребления?); на первом этапе целью было разрушение идеологического означаемого; на втором этапе целью становится разрушение знака: после «мифокластии» приходит очередь куда более широкой и глубокой деятельности - «семиокластии». Тем самым расширилось и историческое поле деятельности: это уже не узкофранцузское общество, а нечто гораздо большее исторически и географически - вся западная (греко-иудео-исламо-христианская) цивилизация, объединяемая единой общей теологией (эссенциальной, монотеистической) и характеризуемая единым режимом знака, который практикуется в ней, от Платона до «Франс-диманш»1.

Наука об означающем производит в современной мифологии и еще одну поправку (или еще одно расширение). Мир, пронизанный языком, является насквозь словесным; фундамент знаков отступает все дальше, их означаемые превращаются в новые означающие, они бесконечно цитируют друг друга и не останавливаются нигде: письмо приобретает всеобщий характер. Хотя социальное отчуждение по-прежнему требует от нас демистифицировать языки (в частности, язык мифов), этот бой идет уже не за критическую дешифровку, а за оценку. Имея дело с всевозможными видами письма, с переплетением различных дискурсов (дидактических, эстетических, информативных, политических и т.д.), приходится оценивать уровни их овеществления, степени их фразеологического сгущения. Суметь бы дать точный смысл понятию, которое кажется мне первостепенно важным, - понятию компактности языка! Языки бывают более или менее плотными; некоторые из них, самые мифичные, обладают неукоснительной однородностью (в них есть сила смысла, воинственность смыслов); каждый из них соткан из привычек, повторов, стереотипов, обязательных Воскресная газета. - Прим. перев.

формул, ключевых слов и образует идиолект (двадцать лет назад я называл это понятие «письмом»); итак, сегодня стоит задача различать и описывать не столько мифы, сколько идиолекты; на место мифологий приходит более формальная и тем самым, как мне думается, более проницательная дисциплина идиолектология, рабочими понятиями которой будут уже не знак, означающее, означаемое и коннотация, а цитация, отсылка, стереотип. Таким образом, плотные языки (такие как мифический дискурс) можно было бы разместить в одном трансписьменном ряду, и на крайнем его полюсе располагалось бы противоядие от мифа — «текст» (до сих пор называемый литературным); он образует ту область воздушной легкости, открытого Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru простора, рассредоточенности, благородной вольности, где письмо расправляет крылья против идиолекта, словно против ветра, - ставя ему предел и борясь с ним. Действительно, миф должен быть включен в общую теорию языка, письма, означающего, и эта теория, опираясь на положения этнологии, психоанализа, семиологии и идеологического анализа, должна расширить свой объект до уровня фразы, а еще точнее -фраз во множественном числе; я хочу сказать, что мифическое присутствует всюду, где составляют фразы, где рассказывают истории (во всех смыслах обоих этих выражений): внутренняя речь и разговор, газетная статья и политическая проповедь, роман (если бывают еще романы) и рекламная картинка - все это виды языка, которые можно покрыть лакановским понятием Воображаемого.

Сказанное - всего лишь программа, быть может даже просто «пожелание». Однако мне представляется, что хотя новейшая семиология в последнее время изучает главным образом литературный текст и после заключительной главы «Мифологий» (где был намечен семиологический подход к социальной речи) перестала заниматься современными мифами, она все же сознает свою задачу: не просто перевертывать (или исправлять) мифическое сообщение, выворачивая его с изнанки налицо, денотацией вниз и коннотацией вверх, природой наружу и классовым интересом в глубину, - но изменять сам объект, порождать новый объект, которым займется новая наука; то есть, вспоминая задачу, поставленную Альтюссером, и (разумеется) при всех необходимых оговорках, перейти от Фейербаха к Марксу и от молодого Маркса к великому Марксу.

СЕМИОЛОГИЯ И МЕДИЦИНА

Как вам известно, термин «семиология», в том смысле какой он имеет в гуманитарных науках, был предложен Соссюром в «Курсе общей лингвистики», то есть около пятидесяти лет назад, и обозначал общую науку о знаках, которая еще не существовала, но одним из разделов которой должна была позднее стать лингвистика. Когда семиология, предложенная Соссюром и впоследствии развитая рядом других ученых, стала темой международных конференций, это слово подверглось серьезному рассмотрению, и предлагалось заменить его словом «семиотика», причем именно по той причине, которая и интересует нас здесь: чтобы избежать путаницы между семиологией лингвистической по происхождению и семиологией медицинской; соответственно не-медицинскую семиологию предлагали называть термином «семиотика». Мне думается, что такие опасения и предосторожности скорее напрасны, потому что слово «семиология» в своем постлингвистическом смысле уже прочно вошло в наш интеллектуальный словарь, а попытки «переиграть» уже ставшее обычным словоупотребление всегда так или иначе опасны, да и тщетны; кстати, медицинский термин «семиология» фигурирует в словаре Литтре (замечу, кстати, что некоторые медики ради языковой ортодоксии пишут «семейология» - но это ошибочно, потому что во французском языке греческий дифтонг ei всегда передается как г; а значит, должно быть не «семейология», а именно «семиология»); как сказано в словаре, это часть медицины, трактующая о знаках болезней; но у Литтре фигурирует также и «семиотика» - в самом деле, слово «семиотика» встречается в текстах XVI века, у Амбруаза Паре, и много позднее, в книгах по медицине начала XIX века. Замечу также, что слово «семиотика» во времена Литтре имело еще и другой, немедицинский смысл - им могли обозначать искусство управлять маневрами войск, подавая команды не голосом, а знаками; то есть это была уже некоторая наука о знаках, отличная от науки о естественном языке.

