«ПРАКТИЧЕСКОЕ И ОБЫДЕННОЕ МЫШЛЕНИЕ: ПОЛИОПОСРЕДОВАННОСТЬ, СУБЪЕКТНОСТЬ И СТРАТЕГИЧНОСТЬ ...»

Ярославский государственный университет имени П.Г. Демидова

На правах рукописи

Панкратов Александр Валерьевич

ПРАКТИЧЕСКОЕ И ОБЫДЕННОЕ МЫШЛЕНИЕ:

ПОЛИОПОСРЕДОВАННОСТЬ, СУБЪЕКТНОСТЬ И

СТРАТЕГИЧНОСТЬ

19.00.01 — общая психология, психология личности, история психологии Диссертация на соискание ученой степени кандидата психологических наук

Научный руководитель:

кандидат психологических наук, профессор Корнилов Ю.К.

Ярославль

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

Глава 1. ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ПРОБЛЕМЫ

1.1. Развитие психологии практического мышления

1.2. Субъектное опосредование в практическом и обыденном мышлении. Мифологическое мышление

1.3. Полиопосредованность практического мышления

1.4. К проблеме методов исследования мышления в практической деятельности

1.5. Выводы и задачи

Глава 2. ИССЛЕДОВАНИЕ МЫШЛЕНИЯ В ДЕЯТЕЛЬНОСТИ РУКОВОДИТЕЛЯ

2.1. Постановка проблемы, цель, задачи и гипотеза исследования....... 2.2. Методический аппарат, процедура и объект исследования ............ 2.3. Основные результаты и их интерпретация

2.4. Выводы и задачи

Глава 3. ИССЛЕДОВАНИЕ ПЕРЕКЛЮЧЕНИЯ ОБРАЗНОГО И

ВЕРБАЛЬНОГО ОПОСРЕДОВАНИЯ В ХОДЕ РЕШЕНИЯ ЗАДАЧ ПРИ

ИСКУССТВЕННОМ «БЛОКИРОВАНИИ» ВЕРБАЛЬНОГО И

ОБРАЗНОГО ПЛАНА

3.1. Общая стратегия исследования. Цель, задачи и гипотезы.............. 3.2. Методы, процедура и объект исследования

3.3. Основные результаты и их интерпретация

3.3.1. Анализ различных способов решения вербальных задач............. 3.3.2. Изучение процесса решения задачи в условиях образного блокирования

3.3.3. Изучение процесса решения задачи в условиях вербального блокирования

3.4. Выводы

Глава 4. ИССЛЕДОВАНИЯ СУБЪЕКТНОСТИ И МИФОЛОГИЧНОСТИ В

ПРАКТИЧЕСКОМ И ОБЫДЕННОМ МЫШЛЕНИИ

4.1. Субъектные свойства в «первовидении» объекта

4.1.1.Общая стратегия исследования

4.1.2. Методы, процедура и объект исследования

4.1.3. Результаты исследования

4.1.4. Обсуждение результатов и выводы

4.2. Субъективация проблемной ситуации

4.2.1. Цель исследования

4.2.2. Гипотеза исследования

4.2.3. Методы исследования

4.2.4. Характеристика выборки и ход работы

4.2.5. Результаты

4.2.6. Обсуждение результатов и выводы

4.3. Изучение изменений в обыденном сознании человека, переживающего кризисную ситуацию

4.3.1. Пocтановка целей, задач и гипотезы

4.3.2. Описание списка вопросов

4.3.3. Характеристика выборки и ход работы

4.3.4. Результаты

4.3.5. Обсуждение результатов и выводы

4.4. Исследование связи склонности к мифологизации действительности со способностью построить осмысливаемую проблемную ситуацию адекватно развернутой во временном плане. 4.4.1. Пocтановка целей, задача и гипотеза

4.4.2. Методы исследования

4.4.3. Характеристика выборки и ход работы

4.4.4. Результаты

4.4.5. Обсуждение результатов

4.5. Связь уровня тревожности и компетентности во времени............ 4.5.1. Цель исследования:

4.5.2. Гипотезы исследования:

4.5.3. Методы исследования:

4.5.4. Результаты исследования

4.5.5. Обсуждение результатов и выводы

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ЛИТЕРАТУРА

ПРИЛОЖЕНИЯ

ВВЕДЕНИЕ

Актуальность темы исследования определяется прежде всего тем, что в настоящее время, на наш взгляд, обострился дефицит научного обеспечения бурно развивающейся практической психологии. Психологи, решающие практические задачи в области психологии управления, отбора и повышения квалификации персонала, менеджмента, в политической психологии, в регуляции социальных процессов, в психологии рекламы и PR, в психотерапии и психоконсультации и во многих других областях, сталкиваются с проблемой недостаточной разработанности в научной психологии теории психических механизмов регуляции форм и свойств человеческой активности, которыми они занимаются, и, оказавшись в этой неразрешаемой проблемной ситуации, создают всевозможные мифологические конструкции.

В отечественной науке, как нам кажется, наиболее полно психические механизмы регуляции практической активности человека рассматриваются в Ярославской психологической школе, руководимой Ю.К. Корниловым, а также в исследованиях Д.Н. Завалишиной. Эта полнота связана с тем, что здесь занимаются т.н. практическим мышлением (ПМ), т.е. психической реальностью, в которой как в управляющей системе высшего уровня представлены все когнитивные, регуляторные и коммуникативные компоненты этой активности.

Изначально ПМ в работах В Келера, О. Липмана и Х. Богена, в учебниках С.Л. Рубинштейна, вышедших в 30-е и 40-е гг. XX века рассматривалось как особый вид мышления, со специфическими процессуальными и содержательными свойствами, как решение задач, данных в чувственной форме, «здесь и сейчас», как наглядно-действенное и наглядно-образное мышление в чистом виде. В качестве важнейшего свойства обобщений ПМ во многих современных отечественных и зарубежных исследованиях рассматривается их невербальность, практический опыт субъекта трактуется как «молчаливое знание». В качестве высшего уровня развития человеческого мышления видится теоретическое мышление, а ПМ противопоставляется ему как нечто более простое, примитивное.

Мы считаем необходимым дополнить существующее понимание природы, функций и свойств ПМ, его места в человеческой психике.

В соответствии с этим, цель исследования — выявить специфику практического мышления как совокупности продуктивных психологических механизмов, детерминирующих весь процесс человеческой жизнедеятельности.

Цель конкретизируется в следующих задачах:

1. Выявить сущностные свойства практического мышления в ходе теоретического анализа.

2. Осуществить эмпирическое исследование сложной профессиональной деятельности руководителя производства, чтобы получить данные о функциях и свойствах практического мышления в ходе регуляции этой деятельности.

3. В экспериментальном исследовании проверить гипотезу, что важнейшим свойством ПМ является полиопосредованность, и успешность решения задач связана с лабильностью переключения между различными репрезентирующими механизмами на примере переключения между вербальным и образным опосредованием.

4. Провести эмпирические исследования, направленные на изучение таких свойств практического и обыденного мышления, как развернутость осмысливаемой ситуации во временном плане (компетентность во времени), субъективизированность восприятия.

Гипотезы исследования:

1) Практическое мышление оперирует ситуацией, включающей длительный промежуток активности субъекта, оно не сводимо к мышлению «здесь и сейчас».

2) В процессе профессионализации основной функцией практического мышления является самостоятельное активное (хотя часто и не осознаваемое) построение субъектом его индивидуализированной системы деятельности, накопление им когнитивно-действенных образований, интегрирующих, отражающих и регулирующих процессы его взаимодействия с объектом.

3) В практическом мышлении используются все формы репрезентации, а не только невербальные, а успешность решения задач определяется легкостью переключения между ними.

4) В ходе изучения когнитивных формирований практического мышления могут быть выявлены специфические репрезентационные механизмы, связанные с ярко выраженным субъектным характером такого мышления.

Объект исследования — психическая регуляция производственной деятельности и жизненной практики субъекта.

