«РЕПОРТАЖ С ВЫСОТЫ 80 Исповедь кинематографиста Кишинев 2011 Андон Виктор Данилович, член Союза кинематографистов СССР (1970), доктор искусствоведения (1985), заслуженный деятель искусств (2000), профессор Академии ...»

ВИКТОР АНДОН

РЕПОРТАЖ

С ВЫСОТЫ 80

Исповедь кинематографиста

Кишинев 2011

Андон Виктор Данилович, член Союза кинематографистов СССР

(1970), доктор искусствоведения (1985), заслуженный деятель искусств

(2000), профессор Академии музыки, театра и изобразительных искусств

(1999), кавалер ордена “Глория мунчий” (2004).

Автор ряда сценариев кино- и телефильмов, а также книг о молдавском кино.

2

ВГИК В МОЕЙ ЖИЗНИ

В начале ноября 2009 года я был приглашен на 90-летие ВГИКа.

В Москве я не был с 1996 года. В последний раз я ездил туда вместе с нашим ректором Международной Академии экономического права и аудиовизуальных искусств Николаем Семеновичем Погольшей.

Решили наладить контакт с альма матер, раздобыть новые программы по истории кино, кинодраматургии, операторскому мастерству, поскольку эти специальности существовали и в нашем молодом вузе.

Тогда я занимал должность декана кинофакультета, заведующего кафедрой кино и телевидения. К тому же на то время меня ещё многие там помнили и в кабинете истории кино, и на кафедре, которой ведал в ту пору Марат Павлович Власов. Ректором в то время был А.В.Новиков, сменивший на этом посту В.Н. Ждана. Оба меня хорошо знали ещё по студенческим годам и по заочной аспирантуре.

Жили мы несколько дней в новом многоэтажном студенческом общежитии, недалеко от проспекта Мира, аккурат напротив известной мухинской скульптуры “Рабочий и колхозница”, ставшей эмблемой “Мосфильма”. Свою программу этого визита мы выполнили полностью. Разжились необходимой литературой, методическими пособиями. Договорились поддерживать творческие связи между нашими вузами и заключить в будущем официальный договор о таком сотрудничестве. Правда, из-за неповоротливости нашего руководства этот договор официально так и не был подписан.

Побывал я также в НИИ киноискусства в Дегтярном переулке 8, где приобрёл новые издания по киноведению, в том числе и свежие номера “Киноведческих записок”, которые издавались ежеквартально.

Всё это помогло нашему молодому вузу в налаживании учебного процесса и подвигло на создание собственных программ по кинодисциплинам, которые вскоре были изданы малым тиражом и использовались мною не только в нашем вузе, но и в Институте искусств, где я читал курс истории мирового и национального (молдавского) кино, а позже и в Славянском университете.

С той памятной поездки прошло 13 лет. Тогда ещё во все бывшие республики СССР можно было ездить по общегражданскому “серпастому, молоткастому” советскому паспорту. Правда, в нём уже стоял штампик, свидетельствующий о том, что я “гражданин республики Молдова”, и на границе с Украиной и Россией строго следили, чтобы такой штампик в общегражданском советском паспорте стоял. На этот раз мне уже пришлось выправлять заграничный паспорт, с которым теперь можно ездить без визы не только в бывшие республики Союза, но и во все страны мира, правда, при наличии визы дипломатических представительств этих стран.

Но вернёмся к моей вгиковской эпопее.

Впервые о ВГИКе я узнал ещё будучи студентом сорокского библиотечного техникума, где учился с 1946 по 1949 год. Лето проводил в родной Грушке. Сюда на отдых “дикарями” приезжали многие москвичи и ленинградцы. Дивные сады над Днестром, дешевизна продуктов и проживания в крестьянских домах привлекала многих. Через знакомых сведения о молдавском рае быстро распространялись, и поток отдыхающих из России ежегодно увеличивался.

Как-то к соседям на лето приехала семья из Москвы. С ними были две девушки-студентки. Одна из них оказалась студенткой экономического факультета ВГИКа, очень красивая, элегантная, весёлая и общительная. Я подозревал, что она не прошла по конкурсу на актёрский факультет и решила всё же попробовать себя в качестве экономиста кинопроизводства.

У нас был прекрасный сад на берегу Днестра. Можно было всё лето купаться в речке, фруктов было достаточно. На сельском базарчике, собиравшемся в нашем селе по средам, можно было купить необходимые продукты – молоко, творог, сметану, яички, а хлеб покупали или в магазине или крестьянской выпечки.

В долгих беседах с Наташей (так, кажется, звали вгиковку) я многое узнал о киноинституте, о том, что актерское мастерство и кинорежиссуру там преподают Тамара Макарова и Сергей Герасимов, и что спектакль по роману А. Фадеева “Молодая гвардия” с ученической сцены шагнул в фильм с участием студентов их мастерской Нонны Мордюковой, Вячеслава Тихонова, Сергея Гурзо, Музы Крепкогорской, Инны Макаровой, Людмилы Шагаловой и других.

Фильм С.А. Герасимова в ту пору уже шёл на экранах Молдавии, я его видел в Сороках, восхищался игрой актёров. К тому же по литературе мы творчество А. Фадеева проходили, и я завидовал молодой вгиковке, что она причастна к этому волшебному миру кинотворчества и ежедневно имеет возможность лицезреть корифеев советского кино и известнейших киноактёров, своих сокурсников.

Правда, мне тогда и в голову не приходило, что я когда-нибудь буду учиться во ВГИКе и сам буду соприкасаться и дружить с будущими знаменитостями, теми же Сергеем Герасимовым и Тамарой Макаровой, а также их новыми воспитанниками Николаем Губенко, Жанной Прохоренко, Жанной Болотовой, Серёжей Никоненко, с параллельным актёрским курсом, где учились Володя Ивашов, Светлана Светличная, Лариса Лужина и др.

Тогда мне предстояло ещё год учиться в библиотечном техникуме, а потом ещё почти четыре года трудиться на различных должностях в системе культпросвет работы и два года учиться на филологическом факультете Кишинёвского госуниверситета.

Кино я, конечно, очень любил. Ещё когда наша семья жила в Одессе, в военном городке, там же был гарнизонный клуб и ежедневно показывали 2-3 сеанса различных кинофильмов. Там я впервые посмотрел “Чапаева”, “Путёвку в жизнь”, “Встречный” и другие лучшие наши фильмы. К тому же, всего в полукилометре от военного городка на Пироговской 7/9, где мы жили, на Пролетарском (Французском) бульваре располагалась Одесская киностудия (или Черноморская кинофабрика, как потом её называли) и мы, пацанята, лазили через забор киностудии и, раздобыв в мусорных ящиках обрывки плёнки, делали из них так называемые “ракеты”. В ту пору киноплёнка делалась на нитрооснове и горела быстро, как порох.

Через многие годы из противопожарных соображений её стали делать на триацетатной основе и она не горела, а только плавилась. Но тогда она доставляла нам, мальчишкам, много радостей.

Играла наша ребятня исключительно в “Чапаева”, которого я тогда посмотрел девять раз, а потом мы садились в трамвай, чаще на подножки или на буфер, и ездили далеко за город на 16-ю станцию Большого фонтана, где в ту пору снимались батальные сцены фильма “Пётр Первый”. Мой отец Даниил – старший политрук Краснознамённой Перекопской дивизии со своими красноармейцами, переодетыми в форму петровских войск, участвовал в этих съёмках.

В Одессе я увлечённо занимался в кружках “Рисования и лепки” и даже получил поощрительный приз за рисунок “Конькобежцы”, выставленный в Одесском Доме Красной Армии – набор акварельных красок, карандашей и альбом для рисования.

Моё эстетическое образование внезапно прервалось арестом Отца в ночь на 11 мая 1938 года. Нас немедленно выселили из двухкомнатной квартиры на Пирогова 7/9 и, погрузив наши нехитрые пожитки на грузовик, увезли на самый край трамвайной линии Большого фонтана, откуда до города на трамвае нужно было добираться почти час, а билет стоил 90 копеек. При маминой зарплате на пивзаводе – 260 рублей – наши с братом поездки в школу и матери на работу обходились в кругленькую сумму. А ведь на что-то надо было жить.

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

Продав всё, что можно было продать, мать решила уехать с нами в родную Грушку, где у нас сохранился собственный небольшой домик, в котором временно жила сестра отца Акулина. Последнюю передачу в Одесскую тюрьму мать отнесла, написав обратный адрес – село Грушка, и отец догадался, что мы из Одессы уехали.

Об отце и о его мытарствах на Колыме и в Сибири отдельный разговор, а мы с матерью и старшим братом Володей стали снова сельскими жителями. Володе было легче. В Одессе он учился в украинской школе и продолжил учебу в 6-м классе с. Кузьмин в 5 км от Грушки. В нашем селе до войны русской школы не было. Была молдавская семилетка и украинская начальная школа, куда меня и определили.

Молдавского, родного языка я почти не знал, хотя мать и отец между собой разговаривали часто по-молдавски, а украинский язык был ближе к русскому и, поскольку я первый класс в Одессе закончил на русском, пришлось идти во второй класс украинской школы.

Когда меня туда записывали, случился смешной казус.

Учительница спросила меня на украинском: – Як твое призвище? – что означало: – Как твоя фамилия? Я же, не зная украинского, очень смутился: “Почему она спрашивает о моём прозвище?” А что, фамилия её не интересует? И я, покраснев, пролепетал: – Фурсик.

Учительница рассмеялась, а я стоял, ничего не понимая. Тогда учительница поправилась: – Фамилия твоя как? Тут уж я понял, в чём дело: – Андон.

А “Фурсиком” дворовые ребята с Пирогова 7/9 звали меня потому, что мой старший брат, видя, что я в опасности и мог попасть под трамвай, что однажды чуть не случилось, кричал мне помолдавски: – Витя, фузь! На грушанском диалекте это означало: – Витя, беги! А мои сверстники, не зная молдавского, принялись меня дразнить: “Витя, фус”, или Витя-Фурсик. Так эта кличка в Одессе и прилепилась ко мне, а в Грушке меня никто так не называл.

Молдавским, на нехитром грушанском диалекте, я быстро овладел. Собственно говоря, в подсознании у меня оставался некоторый запас молдавских слов, а в школу я продолжал ходить украинскую, и окончил четыре класса на украинском языке перед самой войной в 1941 году.

Хорошо помню день 28 июня 1940 года, когда Красная Армия вошла в Бессарабию. Наше село вдруг наводнил целый кавалерийский полк. Духовой оркестр (все музыканты на лошадях) проследовал, играя какой-то марш, мимо нашего дома, и расположился в огромном бывшем помещичьем яблоневом саду над Днестром. Однако румынские пограничники и администрация покинули село Немировку на правом берегу без всякого сопротивления, и кавалерийский полк снялся ночью по тревоге из облюбованного сада и ушёл на север вдоль границы.

Из Одессы в Грушку мы приехали в ноябре 1938 года. Наш домик был в целости и сохранности, поскольку, уезжая с отцом в Москву в августе 1930 года, мы оставили здесь всю утварь и все наши нехитрые пожитки, а, приезжая из Одессы в отпуск на родину, жили не в нашем домике, а у родителей матери у деда Потапа и бабушки Параскицы. Сестра отца – Акулина, или тётя Килия, как мы её звали, сохранила за эти 8 лет нашего отсутствия и оставшиеся вещи, и утварь, вплоть до деревянного корыта, где наша мама месила для выпечки хлеб.

