«Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) проект № 12-01-16086 Исследование проведено в рамках Программы фундаментальных исследований секции истории ОИФН РАН ...»

УДК

ББК

Э91

Издание осуществлено при финансовой поддержке

Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ)

проект № 12-01-16086

Исследование проведено в рамках Программы

фундаментальных исследований секции истории ОИФН РАН

«Исторический опыт социальных трансформаций и конфликтов».

Раздел программы фундаментальных исследований Президиума РАН «Социальные трансформации и конфликты Нового и новейшего времени в сравнительно-исторической перспективе»

Ответственные редакторы:

В.А. ТИШКОВ, В.А. ШНИРЕЛЬМАН Рецензенты:

доктор исторических наук М.Н. ГУБОГЛО, доктор исторических наук А.В. МАЛАШЕНКО Этничность и религия в современных конфликтах / отв. ред. В.А. Тишков, В.А. Шнирельман; Ин-т этнологии и антропологии им. Н.Н. Миклухо-Маклая РАН. – М.: Наука, 2012. – 000 с. ISBN 978-5-02-038025-7 (в пер.).

Монография посвящена изучению современных этнических и религиозных конфликтов в ряде важнейших регионов мира (Европа, Канада, Центральная Азия, Ближний Восток, Северная Африка, Индия). В ней анализируются четыре типа разных конфликтов: спонтанные конфликты, погромы, отличающиеся быстротечностью, слабой организованностью и повышенной эмоциональностью участников; латентные конфликты в рамках политического процесса; открытые вооруженные конфликты; религиозные конфликты, которые обычно описываются как «столкновение цивилизаций». В книге освещаются история конфликта, причины и поводы, приведшие к нему, особенности противоборствующих сторон, преследуемые ими цели и интересы, соотношение рациональных и иррациональных мотиваций конфликта, роль этнической солидарности и эмоций, связанных с участием в «общем деле», эскалация конфликта, характер насильственных действий, их объяснения, даваемые обеими сторонами, участие в конфликта третьих сторон (мировых держав и сообществ, а также роль диаспор), выход из конфликта (особенности миротворческого переговороного процесса). Уделяется внимание коллективной травме, влияющий на социальную память и играющей большую роль в идеологии конфликтности, а также накладывающей отпечаток на взаимоотношения бывших противников после окончания конфликта.

Для историков, этнологов, социологов, политологов, а также преподавателей высших учебных заведений гуманитарного профиля.

По сети «Академкнига»

ISBN 978-5-02-038025-7 © нститут этнологии и антропологии И им. Н.Н. Миклухо-Маклая РАН, © Коллектив авторов, © едакционно-издательское оформлеР ние. Издательство «Наука», Содержание Глобализация и конфликты (В.А. Шнирельман)

Часть I. Спонтанные конфликты и погромы С.Н. Абашин, И. Савин. Ош, 2010: конфликтующая этничность

В.А. Шнирельман. Религия, национализм и межконфессиональный конфликт в Индии.. Часть II. Латентные конфликты и политика В.И. Соколов. Квебек в Канадской Федерации: от культурного разлома к политикоправовому урегулированию

.

Е.И. Филиппова. (Не)возможность острова? Корсиканское движение: от регионализма к сепаратизму (1960–2010)

Н.В. Мохов, И.М. Мохова. Современный ливанский конфликт: генезис, факторы, перспективы урегулирования

Часть III. Открытые вооруженные конфликты Г.Г. Косач. Ближневосточный конфликт: историческая ретроспектива, мифы арабизма и сионизма, современность

Н.В. Мохов. Французско-алжирский этнополитический конфликт: трудный путь к неизбежной деколонизации

М.Ю. Мартынова. Этнический фактор в Косовском конфликте

С.М. Маркедонов. Этнополитические конфликты в Абхазии и в Южной Осетии: причины, динамика, уроки

В.В. Степанов. Кипрский конфликт: современное восприятие и проблема преодоления Т.Л. Шаумян. Проблема Джамму и Кашмира

Б.М. Волхонский. Межэтнический конфликт в Шри-Ланке

Часть IV. «Столкновение цивилизаций»

А.А. Ярлыкапов. Конфликтующие формы ислама на Северном Кавказе

Этнополитический конфликт: системный и антропологический подходы (вместо заключения) (В.А. Тишков)

Глобализация и конфликты Организация данного проекта вызвана тремя обстоятельствами. Во-первых, в последние полвека этнополитические и этноконфессиональные конфликты стали во всем мире главной формой групповых насильственных действий, которые в своем крайнем выражении могут приводить к этническим чисткам и геноциду. Наибольшее число жертв теперь связано именно с этими конфликтами1. Во-вторых, появление массы новых государств и изменение их конфигурации, а также процессы глобализации привели к тому, что многие государства сегодня имеют полиэтничный состав. Это способствует тому, что конфликты нередко внешне принимают этническую форму. В-третьих, за последние двадцать лет Россия пережила цикл болезненных трансформаций, сопровождавшихся открытыми и латентными этноконфликтами. То же самое происходило и на Балканах, а затем в Африке. При этом именно с событиями на Кавказе и на Балканах в начале 1990-х годов связан отмечавшийся тогда резкий рост числа вооруженных конфликтов в мире2.

История последней четверти века показала, что этнополитические и этноконфессиональные конфликты ведут к политической нестабильности как внутри отдельных стран, так и на мировой арене, а также способствуют развалу крупных государств и изменению политической конфигурации в отдельных регионах мира. Этот процесс вовсе не завершился распадом СССР и Югославии, о чем говорят распад Судана в 2011 г. и восстание туарегов, объявивших в конце мая 2012 г. об образовании своего государства Азавад на территории Северного Мали. Некоторые опасные конфликты остаются в «замороженном» состоянии и чреваты новыми вспышками насилия, что дало о себе знать, например, в Южной Осетии в августе 2008 г., в Кыргызстане в июне 2010 г. и в Косово в июле 2011 г. Происходящие перманентно этнорелигиозные погромы продолжают нарушать спокойствие в Индии. Такие затяжные конфликты стали одной из особенностей нашего времени. Мало того вопреки былым надеждам со временем все большую роль в конфликтах приобретает религиозный фактор, усиливающий их интенсивность и разрушительный эффект Первый вопрос, на который следует ответить, касается сути конфликтов. Обычно они манифестируют себя и/или описываются сторонними наблюдателями в культурных терминах. Это дает возможность некоторым комментаторам говорить о «несовместимости культур» и призывать к образованию моноэтничных государств. Между тем квалификация конфликтов как именно «этнических» вызывает бурные дискуссии, параметры которых задаются двумя крайними суждениями: одни авторы доказывают, что речь, безусловно, идет именно о конфликтах, вызванных этническими противоречиями4, другие убеждают, что эти конфликты никакого отношения к этничности не имеют5. Действительно, в литературе встречается чересчур расширительное понимание таких конфликтов, и к ним нередко относят более сложные процессы суверенизации и автономизации, включающие этнический фактор, но не сводящиеся к нему. В таком случае речь может идти об «этническом камуфляже» конфликта6. Одно из промежуточных определений состоит в следующем. Конфликт представляется «этническим», если хотя бы одна из конфликтующих сторон выступает от имени этнической группы или если общественное мнение описывает насильников и их жертвы в этнических терминах7. В ряде случаев активные участники конфликта могут выступать и от имени политической (государственной) общности, если государственность описывается и понимается в этнополитических терминах. Важным представляется и то, что этничность создает язык противостояния и общественного обсуждения конфликта. Конфликт сплачивает этническую группу, но это вовсе не означает, что все ее члены равным образом задействованы в нем или хотя бы разделяют позицию его активных участников. Так, во время военных действий в Карабахе некоторые азербайджанцы продолжали торговать с армянами на армяно-азербайджанской границе. Мало того, в период эскалации армяноазербайджанского конфликта был случай, когда армянская и азербайджанская общины по собственной инициативе мирным путем произвели обмен селами, продемонстрировав возможность межэтнического сотрудничества в условиях резкого роста межэтнической напряженности8. Другой пример дают арабы, живущие в Абу-Гоше недалеко от Иерусалима, которые еще в конце 1940-х годов приняли решение не участвовать ни в каких конфликтах. И с тех пор они неуклонно придерживаются этого принципа, сохраняя добрососедские взаимоотношения с соседями. Кроме того, говоря о субъектах конфликтов, уместно проводить различия между нацией как политической общностью и этнической группой, выделяющейся по языку, культуре или в ряде случаев религии. В этом смысле нация может включать в себя несколько разных этнических групп, и тогда этнический конфликт грозит нации расколом. Вот почему, например, индийский национализм пытается всячески противостоять внутренним межконфессиональным конфликтам. По этой же причине американский национализм выступает мощной силой, эффективно блокирующей раздувание расовых или этнических конфликтов. Сегодня такую же роль пытается играть российский национализм, но в силу своей очевидной слабости он пока что плохо с ней справляется. Наряду с этим встречаются, хотя и редко, более или менее моноэтничные государства, где национализм неизбежно принимает этнический облик, и в таком случае следует говорить об этнонационализме. Здесь внутренние межэтнические конфликты по определению исключены, однако, выступая на внешней арене в качестве этнонации, государство может вступать в конфликты, иной раз рассматриваемые в этнических терминах. Нередки случаи, когда, выступая от имени «народа», такое государство присваивает себе право становиться на защиту анклавов данного «народа», расположенных на территории соседних государств, и это ведет к конфликтам, трактующимся как «межэтнические». Имеется и третья, самая редкая модель, представленная бывшим СССР и современной Россией, где внутреннее административное деление опирается частично на этнический фактор. В этом случае ряд административных территорий, наделенных определенными властными полномочиями, имеют свое «титульное население», манифестирующее себя как этнонацию. Здесь этнонационализм, выступающий от имени «титульных народов-этносов», может ослаблять государство и даже препятствовать сложению единой политической нации. Отсюда ведущиеся много лет споры о «российской нации». Надо также иметь в виду, что общегражданский национализм отличается инклюзивностью, тогда как этнонационализм, напротив, демонстрирует эксклюзивность. Поэтому если первый приглашает «чужаков» к участию в единой политической общности, то второй их отторгает, относясь к ним с подозрением и неприязнью. Из этого следует, что в условиях полиэтничного государства этнонационализм имманентно содержит зерна конфликтности. Впрочем, как справедливо отмечает один аналитик, «этническое многообразие само по себе не является причиной вооруженного конфликта, однако этническая идентичность часто определяет стороны конфликта»9. Важно также избегать ошибочного представления о том, что современные конфликты имеют якобы глубокие вековые корни и длятся столетиями, то переходя в латентное состояние, то разгораясь с новой силой. Исследования показывают, что причины конфликтов кроются в нынешнем состоянии общества или обществ, но идеология конфликта может действительно апеллировать к исторической памяти, организуя ее соответствующим образом.