Предмет исследования — свойства практического и обыденного мышления, проявляющиеся в производственной деятельности, в жизненной практике.

Методы исследования — анализ литературы по проблеме, методы первичного ознакомления с производственной ситуацией и работниками организации: изучение производственной и социальной документации, свободная беседа, ГОЛ; разработанный нами комплекс методов, включающий методики «Проблемное интервью», «Инструкция преемнику», «Проективная задача»; метод контент-анализа; метод семантического дифференциала Ч. Осгуда; метод «мышления вслух»; разработанная нами методика для изучения процесса решения задач при образных помехах; методика А.Н. Соколова для изучения процесса решения задач при вербальных помехах; разработанный нами список вопросов, которые позволяют выявить степень представленности в мировоззрении человека мифологической составляющей; шкала для определения компетентности во времени из адаптированного варианта методики POI Э. Шострома; методика «склонности к практическому и теоретическому мышлению» Е.В. Драпак (использовалась в модифицированном нами варианте); тест для определения уровня личностной и ситуативной тревожности Спилбергера-Ханина.

Надежность и достоверность полученных результатов обеспечивалась проведением статистической обработки данных с помощью программного пакета Statistica for Windows 6.0. Использовались методы дисперсионного, корреляционного и факторного анализа. Для определения достоверности выявляемой тенденции, наличия действия независимой переменной, достоверности различий, значимости корреляций и факторных весов применялись, соответственно, однофакторный дисперсионный анализ (модель ANOVA), дисперсионный метод Шеффе и t-критерий Стьюдента (для пар нормально распределенных выборок).

Методологической основой исследования послужили принципы творческой самодеятельности, единства сознания и деятельности С.Л. Рубинштейна, концепция системной детерминации психических явлений Б.Ф. Ломова, принцип субъектности А.В. Брушлинского, положение о преобразующей направленности практического мышления Ю.К. Корнилова.

Научная новизна работы заключается в следующем:

1. Сформулирован новый подход к понятию «практическое мышление», в соответствие с которым оно рассматривается как такое проявление продуктивных познавательных, регулятивных и коммуникативных компонентов человеческой активности, в котором наиболее полно проявляются сущностные свойства психической регуляции взаимодействия человека с миром.

2. Получены эмпирические доказательства того, что практическое мышление полиопосредовано, а осмысливаемая в нем ситуация включает длительный промежуток жизнедеятельности субъекта.

3. Экспериментально установлена зависимость успешности решения задач от легкости переключения с одних репрезентационных механизмов на другие.

4. Показана связь степени субъектности мировосприятия с выраженностью нетерпимости к неопределенности, с компетентностью во времени, со склонностью к теоретическому или практическому мышлению.

Теоретическая значимость исследования определяется тем, что в работе обосновывается принципиально новая трактовка понятия практического мышления, разрабатываемого в Ярославской школе психологов под руководством Ю.К. Корнилова, позволяющая выходить на более общие и сложные закономерности мышления, которые не выявляются при лабораторных исследованиях решения задач или в практике усвоения теоретических знаний.

Это дает возможность успешно применять мощный понятийный и методический аппарат, наработанный в ходе исследования мышления в профессиональной деятельности, для изучения регуляции человеческой жизнедеятельности, например, в исследованиях обыденного мышления. Выявлено, что практическое мышление полиопосредовано, что успешность решения задач зависит от легкости переключения с одних репрезентационных механизмов на другие. Показано, что в практическом и обыденном мышлении активно используется субъектная форма репрезентации, которая лежит в основе мифологического мышления. Исследованы связи мифологического мышления с некоторыми личностными особенностями и роль переживания жизненного кризиса в его актуализации. Полученные результаты вносят вклад как в теорию практического мышления, так и в разделы общей психологии, изучающие разные стороны мыслительного процесса, механизмы регуляции человеческой активности.