Разумеется, у общей семиологии и семиологии медицинской не только одинаковое название, но и ряд систематических соответствий - соответствий между системами, между структурами;

возможно, идентичны даже идеологические (в самом широком смысле слова) предпосылки, которыми обусловлено само понятие знака, все более и более предстающее нам как историческое понятие, связанное с определенным - нашим - типом цивилизации. Этот последний пункт исследован Мишелем Фуко, который пишет о медицинском знаке в своей книге «Рождение клиники»; я оставлю в стороне эту сторону дела, во-первых, именно потому, что она изучена у Фуко, во-вторых, потому, что философская критика знака вышла бы за рамки нашей дискуссии, призванной осветить соотношение медицинского и языкового знака. Ограничусь поэтому лишь вопросом о систематических соответствиях между обеими семиологиями.

Проблема кажется мне очень интересной, и я надеялся, что хоть я и не медик, но мне будет нетрудно понять принципы медицинской семиологии по книгам, носящим такое название; однако Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru эти книги ничего мне не дали, потому что носят чрезвычайно технический характер, который превыше моего понимания, а также потому, что в них нет никакой концептуализации слова «семиология», никакой теории науки о медицинских знаках. Поэтому мне придется лишь кратко — как бы на наивном, диком уровне - наметить кое-какие простейшие соответствия между двумя семиологиями, в ожидании, что мой доклад побудит высказаться на эту тему и медиков.

Мои замечания будут группироваться вокруг нескольких элементарных понятий; прежде всего это само понятие знака. На мой взгляд, полезно различать и противопоставлять друг другу — как это делает Фуко и как это подтверждает сравнительно недавно изданный медицинский словарь симптомы и знаки. Что такое симптом с семиотической точки зрения? Согласно Фуко, это форма, в которой являет себя болезнь; а медицинский словарь гласит: «Симптом: особое явление, вызываемое в организме болезненным состоянием»; раньше различали симптомы объективные, обнаруживаемые медиком, и симптомы субъективные, указываемые пациентом. Если принять такое определение (а мне кажется, в конечном счете важно его принять), то симптом - это некая видимая реальность или реальная видимость; можно сказать, некая феноменальность, но такая, в которой еще нет ничего семиологического, семантического. Симптом - это болезненное проявление в своей объективности и непрерывности; поэтому и можно говорить, как часто говорится у медиков XIX века, о непроницаемости и путаности симптомов; имеется в виду не непроницаемость знаков, а, напротив, непроницаемость болезненных проявлений, которые не доходят до состояния знаков. Такое определение, если оно верно, показывает, что со словом «симптом» не сразу начали связывать идею значения, хотя именно такова коннотация этого слова в метафорическом смысле, -действительно, когда мы метафорически говорим о «симптоме», по сути мы уже связываем его с идеей какого-то смысла. Мы полагаем, что симптом - нечто подлежащее дешифровке, тогда как на самом деле, с медицинской точки зрения, идея симптома вряд ли автоматически влечет за собой идею дешифровки, идею системы, подлежащей прочтению, означаемого, которое нужно выявить; на самом деле это скорее лишь сырой факт, подлежащий работе дешифровки, когда эта работа еще не началась. Если развивать аналогию с категориями семиотики или общей лингвистики, то симптом, пожалуй, соответствует тому, что Ельмслев называл субстанцией означающего, то есть означающему как субстанции, как материи, еще не разбитой на единицы означающего.

