«Социальная помощь в колхозах 1930-х годов: на материалах Юга России Научный редактор – доктор философских, кандидат исторических наук, профессор А.П. Скорик Новочеркасск ЮРГТУ (НПИ) Издательский дом Политехник 2010 УДК ...»

В.А. Бондарев, Т.А. Самсоненко

Социальная помощь

в колхозах 1930-х годов:

на материалах Юга России

Научный редактор –

доктор философских, кандидат исторических наук,

профессор А.П. Скорик

Новочеркасск

ЮРГТУ (НПИ)

Издательский дом «Политехник»

2010

УДК 94(470.6):304

ББК 63.3(2)615–7

Б81

Рецензенты:

доктор исторических наук, доктор политических наук, профессор Баранов А.В.;

доктор исторических наук, профессор Денисов Ю.П.;

доктор исторических наук, профессор Линец С.И.

Бондарев В.А., Самсоненко Т.А.

Б81 Социальная помощь в колхозах 1930-х годов: на материалах Юга России. Монография / В.А. Бондарев, Т.А. Самсоненко. – Новочеркасск: ЮРГТУ (НПИ), 2010. – 304 с.

ISBN 978-5-9997-0110- В настоящем монографическом исследовании представлены узловые сюжеты истории социальной помощи в южно-российской деревне 1930-х гг. с введением в научный оборот коллекций архивных документов из московских и региональных собраний (ГА РФ, РГАСПИ, РГАЭ, ЦДНИ РО, ГА РО, ЦДНИ КК, ГА КК, ГАНИ СК, ГА СК, АОГС), а также с широким использованием материалов периодической печати, документов партийных и государственных органов, сюжетов из художественно-публицистической литературы. В книге на региональных примерах анализируется проблема социальной помощи населению колхозных сел и станиц Юга России. Освещены такие вопросы, как вариативность социальной поддержки и взаимопомощи, нормативно-правовые основы и институты социальной помощи населению, участие социальных учреждений южно-российской деревни в «колхозном строительстве», особенности социального страхования, место КОВК и колхозов в реализации государственной семейной политики, борьба с детской беспризорностью и безнадзорностью, геронтологические аспекты социальной помощи в колхозах.

Данное издание рассчитано на историков-аграрников, специалистов по социальной работе, преподавателей и студентов вузов, а также читателей, интересующихся историей российской деревни, вопросами регионоведения.

УДК 94(470.6): ББК 63.3(2)615– ISBN 978-5-9997-0110-7 © Бондарев А.П., Самсоненко Т.А., Посвящается нашим мамам – Бондаревой Лидии Ивановне и Самсоненко Раисе Григорьевне

ВВЕДЕНИЕ

Сплошная форсированная коллективизация советской деревни, осуществленная сталинским режимом в 1930-х гг., характеризовалась в печально известном «Кратком курсе истории ВКП(б)»

как «глубочайший революционный переворот, скачок из старого качественного состояния общества в новое качественное состояние», проведенный «сверху, по инициативе государственной власти, при прямой поддержке снизу со стороны миллионных масс крестьян, боровшихся против кулацкой кабалы, за свободную колхозную жизнь».1 На многие десятилетия это утверждение стало непреложной истиной в советской историографии, ибо «Краткий курс» изначально был создан как «безошибочное лекало», использовавшееся коммунистической цензурой для борьбы с инакомыслием в науке и, так сказать, для идеологической «стандартизации» и догматизации исследовательских проектов по истории «колхозного строительства».

В постсоветский период, когда в результате рассекречивания архивных фондов и становления теоретико-методологического плюрализма в исторической науке стало возможным объективное История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. /Под редакцией комиссии ЦК ВКП(б). Одобрен ЦК ВКП(б). 1938 год. М., 1950. С. 291 – 292.

Измозик В., Старков Б., Павлов Б., Рудник С. Подлинная история РСДРП – РКПб – ВКПб. Краткий курс. Без умолчаний и фальсификаций. СПб., 2010. С. 19.

осмысление аграрной политики сталинского режима, не возникает сомнений в том, что процитированное выше изречение из «Краткого курса» верно лишь в одном: коллективизация, действительно, представляла собой государственное мероприятие и, на самом деле, осуществлялась «сверху», с опорой на всю мощь партийно-советского аппарата. Это было идеологически благословленное и закамуфлированное средствами пропаганды гигантское насилие «народной» власти над собственным же народом, тем более ужасное и отвратительное, что осуществлялось оно под лозунгами социальной справедливости, всеобщего счастья, благоденствия и процветания. Итогом сплошной коллективизации стала социальная смерть традиционного российского крестьянства, которое было забито, запугано властью и закрепощено в колхозах. В 1930-х гг. (и позже, вплоть до хрущевских реформ) колхозники являлись неполноправной социальной (фактически сословной) группой советского общества, обязанной беспрекословно трудиться во благо государства, причем, зачастую, – в ущерб собственным нуждам и интересам. О каких-либо равноправных, партнерских взаимоотношениях между советским государством и населением коллективизированной деревни в «сталинскую» эпоху даже речи не шло.

Безусловно, было бы искажением исторической действительности умалчивать о том, что коллективизация являлась не только средством подчинения российского крестьянства диктату сталинского режима, но и комплексом мер по модернизации аграрного производства. Во время коллективизации, как и по её завершении, впервые в широких масштабах проводилась механизация сельского хозяйства, предпринимались последовательные меры по мелиорации, повышению агротехники, и пр.

Вместе с тем, очевидно, что характеристики коллективизации как государственной инициативы, существенно минимизировали положительный эффект от реализованных в 1930-х гг. грандиозных мероприятий по модернизации аграрного производства. Ведь намеченные меры по переводу советского сельского хозяйства на качественно более высокий уровень осуществлялись по воле бюрократического аппарата, при повсеместном игнорировании настроений, желаний, потребностей земледельцев и, как правило, без учета их собственной инициативы. Модернизационный импульс коллективизации задавался сталинским государством и зачастую не находил отклика в сердцах земледельцев, которые в колхозах утратили возможность (а многие, – и желание) к самостоятельному рациональному хозяйствованию. Никакая механизация при всей ее важности и необходимости не могла преодолеть негативные последствия произошедшего в ходе коллективизации отчуждения российских хлеборобов от средств производства, от результатов своего труда и от самого труда: человеческий фактор оказался гораздо важнее мощи машин. Колхозная система уже с момента возникновения не имела механизмов саморазвития, и потому, несмотря на её мощный экономический потенциал, демонстрировала перманентные сбои в функционировании, переросшие в жесточайший кризис агарного производства на закате существования СССР и в постсоветской России.

Все вышеизложенное в полной мере относится и к такому важному направлению «колхозного строительства», как формирование и функционирование в деревне системы социальной поддержки и взаимопомощи. Повсеместное создание детских дошкольных учреждений, домов престарелых, детдомов, формирование разветвленной и упорядоченной системы взаимопомощи и социального страхования началось в советской деревне именно в период коллективизации. При этом важно подчеркнуть, что осуществленные в процессе «колхозного строительства» преобразования в социальной и культурно-бытовой сфере села намного превосходили по масштабам все меры в той же области, которые предпринимались в досоветский и доколхозный периоды.

Позитивный опыт по созданию и налаживанию эффективной работы сельских заведений соцкультбыта, накопленный колхозной системой за десятилетия ее существования, актуален и в наши дни, несмотря на произошедшую в 1990-х гг. радикальную трансформацию форм хозяйствования на земле. Более того, сам факт существования и развития в коллективизированной деревне учреждений соцобеспечения (а также стремление партийносоветских органов к формированию таких учреждений, несмотря на большевистское восприятие крестьянства как «мелкой буржуазии») служит немым укором ответственным руководителям постсоветской России, нередко безучастно взирающим на кризисное состояние, в котором пребывает социальная сфера села в результате так называемых реформ последнего десятилетия XX в.

Однако же, при всем одобрении последовательно осуществлявшихся в 1930-х гг. масштабных мероприятий по формированию в коллективизированной деревне системы социальной помощи, нельзя не заметить, что мероприятия эти, зачастую, давали минимальный эффект. Речь в данном случае идет даже не столько об ограниченной численности сельских заведений соцкультбыта, не соответствовавшей потребностям и запросам коллективизированной деревни, сколько об их неудовлетворительном функционировании (что являлось, к сожалению, отнюдь не исключением).

Причины досадных сбоев в работе касс взаимопомощи колхозников, домов престарелых колхозников, детских яслей, и т.п. (а то и полного отсутствия такой работы при формальном существовании данных учреждений) были, конечно, различны: сказывался дефицит грамотных специалистов, инвентаря, медицинских препаратов, халатность и злоупотребления местных работников, и пр. Но, при всем многообразии причин, важнейшей из них являлась специфика колхозной системы, созданной государством и для государства и, в связи с этим, в очень слабой степени учитывавшей интересы и потребности жителей коллективизированной деревни, в том числе, – сел и станиц Юга России.

Хотя коллективизация осуществлялась под заслуживающими безусловного одобрения лозунгами о достижении социальной справедливости и ликвидации эксплуатации человека человеком, на деле представителей большевистского руководства интересовало создание колхозной системы как средства выкачивания сельхозпродукции из деревни при игнорировании потребностей непосредственных её производителей. Соответственно, в центре внимания партийно-советских структур находилась колхозная экономика (с упором на механизмы изъятия сельхозпродукции), а не сфера социальной поддержки нуждающихся крестьян. Иными словами, власть имущие в советском государстве заботились в первую очередь о производстве, а не о самом производителе, колхозе, колхознике. При такой расстановке приоритетов сельским учреждениям социальной помощи отводилась второстепенная, вспомогательная роль по обеспечению непрерывного производственного процесса в колхозах, что далеко не лучшим образом отражалось на их функционировании.

Тот факт, что сфера соцкультбыта в 1930-х гг. находилась как бы на окраине внимания властей, соответствующим образом отразился в документации партийно-советских структур и оказал непосредственное влияние на историографию. Основная масса источников, как правило, содержит минимум информации о формировании и функционировании в коллективизированной деревне системы социальной поддержки и взаимопомощи. В документах и периодике третьего десятилетия XX века повествуется о разнообразных хозяйственно-политических кампаниях в коллективизированной деревне (посевная, уборочная, хлебозаготовки, уплата налогов, подписка на заем и т.п.), о «раскулачивании» и последовавшей за ним перманентной борьбе с «классовыми врагами», «вредителями» и «саботажниками», о деятельности политотделов МТС по организационно-хозяйственному укреплению колхозов, и о многом другом. Упоминания же о состоянии и деятельности колхозных касс взаимопомощи, домов престарелых колхозников, детских домов, детских дошкольных заведений (яслей, садов, площадок) встречаются в источниках гораздо реже (хотя, конечно, концентрацией такого рода информации отличаются документы органов соцобеспечения, а также специализированная пресса и литература 1930-х гг.).

Сходные тенденции характерны и для научной литературы по истории «колхозного строительства». Историография коллективизации и последовавшего за нею развития и укрепления колхозной системы весьма обширна. На протяжении более чем семи десятилетий из-под пера советских и постсоветских исследователей вышли многие сотни различных работ, посвященных тем или иным вопросам реализации сталинской аграрной политики и жизнедеятельности коллективизированной советской деревни, в том числе, – колхозной деревни Дона, Кубани и Ставрополья. Но, при этом, исследователи с удручающим постоянством уделяли лишь минимальное внимание истории конструирования социальной сферы коллективизированной деревни, как бы невольно солидаризуясь в данном случае с творцами коллективизации.