Практическая значимость работы состоит в том, что результаты исследования могут стать основой разработки новых эффективных методов обучения и повышения квалификации практических работников. Процесс профессионализации должен проходить как построение индивидуализированной системы деятельности, как выработка индивидуально-обобщенных способов действия и соответствующих им деятельностно-опосредованных форм отражения действительности. Сформулированы основания диагностики успешности деятельности, в частности, руководителя, основанные на том, что в ее основе лежит не наличие у него каких-то определенных качеств, а способность объединять в своей индивидуальной системе деятельности прямо противоположные свойства. Методы отбора должны основываться на таком важнейшем свойстве практического мышления успешного руководителя, как способность интегрировать различные формы репрезентации, сочетать, например, объектное и субъектное восприятие ситуации, не быть ярко выраженным «образником» или «вербалистом», а быть способным в одном познавательном концепте объединить все возможные формы репрезентации, построить «когнитивно богатые» формами репрезентации схемы выделяемых ситуаций и своего поведения в них, легко актуализирующиеся в новых ситуациях деятельности. Данные о происхождении, сущности и свойствах мифологического мышления могут быть использованы в проектах, направленных на регулирование различных социальных процессов.

Апробация работы. Основные результаты диссертационного исследования обсуждались на всесоюзной межвузовской научно-практической конференции «Мышление и общение в производственной деятельности» (Ярославль, 1984), на научной конференции Вильнюсского университета (Вильнюс, 1984), в лаборатории психологии мышления Института психологии АН СССР (Москва, 1989), на Межвузовской научно-практической конференции по проблеме «Мышление в производственной деятельности: когнитивная и регулятивная функция, продуктивные и репродуктивные компоненты»

(Ярославль, 1992), на II съезде РПО (Ярославль, 1998), на конференции «Творческое наследие А.В. Брушлинского и О.К. Тихомирова и современная психология мышления (к 70-летию со дня рождения)» (Москва, 2003).

Результаты исследования обсуждались на заседании кафедры общей психологии Ярославского государственного университета им. П.Г. Демидова.

Внедрение результатов исследования осуществлялось на практических семинарских занятиях по повышению квалификации мастеров цеховых участков Угличского часового завода, а также в учебных курсах на факультете психологии Ярославского гос. университета им. П.Г. Демидова.

Публикации. По материалам диссертационного исследования опубликована 31 печатная работа общим объемом 10,82 п.л.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Исследования мышления в реальной, практической деятельности позволяют выходить на более общие и сложные закономерности мышления, которые не выявляются при лабораторных исследованиях решения задач или в практике усвоения теоретических знаний. Теоретическое мышление включается как компонент в более сложное образование практического мышления, относясь к нему как часть к целому.

2. Процесс профессионализации руководителя связан с тем, что успешные руководители строят индивидуализированную систему деятельности, причем функция практического мышления заключается в выработке индивидуально-обобщенных способов действия и соответствующих им деятельностно-опосредованных форм отражения действительности.

3. Субъективная проблемность деятельности изменяется по мере профессионализации. Успешные и опытные руководители отличаются развитой пропедевтической функцией мышления, что выражается в предупреждении возникновения проблемных ситуаций посредством направленного управления работой участка. В результате количество таких ситуаций уменьшается.

Развитие в ходе профессионализации когнитивного обеспечения деятельности практика характеризуется «расширением» факторов индивидуальной деятельности в ее временных, генетических, каузальных и пространственнофункциональных аспектах, и «укрупнением» решаемых задач. Практическое мышление не сводимо к мышлению «здесь и сейчас».

4. Обобщения практического мышления полиопосредованы, успешность решения задач зависит от лабильности переключения с одних репрезентирующих механизмов на другие. Невербальные обобщения не являются единственным содержанием практического мышления. В практическом мышлении присутствует особая — субъектная форма репрезентации. Она используется для компактного и действенного обобщенного отражения ситуации во «взаимоотношенческих» структурах, основывается на описанных Л. Секеем инфантильных репрезентациях, к которым человек прибегает в неразрешимых проблемных ситуациях и лежит в основе всего когнитивного опыта. На субъектной форме репрезентации базируется такой феномен обыденного сознания, как мифологическое мышление. Степень мифологизированности мировосприятия возрастает в кризисные периоды жизни человека.