Говоря о причинах конфликтов, уместно также проводить различия между этноконфликтом в узком и широком смысле. В первом случае речь идет об идентичности и о сохранении тех параметров (язык, культура и, отчасти, религия), которые признаются ее фундаментальной основой. Во втором случае борьба происходит под лозунгом упразднения дискриминации, в чем бы та ни проявлялась. Это встречается там, где дискриминируемая политически, социально или как-либо еще группа имеет этнический облик. Такой конфликт по своей сути вовсе не обязательно является «этническим» и не обречен на то, чтобы выражаться в крайних формах. Здесь возможно достижение приемлемого решения в рамках демократических процедур. Однако при полном отсутствии демократии или при ее ущербном состоянии конфликт обречен на эскалацию и чреват кровопролитием. Именно такие конфликты характерны для эпохи глобализации. В этом контексте следует отличать этническую группу от других форм общности. Вопреки расхожему мнению этнос как сплоченная группа, основанная на общем языке и культуре, появляется в истории достаточно поздно. Ведь сама сплоченность такой группы зависит от осознания ее членами первостепенной важности языка и культуры по отношению к иным социальным связям (родству, соседству, религии и пр.). Но в крестьянском обществе именно родство, религия и общинные связи, а отнюдь не язык и культура определяли рамки социума и групповой лояльности. В ряде регионов мира это сохраняется и до сих пор. Поэтому там общинность и трибализм как живая традиция создают серьезную конкуренцию современному этническому единству, не говоря уже о национальном. Вот почему находящееся в состоянии формирования этническое или национальное единство, отличаясь слабостью, подозрительно относится к любым для себя вызовам со стороны тех, кто считается «чужаком», но имеет основания претендовать на какие-либо права наряду с теми, кто считает себя «коренными». Именно в такой обстановке, где общность ведет борьбу на два фронта – как против подрывающего ее изнутри трибализма или регионализма, так и против бросающих ей вызов извне «чужаков», – создается взрывоопасная обстановка, в которой общество склонно уделять повышенное внимание тому, что оно считает «опасностью» для своей идентичности, и особенно остро на это реагирует. Это создает почву для «политики идентичности» и делает общество особенно уязвимым от того, что называется «этническими конфликтами». Примером служат ряд новых государств Центральной Азии (Кыргызстан, Казахстан), а также многие регионы Кавказа и Балкан. Парадокс заключается в том, что, этнос, приходящий на смену родовым, общинным и региональным связям, обосновывает свое право на существование ссылкой на единство культуры, но при этом понимает под ней традиционную культуру, связанную с предшествующей эпохой и стремительно уходящую в прошлое. Это и требует «изобретения традиции», т. е. некого воссоздания якобы традиционной культуры из самых разных компонентов, включая и традиционные, но по-новому переосмысленные10. Иными словами, в поисках своей «подлинной культуры» этнос осваивает и интериоризирует миф о «традиционной культуре». А люди, живущие в мифе, особенно склонны к стереотипизации окружающего мира, навязываемой им таким мифом, предлагающим четкое деление на «своих» и «чужих». При этом обе группы описываются в терминах «традиционной культуры» и ее «ценностей», которые на самом деле существуют только в воображении людей, ибо в реальной современной жизни они пользуются совсем другой культурой и руководствуются совсем иными ценностями. Примечательно, что сами люди таких разительных противоречий чаще всего не осознают. Но «культура» и «ценности» служат им идеальным образом, позволяющим при необходимости с легкостью отличать «своих» от «чужих» и сплачиваться против последних. В такой ситуации образ «культуры» отличается определенной аморфностью, и у ее носителей возникают трудности с ее описанием. Но при этом именно образ «культуры», а вовсе не его наполнение, обладает самоценностью. «Культура» служит удобной объяснительной матрицей, дающей возможность «обнаруживать смысл» происходящего вокруг, в частности объяснить конфликт, который в таких условиях неизбежно получает «этническую окраску». Это относится и к религии, если последняя воспринимается прежде всего как культурная идентичность, а не вера. В этом случае ее функция сводится к выстраиванию границ идентичности и не имеет ничего общего ни с моралью, ни с ценностями. Это-то и обеспечивает высокую конфликтогенность такой сконструированной этничности.

Определенных комментариев требует и вопрос о культуре. Дело в том, что для нормального функционирования гражданской (политической) нации ей требуется единый язык, единая система символических кодов и ценностей, без чего невозможно эффективное функционирование общества. Это достигается развитием общенациональных институтов (школа, армия, правовая система, общенациональные СМИ и пр.)11. Однако полноценная жизнь полиэтничной нации требует сохранения определенных ниш для этнических языков и культур. Как и в политической сфере, здесь необходимо некоторое разграничение полномочий, что достигается в ходе переговорного процесса и культурно-языковой практики. Ведь причиной конфликтов служит не сама по себе этничность, а определенная этническая политика12.

Оптимальным решением является такое, когда общим стержнем, на котором основывается единство нации, служит не культура, а политическое начало, опирающееся на идеи демократии – свободы и права человека, равенство всех перед законом, уважение к Конституции, как это происходит, например, в США и Канаде. Упор на политическую составляющую позволяет сохранить определенный баланс между политическим единством нации и наличием многочисленных конкурирующих друг с другом культур. Выгода от этого либерального решения проблемы, предложенного известным немецким философом Ю. Хабермасом, заключается в том, что политическое и культурное начала разводятся, и между ними никакого соперничества не происходит, или оно сводится к минимуму. Это позволяет сочетать единство нации, понимаемое как именно политическое и социальное единство, с культурным многообразием13. В то же время надо иметь в виду, что и нация создает определенную культуру и культурные коды, способствующие взаимопониманию между ее гражданами независимо от этнической или религиозной принадлежности. Без такой культуры национальное единство невозможно. Однако, вопреки алармистским рассуждениям некоторых «этнических лидеров», такая культура вполне способна мирно сосуществовать с этническими культурами. Ведь билингвизм и бикультурализм сопровождали человечество на протяжении всей истории и являются типичнейшей чертой эпохи глобализации; лишь эпоха национализма пыталась порвать с этой традицией, но сегодня на вновь выходит на передний план. Кроме того, следует учитывать, что речь здесь идет не о раз и навсегда зафиксированном состоянии, а о процессе, поддержание которого требует постоянных усилий. Примером служит Швейцария, где служившая верой и правдой упомянутая модель дала в последние годы трещину, когда большинство граждан высказались против строительства мечетей. Вот почему в современных условиях быстрых изменений даже на первый взгляд сложившаяся оптимально ситуация не должна стать основанием для успокоенности, и требуется ее постоянный мониторинг. Этим и определяется значение настоящей книги, призванной дать многоаспектный анализ того, что сегодня называется «этническими конфликтами». В основу предлагаемого коллективного исследования положено представление о четырех типах разных конфликтов, которые детально анализируются авторами: 1) спонтанные конфликты, или погромы (узбекско-киргизские столкновения в Кыргызстане, индусско-мусульманский конфликт в Индии), отличающиеся быстротечностью, слабой организованностью и повышенной эмоциональностью участников; 2) латентные конфликты в рамках политического процесса (Квебек в Канаде, Корсика во Франции, коммунализм в Ливане); 3) открытые вооруженные конфликты (палестино-израильский, косовский, алжирский, кипрский, кашмирский, шри-ланкийский); 4) религиозные конфликты, которые обычно описываются как «столкновение цивилизаций» (связь ислама с конфликтами как внутри отдельных стран, так и на международной арене)14. Разумеется, речь идет об идеальных моделях, ибо на практике отдельные конфликты сочетают особенности двух или более моделей. В частности, политический процесс может временами прерываться вспышками насилия или террористической активности. Некоторые авторы в своих статьях обсуждают содержание понятия «этнический конфликт». Его кажущаяся прозрачность скрывает множественность его смыслового значения, которое зачастую оказывается до того парадоксальным, что сегодня ряд исследователей вообще отказываются от этого термина, иной раз мешающего адекватному пониманию сути конфликта. Крайне многообразным оказывается и содержание понятия «конфликт», которое включает самые разные агрессивные взаимодействия – от перепалки в Интернете или бытовой ссоры до массовых вооруженных столкновений15. В отдельных статьях освещаются следующие темы: история конфликта, причины и поводы, приведшие к нему, особенности противоборствующих сторон и преследуемые ими цели и интересы, соотношение рациональных и иррациональных мотиваций конфликта, роль этнической солидарности и эмоций, связанных с участием в «общем деле», эскалация конфликта, характер насильственных действий, их объяснения, даваемые обеими сторонами, участие в конфликте третьих сторон (мировых держав и сообществ, а также роль диаспор, если таковая имеет место), выход из конфликта (особенности миротворческого переговорного процесса). Кроме того, уделяется внимание коллективной травме, влияющей на социальную память и играющей большую роль в идеологии конфликтности, а также накладывающей отпечаток на взаимоотношения бывших противников после окончания конфликта. По мере возможности затрагивается и роль гендерного фактора в конфликте. В последние десятилетия некоторые постсоветские авторы высказывают соображение о том, что будто бы в нашу эпоху классовая борьба сменилась этнической и якобы это является закономерным этапом в развитии человечества. Поэтому в данной книге обращается особое внимание на культурную составляющую конфликтов и ее роль в конфликте. Речь идет об апелляции к культурной символике и культурной манифестации конфликта. Это – актуализация исторической памяти или создание исторического мифа, проведение направленных на конфронтацию праздников и церемоний (культивация памяти о былых войнах между народами, входящими сегодня в одно государство), использование традиционной атрибутики (например, традиционной одежды, головных уборов, религиозных символов) и словесных формул, организация обрядов и ритуалов, а также роль художественной литературы, изобразительного искусства, музыкальных произведений и в особенности телевизионных передач в разжигании вражды и раздувании конфликта. В частности, ставятся следующие вопросы: является ли расхождение в культурных ценностях истинной причиной конфликта или культура используется как объяснительная матрица, скрывающая столкновение каких-то иных интересов? Как именно и почему происходит осмысление конфликта в культурных терминах и как культурные символы (и какие именно), с одной стороны, создают почву для этнической солидарности и консолидации, а с другой, усиливают противостояние и конструируют «образ врага»? Каково соотношение между риторикой, а также публичной манифестацией конфликта и интересами его организаторов и других действующих лиц? Наконец, как и почему в ходе конфликта происходит переосмысление используемых культурных символов, как и почему меняются аргументы противоборствующих сторон? Стержнем статей является объяснение конфликта. При этом авторы имеют в виду предлагавшиеся для этого известные теоретические концепции. Так как между специалистами ведутся споры, авторы занимаются проверкой справедливости и доказательности разнообразных подходов и концепций с опорой на имеющиеся в их распоряжении конкретные материалы (личные наблюдения, информация от непосредственных участников или очевидцев, архивные данные, данные СМИ, политические декларации, исторические и псевдоисторические труды и пр.).