1938 год выдался для Грушки урожайным. Осенью все колхозники получили на каждый трудодень по 3,5 килограммов пшеницы. В каждом доме пекли белый хлеб. В каждом подворье был молочный скот, росли свинки, куры, утки. Нам с матерью предстояло целый год ждать, чтобы мать смогла получить на свои заработанные трудодни пшеницу и другие продукты, полагающиеся за работу в колхозе. Но этот год надо было как-то прожить. Выделили полагающиеся нам 80 соток приусадебного участка, где мы могли сеять кукурузу, сажать картошку, выращивать другие овощи, но это предстояло делать весной. А сейчас… Спасло нас то, что в селе жили и родители отца, и родители матери, а также дядья и тётки родителей, которые весь этот год, до будущего урожая, нам чем могли, помогали. Трудились в колхозе две сестры отца – Ирина и Акулина, старший брат отца Аксентий работал конюхом в колхозе, брат матери – Алексей – ездовым, а сёстры матери Марийка и Лукерия – в полевой бригаде.

Мать до весны тоже не сидела без дела, а занималась ткачеством, пряла для людей села шерсть, вязала на спицах и крючком носки, рукавицы. В общем, зарабатывала нам с братом на пропитание. Зерно той осенью было недорогим, и мать купила несколько мешков пшеницы, которую мы смололи и хлебом были обеспечены на весь год. Для этого матери пришлось продать своё новое пальто, которое она сшила ещё перед арестом отца из двух отрезов синего габардина, полученного им для галифе.

ГОД БЕЗ ОТЦА

Каким был этот первый год без отца, далеко от ставшей родной Одессы, от ласкового моря, где я научился плавать, наконец, где познал первые радости творческих успехов, гордясь своими “Конькобежцами”?

К сельскому быту я привык быстро. Быстро нашёл новых друзей, своих сверстников. Почти все они росли без отца, лишь с матерями. У одних, таких, как Федя Шевченко, отец тоже был репрессирован и гдето пропадал в лагерях. Ваню Гурова и Петю Шорина воспитывала бабушка, Ваня Михайловский со своей сестрёнкой тоже воспитывались только полуслепой матерью. Только у Марьянека Кисилевского были и отец, и мать. Их семья была многодетной. Кроме родителей, в ней воспитывались десять детей. Старшая Анна уже не жила в Грушке, остальные – Бронек, Сташек, Казек, Зося, Щенсю, Марьянек, Ядвига и Юзек жили со своими родителями в доме, который стоял через улицу от нашей хатёнки. Отец моего ровесника – Марьянека – был сыном панского кучера. Мать рассказывала мне, что это был холёный поляк, приехавший вместе с паном Щенславом Мелабдзенским в Грушку, где он возил его в карете, запряженной четвёркой белых лошадей цугом.

Имение помещицы Зои Родзянко помещалось в пяти километрах от Грушки, где были и конезавод, и построенное по европейскому образцу хозяйство с мощным паровиком, фермами племенных коров.

Сама Зоя Родзянко здесь не жила. Отец мне рассказывал, что она приезжала сюда очень редко, а имением управлял пан Мелабдзенский, имевший большой дом и в Грушке, а также прекрасный яблоневый сад на берегу Днестра с десятками сортов яблок. Поскольку сад этот был на самом берегу Днестра, по которому в то время проходила граница с Румынией, доступ моих односельчан туда не осуществлялся. Он был в ведении пограничников. Когда мы с отцом приезжали в Грушку в отпуск из Одессы, начальник заставы, с которым он был знаком, приглашал его в этот сад поесть яблок, а он брал нас с братом с собой. Позже, когда граница отодвинулась на Прут, колхозным сторожем в этом саду был мой дед по матери – Потап Филиппович, и я также часто приходил к нему в гости, принося для него нехитрый обед, приготовленный моей бабушкой Прасковьей Семёновной, добрейшей души человеком, впрочем, как и все наши бабушки.

В сезон сбора яблок дед Потап постоянно жил в саду, устроив себе шалаш из камыша, а мамалыгу варил в чугунке прямо перед шалашом. В то лето 1940 года с ним произошел случай, о котором несколько месяцев говорила вся Грушка: дед Потап голыми руками справился с матёрым волком. А было это так.

После утреннего обхода сада, дед вернулся к своему шалашу и только хотел войти вовнутрь, как из шалаша прямо к нему на грудь прыгнул серый хищник. К тому времени деду Потапу было лет около 70-ти. Но был он крепким, не робкого десятка. Он как-то изловчился и схватил волка за нижнюю челюсть, крепко сжав одной рукой. Волк извивался, стараясь высвободиться, но дед не упускал хищника, понимая, что он может его загрызть. Но что делать дальше? Кое-как он дотащил волчару до своего костерка, где на двух камнях готовил себе еду. Рукой, которой держал волка за нижнюю челюсть, положил голову хищника на один камень, а другим камнем стал изо всех сил бить его по голове, пока тот не испустил дух.

Немного придя в себя от такого стресса, он освежевал волка, сняв с него шкуру, которую потом сдал в контору “Заготживсырьё”.

Правда, деду потом пришлось получить целую порцию уколов прививок от бешенства. Но вся деревня его потом зауважала ещё больше. До этого моего деда знали только как хорошего плотника и талантливого пасечника, имевшего пару десятков ульев, да и как человека, который одним из первых в селе посадил виноградник европейских сортов, а теперь он прославился ещё и как охотник, который может хищника взять голыми руками. В нашем селе было всего два человека с таким редким именем, как Потап. И когда между сельчанами возникал разговор о каком-нибудь из них: который Потап?

Обычно следовало дополнение: – Да тот, который голыми руками волка завалил. Умер дед Потап в голодном 1947 году от дизентерии.

Другой мой дед – Марк Родионович – был человеком иного склада. Несколько нелюдимый, самолюбивый и, прямо скажем, – эгоист. Был он совершенно неграмотным, но счёт знал хорошо. Когда он напивался и приходил домой “на бровях” – и дети, и бабушка моя Агафья Иосифовна прятались, чтобы не попасть под его горячую руку.

А он, распаляясь, кричал:

– Я вам всем сейчас покажу! Я не просто человек, а полтора человека.

По-молдавски это звучало ещё комичней: – Еу сынт ун ом ши о букатэ!

Родители деда Марка – в прошлом крепостные крестьяне.

Прадед Родион был строителем, известожегом. В ту пору вместо цемента использовали гашеную известь. На этой работе он потерял зрение. Пары гашеной извести разъели ему глаза. Мой отец помнит его только слепым. Прабабушка Агафья – тоже из крепостных, но из другого, украинского села – Шершенцы, землями которого также владела Зоя Родзянко. Жениться крепостным разрешали лишь на тех, кто принадлежал одному и тому же помещику. Так что и в моих жилах есть частица украинской крови.

Бабушка Агафья, по отцу, тоже была абсолютно неграмотной, но знала наизусть все крестьянские обряды – свадебные обычаи, различные заговоры от сглаза, от порчи, от страха и пр. К ней приходило на консультации по тем или иным заговорам полсела. Она никому не отказывала. Когда у кого-то из новорожденных болел животик – шли к бабке Агафье и она, как-то по-особенному, развернув ребёнка на 180°, ставила селезёнку на место. По-молдавски это называется “де-а рынза ынтоарсэ”.

Память у неё была феноменальная. Она наизусть знала сотни фольклорных баллад и сказаний, колядок и новогодних поздравлений, и всё в стихах. Многие из них я запомнил наизусть. Некоторые записал, правда, потом все они где-то затерялись. Некоторые сохранились в записях моего отца. Для меня бабушка была, как для Пушкина Арина Родионовна, и я всегда вспоминаю о ней с большой теплотой и нежностью. Её колядки и новогодние поздравления помогли мне стать заводилой во всех новогодних празднествах и даже приносить некоторый доход как солисту.

19 марта 1944 года наше село было освобождено от оккупантов и я снова вернулся в 6-й класс украинской школы. Тогда не было не то что учебников, но даже тетрадей, и школьники писали свои конспекты на старых газетах чернилами из сока бузины. Я на свои деньги, заработанные на колядках, смог купить себе на базаре в соседнем селе Кошница две общие тетради (их присылали в посылках фронтовики) и все записи, по всем предметам делал в этих тетрадях.

Чтобы поместилось больше текста, тетради в арифметическую клеточку разлинеивал наполовину и писал мелким почерком. Эти тетради, как реликвия, потом служили ещё нескольким выпускам нашей украинской семилетки, переходя по наследству, пока вообще не затерялись.

Но вернёмся в предвоенные годы. Мать стала работать в табачной бригаде колхоза имени Артёма. В селе Грушка до войны насчитывалось около трёх тысяч человек. Семьи были чаще многодетными. У наших соседей – Кисилевских – десять детей, у маминой сестры Ликерии – девять (десятый умер при родах). Были в Грушке и другие семьи, где было по 7-8 детей, а, в основном, от трёх до пяти. Поэтому и в сельской школе приходилось учиться в две смены. Молдавская семилетка помещалась в бывшей резиденции пана Мелабдзенского (с 5 по 7 классы), а начальная молдавская школа в обычном сельском доме в двух комнатах. Первый и второй классы занимались до обеда, третий и четвёртый – после обеда.

До войны в Грушке была лишь украинская начальная школа. Кто хотел продолжить учебу в семилетней школе, должен был пешком идти в соседнее украинское село Кузьмин, где была семилетка. Брат мой Володя ходил туда два года и окончил семилетнюю школу уже перед войной.

Меня эта участь миновала. В июле 1941 года Грушка была оккупирована немецко-румынскими войсками, и украинскую школу в Грушке вообще ликвидировали. В пятом классе я учился уже на румынском языке.

Поскольку я был сыном коммуниста, меня в своё время не крестили, но румынская администрация решила навести в этом деле порядок: всех некрещёных в советское время детей обязали креститься. Церковь в нашем селе не работала с начала 30-х годов.

Попа не было. Иконы, правда, никто не трогал, и в первые же месяцы после оккупации здесь продолжились церковные службы. Службы велись на румынском языке военными священниками, которые также преподавали в нашей школе религию. Трижды за время занятий – перед первым уроком, после большой перемены и в конце последнего урока мы всем классом должны были молиться. Молитвы были разными: утренняя, обедняя и вечерняя. Читал молитву дежурный по классу, а все остальные ученики, повернувшись к образам и молитвенно скрестив руки, шевеля губами, повторяли слова молитвы.

Учили нас те же учителя, что и в советское время. Для меня это было очень странно, потому что тогда они говорили нам одно, а теперь другое. Иногда от своих же учителей получали затрещины.

Один раз, на уроке географии я позволил себе вольность отклониться от темы и неудачно пошутить, учительница тут же больно дёрнула меня за ухо, чтобы я не своевольничал. Особенно зверствовал наш директор Иван Давыдович. Нерадивых или нашкодивших учеников он ставил на колени в угол класса, подсыпав под голые колени кукурузные зёрна, которые впивались своими острыми краями в кожу.

Было очень больно. Правда, этой кары мне как-то удалось избежать.

После освобождения Грушки советскими войсками Иван Давыдович был призван в армию, попал в штрафной батальон и с войны не вернулся. Остальные учителя, за малым исключением, продолжали учительствовать там же в школе. Правда, я вернулся в свою украинскую школу в шестой класс потому, что в Грушке решили открыть украинскую семилетку. Если бы я захотел остаться в молдавской – мог бы учиться уже в седьмом классе и окончил бы семилетку, как и многие мои сверстники, на год раньше.

Военным священникам в первые же месяцы оккупации Грушки было предписано: всех невенчанных сельчан срочно обвенчать, некрещёных детей – крестить. В церкви венчали по пять пар одновременно, чтобы быстрее отчитаться перед вышестоящим церковным начальством, а некрещеных детей набралось столько, что их крестили по махалам (десятидворкам). Мне в ту пору уже шёл тринадцатый год, и я был самым рослым среди некрещенышей.

Крестили меня в доме моей тётки по отцу, Ирины. Туда собрали всех детей махалы – человек пятнадцать. Пока поп расставлял молитвенники и инструменты для крещения, я решил погулять по улице и ещё раз спуститься с горки на коньках. Тут на крыльцо выбегает мать и кричит:

– Витя! А ну, быстро сюда! Уже пора креститься.