В отличие от симптома знак, входящий в определение медицинской семиологии, оказывается таким симптомом, к которому добавлено, приложено организующее сознание врача; этот пункт подчеркивал Фуко: знак - это симптом, включенный в некоторое описание; это эксплицитный продукт языка, поскольку он участвует в создании клинической картины медицинского дискурса; при этом врач - тот, кто посредством языка (этот пункт кажется мне первостепенно важным) преобразует симптом в знак. Если принять такое определение, то это значит, что мы от феноменального перешли к семантическому. Здесь надо сделать два замечания: в результате ряда операций, о которых будет речь чуть дальше, медицинский знак очевидным образом отсылает к некоторому означаемому; именно поэтому он и является знаком; у него есть означаемое, или, во всяком случае, можно постулировать означаемое для нескольких знаков; это нозографическое означаемое - в знаке или знаках прочитывается определенная, обладающая названием болезнь; следовательно, в медицине мы имеем дело с совершенно правильно построенным знаком - со специфическим двусторонним единством, одна из сторон которого, скрытая и подлежащая раскрытию и наименованию, представляет собой, в общем и целом, болезнь, а внешняя, материализованная сторона, порой раздробленная на несколько означающих, подлежит реконструкции, истолкованию, синтаксическому упорядочению и т.д. Второе замечание: в отличие от симптома, знак включается в область интеллигибельного; с переходом от симптома к знаку медицинский знак обязывает нас контролировать время, контролировать болезнь как временную длительность; в этом, по-видимому, и заключается принцип гиппократовской медицины; именно постольку, поскольку медицинский знак создан для контроля за временем, он получает тройную значимость, или тройную функцию; он анамнестичен - говорит о том, что произошло; он прогностичен - говорит о том, что произойдет; и он диагностичен - говорит о том, что происходит сейчас. Тем самым медицинский знак сопоставим с тремя главными структурирующими элементами фразы, то есть с теми синтаксическими элементами, которые связывают между собой означающие, структурируют их в направлении последовательного развертывания смысла; я имею в виду не только глаголы, но и вообще Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru синтагматическую темпоральность фразы, зависящую от ее синтаксического состава, - когда, скажем, предлог предвещает словно некий проект какой-то другой элемент фразы, который появится позднее; можно сказать, что во фразе синтаксис позволяет господствовать над временем - над собственным временем фразы, а не только над временем реальности. Иначе говоря, знак нечто обличает, определяет или провозглашает, но также и предвещает; итак, можно заключить, что если симптом соответствует субстанции означающего, то знак более или менее соответствует форме означающего, во всяком случае предполагает ее. Вот что следовало сказать о понятиях симптома и знака.

Другое важнейшее понятие общей семиологии - это понятие системы. Система — это поле корреляций знака.

Напомню вполне банальную для семиологии оппозицию парадигматики и синтагматики:

парадигматика - это плоскость виртуальных оппозиций между знаком и различными его соседями, между феноменом и его виртуальными соседями; например, p и b находятся в парадигматическом отношении, поскольку при замене b на p происходит смысловое изменение, поскольку во французском языке boisson [напиток] имеет иной смысл, чем poisson [рыба]; это плоскость виртуальной оппозиции между двумя элементами, один из которых актуализирован в употребляемом слове или предложении. Парадигматика медицинского знака (не знаю, существует ли она и воспринимается ли как таковая) должна была бы состоять в оппозициях между медицинскими знаками, поскольку такая оппозиция влечет за собой изменение болезни; при этом можно было бы составить перечень медицинских знаков, постольку поскольку каждый из них противостоит какому-то другому знаку и замена одного на другой влечет за собой изменение означаемого, то есть определения болезни. Более того, в идеале следовало бы упростить или редуцировать эту оппозицию между двумя знаками до наличия или отсутствия одного элемента, то есть до различия маркированного и немаркированного. Как известно, фонология сумела свести все знаковые оппозиции языков к альтернативным парам, где один из членов маркирован, а другой нет; маркированный элемент обладает признаком, который отсутствует в немаркированном элементе. Можно ли представить себе, что и в медицинской семиологии знаки поддаются классификации, сводящей их к наличию/отсутствию (разумеется, в определенных контекстах) одного признака, - таков вопрос, который следует поставить, чтобы решить проблему медицинской парадигматики. Для профана сразу же ясно, что если пытаться характеризовать знак в медицине через наличие или отсутствие1 какого-то признака, то этому знаку, чтобы он был значимым, требуется определенное место, некоторое пространство тела. Знак нечто значит в зависимости от того или иного телесного пространства, если не считать особый класс медицинских знаков без места, то есть таких, местом которых является все тело в целом (например, лихорадка).

В оригинале, очевидно, описка - la carence ou l'absence (нехватка или отсутствие). - Прим. перев.

Отсюда видно, что в медицинской семиологии - и этим она отличается от механизма языка, чтобы знак осуществлял свою знаковую функцию, ему нужен определенный телесный носитель, обособленное место, чего нет в языке: там фонематический звук не опирается ни на какой независимый от него материал.

