«А.Н.НЕЧУХРИН ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ РОССИЙСКОЙ ПОЗИТИВИСТСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ (80-е гг. ХIХ в. – 1917 г.) Монография Гродно 2003 УДК 94 ББК 63.3 Н59 Рецензенты: профессор, доктор философских наук ...»

Министерство образования Республики Беларусь

УЧРЕЖДЕНИЕ ОБРАЗОВАНИЯ

«ГРОДНЕНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ»

ИМЕНИ ЯНКИ КУПАЛЫ»

А.Н.НЕЧУХРИН

ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ

РОССИЙСКОЙ ПОЗИТИВИСТСКОЙ

ИСТОРИОГРАФИИ

(80-е гг. ХIХ в. – 1917 г.) Монография Гродно 2003 УДК 94 ББК 63.3 Н59 Рецензенты: профессор, доктор философских наук У.Д.Розенфельд;

доктор политических наук, доцент В.Н.Ватыль.

Рекомендовано советом исторического факультета ГрГУ им. Я.Купалы.

Нечухрин А.Н.

Теоретико-методологические основы российской позитивистской историографии (80-е гг. XIX в.– 1917 г.): Монография / А.Н.Нечухрин. – Н Гродно: ГрГУ, 2003. – 349 с.

ISBN 985-417-518-9.

В монографии рассматривается эволюция ведущего направления в российской историографии второй половины XIX – начала XX в. – позитивистского, раскрываются методологические и исторические взгляды его крупнейших представителей.

Работа адресуется специалистам в области истории и социологии, аспирантам и студентам, всем, кто интересуется историей как наукой.

УДК ББК 63. ISBN 985-417-518-9 © Нечухрин А.Н.,

ВВЕДЕНИЕ

В условиях формирования новой теоретико-методологической базы отечественная историография проявляет повышенный интерес к своим корням. В этом отношении естественным образом в центре внимания оказывается период второй половины ХIХ в. – 1917 г., связанный с выдающимися достижениями российской исторической науки в сфере теории и конкретных исследований. Дореволюционная историография накопила богатый арсенал профессиональных методов исследования, выработала оригинальные научные концепции интерпретации прошлого. Конечно, с точки зрения современной науки далеко не все ее выводы и подходы равноценны и выдержали проверку временем. Было бы заблуждением, отказавшись от марксистских догм, попытаться просто вернуться «назад к позитивизму» или «назад к неоидеализму» начала прошлого века. В то же время изучение методологических систем, выдвинутых в российской историографии во второй половине XIX – начале ХХ вв., может способствовать решению ряда дискуссионных вопросов в нашей науке. Развитие методологической базы постсоветской историографии следует искать не только посредством «наведения мостов» с западной наукой, но и углубленного изучения опыта, накопленного отечественной историографией, в период ее свободного развития, посредством восстановления определённой научной традиции.

Оригинальные поиски в области методологии и теории истории российских ученых в определенных аспектах предвосхитили развитие западной историографии в первой половине XX столетия.

Более того, корифеи русской науки, оказавшись в эмиграции, внесли прямой вклад в сокровищницу европейской и североамериканской науки. В связи с этим изучение теоретико-методологического наследия российских исследователей истории позволяет глубже уяснить судьбы мировой науки в целом.

Для белорусской историографии данная проблема важна в том отношении, что складывание собственно белорусской исторической науки приходится на вторую половину XIX – начало ХХ вв.

Она зарождалась в лоне российской историографии и, следовательно, изучение опыта развития последней чрезвычайно важно для понимания процессов, протекавших в белорусской науке.

Актуальность историографических исследований в области методологии и теории исторической науки определяется также их значением для адекватного понимания содержания научных течений, школ, конкретных исторических концепций, выдвигаемых в историографии, исследовательских позиций отдельных авторов.

Предлагаемый автором подход к развитию российской историографии с точки зрения смены в ней научных парадигм позволяет скорректировать принципы выделения научных течений, адекватно подойти к дискуссионной проблеме кризиса российской исторической науки конца XIX – начала ХХ вв. и его периодизации.

Понятие «парадигма» употребляется автором в качестве совокупности убеждений, ценностей и связанных с ними признанных научных достижений, дающих модель постановки и решения проблем научному сообществу. Само понятие «парадигма» было обосновано и введено в научный оборот исследователем научных революций Т.Куном в книге «Структура научных революций» (М.:

Прогресс, 1975). В нашем понимании парадигма не противопоставляется понятию «течение», но рассматривается как его мировоззренческая и исследовательская программа, установка. Поэтому проблема кризиса, связанная со сменой в науке парадигм, является, на наш взгляд, центральной для понимания процессов, протекавших в историографии в указанное время.

С осмыслением кризиса историографии начала ХХ в. в советской исторической науке были связаны долгие споры. Наряду с чисто идеологическим подходом к проблеме развивалось и собственно научное исследование вопроса, связанное с именами А.И.Данилова, М.В.Нечкиной, Л.В.Черепнина, И.Д.Ковальченко, Б.Г.Могильницкого, Е.В.Гутновой, А.Я.Гуревича, А.Н.Цамутали, Л.Н.Хмылёва, А.Е.Шикло и других учёных. В их трудах было сформулировано положение о методологическом характере кризиса и его противоречивой природе. Признание теоретико-методологического характера кризиса не означало единства мнений исследователей по вопросу о природе и периодизации кризиса. Одни авторы (Е.В.Гутнова, А.И.Данилов, Б.Г.Могильницкий, А.С.Шофман) датировали его начало революцией 1905-1907 гг. в России, а другие (М.А.Алпатов, И.Д.Ковальченко, Л.Н.Хмылёв, Л.В.Черепнин, А.Е.Шикло) – 90-ми гг. XIX в. В первом случае кризис выводился прежде всего из краха идей российского либерализма в ходе революции; во втором основное внимание обращалось на внутренние тенденции развития исторической науки с учётом её социальной природы. Так, по мнению И.Д.Ковальченко и А.Е.Шикло, поскольку системным элементом в развитии науки является теория и методология, то движение буржуазной историографии от «первого»

позитивизма не к марксизму, а к неопозитивизму и неокантианству, к религиозно-мистическим воззрениям обусловило вхождение последней в глубокий и затяжной кризис с середины 90-х гг. XIX в. Л.Н.Хмылёв связывал начало кризиса с антипозитивистской реакцией в российской науке, начавшимся процессом её теоретического перевооружения.2 Подробный анализ содержания понятия «кризис российской историографии», его периодизацию и историографию дал С.П.Рамазанов.3 Ученый справедливо определяет кризис как коренную ломку в исторической науке ранее господствовавших в ней установок о цели, форме и способе исторического исследования, ломку, которая выражается в смене ведущих позиций теоретико-методологических течений в исторической мысли и усилении борьбы идей в сфере методологии истории.4 Соответственно, периодизацию кризиса он связывает со сменой ведущих позиций методологических течений в науке. На первом этапе («возникновения» – середина 900-х – 1917 г.) кризиса, по его словам, ведущие позиции занимает неокантианство (после 1905 г.). На втором (после 1917 г.) в немарксистской общественной науке распространяются идеи мистицизма и иррационализма. Выразителем второго этапа – «развития» кризиса – стало течение «философия жизни». Третий – «разрешающий» – этап кризиса С.П.Рамазанов определяет серединой – концом 1920-х гг. Последний этап связан с попыткой разрешения противоречий и выражается в методологии истории Д.М.Петрушевского, синтезирующей теории Виндельбанда-Риккерта и М.Вебера. Превращение СССР в тоталитарное государство оборвало развитие отечественной немарксистской историографии и воспрепятствовало внутреннему завершению ее кризиса. Вряд ли сегодня кто-либо из исследователей будет отрицать положение о том, что кризис российской историографии был связан с внутренними закономерностями развития науки. Однако само содержание кризиса, соотношение научных течений в российской историографии, направление её эволюции в начале века нуждаются в дальнейшем изучении. Актуальным представляется анализ кризиса с точки зрения смены научных парадигм, отражавших общие тенденции развития научного знания на рубеже столетий. По мнению автора, кризисный этап развития во второй половине XIX – начала ХХ века переживают все науки и механизм действия в них кризиса не тождествен, но схож.

Конечно, невозможно игнорировать особенности истории как социальной науки. Однако научная картина мира вообще развивается не только под непосредственным воздействием новых теорий и фактов, но и испытывает на себе влияние господствующих ценностей культуры, меняется в процессе их исторической эволюции. В этом отношении историография не представляет собой исключение; вопрос в большей или меньшей зависимости результатов научного исследования от социального фактора. Поэтому изучение истории исторической науки вовсе не исключает применения парадигмального подхода, если не возводить его в догму.

Целью работы является выяснение наиболее существенной стороны развития российской историографии конца XIX – начала ХХ вв. – смены в ней научных парадигм как результата общих тенденций перемен в духовном производстве европейского человечества и внутренних тенденций развития исторической науки с точки зрения смены в ней методологических учений и глобальных картин прошлого. По мнению автора, ведущим течением в российской историографии второй половины ХIХ – начала ХХ вв. являлось позитивистское, пережившее существенную внутреннюю эволюцию от «первого позитивизма» к «критическому позитивизму».

Хронологические рамки работы определяются с учётом формирования и смены научных парадигм в российской историографии. Оформление позитивистского направления в российской историографии и занятие им ведущего положения приходится на 80-е гг.

XIX столетия. С середины 90-х гг. «первый позитивизм» вступает в кризисный этап, связанный с методологическими дискуссиями (середины 90-х гг. XIX в. – начала 900-х гг.) как внутри позитивизма, так и с его полемикой с неокантианством. В ходе дискуссии на ведущие позиции выдвигается течение «критического позитивизма», попытавшееся определить новые горизонты в сфере методологии истории и интерпретации исторического процесса. Социальные потрясения в России, вызванные революцией 1905 – 1907 гг, первой мировой войной и революцией 1917 г., обострили кризис.

Теоретико-методологический аспект кризиса был углублен социальным. Разочарование российского общества после 1917 г. в «позитивной историографии» привело к распространению иррациональных настроений и формированию в исторической мысли течения «философии жизни» как альтернативы и позитивизму, и неокантианству. Ограниченный отрезок времени, отведенный существованию «философии жизни» в российской науке, не позволил данному течению раскрыться во всей полноте. Фактически распадается и течение «критического позитивизма». Завершающий этап кризиса приходится на 20-е гг., когда существование немарксистской историографии внутри страны в условиях фронтального наступления марксистской идеологии постепенно прекращается. Период кризиса после 1917 г. в монографии специально не рассматривался.