Существенно, что все авторы рассматривают конфликт в контексте исторического развития тех или иных регионов, что включает анализ процессов оформления отдельных этничностей и условий появления «национальной идеи» и национальных движений. Тем самым разрушается миф о якобы застарелых вековых конфликтах, ибо многие современные конфликты оказываются побочным результатом нациестроительства, связанного с особенностями нашей эпохи. А глубокие исторические корни конфликта оказываются мифологемой, призванной легитимировать конфликт путем создания образа «векового врага»16. Несмотря на всю свою мифологичность, такой образ служит мощным и действенным инструментом этнической мобилизации, и разрушить его крайне сложно. Многие конфликты либо уходят своими корнями в колониальный период и обусловлены политикой колониальных держав, либо используют «постколониальную риторику», прибегая к образу «исторической травмы», заслуживающей воздаяния. «Виктимизация» служит и катализатором конфликта и объяснительной матрицей, являясь испытанным способом апелляции к мировому общественному мнению с целью заручиться его поддержкой. Частым поводом к конфликту служит политика вновь созданных национальных государств, направленная на культурно-языковую гомогенизацию общества. Такая политика неизменно встречает сопротивление меньшинств, усматривающих в этом покушение на свою идентичность. Отсюда культурная составляющая конфликта, создающая впечатление «столкновения несовместимых культурных ценностей». Сегодня этот аргумент широко используется лидерами «национальных движений», хотя за этим скрываются конкретные политические, территориальные, социальные или экономические интересы. Нельзя сбрасывать со счетов и реальную дискриминацию меньшинств, к которой иной раз ведет непродуманная политика властей, выступающих от имени доминирующего большинства. Наконец, следует учитывать, что жесткий культурно-религиозый фундаментализм, нередко создающий питательную среду для конфликта, является следствием эпохи модерна с ее стремлением к четкой классификации и кодификации и нетерпимым отношением к ситуации культурной неопределенности. В первой части книги представлена модель спонтанных конфликтов. На примере межобщинных стычек и погромов в Южном Кыргызстане в июне 2010 года С. Абашин и И. Савин рассматривают понятие «этнический конфликт» и его применимость в качестве аналитического инструмента. Вслед за Р. Брубейкером авторы акцентируют внимание на процессе этнизации конфликта и анализе того, как и почему он представляется людям этническим. По мнению авторов, благоприятная почва для расцвета этнонационализма в постсоветском Кыргызстане, как, впрочем, и во многих других постсоветских государствах была создана в советское время политикой «коренизации», наделившей местное население четкими этничностями, тесно связанными с социальными статусами и властными полномочиями. Кое-где, как, например, в Киргизстане, эта «коренизация» получила продолжение, приводя к маргинализации меньшинств. Авторы детально анализируют состав конфликтующих сторон и структуру конфликта, определяющуюся экономическим и социальным неравенством между горожанами-узбеками и селянами-киргизами. Ключевым инструментом, придавшим событиям массовость и бескомпромиссность, авторы считают понятие «коллективной травмы», включающее представления о «зачинщиках», о числе «жертв» с обеих сторон, о «зверствах» и «геноциде», а также память об аналогичных событиях 1990 г. Кроме того, в контексте конфликта происходит актуализация истории, в телеологическом свете рисующей нынешний конфликт неизбежным продолжением якобы вековой конфронтации. В статье освещается и гендерный аспект, представляющий важную сторону конфликта. Наконец, авторы показывают огромную мобилизующую роль слухов в эскалации насилия. Иными словами, этническое неравенство, усугубленное государственной политикой, создало социальную напряженность, которая выплеснулась на улицы в виде погромов в переломный момент развития молодой киргизской государственности. В следующей статье В.А. Шнирельман рассматривает индусско-мусульманский конфликт на фоне роста индийского национализма и деколонизации. Особенностью этого процесса является нарастающая конкуренция между гражданским (инклюзивным) общеиндийским и этнорелигиозным индусским (эксклюзивным) национализмами, где первый стоит за единство политической нации независимо от религиозной или культурной принадлежности, тогда как второй требует привилегий индусам как «государствообразующему народу» под лозунгом «Индия для индусов». Примечательно, что во втором случае политическая мобилизация происходит под религиозными лозунгами, отождествляющими «истинных индийцев» с приверженцами индуизма, якобы подвергающимися дискриминации в своем государстве. Как и в Кыргызстане, основную массу участников насильственных действий составляют городские люмпены, тогда как идеологическую и организационную поддержку оказывают выходцы из среднего класса, из отставных военных и бывших чиновников. Однако, в отличие от Кыргызстана, индусы-фундаменталисты опираются на существующие десятилетиями политические и общественные структуры, стремящиеся реализовать свою идеологию на практике. Погромы здесь вспыхивают вовсе не спонтанно, а являются следствием подстрекательской деятельности фундаменталистов. Автор анализирует особенности идеологии индусского движения, его социальный контекст и политическая активность, а также широкое использование им привлекательных для индусов культурных форм и символов. Стержень статьи составляет разрушение мечети в Айодхье в 1992 г., вызвавшее эскалацию насилия и погромы с массовыми жертвами. В то же время существующий в Индии демократический строй, предполагающий свободную конкуренцию политических партий, не позволяет индусскому фундаментализму стать доминирующей силой в обществе. Во второй части книги речь идет о латентных конфликтах, решение которых оказывается возможным путем политико-правового урегулирования в рамках парламентских процедур, хотя иной раз политический процесс и прерывается терактами или вооруженными стычками. Главный из таких конфликтов представлен Квебеком в общем контексте этнической мозаики Канады. Автор статьи В.И. Соколов напоминает, что канадский федерализм изначально складывался на основе двух этнических массивов – британского и французского. На первый взгляд, суть конфликта в Квебеке составляет вопрос о равных социальных правах англофонов и франкофонов, окрашенный вековым страхом последних перед ассимиляцией. За последние полвека в Квебеке были проведены успешные экономические реформы и произошла радикальная секуляризация, в результате чего роль католической церкви резко упала. Тем не менее квебекский национализм дважды ставил провинцию на грань серьезного кризиса – в конце 1960-х годов и в середине 1990-х. В течение последних тридцати лет шел интенсивный процесс переговоров между националистически настроенными властями Квебека и федеральным Центром по поводу статуса провинции, показавший возможность решения проблемы на основе законных политических процедур вплоть до признания в 2006 г. существования особой «квебекской нации». В итоге в последние десять лет влияние жестких сепаратистов в Квебеке падало. По мнению автора, главным противовесом сепаратистским настроениям послужил бурный экономический рост в Квебеке. Это – важный вывод, идущий вразрез с ситуацией в ряде других стран, где тенденция к сепаратизму отмечалась как раз в наиболее экономически развитых регионах (Прибалтика в СССР, Шотландия в Великобритании, Фландрия в Бельгии, Ломбардия в Италии, Словения в СФРЮ, и пр.). Поэтому следует учитывать и дополнительные факторы: рост числа франкоязычных иммигрантов из Африки, Азии и Латинской Америки, а также сопротивление аборигенного населения (индейцев и инуитов), грозившего отделением от Квебека в случае победы сепаратистов. Наконец, автор приходит к выводу о позитивном вкладе политики мультикультурализма в политико-правовое урегулирование в Квебеке.

В статье Е.И. Филипповой анализируются противоречивые тенденции, характерные для корсиканского национализма, который в своем развитии перешел от культурной программы к политической и от элитарности к массовости.