Что же касается синтагматики - то есть протяженной группировки знаков или же пучкообразного их размещения, когда несколько знаков прочитываются одновременно на протяженности тела или последовательно в течение времени, - то это, очевидно, главное в медицинской семиологии; здесь перед нами тот же процесс и та же иерархия, что и в лингвистике и общей семиологии, где в конечном счете важнее оказывается не парадигматика (при том что первой, видимо, открыли именно ее), а синтагматика; в лингвистике, где она называется синтаксисом, это самый развитый и активно изучаемый раздел, тогда как собственно семантика сегодня не просто отстает, но даже и находится в некотором тупике. Итак, медицинская синтагматика - это применение знака в операциях комбинирования. Здесь тоже добавим несколько замечаний. Во-первых, вопрос:

существуют ли медицински чистые знаки? Я хочу сказать, существует ли в общей клинической таблице болезней хотя бы один знак, который сам по себе, никак не комбинируясь с другими знаками, достаточен для опознания и наименования означаемого, то есть болезни? Полагаю, что да: если не ошибаюсь, именно это проявляется в том факте, что некоторым типическим знакам присваивают имена медиков, которые их открыли; видимо, тем самым хотят сказать, что это и есть такой типический знак, который сам по себе может обозначить глубинную специфику Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru некоторой болезни? В таком случае подобные уникальные, самодостаточные знаки были бы эквивалентом языковых словофраз, междометий и т.д. Очевидно, однако, что наиболее распространенным является (как я полагаю) режим согласованного действия ряда знаков, то есть комбинаторика или синтаксис, а их пространством чтения с необходимостью является время, то есть диахрония появления знаков; это, конечно, очень важно. Например, в начале XIX века эту комбинаторную природу медицинских знаков прекрасно сформулировал Кабанис, сказав, что в патологическом состоянии всегда есть всего несколько основных фактов, а остальные вытекают из их смешения и большей или меньшей интенсивности, и порядок их появления, относительная выраженность каждого из них, различные их соотношения достаточны для характеристики любых разновидностей болезней. Это типичное определение комбинаторного процесса: перемножая немногие элементы, он дает как бы результаты чтения. Как мне кажется, устойчивую и повторяющуюся конфигурацию одних и тех же медицинских знаков можно было бы точно называть синдромом, эквивалентом которого в лингвистике явилась бы так называемая устойчивая синтагма, то есть группа стереотипных слов, которая в разных фразах все время появляется в одном и том же порядке и которая хоть и составлена, вообще говоря, из нескольких слов (двух, трех, четырех), дает точно такую же функциональную значимость, что и одно слово.

Здесь заключается или, по крайней мере, заключалась одна из важнейших проблем лингвистики:

каковы рабочие приемы изучения устойчивых синтагм - изучения одновременно систематического, теоретического и практического? Когда, например, мы говорим pomme de terre [картошка, букв. «земляное яблоко»], то этот оборот вызывает вопросы; ясно, что pomme de terre это фактически одно слово, неважно, что оно конкретизировано в трех терминах; но это слово вызывает затруднения, в частности когда пытаются решить проблему автоматического перевода, так как с ним невозможно работать формально как с одним словом. Уже Соссюр разглядел, какую теоретическую трудность составляют устойчивые синтагмы, поскольку это как бы промежуточное состояние между чистой парадигматикой и синтагматикой, -это синтагматические элементы, последовательность слов, но в конечном счете они обладают единой парадигматической значимостью. Пожалуй, таков и синдром: это акт толкования определенной конфигурации знаков, то есть восприятия некоторого количества медицинских знаков как значимой, устойчивой, законнорегулярной конфигурации, всякий раз отсылающей к одному и тому же означаемому. А именно в этом и заключается диагноз - акт толкования некоторой знаковой конфигурации; как гласит словарь, это «акт, которым врач, группируя вместе болезненные симптомы, наблюдаемые у больного, соотносит их с определенной болезнью, занимающей определенное место в рамках нозологии».

Здесь встает новый вопрос, на который я, к сожалению, не могу ответить за недостатком медицинских познаний: как можно охарактеризовать в лингвистических, структурных терминах трудности и ошибки при диагнозе? Наверняка возможно дать структурное определение тем затруднениям, которые встречает врач, толкуя некий знак или знаки, ошибаясь в этих знаках. Но в какой именно момент комбинаторного процесса возникает риск затруднения или ошибки? С точки зрения систематики знаков было бы весьма интересно установить этот момент (не говоря уже о том, какой интерес решение этой проблемы представляло бы для больного!).