Малышню раздевали догола и окунали в большой тазик с водой.

Я уже в тазик не помещался. Меня заставили снять обувь. Я стал ногами в тазик и стоял по щиколотку в воде. Священник произнёс соответствующую обряду крещения молитву, выстриг на лбу несколько волосков, намазал миром лоб и руки, а потом налил на голову кружку воды, зачерпнув её из тазика, в котором я стоял. Так я оказался крещёным и, надев коньки, стал спускаться с горки более уверенно, памятуя, что я уже теперь полноправный сын Божий, и со мной ничего не может случиться.

В школе мы в основном занимались в зимнее время. Летом работали в поле. Румынская администрация колхозы не ликвидировала. Оба наших колхоза – им. Артёма и “Большевик” были объединены в один большой колхоз, получив новое название “Хория” в честь одного из румынских великомучеников. Весь урожай пшеницы, собранный колхозниками Грушки, заставили снести в несколько больших скирд. А после того, когда пшеница была обмолочена, всё зерно свезли на склад (помещение сельского клуба), а потом в Румынию. – Фронту нужен хлеб, – заявляли нам, – а вы можете довольствоваться мамалыгой и малаем из кукурузы.

За всю войну мы не получили из колхоза от румынской администрации ни одного килограмма пшеницы и кукурузы. Работали практически бесплатно. А кормились за счет тех восьмидесяти соток приусадебного участка, полученного ещё в советское время, да и того, что удавалось унести тайком с поля после работы. На всю Грушку у нас было всего два сельскохозяйственных жандарма, которые не успевали следить за всеми, а кого ловили с несколькими початками кукурузы в десагах, сильно избивали.

Если и удавалось из собранных в поле колосков добыть немного пшеничного зерна, то на мельницу везти его было нельзя. Зерно тут же реквизировали, а с каждых ста килограммов зерна кукурузы брали за помол сорок процентов, что было очень ощутимо. Поэтому те крохи пшеницы или ячменя, чтобы хватило помазать наши малаи (без этого они трескались), приходилось молоть тайно на домашних жерновах.

НАУКА ВЫЖИВАТЬ

Все три года, пока в Грушке правила румынская администрация, в селе не работал ни один магазин. Негде было купить даже метра материи на рубашку или брюки. Донашивали то, что осталось от довоенных времён, а потом стали шить и белье, и верхнюю одежду из домотканого полотна. Для этого нужно было выращивать коноплю и стричь овец. Тут пригодился давний опыт моей матери, которая с детства хорошо знала все процессы превращения конопли и овечьей шерсти в бельё и верхнюю одежду. Тогда никто не предполагал, что конопля – это наркотик, и из него делают марихуану. Разве что из семян конопли делали так называемое “бычье молоко” (лапте де бухай). Поджаренные семена конопли растирали макогоном (ступкой) в глубокой глиняной миске до того состоянии я, когда эта смесь напоминала жирное молоко кремового цвета, и потом макали туда кусочки малая.

Для того, чтобы из конопли получалось сырье для ткания полотна, нужно было пройти несколько стадий обработки. Сначала стебли конопли связывали небольшими снопиками и сушили на солнце, затем вымачивали несколько дней в речке, чтобы волокно смогло отделяться от стебля, затем снова высушивали до белизны, а дальше процесс был ещё сложнее. Стебли измельчали на первом этапе на так называемой “бэтэтоаре”, затем вторично они очищались от остатков древесины на “мелице”. После этого пучки конопли пропускали через “ражилэ” – деревянный круг с вбитыми в него острыми железными гвоздями. В результате чего широкие полоски коноплиной кожуры измельчались ещё больше, и последний процесс назывался “перие” – жёсткая щётка из свиной щетины, где лыко конопли расщеплялось уже на самые мелкие фракции, волокна обретали шелковистость, и из этой пряжи делали самое тонкое, как это возможно, бельевое полотно. Пряжа погрубее – “фештилэ” – шла на изготовление ковриков, для чего пряжу красили в разные цвета, шили мешки для хозяйственных нужд, десаги и даже верхнюю одежду.

Правда, более часто для верхней одежды – сумана – использовалась овечья шерсть, которая также специально обрабатывалась до уровня грубого сукна, из которого эти суманы шились. Из овечьих шкур шились кожушки, тулупы, но шкурки ягнят, особенно породистых каракулевых овец, сельчане должны были сдавать в сельскую примэрию, поскольку это считалось стратегическим сырьём для румынской армии, воевавшей у Сталинграда.

Каждый двор нашего села был обязан сдать в фонд армии по одной паре шерстяных носков и одной паре рукавиц. Рукавицы должны были иметь отросток для указательного пальца на правой руке. Чтобы солдаты моги при необходимости нажимать на курок своей винтовки. Можно себе представить чувства тех людей, близкие которых служили в Красной армии и находились на фронте. Они мысленно представляли себе, как румынский солдат нажимает на курок и стреляет в их близкого человека.

односельчане, начиная с 12-летнего возраста. Поскольку комуна “Хория” продолжала выращивать табак для румынской армии, специалисты-табаководы, прибывшие из Румынии, строго следили, чтобы эта культура у нас выращивалась. И, поскольку мать продолжала числиться за табачной бригадой, я, к этому времени уже достигший 12-летнего возраста, и мой старший брат Володя имели свои нормы на табачном фронте. С тех пор я люто возненавидел всё то, что было связано с табаком. Все эти годы запах табачной пыли не выветривался из нашего дома. С февраля месяца мать работала на устройстве парников для рассады табака. Потом эту рассаду нужно было высаживать в грунт. Затем были первая, вторая и третья, а иногда и четвёртая ломка созревших табачных листьев, где мы с братом помогали матери, потом эти листья нужно было нанизывать с помощью длинной плоской иглы с ушком на длинные 2,5-метровые швары, сушить их в тени так называемых “касуц” – специальных поднавесов, устроенных для этой цели. Собирали их потом в связки по 10-12 швар каждая и подвешивали на чердаке, а поздней осенью и зимой, в пасмурное время, когда табачный лист не ломался, все мы дружно его паковали – лист к листу по сортам, и потом, сделав большие тюки килограммов по двадцать каждый, везли на приёмный пункт в районный центр Каменку, где сдавали этот табак, получая мизерную плату немецкими оккупационными марками.

Табачный склад румыны устроили в Каменском санатории, в котором до войны лечились многие наши сограждане. Это особенно неприятно поразило меня. Неужели нельзя было для табака найти другой склад?

Настало время поведать и о том, с каких “мероприятий” начинала свою деятельность румынская администрация. Помимо запретов крестьянам употреблять в пищу пшеничную муку и поборов в виде шкурок, вина, носков и перчаток для армии, крестьяне были обязаны сдавать в фонд доблестной армии выкормленных ими свиней и телят. На свадьбы, которые изредка справлялись в селе, нужно было обязательно приглашать шефа жандармского поста, который размещался в соседнем селе Кузьмин, и сажать его полагалось во главе стола, рядом с невестой. Это унижение болезненно переносилось моими односельчанами. Помню, что как-то запретили играть одну из свадеб в селе. Причина была в том, что был объявлен трехдневный траур после поражения немецко-румынских войск под Сталинградом.

Самое странное было в том, что граница по Днестру в то время сохранялась до самого освобождения Молдавии весной и летом года. На правом берегу была администрация Румынского королевства с пограничными пикетами, а на левом берегу – жандармы оккупационных войск. На правом берегу действовала валюта Королевской Румынии, а на левом – немецкие оккупационные марки.

Румынские пограничники не очень дружили со своими левобережными жандармами. Они мешали им заниматься контрабандой. С правого берега в Грушку переправлялась дефицитная в ту пору соль, спички и другие мелкие товары, а из Грушки в Немировку переправляли патефоны, велосипеды и другие промтовары советского производства.

Солью нас обеспечивал мамин брат – Алексей. Ему удалось подружиться с пограничниками Немировки с того берега, и они ночью на лодках в условленном месте переправляли ему мешки с солью, которые он с успехом реализовывал на этом берегу. Таким же путём добывались анилиновые красители для пряжи, спички и другая мелочь. Часть этой мелкой контрабанды реализовывал в своей маленькой лавчонке дед Марк, который решил вспомнить своё дореволюционное прошлое и заняться коммерцией. Для реализации он оптом покупал у односельчан брынзу, масло подсолнечное, коекакие овощи, а потом продавал их в своей лавчонке.

Накопив немного деньжат в немецких оккупационных марках, он поехал в уездный центр – Рыбницу, где на тамошнем базаре намеревался купить товар для реализации в Грушке. Деньги он положил в кошелек, который держал подмышкой, тесно прижав руку к туловищу. На беду, ему захотелось высморкаться, и он, совершенно забыв, что у него подмышкой кошелек с деньгами, смачно высморкался среди многолюдия толкучки. Лишь через несколько мгновений он вдруг вспомнил о своем капитале. Но было поздно.

Кошелек уже успел кто-то подобрать. Так, практически не начавшись, торговое предприятие деда Марка прекратило своё существование.

Больше он к торговле так и не вернулся.

Дядя Алексей был пооборотистей. Он неплохо зарабатывал на своей соляной контрабанде. Пристрастился к выпивке и любил на виду у всего села ходить по центральным улицам в сопровождении музыкантов – флуериста и барабанщика. После освобождения в году Грушки, его, как и многих других односельчан, призвали в армию.

Вскоре его жена Матрёна получила похоронку с сообщением о его гибели где-то в Венгрии в районе озера Балатон. У него остался десятилетний сын Николай – мой двоюродный брат, который потом окончил Тираспольский педагогический институт и преподавал биологию и географию в с. Алексеевке Единецкого района и директорствовал в местной школе. Нынче живёт в Бельцах.

Встречаемся мы редко, главным образом в дни поминовения, когда приезжаем в Грушку.

Мой старший брат – Володя, которому в 1941 году исполнилось 17 лет, уже ухаживал за девушками, ходил на посиделки. Обычно молодёжь собиралась у кого-нибудь из сверстников, чаще сверстниц, и развлекалась там долгими зимними вечерами. Однажды небольшая компания, в которой был и мой брат, решила сыграть на одной из таких посиделок шуточную свадьбу с венчанием и прочими свадебными атрибутами. Один из парней выступил в роли священника, одевшись в какой-то балахон, имитирующий рясу, из свеклы соорудили кадило, бросив туда несколько окурков. Роли жениха и невесты также исполняли сверстники ребят. Для парней и девчат, собравшихся на посиделки, это была обычная забава, но обернулась она драматическими последствиями.

Кто-то донёс жандармам, что в таком-то и таком-то доме бывшие комсомольцы издевались над религиозными обрядами. Зачинщиков тут же вызвали в примэрию и там их жестоко избили. Поняв, что подобные развлечения могут кончиться печально, молодежь притихла. Многие сверстники брата предпочли поскорее жениться.

Поддался этому искушению и Володя. Хотя в начале 1943 года ему ещё не исполнилось 19 лет, он женился на своей сверстнице – Ирине, которая приходилась ему троюродной сестрой, а вскоре у них родилась дочь-калека, очень милая личиком, но с большими дефектами опорно-двигательного аппарата. Прожив всего одиннадцать лет, она скончалась. Другой их сын – Николай – родился нормальным, здоровым ребёнком в 1950 году. Его признали годным для службы в военно-морском флоте, и он четыре года служил на атомной подводной лодке в Североморске, а после демобилизации вернулся в Грушку и летом 1973 года женился на своей односельчанке Гале Андон. Она была с ним однофамилицей, но не родственницей. На их свадьбе мы с женой Татьяной были нэнашами – посажёнными.

Володя в марте 1944 года ушёл на фронт вместе с сотнями своих односельчан. Участвовал рядовым в Ясско-Кишинёвской операции, а потом, после шестимесячных курсов, ему присвоили звание младшего лейтенанта. День Победы он встретил в Вене.