Надо сказать, что в 1930-х гг., когда система социальной помощи населению колхозной деревни СССР еще находилась в стадии формирования, вышло в свет значительное количество работ по соответствующей тематике. Как правило, это были небольшие (нередко менее одной страницы) статьи в специализированных периодических изданиях, посвященные актуальным вопросам социального страхования и взаимопомощи в коллективных хозяйствах, в том числе южно-российских. Обилием подобного рода публикаций отличается, например, издававшийся Народным комиссариатом социального обеспечения ежемесячный журнал, одноименный наименованию наркомата. В статьях и заметках, публиковавшихся в этом журнале, рассматривались особенности организации и функционирования созданных во время коллективизации касс общественной взаимопомощи колхозников и колхозниц (КОВК), домов престарелых колхозников (ДПК), колхозных и межколхозных детских домов, анализировались методы и результаты деятельности КОВК, их роль в деле оказания необходимой помощи нуждающимся колхозникам (а также в деле поддержания и укрепления производственной дисциплины в сельхозартелях и в коммунах), специфика их взаимоотношений с руководящими органами коллективных хозяйств. Проблема формирования и функционирования системы социальной поддержки в колхозной деревне освещалась в 1930-х гг.

не только в специальных публикациях. Отдельные аспекты данной проблемы нередко затрагивались в работах, посвященных, в целом, «колхозному строительству», положению и жизнедеятельности колхозников.2 Характерно, что авторы таких работ усиленно подчеркивали успехи в развитии учреждений соцкультбыта в коллективизированной деревне, умалчивая о многочисленных недостатках. В этом случае информация об успешной Азовский М. Наладить правильную организацию колхозной взаимопомощи // Социальное обеспечение. 1931. № 1. С. 18; Травкин В. Кассы взаимопомощи СевероКавказского края // Социальное обеспечение. 1931. № 4. С. 21 – 22; Жуков М. Изжить недочеты // Социальное обеспечение. 1938. № 7. С. 33; Демьяненко П. Орджоникидзевский крайсобес работал хорошо // Социальное обеспечение. 1938. № 12. С. 25 – 27; Его же: Социальное обеспечение в Орджоникидзевском крае // Социальное обеспечение.

1940. № 1. С. 22 – 23; К. Раздорские колхозы плохо помогают кассам взаимопомощи // Социальное обеспечение. 1940. № 3. С. 57 – 58; Кожин В. 10 лет Ростовских касс взаимопомощи колхозов // Социальное обеспечение. 1941. № 4. С. 23.

См., например: Шуваев К.М. Старая и новая деревня. М., 1937; Котов Г., Струков М., Горбатенко Г., Френкель Я. Советская деревня к третьей пятилетке // Социалистическое сельское хозяйство. 1939. № 5. С. 146 – 154.

деятельности тех или иных касс общественной взаимопомощи колхозников, домов престарелых или детских домов и пр. использовалась для дополнительного обоснования непререкаемого тезиса о том, что в результате коллективизации заметно улучшились жизнь и быт советского крестьянства. Выраженное стремление к подчеркиванию позитива отличало эти обобщающие труды от вышеперечисленных специальных исследований, в которых часто указывалось на недостатки и провалы в деятельности социальных заведений колхозной деревни (впрочем, такого рода критика носила конструктивный характер и была нацелена на исправление негативных явлений).

Важно подчеркнуть, что в 1930-х гг. издавались и довольно объемные специальные работы по проблемам социальной поддержки и взаимопомощи в колхозах. В них не только рассматривались злободневные вопросы конструирования и функционирования сферы соцкультбыта в деревне, но и, в ряде случаев, предпринимались попытки систематизировать сведения о развитии крестьянской взаимопомощи и социальной поддержки на селе на протяжении первых двух советских десятилетий. Наиболее ярким примером в данном случае выступает работа председателя Центрального комитета касс взаимопомощи РСФСР Е.А. Лысикова, призванная дать сотрудникам колхозных КОВК необходимый минимум информации об истории развития системы социальной поддержки в советской деревне. Следует констатировать, что в 1930-х гг. относительно высокие количественные параметры комплекса работ по вопросам соцкультбыта на селе не соответствовали их качественным характеристикам. Выходившие в 1930-х гг. статьи, брошюры и небольшие по объему монографии были современны «колхозному строительству» и, поэтому, основывались на весьма узкой источЛысиков Е.А. История развития крестьянской взаимопомощи: Лекции для низовых работников касс взаимопомощи в колхозах. М., 1934.

никовой базе, носили прикладной и описательный характер, не претендовали на сколь-нибудь широкий охват освещаемых в них вопросов; глубина авторского анализа была здесь минимальна.

По существу, эти работы выступали в качестве первой ступеньки на пути тщательного научного осмысления многообразных вопросов формирования и функционирования социальной сферы советской коллективизированной деревни.

Уподобляя этапы историографии ступеням своеобразной исследовательской лестницы, необходимо отметить, что на протяжении последовавших за 1930-ми гг. десятилетий не наблюдалось уверенного и непрерывного восхождения ученых к вершинам научного знания о состоянии социальной сферы коллективизированной деревни (в том числе и деревни Дона, Кубани и Ставрополья). С одной стороны, в издававшихся в послевоенный период многочисленных исследованиях, посвященных становлению колхозной системы в Советском Союзе, неоднократно затрагивались вопросы организации социальной помощи колхозникам. Авторы этих исследований в той или иной мере освещали особенности общественной взаимопомощи в коллективных хозяйствах, указывали на рост материального благосостояния и социальной защищенности колхозников, происходивших по мере организационно-хозяйственного укрепления колхозной системы во второй половине 1930-х гг.1 С другой стороны, в рамках историографического периода, ограниченного второй половиной 1940-х – второй половиной 1980-х гг., так и не был реализован сколь-нибудь См., например: 50 лет советского социального обеспечения. Сб. статей. М., 1968;

Вылцан М.А. Материальное положение колхозного крестьянства в довоенные годы // Вопросы истории. 1963. № 9. С. С. 15 – 24; Его же: Советская деревня накануне Великой Отечественной войны (1938 – 1941 гг.). М., 1970; Вылцан М.А., Данилов В.П., Кабанов В.В., Мошков Ю.А. Коллективизация сельского хозяйства в СССР: пути, формы, достижения. Краткий очерк истории. М., 1982; История советского крестьянства. В 5-ти т. Т. 2.

Советское крестьянство в период социалистической реконструкции народного хозяйства. Конец 1927 – 1937 / Отв. ред. И.Е. Зеленин. М., 1986; Т. 3. Крестьянство СССР накануне и в период Великой Отечественной войны. 1938 – 1945 / Отв. ред. М.А. Вылцан.

М., 1987.

значительный исследовательский проект, специально посвященный проблеме создания и функционирования системы социальной защиты населения коллективизированной деревни. Такой проект не был выполнен в масштабах ни общероссийской (до крушения СССР, – общесоюзной), ни южно-российской региональной историографии.

Ситуация несколько изменилась лишь в постсоветский период, что объясняется произошедшей в данное время радикальной сменой теоретико-методологических подходов к осмыслению прошлого. Крушение советской системы оказало влияние и на сферу научного познания, где методологический монизм (жесткое доминирование марксистского, формационного подхода) сменился плюрализмом (сосуществование целого ряда подходов, среди которых наиболее популярными среди отечественных историков являются такие направления, как историческая антропология, история повседневности, и т.д.). Если марксистский подход ориентировал ученых на первоочередное изучение общества как развивающегося и видоизменяющегося по определенным законам сложного организма, то характерная для постсоветской историографии гуманистическая исследовательская парадигма признает приоритетом научного познания человека, – мельчайшую, но в то же время чрезвычайно важную единицу, из тысяч и миллионов которых и слагается социум. Устойчивой тенденцией в постсоветской историографии является стремление историков поставить во главу угла не столько общество на данном конкретном этапе его развития, сколько личность современника определенной исторической эпохи. Соответственно, растет интерес исследователей к исторической повседневности, элементами которой являются, в частности, социальная поддержка, взаимопомощь, здравоохранение, бытовое обслуживание и возникающие в данных сферах отношения между государством и гражданами.

Возросшее в постсоветский период внимание российских исследователей к проблемам социальной помощи и взаимопомощи в коллективизированной деревне Советского Союза 1930-х гг. материализовалось в целом ряде публикаций и диссертационных исследований.1 Среди них, на наш взгляд, заслуживает особого упоминания работа В.С. Григорьева,2 представляющая собой первую попытку углубленного комплексного анализа проблемы организации и функционирования системы взаимопомощи в советской доколхозной и коллективизированной деревне 1920-х – 1930-х гг.

Исследователь рассмотрел особенности складывания системы социальной помощи в советской доколхозной деревне, осветил направления и методы деятельности крестьянских комитетов взаимопомощи (КОВ) в условиях плотной опеки партийно-советских структур, проследил изменения концептуальных основ и форм поддержки сельского населения в связи с развертыванием коллективизации, установил количественные параметры касс общественной взаимопомощи колхозников (сменивших КОВ) и специфику их функционирования, и пр.

Правда, интересующей нас проблеме взаимопомощи в колхозах 1930-х гг. В.С. Григорьев посвятил лишь одну, последнюю, главу своего исследования, так что целый ряд важных вопросов он не освещает в достаточной мере. Так, автор весьма лаконично поСм., например: Еферина Т.В. Факторы социальных рисков и модели социальной поддержки крестьянства (вторая половина XIX – конец XX вв.). Дис. … докт. ист. наук.

Саранск, 2004; Градскова Ю. Культурность, гигиена и гендер: советизация «материнства» в России в 1920 – 1930-е годы // Советская социальная политика 1920 – 1930-х годов:

идеология и повседневность / Под ред. П. Романова и Е. Ярской-Смирновой. М., 2007.

С. 242 – 261; Лебина Н. «Навстречу многочисленным заявлениям трудящихся женщин…» Абортная политика как зеркало советской социальной заботы // Там же, С. 228 – 241; Лебина Н., Романов П., Ярская-Смирнова Е. Забота и контроль: социальная политика советской действительности, 1917 – 1930-е годы // Там же, С. 21 – 67; Романов П.В.

«Человек всегда имеет право на ученье, отдых и на труд». Советская социальная политика, 1920 – 1940-е гг. // Повседневный мир советского человека 1920 – 1940-х гг. Сб. науч.

статей / Ред.-сост. Е.Ф. Кринко, Т.П. Хлынина. – Ростов н/Д., 2009. С. 43 – 59.

Григорьев В.С. Организация общественной взаимопомощи российского крестьянства (1921 – 1941 гг.). Дис. … докт. ист. наук. М., 1997.

вествовал о важнейших направлениях деятельности колхозных касс взаимопомощи: социальном страховании, заботе о детях, престарелых, инвалидах, охране материнства. Тем не менее, его работа с полным правом может быть охарактеризована как весомый вклад в дело научного осмысления проблемы создания и деятельности системы колхозной взаимопомощи в 1930-х гг.