Детально рассматривая причины этой эволюции, автор показывает сложный политический состав националистов и особенности его радикализации, опиравшейся на массовую поддержку. В статье объясняется его сдвиг к «культурному расизму» и описываются споры местных «автономистов», сделавших упор на вопросах культуры, с «социалистами», действовавшими из Парижа и сохранившими верность левой программе. В этом соперничестве, как отмечает автор, «логика развития» сталкивалась с «логикой сохранения идентичности». Достигнув апогея в 1990-х годах, движение стало подрываться внутренними распрями, взаимными убийствами и криминализацией части своих подразделений, что привело к потере массовой поддержки. Дальнейшие события показали, что умеренные националисты (автономисты) пользуются вдвое большей популярностью, чем радикалы (сепаратисты). Когда Корсика в начале 2000-х годов получила значительные права автономии, ее жители перестали поддерживать дальнейшую радикализацию движения. По мнению автора, в русле корсиканского национализма «антиколониальные» настроения сочетались с выступлением против традиционной клановой структуры власти, что хорошо соответствует выступлению ранних европейских националистов против монархии. В то же время в русле корсиканского национализма этничность поначалу подчиняла себе гражданство. Но к концу XX в., когда Корсика начала принимать массы иммигрантов, этничность утратила привлекательность, и членство в нации стало пониматься «не как естественное, а как элективное», опирающееся на понятие «общей судьбы». Анализируя мотивы корсиканских националистов, автор останавливается на символах корсиканской идентичности, представлениях о прошлом («миф о золотом веке»), особенностях «национального праздника», образах «героев нации», культурных аргументах, – короче, всем том, что способствует националистической мобилизации. Подводя итог, автор заключает, что «корсиканская проблема» – это плод безразличия французских властей, не уделяющих должного внимания социальным проблемам отдаленной периферии. Статьи В. и И.Н. Моховых посвящена событиям последних десятилетий в Ливане, слабо известным российской общественности. Власти Ливана вынуждены постоянно лавировать между интересами ряда конфессиональных общин. Результатом гражданской войны 1975–1990 гг. стало появление там моноконфессиональных анклавов, чего ранее не наблюдалось. Авторы рассматривают изменения политической системы после окончание гражданской войны, особенности политического конфессионализма, а также послевоенное положение конфессиональных общин. Ситуация усугублялась внешним фактором – политическим и экономическим контролем со стороны Сирии, интересы которой проявили себя в новых конфликтах. В последнее время резко выросла роль шиитской общины и представлявшего ее движения «Хисболла», опирающегося на поддержку Сирии и Ирана и присвоившего себе монополию «борьбы с Израилем». Авторы анализируют причины зарождения нового конфликта 2005–2011 гг. с учетом его многогранности (политические, экономические, социальные, конфессиональные аспекты и международные факторы). Исследуется как комплекс внутриливанских особенностей и факторов конфликта (позиции и программы сторон, их восприятие ливанцами), так и влияние внешней среды (различные формы поддержки внешними акторами участников ливанского конфликта, зависимость внутриливанского урегулирования от внешних факторов). Фактически в начале 2005 г. раскол произошел между антисирийскими и просирийскими силами, независимо от конфессиональной принадлежности участников. Поэтому по сути конфликт не является ни этническим, ни конфессиональным – ведь одна из сторон возглавлялась шиитской «Хисболлой» при участии некоторой части маронитов, а другая была представлена коалицией суннитов с христианами и друзами. Авторы специально останавливаются на роли религии и религиозных лидеров в ливанской политике. Они выделяют ключевые факторы и значимые обстоятельства ливанского конфликта с целью прогнозирования его эволюции и возможных путей урегулирования. Существенно, что в Ливане конфессиональная идентичность до сих пор сильнее общенациональной, и это оказывает влияние на расклад политических сил, вовлеченных в конфликт. Таким образом, при наличии конфессиональной демократии конфликт в Ливане имеет политический характер и лишь косвенно связан с религией. В третьей части книги рассматриваются открытые вооруженные конфликты, одни из которых уже стали частью истории, но глубоко врезались в память местного населения, а другие продолжаются до сих пор. Некоторые из них длятся десятилетиями, другие вспыхнули относительно недавно. При этом длительные конфликты то затихают, то разгораются вновь, причем со временем конфликтующие стороны пересматривают свои аргументы, заново формулируют цели, меняют состав участников, прибегают к новой символике. Все это усложняет анализ конфликта и затрудняет выработку стратегии по его прекращению. В статье об исключительно сложном израильско-палестинском конфликте Г.Г. Косач анализирует роль государства, этничности и элит на Ближнем Востоке. Современная государственная конфигурация Ближнего Востока – это во многом плод колониальной политики ряда западных держав, причем демаркация постколониальных границ мало считалась с региональной, конфессиональной и культурно-языковой ситуацией, а также с историческими связями отдельных регионов. Ведь даже первая подробная карта Палестины была составлена британскими археологами, основывавшимися на данных Библии. Все это создало почву для будущих конфликтов. Особую роль здесь играет государство Израиль, образование которого шло вразрез с проектами арабских соседей. Мало того, с тех пор многие исторические события на Ближнем Востоке трактуются и оцениваются арабами и евреями прямо противоположным образом. Так, если война 1948–1949 гг. понимается в Израиле как утвердившая его право на существование, то в арабском мире она представляется катастрофой. Автор дает характеристику сионизму и «арабосирийскому» национализму и их конкурирующим «ментальным картам», в частности, показывает роль исторических и религиозных символов в конструировании «наций», а также в развязывании и эскалации конфликта. Он различает разные уровни конфликта (межгосударственный и межэтнический), которые во многом и объясняют трудности миротворческого процесса. Действительно, сложность конфликту добавляет то, что он находится на стыке нескольких мировых религий и помимо прямых участников в нем замешаны интересы как арабских государств, так и западного мира. Кроме того, в течение последних десятилетий само израильское общество раскололось по вопросу о дальнейшей судьбе Палестины и о взаимоотношениях с палестинцами. Проанализированы эволюция палестинского движения и взаимоотношения входящих в него противоборствующих партий. Примечательно, что само формирование «палестинской нации» проходило на фоне конфликта и благодаря ему. Важную роль в эскалации конфликта и его жестком оформлении играли религиозные проекты будущего, причем и с той и с другой стороны. Следовательно, конфликт никак не укладывается в упрощенные «этнические» рамки. В статье ставится вопрос о том, насколько возможно примирение сторон в сложившихся обстоятельствах. Проблема противостояния арабов-мусульман и европейцев поднимается Н.В. Моховым в статье, посвященной Алжиру, бывшей заморской территории Франции. Проявлявшееся во всех значимых сферах жизни (право, экономика, налоги, образование, социальные льготы) неравенство делало Алжир типичной колониальной окраиной. Ответом стали местные политические движения, направленные на упразднение неравенства вплоть до требований полной независимости. Вызвавшая серьезные социальные изменения модернизация не только обострила социальное неравенство в городах, но и создала критическую массу мусульман, готовую к социальному взрыву. Неспособность французских властей решить накопившиеся проблемы привела к войне 1954–1962 гг. Профессиональная французская армия не смогла справиться с партизанскими действиями алжирских повстанцев; не помогла французам и попытка превратить войну в гражданскую. Эскалация конфликта вела к радикализации позиций обеих сторон, причем жесткая позиция «черноногих» даже привела к перевороту в Париже и возвращению к власти генерала де Голля. В свою очередь, повстанцев ослабляли внутренние противоречия и расколы. Их демократическая риторика уживалась с исламскими лозунгами и приверженностью исламским понятиям и практикам. Автор анализирует противоречия в рядах повстанцев и неоднозначное отношение французского общества к войне в Алжире. По его мнению, решающим фактором стало решение де Голля пожертвовать Алжиром ради модернизации Франции. Это вызвало путч генералов и консолидацию противников независимости Алжира, что привело их к тактике массовых терактов, ставших последним аккордом алжирской войны. В 1962 г. между Францией и новой властью Алжира было подписано соглашение о предоставлении последнему независимости при сохранении тесного партнерства между двумя странами. Следовательно, главными причинами войны в Алжире было не различие культур или религий, а безусловные требования процесса деколонизации, которые французская колониальная администрация оказалась не в состоянии выполнить.