Структура диссертации.

Работа состоит из введения, четырех глав, заключения, изложенных на 172 страницах машинописного текста, списка литературы, включающего 189 наименований, из них 21 — на иностранных языках, 1-го рисунка, 4-х диаграмм, 24-х таблиц и 2-х приложений.

Глава 1. ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ПРОБЛЕМЫ 1.1. Развитие психологии практического мышления В эпоху становления научной психологии вопрос о практическом мышлении долго не рассматривался. В классической ассоциативной психологии мышление описывалось как оперирование понятиями по законам формальной логики, результаты которого использовались в действиях. В дальнейшем сформировалось как бы две линии исследования ПМ. Долгое время мышление, включенное непосредственно в практическую деятельность, считалось чем-то примитивным, несравненно более простым, чем теоретическое, научное мышление, генетически первичным по отношению к нему. Фактически ПМ сводилось к наглядно-действенному и наглядно-образному мышлению, включенному в действия, совершаемые в данной здесь и сейчас ситуации, оперирующему чувственно воспринимаемыми, необобщенными и невербализируемыми свойствами элементов проблемной ситуации. В качестве начала формирования этого направления можно рассматривать исследования В. Кёлера.

Главной заслугой Кёлера является то, он в своих опытах с шимпанзе, а затем с маленьким детьми установил, что существует «разумное» действие, которое принципиально отлично от случайных реакций и, тем не менее, не строится на основе теоретического мышления. Оно возникает независимо от речи и является генетически более ранней формой, чем теоретическое мышление. Человек мыслит действиями, прежде чем он начинает мыслить словами [132, с. 330). Наконец, в связи с этими исследованиями возникло понятие практического интеллекта. Кёлер считал, что практический интеллект — это способность к «разумному» осмысленному действию. Действие признается разумной интеллектуальной операцией, если оно находится в соответствии с той ситуацией, в которой оно совершается. Свойства ситуации, с которыми сообразуется осмысленное действие обезьяны или ребенка опредеются структурой зрительного поля.

ляются структурой зрительного поля.

Эти самые первые представления о сути и природе практического мышления далее разрабатывались целым рядом ученых весьма подробно, но при этом долгое время сохранялись главные характеристики возникшей тогда трактовки природы практического мышления: для взрослых характерны уже известные формы теоретического мышления — понятийного, связанного с речью, сложного и развитого. Практическое мышление — это только генетически ранняя форма мышления, еще не связанная с речью, еще не имеющая обобщений высокого уровня. Ее можно наблюдать у животных и маленьких детей. Развиваясь, совершенствуясь, практическое мышление постепенно теряет те или иные свои черты и преобразовывается в мышление теоретическое.

Сам термин «практический интеллект» трактовался в то время поразному. Такие исследователи, как Э. Штерн, Гизе и другие, под практическим мышлением понимали мышление, относящееся к житейским вопросам практической жизни, разрешаемым действенно-практически. Так, Э. Штерн противопоставлял «теоретическим функциям» те, которые нужны «человеку из народа, который должен ручной работой, ремеслом заработать себе пропитание» [132, с. 331]. Эта точка зрения оказалась живучей, и аналогичный взгляд можно усмотреть у некоторых современных американских авторов [170].

Свое дальнейшее развитие идея ПМ получила в работе Отто Липмана и Хельмута Богена «Наивная физика», вышедшей в Лейпциге в 1923 году [176].

Авторы придерживаются строгой трактовки понятия «практический интеллект», предложенной В. Кёлером: разумное действие — это действие соответствующее объективной ситуации, ее цели: адекватное их структуре. Причем не оптической структуре, которая определяла действия обезьян, а физической структуре. Предполагается наивное, теоретически не опосредованное, знание физических свойств окружающих предметов и своего собственного тела — «наивная физика». Таким образом, «наивная физика» по Липману и Богену это и есть практический интеллект — особые знания об окружающих предметах и своем теле, позволяющие адекватно действовать в той или иной предметной ситуации. Под «интеллектом» авторы понимают «способность сознательного понимания данных содержаний и их целенаправленного использования. Условием для правильного понимания и использования данных нам содержаний является «структурирование» содержаний» [176, с. 2]. Авторы показывают, что обезьяны Кёлера ориентировались на «оптические структуры», но «интеллект занимается разрушением оптических структур и структурированием новых элементов в физические структуры» [176, с. 5]. Как показывают опыты Кёлера, для детей и животных «есть целый ряд расхождений между оптической и физической структурами. Для нашей более высокой духовной жизни таких расхождений уже не существует» [176, с. 5].