Таким образом, в постсоветский период, по сравнению с предшествующими этапами историографии, совершается настоящий прорыв в области исследования проблемы социальной и медицинской помощи в колхозах 1930-х гг. (хотя, безусловно, нет оснований говорить о полной реализации задач, стоящих перед учеными в отмеченном направлении исторического познания).

Однако, с сожалением приходится констатировать, что в данном случае налицо явные различия между общероссийской и региональной, южно-российской, историографией. Дело в том, что на Юге России до настоящего времени не предпринимались попытки осуществить на региональных материалах специальное комплексное исследование многообразных вопросов организации, состояния, развития и функционирования учреждений соцкультбыта в местных коллективных хозяйствах в хронологических границах третьего десятилетия XX века.

Нельзя сказать, что в региональной историографии в постсоветский период игнорировались указанные вопросы. Так, авторы настоящей монографии неоднократно обращались в ряде своих работ, издававшихся ранее, к теме социальной помощи и здравоохранения в колхозной деревне Дона, Кубани, Ставрополья.1 Но Бондарев В.А. Селяне в годы Великой Отечественной войны. Ростов н/Д., 2005;

Его же: Фрагментарная модернизация постоктябрьской деревни: история преобразований в сельском хозяйстве и эволюция крестьянства в конце 20-х – начале 50-х годов XX века на примере зерновых районов Дона, Кубани и Ставрополья. Ростов н/Д., 2005; Его же: Модернизация социальной сферы южно-российской деревни в 1930-х годах // Вестник филиала Российского государственного социального университета в г. Каменск-Шахтинском: науч. и учеб-метод. Ежегодник. – Каменск-Шахтинский, 2006. № 4. С. 24 – 28; Его же: Социальные функции коллективных хозяйств Юга России (1930-е гг. – начало 1950-х гг.) // Лосевданная тема освещалась нами довольно фрагментарно, так что было бы, по меньшей мере, наивно заявлять об устранении всех лакун, существующих в ее рамках. Поэтому в представленном исследовании, впервые в региональной историографии, нами предпринята попытка осуществить комплексный анализ процессов формирования и функционирования системы социальной поддержки и взаимопомощи населения коллективизированных сел и станиц Дона, Кубани и Ставрополья на протяжении драматического и противоречивого исторического периода с конца 1920-х гг. до начала 1940-х гг. При этом мы акцентировали внимание на таких ключевых аспектах заявленной темы, как:

- формирование сети учреждений социальной поддержки и взаимопомощи в колхозной деревне Юга России, с учетом социально-экономических и социокультурных особенностей региона, а также интересов и предпочтений представителей власти;

- разработка нормативно-правовой базы системы социальной помощи нуждающимся колхозникам и степень соответствия советского социального законодательства реалиям коллективизированной деревни;

- специфика функционирования касс общественной взаимопомощи колхозников, домов престарелых колхозников, детских садов, яслей и площадок, родильных домов и других подобных заведений в деревне Юга России в условиях «великого перелома»

и последующего организационно-хозяйственного укрепления колхозной системы;

ские чтения: труды Международное ежегодной научно-теоретической конференции, г. Новочеркасск, май 2006 г. – Новочеркасск, 2006. С. 211 – 218; Самсоненко Т.А. Кассы общественной взаимопомощи колхозников: возникновение и специфика функционирования в 1930-х гг. (на материалах Юга России) // Актуальные проблемы социальной истории: Сб. науч. ст. Вып. 10. – Новочеркасск; Ростов н/Д., 2009. С. 144 – 147; Её же: Социальное законодательство в свете агарной политики 1930-х гг. (на материалах Юга России) // Россия: история законности и беззакония: материалы 54-й Всеросс. заочной науч. конф. / Под ред. С.Н. Полторака. СПб., 2009. С. 98 – 104.

- роль коллективных хозяйств в оказании социальной помощи нуждающимся категориям сельского населения;

Важнейшими компонентами источниковой базы настоящего исследования выступают архивные материалы, сборники документов (в том числе сборники нормативно-правовых актов, регулировавших деятельность социальных и медицинских учреждений колхозной деревни),1 а также периодические издания третьего десятилетия XX в. Комплексное использование перечисленных видов источников, подвергнутых предварительному критическому анализу, в полной мере позволяет достичь поставленных в настоящей работе задач, подробно осветив особенности складывания и функционирования системы социальной и медицинской помощи населению коллективизированных сел и станиц Юга России.

В работе использовались материалы Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ), Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), Российского государственного архива экономики (РГАЭ), Центров документации новейшей истории Ростовской области (ЦДНИ РО) и Краснодарского края (ЦДНИ КК), Государственного архива новейшей истории Ставропольского края (ГАНИ СК), Государственных архивов Ростовской области (ГА РО), Ставропольского (ГА СК) и Краснодарского краев (ГА КК), архивного отдела администрации города Сочи (АОГС). Наибольшее количество информации удалось почерпнуть в фондах бывших партийных архивов (ныне центры документации новейшей истории или государственные архивы новейшей истории), ибо партийные структуры осуществляли конСокращенное собрание узаконений и распоряжений Рабоче-крестьянского правительства РСФСР для сельских советов. 1931. Вып. II; Сокращенное собрание законов Союза ССР и РСФСР для сельских советов. 1936. Вып. 3; Сокращенное собрание законов Союза ССР и РСФСР для сельских советов. 1936. Вып. 6; Собрание узаконений и распоряжений Рабоче-крестьянского правительства РСФСР. 1936. № 13; История колхозного права. Сборник законодательных материалов СССР и РСФСР. 1917 – 1958 гг. В 2-х т. Т. 1. 1917 – 1936. М., 1959; Краснодарский край в 1937 – 1941 гг. Документы и материалы / Пред. ред. коллегии А.А. Алексеева. Краснодар, 1997.

троль за самыми разными сферами жизнедеятельности советского общества, в том числе, – за сферой социальной помощи.

В противоположность хранилищам документации партийных структур, государственные архивы Юга России предоставляют гораздо меньше сведений о состоянии и работе сельских учреждений социальной помощи 1930-х гг. Данное обстоятельство объясняется не только тем, что советские административные органы располагали намного меньшим объемом властных полномочий, чем партийные структуры. Следует принять во внимание и тот факт, что в период Великой Отечественной войны значительный массив документов советских учреждений Юга России попросту погиб; такая судьба ожидала и материалы органов социального обеспечения, содержавшие, в частности, сведения о состоянии колхозной взаимопомощи. Однако, образовавшийся по вине военного лихолетья пробел в фондах южно-российских региональных государственных архивов все же можно заполнить путем работы в центральных архивных хранилищах. Так, в содержащемся в ГА РФ фонде Наркомата соцобеспечения РСФСР (ф. А-413) сосредоточены отчеты собесов и касс взаимопомощи колхозников Дона, Кубани и Ставрополья за последние годы третьего десятилетия XX в., отсутствующие в госархивах Юга России.

На страницах периодических изданий (газеты «Социалистическое земледелие», «Молот», «Орджоникидзевская правда», «журналы «Коллективист», «Колхозница» и др.), привлекаемых нами к освещению поставленной научной проблемы, размещаются, как правило, корреспонденции журналистов и отзывы сельских жителей о положительных и отрицательных результатах работы сельских учреждений социальной помощи. В то же время журнал «Социальное обеспечение», как уже указывалось выше, содержит значительный массив уникальных сведений о состоянии и функционировании касс взаимопомощи колхозников Юга России, и т.д.

Теоретико-методологическая база настоящего исследования ориентирована на эвристический концепт коллективистского самообеспечения колхозной деревни, лежащий за пределами традиционного для советской историографии политологического освещения реализации модернизационного проекта сплошной форсированной коллективизации сельского хозяйства в нашей стране. Мы стремились акцентировать внимание, прежде всего, на антропоисторической составляющей «колхозного строительства». Реальная система социальной помощи в колхозной деревне Юга России 1930-х гг. строилась, на наш взгляд, на трёх базовых принципах: принципе социально-классового реагирования; принципе клиентоцентризма; принципе опоры на собственные силы. В отношении этой системы социальной помощи действовал также принцип тотального партийно-государственного контроля, отводившего по определению самой социальной сфере второстепенную роль. При этом социальная деревенская саморегуляция противостояла складывавшейся в исследуемый исторический период императивной традиции партийно-государственного управления, что в некоторой степени являлось продолжением старого российского противоборства «крестьянского мира» и «власти», порождавшего целый ряд исторических коллизий в 1930-е годы.

При работе над этой книгой авторы по мере сил пытались сделать повествование максимально читабельным и занимательным, стремились поставить в центр внимания не столько систему социальной помощи саму по себе, сколько клиента этой системы, – обычного сельского жителя 1930-х гг. Удалось ли нам это сделать, судить читателям. Авторы выражают надежду, что результаты их работы будут представлять определенный интерес для преподавателей высшей и средней школы, студентов и учащихся, для всех, интересующихся отечественной историей и, в частности, – историей колхозной деревни Юга России.

1. ФОРМИРОВАНИЕ СИСТЕМЫ

СОЦИАЛЬНОЙ ПОМОЩИ В КОЛХОЗНОЙ

ДЕРЕВНЕ ЮГА РОССИИ 1930-х гг.

1.1. Дискуссионность вариантов социальной поддержки и взаимопомощи в условиях сталинской аграрной политики Вопросы социального обеспечения обладали чрезвычайной важностью для коммунистической партии, которая после известных октябрьских событий 1917 г. осуществляла фактическое управление российским (советским) государством. Важность социального обеспечения определялась не только тяжелейшими последствиями Первой мировой войны, революционных потрясений 1917 г., иностранной интервенции и разрушительного, драматического гражданского противостояния 1917 – 1922 гг., приведших к жестокому экономическому кризису, обнищанию населения (которое, в массе своей, и до того не отличалось высоким уровнем благосостояния), резким увеличением численности неполных семей, беспризорных детей, и пр. Помимо многочисленных и весьма острых социально-экономических проблем, существенным фактором социальной политики советского государства выступали особенности политико-идеологической доктрины большевиков. Партия, двигавшаяся к власти под лозунгами социальной справедливости (и, более того, всеобщего счастья в «коммунистическом раю»), просто обязана была уделять самое пристальное внимание поддержке нуждающихся граждан; в противном случае следовало ожидать более или менее острых внутриполитических осложнений.1 Тем самым, идеологические постулаЯрким свидетельством того, что большевики придавали социальным мероприятиям, помимо прочего, еще и агитационно-пропагандистский характер, выступает принятое в марте 1920 г. решение Донского областного комитета РКП(б): «особое вниматы и политическая программа большевизма стимулировали партийно-советское руководство к реализации задач социального обеспечения или, по крайней мере (и, к сожалению, отнюдь не редко), к громогласным декларациям о своей готовности эти задачи формулировать и решать.