Современная историография накопила значительный опыт в изучении тенденций развития российской исторической науки. Она опиралась на историографические исследования, проведённые в дореволюционный период В.П.Бузескулом, В.О.Ключевским, Н.И.Кареевым, А.С.Лаппо-Данилевским, П.Н.Милюковым, М.Н.Петровым и другими авторами. Отечественными учёными в коллективных трудах,6 курсах лекций, учебных пособиях7 и монографиях.8 Был собран богатый фактический материал и сделаны серьезные теоретические обобщения по истории отдельных научных течений, школ, отраслей нашей науки, творческому пути целого ряда историков.

Для решения задач данного исследования значима капитальная работа Б.Г.Могильницкого «Политические и методологические идеи русской либеральной медиевистики середины 70-х гг.

XIX в. – начала 900-х годов». В этом труде раскрыты особенности становления отечественной медиевистики во второй половине XIX столетия. Политические, методологические и общеисторические воззрения целого круга российских всеобщих историков рассмотрены Б.Г.Могильницким в единстве их основных сторон. Историографу на материалах одной отрасли исторической науки удалось выделить многие черты, характерные для позитивистской историографии в целом, показать воздействие теоретико-методологических представлений рассматриваемых учёных на их исследовательскую практику. Однако развитие процессов в исторической науке в начале ХХ столетия в монографии только намечены. Не все оценки, связанные с кризисным этапом развития российской науки, выдержали испытание временем.

Первый опыт комплексного изучения проблем методологии истории в российской историографии начала ХХ столетия предпринял Л.Н.Хмылёв. Он, в частности, отметил наличие в ней антипозитивистской реакции, которую связывал с именами В.И.Герье, Р.Ю.Виппера, Д.М.Петрушевского, Е.В.Тарле.9 Однако взгляды названных авторов не объединяются исследователем в какую-либо научную систему. Сосредоточившись исключительно на вопросах методологии истории, Л.Н.Хмылёв оставил без внимания концепции исторического процесса и исследовательскую практику рассматриваемых им учёных. Спорным представляется выделение историографом в российской науке начала ХХ в. «религиозно-мистического» течения. Недостаточно изучено Л.Н.Хмылёвым позитивистское течение в методологии истории, равно как и борьба течений между собой.

Серьёзной проблемой остаётся как систематизация отдельных исследователей по научным течениям и школам, так и выяснение теоретико-методологических основ самих этих течений и школ. В ряде случаев однозначно оценить теоретико-методологические позиции того или иного историка просто не представляется возможным, поскольку индивидуальное мировоззрение не укладывается в жесткие рамки и схемы. Это порождает споры о принадлежности ученого к той или иной научной структуре. Среди работ, посвящённых этим вопросам, необходимо отметить исследования А.Н.Цамутали, Л.Н.Хмылёва, С.П.Рамазанова, О.В.Синицына и др. Несмотря на спорность ряда положений, выдвигаемых указанными авторами, их исследования многое проясняют в идейной борьбе в российской историографии, характеризуют её взаимоотношение с марксистским направлением в общественной мысли, анализируют содержание методологических концепций, выдвинутых в начале ХХ в. (прежде всего неокантианской), систематизируют принадлежность исследователей к отдельным течениям, обращают внимание на постановку и решение новых для отечественной науки того времени проблем.

Общую картину изучения российской историографии дополняют многочисленные статьи, монографии, диссертации, посвящённые творческому наследию отдельных учёных. Есть основания считать, что исторической наукой проделан большой объём работы по изучению истории российской историографии. Вместе с тем новые методологические требования, предъявляемые к истории, диктуют необходимость корректировки модели развития исторической науки в России во второй половине XIX – первой четверти ХХ вв. Для всестороннего раскрытия содержания процессов, происходивших в отечественной науке, выявления особенностей действовавших в ней различных течений и школ необходим комплексный анализ методологических идей и исторических концепций, присущих научным образованиям, изучение реализации этих идей в историографической практике ученых. Автор данного исследования преимущественное внимание уделил тем историкам, в чьих трудах разрабатывались теоретико-методологические основы позитивистского понимания истории. В то же время за рамками работы остались конкретные концепции истории и многие достойные изучения имена.

ЧАСТЬ I

ПОЗИТИВИСТСКАЯ ПАРАДИГМА ИСТОРИИ

ГЛАВА 1. ОСНОВНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ ПОЗИТИВИСТСКОЙ

ПАРАДИГМЫ ИСТОРИИ

Ведущим течением в отечественной историографии второй половины XIX в. было позитивистское. В лице своих наиболее крупных представителей, таких, как В.О.Ключевский, П.Н.Милюков, И.В.Лучицкий, Н.И.Kapeeв, М.М.Ковалевский. П.Г.Виноградов и др., позитивистская историография России выдвинулась на передовые позиции в мировой науке. Создание учебников, популярных пособий, курсов лекций, многочисленных монографических трудов по различным разделам всеобщей и российской истории, обобщающих работ – все это свидетельствовало о том, что к концу XIX века мы имели вполне сложившуюся позитивистскую парадигму истории. Причем многие труды позитивистских историков выполнены столь основательно, что являются непревзойдёнными по сей день. Мало какой современный автор отважится замахнуться на написание «Истории Западной Европы в новое время» в 7 томах (1892-1917; т. 6 и 7 в 2-х книгах), как это сделал Н.И.Кареев. Или, подобно eмy же, писать труды, начиная с проблем истории Древнего Востока, кончая современностью. Кареев был вовсе не одинок в широте своих взглядов и исследовательских интересов. Поистине всеобщими историками были П.Г.Виноградов и М.М.Ковалевский. В.О.Ключевский создал цельную концепцию российской истории и развил ее в обширном курсе лекций. Примечательно, что историки с европейским именем не считали для себя зазорным писать учебники для гимназий, заниматься популяризаторской работой. Высокий профессиональный уровень результатов их деятельности обеспечивал им прочный авторитет в читательской среде, придавал устойчивость позитивистской парадигме истории.

Какие основные черты характеризовали подход исследователей-позитивистов к изучению истории? Какие структурообразующие элементы их мировоззрения вошли в противоречие с новой эпохой, наступившей в XX веке, что привело к кризису позитивистской парадигмы? Ответы на эти вопросы позволяют уяснить суть кризиса историографии конца XIX – начала XX в. и позиции авторов, претендовавших на формулирование новой парадигмы истории.

Необходимо постоянно помнить об известной условности рисуемой нами картины. Представлять дело так, что до конца XIX века существовала одна историческая парадигма и историки судили, например, сугубо по нормам позитивистской философии, а с начала XX века все решительно изменилось, все заговорили на языке неопозитивизма или неокантианства и т.д., значит искажать историографическую действительность. Само появление новой парадигмы было немыслимо, если бы отдельные элементы ее не «накапливались» в рамках предыдущих систем.

Взгляды каждого крупного исследователя отличались глубоким своеобразием, они не укладываются в жестко заданную схему.

Традиция и новации переплетались в них самым причудливым образом. Поэтому неизбежна определенная драматизация, говоря словами Р.Ю.Виппера, истории науки, огрубление реальности, потеря индивидуальных подходов тех или иных авторов, коль речь идет о создании некоторой обобщающей модели. Только с учетом всех этих оговорок можно говорить о позитивистской парадигме истории, ее кризисе на рубеже веков и попытками ее замены новыми критическими концепциями. Следует также оговориться, что отдельно будет рассмотрена методологическая концепция Н.И.Кареева, стремившегося в рамках самой позитивистской парадигмы преодолеть ряд присущих ей противоречий.

Невозможно представить себе развитие историографии в XIX в. вне учета влияния естественных наук. Как подчеркивает немецкий философ Х.-Г.Гадамер, «логическое самосознание гуманитарных наук, сопровождавшее в XIX в. их фактическое формирование, полностью находится во власти естественных наук». Этому идеалу «естествознания об обществе», приобретшему программный характер, мы обязаны исследовательскими успехами во многих гуманитарных областях.1 В значительной степени такое влияние объясняется успехами наук о природе и относительным отставанием общественных наук, в том числе истории. С естествознанием связывались надежды на революционизирование наук об обществе, на возведение их в ранг точных наук. В этом смысле кумир тогдашней молодежи Н.Г.Чернышевский оптимистически писал в 1860 г.: «Еще не так далеко от нас время, когда нравственные науки в самом деле не могли иметь содержания, которым бы оправдывался титул науки, им принадлежавший... Теперь положение дел значительно изменилось. Естественные науки уже развились настолько, что дают много материалов для точного решения нравственных вопросов».2 Оптимизм философа заходил так далеко, что к нерешенным теоретическим вопросам нравственных наук он относил лишь узкоспециальные, которые неспециалисту даже не придут в голову.3 Конечно, было бы неправомерно сводить научные позиции выдающегося мыслителя к приведенным высказываниям, но настрой их весьма характерен.

О том, что в своих упованиях на естествознание Н.Г.Чернышевский был не одинок, свидетельствуют и взгляды молодого Н.К.Михайловского – властителя дум поколения 70-80-х г. По убеждению Михайловского, едва ли может подлежать сомнению то положение, «что ныне существующие общественные науки должны ожидать своего обновления от сближения с естествознанием».4 Констатируя «пронесшееся недавно над нашим обществом страстное увлечение естественными науками», философ указывал: «Общественная наука неизбежно должна чем-нибудь позаимствоваться у естествознания, во-первых, потому, что естествознание, как наука старшая, успело выработать целый арсенал логических приемов, а во-вторых, постольку, что общество управляется, кроме своих специальных законов, еще законами, парящими и над остальной природой».5 Но, ставя вопрос о заимствованиях, Михайловский одним из первых отечественных позитивистов указал и на их границы, чтобы избежать недоразумений, печальных по своим теоретическому и практическому результатам.

К концу Х1Х века естественные науки пережили две глобальные революции, решительно изменившие их облик: это революции XVII (первая) и конца ХVШ – первой половины XIX в. (вторая), которые сформировали общие познавательные установки так называемой «классической науки». Сущность данных установок раскрывает В.С.Степин.6 В их основе, указывает ученый, лежит идея, согласно которой объективность и предметность научного знания достигаются только в условиях, когда из описания и объяснения исключается все, что относится к субъекту и процедурам его познавательной деятельности. Объект познания мыслился в качестве чего-то внешнего, совершенно независимого от суверенного разума, который не детерминирован никакими предпосылками, кроме свойств и характеристик исследуемых объектов. Изучаемые объекты предполагались в качестве малых систем с небольшим количеством элементов и жестко детерминированными связями.

Считалось, что свойство целого полностью определяется состоянием и свойством частей.

В процессе второй научной революции в ряде областей знания формируются специфические картины реальности, несводимые к механической. Одновременно происходит дифференциация дисциплинарных идеалов и норм исследования, отражающая специфику изучаемых объектов, но общие познавательные установки классической науки сохраняются.