В 1935 г. свое понимание ПМ в книге «Основы психологии» [132], излагает С.Л. Рубинштейн. Он выделяет три особенности «практического мышления» (совпадающего здесь с наглядно-действенным): совпадение поля зрения мысли и наглядного созерцания, специфику ситуации действия, возможность «мышления действиями».

Очень важным считает С.Л. Рубинштейн факт совпадения «поля зрения» мышления с полем действия. «Манипулирование» в условиях непосредственного контакта в действительностью обеспечивает непрерывный контроль и создает исключительно благоприятные условия для установления соответствия мышления объективной ситуации. Именно поэтому… разумное действие — это генетически первая интеллектуальная операция, на основе которой формируются все остальные» [132, с. 334]. Следует отметить, что, содержание ПМ по Рубинштейну не исчерпывается лишь узреваемым в ситуации. Если первоначально наглядное мышление устанавливает зависимость между вещами в пределах непосредственно данной ситуации, решает задачи «… на основе условий, непосредственно данных в наглядной ситуации»

[132, с. 334], то затем меняется само чувственное непосредственное содержание созерцания, так как в него проникают, врастают наши знания окружающей действительности. «В зависимости от уровня и содержания наших знаний мы не только по-иному рассуждаем, но и по иному непосредственно воспринимаем то, что нам дано. Наши знания отражаются в нашем созерцании.

Самые способы действия, которыми располагает действующий и решающий задачу практического мышления субъект, зависят не только от его личного, но и от социального опыта. Через них в ситуацию практического мышления проникают знания, которые не даны субъекту в виде понятий и общих положений, но которыми субъект пользуется, поскольку они осели в определенных способах оперирования с вещами» [132, с. 335].

В работе мы не раз еще будем критиковать С.Л. Рубинштейна за то, что в его учебниках [132, 133] представлено понимание проблемной ситуации практического мышления как ограниченной пределами «здесь и теперь», противопоставляя его точку зрения позиции Б.М. Теплова, рассматривающего задачу ПМ в широких временных и пространственных рамках. Однако эта критика не совсем правомерна, так как она относится по большей мере к взглядам автора, характерным для ранних этапов развития его методологической позиции. Обратимся к историческому анализу рассматриваемой концепции.

Интересно в этом плане сравнить книги Рубинштейна «Основы психологии» (1935), «Основы общей психологии» (издания 1940 и 1946 гг.) и более поздние работы — «Бытие и сознание», «Человек и мир» и др. Для ранних работ характерны проявления популярных в то время «атомистических» тенденций в психологии — стремление, например четко выделить всевозможные «виды» чего бы то ни было, «функции», «этапы», «стадии» и «периоды» в каком бы то ни было процессе и т.п. Эти исследовательские задачи постоянно решаются и сейчас, но тогда эта тенденция была несравненно выраженнее.

На том этапе развития науки психологии, роль которого, на наш взгляд, была связана с необходимостью «инвентаризации», «каталогизации» сведений, накопленных о психических явлениях это было обязательным условием конституирования отечественной психологической науки, основанной на принципе единства сознания и деятельности. Именно поэтому в фундаментальных учебниках С.Л. Рубинштейна доминирует четкая разграниченность функций, этапов, видов различных психических явлений. Для нашего изложения существенно то, что в систематике Рубинштейна поддерживается общепринятое тогда четкое выделение определенных видов мышления. В свое время нас, занимающихся проблематикой практического мышления, несколько обескураживал тот факт, что в более поздних работах крупнейшего в отечественной психологии специалиста по психологии мышления отсутствует само понятие «практическое мышление», хотя много внимания уделяется проблеме взаимоотношения мышления и практики. Теперь нам это представляется далеко не случайным. Поздние работы Рубинштейна буквально пронизывает мысль о единстве человеческой психики, или, еще глубже — об единстве процесса взаимодействия человека и мира. И эта идея прекрасно согласуется с нашим новым пониманием практического мышления, а именно того, что только в ходе его изучения могут быть выявлены сущностные свойства регуляции человеческой активности.