Вместе с тем, в области социального обеспечения советское государство демонстрировало четко выраженную избирательность, заключавшуюся в том, что государственная помощь оказывалась преимущественно горожанам, в особенности же, – социальной базе большевистского режима, каковой являлся «классгегемон», то есть пролетариат. В этой связи исследователи совершенно справедливо указывают, что советская социальная политика была одновременно и эгалитарной, и «активно стратифицирующей»,1 а её «ключевыми бенефициариями» в период нэпа являлись промышленные рабочие и дети, крестьяне же «вновь оказались исключенными, вытесненными на обочину пространства социальной заботы». Можно лишь добавить, что такое положение было характерно не только для периода нэпа, но и для 1930-х гг., да и, в целом, для «сталинской эпохи» (конец 1920-х – начало 1950-х гг.) и даже для более поздних времен. Только в 1964 г. колхозники фактически получили право на пенсионное обеспечение, а в 1969 г. это право окончательно закрепили в новом, третьем по счету, «Приние должно быть обращено на постановку в области работ по социальному обеспечению. Кроме своего реального значения, работа по социальному обеспечению должна иметь широко демонстрационный характер, выясняя широким слоям трудового казачества и крестьянства действительное отношение к ним Советской власти» (ЦДНИ РО, ф. 4, оп. 1, д. 3, л. 21). Показательно, что это решение было принято в марте 1920 г., – то есть спустя краткое время после того, как в Донской области была установлена советская власть, к которой местное население все еще относилось весьма сдержанно.

Ярская-Смирнова Е., Романов П. Предисловие редакторов к сборнику статей // Советская социальная политика 1920 – 1930-х годов: идеология и повседневность. С. 8.

Лебина Н., Романов П., Ярская-Смирнова Е. Забота и контроль: социальная политика советской действительности, 1917 – 1930-е годы // Советская социальная политика 1920 – 1930-х годов: идеология и повседневность. С. 35.

мерном уставе» коллективных хозяйств. Вплоть до 1960-х гг.

сельские жители, составлявшие большинство населения Советского Союза, находились за рамками государственной опеки и, как правило, были вынуждены решать свои насущные жизненные проблемы путем взаимопомощи.

Все же, хотя взаимопомощь являлась основным средством удовлетворения насущных потребностей нуждающихся жителей доколхозной и коллективизированной деревни, некоторую часть забот об определенных категориях сельского населения брало на себя советское государство. Так, государство отпускало средства для семей красноармейцев, инвалидов войн, детей-сирот, и т.п.

Кроме того, органы власти постоянно направляли и контролировали мероприятия по оказанию поддержки нуждающимся селянам, даже если эти мероприятия осуществлялись учреждениями крестьянской взаимопомощи. Причем, плотность государственной опеки в данной сфере никогда не уменьшалась, а лишь возрастала; в особенности, это было хорошо заметно как раз на протяжении третьего десятилетия XX века, когда в результате сплошной насильственной коллективизации российская деревня попала под жесткий контроль властных структур.

Отмеченные обстоятельства, на наш взгляд, в полной мере позволяют характеризовать организацию поддержки нуждающихся жителей советской деревни 1920-х – 1930-х гг. не просто как взаимопомощь, а как систему социальной помощи. Конечно, нельзя в данном случае говорить о социальном обеспечении, ибо государственное участие в финансировании мер по поддержке сельских жителей не было значительным (больше того, коммунистическое руководство предпочитали перераспределять материальные блага в пользу рабочих и вообще горожан, делая это за счет крестьян, ущемляя интересы последних). Но и ограничивать социальные мероприятия в доколхозной и коллективизированной деревне СССР (в том числе на Юге России) лишь рамками взаимопомощи также не представляется возможным, поскольку, вопервых, советское государство традиционно стремилось поставить под свой контроль любую общественную инициативу и, вовторых, некоторая часть средств в пользу нуждающихся селян органами власти все-таки перечислялась.

Начало развитию крестьянской взаимопомощи в советской деревне было положено декретом СНК РСФСР от 14 мая 1921 г.

«Об улучшении постановки дела социального обеспечения рабочих, крестьян и семейств красноармейцев». Мотивы формирования системы взаимопомощи в деревне излагались в декрете следующим образом: «вследствие введения продналога и уничтожения внутренней переразверстки, красноармейские и маломощные хозяйства лишились существовавшей ранее принудительной помощи им со стороны более сильных хозяйств. Рабочекрестьянская власть не может оставить без помощи красноармейские и маломощные хозяйства, обрекая тем их на гибель и эксплоатацию. Поэтому, упраздняя принудительную переразверстку, производившуюся продорганами, Совет Народных Комиссаров, наряду с углублением ныне практикующейся государственной помощи крестьянству, рабочим и семьям красноармейцев, считает необходимым организовать в каждом селении и волости взаимопомощь самого крестьянства». Как видим, в декрете на первый план выводились социальнополитические факторы: необходимость помощи большевистского режима своей социальной базе в деревне, каковой являлись беднейшее крестьянство и батрачество. Это была, так сказать, «классовая» причина формирования крестьянской взаимопомощи в Советской России. Помимо социально-политических мотивов, существовала еще одна причина формирования системы взаимоЦит. по: Киселев В. Крестьянская взаимопомощь в РСФСР за 20 лет // Социальное обеспечение. 1937. № 10. С. 57.

поддержки в деревне, заключавшаяся в том, что государство не имело средств для реализации сколь-нибудь масштабных социальных программ в сельской местности (а большевистское правительство не испытывало желания помогать среднему и зажиточному крестьянству, то есть, с точки зрения коммунистической идеологии, «мелкой буржуазии»). Поэтому крестьяне, по существу, оказались один на один со своими проблемами. В документах Донского областного комитета РКП(б) довольно откровенно говорилось о намерении большевистского режима устраниться от решения крестьянских проблем, не выделять средств на такие цели, возложив это на самих земледельцев: «трудовое крестьянство должно напрягать все усилия для того, чтобы научиться собственными средствами изживать недостатки в своей хозяйственной жизни, когда для того можно при организованности вполне обойтись без государственной поддержки». Базовыми институтами новой системы социальной помощи сельскому населению в 1920-х гг. стали комитеты крестьянской общественной взаимопомощи (ККОВ, КОВ, или кресткомы). На них была возложена задача всемерно облегчить положение нуждающихся жителей села, помочь им восстановить свое хозяйство и принять как можно более активное участие в аграрном производстве на благо Советской Республики.

Немало комитетов общественной взаимопомощи сумели аккумулировать средства сельского населения и на должном уровне выполнять поставленные перед ними задачи. Так, КОВ станицы Ольгинской в 1924 г. получил от станичного общества 300 десятин земли для произведения запашки в пользу нуждающихся, заключил договоры на создание четырех постоялых дворов и открыл мясную лавку, доходы от которых использовались в целях социальной помощи; через год комитет взаимопомощи располаЦДНИ РО, ф. 4, оп. 1, д. 99, л. 113.

гал фондом в размере 400 пудов пшеницы и 1 970 пудов ячменя (правда, денежные средства ольгинского кресткома были скромны, – всего 15 руб.).1 К началу 1926 г. КОВ станицы СтароМинской имел 5 тыс. десятин запашки, две молотилки, трактор и пользовался заслуженным «авторитетом среди бедноты». Однако, в противовес вышеприведенным примерам, множество других комитетов общественной взаимопомощи на селе никак не могли похвастаться достигнутыми успехами на ниве борьбы за достойную жизнь земледельцев. В данном случае можно указать ряд причин, наиболее очевидной из которых являлась крайняя скудость средств в российской деревне, разоренной войнами и революциями и страдавшей от жесткой налоговой политики большевиков. Крайняя организационно-экономическая слабость КОВ не позволила им сыграть сколь-нибудь заметную роль в борьбе с голодом 1921 – 1922 гг., охватившим значительную часть Советской России (Поволжье, Урал, Западную Сибирь, север Казахстана), в том числе Дон, Кубань и Ставрополье. Не менее заметной причиной низкой эффективности функционирования многих КОВ являлись деловая непригодность, халатность, злоупотребления их работников. В источниках неоднократно отмечается, что крестьянская система взаимопомощи «работает скверно»,4 поскольку налицо «слабый подбор руководящего состава ККОВ, частая их сменяемость, недостаточность руководства со стороны партийных, советских организаций общей работой ККОВ, неумелая постановка хозяйственной деятельноГА РО, ф. р-1198, оп. 1, д. 21, л. 35 об; д. 50, л. 4.

По данным П.Г. Чернопицкого, на Дону, Кубани, Ставрополье голодало не менее 1,5 млн. человек (Чернопицкий П.Г. Деревня Северо-Кавказского края в 1920 – 1929 гг. Ростов н/Д., 1987. С. 54). Наиболее сложное положение наблюдалось в районах Ставрополья, где голодало не менее 600 тыс. человек, или 74,6 % местного населения (Очерки истории Ставропольского края. В 2-х т. Т. 2. С 1917 года до наших дней / Отв. ред. А.А. Коробейников. Ставрополь, 1986. С. 83; Чернопицкий П.Г. Деревня Северо-Кавказского края… С. 54).

РГАСПИ, ф. 17, оп. 85, д. 204, л. 61.

сти ККОВ, в частности, нерациональное использование с.х. машин и орудий, и слабое взыскание членских и целевых взносов». Так, участники проходившего в январе 1926 г. совещания секретарей сельских партийных ячеек Донского округа СевероКавказского края приводили примеры, как во главе КОВ «стоял товарищ, совершенно незнакомый с сельским хозяйством», «40 десятин хлеба были не скошены, пропали на степи», работа «почти не велась никакая», и т.д.2 В 1927 г. руководители одного из комитетов общественной взаимопомощи Пролетарского района Сальского округа Северо-Кавказского края занимались не помощью нуждающимся крестьянам, а «систематическим пьянством, самоснабжением, подлогами». Слабая материально-финансовая база, халатность и злоупотребления персонала, конечно, весьма и весьма существенно снижали эффективность функционирования комитетов общественной взаимопомощи в деревне. Однако такого рода негативные явления носили внешний, преходящий характер по отношению к КОВам, и могли быть устранены совокупными усилиями властей и локальных сельских сообществ, на территории которых располагались те или иные комитеты. Гораздо более мощным тормозом функционирования системы крестьянской взаимопомощи являлись изначально ей присущие особенности организационного устройства и целевых установок. Речь идет о том, что КОВ были созданы в деревне для выполнения не только социальных, но и политических задач, а численность и состав их клиентуры, как и функции (а также методы и средства реализации этих функций) существенно лимитировались политико-идеологической доктриной большевизма. Причем, сдерживающие факторы такого рода были не только чрезвычайно мощными, но еще и практически ЦДНИ РО, ф. 5, оп. 1, д. 141, л. 41 – 41а.

ЦДНИ РО, ф. 5, оп. 1, д. 70, л. 10, 21, 48; д. 72, л. 7, 75.

ЦДНИ РО, ф. 97, оп 1, д. 76, л. 7.

неустранимыми: ведь попытки их ликвидации означали разрушение системы крестьянской взаимопомощи в том виде, в каком ее создало большевистское руководство.

В данном случае следует обратить внимание на два важных обстоятельства. Во-первых, это пресловутый «классовый подход», положенный в основу функционирования КОВ. Как уже отмечалось, первоочередными клиентами комитетов взаимопомощи в советской доколхозной деревне признавались бедняки и батраки, расценивавшиеся большевиками как социальная опора в сельской местности. Собственно, такие установки можно было считать вполне разумными и только приветствовать, если бы не один нюанс: в соответствии с «классовым подходом», помощи заслуживали не все вообще обедневшие крестьяне, а те из них, кто имел соответствующее социальное происхождение (то есть являлся «потомственным бедняком») и отличался просоветскими взглядами. Иначе говоря, во главу угла ставился не сам факт нуждаемости, а социально-политическая физиономия нуждавшегося крестьянина. КОВ должны были помогать сельским жителям, происходившим из бедняцких семей и демонстрировавшим безусловную поддержку большевистскому режиму (так сказать, «правильным беднякам»). Напротив, обедневший «кулак» едва ли мог надеяться на участие со стороны комитетов крестьянской взаимопомощи, ибо расценивался партийно-советским руководством как «неправильный бедняк», являвшийся таковым лишь по уровню доходов, а не по общественно-политическим взглядам.