Теперь одно или два замечания о понятии означаемого. Синтагматическая конфигурация артикулированных медицинских знаков, разумеется, отсылает к некоторому означаемому. Это медицинское означаемое - некоторое место, точка в пространстве нозографии. Врач соотносит все болезненные симптомы, то есть знаки, с определенной болезнью, занимающей определенное место в рамках нозологии. В таком случае это место в рамках нозологии - просто имя, болезнь как название. По крайней мере, именно так бесспорно обстояло дело при появлении клиники. Это как раз и показал Фуко, осветив роль языка в рождении клиники; по сути, истолковать болезнь значит дать ей название; и тут все очень усложняется - возникает полная, характерная для языка головокружительная взаимная обратимость означающего и означаемого; болезнь определяется как имя, как согласное действие знаков, но согласное действие знаков может быть ориентировано и осуществлено лишь в названии болезни, и этому круговороту нет конца. Получается, что диагностическое толкование медицинских знаков заканчивается наименованием болезни, означаемое в медицине существует лишь будучи наименованным; именно такой критикой знака сегодня занимаются некоторые философы: мы можем оперировать означаемыми знака или знаков, Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru лишь именуя эти означаемые, но самим актом номинации мы превращаем означаемое в означающее. Означаемое само становится означающим, и, собственно, такая идея приводит к полной реструктуризации всего семиологического пейзажа - поскольку за последние четыре-пять лет мы все лучше и лучше понимаем (хотя еще не видим всех последствий этого), что процесс толкования знака бесконечен и отступление означаемых длится едва ли не беспредельно; теоретически знак никогда нельзя зафиксировать в окончательном означаемом; единственно возможная остановка в процессе его толкования - это та, что диктуется практикой, а не самой семиологической системой. Возьмем два примера. В медицине остановить этот процесс отступления означаемого, его превращения в означающее способна медицинская практика, поскольку, зафиксировав означаемое как название болезни, мы тем самым превращаем семиологическую систему в терапевтическую проблему, мы пытаемся излечить болезнь, а следовательно, сразу вырываемся из головокружительного круговорота означающего и означаемого благодаря операторности, которая своим вторжением дает выход за рамки смысла. То же самое происходит и в лингвистике: в словаре каждое означающее определяется через другие означающие, то есть одно слово определяется через другие слова; а если мы хотим определить эти другие слова, то придется прибегать опять-таки к другим словам, и круговорот означающего и означаемого неостановим; теоретически, систематически словарь есть нечто невозможное, нечто головокружительное и едва ли даже не демоническое. Тем не менее словарями можно удобно пользоваться именно потому, что в какой-то момент мы прерываем этот бесконечный процесс благодаря вторжению операторного начала, то есть попросту останавливаемся на некоторой дефиниции и пользуемся ею для решения практических, рабочих задач.

Интересно также выяснить, бывают ли в медицинской семиологии предельные случаи, связанные с этой проблемой означаемого, то есть встречаются ли в ней знаки, отсылающие только к себе самим. Мне случайно пришлось столкнуться с болезнью, представляющей из себя некий прогрессивный пигментарный дерматоз; и вот, насколько я понял, в этой болезни, обозначаемой мелкими пятнышками на коже, эти пятнышки не отсылают ни к чему, кроме себя самих;

соответственно они не требуют никакого процесса толкования, углубления, интерпретации;

болезнь сама оказывается знаком. Быть может, стоит поразмышлять над тем фактом, что кожные болезни всегда сводятся к той или иной болезни знаков. Если эта гипотеза, высказываемая мною по поводу некоторых медицинских знаков, более или менее верна, то в лингвистике эквивалентом была бы так называемая автонимия, то есть саморепрезентация знака.

В заключение я хотел бы поставить проблему языка в форме вопроса. Может показаться, что в пространстве клиники (но, повторяю, я изучал его в основном по книге Фуко, то есть в ту эпоху клиники, которую можно считать археологической) болезнь представляет собой пространство настоящего языка, поскольку здесь есть и субстанция-симптом, и форма-знак (двусторонняя упорядоченность означающих-означаемых); и перемножающий знаки комбинаторный процесс; и номинальное означаемое, как в словарях; и акт толкования-диагноза, который к тому же, как и в случае с языками, требует специального обучения. Последний вопрос состоит в том, действительно ли такой строй знаков является особым языком; это вопрос о двойном членении — ибо, как установлено, естественный человеческий язык характеризуется именно своим двойным членением; то есть имеются единицы первого членения — значимые единицы, каждая из которых обладает смыслом (грубо говоря, это слова); а каждая из этих значимых единиц может быть, в свою очередь, разложена на различительные единицы - то есть на фонемы, каждая из которых смысла уже не имеет; именно благодаря этому двойному членению языки могут достигать такого невероятного богатства, используя очень немного элементов; из набора в среднем тридцати фонем для каждого языка можно создавать словари, насчитывающие сто тысяч слов.

Так вот, можно задаться вопросом, подчиняется ли и медицинский язык правилу двойного членения. В некотором смысле я бы ответил - да, поскольку здесь имеются различительные и незначимые единицы, такие знаки, которые сами по себе еще ничего не значат, а лишь комбинируются в значимые единицы, и каждый знак, подобно фонемам, может входить в состав нескольких синдромов; возьму в качестве примера диагноз, который ставили примерно сто тридцать лет назад, используя четыре следующих знака - мышечную слабость, которая могла быть связана с водянкой, бледность, которая могла быть связана с так называемыми (в то время) обструкциями, пятна на теле, которые могли быть связаны с оспой, и опухание десен, которое Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru могло быть вызвано накоплением зубного камня; если же выделить эти знаки из комплекса, в котором они встречаются, и собрать их вместе, то получится другая болезнь - цинга, то есть фактически перед нами знаки, принадлежащие нескольким болезням сразу, и лишь из их сочетания получается специфическое заболевание; по сути, это и есть схема двойного членения.