После войны ещё служил два года в Австрии, а потом подал рапорт и вернулся в родную Грушку. Образование его так и остановилось на уровне семи классов, но в селе его, как бывшего фронтовика, офицера уважали. Он стал коммунистом, неоднократно избирался членом правления колхоза, председателем ревизионной комиссии, что давало ему дополнительную власть и принадлежность к элите колхозного руководства. Не хочу сказать, что это вскружило ему голову, но регулярные застолья с его участием вскоре оказали дурное влияние на его здоровье.

Вино у него было своё. Но вредная привычка не закусывать после одного-двух стаканов вина, после чего он уходил в правление, где происходил наряд на текущий день, и лишь потом, придя домой, завтракал – посадила его печень. Вдобавок, пристрастилась к выпивке и жена его – Ирина. Цирроз печени в самой тяжелой форме свёл брата в могилу, когда ему исполнилось всего 49 лет.

Это оказало отрезвляющее действие на его жену Ирину. Она стала набожной и совершенно отказалась от употребления спиртного.

Самогон она, правда, гнала, но – для хозяйственных нужд. Без бутылки самогона в селе никто тебе не вспашет огород, не привезёт дрова или глину, чтобы отремонтировать хату, не устроишь никакого праздника во здравие или в поминовение. Крепость самогона она определяла по тому – горит жидкость, стекающая по колоску в бутылку, или нет. Если не горит, дальше она уже выключала аппарат и загружала его по-новому, а сама не пила даже в дни великих праздников на Пасху или Рождество. Прожила она 83 года, пережив брата Володю на целых 32 года. А вот единственный их сын – Николай – умер ещё при её жизни в возрасте 44 года.

Дни ему сократил несчастный случай на производстве. В гараже, где он работал сварщиком, по вине нерадивого водителя грузовика, его прижало к стенке гаража задним бортом, раздробив его печень и повредив другие важные органы. После длительной болезни он скончался.

В 1974 году у Коли и Гали родилась дочь Надя – моя внучатая племянница. После смерти Николая, его повезли в Грушку и похоронили там, рядом с могилой отца Володи и бабушки Ксении – моей матери. Ныне там покоится и прах Ирины – вдовы брата.

Через некоторое время после смерти Николая его вдова Галя повторно вышла замуж, живёт сейчас в Кишиневе, работает кондуктором в троллейбусном парке. Надя вышла замуж, воспитывает дочь – Вику. Вроде бы все счастливы. Но жаль, что столь быстротечно оборвалась жизнь брата и племянника, которые могли бы ещё жить, да, жить.

ХОЧУ УЧИТЬСЯ

Несмотря на невзгоды военного времени, трудности и лишения, я решил не сдаваться и стать образованным человеком, чего бы мне это ни стоило. Семилетку я окончил на круглые пятёрки. Старался быть активным общественником, участвовал в школьной самодеятельности, редактировал ученическую стенгазету. Мои конспекты лекций, как я уже говорил, считались образцовыми.

Материал, который нам давали учителя, несмотря на отсутствие учебников, я запоминал сходу. Стихотворения заучивал, повторив их всего два-три раза, а свободное время проводил в детских играх с друзьями на магале. Моей постоянной заботой была заготовка дров на зиму.

Для того, чтобы топить лежанку, использовали что попало:

солому, шляпки и стебли подсолнечника, даже шелуху от маслобойки, для чего делали нехитрое приспособление, чтобы лучше шла тяга.

Годились для растопки и оголённые без зерна кукурузные початки, а чтобы печь хлеб – нужны были дрова. К счастью, всего в двух километрах от нашего дома над меловой кручей, высящейся над Днестром, была узкая полоса дубового леса. Там добывали дрова – сухие ветки деревьев, для чего приходилось взбираться почти до их вершин. И всё же дрова для выпечки хлеба и малаев у нас всегда были, и всё это благодаря моим способностям ловко закинуть крюк на сухую ветку и потом, с помощью друзей, натянув верёвку, сломать этот сухостой и отнести дрова домой.

1946 год выдался засушливым. Не уродила пшеница. Кукурузные початки из-за отсутствия дождей были почти без зёрен. Правда, у многих крестьян сохранились небольшие запасы зерна кукурузы, из которых мололи зерно, варили мамалыгу и пекли малаи. Труднее было старикам. Пенсии тогда колхозникам не платили. Тем, кто работал в поле, выдавали крупу из кукурузы и варили кукурузную кашу на всю бригаду, а старики могли надеяться лишь на помощь своих детей. Труднее всего было одиноким, у которых не было ни детей, ни близких родственников. Они-то и умирали от дистрофии и болезней.

До весны 1947 года как-то дотянули дед Марк, бабушка Агафья и дед Потап. Все они умерли летом 1947 года. Осталась у меня лишь бабушка Параскица. Она получала скудную пенсию за погибшего на фронте сына Алексея – маминого брата. Дед Потап тоже мог бы ещё выкарабкаться в это голодное время, но, наевшись однажды ещё не совсем созревших первых черешен, другой зелени, заболел острой формой дизентерии. В районную больницу он вовремя не обратился, мыкался на своем винограднике вдалеке за селом. Болезнь прогрессировала, и вскоре его не стало. Бабушка Параскица прожила после него ещё несколько лет. Когда я поступил на учебу в Сорокский библиотечный техникум, она, будучи одинокой, сначала жила у маминой сестры Марийки, а потом перебралась к нам.

После окончания семилетки меня, как круглого отличника, без экзаменов приняли на учебу в Сорокский библиотечный техникум. В Сороках в предреволюционные годы учился мой отец. Уже тогда там действовало реальное сельскохозяйственное училище, где готовили агрономов и землеустроителей. Там он проучился три года – с 1914 до 1917, но не окончил, а вернулся в Грушку в конце 1917-го, где уже как специалист принял участие в разделе помещичьей земли.

Мне во многом повезло, что я не только, не в пример отцу, учился бесплатно. Мне ещё выплачивали небольшую стипендию – рублей, а также по карточкам ежедневно давали 600 граммов ржаного хлеба, определённое количество круп, жиров и пр. Эти продуктовые карточки мы сдавали в столовую техникума и там два раза в день (утром и в обед) нас кормили. Вечерами ели то, что удавалось купить или то, что в субботу приносили из дома. Двадцать километров от Грушки до Сорок и обратно я проделал за эти три года учебы, наверное, не менее сотни раз. На первом курсе – почти еженедельно с двумя малаями в десагах, на втором – каждые две недели, а на третьем – уже раз в месяц. И это в любую погоду, несмотря на дождь, снег и непролазную грязь. Зимой, правда, было легче. Когда Днестр замерзал, мы шли напрямик, по два раза переходя реку, которая от Сорок до Грушки извивается, и её водный путь составляет не менее 45 километров.

Часто от Грушки до Сорок меня сопровождал мой верный пёс Тузик. Здесь я и мои друзья его подкармливали чем могли, но долго он у нас не задерживался. Его тянуло домой к матери, которая оставалась одна. Часто он прибегал в Сороки сам, проделав самостоятельно длинный путь и переплывая Днестр. Погостив у меня, он тосковал по дому и убегал обратно. А однажды, уже в конце ноября, он прибежал ко мне в Сороки весь замёрзший. С него свисали сосульки льда. Мы его обогрели, накормили. Я его уговаривал остаться в Сороках, пока на Днестре не остановится лёд, но он меня не послушал. Тоска по дому, по матери, которая осталась там одна, не позволила ему жить в тепле и сытости. Однажды он исчез. До Грушки он в этот раз так и не добрался. Наверное, его где-то затёрло льдами.

Так я потерял своего верного друга, по которому долго тосковал.

Решать продовольственную программу во время учёбы в техникуме нам помогал приусадебный участок, который нам выделили в поле районные руководители. Там мы выращивали кукурузу, картошку, капусту и другие овощи. Дружно участвовали в сельхозработах. Все мы были уже достаточно взрослыми, и для нас эти сельхозработы не составляли особого труда. Наше питание в столовой при этом значительно разнообразилось. Появились соленья, всякие салаты. Даже редька, выращенная собственными руками и приправленная луком и пахучим подсолнечным маслом из подсолнечника с нашего же участка, не казалась нам столь уж горькой.

Культурную программу также составляли сами. В ту пору ещё не было никаких радиол, чтобы устраивать танцы, а маломощный патефон для этих целей на такую ораву студентов не годился.

Ситуация изменилась, когда я принёс в техникум свой аккордеончик четвертушку на 32 баса, который привёз мне в подарок после демобилизации из армии брат Володя. До этого я научился играть на флуере, который смастерил для меня дед Потап. Потом я научился делать флуеры сам. С их помощью в Грушке устраивали кумэтрии и даже скромные свадьбы. Вторым инструментом был барабан. Ещё лучше, когда при этом играли два или три флуериста. В селе Подойма нашего же Каменского района был целый ансамбль флуеристов, который часто выступал на Республиканских смотрах художественной самодеятельности. И всё же аккордеон – это было что-то. Я быстро научился на нём играть. Сначала усвоил правую клавиатуру, потом отдельно – басы. Сложнее всего оказалось синхронизировать то и другое, да и ещё в это время растягивать меха. Но и это я сумел сделать.

С появлением в техникуме аккордеона жить стало веселей. Чаще стали устраивать танцы. Я сразу же приобрёл среди студентов статус знаменитости. Печально было то, что, играя для других, я сам не мог танцевать. Иногда выходил из положения таким образом, что аккордеон вешал на спину какой-нибудь девушки, и, обнимая её обеими руками, в то же время играл на инструменте и танцевал одновременно. Это, правда, было исключением из правил. Со своим аккордеоном я ходил в гости и в расположенное рядом с нашим техникумом медицинское училище, где было очень много девчат. Это вызывало ревность у наших студенток, и они как-то пожаловались нашему директору – добрейшему Ивану Павловичу Кирошке, но тот сказал им: – Видно, вы плохо о нём заботитесь, раз он уходит иногда к медичкам. Они сделали вывод, и в столовке всегда старались к раздаче пропустить меня без очереди.

Аккордеон помог мне улучшить материальное положение. До этого я подрабатывал фотографией. В то время в порядке репараций из Германии получали много фотоплёнки и фотобумаги фирмы “Агфа”. Я купил себе простенький фотоаппарат “Комсомолец” и, приезжая в Грушку по субботам, фотографировал своих односельчан.

В воскресенье после обеда возвращался в Сороки, проявлял плёнку, печатал контактным способом фотографии 6х9 (увеличителя у меня не было), и в следующую субботу приносил фотографии в Грушку.

Заработки были довольно скромные, и всё же на учебники, бумагу и кое-какие продукты хватало.

Другое дело аккордеон. Здесь меня, как музыканта, приглашали на всевозможные танцевальные вечеринки в предместье Сорок Бужеровку, а также в Грушку и Немировку. Гонорар от этих мероприятий, пусть и не очень большой, позволял мне покупать коекакую одежду и обувь. Мать очень гордилась, что я сам стал понемногу зарабатывать, и ей было легче экипировать меня для следующей недели в Сороки.