Большевистские идеологи убежденно полагали, что даже разорившиеся «кулаки», уже неотличимые от бедноты в социальноимущественном плане, все равно остаются врагами советской власти и не заслуживают поддержки с ее стороны.

Более того, одной из важнейших задач кресткомов являлась не только материальная помощь бедноте, но содействие активизации «классовой борьбы» бедняцко-батрацких и середняцких слоев деревни против «кулачества» и, вообще, зажиточных слоев сельского социума. Представители правящей в Советском Союзе коммунистической партии не уставали призывать неимущих селян к сплочению в комитетах взаимопомощи1 и напоминать им, что «ККОВ должны быть опорой организации бедняков и средняков против кулачества и улучшения экономического состояния бедняка»,2 «опорной базой при организации бедноты и батрачества для борьбы с кулаком». «Классовый подход» не только существенно ограничивал численность клиентов КОВ, но и превращал эти организации в средство нагнетания социальной агрессии в советской доколхозной деревне. Все это никак не способствовало укреплению материальной и социальной базы комитетов крестьянской взаимопомощи и препятствовало оптимизации их функционирования. В частности, по замечанию В.С. Григорьева, идеологически обусловленное оттеснение зажиточных крестьян от участия в делах КОВ имело следствием дефицит средств в этих учреждениях.

Ведь «крестьянская взаимопомощь не могла иметь материальнофинансовой базы» без активного участия в ней зажиточных крестьян, «способных или вступить в качестве добродетельных «меценатов» или оказывать помощь взаимную, небескорыстную». В подготовленных комиссией НК – РКИ во второй половине 1920-х гг. тезисах «О задачах деревенских ячеек РКП в области сельского хозяйства» указывалось, что «сельская ячейка должна обратить особое внимание на развитие процессов взаимопомощи среди бедноты» (ГА РФ, ф. А-406, оп. 5, д. 273, л. 32). О сплочении бедноты в КОВ говорили представители Донецкого окружкома ВКП(б) Северо-Кавказского края в 1927 г. (ЦДНИ РО, ф. 75, оп. 1, д. 77, л. 12 – 12об). На проходившей в ноябре 1928 г.

Донецкой окружной конференции бедноты комитеты взаимопомощи характеризовались в качестве организации, «объединяющей и помогающей бедноте и батраку»

(ЦДНИ РО, ф. 75, оп. 1, д. 109, л. 1).

Лебедева В. Основные моменты в работе касс взаимопомощи колхозников и колхозниц // Социальное обеспечение. 1931. № 7. С. 1.

Григорьев В.С. Организация общественной взаимопомощи… С. 394.

Во-вторых, результативность работы КОВ существенно снижало то немаловажное обстоятельство, что набор их функций изначально был ограничен. Сельские комитеты взаимопомощи были призваны «оказывать крестьянской бедноте помощь хозяйственно-производственного порядка».1 Это значило, что КОВ акцентировали усилия на общественных запашках, организации супряги, создании кооперативных производственных предприятий, выделении ссуд маломощным хозяйствам на приобретение средств производства, и т.п. Однако, такие виды помощи, как «пособия во время болезни, по случаю беременности, при родах и на кормление», не оказывались нуждавшимся жителям советской доколхозной деревни «ни органами социального обеспечения, ни КОВами. Они этого и не могли делать, ибо расходы на эти виды помощи, имея в виду большую численность сельского населения, были бы настолько велики, что ни местный, ни государственный бюджет не мог на себя его взять без того, чтобы не затормозить выполнение основных своих задач: индустриализацию страны и реконструкцию сельского хозяйства на новой более высокой технической базе».2 Так что, вне зависимости от того, как функционировали те или иные КОВ, – эффективно или, напротив, неудовлетворительно, – они все равно охватывали своей заботой относительно небольшое число категорий нуждающихся селян.

Организационная и функциональная специфика КОВ, злоупотребления и служебная халатность их работников, – все это порождало среди крестьян резко критичное или попросту негативное отношение к комитетам взаимопомощи,3 вплоть до «ликО кассах социального обеспечения коллективизированного населения // Вопросы социального обеспечения. 1930. № 3. С. 1.

В частности, в 1926 г. представители партийных структур Багаевского района Северо-Кавказского края печалились, что «авторитета у КОВа нет» (ЦДНИ РО, ф. 30, оп 1, д. 4а, л. 12). В 1927 г. члены Донского окружкома ВКП(б) Северо-Кавказского края отмечали, что «в некоторых селах и станицах среди бедноты имеется недовольствидационных настроений»,1 то есть вербализованных желаний расформировать эти социальные учреждения. Наиболее отрицательное отношение к КОВ на Юге России демонстрировали казачьи сообщества. По этому поводу члены Донского окружкома ВКП(б) подчеркивали в 1927 г., что «здесь ККОВы, в сущности говоря, на все четыре ноги хромают, в некоторых местах ККОВов совершенно нет, и отношение к ним в тех станицах, где преобладает казачество, отрицательное».2 Гиперкритичность казачества в отношении комитетов крестьянской общественной взаимопомощи порождалась не только фактом отсутствия подобных учреждений в донском, кубанском, терском войсках в досоветский период, но еще и тем, что многие казаки не без оснований расценивали КОВ как средство, с помощью которого большевики коварно намеревались разобщить их сообщества по социальноимущественному признаку (то есть на бедняков и «кулаков») и, тем самым, продолжить курс на «расказачивание».

Впрочем, вопреки всем недостаткам и, зачастую, отрицательному отношению населения, численность КОВ постепенно росла, ибо только они могли решать социальные проблемы советской доколхозной деревни. По имеющимся данным, в целом по РСФСР на 1 января 1925 г. комитетов крестьянской взаимопомощи насчитывалось около 55 тыс., а к 1 октября 1929 г., – уже около 100 тыс. 3 Отчетливая тенденция численного роста учреждений крестьянской взаимопомощи была характерна и для Юга России. Так, уже в сентябре 1921 г. (то есть через четыре месяца после официальных деклараций о создании системы взаимопомощи в деревне) Донецкий окружком РКП(б) утверждал, что во Ковами в силу слабого развертывания их работы, а в отдельных случаях и бесхозяйственности» (ЦДНИ РО, ф. 5, оп. 1, д. 141, л. 12).

ГА РО, ф. р-4021, оп 1, д. 69, л. 20.

Киселев В. Крестьянская взаимопомощь в РСФСР за 20 лет // Социальное обеспечение. 1937. № 10. С. 57.

«оживляются комитеты крестьянской взаимопомощи».1 К исходу 1920-х гг. в Северо-Кавказском крае существовало около 3 тыс.

КОВ, которые имели до 385 тракторов, свыше 43,6 тыс. га общественной запашки, а их доходы составляли 2,13 млн. руб. В это же время, то есть к исходу 1920-х гг., большевистское руководство стало ориентировать КОВ на оказание всемерной помощи «колхозному строительству». КОВ, и ранее, содействовали кооперированию крестьян и предпринимали меры по укреплению возникших коллективных хозяйств. В частности, комитеты взаимопомощи Кубанского округа Северо-Кавказского края в 1926 г. выделили для функционировавших в округе колхозов кредит в размере около 134 тыс. руб., предоставили им во временное пользование 20 тракторов, 20 сеялок, 20 жаток, 80 лошадей, 40 повозок, 200 тыс. пудов семенного зерна.3 В особенности же, усилия комитетов взаимопомощи в данном направлении умножились после того, как на проходившем в декабре 1927 г.

XV съезде ВКП(б) была принята резолюция «О работе в деревне», где прямо указывалось: «продолжая работу по индивидуальной помощи бедноте, необходимо все более и более направлять работу КОВ в сторону производственно-коллективной помощи маломощным слоям крестьянства».4 После этого «выделение средств на коллективизацию и кооперирование крестьян стало ведущей статьей кресткомовских расходов». Пейгашев В.Н. Коллективизация сельского хозяйства Ставропольского края (1927 – 1932 гг.) // Ученые записки Пятигорского государственного педагогического института. Т. XVI. Пятигорск, 1958. С. 222 – 223.

Сообщение газеты «Советский Юг» о помощи бедноте и коллективам в Кубанском округе. 15 января 1927 г. // Коллективизация сельского хозяйства на Кубани. Сб.

документов и материалов. Т. 1. 1918 – 1927 гг. / Под ред. С.Ф. Паращенко, А.Н. Трубицыной. – Краснодар, 1959. С. 165.

Резолюция XV съезда ВКП(б) «О работе в деревне» // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. 1898 – 1953. Изд. 7-е. В 2-х ч. Ч. II. – 1953. М., Госполитиздат, 1953. С. 366.

Григорьев В.С. Организация общественной взаимопомощи… С. 426.

Комитеты крестьянской взаимопомощи, без сомнения, внесли свой вклад в дело коллективизации сельского хозяйства в СССР. Но, по иронии судьбы, ускорение «колхозного строительства» в конце 1920-х гг. подвело черту под историческим бытием КОВ. Никаких альтернатив в данном случае не могло быть. Ведь, сплошная форсированная коллективизация радикально изменила социально-экономическое устройство российской деревни, что неизбежно сказалось и на сфере социальной помощи. Произошедшая в ходе коллективизации ликвидация крестьянского уклада, основой которого выступали индивидуальные хозяйства земледельцев, лишила КОВ не только материальной базы, но и сделала невозможным их существование в прежней организационной форме, с обычным для них перечнем функций. В коллективизированной деревне требовались (и могли быть допущены властью) иные, чем КОВ, учреждения социальной помощи. О том, какими должны быть эти учреждения, партийно-советские чиновники спорили в конце 1920-х – начале 1930-х гг., не особенно при этом прислушиваясь к мнению самих земледельцев.

Здесь надо сказать, что в условиях развертывания в СССР форсированного «колхозного строительства» в конце 1920-х – начале 19030-х гг., оформились как минимум две основных точки зрения на проблему организации системы социальной помощи в коллективизированной деревне. Они существенно разнились по целому ряду ключевых моментов, особенно таких, как формулировка задач системы социальной помощи колхозному крестьянству, источники финансирования социальных программ в деревне и масштабы поддержки нуждавшихся жителей села. Первой точки зрения придерживалось, как правило, подавляющее большинство крестьян, а также некоторая часть местных, низовых советских работников (в том числе служащих социальных учреждений) и членов компартии, хорошо знавших жизнь деревни и понимавших нужды ее жителей. Вторая точка зрения формулировалась высшим партийно-советским руководством и поддерживалась огромным большинством коммунистов и беспартийных чиновников, покорных воле своего начальства. Правда, представители власти не сразу пришли к единому мнению по проблеме социальной помощи в коллективизированной деревне. В.С. Григорьев в этой связи констатирует, что в конце 1920-х – начале 1930-х гг. в директивных и исполнительных органах СССР и РСФСР возникла острая дискуссия о целях, задачах, формах и методах социальной поддержки сельского населения в условиях колхозной системы.1 Однако, разногласия в высших эшелонах власти длились недолго. В скором времени партийные боссы и фактически подчиненные им работники центральных советских органов (в том числе Народного комиссариата социального обеспечения) пришли к единому мнению об устройстве и задачах системы социальной поддержки в колхозной деревне, заметно отличавшемуся от вербализованных настроений крестьянства.