Последний вопрос, который можно здесь поставить и который является скорее вопросом философско-идеологическим, состоит в том, не принадлежит ли лингвистика, а следовательно и семиология последних лет, к определенной фазе истории, к определенной идеологии знака. В самом деле, если семиологическая природа болезней - согласно гипотезе Фуко - соответствует определенной истории, то и преимущественное внимание к понятию знака, культивирование этого понятия, вероятно, соответствует определенной идеологической стадии в развитии нашей цивилизации. Но в таком случае откуда же берется согласованность между этой позитивной наукой и такой идеологической наукой, как герменевтика? По сути, в самих терминах клиники XIX века содержится некая медицинская герменевтика. Может ли позитивная наука отождествляться с герменевтикой, которая как-никак тесно связана с определенным идеологическим мировоззрением? На самом деле занятия позитивной наукой, например медициной, по-видимому, не исключают того, что внутри нее продолжают иметь хождение схемы мифического типа, ведь медицинская семиология довольно точно соответствует какой-нибудь схеме анимистского типа: в конечном счете болезнь мыслится как некая личность, изначально таящаяся под кожей, в глубине тела, но подающая знаки, отправляющая сообщения, которые врач должен получать и дешифровывать, почти так же как гадатель; в реальности это мантика. Остается самый последний вопрос: остается ли современная медицина действительно семиологической?

О ЧТЕНИИ

Прежде всего я хотел бы поблагодарить вас за прием. Нас многое связывает, начиная с общего вопроса, которым мы задаемся каждый со своей позиции: Что значит читать? Как читать?

Зачем читать? Одно лишь нас разделяет, и я не стану пытаться это скрыть: дело в том, что у меня очень давно уже нет никакой педагогической практики; я не знаю, что такое современная школа, лицей, коллеж; а практика преподавания в Школе высших исследований, которая много значит в моей жизни, занимает весьма маргинальное и внесистемное место в рамках высшего образования.

Как мне кажется, на конгрессе каждый должен по возможности говорить своим голосом, голосом своей практики; поэтому я не стану силиться присвоить себе, изобразить педагогическую компетенцию, которой у меня нет; буду говорить только о своем частном опыте чтения (а не всякое ли чтение является частным?), о том, как читает тот, кем я являюсь, кем я считаю себя.

По отношению к чтению я нахожусь в сильнейшей доктринальной растерянности: у меня нет никакой доктрины чтения, тогда как мало-помалу вырисовывается некоторая доктрина письма.

Иногда эта растерянность доходит до сомнения в том, нужно ли вообще иметь какую-то доктрину чтения; быть может, чтение по самой своей сути есть поле множественных, рассеянных практик, не сводимых друг к другу эффектов, а стало быть и чтение чтения, Мета-чтение, само представляет собой лишь осколок мыслей, страхов, желаний, наслаждений, подавлений, о которых лучше было бы говорить по отдельности, следуя множественности секций, образующих этот конгресс.

Не буду преодолевать свою растерянность (да у меня и нет для этого средств), попытаюсь лишь ввести ее в контекст, понять, почему понятие чтения явным образом превосходит мои способности. С чего же начать? Ну, скажем, с того понятия, от которого отправлялась современная лингвистика, - с понятия релевантного уровня.

1. Релевантный уровень Релевантным уровнем в лингвистике называют - или, по крайней мере, называли - ту точку зрения, с которой решено рассматривать, изучать, анализировать столь разрозненный, разнородный комплекс, как язык; только после того как Соссюр решил рассматривать язык с точки зрения смысла и одного лишь смысла, он перестал растерянно топтаться на месте и смог заложить основы новой лингвистики; только после того как Трубецкой и Якобсон решили рассматривать звуки лишь на уровне их смысловой релевантности, они сделали возможным развитие Барт Р. = Система Моды. Статьи по семиотике культуры. - М., 2003. - 512 с. Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru фонологии; только после того как Пропп решился, пренебрегая множеством других возможных соображений, видеть в сотнях народных сказок одни лишь устойчивые ситуации и роли, то есть формы, он стал основоположником структурного анализа повествований.

Итак, если мы сумеем выбрать некоторый релевантный уровень, на котором будем изучать чтение, то можно надеяться мало-помалу разработать и лингвистику чтения, семиологию чтения или же (не беря на себя лишних долгов) просто Анализ чтения, анагнозиса — скажем, анагнозологию, почему бы и нет?

К сожалению, у чтения до сих пор не было своего Проппа или Соссюра; релевантный уровень анализа, который облегчил бы работу ученого, найти не удается — по крайней мере, мы не находим его до сих пор: прежние формы релевантности не подходят для анализа чтения, во всяком случае чтение не укладывается в их рамки.

1. В области чтения нет релевантных объектов: глагол читать, на первый взгляд куда более транзитивный, чем глагол говорить, может насыщаться, катализироваться множеством дополнений; я «прочитываю» тексты, образы, города, лица, жесты, сцены и т.д. Эти объекты столь разнообразны, что я не в силах объединить их ни в какую субстанциальную или даже формальную категорию; я могу найти для них лишь интенциональное единство - читаемый мною объект обоснован единственно моим намерением читать; он просто подлежит чтению, legendum, то есть составляет предмет феноменологии, а не семиологии.