Первая любовь, первые разочарования. Начал я дружить со своей односельчанкой Татьяной Андон. Она не была мне родственницей. Просто эта фамилия у нас в селе – одна из самых распространённых. Всё было хорошо, пока я не “втрескался” (другого слова не подберёшь) в свою однокурсницу Катю Урсул из соседнего с Грушкой украинского села Велика Кiсниця. Поначалу всё было хорошо. Она отвечала мне взаимностью, пока на её горизонте не возник другой претендент на её руку и сердце Миша Собко. И Катя дала мне отставку. Я очень переживал эту размолвку. Моё реноме пошатнулось. Студенты судачили: – Как?! Отказать такому парню, душе общества, гармонисту, фотографу, отличнику и пр.?! Но так оно и было. В порыве ревности на наших традиционных танцевальных вечерах я не мог примириться с тем, что Катя, весёлая и жизнерадостная, как ни в чём ни бывало, веселится в кругу танцующих. Я тут же прекращал игру и громогласно заявлял: пока Катя Урсул не покинет танцы, я играть не буду. Общественное мнение было на моей стороне, и Катя была вынуждена подчиняться моим ревностным капризам. Потом у меня появилась другая Таня, тоже односельчанка – Татьяна Кожухарь. Знакомы мы были давно. В годы войны вместе учились в одной школе и в одном классе. Она была старше меня всего на три месяца, того же 1929 года рождения. У неё были две сестры, младше по возрасту – Аня и Ксения. Жили они в центре села, а мой дом – ближе к краю, в полутора километрах от её дома.

После освобождения села мы оказались в разных школах. Я вернулся в шестой класс украинской семилетки, а она осталась в седьмом классе молдавской школы и окончила семилетку на год раньше меня. Потом продолжила учёбу уже в районном центре Каменка в пятнадцати километрах от Грушки вниз по Днестру. Я же после окончания семилетки уехал в Сороки – в 20-ти километрах вверх по Днестру, где учился в техникуме. Встречались мы в Грушке по выходным. Она приезжала к родителям из Каменки, я – из Сорок.

Летом 1948 года я вдруг заметил, что моя бывшая одноклассница повзрослела, похорошела, и я стал более пристально за ней наблюдать. На одном из субботних танцевальных вечеров в нашем сельском клубе я, как обычно, играл для молодёжи на аккордеоне, и не мог пригласить её на вальс. Пришлось мне просить своего друга Толю Иванова пригласить её на танец и намекнуть: нельзя ли прийти к ней на свидание вечерком на пару со мной?

Таня дала своё согласие, и мы с Толей, окрылённые, вечером, постучали в окошко Каса маре.

Обычно, когда девушка взрослеет, она получает право приглашать к себе в Каса маре парней для задушевных бесед. Тане в ту пору исполнилось девятнадцать лет, и она обладала таким правом.

И мы с Толей её навестили в этой Каса маре. Поначалу даже не могли найти её дом в темноте. Раньше никто из нас двоих не бывал здесь.

Потом соседи нам подсказали и предупредили, с какой стороны дверей находится светёлка – Каса маре, чтобы ненароком не разбудить родителей и младших сестёр, которые уже спали во второй половине дома – камаре.

Наш первый визит к Тане носил чисто ознакомительный характер. Посмеялись над нашей неосведомлённостью по случаю того, что сразу не разглядели в темноте её дома и, попрощавшись, без всяких нежностей ушли домой. С Толей мы были соседями, и идти домой нам было по пути. Тут же я Толю предупредил, что за Татьяной по-серьёзному буду ухаживать я. Его миссия состояла в том, чтобы он договорился с ней о посещении вечером её дома. Дальше я попросил его не мешать мне. Нехотя он согласился, видимо, поняв бесперспективность соперничества с сельским гармонистом и без пяти минут библиотекарем со средним образованием, да ещё и отличником, спортсменом.

Сам того не подозревая, я поступил мудрее героя известной тогда песни о том, как один парень доверил знакомство со своей будущей невестой своему другу. И Тоня, которая жила “в Москве, в отдалённом районе, 12-й дом от угла”, стала невестой его друга. У меня этого не произошло. Я стал ухаживать за своей Тане один.

Иногда брал с собой аккордеончик, и, идя домой глубокой ночью, будил своих односельчан песней “Одинокая гармонь”, которая была на слуху.

День нашего первого посещения Таниного дома – 8 августа года – стал памятным для нас. Через три года Таня стала моей женой, но об этом подробнее позже, а сейчас мне предстояло ещё год учиться в техникуме. Таня, окончив в 1948 году Каменскую десятилетку, поступила на учебу в Бельцкий учительский институт, где срок обучения был два года, и после окончания института стала работать учительницей молдавского языка и литературы в сельской семилетке села Строинцы того же Каменского района.

Начиная с сентября 1948 года, я почти каждый день писал Тане любовные письма, чаще всего в стихах. Некоторые копии этих стихотворных писем я переписывал в отдельный блокнот, и они сохранились до сих пор. Случалось, что я ежемесячно посылал ей и получал от неё до 15 писем. Когда она окончила учёбу в Бельцах и приехала домой в Грушку, привезла с собой целый чемодан моих писем, оставив всё в селе, а сама уехала на учительскую работу в Строинцы, где-то на полпути между Грушкой и Рыбницей. В этом селе осенью 1951 года мы и поженились.

ВСЕСОЮЗНЫЙ ПАРАД ФИЗКУЛЬТУРНИКОВ

В годы учёбы в техникуме я довольно активно занимался спортом. Записался в секцию штангистов и попутно осваивал мотоспорт, изучал мотоцикл, и уже в 1948 году получил права мотоциклиста, хотя к тому времени я не мог себе позволить купить даже велосипед.

Годом раньше спортсмены Молдавии приняли участие во Всесоюзном параде физкультурников. Для участия в параде проводили отбор спортсменов по всей Молдавии. Из Сорокского уезда в Кишинёв поехала целая группа претендентов. Нам устроили отборочный экзамен. Многие в ходе этих экзаменов отсеялись. Из всего Сорокского уезда отобрали двоих спортсменов – меня и Антона Тофана из села Немировки, что расположено через Днестр от Грушки.

Так мы попали на тренировочные сборы в Кишинёв.

Был месяц май. Экзамены в техникуме за первый курс ещё не начинались, но, поскольку у меня по всем предметам были одни пятёрки, мне это зачли автоматом как за экзамен. А я и ещё более трёхсот молдавских спортсменов, которых поселили в воинских казармах (солдаты в это время были в летних лагерях), полтора месяца с утра и до вечера по 16 часов в сутки готовились к этому параду.

1947 год. Время было голодное. Одна буханка чёрного хлеба (не по карточкам) на базаре стоила 120 рублей, а зарплата простой уборщицы была 260 рублей. Во многих сёлах люди умирали от голода, от дистрофии. Нас же кормили прилично – четыре раза в день. К обеду нам даже подавали фруктовое мороженое. Но и гоняли безбожно. В город не отпускали. На месте нынешнего Республиканского стадиона (сейчас он снесен) был плац, на котором стояли зачехлённые брезентом “Катюши”. Гвардейские миномёты немного потеснили, и на оставшейся части мы проводили свои тренировки. В палатке установили фортепиано, и под его музыку, через усилители мы разучивали различные спортивные упражнения.

Музыку к этим упражнениям написал композитор Штефан Няга – автор гимна МССР.

Изредка нас строем водили на бассейн “Локомотив” у железнодорожного вокзала, где мы купались, смывая с себя грязь. В ту пору в Кишиневе ещё были пленные немцы. Они строили нынешнее здание МВД на проспекте и железнодорожный вокзал, который спроектировал наш земляк архитектор А.В. Щусев.

После полутора месяцев интенсивных тренировок нас погрузили в специальный эшелон и повезли в Москву, где нам предстоял ещё почти месяц тренировок на стадионе Юных пионеров. Ехали двое суток. Повсюду ещё были следы недавней войны. Разбитые искорёженные вагоны вдоль путей, разрушенные вокзалы. По прибытии в Москву нас прямо с вокзала отправили на помывку в Сандуновские бани, и только потом, опять же, в казармы на Хорошевском шоссе, где нас уже ждали чистые постели, бельё (трусы и майки), а также тренировочные спортивные костюмы. Выдали нам и соответствующие удостоверения, где значилось, что мы участники Всесоюзного парада физкультурников, молдавская делегация.

По пути в Киеве одного нашего спортсмена сняли с поезда и отправили домой. Биография у него оказалась “не та”. У меня тоже была “не та” биография, но почему-то меня не тронули. Наверное, Сорокское НКВД не успело направить вдогонку моё личное дело из техникума, где в автобиографии значилось, что я сын репрессированного старшего политрука.

Отец к этому времени был уже освобождён из лагеря и служил ефрейтором в пожарной части на золотых приисках, где до недавнего времени отбывал срок. А ведь мне предстояло выступать в составе молдавской делегации спортсменов на стадионе Динамо в день физкультурника перед самим “вождём всех народов” товарищем Сталиным.

И этот день пришёл. В день физкультурника в июле 1947 года на стадионе “Динамо” состоялся парад физкультурников всех 16 союзных республик. От Молдавии было 300 спортсменов, парней и девчат.

Сначала все спортивные делегации республик прошли маршем мимо правительственной трибуны, где в ложе находились все члены Политбюро во главе с И.В.Сталиным, а потом каждая делегация отдельно выступала со своей программой. Мы были одеты в национальные костюмы, девушки делали упражнения с булавами, декорированными под гроздья винограда, а мы им ассистировали, создавая своими упражнениями по краям футбольного поля узоры.

Получалось красиво, и трибуны нам одобрительно хлопали.

Несколько хлопков, как мне помнится, сделал и Сталин.

Удивительное дело. Хотя на правительственной трибуне было всё Политбюро в полном составе, я видел одного Сталина. Для нас в то время это был Бог. Больше чем Бог. И лишь на следующий день на снимках в различных газетах я увидел, что рядом стояли и Молотов, и Ворошилов, и Жданов, и Буденный, и Каганович, и многие другие, но в то время я это просто не заметил. Говоря кинематографическим языком, передо мной всё время маячил крупный план вождя. Такое, наверное, бывает.

Уже позже я начал задумываться над тем, что в разорённой войной стране, когда не хватает элементарных продуктов, люди голодают, испытывают небывалые лишения, живут в тесных коммуналках, огромные средства тратятся на такие парады, начинают строить высотные дома, причудливые по своей архитектуре станции метро и элитные здания, всё то, что потом Никита Сергеевич Хрущёв назовёт архитектурными излишествами.

Вернувшись в Кишинёв, мы всей спортивной делегацией специальным эшелоном поехали в Тирасполь и там повторили своё выступление на местном стадионе, куда собрались тысячи людей. В Кишинёве, как мне помнится, такого повторного выступления не было, да в 1947 году в столице Молдавии вообще не было стадиона, на котором подобное мероприятие могло состояться.

Уже в начале августа мы разъехались по домам. Из нашей парадной одежды нам оставили шёлковые рубашки с национальным орнаментом, чесучовые брюки и спортивные тапочки. Бархатные жилетки с орнаментом отобрали, вероятно, для концертных коллективов, которые в ту пору также нуждались в национальной экипировке. Поручили нам вести и лекционно-информационную работу в массах о своём участии в праздниках, но мы с Антоном как-то увильнули от этого. Хотелось скорее домой. Билеты нам дали до железнодорожной станции Ункитешты, а оттуда 15 километров до Немировки и Грушки мы шли пешком.

Первый раз я побывал в Москве осенью 1930 года, когда мне было всего полтора годика. Тогда мать приехала к отцу, который здесь учился в КУНМЗе – Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада. Но остаться здесь не смогла.

Жить было негде. Отец взял академический отпуск на год, и мы вместе с отцом, матерью и Володей уехали на озеро Селигер в Осташково, где отец заведовал школой рабочей молодёжи.

Прожив там год, отец узнал, что молдавское отделение КУНМЗА перевели в Харьков, который в то время был столицей Украины, и он с нами уехал туда, где мы прожили вместе ещё год, пока он не окончил университет. Его сокурсники, в том числе и Лаврентий Греку, родом из Дойбань Дубоссарского района, почти все уехали в МАССР, где стали работать на разных руководящих должностях, а отец, как имевший высшее политическое образование и срочную службу в армии, был направлен на краткосрочные командирские курсы, и его, присвоив звание старшего политрука – три кубика, что соответствовало званию старший лейтенант, направили служить в Одессу в распоряжение политотдела 151-й Краснознамённой Перекопской дивизии, где он прослужил шесть лет в должности инструктора политотдела дивизии до своего ареста в мае 1938 года.