Очевидно, что развитие исторической науки вполне укладывается в заданные параметры с той поправкой, что сдвиги в историографии происходили с существенной задержкой, свидетельствующей о зависимости историографии от мировоззренческих сдвигов более общего плана. На формирование мировоззрения отечественных историков второй половины XIX в. естествознание оказывало воздействие как непосредственно своими успехами в физике, биологии, химии, математике, так и опосредованно через философию позитивизма, исходящую из идеи единства научного знания. Факультеты естественных наук привлекали к себе молодежь, и зачастую выбор для будущих известных историков профессии протекал весьма болезненно. Так, М.A.Дьяконов начал учебу в медико-хирургической академии и только с третьего курса перешел на юридический факультет Петербургского университета. 8 В.И.Семевский также пришел на исторический факультет Петербургского университета, проучившись около трех лет в медико-хирургической академии.9 В ту же академию под влиянием философии позитивизма, правда, неудачно, пытался поступить киевский историк И.В.Лашнюков. О своем увлечении естествознанием на рубеже 60-70-х г. XIX в.

вспоминал Н.И.Кареев.11 Напротив, повальное увлечение естественными науками заставило изменить истории и перейти с филологического на медицинский факультет Казанского университета одного из наиболее известных в будущем отечественных офтальмологов Е.В.Адамюка.12 Такая же судьба была и у известного киевского ботаника О.В.Баранецкого, переведшегося в 1861 г. с историко-филологического факультета Московского университета на физико-математический факультет Петербургского университета. Только репутация лингвистики как «самой точной из наук после математики» заставила юного П.Н.Милюкова выбрать историкофилологический факультет: «В это, – вспоминал историк, – при тогдашнем увлечении «точными» науками, хотелось верить; этим как бы оправдывалось самое наше вступление на филологический, а не на естественный факультет». В этих примерах отражается атмосфера 50-70-х г., в которой формировалась позитивистская историческая парадигма. Наиболее удачно эта эпоха передана в романе И.С.Тургенева «Отцы и дети». Хотя с годами атмосфера успокоилась, но общая тенденция сохранялась вплоть до конца века. Вполне в духе классического позитивизма П.Г.Виноградов свои лекции «О прогрессе» начинал на высоком настрое: «С каждым годом, можно сказать, – с каждым днем, среди мыслящих людей нашего общества все настоятельнее и настоятельнее становится запрос на осмысленное изложение исторических фактов, на построение науки об обществе, социологии, которая достойно бы завершила ряд наук математических, естественных и философских на определение законов и обобщений, которые внесли бы ясность и принципиальность в хаотическое многообразие исторического материала».15 Совершенно определенно историк связывает все свои надежды на создание подлинной науки об обществе с позитивизмом. Позитивистское направление привлекает его именно потому, что оно «ставит себе прежде всего целью точное изучение явлений, проникнуто недоверием ко всякой метафизике и складывается под влиянием методов и идей естествознания». Во второй половине XIX в. в естествознании происходит размывание ранее господствовавших норм механистического объяснения, внедряются его эволюционные идеалы. Это не могло пройти мимо внимания историков и содействовало сближению гуманитарных и естественных наук. Виноградов в этом смысле точно отметил: «Истинное влияние естествознания на историю начинается, когда само естествознание прониклось идеей превращения и развития и выработало себе исторический метод».17 В конечном итоге этот фактор действует по сей день, способствуя синтезу картин реальности, вырабатываемых в различных науках, в общенаучную картину мира, пронизанную идеями глобального эволюционизма. Были попытки прямого перенесения методов и норм естественных наук в историческое исследование. Например, это сочинение А.И.Стронина «История и метод» (СПб.,1869), подвергнутое обоснованной критике Н.К.Михайловским. Но как совершенно справедливо писал С.А.Котляревский, «было бы в высшей степени близоруко судить об этом воздействии (успехов в изучении природы на историю – А.Н.) по некоторым легкомысленным и торопливые приемам перенесения в науку о человеке естественнонаучных категорий и естественнонаучных систем. Несравненно важнее была та атмосфера научного детерминизма, которая утвердилась более всего под влиянием роста естествознания в современном цивилизованном мире». Действительно, именно дух естественных наук, их идеалы и нормы исследования как бы витали над историками. Это был тот образец, которому стремились подражать, резервуар истин, откуда черпались примеры и аргументы для сравнения и обоснования собственных позиций. В западной историографии образцом такого подхода был И.Тэн, творчество которого оказало существенное влияние на отечественную науку. По словам В.И.Герье, «Тэн пытался самую историю поставить на научную почву, выработать для нее общую теорию и придать ей такую же точность и систематичность исследования и такую же безошибочность результатов, какими обладают науки естественноисторические и математические».20 Отсюда стремление французского автора опереться на психологию и строго научную обработку фактов, что открывало путь к области исторических законов и установлению понятия об истории как о науке. В специальном курсе «Методология русской истории» (1884/ академический год), чрезвычайно интересном и по постановке задачи – дать метод русской истории, и по исполнению,22 В.О.Ключевский отмечал подход Тэна к вопросу о формировании истории как науки23 и развивал в том же направлении собственный взгляд.

Прочесть в середине 80-х г. курс по методологии истории – явление весьма неординарное для России, здесь ученый выступал во многом как первооткрыватель. Но в данном случае для нас интересно то, что курс насыщен примерами и сравнениями из области естествознания. Так, объясняя своим слушателям, что такое историческое явление и какие явления подлежат вниманию историка, а какие – нет, лектор предлагает «обратиться к наукам, стоящим на более твердой почве, чем история». Ключевский обращается к исследованию земной атмосферы и в качестве обычного явления рассматривает ветер, а происшествия – бурю: «События, совершающиеся в человечестве, – делает он вывод, – и суть с научной стороны явления, параллельные бурям и наводнениям в природе, в них обнаруживается действие тех же сил, но только в формах, не вызываемых необходимо природой сил и законами их действия».24 Исследователь должен сосредоточить свои усилия, убежден историк, не на событиях или приключениях, а на явлениях, которые не могут не быть вызываемы повелительными историческими причинами, то есть изучать быт: понятия, нравы, привычки, право.25 Раскрывая содержание «субъективного» и «объективного» методов в истории, о чем речь пойдет ниже, Ключевский сравнивает первый «с популярным изложением физических явлений, где излагающий отправляется от явлений, наиболее часто повторяющихся перед глазами наблюдателя».26 Главное было даже не в этих примерах, а в стремлении ученого «подтянуть» историю до уровня естественных наук, в первую очередь, за счет обеспечения строгой объективности исследования. В позитивистскую историографию весьма активно внедрялся идеал исследования, из которого исключались бы элементы, связанные с субъектом и процессами его познавательной деятельности.

Обоснованию этого идеала в позитивистской социологии много внимания уделил Г.Спенсер.27 В России позиция Спенсера была принята неоднозначно. Если представители школы «субъективной социологии» отнеслись к рассуждениям английского философа весьма критически,28 то среди большинства профессиональных историков его объективизм был воспринят сочувственно. Другим авторитетом, влиявшим на выработку объективистского идеала исследования в отечественной историографии, был Леопольд фон Ранке. Хотя Ранке исходил из иных соображений, чем позитивисты, и не стремился к сближению истории и естественных наук, но мастерство критического анализа, видимая беспристрастность его работ привлекали к себе и ученых, не разделявших его общих исторических взглядов.

Авторы «Народной энциклопедии», вышедшей под редакцией B.C.Голъдина, рассматривают Ранке как вершину историографии XIX в.29 П.Г.Виноградов указывал, что на студенческой скамье особенно сильное впечатление на него произвело чтение произведений Ранке и Токвиля, соединяющих научную объективность с умением приводить исторические явления в стройную, внутренне обусловленную связь.30 Восторженную оценку творчеству немецкого ученого дал молодой Е.Н.Щепкин, посвятивший Ранке одну из первых своих крупных работ.31 Призыв немецкого ученого писать историю с позиции «как это собственно было» вполне укладывался в нормы классической науки. Как справедливо указывает американский исследователь С.Хьюз, в сущности, школа Ранке «была глубоко нефилософской», «то же самое может быть сказано и о ее враге и наследнике – о позитивизме девятнадцатого столетия».32 Однако их позиция вполне соответствовала научным нормам своего времени и имела сильные стороны.

Требование объективности исследования становится важнейшим принципов в отечественной историографии второй половины XIX в. Сам принцип объективности не может вызывать сомнений, но речь идет об ограниченности его трактовки в позитивистской парадигме истории. Объективность связывалась с ограничением познавательной активности субъекта по образцу естествознания первой половины XIX столетия.