Вопрос о сомнительности определения конфликта как «этнического» исследуется и М.Ю. Мартыновой на примере конфликта в Косово. Автор доказывает, что стержнем его была отнюдь не этничность, а экономические, социальные и политические проблемы, порожденные процессом дезинтеграции федерации. Отмечается, что вплоть до недавнего времени в Косово наблюдалась ситуация множественной и ситуационной этничности, был распространен билингвизм, активно происходило взаимопроникновение культур, не было даже резких границ между соседними религиями. По словам автора, причины конфликтов коренились отнюдь не в религии, а в разных подходах к политическому статусу территорий. Хотя, будучи наиболее отсталым экономически регионом, Косово получало значительную финансовую помощь из федерального Центра, албанцы чувствовали себя там дискриминированным меньшинством. Эскалация конфликта началась в 1980-х годах, когда взаимные претензии приобрели этническую окраску. В 1990–1992 гг. албанцы взяли курс на независимость Косово и начали политику «мирного сопротивления» властям Сербии. Но затем инициатива перешла к радикалам, сделавшим ставку на вооруженную борьбу, включая теракты и погромы. Жесткий ответ со стороны правоохранительных сил Сербии привел к росту числу жертв и массовому бегству из Косово. Автор ставит вопрос о влиянии косовских событий на албанские анклавы в соседних государствах, а также о неоднозначной роли международных акторов (западных стран и России) как в эскалации конфликта, так и в его тушении. В частности, по мнению автора, военные действия НАТО в 1999 г. привели лишь к ухудшению ситуации в Косово. С тех пор Косово существовало под протекторатом ООН, пока, наконец, в феврале 2008 г. край не объявил о своей независимости. Автор останавливается на процессе конструирования новых идентичностей и их символическом утверждении, а также на печальной участи сербов, пострадавших от этнических чисток и не признающих албанской власти в Косово. Итак, конфликт еще далек от завершения. Распад Советского Союза сопровождался серьезными этнополитическими конфликтами и кровопролитными войнами на его южных рубежах. Корни этих конфликтов уходят как в советское время, так и в эпоху Российской империи и во многом связаны с колонизационной деятельностью, опиравшейся на поддержку государства. Процесс распада не закончился падением СССР и фактически продолжился в Грузии, Молдавии и Азербайджане. Эти болезненные процессы детально анализируются с политологической точки зрения С.М. Маркедоновым на примере постсоветской Грузии. Кавказский регион дает особенно наглядное представление о символических формах протеста, обнаруживающих себя в местных версиях истории, религиозности, чутком отношении к местной языковой и демографической ситуации, топонимике и т.д.17 В последние двадцать лет местные историко-культурные и этно-социальные конфликты неоднократно принимали вооруженную форму, причем в них оказались вовлеченными Россия, США и Европейский союз. Автор дает краткий обзор этнополитической истории Абхазии и Юго-Осетии в составе сперва Российской империи, затем – СССР, показывая, в частности, как постепенно понижался государственный статус Абхазии и осуществлялась дискриминация абхазов, что вызывало их недовольство. В итоге сформировавшиеся в годы перестройки этнополитические движения грузин и абхазов отстаивали прямо противоположные позиции. Автор показывает, как обе стороны искусно использовали в свою пользу историко-правовые документы досоветского (грузины) и советского (абхазы) времени и как это с неумолимой силой приближало военную развязку 1992–1993 гг. В статье детально рассматриваются сложные взаимоотношения Грузии и Абхазии и роль международных акторов, включая Россию, в установлении мира и разрешении конфликта; влияние на ход переговоров сложной и неоднозначной динамики взаимоотношений между Россией и Грузией, а также прогрузинская позиция США. Анализируется новое международное положение Абхазии после 2008 г., когда в центре общественного дискурса встали ее взаимоотношения с Россией, а не с Грузией. По мнению автора, нынешнее присутствие России в Абхазии и США в Грузии лишь закрепляет сложившееся статус-кво. В советские годы ситуация в Южной Осетии несколько отличалась от абхазской, но и там в той или иной мере наблюдалась дискриминация, причем на нее по разным причинам жаловались как осетины, так и грузины18. Автор полагает, что осетинский сепаратизм был спровоцирован самими грузинскими властями. Однако, скорее, подобно абхазскому, он был вызван общими причинами, связанными со стремлением поднять политический статус, используя резкое ослабление государственных механизмов в условиях распада СССР. Как и в Абхазии, начало суверенизации было положено вооруженным конфликтом, сменившимся вялотекущим миротворческим процессом, позволившим становление государственности в Южной Осетии. Новое обострение началось в 2004 г. после «революции роз», когда новый президент Грузии сделал установку на «восстановление территориальной целостности». Именно в этих условиях, по мнению автора, Южная Осетия оставила надежды на улучшение отношений с Грузией. Итогом эскалации напряженности стала пятидневная война августа 2008 г., закончившаяся поражением Грузии и признанием рядом стран независимости Южной Осетии. Но это не сняло проблем, стоящих перед Южной Осетией, и ее статус отличается большей уязвимостью, чем Абхазии. Столь же сложный и длящийся десятилетиями кипрский конфликт рассматривается в статье В. В. Степанова. Автор находит истоки конфликта в XIX в., когда греки-киприоты поддержали греческое восстание против Оттоманской империи и мечтали о воссоединении со свободной Грецией. В течение XX в. греки не оставляли надежд на получение независимости, а община турок-киприотов настаивала на возвращении острова Турции. Автор анализирует периоды роста напряженности, доходящей до терактов и вооруженных столкновений, и сменявшие их этапы временного затишья. Он показывает, что постоянная напряженность привела к разделению прежде смешанных общин. К началу 1970-х годов греческая и турецкая общины уже жили раздельно, и шансы на примирение резко упали. Ситуация резко ухудшилась с приходом к власти в Греции военной хунты, оказывавшей поддержку тем, кто мечтал о присоединении Кипра к Греции. Летом 1974 г. она инспирировала переворот на Кипре, что моментально привело к введению турецких войск на северную часть острова. С этого момента греки и турки были окончательно территориально разделены, и встал вопрос о создании двуобщинной федерации. Так как вопрос решен не был, в северной части возникла самопровозглашенная Турецкая Республика Северного Кипра. Разделение острова долгое время мешало Кипру стать полноправным членом ЕС и создавало угрозу отторжения его северной части Турцией. Но в мае 2004 г. Республика Кипр была принята в Евросоюз. В последние годы регулярно ведутся переговоры по налаживанию отношений и созданию федеративного государства, а жители с обеих сторон стали свободно пересекать «зеленую линию» и даже развивать совместный бизнес. Как отмечается в статье, сегодня местное население испытывает психологические травмы в связи с тремя темами – пропавшими без вести, перемещенными лицами и утратой собственности. При этом обращается внимание на различия в европейском и мусульманском урегулировании прав собственности, которые усложняют ситуацию. В заключение автор проводит анализ политических сил, действовавших на Кипре, их установок и идеологии, в частности формы кипрского национализма и разнообразные попытки конструирования новой кипрской идентичности. Автор дает свою интерпретацию результатов недавно проведенных на Кипре и приходит к выводу, что обстановка для окончательного мирного урегулирования еще не сложилась. Анализируя длительный конфликт в Кашмире, Т.Л. Шаумян видит его подоснову в элитной концепции «двух государств», выработанной еще в Британской Индии в колониальное время и настаивавшей на невозможности мирного сосуществования двух «наций» в рамках одного государства. Получение независимости привело к формированию двух государств по религиозному принципу, причем в независимой Индии сохранились крупные мусульманские анклавы. Один из последних расположен в Кашмире, разделенном ныне между Индией, Пакистаном и Китаем. В прошлом этот поликультурный и поликонфессиональный регион демонстрировал едва ли не образец толерантности и взаимопонимания. Он и ныне состоит из множества этноконфессиональных групп, имеющих весьма различные представления о своем политическом будущем. Хотя с середины ХIХ в. в Джамму и Кашмире проводилась политика дискриминации мусульман, политическая борьба развивалась там по социально-классовой траектории, и религия вовсе не была ее главным фактором. После получения Индией независимости, немало мусульман Кашмира высказались за вхождение в ее состав как секулярное государство, от которого они ожидали реализации принципа социального равенства. Однако после получения независимости между Пакистаном и Индией возникла напряженность, отражающаяся на внутреннем состоянии Кашмира. Предоставив Кашмиру вначале «особый статус», власти Индии со временем сокращали его привилегии, что напоминало ситуацию Абхазии в Грузии. Наряду с этим местные индусы и буддисты постоянно жаловались на дискриминацию со стороны мусульман. Действовал и внешний фактор – враждебные действия Пакистана, провоцировавшего пограничные войны, а с 1980-х годов инициировавшего террористическую активность на территории Кашмира. В итоге в конце 1980-х годов ситуация резко обострилась. Тогда власти Индии ввели в Кашмире президентское правление и направили туда войска. Однако напряжение не спадает, и теракты исламистов чередуются с ответными жесткими действиями индийских военных. Интенсивная дипломатическая работа – как индо-пакистанские переговоры, так и участие внешних акторов (США, России и Китая) – пока что не увенчалась успехом. Сохраняется недовольство местного населения условиями жизни и нарушениями прав человека в ходе затянувшегося конфликта. Автор дает оценку деятельности многочисленных международных организаций, годами безрезультатно пытающихся установить мир в Кашмире. Однако позиции Индии и Пакистана настолько различны, что никакого компромиссного решения проблемы достичь не удается. Тем временем по мере распространения кашмирской идентичности лозунг независимости Кашмира завоевывает популярность у местного населения. В главе о тамильско-сингальском конфликте на Шри Ланке Б.М. Волхонский анализирует исторические и социально-политические корни межэтнического противостояния. Предпосылки к конфликту, по его словам, начали складываться в колониальный период, когда, с одной стороны, жившие на севере и востоке страны тамилы оказались на обочине экономического прогресса, а, с другой, британская система образования дискриминировала сингалов. Но если конфликты колониального времени определялись религиозным фактором, то конфликты между сингалами и тамилами начались только в 1950-е годы с закона о государственном языке, ограничившем социальную мобильность тамилов. Это привело к расколу общества и этническим погромам, после чего тамилы были наделены некоторой автономией, а тамильский язык получил определенные права в северной и восточной частях острова. Автор описывает эскалацию насилия в 1970–1980-е годы и его перерастание в гражданскую войну 1983–2009 гг. Главной причиной конфликта стала установка тамильских радикалов на достижение полной независимости, к чему их подталкивала сохраняющаяся дискриминация. В статье показана огромная роль тамильской диаспоры в эскалации конфликта, говорится о вовлеченности в конфликт Индии, стремящейся стать региональной сверхдержавой. Однако индийское миротворчество (1987–1990) было неудачным и закончилось смертью Раджива Ганди в результате теракта. Попытки международных сил осуществлять посредническую миссию в 2000–2004 гг. также не дали положительных результатов. Между тем благожелательное отношение к шриланкийским тамилам постепенно сменилось в глазах международной общественности их включением в список террористических организаций. Поворотным моментом в гражданской войне стал раскол в рядах тамильских повстанцев, позволивший правительственным войскам успешно подавить сопротивление мятежников. В мае 2009 г. гражданская война закончилась. Автор останавливается и на мифической истории, которая привлекалась обеими сторонами для легитимации своих прав и доказательства тезиса о якобы «вековой вражде». Статья заканчивается прогнозом развития межэтнических отношений после окончания гражданской войны, которая не решила ни один из поднимавшихся ею вопросов. Наконец, в четвертой части книги ставится вопрос о роли ислама в глобализирующемся мире. Эта тема рассматривается А. Ярлыкаповым на примере Северного Кавказа, где ислам не только всегда отличался необычайным разнообразием, но где в последние десятилетия его характер существенно изменился. В частности, идет процесс «исламской глобализации», движущей силой которой выступает местная молодежь. В этом контексте, по словам автора, ведется поиск универсального ислама, растут фундаменталистские настроения и исламские ценности получают приоритет над национальными. В этом молодежи помогает современная информационная технология, способствующая легкому созданию широких сетевых связей. Примечательно, что при этом исламское общение обеспечивается русским языком. В то же время сетевые связи не считаются с национальными границами и ориентируются на мировые исламские центры, одним из которых служит Иран, где делаются попытки разработки универсального ислама. В этих новых условиях «традиционный ислам», отличающийся значительным консерватизмом, легко проигрывает «новому исламу», популярному у северокавказской молодежи. Применение против последнего репрессивных мер вызывает обратный эффект – его радикализацию и переход к методам террора. Мало того, ослабление «ваххабитов» вследствие их преследований органами правопорядка привело к проникновению на Северный Кавказ радикальной организации Хизб ут-Тахрир. В этих условиях недавний этнический сепаратизм стал сменяться борьбой за освобождение мусульман от «власти неверных». Автор показывает, что радикализация молодежи является ответом на небывалый расцвет коррупции, расхищения государственных средств и властного произвола. Пытаясь избежать этого, молодежь и уходит в джамааты, изолирующие себя от общества. Сегодня ученики популярных исламских лидеров занимают ключевые позиции в местной власти и экономике Дагестана, получая возможность контролировать общественно-политическую жизнь. В статье рассматривается разнообразное и далеко не однозначное отношение к идее «халифата» и стратегии его построения в исламских кругах Дагестана. Иными словами, способствуя политической мобилизации, ислам не представляет собой крепкого единства – его сторонники разделены на противоборствующие группировки, имеющие очень разные представления о целях борьбы. Мало того, если в центре внимание автора находится Дагестан, то следует учитывать, что в других республиках Северного Кавказа наблюдаются несколько иные ситуации. Там некоторые исследователи выделяют так называемый молодой ислам, отличающийся радикализмом, но не связанный с ваххабитами. Исходя из того, что динамика насилия показывает отчетливый тренд к политизации культурных различий, В.А. Тишков в заключительной статье ставит вопрос о том, как в современных условиях можно избежать или сдержать крайние выражения агрессии. Он останавливается на сущности и типологии конфликтов, дает представление об основных объяснительных теориях и излагает свое видение «этнического конфликта» как разновидности социального, где едва ли не ключевой причиной является дискриминация или чувство несправедливости. Он отмечает и важную роль этнонациональной гуманитарной интеллигенции как в выработке идеологии конфликта, так и в организации этнополитических движений. Все это автор анализирует на примере этнополитических конфликтов периода распада СССР, показывая, что они имели структурный характер. Он также пишет о роли государства, о культурном плюрализме и о соотношении власти и общества в современном мире. Большинство современных государств имеют сложный этнокультурный состав, и сегодня вместо концепции «плавильного котла» требуется уважение этнокультурного многообразия на основе демократии согласия и справедливого распределения ресурсов – политических, экономических и культурных. Автор предлагает видеть в СССР не «тюрьму народов», а «колыбель наций», и, по его мнению, его распад заставляет задуматься об установлении некоторых «пределов политики мультикультурности». Он подчеркивает, что «основной формой внутригосударственного противостояния в современном мире оказался не межгрупповой конфликт, а конфликт по типу “группа против государства”. При этом как от лица государственной власти, так и от лица группы может выступать и мононациональная общность, и полиэтничное территориальное сообщество. И это делает определение «этнического конфликта» довольно условным. Автор обсуждает природу таких конфликтов и их причины, их лозунги и мотивацию, значение иррациональных и эмоционально-психологических факторов, роль харизматических лидеров и внешних сил в конфликте. Особое внимание он уделяет миротворческому процессу и вопросам постконфликтного государственного устройства. Кроме того, ставится вопрос о двойных стандартах, встречающихся в отношении решения конфликтных ситуаций в разных регионах мира. Актуальность данного исследования состоит в том, что речь идет о современных конфликтах, многие из которых еще не получили завершения. Высокая конфликтность современного мира в целом вызывает настоятельную потребность в предотвращении назревающих конфликтов и решении спорных проблем мирным путем. Это невозможно без правильного понимания сути конфликта и позиций вовлеченных в него сторон. Их изучение помогает понять суть конфликта, его разнообразные причины, позиции сторон и, главное, перспективы мирного урегулирования и его опыт для оценки и решения не только проанализированных, но и других конфликтов современности. Актуальность работы вытекает также из напряженной ситуации не только в современном мире в целом, но и в некоторых регионах России (Северный Кавказ) и у ее ближайших соседей, где тлеют очаги потенциальных или реальных («замороженных») конфликтов, требующие постоянного мониторинга и принятия неотложных мер либо по снятию нарастающего напряжения, либо по разрешению серьезных конфликтов, уже послуживших в недавнем прошлом источниками массового кровопролития и этнических чисток. Ведь речь часто идет о незавершенных конфликтах, которые грозят рецидивами. Все это определяет и практическую значимость работы: проведенные в рамках проекта исследования помогают глубже понять природу конфликтности и разработать, во-первых, превентивные меры по недопущению конфликтов или по сдерживанию их эскалации, а во-вторых, стратегию выхода из конфликтных ситуаций путем тех или иных миротворческих процедур. При этом обращение к опыту зарубежных стран может способствовать более глубокому пониманию конфликтогенных ситуаций, а также условий и факторов, провоцирующих конфликты, что поможет действующей власти, во-первых, избегать политических решений, способных ввергнуть общество в опасные конфликты, а во-вторых, принимать своевременные меры по предотвращению зарождающихся конфликтов или по снижению уже возникшей напряженности. Кроме того, анализ конфликтогенных факторов и интересов противоборствующих сторон поможет выработке оптимальных миротворческих процедур. Правда, не всем авторам удалось проанализировать проблему во всей ее многоаспектности и полноте. По-разному оказалась представленной и роль культурного фактора в конфликтах. Однако все авторы приходят к выводу, что отнюдь не культура и не «несовместимость культур» лежат в основе рассмотренных конфликтов. Наконец, следует отметить, что острота обсуждаемых вопросов иной раз создает взаимонепонимание между специалистами и общественностью. В условиях произошедших недавно или еще не погашенных конфликтов эмоции часто густо окрашивают общественное мнение. Это мало способствует спокойному и взвешенному отношению к конфликту, без чего никакой анализ конфликтной ситуации невозможен, как невозможно и обсуждение путей, ведущих к мирному решению. В этих условиях каждая из вовлеченных сторон не приемлет не только аргументов противоположной стороны, но даже стремления специалистов проанализировать конфликтную ситуацию, оставаясь «над схваткой». Участники конфликта не нуждаются в объективном анализе независимых экспертов. От экспертов они ожидают другого – апологетики и подтверждения своей правоты. Примечательно, что это затрагивает и некоторых местных ученых, которые пытаются «научным путем» обосновать доводы «своих» и опровергнуть взгляды «чужих». Более всего в этой ситуации достается внешним аналитикам, попытки которых разобраться в конфликте воспринимаются обеими сторонами как «раздувание межнациональной розни». Мало того, иной раз именно такого «чужака» обе стороны, уже неоднократно проливавшие кровь друг друга, начинают яростно обвинять в конфликте, тем самым как бы смягчая трения между собой путем переноса накопившегося гнева вовне. Это – известный и весьма архаический психологический прием, давно описанный и объясненный психоаналитиками. Учитывая все это, независимые эксперты могут делать только одно – спокойно и вдумчиво анализировать конфликт, не обращая внимания на проклятья, раздающиеся со стороны его участников. Такова печальная реальность, и каждый, кто берет на себя смелость серьезно изучать современные конфликты, с ней непременно сталкивается. Тем не менее, авторы убеждены в том, что путь к мирному урегулированию лежит только через глубокое понимание сути конфликта и позиций сторон, а также решимость последних идти на компромиссы ради восстановления мира и спокойствия. И в этом им должны помочь независимые эксперты, осуществляющие многостороннее изучение конфликтных ситуаций. 1 ишков В.А. Конфликт в сложных обществах // Этнополитический конфликт: пути трансТ формации. Настольная книга Бергхофского центра. М., 2007. С. 16.