Вариант социальной помощи, который поддерживали сами жители коллективизируемой деревни (в том числе сел и станиц Дона. Кубани, Ставрополья), являлся, так сказать, «эгалитаристски-максималистским». Иначе говоря, крестьяне полагали, что в условиях колхозной системы помощь будет предоставляться всем категориям нуждающихся вне зависимости от их численности, а совокупные усилия государства и коллективных хозяйств гарантируют как бесперебойное оказание этой помощи, так и значительные ее размеры. Социально-психологические истоки подобных представлений очевидны. Ведь беднейшая часть крестьянства (да и некоторое количество представителей средних слоев сельского населения) видела в «колхозном строительстве» единственное средство избавления от вечной нужды, единственный Григорьев В.С. Организация общественной взаимопомощи… С. 380.

путь к счастью, довольству и процветанию. Эти люди расценивали активизацию усилий государства в деле коллективизации как возможность существенно улучшить свое положение и радовались тому, что «наше правительство строит жизнь снизу вверх» (то есть повышает благосостояние сельской бедноты и батрачества). Вполне естественно, что такие энтузиасты коллективизации считали необходимым создать, укреплять и развивать систему социальной помощи в колхозах, которая будет финансироваться на колхозные же средства. Весьма показательны заявления из проекта резолюции Тарасовской районной конференции бедноты, проходившей в мае 1928 г.: «необходимо ввести при наличии возможности систему отчислений на организацию общественных мероприятий в колхозах (обезпечение детей, нетрудоспособных членов, организацию яслей, культ-просвет работу и проч.)». Местные работники на Дону, Кубани и Ставрополье, непосредственно общавшиеся с крестьянством, нередко также принадлежали к числу «максималистов». Они придерживались мнения о том, что одной из ведущих задач колхозов должно стать усиление социальной защиты нуждающихся хлеборобов и повышение уровня жизни сельского населения (причем, в ближайшей перспективе). Данная задача требовала реализации, уже хотя бы потому, что он этого зависели темпы коллективизации. Ведь «практика показывала, что отсутствие социального обеспечения в колхозе оборачивалась отказом принятия в него не вполне трудоспособных крестьян»,3 а это, естественно, тормозило ход «колхозного строительства». Поэтому необходимо было предложить сельским жителям такой вариант социальной помощи, который был бы для них привлекателен и мог служить дополнительным стимулом вовлечения земледельцев в колхозы.

ЦДНИ РО, ф. 75, оп. 1, д. 109, л. 6.

ЦДНИ РО, ф. 110, оп 1, д. 26, л. 13.

Григорьев В.С. Организация общественной взаимопомощи… С. 389.

Немаловажными в данном случае представляются также идеологические мотивы. Многие рядовые члены компартии, сочувствующие ей беспартийные советские работники, да и обычные крестьяне серьезно верили в то, что коллективизация представляет собой комплекс «социалистических» преобразований аграрного производства и всей жизни деревни. Социализм же представлялся неким «земным раем», так что колхозная система обязана была подтвердить практикой своего функционирования эти благие теоретические постулаты. Как выразился в 1928 г.

один из донских агрономов, «социализм означает не бедность, а богатство» и, «если бы социализм, как общественный строй, олицетворял собой нашу кооперированную бедноту – не стоило бы человечеству приносить в борьбе за это будущее великие жертвы».1 Процитированное утверждение хорошо передает те сомнения, которые одолевали многих сельских интеллигентов при взгляде на карликовые, маломощные, экономически недееспособные коллективные хозяйства второго десятилетия XX века.

Немало представителей сельской общественности сомневались и в целесообразности сплошной форсированной коллективизации, развернутой сталинским режимом в конце 1920-х гг. Тем сильнее была их решимость превратить колхозы в сельхозпредприятия, способные кардинально улучшить жизнь крестьян.

Воображая колхозы как средство улучшения жизни крестьянства, местные работники на Юге России из числа «максималистов» разрабатывали планы по оптимизации материального снабжения коллективизированного населения и усилению социальной помощи его нуждающимся категориям. В многочисленных проектах распределения доходов в коллективных хозяйствах, разрабатывавшихся в конце 1920-х – начале 1930-х гг. работниками районных и окружных земельных отделов, полеводсоюзов, колхозсоюзов Северо-Кавказского края, предусматривалось отчислять на социальные нужды села значительную часть материальных средств. В качестве характерного примера можно привести обстоятельный проект распределения доходов в колхозах, составленный 28 июня 1930 г. старшим инструктором Армавирского отделения Северо-Кавказского полеводсоюза Худяковым.

По плану Худякова, население колхозной деревни следовало подразделять на трудоспособных мужчин и женщин, а также «нетрудоспособных и полутрудоспособных» жителей сел и станиц.

Полутрудоспособными признавались: подростки в возрасте от 14 до 16 лет включительно; инвалиды, которым характер приобретенной инвалидности позволял выполнять легкие работы в колхозе, но препятствовал трудиться наравне с трудоспособными; женщины, имевшие до двух малолетних детей в возрасте до 6 лет и не имевшие в семье нянек, каковыми признавались девочки 9 – 13 лет или старухи 55 лет и старше; те трудоспособные колхозники, которые болели не менее одного месяца (при наличии справки от врача и при условии утверждения списка этих больных общим собранием членов колхоза). Нетрудоспособными членами колхозов считались: полные инвалиды; старики от 60 лет (старухи – от 55 лет) и выше; «полные нетрудоспособные дети от рождения до 13 лет включительно»; женщины с тремя и более малолетними детьми в возрасте до 6 лет, не имеющие при этом в своей семье нянек; женщины, родившие детей в период с 1 марта по 1 октября (то есть в период наиболее напряженных сельскохозяйственных работ); учащиеся в возрасте до 18 лет. Худяков предлагал создать в колхозах специальный фонд для обеспечения нетрудоспособных, «причем размер отчисления должен быть в зависимости от процента нетрудоспособных по отношению к трудоспособным». Если, например, в каком-либо ГА РО, ф. р-2399, оп. 1, д. 20, л. 23.

колхозе состояло 40 % нетрудоспособных членов, то, по расчетам Худякова, следовало отчислять в фонд помощи им не менее 13,5 % дохода, и так по нарастающей (даже если в колхозе насчитывалось не менее 60 % нетрудоспособных членов, то и тогда следовало не печалиться, а передавать в их пользу 20 % доходов).1 Что касается полутрудоспособных, то Худяков полагал возможным выделять им некоторую часть средств, использовавшихся в качестве зарплаты колхозников. Причем, поскольку полутрудоспособные (а также отдельные нетрудоспособные) члены коллективных хозяйств могли принимать участие в общественном производстве и получить определенное количество материальных средств за свой труд, социальные пособия им выплачивались помимо заработка (который, теоретически, должен был быть все-таки ниже, чем у трудоспособных колхозников). Так, Худяков подчеркивал, что старики и старухи, женщины с детьми, подростки, принимавшие участие в колхозных работах, получают пособия «сверх их заработка». В проекте Худякова колхоз представал как весьма привлекательное для крестьян сельскохозяйственное предприятие, все работники которого, а также члены их семей, могли с уверенностью рассчитывать на максимальную помощь и поддержку в случае полной или временной (частичной) нетрудоспособности, болезни, беременности, и т.д. Вряд ли следует сомневаться в том, что реализация подобных проектов на практике вызвала бы у сельских жителей положительные чувства и привела к широкому распространению среди них проколхозных настроений.

Однако, привлекательный для крестьян вариант социальной помощи (подобный проекту Худякова) не являлся таковым для большинства представителей партийной элиты и советской администрации. У высших партийных функционеров и представиГА РО, ф. р-2399, оп. 1, д. 20, л. 23.

телей правительственных структур СССР (РСФСР) было иное мнение по вопросу конструирования системы социальной помощи в колхозах, чем у Худякова и подобных ему «максималистов». Согласно этому мнению, на поддержку нуждавшихся колхозников нецелесообразно было тратить сколь-нибудь крупные государственные ассигнования, а средства самих колхозов должны были расходоваться весьма экономно, избирательно и дифференцированно. Наилучшим же вариантом социальной помощи в коллективизированной деревне считалась, как и в 1920-х гг., взаимопомощь, в рамках которой средства для поддержки нуждавшихся следовало изыскивать за счет самих колхозников.

При этом представители власти были настроены резко против того, чтобы оказывать помощь всем вообще нуждавшимся колхозникам, особенно если последние все-таки могли трудиться в сфере общественного производства, пусть и на легких работах.

В документах партийных комитетов и советских управленческих структур Юга России в данное время неоднократно подчеркивалось: «мы не должны поощрять собезовщины»,1 «мы, товарищи, на путь собеса становиться не можем и не должны».2 Таким образом, если сами крестьяне и часть местных партийно-советских работников в вопросах социальной помощи выступали как «максималисты», то представители высших эшелонов власти были явными «минималистами».

Предельно ясно о необходимости экономии средств в колхозах путем урезания расходов на оказание помощи нуждающимся высказался Экономический Совет РСФСР (ЭКОСО) в 1930 г.

«Учитывая недостаточное еще накопление в колхозах обобществленных материальных фондов», ЭКОСО настоятельно рекомендовал местному руководству «нетрудоспособных членов (детей и стариков) обеспечивать в основной массе колхозов (артелях и ГАНИ СК, ф. 5938, оп. 1, д. 31, л. 45, 46.

ТОЗах) за счет доходов их семей. Помощь нетрудоспособным оказывается лишь особо нуждающимся членам по постановлению общего собрания. В коммунах указанные категории нетрудоспособных содержатся за счет колхоза, при чем размер обеспечения устанавливается общим собранием колхоза».1 ЭКОСО предусматривал исключение из этого правила лишь в том случае, если колхозник потерял трудоспособность в процессе общественного производства: «члены, потерявшие временно или постоянно трудоспособность на работе в колхозе, обеспечиваются во всех формах колхозов за счет колхозов. Размер этого обеспечения в зависимости от материального положения колхоза устанавливается общим собранием». В постановлении ЭКОСО (да и в других аналогичных постановлениях) не случайно подчеркивалось, что размер помощи нуждающимся колхозникам устанавливается общим собранием членов того или иного коллективного хозяйства. Дело в том, что в 1920-х гг. не существовало (и в 1930-х гг. не появилось) законодательно одобренных твердых норм помощи тем или иным категориям сельских жителей, впавших в нужду. Во главу угла ставился не сам факт нуждаемости колхозника, а наличие свободных средств у колхоза, которые могли быть использованы на социальные нужды. Администрация коллективных хозяйств и работники учреждений общественной взаимопомощи колхозников должны были оказывать помощь односельчанам в таких размерах, в каких им позволяли наличные средства в специальных фондах. Если же средств не было, то и помощь не оказывалась, причем это не могло быть квалифицировано как должностное преступление. Такое положение являлось не упущением, а результатом сознательного выбора большевистского руководства, снимавшего с себя ответственность за обеспечение селян.