Была у него попытка продолжить учёбу в Москве в Политакадемии. Он сдал все вступительные экзамены на отлично, но мандатная комиссия отклонила его кандидатуру, поскольку в своей анкете, в графе “социальное происхождение” он написал “сын мелкого лавочника”. Потом отец не раз укорял себя за это. Ведь на деле дед Марк – его отец – был из крестьян, бывших крепостных, а крохотная лавчонка, которую он устроил в одной из комнат своего дома и где торговал всякой мелочью, была его своеобразным хобби. Доход семье она практически не приносила. Жила семья за счёт тех четырёх гектаров земли, которую они обрабатывали. Но отец оказался честным до конца и поплатился за это. В Академию его не приняли. Да и с повышением в звании не торопились. Мало кто в Красной Армии в ту пору имел высшее образование, а он был талантливым командиром и политработником, настоящим патриотом.

ПЕРЕЛОМНЫЙ ГОД

1949 год оказался переломным в моей жизни. 12 апреля мне исполнилось 20 лет. В это время я проходил производственную практику в Кишинёве. Причём меня, как отличника, определили проходить практику в Республиканской публичной библиотеке имени Н.К. Крупской, и, поскольку я наизусть знал десятичную таблицу классификации, доверили служить в отделе обработки книг, определять классификацию и заполнять каталожные карточки, с чем я быстро справлялся, практически не заглядывая в таблицу классификации.

Замдиректора библиотеки милейшая Ада Григорьевна Черновицкая – подала на меня заявку, чтобы при распределении меня направили в Кишинёв, где я проходил практику. Это меня устраивало:

и звание старшего библиотекаря, и оклад, по тем временам немалый – 790 рублей, в то время как заведующий районной библиотекой поучал всего 550.

После практики и сдачи государственных экзаменов (Председателем ГЭК у нас был директор Республиканской библиотеки А.В. Сухомлинов, бывший фронтовик, инвалид войны) начался процесс распределения по библиотекам республики. Мои сокурсники, имевшие оценки гораздо ниже меня, становились директорами районных библиотек, а когда дошла очередь до меня, несмотря на то, что меня персонально затребовала А.Г. Черновицкая в Кишинев, мне предложили работу рядового библиотекаря Распопенской районной библиотеки. Сейчас и района такого на карте Молдовы нет.

Распопены – небольшой посёлок сельского типа вдали от больших дорог, и мне было обидно, что со мной так несправедливо поступили.

Главенствовал в ГЭКе даже не его номинальный председатель А.В. Сухомлинов. Он поддерживал меня и был согласен взять меня на работу, но заартачился один из членов ГЭКа – начальник отдела кадров Комитета по делам культпросветучреждений Мокряк. В подчинении Комитета были все библиотеки республики. Он заявил, что мои биографические данные не позволяют мне претендовать на столь высокий пост – старшего библиотекаря Республиканской библиотеки и настоял на варианте с Распопенами.

Что мне оставалось делать? Я заявил, что в таком случае буду поступать на учебу в библиотечный институт в Москве, куда, как имеющего диплом с отличием, могли принять без экзаменов. Однако оказалось, что бланков диплома с отличием у техникума нет. А время торопило. Начался июль месяц, и документы надо было срочно посылать в Москву. Я поехал в Кишинёв, в надежде, что мне дадут в Комитете культпросветучреждений какую-нибудь заверенную справку о моём дипломе.

Меня принял в своём кабинете зам. председателя Комитета дореволюционным партийным стажем, который работал ещё в Тирасполе в годы АМССР в государственном и партийном аппарате автономной республики. Узнав мою историю из первых уст, он вызвал к себе Мокряка и устроил ему настоящую взбучку, чтобы тот не смел разбрасываться ценными для республики кадрами. Правда, происходило это не в моём присутствии, но вариант Распопен был окончательно отклонён. Ада Григорьевна Черновицкая встретила меня с распростёртыми объятьями и меня тут же, с 15 августа года, назначили на должность старшего библиотекаря республиканской библиотеки, как планировалось раньше.

В отделе обработки я работал недолго. Получил, правда, подъёмные 0,5 своего оклада – 495 рублей, и купил себе пальто и шапку. Помогли мне снять угол у одной старушки в предместье Валя Дическу, прямо на спуске от улицы Садовой. Старушка была из тех старых русских бессарабцев, что остались здесь ещё со времён Российской империи. До работы отсюда можно было дойти пешком за 15 минут. В то время Республиканская библиотека занимала здание на Пушкина угол Щусева. Сейчас в этом здании находится Республиканская детская библиотека имени Иона Крянгэ.

Через три месяца после моего сидения в отделе обработки меня вызвали в Комитет и предложили должность старшего инспектора отдела библиотек с таким же окладом, как и в библиотеке. Я согласился. Меня уже начала тяготить эта по сути дела канцелярская работа с писанием карточек аккуратным библиотечным почерком.

Хотелось работы поживее.

Работа старшего инспектора по библиотекам республики давала мне возможность чаще бывать в командировках и инспектировать своих недавних коллег по библиотечному техникуму в ранге их своего рода начальника. Это, с одной стороны, льстило моему самолюбию, а с другой – накладывало определённые обязательства, поскольку по возвращении в Кишинёв я был обязан писать справку о посещениях библиотек и докладывать о тех недостатках, которые обнаружил в их работе, что было менее приятно, поскольку многочисленные недостатков я не мог не заметить. Вместе с тем, я старался помочь своим бывшим коллегам по учёбе в техникуме наводить порядок в учёте книг, рисовать библиотечные плакаты для пропаганды новинок литературы, советовал, как лучше проводить библиотечные конференции по различным тематическим направлениям: к памятным датам, писательским юбилеям и т.д. Они мне за это были благодарны.

Кроме того, библиотекарей со специальным и даже средним образованием в ту пору ещё было очень мало. Наш курс был всего третьим по счёту после войны, а приезжавшие по направлению из Москвы специалисты с высшим библиотечным образованием, в основном, оседали в Кишинёве, Тирасполе и Бельцах, а одна из этих выпускниц – Вера Ивановна Пчёлкина – приехала в Сороки, где преподавала нам библиотечное дело на третьем курсе. Первые два года курс библиотечного дела у нас вёл Михаил Иванович Кропанев – практик библиотечного дела с большим стажем, но не имевший специального библиотечного образования.

Позже Вера Ивановна Пчёлкина всё же уехала в Кишинёв, где работала в должности главного библиотекаря в Республиканской библиотеке, а вскоре вышла замуж за старшего научного сотрудника АН МССР, кандидата исторических наук Жукова и сменила свою фамилию.

Во время учёбы в техникуме мы фактически все были почти ровесниками некоторых своих преподавателей. На одном курсе со мной учился библиотечному делу мой троюродный брат Гриша Тухарь, 1925 года рождения, участник войны. Федя Латуринский – тоже участник войны. Все мы были переростками лихих военных лет, запоздавшие со своим образованием. Десятилетку в ту пору оканчивали в семнадцать лет. Да и в библиотеках, не в пример нынешнему времени, трудилось много мужчин.

На третьем курсе техникума мы считались уже “дедами”, хотя в ту пору дедовщины у нас не было, лишь некоторые привилегии. Если на первом курсе мы жили как в казарме, где в большой комнате было по двадцать коек, на которых часто спали по двое ребят, то на втором курсе в помещении было коек 10-12, а на третьем нас уже оставалось семь человек, и у каждого была своя персональная койка. Вместе готовились к лекциям, разыгрывали сценки из литературных произведений. Был у нас и свой барин – Обломов (Федя Латуринский) и свой Штольц (эту роль исполнял я), и слуга Обломова – Захар (Ваня Ильченко) из села Кунича, где и поныне живут староверы.

Еженедельно к нам в техникум привозили фильмы и показывали в нашем небольшом клубе. Дело в том, что кроме библиотечного, в техникуме было и клубное отделение, а им полагалось вести работу со зрителями с помощью кино. Киномехаником был преподаватель клубного дела. Фильмы нам, в основном, показывали старые, давно прошедшие по экранам, а новые – “Сказание о земле сибирской”, “Каменный цветок” – шли в городском кинотеатре “Молдавия”, где обязанности директора исполнял по совместительству директор школы киномехаников Михаил Борисович Торбин. Мы изредка, когда позволяли наши скудные финансовые возможности, ходили на вечерние сеансы в этот кинотеатр. Летом было проще. Фильмы показывали в летнем кинотеатре, который размещался в центре города у самого сорокского “Бродвея”, который так хорошо обыгран в фильме режиссёра Дербенёва по сценарию Иона Друцэ “Последний месяц осени”. В этой сцене в паре с ленинградским актёром Евгением Лебедевым выступает совсем ещё юный Валентин Смирнитский – будущий мушкетёр.

Залом летнего кинотеатра служила коробка какого-то бывшего здания без крыши. Стены здания были достаточно высокие – метров, но рядом росли деревья, на которые мы залезали и смотрели кино бесплатно, пока нас оттуда не сгонял директор – Михаил Борисович Торбин. Шли в ту пору трофейные ленты “Газовый свет”, “Индийская гробница”, “Судьба солдата в Америке”, “Танцующий пират”, и мне, помнится, было обидно, когда нам не давали досмотреть тот или иной фильм до конца.

Много, много лет прошло с той студенческой поры. Михаил Борисович Торбин переехал в Кишинёв и стал директором нового панорамного кинотеатра с гордым именем “Москова”, я после ВГИКа четыре года проработал Управляющим Республиканской конторы по прокату кинофильмов, и на одном совещании директоров кинотеатров Кишинёва напомнил Михаилу Борисовичу про тот давний случай, когда он сгонял меня с дерева, не дав досмотреть интересный фильм, шутя пригрозив ему, что, в отместку за те мои страдания на дереве, лучшую картину месячного репертуара дам не кинотеатру “Москова”, хоть он и панорамный, и большей вместимости, а кинотеатру “Патрия”, где в то время директорствовал Иосиф Моисеевич Фрейлихман. Между Торбиным и Фрейлихманом было постоянное соперничество в борьбе за лучшие фильмы репертуара. Но об этом более подробно я расскажу позже, а пока вернёмся в милые Сороки, где прошли лучшие три года моей жизни.

Душою техникума был наш директор Иван Павлович Кирошка.

Он читал нам курс “История СССР”. Преподавателем он был, как говорится, “от Бога”. Позже, посмотрев фильм Станислава Ростоцкого “Доживём до понедельника”, я вспомнил нашего славного Ивана Павловича и его метод преподавания. Он озадачивал нас иногда неожиданными вопросами. Например: дайте характеристику понятию “окно”, и мы долго думали, как же сформулировать это понятие наиболее ёмко и точно. Помню, он похвалил меня за то, что я дал в ту пору наиболее близкое к истине определение: “Отверстие в стене дома, служащее для проникновения в помещение дневного света и чистого воздуха”. Правда, смущаясь, добавил к этому, что воздух за окном может быть не всегда чистым.

В экзаменационных билетах по истории он иногда ставил такие оригинальные вопросы. “Откуда взялась поговорка – “Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!” И мы должны были вспомнить, что именно на Юрьев день были закрепощены все крестьяне на Руси.

Через некоторое время после нашего окончания техникума на выборах мэра Ивана Павловича Кирошку горожане избрали Председателем Сорокского горсовета, и он ушёл с преподавательской работы. А после окончания библиотечного института в Москве директором техникума стал Николай Мындреску, окончивший техникум на год позже нашего выпуска. Многие бывшие студенты Сорокского культпросветучилища, как потом он стал называться, стали видными учёными, профессорами, деятелями литературы и искусства, среди которых доктор наук Валентин Клобуцкий, преподававший журналистику в Кишинёвском госуниверситете, Вениамин Апостол – актёр и режиссёр, возглавлявший некоторое время Кишинёвский институт искусств, да и я, как мне кажется, не осрамил наш техникум в своей последующей деятельности, правда, уже на поприще кино.