2. В области чтения - и это еще более серьезно - нет и собственно релевантных уровней, нет возможности описывать разные уровни чтения, так как нет возможности составить их закрытый перечень. Конечно, у чтения графических текстов имеется свое первоначало: это обучение грамоте, пониманию письменных слов; но, во-первых, бывают виды чтения (визуальные образы), не требующие обучения, по крайней мере обучения технического, культурного; а вовторых, освоив это techn1, уже непонятно на чем остановить процесс углубления и рассеяния чтения - на улавливании смысла? Но какого смысла? Денотативного? Коннотативного? Все это, можно сказать, этические артефакты, поскольку денотативный смысл стремится представить себя как смысл простой, истинный, законополагающий (сколько людей погибло ради единого смысла!), тогда как коннотация (и в этом ее моральное преимущество) позволяет постулировать право на множественность смысла и освободить чтение - но до каких же пределов? До бесконечности: нет такой структурной границы, которой замыкалось бы чтение; я могу и раздвинуть до бесконечности границы подлежащего чтению, постановить, что в конечном счете чтению подлежит все (сколь бы неудобочитаемым оно ни казалось), а могу и наоборот, решить, что в глубине каждого, даже задуманного в высшей степени удобочитаемым текста, остается нечто недоступное чтению. Умение читать поддается описанию и проверке на начальной своей стадии, но очень скоро у него не оказывается ни дна, ни ступеней, ни правил, ни пределов.

Можно, конечно, считать, что в этих трудностях с нахождением релевантного уровня, который позволил бы заложить основы систематического Анализа чтения, виноваты мы сами, так как нам не хватает таланта. Но можно также предположить, что дерзкая не-релевантностъ2 в каком-то смысле образует врожденный признак чтения: по самому его статусу в нем есть нечто такое, что сбивает с толку анализ его объектов и уровней и подрывает всякие поиски релевантного уровня для Анализа чтения — а может быть, даже и само понятие релевантности (ибо то же самое, судя по всему, происходит ныне в лингвистике и нарратологии). Думается, я могу назвать это «нечто»

довольно банальным образом — это Желание. Именно потому, что чтение всегда проникнуто Желанием (или же Отвращением), анагнозолоИскусство (греч.).- Прим. перев.

Impertinence - 1) дерзость, неприличие, 2) нерелевантность. -Прим. перев.

гия и оказывается столь трудной, если не невозможной, - во всяком случае, может случиться, что она сложится не там или, по крайней мере, не совсем там, где мы ждем; по привычке (недавней) мы ждем, что она возникнет где-то ближе к структуре; и отчасти мы правы - чтение всегда происходит внутри некоторой структуры (хотя бы даже множественной, открытой), а не в псевдосвободном пространстве псевдоспонтанности; не бывает чтения «природного», «стихийного», чтение не выходит за рамки структуры, оно покорно ей, нуждается в ней и соблюдает ее; но оно ее извращает. Чтение - это такой телесный жест (ибо, конечно же, мы читаем телом), которым одновременно и устанавливается и извращается порядок тела, - внутреннее дополнение к перверсии.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru 2. Вытеснение Не буду ставить прямо проблему обличий, которые может принимать желание чтения; в частности, не могу ответить на раздражающий вопрос - почему французы сегодня не желают читать? Почему, насколько известно, пятьдесят процентов из них ничего не читают? Наше внимание может привлечь к себе другое - если желание читать есть, то какие следы оно оставляет в самом процессе чтения? Прежде всего, это явления вытеснения при чтении. Мне приходят на ум два таких явления.

Первое вытекает из тех требований (непосредственно социальных или же интериоризованных через множество посредующих инстанций), которые превращают чтение в долг, когда самый акт чтения диктуется некоторым законом — даже не акт чтения, а, так сказать, факт начитанности, почти ритуальный знак посвященности. Я, стало быть, говорю не об «инструментальном» чтении, необходимом для приобретения тех или иных знаний или навыков, когда жест чтения исчезает в акте познания; я говорю о чтении «свободном», которое, однако же, является обязательным: это нужно прочитать («Принцессу Клевскую», «Анти-Эдипа»)1. Откуда же такой закон? От разных инстанций, у каждой из которых свое ценностно-идеологическое основание: скажем, активному авангардисту нужно прочитать Батая и Арто. Долгое время, когда чтение носило строго элитарный характер, имелось чтение, обязательное для всех;

Роман г-жи де Лафайет; трактат Ж.Делёза и Ф.Гваттари.- Прим. перев.