Добавим также, что в коллективизированной деревне «формы социальной политики были тесно связаны с политикой стимулирования трудовой деятельности».1 То есть, некая сверхзадача системы социальной помощи на протяжении третьего десятилетия XX века заключалась не в том, чтобы просто оказывать поддержку нуждавшемуся колхознику, а в том, чтобы как можно скорее восстановить его трудоспособность и вернуть в сферу колхозного производства или, хотя бы, занять на более легких подсобных работах (реализацию той же сверхзадачи преследовали и меры по поддержке матерей, детей-сирот, престарелых).

Наконец, когорта клиентов системы социальной помощи в колхозной деревне 1930-х гг. дифференцировалась в зависимости от их социально-политической физиономии и степени трудовой активности. Представители власти, указывая на «вред кулацкой уравниловки»,2 настойчиво призывали помогать лишь наиболее трудолюбивым, дисциплинированным и просоветски настроенным колхозникам.

«Минималистская» позиция высших партийно-советских кругов, согласно которой социальная помощь в колхозной деревне должна была быть минимизированной и дифференцированной, не могла вызвать одобрения у подавляющего большинства крестьян. Однако лидеры большевиков упорно придерживались именно такого варианта социальной поддержки сельского населения, несмотря даже на очевидную опасность того, что столь непопулярная на селе социальная программа могла поколебать прочность колхозной системы. Тому были свои причины.

Партийно-советские работники, конечно, отдавали себе отчет в том, насколько важна реализация проектов социальной помощи Лебина Н., Романов П., Ярская-Смирнова Е. Забота и контроль: социальная политика советской действительности, 1917 – 1930-е годы // Советская социальная политика 1920 – 1930-х годов: идеология и повседневность. С. 40.

ГА РО, ф. р-1185, оп. 3, д. 532, л. 1.

нуждающемуся сельскому населению в деле осуществления и, более того, форсирования коллективизации. Но, в отличие от массы жителей села (да и многих рядовых коммунистов), большевистские лидеры прекрасно понимали, что колхозы создавались сталинским режимом не как предприятия, нацеленные на первоочередное улучшение качества жизни их работников, а как бесправные «сдатчики хлеба»1 государству «по чрезвычайно низким, по сути дела символическим, ценам».2 Коллективизаторы придерживались принципа «колхозы для пролетарского государства, а не пролетарское государство для колхозов»,3 и убежденно заявляли, что «нельзя большевику отодвигать удовлетворение нужд… государства на десятое и даже на второе место, на удовлетворение этих нужд из колхозных и других «озадков». Коллективные хозяйства, поспешно созданные сталинским режимом в ходе сплошной форсированной коллективизации, были обязаны работать во благо государства, а нужды рядовых производителей сельхозпродукции отодвигались на задний план.

Колхозники, по существу, превратились в социально неполноценных граждан советского государства, неких людей «второго сорта», не заслуживавших заботы со стороны властей. Правительственные органы обделяли деревню своим вниманием: как отмечает Е.А. Осокина, «государство практически не снабжало крестьянство ни продовольствием, ни промышленными товарами. Очевидно, власти считали, что крестьянин, близкий к земле, Сталин И.В. О хлебозаготовках и перспективах развития сельского хозяйства // Сталин И.В. Сочинения. Т. 11. М., 1953. С. 5.

Осколков Е.Н. Победа колхозного строя в зерновых районах Северного Кавказа (очерки истории партийного руководства коллективизацией крестьянских и казачьих хозяйств). Ростов н/Д., 1973. С. 300.

Из письма М.М. Хатаевича В.М. Молотову о методах проведения хлебозаготовок. 23 ноября 1932 г. // Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927 – 1939. Документы и материалы. В 5-ти т. / Т. 3. Конец 1930 – 1933 / Под ред.

В.П. Данилова, Р. Маннинг, Л. Виолы. – М., 2001. С. 555.

Письмо В.М. Молотова М.М. Хатаевичу об ошибочности его позиции в вопросе хлебозаготовок. 23 ноября 1932 г. // Трагедия советской деревни. Т. 3. С. 556.

обеспечит себя сам всем необходимым при любых обстоятельствах».1 Да и в рамках колхозов господствовало «беззаботное отношение к колхознику»,2 выражавшееся, прежде всего, в неудовлетворительном материально-бытовом обеспечении рядовых землепашцев.3 По этому поводу на первой Северо-Кавказской краевой партийной конференции в январе 1934 г. местные партработники самокритично заявляли: «исключительной должна быть забота о колхознике», а, между тем, чиновники рассуждают таким образом, что «человек, который сам вошел в эти колхозы, пусть он сам о себе и думает». Более того, материальные интересы колхозников сознательно ущемлялись сталинским режимом, перераспределявшим произведенную сельхозпродукцию в пользу городского, а не сельского населения. В начале 1930-х гг. большевики додумались до того, что отказались выдавать колхозникам заработанный хлеб в полном объеме, предлагая ограничиться потребительской нормой и, вместо зерна, получать деньги или промышленные товары (что в тех условиях являлось неравноценной заменой продуктам питания либо же, и вовсе, не могло быть изыскано в необходимых размерах). В сентябре 1931 г. на страницах газеты «Социалистическое земледелие» были помещены материалы о том, как колхозы реализуют правительственное постановление по ограничению Осокина Е.А. Иерархия потребления. О жизни людей в условиях сталинского снабжения. 1928 – 1935 гг. М., 1993. С. 50.

Весьма выразительный пример откровенно безразличного отношения к рядовым колхозникам зафиксировал один из корреспондентов краевой газеты Азово-Черноморского края «Молот» в марте 1934 г. Прибыв в Коноковскую МТС и в ряд подчиненных ей колхозов с целью проверки положения трактористов, он убедился, что они жили и работали в тяжелых условиях. Когда журналист попытался осведомиться о причинах столь беззаботного отношения к рядовым работникам, «руководители колхоза им.

Тельмана… прямо удивились: – Да ведь трактористы-то наши колхозники – чего же их кормить хорошо?!» (Яковлев П., Филиппенко И. Проверка исполнения по-коноковски // Молот. 1934. 30 марта).

Стенограмма первой Северо-Кавказской краевой партийной конференции. Заседание пятое. 20-января 1934 года, вечернее. Пятигорск, 1934. С. 11.

потребления продовольственной нормой. В некоторых коллективных хозяйствах Северо-Кавказского края было установлено максимально возможное количество зерна на каждого едока, составлявшее 3 центнера (вне зависимости от того, работал ли каждый член семьи в колхозе или нет). Например, семья из четырех человек, которая на выработанные трудодни могла получить 18 центнеров зерна, должна была удовлетвориться 12 центнерами, а остаток, насколько это было возможно, ей возмещали деньгами или промтоварами. Сотрудники редакции «Социалистического земледелия» подчеркивали, что, при всем различии методик, «во всех случаях необходимо соблюдать два основных требования: вся товарная зерновая продукция должна быть сдана государству, а также не должна быть ни в коем случае допущена уравниловка в распределении урожая и доходов».1 Эти рекомендации со всей очевидностью указывают на причину появления данной правительственной инициативы, заключавшуюся в настойчивом стремлении сталинского государства изъять как можно больше сельхозпродукции у колхозов.

Колхозники, конечно, ощущали свою «второсортность»2 в советском государстве и остро рефлексировали по этому поводу, стремясь самостоятельно улучшить свое положение. Однако, попытки самих хлеборобов и колхозной администрации (а также Шушаков А. Как устанавливают колхозы высший размер продовольственного зерна? // Социалистическое земледелие. 1931. 26 сентября.

Белов В. Ремесло отчуждения // Новый мир. 1988. № 6. С. 163.

Особенно острое недовольство приниженным положением колхозников выражали члены тех коллективных хозяйств Юга России, которые состояли из эмигрантов или потомков колонистов, некогда переселившихся в нашу страну из других государств.

Острота недовольства объяснялась тем, что этим людям было с чем сравнивать свое положение. В частности, российские немцы-колхозники, переписываясь с заграничными родственниками, имели возможность сравнить советские реалии с ситуацией за рубежом. Зачастую это сравнение было отнюдь не в пользу Советского Союза, и не только потому, что «хорошо там, где нас нет». Например, в Ванновском (немецком) районе Азово-Черноморского края в 1936 г. местные колхозники возмущались: «Германия настолько цивилизованная страна, что там даже есть рестораны для собак, а у нас люди голодают» (ЦДНИ РО, ф. 8, оп. 1, д. 335в, л. 9).

председателей сельсоветов, работников райкомов компартии и райисполкомов) как-то изменить сложившуюся практику «пренебрежения к вопросу о материальном благополучии колхозников»,1 квалифицировались как государственное преступление («прямой обман»2 государства) и жестко карались, вплоть до смертной казни. В данном случае весьма показательны события 1932 – 1933 гг. в Северо-Кавказском крае, когда за попытки превысить нормы выдач на трудодни (а эти нормы составляли менее одного килограмма зерна на трудодень) несколько колхозов подверглись расформированию как «кулацкие»,3 а секретарь партийной ячейки станицы Отрадной Тихорецкого района Н.В. Котов и несколько его товарищей были расстреляны. В тяжелейших условиях сплошной коллективизации хлеборобы Юга России утратили надежду достичь материального благополучия и печально шутили: «пища – химера, буржуазный предрассудок».5 Немало донских, кубанских, ставропольских хлеборобов во время сталинского «большого скачка» уже не мечтали даже о том, чтобы получить за свой труд хотя бы минимум хлеба и досыта поесть. В 1934 г., когда по завершении форсированной коллективизации обстановка в деревне несколько нормализовалась, а снабжение колхозников улучшилось (хоть и незначительно), в селах и станицах Юга России наблюдались удивительные примеры неверия селян в официальные декларации о налаживании продовольственного обеспечения. Так, в июле 1934 г.

руководство колхоза «Красная нива» Стеблиевской МТС АзовоЧерноморского края наметило выдать работникам натуральный Малинов М. За место в шеренге передовых // Молот. 1934. 8 апреля.

Незыблемый закон // На аграрном фронте. 1934. № 9.С. 8.

Дайгородов М. Роспуск трех колхозов – предостережение для всех отстающих // Ударник колхоза. 1932. №1 – 2. С. 13.

Осколков Е.Н. Голод 1932 / 1933. Хлебозаготовки и голод 1932 / 1933 года в СевероКавказском крае. Ростов н/Д., 1991. С. 47 – 51.

Павлов А. Записки переселенца // Советская Кубань. 1991. 18 января.

аванс в размере 0,4 кг на трудодень. Сотрудники ОГПУ, отслеживавшие ситуацию в деревне, назвали «характерной» реакцию колхозников, которые не поверили этим обещаниям и «пришли без мешков. Убедившись в выдаче, стараясь скорее получить – насыпали муку в юбки, рубашки и проч.».1 В следующем месяце того же года работники политотделов МТС сообщали, что в Вешенском районе Азово-Черноморского края «многие колхозники не верили, что этот год был последний год недоедания»; сомнения рассеялись лишь после того, как им был выдан натуральный аванс в размере 1,5 кг на трудодень. Учитывая, что в условиях «великого перелома» представители власти не заботились даже о сколько-нибудь удовлетворительном материальном обеспечении трудоспособных колхозников, наивно было ожидать от них готовности оказывать максимальную социальную помощь нуждающимся жителям коллективизированной деревни. Проекты социальной поддержки колхозников, подобные изложенному выше проекту Худякова, не могли получить одобрения у верных сторонников сталинского режима.