Недолго мне пришлось побывать в должности старшего инспектора отдела библиотек Комитета культпросветучреждений. В апреле 1950 года я получил из военкомата повестку о призыве в армию. Прошёл медицинскую комиссию. Определили, что я по состоянию здоровья годен для службы в военно-морском флоте. Я уволился с работы, получив причитающееся мне двухнедельное жалование, и стал ждать отправки в часть.

Одну партию ребят успели отправить для прохождения службы, а меня и часть других ребят, с кем я проходил комиссию, казалось, забыли. Поехал я в Грушку и, попрощавшись с матерью, братом и другими родственниками, стал ждать телеграммы из Кишинёва от Феди Латуринского. Именно его я рекомендовал на моё место старшего инспектора, когда получил повестку. Его с удовольствием взяли на эту работу. Бывший фронтовик, серьёзный человек, да и возраст и солидность для старшего инспектора были соответствующими. Однако телеграммы всё не было, и я решил ехать в Кишинёв и снова устроиться на работу в комитет. Но поскольку моя должность оказалась уже занятой (тем более, что я всё-таки в армию должен буду уйти), я временно оформился на свободную должность инспектора отдела музеев и охраны памятников, где оклад был на сто рублей меньше.

Милый мой друг Федя в своем благородном порыве пытался было предложить эти сто рублей разницы мне в качестве компенсации за утерянную должность, но я был не менее благородным и категорически отказался от этой услуги. “Всё равно, не сегодня, так завтра мне в армию идти”, – успокоил я Федю. Но потом у меня возникла другая идея: не продолжить ли мне учёбу в каком-нибудь вузе, чтобы стать специалистом с высшим образованием.

Поначалу была мысль о консерватории. На своём аккордеончике я уже научился играть довольно сносно. Правда, по нотам играть не мог. Курс музыки, который вёл в Сороках наш преподаватель Виктор Порфирович Масюков, был очень кратким, чтобы как следует освоить нотную грамоту, но в консерваторию в 1950 году принимали и без среднего музыкального образования. Тест на способность к музыке я прошёл успешно. В то время я уже успел получить на руки свой “Диплом с отличием” и мог быть зачислен в консерваторию без приёмных экзаменов по общеобразовательным предметам. Загвоздка была в том, что я хотел в совершенстве освоить аккордеон, а мне, посмотрев на мои грубые толстые пальцы, сказали, что виртуозом я никогда не стану, и предложили поступить по классу духовых инструментов. Но перспектива быть трубачом меня не устраивала, и я отказался от этой затеи.

В то время в Кишинёвском университете не было факультета библиотековедения и библиографии. Был историко-филологический факультет, где готовили историков и филологов, и я подал документы для поступления на филологический факультет. Меня, как имеющего диплом с отличием, автоматически зачислили в студенты университета ещё до начала вступительных экзаменов, и я уже готовился стать студентом, как вдруг… Пришла та самая повестка, которая предписывала мне прибыть на сборный пункт для отправки в часть. Я тут же пошёл в университет, чтобы забрать свои документы, но там мне сказали, что в университете есть военная кафедра и в армию мне идти незачем. Тут же выдали справку для военкомата, что я являюсь студентом Госуниверситета и военную подготовку, как будущий офицер-артиллерист, буду проходить на специализированной военной кафедре. Так я, благодаря своему диплому с отличием, не оказался матросом на одном из кораблей военно-морских сил СССР.

СТУДЕНТ УНИВЕРСИТЕТА

Итак, я уволился из Комитета культпросветучреждений и стал усиленно заниматься филологическими науками. Однако, на первом курсе было ещё очень много общественно-политических дисциплин, которые следовало досконально не только изучать, но и тщательно конспектировать первоисточники классиков марксизма-ленинизма.

Конспекты периодически проверяли. На семинарских занятиях нужно было отвечать по каждой теме отдельно. В общем, спрашивали строго, и не только по общественно-политическим предметам.

По университетской программе на первом курсе изучали русский фольклор. Однако, в то время само понятие “Фольклор”, пришедшее к нам с “буржуазного Запада”, было под категорическим запретом.

Взамен ему было введено понятие “устное народное творчество”.

Поскольку, конспектируя лекцию, нужно было писать три слова вместо одного, мы, студенты-филологи, придумали аббревиатуру “УНТ”, что было удобней и занимало меньше времени и места в наших конспектах.

В год моего поступления в университет вовсю развернулась борьба с так называемым “космополитизмом”. Как я потом узнал, она была не только в филологии, но и в музыке, живописи и даже кинематографии, где Эйзенштейна, Юткевича и других видных мастеров советской кинематографии обвиняли в этом грехе и изгоняли из научных учреждений и вузов. Низкопоклонство перед Западом считалось самым тяжким грехом и приравнивалось чуть ли не к понятию “измена Родине”. Кроме того, в 1950 году вышли так называемые “Труды Сталина по языкознанию”, которые мы должны были тщательно изучать и конспектировать, проклиная на чём свет стоит академика-языковеда Николая Марра.

Для занятий на военной кафедре был отведен один день в неделю – суббота. Во дворе университета стояли две миллиметровые гаубицы – наглядное пособие для наших занятий, а в классах кафедры изучали теорию артиллерийского дела. Девушкам нашим было легче. Они в этот день были свободны. Позже, когда уже моя дочь Лариса училась на том же филологическом факультете, что и я, девушки стали проходить курс медсестёр, после чего им присваивалось звание “сержант медицинской службы”.

На первом курсе, помимо специальных дисциплин “устное народное творчество”, “древне-русская и античная литература”, нам преподавали логику, философию, социологию, латынь, что также обогащало наши знания и культурный кругозор. Занимались мы во вторую смену, где-то до 9 часов вечера, а в первую половину дня я вынужден был добывать себе средства на пропитание, путём написания каталожных карточек в родной Республиканской библиотеке. За каждую карточку платили по 30 копеек. Девяносто копеек стоил пирожок с ливером. Пирожки пекли там же на Пушкина, напротив здания библиотеки. Чтобы насытиться, нужно было съесть минимум четыре пирожка, а для этого – написать 12 карточек, на которые уходило часа 1,5 – 2. Заработок был не ахти какой, но позволял мне как-то поддерживать себя в относительно сытом состоянии. Обед в университетской столовой стоил тогда 4-5 рублей, а стипендия на первом курсе была 220 рублей. А ведь 150 рублей надо было платить за угол, который я снимал.

Поскольку я числился городским жителем, и у меня уже была кишинёвская прописка, общежития мне не полагалось. Сокурсники мои худо-бедно жили в приспособленных общежитиях, вплоть до церкви, которая в ту пору была приспособлена для этой цели. Там, в здании церкви, поставили 40 коек, и спали на них по два человека.

Мне, в порядке исключения, полагалось только постельное бельё:

одеяло, простыни и наволочки. Стирать я их носил к кастелянше в университет, а снимал угол у директора кишинёвской городской библиотеки Марии Ивановны Телегиной.

СТУДЕНТ-СТОРОЖ

Жизнь моя стала протекать довольно сложно. От стипендии, после уплаты 150 рублей за квартиру оставалось всего 70 рублей.

Каталожные карточки, хоть и давали некоторый доход, но полностью не обеспечивали мои потребности в еде, да и заработок этот был нерегулярный. Добрейшая моя квартирная хозяйка, почувствовав моё бедственное положение, предложила мне место ночного сторожа в своей библиотеке с окладом 260 рублей. Отказаться было трудно. Я уже начал влезать в долги. Занимал деньги у своих земляков из Грушки, которые в ту пору жили в Кишинёве. Но эти долги надо было отдавать. Морально было тяжело. Бывший старший инспектор отдела библиотек Комитета культпросветучреждений и вдруг – сторож городской библиотеки?

Но, голод – не тётка. И я решил принять это предложение. К тому же ночевать мне надо было в библиотеке, что позволяло не платить за квартиру. Там у меня был шкаф для постельных принадлежностей. После закрытия библиотеки я приходил после университета на работу, и вся библиотека, с её немалым фондом в несколько тысяч книг, была до 11 часов утра в моём распоряжении. Я закрывал ставни и часов до 12 ночи мог спокойно заниматься и даже читать художественную литературу по университетской программе.

Каталожными карточками я уже почти не занимался. Стипендии и зарплаты сторожа – 480 рублей мне уже хватало на довольно сносное существование. Стал даже потихоньку рассчитываться с долгами.

Недавно нынешний президент РФ Д.А. Медведев публично сознался, что в годы студенческие подрабатывал дворником. А ведь он был коренным ленинградцем и за квартиру не платил.

Вторую половину ХХ века – 31 января 1951 года я встретил в кругу друзей-филологов, среди которых были будущий писатель Михаил Харзин, поэтесса Ирина Воронова. На параллельном молдавском курсе учились Владимир Бешляга, Иван Шпак – будущий известный библиограф, на курсе старше нашего – Нелли Колотий (Глушко) – будущий редактор и сценарист киностудии “Молдовафилм”. Но тогда все мы были ещё никем – рядовыми студентами, подающими робкие надежды. И всё было бы хорошо. Учился я довольно прилично, хотя отличником уже не был, но на беду, в том 1951 году в библиотеках, в целях экономии, сократили единицы сторожей. И я оказался без жилья, со стипендией 220 рублей, на которую прожить было просто невозможно.

Со своей будущей женой Таней мы вели постоянную переписку.

Она после окончания Бельцкого учительского института работала учительницей молдавского языка и литературы в селе Строинцы Каменского района в 45 километрах от Грушки, ниже по Днестру.

Зарабатывала она прилично. Писала мне, что на свою первую зарплату купила патефон и пластинки, а на вторую – швейную машинку. Понемногу помогала родителям, которые жили в Грушке и работали в колхозе. У меня не хватило мужества и нахальства просить у неё материальной помощи. Комнату на двоих мы сняли с моим другом Федей Латуринским. Жили во временном бараке, приспособленном под жилье, на улице Пушкина. На этом месте позже выстроили Дом правительства. Дров на зиму у нас с Федей не было, и мы топили нашу печку два раза в неделю. Правда, она долго держала тепло, а мы тогда были молоды и непритязательны. Платили мы за эту комнату те же 2х150 рублей, и от стипендии оставались те же целковых.

Федя предлагал мне свою помощь, даже напомнил как-то, что готов от своей зарплаты старшего инспектора выделить мне постоянную помощь в 100 рублей, но я опять отказался от этого благородного жеста своего лучшего друга. Тогда он сказал, что при Комитете культпросветучреждений работает Республиканский методический кабинет культпросветработы, и там есть вакансия методиста с окладом в 690 рублей. Поскольку меня в Комитете знали по прежней работе, меня приняли на эту должность. Оставалось уладить вопросы с посещением занятий в университете.

Занимались мы в ту пору во вторую смену с 14.30 после обеда. Я договорился, чтобы меня на занятия с работы отпускали раньше, а я буду приходить на своё рабочее место на час раньше других. И всё было бы хорошо, если бы не командировки по республике. Минимум раз в месяц я был обязан выезжать в какой-нибудь район для оказания методической помощи той или иной библиотеке или клубу. А это означало, что я на неделю буду оторван от университета вообще.

Учитывая, что пропуск занятий на военной кафедре приравнивался чуть ли не к дезертирству, это пахло большими неприятностями. Что было делать? Я оказался в безвыходном положении. Бросать работу было нельзя, иначе просто не смогу существовать. Ждать помощи было неоткуда. Мать не могла мне ничем помочь. В то время в колхозе на трудодни давали по 20 копеек и немного зерном. К тому же моя Татьяна перестала писать мне письма, и я очень был этим встревожен.