по-видимому, крушение гуманистических ценностей положило конец таким обязанностям - на их место пришли обязанности частичные, обусловленные «ролью», которую субъект признает за собой в современном обществе; закон чтения исходит теперь не от вечных ценностей культуры, а от другой, странной (во всяком случае, довольно загадочной) инстанции, расположенной на грани Истории и Моды. Я хочу сказать, что бывают групповые законы, микрозаконы, от которых нужно иметь право избавиться. Или иначе: свобода чтения, которой нужно добиваться любой ценой, -это также и свобода не читать. Кто знает, быть может некоторые вещи преобразуются, происходят (в труде, в истории исторического субъекта) не только потому, что человек прочел некоторые книги, но и потому, что некоторые книги он забыл прочесть по этакой читательской беззастенчивости?

Или иначе: при чтении Желание не может быть отделено - чего бы это ни стоило институциям - от свойственных ему негативных позывов.

Второй феномен вытеснения - это, пожалуй, Библиотека. Разумеется, нет речи о том, чтобы отрицать библиотеку как институцию или же не придавать значения ее необходимому развитию;

речь всего лишь о признании, что следы вытеснения заключены в неизбежном и фундаментальном признаке любой публичной (или просто коллективной) Библиотеки, - в ее искусственном составе.

Вообще искусственность не есть фактор вытеснения (в Природе нет ничего особенно освобождающего); но искусственность Библиотеки подрывает Желание читать по двум причинам.

1. Каковы бы ни были ее размеры, по самому своему статусу Библиотека бесконечна, поскольку всегда оказывается (сколь бы хорошо ни была задумана) одновременно и недостаточной и избыточной по сравнению с читательским запросом: тенденция такова, что желаемой книги в ней никогда не оказывается, зато вам предлагают какую-то другую; Библиотека - это пространство подменных желаний; по сравнению с увлекательным процессом чтения она представляет собой реальность, в том смысле что призывает Желание к порядку; она всякий раз и слишком велика и слишком мала - фундаментально неадекватна Желанию; чтобы получать от Библиотеки удовольствие, удовлетворение, наслаждение, субъект должен отказаться от излияний своего Воображаемого; он вынужден пережить эдипов комплекс - его приходится переживать не только в четырехлетнем возрасте, но и каждый день в жизни, когда я чего-то желаю. В данном случае законом, кастрацией служит само обилие книг.

2. Библиотека - это пространство для посещения, а не для обитания. В нашем языке, вообще-то, как говорят, хорошо составленном, стоило бы иметь два разных слова — одно для библиотечной книги, другое для книги-у-себя-дома (дефисы означают, что это автономная синтагма, референтом которой служит особый специфический предмет); одно для книги, «выданной на время», чаще всего при посредстве какой-то бюрократической или образовательной инстанции, а другое для книги схваченной, выловленной, извлеченной из множества других и прижимаемой к груди словно фетиш; одно слово для книги, составляющей предмет долга (ее нужно вернуть), а другое для книги, составляющей предмет желания или непосредственной (ничем не опосредованной) просьбы. В домашнем, непубличном пространстве книга полностью лишается показных функций Барт Р. = Система Моды. Статьи по семиотике культуры. - М., 2003. - 512 с. Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru социальных, культурных, институциональных (если не считать журнальных столиков для гостей, заваленных книгами-отбросами). Конечно, и домашняя книга не представляет собой чистый фрагмент желания: обычно она проходит через посредство инстанции, которой не очень-то свойственна чистота, - денег: книгу пришлось купить, а значит, не покупать других; но дело обстоит так, что даже и деньги оказываются средством выявления желаний - а Институция нет;

купить книгу может быть выявлением желания, взять ее в библиотеке - безусловно нет; в утопическом обществе Фурье книги не стоят почти ничего, но все же их приобретение опосредуется какой-нибудь символической суммой — так они покрываются категорией Траты, и потому срабатывает желание, в человеке что-то разблокируется.

3. Желание Какое же Желание проявляется в чтении? Желание не может быть названо, даже высказано (в отличие от Просьбы). Однако несомненно, что у чтения есть своя эротика (при чтении желание присутствует вместе со своим объектом, что и составляет определение эротики). Чистейшей аллегорией этой эротики является, пожалуй, тот эпизод из «Поисков утраченного времени»

Пруста, где юный Рассказчик читает, запершись в уборной комбрейского дома (чтобы не видеть страданий бабушки, которой в шутку сказали, что ее муж пошел пить коньяк...): «Я шел поплакать наверх, под самую крышу, в комнатку рядом с классной где пахло ирисом и куда вливалось благоухание дикой черной смородины, росшей среди камней ограды и протягивавшей цветущую ветку в растворенное окно. Имевшая особое, более прозаическое назначение, эта комната, откуда днем мне была издали видна даже башня замка Русенвиль-ле-Пен, долгое время служила мне, - разумеется, оттого, что только там я имел право запираться на ключ, - убежищем, где я мог предаваться тому, что требует ненарушимого уединения: где я мог читать, мечтать, блаженствовать и плакать»1.

Таким образом, чтение-желание предстает отмеченным двумя основополагающими признаками.