2 мит Д. Причины и тенденции вооруженных конфликтов // Там же. С. 117–118.

3 ox J. Religion and state failure: an examination of the extent and magnitude of religious conflict from 1950 to 1996 // International political science review. 2004. Vol. 25. N 1. P. 55–76.

4 orowitz D. Ethnic groups in conflict. Berkeley 1985; Idem. The deadly ethnic riot. Berkeley, 2001; Griffiths S.I. Nationalism and ethnic conflict. Threat to European security. Oxford, 1993; Gurr T.R. Minorities at risk. A global view of ethnopolitical conflicts. Wash., D.C., 1993; Gurr T.R., Harff B. Ethnic conflict in world politics. Boulder, 1994.

5 rubaker R., Laitin D. Ethnic and nationalist violence // Annual review of sociology. 1998. Vol. 24. P. 423–452.

6 б этом см.: Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. М., 1997. С. 303– 305; Смит Д. Указ. соч. С. 128.

7 ишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. С. 306–309.

8 усейнова С., Акопян А., Румянцев С. Кызыл-Шафаг и Керкендж: история обмена селами в ситуации Карабахского конфликта. Тбилиси, 2008.

9 мит Д. Указ. соч. С. 121.

he invention of tradition / Eds. Е. Hobsbawm, Т. Ranger. Cambridge, 1983.

еллнер Э. Нации и национализм. М., 1991. мит Д. Указ. соч. С. 127–128.

abermas J. Anerkennungskmpfe und demokratischen Rechtsstaat // Ed. Gutman. Multikulturalismus und die Politik der Anerkennung. Frankfurt, 1993. S. 147–196; Хабермас Ю. Вовлечение другого: Очерки политической теории. СПб., 2001. С. 210–218, 230–255. ishkov V. Ethnic conflicts in the former USSR: the use and misuse of typologies and data // Journal of peace research. 1999. V. 36. N 5. P. 576.

bid. P. 571–591; Тишков В.А. Конфликт в сложных обществах. С. 12–22.

рубейкер Р. Мифы и заблуждения в изучении национализма // Мифы и заблуждения в изБ учении империи и национализма. М., 2010. С. 81–86.

одробнее об этом см.: Шнирельман В.А. Войны памяти: мифы, идентичность и политика в Закавказье. М., 2003.

одробнее об этом см.: Там же. С. 463–465.

В ночь с 10 на 11 июня 2010 г. в городе Ош на юге Кыргызстана вспыхнули ожесточенные столкновения между различными группами жителей региона. Стычки, нападения и погромы быстро распространялись и охватили весь город, затем перекинулись на второй по величине и значению город Джалалабад и в другие местности. Число жертв, как многие считали, достигло 2 тыс. человек (правда, в результате последующего расследования было названо 438 погибших). Среди других впечатляющих последствий были фактически полностью разрушенные городские кварталы, тысячи раненых, изнасилованных и морально пострадавших, сотни тысяч беженцев (рис. 1). Столкновения, стремительно начавшиеся, так же внезапно закончились. К 15 июня массовые волнения прекратились. Насилие продолжалось и после этой даты, но приняло более легитимный по форме характер «зачисток» и преследований со стороны государственный силовых структур тех, кто рассматривался как участники волнений, или тех, кто оказался удобной мишенью для такого рода обвинений.

Постепенно, по мере внешней стабилизации ситуации, конфликт переместился в политическую, правовую и информационную плоскости, где возникла и до сих пор продолжается очень бурная и бескомпромиссная полемика о том, что произошло в Оше и Джалалабаде, каковые причины этого и, главное, кто виноват. Накал страстей на этой стадии оказался, пожалуй, не менее ожесточенным, чем во время самих погромов, поскольку вопрос об интерпретации и оценке последних превратился в вопрос самоидентификации для значительного круга людей, кто в самих столкновениях не принимал участия, но вынужден был тем или иным образом обозначить свое отношение к ним. Дополнительную остроту придал и тот факт, что международные правозащитные организации и Международная независимая комиссия, которая действовала с одобрения ООН и ОБСЕ, указали на целый ряд вопиющих преступлений со стороны властей во время погромов и после них, на что подавляющая часть политической элиты Кыргызстана, раздираемой внуты благодарим В.А. Шнирельмана и Н.А. Багдасарову за советы и критические замечания при подготовке статьи.