Надо отметить, что на ранних этапах развития Ярославской школы многие исследователи, даже не осознавая этого, во многом исходили из того понимания ПМ, каковое было представлено в книгах С.Л. Рубинштейна «Основы психологии» и «Основы общей психологии» (1-е и 2-е изд.). Во многих современных зарубежных исследованиях, посвященных практическому интеллекту, изучению опыта (expertise) профессионала, «жизненной» психологии, также в качестве свойств практического мышления фиксируется его узкая ситуативность, невербальность (молчаливое знание) [169-171, 173-175, 177-180, 182-186].

Однако все более глубокое проникновение в закономерности психической регуляции различных профессиональных деятельностей, и, прежде всего, деятельности руководителя, связанное, прежде всего, с совершенствованием используемого для этого методического аппарата, а также с теоретическим переосмыслением самого предмета анализа заставляют наших исследователей на более высоком уровне конкретности эмпирических исследований следовать по генетическим логическим маршрутам, в теоретическом плане представленных в работах Б.М. Теплова [151], многие идеи из которых только сейчас начинают подвергаться плодотворной разработке, с одной стороны, и в поздних работах С.Л. Рубинштейна — с другой.

Началом развития этой, второй линии в исследовании ПМ очевидно следует считать идеи, сформулированные еще Аристотелем.

В своем труде «Никомахова этика» [5] Аристотель выделяет две части души – научную и рассчитывающую. Различие между ними состоит в том, что одна часть души имеет дело с неизменными сущностями, которые не зависят от субъекта, которые не могут быть «такими и инакими», т.е. то, что составляет предмет научного знания, существует с необходимостью. Предметом же рассчитывающей души является то, что зависит от субъекта, о чем можно принять решение (в науке решения не принимаются – истины постигаются) — о поступке. Следует отметить своеобразие терминологии Аристотеля, для которого «поступок», как нравственная категория, проявление отношения человека к себе, к другим людям, составляет содержание категории «практика» [5]. Именно как нравственная деятельность, поступок направлен на достижение высшего блага, на реализацию смысла своей жизни. В сфере поступков человек выбирает себя, творит себя в качестве разумного существа, т.е. личности, сообразующей свое поведение и образ жизни с нравственными идеалами.

Нас очень заинтересовало то, что производственную сферу Аристотель исключает из сферы практической в силу того, что поступок как средство, необходимое для реализации нравственного идеала, неотделим от человека, в то время как созданный в производстве предмет отделим от мастера и оценивается по собственным достоинствам. То есть по Аристотелю специфические, сущностные свойства ПМ проявляются в активности, направленной на преобразование, построение себя, а не продукта производства. Получается парадоксальная вещь, регуляция практической деятельности ближе к теоретическому мышлению, поскольку создаваемый продукт должен обладать таким необходимым свойством, как общеупотребительность. То есть обязательный момент в создании производственного продукта — эмансипация его от субъектности, освобождение его от себя. Создаваемый продукт должен состоять из общих свойств, чтобы быть общеупотребительным, в том числе и самим субъектом в разные моменты его существования. Посредством разума мы создаем и теорию и, например, молоток, то есть продукты «общедоступные», освобождаемые от субъектности, посредством рассудка мы строим наши поступки, заключающиеся и в построении теории, и в изготовлении молотка. Для наших последующих выводов о подчиненности мышления теоретического мышлению практическому важно понимание Аристотелем того, что научное мышление необходимо для выполнения каких-то частных задач, изготовления инструментов в широком смысле этого слова, а практическое мышление обеспечивает жизнедеятельность человека в целом. Таким образом, основным продуктом рассчитывающего мышления по Аристотелю является процесс построения субъекта, каждый поступок которого соотнесен, рассматривается им как момент реализации всего его жизненного пути, подчиненного этическим нормам.