Дело в том, что в Строинцах она жила на квартире у одних хозяев, сын которых проходил службу в армии. Эти люди относились к Тане, как к родной дочери. Плата за квартиру была минимальной. К тому же сельским учителям в ту пору полагался бесплатный керосин для лампы и уголь для отопления помещения. Они уже в своих мечтах видели мою Таню невестой своего сына, который вот-вот, осенью 1951 года, должен был вернуться из армии домой. Долгое отсутствие писем от Тани навело на меня мысль, что она просто не хочет больше иметь со мной дела.

В одно из посещений Грушки я познакомился ближе с одной из учительниц молдавской школы Дарьей Матвеевной, миловидной стройной девушкой, за которой одно время ухаживал мой троюродный брат Гриша Тухарь. Потом у них что-то разладилось, и я решил принять эстафету Гриши на себя. Правда, Даша была старше меня на пять лет – ровесница Володи – моего старшего брата, но выглядела очень молодо, и за ней пытались ухаживать многие молодые учителя.

Но она как-то выделила меня из этой массы. И я, раненый невниманием Тани, которая не только не отвечает на мои письма, но и, по слухам, собирается выйти замуж за другого, завязал переписку с Дашей. Более того. У меня была уже накоплена некоторая сумма для покупки мотоцикла К-125, и мне не хватало 700 рублей для осуществления своей мечты, чтобы я почаще мог приезжать в Грушку.

Она с радостью согласилась одолжить мне эту сумму. Мотоцикл был куплен, и в Грушку я стал ездить чаще, навещать мать, брата и, конечно же, общаться с Дашей. И, поскольку писем от Тани всё не было, в сердцах, предложил ей руку и сердце. По всем канонам сватовство состоялось в один из моих приездов в Грушку, и даже назначен день нашей свадьбы на ноябрьские праздники.

Я решил всё же написать Тане прощальное письмо, в котором упрекал её в том, что она забыла обо мне и собирается выйти замуж за другого и остаться навсегда в Строинцах. Сообщил ей и о том, что поскольку она обо мне забыла, я женюсь на другой, и уже даже назначил день свадьбы. Так что, если она не одумается, ещё не поздно нам с ней пожениться. Счет идёт на дни. В общем, подал сигнал SOS.

Тут же получил, наконец, от Тани письмо, где она сообщала, что долго болела. Находилась на лечении в Рыбнице, и поэтому не могла писать. Написала она, что меня не забыла, так сложились обстоятельства, и если я приеду в Строинцы, всё можно будет исправить.

Я тут же сел на мотоцикл и примчался в Строинцы, чем вызвал настоящий переполох в доме хозяев, у которых она снимала квартиру.

Мы пошли в сельсовет 31 октября 1951 года и в свои паспорта поставили штампы, что мы муж и жена, а брачное свидетельство нам обещали выдать 8 ноября, поскольку у них не было соответствующих бланков. Никаких свидетелей при этом не требовалось, просто заплатили за регистрацию 15 рублей, и на этом процедура закончилась. Мне надо было срочно вернуться в Кишинёв на работу, а Таню хозяева тут же попросили искать себе другую квартиру, что она и сделала. Желающих взять на квартиру учительницу в Строинцах было предостаточно.

Настоящий переполох по этому случаю был и в Грушке. Мать тут же приехала ко мне в Кишинёв, просила не позориться и выполнить своё обещание – жениться на Дарье Матвеевне. Но я ей показал свой паспорт со штампом о браке, и она уехала в Грушку огорченной и подавленной. Я её прекрасно понимал. Она на виду у односельчан, а я далеко в Кишинёве и весь позор за несостоявшуюся свадьбу ложится на нее и дядю Порфирия, который был моим официальным сватом во время помолвки с Дашей.

Откровенно говоря, я и сам чувствовал себя скверно. Поступил, конечно, гадко, не по-джентльменски, опозорил девушку и её родственников, которые уже готовились к свадьбе и закупили соответствующие подарки. Вскоре получил анонимное доплатное письмо от кого-то из её родственников, в котором меня ругали последними словами, и было за что. Даше тоже послал письмо и попросил прощения за содеянное, но нанесенная девушке рана не так легко заживала. Она мне ответила и попросила только вернуть те деньги, которые она мне одолжила на покупку мотоцикла, а также письма, которые она мне писала. Я выполнил и то, и другое. В одном из писем она, не зная тонкостей русского языка, написала: “Твою идею о покупке мотоцикла я удобряю”. Я уже не стал иронизировать над её наивной неграмотностью, но это “удобряю” всё-таки очень меня в то время покоробило. Позже Даша всё же вышла замуж, перебралась в райцентр Каменку, была избрана депутатом районного совета и его секретарём. Теперь её уже нет в живых, но чувство вины перед ней я испытываю до сих пор.

ВЕРНЫЕ ДРУЗЬЯ

Мне в жизни всегда везло на хороших и верных друзей, а это немало значит, учитывая то, что я рос практически без отца. Брат был старше меня на пять лет, и у него был свой круг друзей, свои интересы, а я все детские годы находил друзей среди своих сверстников, главным образом, из таких же полусирот, как я. Позже, уже в послевоенное время, в годы учёбы в Сороках, моими друзьями становились люди постарше, прошедшие войну, побывавшие на фронте и по-настоящему познавшие жизнь. Среди них – мой троюродный брат Григорий Тухарь (наши бабушки были сёстрами) и Федя Латуринский, оба 1925 года рождения, фронтовики. Но, поскольку меня самого опалила крыльями война, сделав из меня подранка, особой разницы, несмотря на возраст, между нами не ощущалось.

Однако, по-настоящему наше дружное братство стало формироваться уже после того, как, окончив учебные заведения, мы стали сослуживцами. Григорий, женившись на нашей односельчанке и сокурснице Людмиле Качуровской, осел в том же Каменском районе в селе Подойма, занявшись педагогической деятельностью, построив в селе добротный дом и воспитав двух сыновей, а мы с Федей Латуринским, волею судеб, оказались пленниками культпросвета, работая в одной и той же системе.

Когда меня сократили из сторожей, и я оказался без средств к существованию, а на одну стипендию прожить было невозможно, меня приютил тот же Федя Латуринский, который тоже мыкался в поисках подходящего жилья. Вместе с ним мы сняли комнату за 300 рублей прямо в центре Кишинёва на улице Пушкина.

В другом месте даже сторожем устроиться было нелегко, поэтому работой меня обеспечил новый мой друг – Давид Шехтман, служивший старшим методистом в Республиканском методкабинете культпросветработы. Он рекомендовал меня своему директору Илье Яковлевичу Линнику в качестве методиста на вакантную должность с окладом в 690 рублей. Занятия в университете в ту пору были в две смены. Филологи занимались во вторую смену, и я пока управлялся и с обязанностями методиста по культпросветработе, и успевал посещать занятия. К сожалению, и эту должность впоследствии сократили вместе с методкабинетом.

Республиканский методкабинет культпросветработы занимал две комнаты мансарды Комитета, где я ранее работал старшим инспектором отдела библиотек. Эту должность, после моего ухода в университет, занимал Федя Латуринский, а его сослуживицей была Лариса Кузьминична Яковлева, имевшая высшее библиотечное образование.

Ещё одну комнату в нашей мансарде занимало Центральное лекционное бюро, где заместителем директора работал Леонид Алексеевич Карягин. И Давид Шехтман, и Леня Карягин были старше меня на три года, а Федя – на четыре. Это не помешало нам крепко подружиться, и мы продолжили дружить уже не только семьями, но и во втором поколении (сейчас её продолжают наши дети), а тогда вся наша великолепная четвёрка состояла из холостяков четырёх национальностей (молдаванин, украинский, русский, еврей) и практически всё свободное время проводили вместе. Все мои новые друзья были заядлыми шахматистами. После рабочего дня импровизированный шахматный клуб.

Федя Латуринский преподал мне азы шахматной игры ещё в техникуме, а здесь, среди великолепной четвёрки, я был самым слабым игроком. К тому же во второй половине дня я обязан был присутствовать на лекциях в университете.

Самым грамотным шахматистом среди нас был Давид. Он мог с нами играть даже сидя спиной к сопернику, лишь начертив на бумаге квадратики шахматной доски, где он мысленно передвигал фигурки. В свободное от шахмат время четвёрка собиралась в нашем с Федей жилище на Пушкина и на нашем скромном холостяцком столе были уже не шахматы, а бутылки вина “Роз де масэ” и “Алб де масэ” с традиционной закуской “Мелкий частик в томатном соусе”.

Над моей койкой уже висел портрет Тани, и один из наших тостов был традиционно за неё конкретно и за любовь вообще. Над Фединой койкой пока ещё никакой фотографии не было. Я первым разорвал круг холостяков, женившись 8 ноября 1951 года на своей Татьяне. Однако моя холостяцкая жизнь в кругу друзей продолжалась ещё почти два года – до июля 1953-го, когда Таня, наконец, переехала ко мне в Кишинёв.

Вторым круг холостяков покинул Давид. В этом помог ему Федя.

Он посещал Вечерний Университет марксизма-ленинизма и там высмотрел для Давида симпатичную учительницу русского языка Зинаиду Дмитриевну Тромбицкую. Он им устроил “неожиданную встречу” на той же улице Пушкина, когда они шли ночью с занятий в университете марксизма-ленинизма, а Давид “случайно” оказался на их пути. До этого Федя успел поведать Зине о том, какой Давид хороший парень, и какой он гениальный шахматист. Я же, как друг и будущий свидетель на их свадьбе, патрулировал на трамвае “место встречи, которую изменить нельзя”. В то время по Пушкина вниз и вверх ещё ходили трамваи.

Говорят, “дурной пример заразителен”. После скромного свадебного ужина, который состоялся в квартире у двоюродного брата Давида, новоиспеченная парочка молодожёнов подыскала себе комнату в городе и стала жить счастливой семейной жизнью.

Следующим, кто покинул круг холостяков, был Лёня Корягин. На этот раз невесту искать долго не пришлось. Лариса Кузьминична работала в том же здании этажом ниже, сидя в одном кабинете с Федей Латуринским. Вместе мы ходили обедать в университетскую студенческую столовую, которая была ближе и обеды там стоили дешевле.

После ликвидации Республиканского методкабинета и Лекционного бюро Давид устроился на работу в Республиканскую публичную библиотеку, в то время носившую имя Надежды Константиновны Крупской, Лёня стал директорствовать в одной из кишинёвских школ, я стал директором “Дневного кино”, а Федя, окончив Республиканскую партийную школу, был направлен на работу в колхоз – заместителем председателя и секретарём партийной организации этого колхоза. А пока мы с Федей вдвоём продолжали жить в своей комнате на Пушкина.

Однако, оставшись единственным неженатиком, он тоже решил последовать нашему примеру, тем более, что он был самым старшим из нас. Ещё в техникуме он присмотрел для себя невесту – одну из двух сестёр-близняшек Лизу Петровскую. Сёстры были настолько похожи, что их трудно было различить, поэтому наши учителя, чтобы не ошибиться – кто из них Лида, а кто Лиза, старались спрашивать на уроках обеих.

После окончания техникума сёстры получили направления в разные районы республики, а Федя, как старший инспектор, проверял эти библиотеки по долгу службы. Так случилось, что в техникуме он приметил Лизу, а предложение сделал Лиде. Та дала согласие и вышла за него замуж. Они вместе поехали на родину невесты в село Русово близ Ямполя, что недалеко от Сорок, и там сыграли скромную свадьбу.

Далее оставаться нам, двум женатикам, в одной комнате, было нельзя. Благо, к тому времени я стал директором Дневного кино и присмотрел там одну из двух служебных комнат, пригодную для временного жилья, куда мы с Таней в июле 1953 года перебрались, а Федя с Лидой устроили своё временное гнёздышко в нашей комнате на Пушкина.