Напротив, они стремились свести к минимуму социальные функции колхозов, а бремя расходов на оказание помощи и поддержки нуждавшимся жителям села возложить на плечи колхозников.

Развернувшаяся среди представителей власти дискуссия о наиболее приемлемом варианте социальной помощи населению коллективизированной деревни была перенесена в сферу законотворчества, где и получила свое логическое завершение. Сторонники двух различных вариантов социальной помощи колхозному крестьянству, охарактеризованных выше, стремились облечь их в правовую форму, узаконить и, тем самым, закрепить свою победу. Предложенные дискуссирующими сторонами законопроекты более или менее существенно расходились по ряду деталей, а одЦДНИ РО, ф. 166, оп. 1, д. 112, л. 130.

ним из наиболее серьезных различий являлся прописанный в них порядок финансирования мер по поддержке нуждающихся жителей села. «Максималисты», стремясь превратить колхозы в ведущие центры поддержки и помощи сельским жителям, настаивали на финансировании социальных мероприятий за счет колхозных средств и предлагали создать для осуществления такого рода мероприятий «кассы социального обеспечения коллективизированного крестьянства». «Минималисты» ратовали за создание «касс общественной взаимопомощи колхозников», материально-финансовая база которых должна была формироваться из взносов самих колхозников, а не колхозов.

Предложения о формировании «касс общественной взаимопомощи колхозников» в советской деревне звучали уже на проходившем в декабре 1928 г. совещании участников II пленума ЦК КОВ РСФСР.1 Затем, однако, маятник качнулся в обратную сторону: поскольку среди крестьянства «кассы взаимопомощи» явно проигрывали в популярности «кассам социального обеспечения», было решено остановиться на втором из указанных вариантов, дабы усилить приток новых членов в колхозы и оптимизировать ход коллективизации. На V съезде Советов СССР в мае 1929 г. была провозглашена идея организации «касс социального обеспечения»

в коллективных хозяйствах, а именно в коммунах и артелях (товарищества по совместной обработке земли считались низшими, переходными формами колхозов, и потому в расчет не принимались).

Рекомендовалось, чтобы материально-финансовая база этих учреждений создавалась путем отчисления средств из колхозных фондов, ресурсов муниципальных органов, государственного бюджета.

На первоочередной необходимости формирования средств касс путем взносов колхозников внимание пока не акцентировалось. Григорьев В.С. Организация общественной взаимопомощи… С. 384.

Но, когда предложения съезда стали муссироваться в коридорах власти, ситуация вновь изменилась: верх взяли «минималисты». Народный комиссариат социального обеспечения РСФСР, руководствуясь предложениями V съезда Советов, разработал проект постановления об организации базовых учреждений социальной помощи колхозного крестьянства. Проект этот исходил от имени высших органов власти Российской Федерации, – законодательного, каковым был Всероссийский центральный исполнительный комитет (ВЦИК) и исполнительного (Совет народных комиссаров), – и получил название «Об организации касс социального обеспечения коллективизированного крестьянства». В проекте формулировались следующие положения: кассы социального обеспечения колхозников («кассы собеса») создавались в «коллективно-добровольном порядке» (то есть решение большинства о создании кассы было обязательно к выполнению и несогласным меньшинством) для оказания всей возможной помощи своим членам в случае временной нетрудоспособности, инвалидности, старости, беременности и родов, для поддержки и заботы о детях-сиротах, при «наступлении стихийных бедствий», а также для посильного содействия медицинскому, санитарнопрофилактическому и культурно-просветительному обслуживанию коллективизированной деревни. Поскольку «составители данного проекта исходили из стремления не отпугивать крестьян от высших форм коллективизации», здесь «предполагалось формировать материально-финансовые фонды колхозных касс собеса не из членских взносов, а из долевых отчислений средств Колхозцентра, бюджета (центрального и местных), колхозных доходов и средств комитетов КОВ». 11 января 1930 г. СНК РСФСР утвердил предложенный НКСО проект постановления о «кассах социального обеспечения Григорьев В.С. Организация общественной взаимопомощи… С. 391, 397 – 398.

для коллективизированного населения».1 Утвержденный проект, на первый взгляд, почти не отличался от предложений, звучавших на V съезде Советов РСФСР. Здесь перечислялись те же функции касс собеса, указывались, что членство в них должно было быть «коллективно-добровольным», и т.д. Но в раздел постановления о порядке формирования материально-финансовой базы касс социального обеспечения колхозников была внесена одна существенная поправка: отмечалось, что средства касс аккумулируются не только «из отчислений колхоза, … капиталов и имущества крестьянских обществ взаимопомощи, передаваемых в районах сплошной коллективизации последними при организации касс, систематической материальной поддержки из средств государственного и местного бюджетов, ежегодно передаваемой кассам и других могущих быть поступлений», но еще и «членских ежегодных взносов участников кассы». Утвержденный Совнаркомом РСФСР проект постановления о «кассах социального обеспечения коллективизированного населения», таким образом, являл собой некий компромисс между «максималистами» и «минималистами». С одной стороны, средства касс должны были создаваться путем отчислений из колхозных фондов и дотаций государственных учреждений и муниципальных органов, – эти положения, безусловно, поддерживались «максималистами». Душу «минималистов», конечно, грело то обстоятельство, что в проекте говорилось об участии самих колхозников в формировании материально-финансовой базы касс собеса.

Политическая и законотворческая практика Советской России (Советского Союза), однако, была чужда компромиссам. Поэтому следовало ожидать не утверждения компромиссного «максималистски-минималистского» варианта социальной помощи О кассах социального обеспечения коллективизированного населения // Вопросы социального обеспечения. 1930. № 3. С. 1.

коллективизированному населению, а решительной победы либо «максималистов», либо «минималистов». Исход этой борьбы, в общем-то, нетрудно было предсказать: все шансы на победу имелись только у «минималистов», в полной мере располагавших административным ресурсом. Любопытным свидетельством неизбежной победы «минималистов» послужило нелогичное, на первый взгляд, поведение народного комиссара социального обеспечения РСФСР И.А. Наговицына. Выступая на V съезде Советов СССР в мае 1929 г., нарком заявил, что необходимо «на основе взносов самих колхозов, из их доходов создать фонды, образовать кассы социального обеспечения с участием государственного бюджета в той мере, в какой это нужно будет, чтобы постепенно развертывать страхование крестьянства, охваченного колхозами».1 Эти слова в полной мере отражали позицию «максималистов». Однако, летом 1930 г. Наговицын стал озвучивать совершенно противоположные предложения, заключавшиеся в том, что было бы «совершенно неправильно» говорить «об организации развернутых форм социального обеспечения по принципу соцстраха или что-нибудь в это роде, как это делают некоторые».2 Понятно, что в последнем случае нарком собеса озвучивал уже не столько собственную точку зрения, сколько позицию высшего партийно-советского руководства РСФСР и СССР.

В конечном итоге, на поле законотворчества «минималисты»

одержали убедительную победу, развив успех, достигнутый при утверждении СНК РСФСР 11 января 1930 г. проекта о «кассах социального обеспечения коллективизированного населения». По процедуре, СНК РСФСР передал утвержденный им проект постановления о колхозных кассах собеса во Всероссийский центральный исполнительный комитет, который должен был осущеЦит. по: Григорьев В.С. Организация общественной взаимопомощи… С. 388.

Цит. по: Григорьев В.С. Организация общественной взаимопомощи… С. 405.

ствить окончательную редакцию данного документа и придать ему силу закона. Президиум ВЦИК достаточно внимательно рассмотрел поступившее постановление, закончив эту работу только 20 февраля 1930 г.

Редакция, проведенная ВЦИК, была более чем существенна, а ее результаты оказались обескураживающими и для Наркомсобеса, и для СНК РСФСР. ВЦИК отказался утвердить предложенное российским Совнаркомом постановление о колхозных кассах собеса и рекомендовал его не просто доработать, но переработать. ВЦИК настаивал на кардинальном изменении наименования социальных учреждений колхозной деревни, предложив называть их не «кассы социального обеспечения коллективизированного населения», а «кассы взаимопомощи коллективизированного населения». Смена названия означала и смену подходов к формированию материально-финансовой базы касс: если в кассах собеса основными источниками финансирования должны были стать госбюджет и фонды колхозов, а средства самих колхозников не носили характер основных поступлений, то кассы взаимопомощи зиждились именно на вступительных и членских взносах колхозного крестьянства.

Не оставляя сомнений в занятой им позиции, Президиум Всероссийского центрального исполкома предлагал доработать проект постановления об учреждениях социальной помощи в колхозах таким образом, чтобы подчеркнуть необходимость выполнения кассами своих функций «на основе максимальной самодеятельности самой колхозной массы»; кроме того, ВЦИК требовал «исключения из законопроекта норм и видов обеспечения, впредь до укрепления материальной базы будущих касс».1 Настоятельные рекомендации ВЦИК представляли собой убедительное свидетельство того, что во властных кругах СССР и РСФСР «определился отход от прежде заявленного активного участия государственных и общеколхозных Цит. по: Григорьев В.С. Организация общественной взаимопомощи… С. 403.

средств в обеспечении нуждающихся членов колхозов», была разработана «политика перекладывания бремени социального обеспечения колхозников на плечи сельчан в форме организации общественной взаимопомощи». После указаний ВЦИК колхозные кассы собеса были преданы забвению. Разработка же законопроекта о кассе взаимопомощи проходила следующим образом. Как вспоминал заместитель председателя ЦК КОВ В. Киселев, «впервые вопрос об организации касс взаимопомощи колхозов обсуждался на Президиуме ВЦИК 10 мая 1930 г. На этом заседании было решено проект закона о кассах передать на рассмотрение совещания членов ВЦИК III сессии XIV созыва».2 Причем, пока продолжались законотворческие процедуры, на местах вопрос решался явочным порядком:

кассы взаимопомощи создавались здесь и без соответствующей нормативно-правовой базы. Так, на проходившем в июле 1930 г.

IV (расширенном) пленуме ЦК КОВ РСФСР председатель Северо-Кавказского краевого комитета КОВ доложил, что в крае кассы взаимопомощи создаются с конца 1929 г. и на данный момент уже не менее половины кресткомов преобразованы в кассы. В итоге, пленум обязал все местные комитеты КОВ приступить к организации касс общественной взаимопомощи в колхозах. Хотя местные работники проявляли инициативу, во ВЦИК рассмотрение вопроса затягивалось. Только 2 января 1931 г. вопрос о колхозных кассах взаимопомощи был обсужден на совещании членов ВЦИК; после этого началась разработка соответствующего законопроекта, который должен был стать юридической базой организации и функционирования касс. Не в пример проекту постановления о кассах собеса, предложения о законодательГригорьев В.С. Организация общественной взаимопомощи… С. 403.

Киселев В. Крестьянская взаимопомощь в РСФСР за 20 лет // Социальное обеспечение. 1937. № 10. С. 58.

Григорьев В.С. Организация общественной взаимопомощи… С. 400, 423.