В этом плане весьма показательна критика П.Н.Милюковым Н.Я.Далилевского за то, что он «в своем мировоззрении остановился посредине между идеализмом и реализмом, и, приняв механическое миросозерцание для одной половины наук, отвергнул его по отношению к другой».33 По мнению Милюкова, эти раздвоенность и непоследовательность лежат в основе многих ошибочных положений и установок историка. В том числе это сказалось и на его объективности: «Чуть ли не с каждой страницы «России и Европы» выглядывают на нас эти два различных выражения авторской физиономии, постоянно меняющиеся. То мы видим перед собой спокойное, беспристрастное лицо натуралиста, человека, пережившего так или иначе самый разгар увлечения русского общества естественнонаучными знаниями и привыкшего к употреблению строгого метода точных наук. То вдруг выражение этого лица меняется: перед нами раздраженный и осердившийся патриот».34 Отсюда и не случайно весьма произвольное выделение Милюковым двух подходов в историческом исследовании: научного и практического: «Один откроет законы исторической науки, а другой установит правила политического искусства».35 Вообще стремление развести два подхода к истории или два метода ее изучения – объективный (научный) и субъективный – весьма показательно для позитивистской историографии. По сути, через такое деление, с одной стороны, пытались доказать единство наук о природе и обществе, а с другой – зафиксировать очевидный факт зависимости истории от общественной жизни. Много внимания вопросу об объективном и субъективном методе изучения истории уделял в своем курсе «Методология русской истории» В.О.Ключевский, оказавший в этом плене несомненное влияние на Милюкова. В основе субъективного метода, по его мнению, лежит стремление обосновать происхождение и постепенное образование современной культуры. Этот метод предполагает, что из всего многообразия исторических фактов отбирают лишь те, которые имеют отношение к современному состоянию образованного человечества. А поскольку оно неоднородно, культуры существенно различаются между собой, то и выбор, и сама оценка исторических явлений будут различны у историков разных культурных систем. Все содержание работы в этом случае зависит от широты личного кругозора исследователя. «Все изложенные заключения, вытекающие из основной мысли, излагаемого метода, сводятся к тому конечному выводу, – заключает Ключевский, – что такое историческое изучение отправляется не от исторического явления, а от личного кругозора изучающего, то есть не от изучаемого объекта, а от изучающего субъекта, и, следовательно, исходным пунктом изучения становится точка зрения изучающего. Поэтому такое изучение можно назвать субъективным и такой метод можно назвать субъективным». Соответственно объективный метод предполагает, утверждает ученый, что за точку отправления берется не изучающий субъект, а изучаемый объект. В этом случае современная культура рассматривается не в качестве итога развития человечества, а как одно из проходящих состояний, и задачей исторического изучения станет самое историческое движение. Для его исследования уже не подходит субъективный метод. «Для изучающего теряет свою важность даже хронологическая последовательность явлений, ибо при изучении действия сил, свойств, людских союзов или последовательности движения важно не то, что после чего следует, а то, что из чего следует. Для такого изучения, которое в противоположность первому мы будем называть объективным, необходимы другие приемы изучения, этих приемов также три: наблюдение явлений, сопоставление явлений и обобщение явлений». Нетрудно увидеть, что объективный метод с его приемами изучения и есть применение ученым в истории естественнонаучного образца. Отсюда закономерны и примеры из области естествознания, и сопоставление конкретных методов истории и наук о природе. Пожалуй, главное, в чем видит Ключевский известную неполноту истории, то, что она никогда не станет экспериментальной наукой, так как «у историка никогда не будет в руках того искусственного средства для познания свойства явлений, каким служит в руках естествоведа кабинетный опыт». Но, по его мнению, нет оснований для уныния, поскольку сравнение «заменяет историку опыт естествоведа». В итоге Ключевский считает правомочными оба метода изучения истории, просто направлены они к разрешению неодинаковых задач. Субъективный метод – «облегченный способ исторического изучения», или «популярное изучение истории», которое «делает из истории средство общественного воспитания». Нa нем основывается преподавание истории. Объективный же метод – основа строго научного изучения. Объективное изложение истории «ведет к познанию природы общежития независимо от житейских понятий и интересов изучающего». Со временем он может дать науку об устройстве общежития или прикладную историю. Таким образом, вопрос об объективности изучения истории сводится Ключевским к применению ученым того или иного метода, к его компетентности и личным устремлениям. Приемы объективного метода и описание его историком предполагают дистанцированность исследователя от объекта изучения, пассивный характер самого процесса познания.

В то же время установка на объективность предполагала высокий профессионализм исследования, мастерство работы с источниками, тщательность исторического анализа, осторожность в выводах. Своего рода эталоном такого подхода к истории можно рассматривать работы П.Г.Виноградова по средневековой истории Англии и Италии. «Задачей истории он считал объективную реконструкцию исторических фактов в их органической причинной связи».41 Среди требований, безусловных для всякой научной исторической работы, ученый выдвигал такие, как необходимость «исходить от текстов и не выдавать предположения за факты», обязанность «относиться беспристрастно к своему делу и по возможности не вносить в него посторонних политических или патриотических предрасположений», необходимость точного исследования сравниваемых объектов в отдельности для успешного применения научного сравнения и др. Особенный упор он делал на критическую работу с источниками.42 Так, на своих семинарах в Московском университете, носивших преимущественно методологический характер, Виноградов стремился преподать своим ученикам умение самостоятельно обращаться с источниками и применять к ним приемы научной критики. Как итог среди будущих профессионалов высокого класса, обучавшихся в его семинарах, мы видим С.Н.Трубецкого, П.Н.Милюкова, Д.М.Петрушевского, А.А.Кизеветтера и др. Интерес к методологическим вопросам истории и широчайший научный кругозор позволили Виноградову преодолеть рамки узкой трактовки позитивистского подхода к источнику, пойти, в частности, дальше своего французского коллеги Фюстель де Куланжа. Критикуя позицию последнего, русский историк указывал, что необходим диалектический подход к источнику «уже хотя бы потому, что нельзя ограничиваться прямым смыслом случайно дошедших до нас свидетельств, которые и отрывочны, и говорят часто не о том, что нас интересует и что действительно для нас важно. Приходится искать косвенного смысла, поворачивать свидетельство не тою стороной, которую оно обращено к нам в повествовании источника. А раз дело идет о такой аналитической перестановке, нельзя обойтись без логических построений и диалектического развития положений, противоположений и примирений». Не выходя в целом за рамки позитивистской парадигмы в интерпретации роли субъекта в процессе познания, Виноградов признавал важную роль синтеза в историческом исследовании, полагая, что синтез и объективность вполне совместимы. Более того, ученый указывал, что ряд ошибок того же Фюстель де Куланжа как раз и проистекает из-за пренебрежения синтезом, стремления не выходить за рамки источникового знания. «Пo пословице: «природа, изгнанная в дверь, возвращается в окно», – пишет историограф, – синтетическое начало, против которого принято столько предосторожностей, проникает, в сущности, всю работу нашего автора и подчиняет себе аналитические соображения в гораздо большей степени, чем у всех, кто наивно или сознательно признавал его роль в предварительной, а не только в окончательной работе».45 Таким образом, Виноградов высказывал некоторые положения, ставшие определяющими у критиков позитивистской парадигмы истории.

Говоря о синтезе, Виноградов не был склонен к каким-то широким обобщениям. Как проницательно заметил Н.И.Кареев, он рано начал относиться с некоторым недоверием и даже известного рода предубеждением к общим теориям историко-философского и социологического характера.46 И сам историк указывал в своей автобиографии, что скептически относится к теоретической социологии «в виду малой обоснованности и схоластической отвлеченности ее положений».47 В этом плане его позиция расходилась со взглядами Н.И.Кареева, П.Н.Милюкова, М.М.Ковалевского, В.О.Ключевского, И.В.Лучицкого и др., ожидавших от социологии широких обобщений для истории. В то же время очевидно его влияние на представителей новых веяний в истории: Д.М.Петрушевского, Р.Ю.Виппера, не только подвергших критике позитивистскую социологию, но и полагавших, что постепенно история заменит собой социологию. Разногласия между П.Г.Виноградовым и другими историками-позитивистами о роли социологии для истории, конечно, не выходили за рамки позитивистской парадигмы. Вопрос стоял лишь о степени доверия выводам социологии и о большей или меньшей компетенции истории в определенных рамках, но не о необходимости для историка общих понятий или широкой синтетической работы. Конечно, были исследователи, склонные к эмпиризму, готовые пожертвовать обобщением ради сохранения догмата объективизма. Таким представляется, например, исследователь феодальной Руси М.А.Дьяконов, характерной особенностью научной работы которого были стремление не выходить далеко за рамки источникового знания, большая сдержанность в формулировке выводов.

Его труды, по словам А.Е.Преснякова, «не дают цельных и широких построений, а содержат ряд частичных самостоятельных наблюдений и обобщений, систематических, но не сведенных и не сводимых в общую конструкцию...».49 Однако как тип историк-эмпирик, тем более в духе выведенного в романе А.Франса «Остров пингвинов», для отечественной историографии не был характерен ни во второй половине XIX века, ни в начале XX века. Не случайно прежде распространенный тезис об усилении тенденций к фактографичности и мелкотемью в историографии России эпохи империализма50 никогда не был серьезно аргументирован. На самом деле, влияние позитивистской социологии, опиравшейся на опыт развития естественных наук, на историческое познание было велико.

Через нее историческая наука усвоила целый ряд основополагающих онтологических и гносеологических понятий, была сориентирована на познание законов общественного развития.

Убежденность в существовании определенных законов в развитии общества была важнейшим элементом позитивистской парадигмы в истории. Историки-позитивисты могли спорить о характере этих законов, о том, выявлены ли они, либо это дело будущего, о том, какая конкретно наука их открывает – история, социология, или психология; само же существование законов было священным принципом, догматом веры, из которого исходил всякий исследователь.

Подводя итоги XIX столетия, П.Г.Виноградов определил две главные идеи, господствовавшие над всеми научными воззрениями века и глубоко отразившиеся на всем его мироощущении, это – идея закона и идея развития.51 Историки верили, что дело открытия законов, управляющих обществом, верное. «Из науки о том, как строилось человеческое общежитие, – указывал В.О.Ключевский, – может со временем – и это будет торжеством исторической науки – выработаться общая социологическая часть ее – наука об общих законах строения человеческих обществ, приложимых независимо от преходящих местных условий».52 Подчеркивалось социальное и научное значение знания законов истории, выдвигалось требование строго следовать в общественной жизни «историческим законам». Так, пренебрежительное отношение российского общества к своему прошлому во второй половине XIX века, по мнению Ключевского, привело к противоречию с исторической закономерностью, «которая не любит противоречия и наказывает за него. Исторический закон – строгий дядька незрелых народов и бывает даже их палачом, когда их глупая детская строптивость переходит в безумную готовность к историческому самозабвению».53 Закон – наказывает, закон – поощряет как некая субстанция.

Идея закономерности истории полагалась в основу всех исследований историков-позитивистов. Научная история, говорил М.В.Лебедев, должна состоять из созерцания, уяснения причин и оценки событий и рассмотрения их с точки зрения понятий и законов. Соответственно, и историческое изучение одесский ученый поделил на:

1) историю событий, 2) историю состояний, 3) историю понятий, 4) историю законов. Такой анализ приводит его автора к выводу, что «историческое творчество своим логическим существом во всех частях сближается с общим гносеологическим творчеством, лежащим в основе всякого человеческого познания».54 На аналогичных позициях стояли В.А.Гольцев, Л.Слонимский и др. авторы, выступавшие с критикой философии истории Н.И.Кареева за высказанное в ней сомнение в существовании «законов истории» и компетенции исторической науки в их открытии.55 П.Н.Милюков утверждал, что исследователь должен исходить из идеи закономерного характера всех проявлений общественной жизни. «Мы принимаем закономерность исторических явлений, – писал он, – совершенно независимо от того, может ли история открыть нам эти искомые законы».56 Современная наука, полагал Милюков, признает единство социальной эволюции человеческих обществ и их общественных идеалов.57 Несмотря на все разнообразие жизни народов, в основе их лежат общие социологические законы и поэтому «в бесконечном разнообразии национальных существований должны отыскаться и сходные, общие всем им элементы социального развития».58 Свои надежды на открытие законов эволюции человеческого общества ученый связывал с научной социологией. Четкого определения исторических законов позитивистская историография обычно не давала. Подробно на этом вопросе останавливались В.О.Ключевский и Н.И.Кареев. Взгляды Кареева – отдельный вопрос, а мнение первого: «...исторический закон есть начало, управляющее сменой исторических явлений».60 Но поскольку любое историческое явление подчиняется действию различных внутренних и внешних сил, каждая из которых также подчиняется известным законам, то исторические законы, по Ключевскому, и надобно понимать, как законы взаимодействия исторических сил. Понятие закономерности истории в позитивистской парадигме оказалось тесно увязанным с признанием наличия в истории прогресса. Определяя главные законы, которым подчиняется история, Д.И.Багалей писал, что к ним нужно отнести: 1) причинность исторических явлений, 2) их неповторяемость, 3) прогресс и 4) единство истории. Харьковский профессор указывал, что мысль о прогрессивном развитии человеческих обществ не только основывается на лучших чувствах человека, но и «находит себе оправдание в общем ходе исторического процесса. История, рассматриваемая в небольших пространствах времени, – подчеркивает ученый, – представляется однообразной; обнимаемая в больших периодах она представляет картину колебаний – акции и реакции;

созерцаемая в целом, в обширном течении веков и народов, она заключает в себе основную идею прогресса».62 Убежденность в защите идеи прогресса Багалея в 1914 г., когда она подвергалась решительной критике, показатель важности ее как структурного элемента позитивистского понимания истории.