ренними склоками, тем не менее очень единодушно ответила протестами и возражениями1.

Помимо политического противостояния «ошские события» вызвали смятение в рядах академических аналитиков, которые оказались в некотором затруднении с тем, как назвать произошедшее и какую модель выбрать для его объяснения. Именно на этом вопросы мы собираемся остановиться более подробно в настоящей статье.

Одной из основных линий обсуждения стал вопрос о том, можно ли считать события этническим конфликтом или же имело место нечто другое – более сложный и хаотический процесс, в котором этничность была скорее внешней формой прикрытия или манипуляции. На первый взгляд, этот вопрос выглядит парадоксально: погромы имели довольно ясно артикулированное разделение на враждующие стороны: кыргызов и узбеков; даже те, кто непосредственно не участвовал в столкновениях и не был настроен на конфронтацию, принимал это разделение (рассказ о том, как кыргызы спасали узбеков или наоборот от погромщиков, все равно содержит в себе исходную этническую оппозицию); наконец, все постконфликтные баталии в самом Кыргызстане сводятся в итоге к тому, кто – узбеки или кыргызы – были главной жертвой насилия. Иначе говоря, на всех этапах Ошских событий этничность уже присутствовала и уже создавала основной язык противостояния. В этом смысле отказ от названия «этнический конфликт» сам по себе, может быть, и имеет практический смысл (например, снизить накал взаимных обвинений и «вырулить» на какие-то формы урегулирования2), но аналитически не решает никаких проблем и не помогает описать более корректно то, что случилось. Более того, выйти за рамки модели этнического конфликта оказывается не так-то просто: например, французский антрополог Борис Петрик, начиная свой небольшой очерк о событиях в Оше с критики термина межэтнический конфликт, заканчивает свой анализ тем, что описывает, как схватка разных группировок и воздействие различных сил извне в итоге «вылилась в межэтническую бойню», «в межэтнический конфликт между киргизами и узбеками»3. Такое противоречивое словоупотребление встречается у многих исследователей, какую бы позицию они не отстаивали.

Тем не менее критика понятия этнический конфликт имеет свою логику. Основным аргументом против него является желание не смешивать категории практики с категориями анализа, т.е. сделать те объяснения, которые существуют и возникают у вовлеченных в события сторон, самостоятельным объектом изучения и осмысления.

Такого рода критика имеет собственную историю и историографию. Применительно к Средней Азии она возникла после событий 1990 г., когда в течение недели (4–7 июня) в Оше и потом в другом соседнем городе – Узгене и его окрестностях произошли очень похожие столкновения, в результате которых погибли около 170 человек (мы еще вернемся к этому событию в статье)4. В.А. Тишков в статье «Анализ этнического насилия в Ошском конфликте» выступил против точки зрения, что в основе конфликта лежат «чувства глубоко укоренившейся отчужденности и враждебности по отношению к «другим», ущемление «естественных потребностей» этнической группы5. Возражения выглядели так: этнические группы не настолько сплоченные, и все ее члены не разделяют одинаковые цели, внутри группы тоже могут быть распри и конфликты; зачинщиками конфликтов являются не самые обездоленные, а титульные группы (точнее даже их элиты), которые обеспечены ресурсами и институтами; даже в момент конфликтов мы видим не только ненависть, но и сотрудничество представителей конфликтующих групп6. Имея это в виду, В.А. Тишков вовсе отказался описывать Ошские события 1990 г. как «некий социальный монолит... со своим анамнезом и внутренней моделью», как «конфликт двух народов», предложив вместо этого увидеть «серию местных эпизодов» без какой-либо программы и спланированной стратегии, со скоротечными действиями, отсутствием явной иерархии, воздействием слухов-мифов и алкоголя, сниженным порогом в осмыслении реальности и сверхактивностью «параноидальных» личностей. Конфликт был разложен таким образом на множество мелких деталей, каждая из которых не имела ничего специфически этнического, а объяснялась локальными, социальными или психологическими причинами. Впрочем, этничность не исчезает вовсе из поля зрения исследователя, и он указывает на «длительную прошлую индоктринацию титульного национализма», которая стала причиной этнических переживаний киргизской части осужденных за насилие.

Тема «индоктринации» извне идеологически и политически заданных схем и моделей получила развитие в работах целого ряда ученых – политологов и антропологов, имевших опыт работы в Средней Азии в качестве сотрудников международных организаций в 1990–2000-е годы7. Объектом их внимания стали как раз эти самые международные институты, которые, по мнению критиков, вдохновлялись в своей деятельности «дискурсом опасности», где, в частности, этнические группы уже существуют как противостоящие друг другу сущности.

В статье британского антрополога Мэдлин Ривз «Обнаруживая опасность: конфликтология и поиск устойчивости границ в Ферганской долине» говорится о том, что любое многокультурное сообщество считается «внешними» экспертами потенциально кризисным, а этничность, территория и гражданство рассматриваются изоморфными понятиями, нарушение взаимосвязи между которыми ведет к опасности8. Мнению конфликтологов она противопоставляет позицию людей, которые находятся «внутри» и смотрят на ситуацию не так драматично и не оценивают ее исключительно этнически. Схожую аргументацию приводит британский географ Ник Мегоран в статье «Изучая этнический конфликт: эпистемология, политика и дискуссия о среднеазиатской границе»9. Этничность, как он считает, «один элемент сложной социальной идентичности, чувствительный к контексту динамический процесс под (under) непрекращающихся переговоров»10, она связана в повседневноых представлениях не столько с логикой территориального национального государства, сколько с пересекающими границы родственными связями, с социальными и локальными различиями. Соответственно, Мегоран проводит различие между «элитной концепцией этничности» и «народным (popular) значением», которое ей придается, первая, по его мнению, является способом манипулирования. Каким образом можно оценить всю эту критику в адрес понятия этнический конфликт, если смотреть на последний после новых Ошских событий в 2010 г.? Удалось ли критикам сформировать категории анализа для описания такого рода столкновений? Или же почти полное повторение спустя 20 лет того, что происходило в 1990 г. – с господством публичных этнических оппозиций, ставит под сомнение их усилия?

В небольших текстах, написанных по первым впечатлениям от происходящего, исследователи делают заметный сдвиг в своих рассуждениях. Фокус, в частности, смещается с критики «элитного» (или «внешнего») дискурса к обсуждению того, как сами люди используют этнические категории, определяя стратегии своего поведения. Например, Ник Мегоран в заметке «Предпосылка (background) Оша: истории конфликта и сосуществования» говорит о наррративах сотрудничества и противостояния, причем последние разделяет на конкурирующие между собой узбекский и кыргызский. Он пишет: «Эти нарративы, конечно, упрощенные: каждый выбирает свою особенною историю и перспективу. Тем не менее они широко узнаваемы и значимы для понимания нынешней поляризации»11. Мэдлин Ривз в своей заметке «Этнизация насилия в Южной Киргизии» также решительно возвращает этничность в проблемное поле: «Я не хочу сказать, что этническая проблематика не имеет отношения к нынешнему конфликту. Она имеет отношение, точнее, получила его, – но в таком аспекте, который требует продолжительного анализа. На людей нападают, их дома жгут, их предприятия грабят... потому что они относят себя (или их относят) к киргизам или узбекам. Таким образом, этническая принадлежность в настоящий момент имеет большое значение и может провоцировать насилие. Но это только начало нашего объяснения, а не его конечная точка»12. Исследовательница по-прежнему настроена на критическое рассмотрение понятия этнический конфликт и стремится увидеть более сложное социальное разнообразие, однако постулируемая цель, по ее мнению, на этом не должна заканчиваться: «необходимо серьезно проанализировать прогрессирующую этнизацию общественной жизни – процесс, приведший к тому, что в момент конфликта этническая принадлежность стала наиболее влиятельной, привлекательной и всепоглощающей социальной идентичностью... задача аналитика состоит в том, чтобы выяснить, почему и когда начался этот процесс этнизации, и по какой причине она прогрессировала с такой разрушительной скоростью».

Этот сдвиг в осмыслении ситуации в Кыргызстане явно идет вслед за концептуальным сдвигом в осмыслении этничности, который предложил и отстаивает американский социолог Роджер Брубейкер. Он попытался оживить и сдвинуть с мертвой точки старую позицию конструктивистов (в их споре с примордиалистами, или, в его терминологии, «группистами»), которая с какого-то времени свелась к набору повторяемых утверждений о том, что этничность имеет произвольный, множественный, непостоянный, контекстуальный и пр. характер13. Брубейкер указывает: «То что этничность сконструирована – это избитая фраза; как она сконструирована – вот что редко изучается в деталях»14. Как считает Брубейкер, было бы «легкомысленно или наивно» не учитывать этничность в тех регионах и ситуациях, где существует постоянный этнополитический конфликт и где этнические различия сильно политизированы, стабильны и глубоко укоренены. Однако исследователь не призывает вернуться к прежнему примордиалистскому взгляду, согласно которому этнические группы борются за ресурсы и доминирование, а предлагает обратить внимание на «формы и динамики этнизации, на многие и едва различимые способы, в которые насилие – и условия, процессы, действия и нарративы, связанные с насилием – может этнически окрашиваться»15. «Этничность – это способ видеть, способ говорить, способ действовать; умелое практическое исполнение; когнитивная, дискурсивная и прагматическая рамка; способ понимания и интерпретации опыта», – пишет Бруйбайкер16. Из этого следует еще один важный вывод: этничность не принадлежит только элите и не определяется элитой, а существует, точнее создается во взгляде, в языке и повседневном поведении всех людей, конечно, индивидуализируясь в каждой персональной биографии. Это не означает, что политика, идеология, государственные и прочие институты не влияют на способы видения, говорения и действия в обществе, но это означает, что последние не сводятся исключительно к «этническому предпринимательству» элиты, а становятся устремлениями и интересами разных социальных акторов. Настоящая статья – попытка сделать шаги в направлении изучения Ошских событий в том же самом ключе. Свою задачу мы видим не в том, чтобы доказывать, можно ли назвать события на юге Кыргызстана в июне 2010 г. этническим конфликтом, или это делать никак нельзя. Наша задача состоит в том, чтобы показать, как этничность «работала» до этих событий, во время них и после и как они понимались с помощью этничности. Мы считаем, что в обществе имеют место другие стратегии поведения и что существуют и практикуются множество разделений, но нас интересует, каким образом в конечном итоге разные объяснения, мифологии, лояльности приобретают этнически выраженный характер, родственные, социальные и региональные идентичности перекодируются в этнические и споры за воду, землю, другие ресурсы, формальную или неформальную власть понимаются как этническое столкновение. Наша задача – не найти «истинные» причины Ошских событий и не восстановить «истинный» их ход, а указать, какими средствами противоречия и недовольства этнизируются, этничность превращается в картографию конфликта, его объяснительную модель, средство мобилизации и манипуляции.