Специальные лекции о прогрессе в Москве в 1898 г. прочел П.Г.Виноградов. Достаточно осторожно, но решительно лектор отстаивал представление об историческом прогрессе, позволившее «провести просеки в дремучем лесу истории, впустить в него солнечный луч...».63 Исследователь всегда был убежден в том, что история представляет собой не «капризное сплетение разнокалиберных событий», «а проявление строгой внутренней необходимости».64 Поэтому для него важно было решить вопрос, в каком направлении идет движение: идет ли человечество вперед и что значит для него идти вперед, если оно идет вперед, то каким путем и под влиянием каких сил? В 80-90-е г. под влиянием теории Дарвина широко распространяется эволюционный взгляд на мир, в том числе на историю.65 Виноградов полагал, что «эволюционная точка зрения, правильно понятая, не исключает идеи всемирно-исторического развития культуры и совершенствования ее».66 То есть, эволюцию общества он в общем склонен был рассматривать как процесс прогрессивный. Доказательства тому историк видел разнообразные. В частности, одним из наиболее красноречивых доказательств, не без основания, он считал судьбу рабочих классов, пришедших от рабства и крепостной зависимости к личной свободе и относительному благосостоянию.67 В итоге наблюдений над историческим процессом Виноградов приходит к выводу, что «процесс этот эволюционный и в то же время прогрессивный, что те силы, которые доисторического человека обратили в дикаря, дикаря в варвара, варвара в гражданина, будут и впредь продолжать работать над человеком и создавать культуру человечества». Идею исторического прогресса развивали многие позитивистски настроенные авторы. Среди них Х.Раппопорт,69 В.А.Гольцев, Л.Слонимский, А.Н.Пыпин,70 М.М.Ковалевский, М.В.Довнар-Запольский и др. Последний, правда, утверждал, что «конечная формула прогресса еще ждет своего разрешения», путь к этому он видел в обогащении позитивистской методологии К.Марксом и И.Кантом.71 Однако Довнар-Запольский уже принадлежал к новому поколению исследователей, подвергшихся воздействию духа критицизма рубежа столетия.

В чем принципиальная слабость позитивистской теории прогресса, в немалой степени способствовавшая развитию кризисной ситуации в историографии России? Прежде всего, как ни странно, в ее недостаточной теоретической разработанности. Действительно, сколько-нибудь подробное научное обоснование теории прогресса было дано из всей когорты историков только Н.И.Кареевым и М.М.Ковалевским, удачно совместившими в себе качества и интересы историка и социолога. Но и их опыт оказался не вполне удовлетворительным.72 Что же касается чисто социологических исследований, то они направлялись преимущественно на анализ современного состояния общества, но социологи с недоверием относились к философии истории. Иными словами, они не претендовали на создание каких-то общих исторических схем, в обосновании исторического прогресса образовался известный вакуум. Показательно, что нередкие работы, дающие обзор крупных теорий прогресса, заканчивались серединой XIX века – О.Контом, Г.Спенсером и К.Марксом.73 Из последующих попыток этого рода можно назвать разве что К.Бюхера с его теорией возникновения народного хозяйства. При всем различии подходов теоретиков прогресса к истории в XIX столетии им была присуща одна общая черта. Их взгляды историчны, поскольку обращены в прошлое, и внеисторичны, как только дело касается настоящего, а тем более будущего. Развитие общества в конце ХVШ-ХIХ столетиях происходило столь быстрыми темпами, перемены оказались столь необратимыми, а успехи в науке, культуре, экономике столь значительными, что невольно оформилась своеобразная «философия пирамиды». Вершиной представлялась современность, а все прошлое рассматривалось как подготовительные или переходные к ней ступени – ошибка, о недопустимости которой предупреждал Ключевский, определяя содержание субъективного метода. Эта тенденция продолжала действовать и в веке XX, однако постепенно у человечества выработалась привычка к переменам, а воздействие «философии пирамиды» ослабло. Классическим примером теории прогресса для XIX в. является философия истории Гегеля с ее саморазвивающимся духом, получившим, наконец, реализацию в философии самого Гегеля, и возрастанием степени свободы, достигшей своего предела в прусском государстве. Но ту же схему мы видим у «отца позитивизма» О.Конта, в его трех стадиях интеллектуальной эволюции человечества: теологической, метафизической и, наконец, позитивной, или научной, которой соответствует контовская социология. Из того же источника питается и формационная схема К.Маркса с ее ожиданием скорого окончания постройки вершины пирамиды коммунистической формации, после чего история фактически останавливается, поскольку ее цель реализована. Классическим капитализмом завершается развитие хозяйственной деятельности человечества у Бюхера: стадии домашнего, городского и народного хозяйства.

Нe случайно в конце XIX – начале XX в. все эти глобальные схемы прогресса подверглись критике или даже забвению. Сомнения в глобальных теориях прогресса обнаружились достаточно рано, поэтому уже в 90-е г. историки предпочитали писать об эволюции общества, подчеркивая ее общую прогрессивную направленность.

Однако от этой осторожности в употреблении понятий более убедительной позитивистская теория прогресса в истории не стала.

Следует отметить, что сами споры о прогрессе в истории оказались в пореформенной России политизированы. Как верно пишет Н.А.Бердяев: «То, что на Западе было научной теорией, подлежащей критике, гипотезой, или, во всяком случае, истиной относительной, частичной, не претендующей на всеобщность, у русских интеллигентов превращалось в догматику, во что-то вроде религиозного откровения».74 Понятия «прогресс», «прогрессивные взгляды», «прогрессивные идеалы» и пр. стали общеупотребительными, обязательными для всякого, считающего себя русским интеллигентом. Но трактовались они по-разному. Либеральная трактовка, присущая историкам-позитивистам, подверглась яростным атакам слева, со стороны некоторых экстремистски настроенных революционеров.75 Эта критика носила почти исключительно политический характер. На рубеже веков критика политическая, революционная (уже марксистская) шла параллельно с научной.

Находясь под постоянным присмотром слева, а влияние левых сил на общественное мнение в России – безусловный факт, и, основываясь на идеалах русской интеллигенции, позитивистская концепция стойко сохраняла свой либерально-прогрессивный дух.

Сколько-нибудь серьезный кризис идеалов либерализма разразился лишь в связи с поражением первой русской буржуазно-демократической революции и расколом в либеральном лагере. Однако неверно было бы абсолютизировать этот кризис, поскольку внедрение в России парламентарных начал и обеспечение основных прав и свобод гражданина способствовали выживанию прогрессистских идей. Крах либерализма – не единовременный акт, а результат последовательных ударов со стороны бурного XX века:

1) революции 1905-1907 г., расколовшей интеллигенцию и продемонстрировавшей иллюзорность ее представлений о единстве с народом; 2) первой мировой войны, развеявшей еще один миф теории прогресса о невозможности войн в условиях развитой капиталистической системы, 3) Октябрьской революции и гражданской войны, поставивших точку на всяких остававшихся надеждах, возрожденных с победой Февральской революции.

Кризис политических идеалов русского либерализма в начале века означал и разрушение представлений ученых об обществе как разумном общественном организме, где каждый класс, каждая социальная группа выполняют свою определенную функцию. Еще одна излюбленная идея позитивистской парадигмы, берущая начало в биологии. По мнению П.Г.Виноградова, биология стоит дальше от исторических данных, чем психология, но «зато она обладает, так сказать, деятельными обобщениями, которые могут быть испробованы, и с успехом испробованы на этих данных».76 Используя биологические законы применительно к развитию человека и общества, исследователь приходит к выводу о соответствии понятия организма различным формам организации общества. В настоящее время, по его мнению, «никто не сомневается, что развитие обществ в основе своей является органическим...».77 В качестве таких обособленных организмов в истории ученый называет семью, род, племя, государство, церковь.78 Тут же Виноградов определяет и роль общественных классов внутри отдельных общественных организмов. Их история, полагает он, представляет «самые яркие примеры эволюционного процесса...». «Расчленение общества на профессии, состояния, сословия дает прекрасное приложение общего начала дифференциации функций и дифференциации строения; совместная деятельность классов, их взаимные услуги и общая работа иллюстрируют процесс объединения, интеграции». Общественным организмом является, по Виноградову, и совокупность человечества. Оптимистический настрой историка позволил увидеть в этом организме пробуждающееся сознание «солидарности, разумных целей и нравственных связей».80 Вряд ли русский материал давал основания для столь радужного взгляда на общество и перспективы его развития. Скорее всего, Виноградов ориентировался на туманный Альбион. Заманчиво сегодня звучат слова мыслителя о солидарности и нравственных связях между народами, но не следует забывать, что между временем их рождения и сегодняшним днем две мировые войны и неопределенное будущее.

Прямые попытки переноса на общество всех закономерностей и функций организма демонстрировал А.И.Стронин.81 Более осторожно подходили к этому вопросу А.С.Трачевский и М.М.Ковалевский. Так, Трачевский подчеркивал, что «между обществом и организмом существует подобие, но не тождество», 82 и считал, что подход к данному вопросу Спенсера «страдает исключительностью».83 Однако ученый зарекомендовал себя горячим сторонником пропагандиста органической теории в социологии Р.Вормса.

Он утверждал, что ей «принадлежит ближайшее будущее». По мнению М.И.Ковалевского, данные биологии не могут быть целиком переносимы в область общественных наук,85 но его собственная концепция исторического процесса испытала на себе влияние дарвинизма. Д.И.Багалей признавал идею органического развития в исторической жизни важнейшим достижением современной ему науки.86 Пережитки ее видны и у М.В.Довнар-Запольского87 и др. авторов. События XX века не могли не войти в прямое противоречие с подобной трактовкой общества и его эволюции в качестве роста общественной солидарности. В итоге в позитивистской конструкции истории не выдержал еще один структурный элемент.

Наконец, классической науке свойственно представление об объекте изучения как малой системы, характеризуемой небольшим количеством элементов и их детерминированными связями.

В это представление вполне укладывалась позитивистская концепция о факторах исторического процесса. Идея о существовании определенных факторов, определяющих ход истории, была несомненным шагом вперед в исторической науке. Она пришла на смену сведения историографии к истории религии и церкви, идейных систем либо политической истории.

Факторный подход к истории родился на базе расчленения на составляющие элементы реального единства исторического процесса. В сравнении с идеалистическим монизмом он имел то преимущество, что позволяло более разносторонне осветить ход исторического процесса, придавал конкретность и усиливал фактологическую сторону исследования.88 В то же время выделение и самостоятельное изучение отдельных исторических факторов способствовало формированию представлений об обществе как некоем механизме, подчиняющемся законам социальной статики и динамики. Причем механистический подход в рамках позитивистской парадигмы истории уживался с трактовкой общества как организма.

Так, В.О.Ключевский в «Курсе русской истории» выделяет следующие элементы общежития: «Итак, человеческая личность, людское общество, и природа страны – вот те три основные исторические силы, которые строят людское общежитие. Каждая из этих сил вносит в состав общежития свой запас элементов или связей, в которых проявляется ее деятельность и которыми завязываются и держатся людские союзы».89 По своему происхождению одни из этих элементов, полагает ученый, можно признать первичными, другие – вторичными. По свойствам и потребностям человека они делятся на физиологические, экономические, юридические, политические и духовные.90 В своем курсе лектор в первую очередь излагал факты политические и экономические с их разнообразными следствиями и формами проявления. Именно разработка социально-экономической проблематики стала важнейшим следствием внедрения «теории факторов» в историю.

Социально-экономическая сторона истории стала главным объектом изучения для целого ряда медиевистов, выделяемых в целое направление. Одним из первых его представителей был И.В.Лучицкий. Среди наиболее ярких имен этого направления – П.Г.Виноградов, М.М.Ковалевский, Н.И.Кареев, а из молодого поколения – Р.Ю.Виппер, Д.М.Петрушевский, А.Н.Савин и др.

Важное место социально-экономическая проблематика нашла и в работах ученых-античников, таких, как М.И.Ростовцев, М.М.Хвостов, И.М.Гревс, историков нового времени – Е.В.Тарле и др.

Речь, конечно, не идет о тождестве подходов названных авторов к проблеме факторов исторического процесса. В своих трудах они давали неодинаковую оценку влияния экономической стороны на ход исторического процесса, что довольно подробно рассматривалось в советской историографии. Однако важно подчеркнуть, что наметился определенный разрыв между конкретно исторической практикой этих исследователей и теоретическим решением ими вопроса о роли отдельных факторов в истории. Если в конкретных трудах они уделяли преимущественное внимание социально-экономической стороне истории, то на уровне теории исходили из идеи равнозначности различных факторов, выступали против «крайностей» материализма и идеализма. Например, П.Г.Виноградов сосредоточил свои исследования на изучении юридических и экономических отношений средневековья. Он указывал в своей автобиографии, что его привлекали здесь не поверхностные явления, «а глубокие движущие силы, создавшие то водораздельное в истории Европы явление, которое называется феодализмом. А эти движущие силы и могли быть раскрыты лишь в области социально-экономических и правовых отношений».91 Исходя из этой точки зрения, он и обратился в английской истории к манору как социальному институту, проходящему через все ее стадии, в котором «сосредоточиваются экономические, социальные и политические идеи и учреждения». По убеждению П.Н.Милюкова, с Виноградова начиналось «новое направление» в изучении истории в Московском университете, основные особенности которого заключались в сосредоточении внимания на учреждениях и быте, широком привлечении архивного материала.93 Считая себя учеником Виноградова, сам Милюков положил в основу исторического изучения, по его словам, «экономический материализм». Научные позиции Виноградова позволили Н.И.Карееву даже обвинить его в том «грехе», что «он держится исторической теории, довольно близкой к так называемому экономическому материализму».95 В то же время сам ученый утверждал, что он никогда не считал изучение правовых и экономических явлений единственной руководящей нитью. Противником монизма в любой его форме выступал М.М.Ковалевский.97 «Теория факторов» у него выражена определеннее, чем у Виноградова. Ковалевский отстаивал идею тесной зависимости, в какой стоят между собой экономические, социальные и политические явления, причем особое внимание уделял биосоциальному фактору – росту населения. К историческому материалу ученый подходил в первую очередь как социолог, желающий «проверить на материале, взятом у разноплеменных народов Европы, несколько основных положений, весьма немногих по своему числу и тесно связанных с выяснением поступательного и более или менее параллельного хода экономических и политических явлений».98 По мнению исследователя, на разных этапах исторической эволюции главенствующее значение приобретали различные общественные феномены.99 Однако такой плюрализм не исключал, что в отдельных своих трудах или лекционных курсах, например, на экономическом отделении Петроградского политехникума, он делал попытку не только для современности, но и для более ранних эпох, в частности для Англии ХIV и ХV веков, «подставить под картину политического строя фундамент экономических и социальных явлений».100 Более того, социально-экономическая проблематика заняла поистине ведущую роль в творчестве ученого. Чтобы оценить вклад историка в ее разработку, достаточно вспомнить о таких фундаментальных его трудах, как «Общинное землевладение, причины, ход и последствия его разложения» (Ч.1. – М., 1879), «Общественный строй в Англии в конце средних веков»

(М., 1880), «Происхождение современной демократии» (Т. 1-4. – М., 1895-1897), «Экономический рост Европы до возникновения капиталистического хозяйства» (Т.1-3. – М., 1898-1903) и др.

Д.И.Багалей во имя исторической перспективы восставал «против исключительного господства той или иной стороны жизни в общем историческом изложении...».101 Постановка проблемы об основном и производных факторах истории для него неприемлема в качестве априорной доктрины. Историк предлагает держаться взгляда, что «идеи с таким же основанием могут быть признаны основой исторического процесса, как и хозяйственные отношения». Выступления в либеральной историографии против «экономического материализма» в истории усилились на рубеже ХIХ-ХХ в. по мере распространения марксизма в России. Процесс этот шел параллельно с укреплением позиций «социально-экономического направления» в историографии, представители которого, в свою очередь, полемизировали с марксизмом. В рамках этой полемики оттачивалась «теория факторов», да и само ее концептуальное оформление связано с этой полемикой.

Принципиально новым явлением в дискуссии с марксизмом на рубеже веков было переведение проблемы о роли экономического фактора в истории сугубо в методологическую плоскость.

Рельефно это выразилось в работах молодого поколения всеобщих историков, однако нашло свое отражение и у исследователей старшего поколения, например, у В.О.Ключевского.

Стремясь оправдаться перед своими слушателями за недостаточное внимание к роли идей в «Курсе русской истории», ученый говорил: «Полагая в основу исторического изучения процессы политические и экономические, я не хочу сказать, что историческая жизнь состоит только из этих процессов, и что историческое изучение должно ограничиваться канцеляриями да рынками. Не одними канцеляриями и рынками движется историческая жизнь: но с них удобнее начинать изучение этой жизни.103 И далее лектор подчеркивал: «Я хочу сказать, что факты политические и экономические полагаю в основу курса по их значению не в историческом процессе, а только в историческом изучении. Значение это чисто методологическое».104 Однако такой поворот открывал широкие возможности релятивным интерпретациям истории, поскольку вопрос о порядке описания объекта лежит полностью в рамках компетенции исследователя. Объективно этот поворот был направлен не подрыв позитивистской парадигмы, нацеленной на получение надежного позитивного знания, близко соответствующего исторической реальности.

Наконец, говоря о серьезном воздействии полемики с марксизмом на формирование позитивистской теории факторов, неправомерно само обращение науки к широкому изучению социально-экономической стороны истории сводить только к влиянию марксизма.

Е.В.Тарле, объясняя современный интерес к экономической истории, очень верно отметил в 1903 г., что тут соединились запросы текущей действительности и научного знания.105 Рассматривая роль последнего элемента, исследователь глубоко вскрыл связь интереса к социально-экономической стороне истории с потребностями разработки позитивистской парадигмы. Дело в том, писал ученый, что с 50-60-х г. XIX в., главным образом под непосредственным влиянием О.Конта в социальных науках усилилось стремление превратить историю из собрания фактов в «настоящую науку, вывести ряд законов, правильность которых была бы незыблемо оправдана и установлена всеми известными нам историческими фактами. И вот тут-то оказалось, что почти отсутствует в науке разработка хозяйственного прошлого людей, а без знания этого прошлого историк всегда был, есть и будет совершенно бессилен».106 В итоге исследователям пришлось серьезно заняться изучением экономической истории людских обществ. То есть, потребность была рождена из стремления познать историческую реальность во всех ее проявлениях. Об этом же писал А.К.Дживелегов в обобщающей статье «История» для энциклопедического словаря» товарищества Гранат.107 Плюралистический подход был заложен в самой познавательной установке позитивизма. Нa практике это зачастую оборачивалось эклектизмом.

В то же время позитивистский подход к истории на основе изучения действия отдельных факторов предполагал, что в итоге можно получить цельное представление об историческом процессе как некоем устойчивом объекте. Такая установка на поиск и анализ «малой системы» сыграла с историками-позитивистами злую штуку в период бурных социальных катаклизмов первой четверти XX века, когда отдельные составляющие системы, как и вся она в целом, повели себя вопреки устоявшимся представлениям и прогнозам. Именно несоответствие этих представлений реалиям вызвало к жизни полные драматизма статьи Р.Ю.Виппера 1913г., объединенные в сборник «Кризис исторической науки» (Казань, 1921), в которых историк констатирует крах целого мировоззрения. Оказалось, что на самом деле общество относится к категории сложных саморегулирующихся систем с весьма непредсказуемым взаимодействием элементов.