«это наша земля»: меСтные и приезжие В своей книге «Переосмысленный национализм» Роджер Брубейкер описал три варианта национализмов, которые возникли в Восточной Европе и на пространстве СССР в XX столетии17: 1) национализирующиеся национализмы вновь образовавшихся государств, которые апеллируют к правам «стержневой» (или «титульной») национальности, определяемой в этнокультурных терминах, и которые провозглашают «титульную» нацию «владельцем» государства; этот вид национализма говорит о незавершенности национального строительства, о слабой культурной, экономический и демографической позиции «титуальной» национальности внутри государства, чем оправдывает дискриминацию других этнических групп в пользу «своих»; 2) трансграничные национализмы, или «национализмы исторической родины» (homeland nationalisms), которые видят и конструируют категорию «соотечественников» за пределами «своих» государств, рассматривают нацию как трансграничную общность и формулируют различные программы ее поддержки или даже объединения; 3) национализмы национальных меньшинств, которые, как и трансграничные национализмы, противопоставляют себя национализирующимся национализмам, но способны ставить собственные цели и стратегии, в том числе и потому, что не связаны напрямую со «своим» государством и могут иметь менее централизованный характер.

Конфигурация отношений внутри этого треугольника, о котором пишет Брубейкер, создает то официальное политическое пространство различий, тот публичный язык обвинений и защиты, к которому прибегают разные действующие лица и силы. В этом пространстве, в частности, происходит кодирование (наполнение содержанием и умножение смыслов) национальных идентичностей при помощи разного рода метафорических и метонимических оппозиций – свои/чужие, коренные/приезжие, большинство/меньшинство. Эти оппозиции превращаются в ярлыки и клише, становясь предметом дискуссии, групповой стигмы, политических заявлений.

Пространство, о котором идет речь, было создано не в 1990 или 1991 гг., а в 1920-е годы, когда в Средней Азии, которая оказалась полем для большевистских реформ, было произведено национально-государственное размежевание. Проведение новых границ в регионе, создание новых институтов управления, связанных со статусом своеобразного псевдогосударства («республики»), политики коренизации и другие изменения тех лет имели целый ряд серьезных последствий. В их числе: стабилизация национальной категорий (в нашем случае узбеки и киргизы) и превращение их (через разного рода персональные документы) в один из обязательных статусов и характеристик каждого жителя страны; жесткое увязывание национальных категорий с теми или иными территориями, определение последних через титульные национальности; включение национальных категорий в центр властных отношений, в систему распределения должностей, ресурсов, в систему поощрения и наказания18. «Национализация» официального пространства означала радикальный разрыв с прошлой эпохой, в которой национальность имела крайне аморфную и слабо артикулированную форму, была совершенно невидима и непонятна местному обществу, узнававшегося себя с помощью религиозных понятий, локальных или родовых терминов.

Распад СССР в 1991 г. не был, таким образом, моментом, с которого началось формирование перечисленных национализмов в регионе, – это важный пункт, чтобы осознать историческую глубину национализации (или этнизации), из политического проекта, навязанного элитой, ставшей механизмом социализации нескольких поколений людей и материализовавшейся в повседневности. Тем не менее 1991 г. не является проходной датой в этом процессе. В рамках СССР все три национализма находились под постоянным контролем со стороны четвертой силы – Центра, который выполнял несколько важных ролей: с одной стороны, он был арбитром в отношениях между разными национализмами, уравнивал их между собой (предоставляя защиту и ресурсы более слабым акторам), сдерживал наиболее радикальные призывы и действия, с другой стороны, он продвигал собственную идеологию «дружбы народов» и «интернационализма», обеспечивал более или менее одинаковое для всех национальностей советское гражданство и даже пытался формировать отдельную категорию «советского народа», которая напоминала что-то вроде «советского национализма» с русским языком и зачаточными формами русской ассимиляции. Конец СССР привел к тому, что национализмы остались единственной легитимной силой на политическом пространстве Средней Азии, при этом диспропорция между разными видами национализма стала быстро усугубляться.

Каковы же позиции различных национализмов в современном Кыргызстане (применительно к Ошским событиям)?

В полном соответствии со схемой Брубейкера национализирующийся кыргызский (слово «киргизский» приобрело теперь аутентичное написание) национализм является одним из основных, если все же не основным, политическим проектом, который определяет государственное законодательство, содержание программ большинства партий, риторику большинства политиков и интеллектуалов и, наконец, манеру выражать свои мысли о политике значительной частью населения страны. Этот проект был недвусмысленно провозглашен еще в конституции 1993 г., где говорилось о «национальном возрождении кыргызов» как первой (и значит, главной) основе государственного суверенитета. В конституции, принятой при Курманбеке Бакиеве в 2007 г., этот тезис был усилен и речь шла уже о поддержке «возрождения и совершенствовании государственности кыргызского народа» и о «единстве кыргызов» как «фундаменте стабильности страны»19.

Национализирующйися кыргызский проект по сути легализовал, через конституцию и законы, деление граждан Кыргызстана на своих и чужих (не вполне своих) – тех, кто принадлежит к титульной национальности (они даже получили прозвище «титулы»), и всех остальных. Впрочем, это не означало, что сторонники этого проекта готовы идти дальше и закреплять правовое неравенство граждан по национальному признаку. Стратегия была другой: сохранять двусмысленность, постулируя равенство граждан и одновременно проводя разделение своих и чужих в риторике и в неформальных/полуформальных практиках. Одной из основных неформальных практик стало формирование всех структур государственного управления из представителей кыргызской национальности: в целом по Кыргызстану их доля в разных институтах составляет около 90% (тогда как доля кыргызов в общем количестве населения с 1989 по 2009 г. выросла с 50 до 70%) Деление на своих и чужих закрепляется в еще одной популярной идиоме – «кыргызская земля», где некыргызы являются, как подразумевается, «гостями» и «приехавшими». Материализация этой идиомы происходила при помощи заполнения публичного пространства – государственных учреждений, центральных площадей и улиц, музеев, библиотек и т.д. – знаками «кыргызскости» не только в виде кыргызоязычных надписей, но и портретов и памятников героев кыргызской истории, стилизованных элементов кыргызской культуры (орнаменты, юрта, коплак и пр.). Соответственно любое покушение на это символическое пространство воспринималось как покушение на кыргызский народ и кыргызское государство. Спусковым механизмом для этнизации Ошских событий было, например, сожжение 14 мая 2010 г. в селении Тейит дома бывшего президента Бакиева, при этом в оценке этого происшествия подчеркивалось, что узбекские погромщики под руководством своего лидера Кадыржана Батырова сожгли юрту (символ кочевых в прошлом кыргызов) и государственный флаг Кыргызстана – тот факт, что в погроме участвовали кыргызы, противники Бакиева, вытесняется из такого объяснения. Ответным шагом был митинг 19 мая в Джалалабаде, после которого толпой был сожжен кыргызско-узбекский университет (который был создан Батыровым и символизировал публичную «узбекскость»), тогда же произошли первые убийства, воспринимавшиеся всеми сторонами как «этнические». Единственным вопросом, который из символического превратился в фактор политического противостояния, был вопрос о государственном языке. Принятый еще при Акаеве в 2004 г. закон о государственном языке пытался не просто придать кыргызскому языку статус главного в публичном пространстве (это было сделано), но и устанавливал, в частности, некоторые ограничения на занятия высших должностей в зависимости от его знания. Закон закрепил принятый еще в 2000 г. официальный статус русского языка, но ничего не сказал о других языках. Постсоветские республики рассматривали себя как национальные и в то же время как репрессированные, угнетенные, неполные по национальному признаку, поэтому их политика состояла в «полной», «окончательной» национализации – восстановлении прав языка, культуры, попытках усилить ассимиляцию, заменить советские символы национальными, дописать национальную историю, увеличить свой демографический вес и т.д. Это чувство недостаточной «национализации» усиливается в Кыргызстане целым рядом обстоятельств. Во-первых, в советское время республика получила статус союзной, т.е. «полноценной», государственности лишь в 1936 г., до этого она имела статус автономной республики (а в самом начале размежевания – области) в составе РСФСР. Во-вторых, советская Киргизия – одна из самых экономически слабых и, значит, наименее влиятельных среди союзных республик – была регионом, куда еще со времен Российской империи шел большой поток миграции из центральных районов России и Украины. Согласно переписи 1979 г., доля киргизов в населении Киргизской ССР составляла 47,9% (согласно последней советской переписи 1989 г. – 52,4%). Массовый выезд жителей страны после 1991 г. «выправил» эту ситуацию – доля кыргызов в 2009 г. достигла 71%21, но чувство, что «кыргызский народ» находится под постоянной угрозой, по-прежнему является обычным тропом национального нарратива. Националистическая риторика в Кыргызстане усиливалась не только общим «постсоветским» эффектом и ощущением своей особой слабости перед соседями и внутренним «меньшинством», но и специфическими особенностями разделения кыргызской элиты на многочисленные группировки, построенные на региональных и клановых идентичностях. В борьбе за власть эти группировки часто апеллировали к своей «кыргызскости» (нередко «чистой», «настоящей» кыргызкости), они вынуждены были таким образом доказывать, что не выступают от имени узких интересов. Разумеется, что в риторику «кыргызкости» входила тема опасности со стороны разных некыргызских сил, из которых узбеки были самым уязвимым и наиболее опасным образом (через тему соседства Узбекистана, «нецивилизованности», «замкнутости», «исламской угрозы», претензий на историю и территорию и т.д.).