Таким образом, основное содержание позитивистской парадигмы истории можно свести к следующим элементам: 1) гносеологический оптимизм и рационализм, вера в возможность средствами науки познать и преобразовать в благоприятную для человека сторону мир (данный элемент следует признать доминирующим для позитивистской историографии); 2) утверждение единства научного знания; 3) стремление «подтянуть» историю до уровня естественных наук за счет реализации в ней основных идеалов и норм естественнонаучного исследования; 4) объективизм; 5) признание существования законов развития общества; 6) признание наличия прогресса в истории человечества: 7) трактовка общества как организма; 8) теория факторов. Как было показано, постулаты позитивистской парадигмы имели свои сильные и слабые стороны. Кризис парадигмы, в который она вступает на рубеже эпох, не означал необходимости отказа от всех составляющих ее идей, но потребовал их решительной переработки, приведения в соответствие с реалиями исторического исследования и новой эпохой. Первую часть этой задачи, то есть приведение парадигмы в соответствие с реалиями исторической работы на базе учета специфики познания в истории, впервые в отечественной историографии попытался решить Н.И.Кареев.

ГЛАВА 2. ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ Н.И.КАРЕЕВА

Философия истории Н.И.Кареева представляет для нас особый интерес. Во-первых, его труды 70-80-е г. XIX в. являются важнейшим элементом теоретического обоснования позитивистской парадигмы. Складывание последней в российской историографии просто нельзя понять без анализа работ Кареева. Во-вторых, своей концепцией историк пытался в то же время преодолеть ряд сущностных недостатков позитивистской парадигмы, оставаясь в ее пределах. Правомерно будет рассматривать автора «Основных вопросов философии истории» (Т.1-2, 1883) как первого профессионального методолога истории в России и одного из первых в Европе.

Ему принадлежит приоритет в постановке целого ряда проблем философии истории. Во многом идеи Кареева оказались симптоматичными для последующего развития философско-исторической мысли. Однако судьба ученого как методолога в чем-то представляется драматичной. Творческая активность историка охватывает около 60 лет и падает на бурную эпоху буржуазных преобразований в России – период становления позитивистской парадигмы в истории, социальных потрясений первой четверти ХХ в. – время серьезных теоретико-методологических дискуссий в отечественной науке, вступления историографии в состояние кризиса.

На фоне этих перемен положение ученого выглядит непростым. В момент выхода главного труда Кареева по философии истории многие его положения оказывались для современников слишком радикальными и были восприняты в штыки. Исследователь был обвинен в пропаганде субъективистского подхода к истории. На судьбе Кареева сказалась общая тенденция, характерная для развития наук и отмеченная Т.Куном: разрешение проблем кризиса хотя бы частично бывает предвосхищено в течение предшествующего периода, когда в соответствующей науке не было никакого кризиса, но при отсутствии его эти предвосхищения игнорируются.109 Нельзя, конечно, сказать, что труд Кареева прошел бесследно. Его многочисленные философско-исторические работы, как и преподавательская деятельность, несомненно, способствовали пробуждению глубокого интереса в отечественной историографии к ее теоретикометодологическим проблемам. Однако, когда в 90-е годы стали широко переводиться соответствующие работы немецких авторов, когда выдвинулся ряд блестящих отечественных методологов (таких, как Р.Ю.Виппер, А.С.Лаппо-Данилевский и др.), взгляды Кареева показались устаревшими: эпоха кризиса породила собственных теоретиков.

Ученый учитывал изменившуюся обстановку. Подчеркивая свой приоритет в постановке ряда дискутировавшихся в начале ХХ в. проблем, Кареев попытался заново систематически изложить свои взгляды, что было им проделано в «Теории исторического знания» (1913) и в «Историологии (Теории исторического процесса)»

(1915). Не все противоречия, связанные с сущностью позитивистской парадигмы, ему удалось преодолеть, но эти работы в целом соответствовали времени. Пожалуй, особенно основательно в начале века были скорректированы представления исследователя о ходе всемирной истории. В этом отношении его взгляды укладываются в рамки критического течения в либеральной историографии всеобщей истории в России и будут рассмотрены в следующих главах.

Н.И.Кареев был не только выдающимся историком, но и крупным социологом. На формирование его методологических взглядов несомненное воздействие оказала его принадлежность к школе «субъективной социологии» в России. Ряд представлений историка берет свое начало в идеях П.Л.Лаврова и Н.К.Михайловского, на что указывал сам ученый.110 Анализ философии истории Кареева требует учета этого влияния.

Занятие социологией обусловило особый интерес исследователя к ее создателям О.Конту и Г.Спенсеру. По его словам, Конт имел «громадное значение в умственной жизни XIX в.», поскольку точно выразил «научный дух» века.111 Историк отмечает благодатное воздействие французского мыслителя на отечественную науку и складывание собственных представлений.112 Кареев посвятил целый ряд специальных работ анализу «позитивной философии»

(включая сюда и «субъективную социологию»).113 Обращаясь к наследию Конта и Спенсера, русский ученый принимал из него далеко не все. Однако, как справедливо отмечает Б.Г.Могильницкий, беря на вооружение одни из их положений и полемизируя с другими, Кареев при этом всегда сохранял должный по отношению к ним пиетет.114 Как и у других отечественных историков-позитивистов, с этой философией у Кареева ассоциировалось устранение метафизических предположений изучения реального мира, стремление поднять уровень исторических исследований за счет широкого использования опыта естественных наук, помочь истории опереться на разработки номологических наук об обществе – социологии и психологии.

Вслед за основоположниками позитивизма Кареев полагал, что нашему знанию доступны только явления и никак не сущность вещей. На этом различении явлений и сущностей он и основывал противоположность науки и метафизики.115 С этой точки зрения, по его мнению, нечего возразить против научности истории, поскольку она в своем предмете не выходит за пределы мира явлений, могущего быть познаваемым.116 Все науки, по Карееву, одинаково основываются на фактических данных, подчиняются логическим законам и стремятся к открытию истины. Историк сознает, что к этому идеалу научности приближаться гораздо легче в естествознании, чем в социальных науках, но сам «идеал научности и основанные на нем требования, – считает он, – одни и те же и для натуралиста, и для психолога, и для социолога, и для историка».117 По общему признанию, пишет он, высшей задачей безразлично всех наук является «открытие и исследование законов причинности и развития, которым подчинены все предметы, факты, события и явления, как в мире природы, так и в мире человека».118 И с этой точки зрения история ничем не выделяется из ряда других наук. Наконец, гуманитарные науки, указывает он, сделали громадный шаг вперед на пути понимания человеческой жизни, заимствовав у естествознания самые важные условия научности – реализм и объективизм. Пока взгляды Кареева не выходят за рассмотренные нами рамки позитивистской трактовки идеалов и норм научного знания.

Однако дальнейший ход рассуждений историка весьма решительно расходится с традицией, идущей от основоположников позитивизма. Ученый обращается к определению особенностей познания в социальных науках вообще и в истории в частности.

Из того, что история использует естественнонаучный образец, утверждает Кареев, еще не следует, что гуманитарные науки безусловно и целиком должны быть подчинены принципам и методам естествознания. Он предлагает пополнить социальное познание тем, что мы называем «субъективизмом» и «идеализмом»: «Эта необходимость вытекает из того нового, которое является в мире человека по сравнению его с миром природы».120 Речь идет о наличии в социальном познании «кроме теоретического и утилитарного элементов, еще и элемента этического». В принципе такой поворот не противоречит общему направлению в развитии научного знания XIX в. В естественных науках с начала века наблюдалась тенденция к дифференциации дисциплинарных идеалов и норм исследования. Но в социальных науках она только намечалась. Правда, в немецком идеалистическом историзме неоднократно подчеркивалось отличие методов, применяемых в истории, от арсенала естественных наук, но методологические споры до 80-90-х г. и для немецкого историзма носили скорее допарадигмальный характер. Лишь в неокантианстве и в «философии жизни» были окончательно провозглашены границы между историческим и естественнонаучным познанием.

Что касается собственно кареевского подхода к поставленной проблеме, то он заключался в стремлении утвердить специфику исторического познания, сохранив основные нормативные требования к нему, выработанные на материале естественнонаучного исследования. Кареев выявил самое слабое звено, «ахиллесову пяту» позитивистской парадигмы в истории – гносеологию, и предложил собственные методологические разработки. При всей непоследовательности суждений исследователя некоторые его идеи сохраняют научную значимость по сей день.

§ 1. Место истории среди других наук Построение собственной философии истории Н.И.Кареев начинает с классификации наук, обращая главное внимание на общественные дисциплины. Все науки исследователь делит на два рода – феноменологические, имеющие дело с данными феноменами, и номологические, имеющие дело с известными категориями законов». Самое разделение наук на конкретные и абстрактные (феноменологические и номологические, по терминологии историка) заимствовано им у О.Конта. Заслуги последнего в классификации наук Кареев неоднократно подчеркивал.123 Однако принцип, лежавший в основе контовского деления наук, был несколько иным. Конт расположил науки по степени абстрактности в порядке их координации. Социология и естественные науки шли у него в одном ряду.

Позиция Кареева была более сложной. Формально в основу классификации наук исследователь положил теоретико-познавательный признак – деление по познавательному интересу отдельных наук: «Все доступное нашему познанию, – писал он, – есть совокупность явлений, управляемых законами. Наше изучение может быть направлено на самые явления или на их законы, смотря по тому, какие цели мы себе ставим. Одна задача описать явления и показать их взаимную связь, другая – найти общие законы их существования в пространстве и последовательности во времени». В более поздней работе Кареев подчеркивает, что дело «не в том, что является предметом науки, а в том, как наука своим предметом занимается, будет ли этот предмет нечто общее или единичное».125 На основании нашего познавательного интереса, указывает историк, любой индивидуальный предмет, единичный факт может рассматриваться с двух сторон – либо как экземпляр какогонибудь вида, пример, какого-нибудь отношения, случай какого-нибудь правила, либо – сам по себе, как нечто существующее только один раз и в данном месте, в данное время при определенной обстановке, с не менее определенными причинами и следствиями. В первом случае важно знание общего, во втором – единичного. Вопрос же о том, что взять за предмет рассмотрения – результат самостоятельного решения исследователя. Однако наряду с теоретико-познавательным принципом разделения наук у Кареева фактически можно обнаружить и другой – по наличию этического отношения к предмету исследования. «Такое этическое отношение, – подчеркивал ученый, – возможно лишь к миру человека, к явлениям духа и общества, и оно должно составлять весьма важную сторону человеческого миросозерцания».127 Здесь четко выделяются две группы наук: 1) включающие в результаты своего исследования этическое отношение или оценку – науки об обществе, и 2) индифферентные к такой оценке – науки о природе. Историк прямо писал, что науки делятся на «естественные, имеющие своим предметом природу и человека, как часть природы, и на науки гуманитарные, изучающие мир человека, взятого с духовной и общественной сторон человеческого бытия. История, конечно, относится к наукам гуманитарным».128 Оба критерия в известной степени сближают Кареева с неокантианцами. Поэтому целесообразно сравнить в ходе анализов взглядов Кареева эти два подхода к классификации наук, тем более что в советской историографии высказывалось мнение о соединении в мировоззрении историка позитивизма и неокантианства. Следует сразу оговориться, что работы неокантианцев баденской школы по методологии истории появились после выхода кареевских «Основных вопросов философии истории», поэтому говорить о каких-то «влияниях» не приходится. Однако позднее историк мог учесть эти исследования при корректировке собственных позиций. Действительно, в теоретико-методологических трудах начала ХХ в. Кареев сочувственно отзывается о поисках неокантианских авторов,130 но говорить о совпадении метода отнесения к ценности и кареевской этической оценки не приходится.

Классифицируя социальные науки с теоретико-познавательной точки зрения, Кареев выделяет феноменологическую науку историю и номологические науки – социологию и психологию131 в качестве основных наук, а кроме того, философию истории. Последнюю, в отличие от многих современников, ученый рассматривал как самостоятельную науку в одном ряду с историей и социологией. Не случайно, что ее разработка стала предметом докторской диссертации Кареева. В работах 10-х г. ХХ в. он разделил философию истории на теорию исторического знания и историологию или теорию исторического процесса. В итоге получались довольно стройная система, сохраняющая свое значение и сегодня.

Социология, по Карееву, номология всякой истории, философия же истории – «идиография только единичной, лишь один раз нам данной истории – истории человечества».132 Своей задачей последняя имеет «философское, проникнутое объединяющей и руководящею идеей, рассмотрение феномена всемирной истории». С этой точки зрения О.Конт, например, по Карееву, вместо общей социальной динамики в своем учении о трех формах миросозерцания дал философский обзор всемирной истории.134 Исследователю не удалось четко разграничить предмет изучения социологии (социальной динамики) и историологии. Обе науки нацелены на открытие законов, действующих в жизни общества и истории, но социология занимает более высокую ступень по уровню абстрагирования.135 Философия истории рассматривается Кареевым как дисциплина, занимающая промежуточное положение между социологией и историей.136 Именно она, по убеждению исследователя, нуждается в идее прогресса, носящей по своей сути оценочный характер. Если историческая наука, полагает ученый, имеет задачей представить объективно эволюцию человеческих обществ, то философия истории «есть не что иное, как субъективное отношение к этой эволюции, рассмотрение ее с точки зрения прогресса в жизни единого по своей природе человечества».137 Она позволяет увидеть в прогрессе смысл человеческой истории.138 Одновременно она выполняет функцию суда человечества над самим собой. Таким образом, философия истории в качестве теории исторического процесса предстает под пером Кареева как некий обобщенный опыт всемирной истории, включающий в себя этическую оценку итогов пройденного человечеством пути. Теория же исторического знания – это методология исторической науки, в которой изучаются предмет и метод истории, проблемы исторического источника и исторического факта, роль теоретического знания в исследовании, соотношение истории с естественными и социальными науками, проблема объективности в историографии, связь науки и общества. Собственно история, по Карееву, наука феноменологическая, конкретная.141 Она занимается как раз «тем в предмете, что отличает его от других подобных предметов, фактов, явлений, т.е. несущественным с точки зрения классификации, статистики, номологии, и имеет в виду не общее, а единичное с собственным именем, с обозначением места и времени и других обстоятельств; ее интересует все индивидуальное – личность, народ, событие, процесс, – отмеченное собственным именем, топографическим и хронологическим указанием». А так как история имеет дело с единичным и неповторяющимся, то повторяемость не может служить руководящим принципом в историческом исследовании. Индивидуальность исторических событий понимается Кареевым весьма широко – не только в смысле их уникальности, но и в плане их влияния на последующее развитие событий, и в этом отношении события для него уникальны именно в силу своей значимости.143 Такое понимание индивидуального давало историку возможность ориентироваться в историческом материале, поскольку оно включало в себя учет не только формальных отличий объекта из ряда других, но и содержание его объективных связей в горизонтальной и вертикальной системе координат. Так, определяя выбор народов, подлежащих изучению в средней школе, историк считал необходимым включить в учебник те: 1) которые играли видную роль в международных отношениях, 2) чья внутренняя история была богаче формами и представляет особый теоретический интерес, 3) чья внутренняя жизнь играла первенствующую роль и в общем развитии цивилизации.144 Среди таковых в первую очередь ему представлялись греки и римляне в древней истории; французы, немцы и англичане – в средней и новой.145 В трактовке индивидуального Кареев, вероятно, ближе к В.О.Ключевскому, чем к неокантианцам.

Напротив, для социологии, пишет ученый, важно знание именно общего, ее интересует все, что рассматривается в качестве общих и постоянных отношений. Мерилом существенного в социологии является не что иное, как повторяемость одного и того же. Социология и психология как номологические науки должны открывать законы развития общества, а не феноменологическая история, которая индивидуализирует даже тогда, когда имеет дело с коллективностями, ибо они даны нам раз и никогда не повторяются.147 Если история изучает коллективности либо их составляющие во всей их индивидуальности и совокупности, то номологические науки рассматривают тот же объект лишь в качестве частного случая от общего правила, обратив свое внимание на то в объекте, что подводится под общий закон. Феноменологическую направленность исторической науки Кареев подкрепляет спецификой предмета ее изучения, указывая, что исторические факты сами по себе не повторяются, «они вполне индивидуальны» и, по сути, представляют для исследователя особое «этическое» значение. Связывая этическое отношение в истории с ее идиографической сущностью, одобрительно поминая при этом Г.Риккерта,149 ученый не разделял неокантианской идеи об особом аксиологическом методе, противопоставляющем историю естествознанию. «Этическое отношение, – подчеркивал историк, – находится в очень близком родстве с отношением теоретическим».150 Следовательно, речь идет о едином общенаучном методе, дополняемом в гуманитарных науках оценочным суждением. В итоге задача исторической науки формулируется Н.И.Кареевым следующим образом:

«Задача истории не в том, чтобы открывать какие-либо законы (на это есть социология) или давать практические наставления (это дело политики), а в том, чтобы изучать конкретное прошлое без какого то ни было поползновения предсказывать будущее, как бы изучение прошлого и ни помогало в иных ситуациях предвиденью того, что может случиться или наступить». В отличие от многих своих коллег Кареев настаивал, что не дело истории открывать какие-либо законы при наличии номологических наук об обществе – социологии и психологии. Для ученого безусловно, что «в природе и истории, конечно, все закономерно, все подчинено известным и неизменным отношениям».152 В этом плане он правомерный позитивист. И понятие «закон» исследователь трактует сугубо в русле философии позитивизма, только как «единообразные связи причин с их следствиями, а не силы, которые производят явления, и не данные течения истории, производимые действием постоянных и общих причин...»153, что является результатом общего для всех позитивистов отрицания мира сущностей, доступного научному познанию.154 Причем Кареев выделяет законы причинения, или каузальные, и законы развития, или эволюционные.155 Первые наблюдаются соответственно в рядах или цепях каузальных, вторые – в эволюционных. Современная историография, по мнению ученого, дополняет каузальный подход эволюционным и объединяет их «в общей генетической точке зрения – как что произошло из того, что нам фактически дано в истории». Таким образом, по Карееву, история имеет дело с определенными законообразными рядами и «изображает не простую беспорядочную смену случайных явлений, а закономерную их последовательность, стараясь установить необходимость того, что было, как оно было».157 Что же касается всемирной истории как какогото целого в теории, то в ней историк не видит разумности, планомерности и целесообразности. Ход истории разных народов, пишет он, до того не схож, что нет никакой возможности найти общий закон перемен в их жизни, а в их судьбах больше различий, чем сходства.158 Всемирная история, вынужден он в итоге констатировать, есть не что иное как «хаотическое сцепление случайностей, происходящее во времени».159 Исторические факты в своей индивидуальности никогда не повторяются, между ними отсутствуют постоянные и неизменные отношения, в своей совокупности они даны нам лишь один раз, поэтому исследователь приходит к выводу о невозможности существования каких-то исторических законов, типа тех, что действуют в мире природы.160 Но это вовсе не означает, что он не признает постоянных отношений и повторяющихся элементов в рамках отдельных общественных явлений и процессов, выделяемых в результате разложения фактов и подлежащих изучению номологическими науками.161 В равной мере из этого не следовало, что в своих конкретных историографических трудах, таких как «История Западной Европы в новое время» (Т. 1Спб., Пг., 1892. – 1917) и др., ученый не стремился подчинить материал определенным общим принципам, выявить общие моменты развития для отдельных групп народов. Напротив, Кареев утверждал, что в историческом отношении Западная Европа, например, представляет из себя «обособленное целое», и ее история в средние века и новое время не есть лишь сумма частных историй, но история «одного западноевропейского общества, одной западноевропейской цивилизации». Корни последней исследователь выводил из Западной Римской империи, христианства, германского быта.162 Соответственно для всех западноевропейских народов историк пытался установить общие тенденции развития.

Исследователь убежден, и в этом суть проблемы, что история не потому сама не открывает законов, что ей это не под силу, а потому, что это не входит в ее задачу: «Преобразование истории по типу номологических наук было бы ее упразднением или, вернее, превращением в социологию».163 Вывод, с которым, на наш взгляд, следует согласиться. Формулируя данное положение, Кареев не сводит задачи истории к индивидуализации явлений. Напротив, он подчеркивает: «Пусть историк обобщает: его обобщения могут принести большую пользу и социологу; но пусть он не думает, что составленные им формулы – законы истории, когда они только эмпирические обобщения».164 Эмпирические обобщения, согласно обоснованному суждению ученого, не могут быть названы законами, поскольку допускают массу исключений, тогда как законы выводятся в социологии применением дедуктивного метода. Следует указать, что ученый, оспаривая существование «исторических законов», допускал слишком жесткую трактовку понятия закона вообще,166 что отметил еще его критик Л.Слонимский. Вне учета историчности социальных законов под сомнение можно поставить любой социологический или психологический закон, признаваемый Кареевым, поскольку они неизбежно ограничены временем и пространством, как исторична личность, социальные институты и общество в целом. Даже в естествознании жесткая формула закона долго не продержалась и была пересмотрена с развитием релятивистской физики.

Если в момент выхода работы Н.И.Кареева «Основные вопросы философии истории» научный мир принял весьма настороженно отрицание исследователем «исторических законов»,168 усматривая в этом угрозу позитивистской парадигме истории, то в начале ХХ века положение изменилось. В 1913 г. историк вспоминал, что тридцать лет назад критика «усмотрела величайшую ересь» в таком подходе, и с удовлетворением отмечал, что сейчас это – общераспространенный взгляд.169 Однако при внешнем сходстве подходов Кареева с неокантианцами и представителями «философии жизни» в этом вопросе нельзя отождествлять их позиции.