Особый вопрос — природа знаний, используемых в рассчитывающем мышлении. Для Аристотеля очевидно, что в нем используются общие, то есть теоретические знания. Для него важно другое, а именно то, что в ПМ существуют и какие- то другие обобщения, знание «частного»: «И не только с общим имеет дело рассудительность, но ей следует быть осведомленной в частных [вопросах], потому что она направлена на поступки, а поступок связан с частными [обстоятельствами]. Вот почему некоторые, не будучи знатоками [общих вопросов], в каждом отдельном случае поступают лучше иных знатоков [общих правил] и вообще опытны в других вещах. Так, если, зная, что постное мясо хорошо переваривается и полезно для здоровья, не знать, какое [мясо бывает] постным, здоровья не добиться, и скорее добьется [здоровья] тот, кто знает, что (постное и) полезное для здоровья [мясо] птиц.

Итак, рассудительность направлена на поступки, следовательно, [чтобы быть рассудительным], нужно обладать [знанием] и того другого [— и частного, и общего] или даже в большей степени [знанием частных вопросов].

Однако и в этом случае имеется своего рода управляющее () [знание, или искусство, т.е. политика]. И государственное [искусство], и рассудительность — это один и тот же склад, хотя эти понятия и не тождественны [5, с. 180]. Таким образом, в понимании Аристотелем ПМ четко прослеживаются такие его важнейшие свойства, как действенность, направленность на преобразование, конкретность, субъектность — совершает поступок конкретный человек, движимый своими этическими побуждениями.

Эта же тенденция «жизненной» роли ПМ проявляется и в ранних работах М. Вергтеймера [187]. Б.М. Теплов в своей статье [149] отмечает, что «Через все труды Вертгеймера красной нитью проходит одна центральная тенденция: от мертвой, сухой, абстрактной, формалистической психологии университетских кафедр и лабораторий к конкретной «жизненной» психологии, к «естественному способу мышления жизненно ощущающего человека»... С разных сторон, снова и снова, пытается он охватить научным исследованием всю полноту конкретной жизни, уловить действительное своеобразие психических процессов в том виде, как они протекают в «реальной жизни».

Работа Вертгеймера [187] завершается формулированием «методических указаний», адресованных исследователям примитивов. В начале века Вертгеймер формулирует положения, которые затем будут восприняты специалистами по кросскультурным исследованиям. Он подчеркивает, что исследователям вряд ли стоит ожидать у примитивов мыслительных структур и операций, свойственных современному «культурному» человеку. Исследователь не должен довольствоваться констатацией их отсутствия или недостаточно точного использования. Согласно Вертгеймеру, необходимо «вжиться»

в способ мышления, особенно в потребности людей, с которыми это мышление связано.

Б.М. Теплов в своей статье, цитированной нами, утверждает: «Эти методические указания Вертгеймера остаются в полной мере справедливыми и актуальными и для нас, советских психологов» [149, с. 123]. …Самое главное – производить все испытания на задачах, имеющих для исследуемых лиц практический смысл. Лучше всего не давать никаких абстрактных задач, а только задачи, имеющие реальное значение». «Ведь просто-напросто неумно требовать от людей того, что им представляется абсурдным, бессмысленным или противным здравому смыслу» [149, с. 123].

В другой работе М. Вертгеймер исследует процессы умозаключения в продуктивном мышлении [188]. Эта работа более известна, ее результаты обсуждает К. Дункер [172]. Новым здесь является исследование именно протекания мыслительного процесса, а не его логическая характеристика. Это дает возможность по-новому рассмотреть сам процесс. Вертгеймер отвергает «логику Бога», которому все заранее известно, утверждая, что сами понятия в процессе рассуждения изменяют свое реальное содержание. Фактически, Вертгеймер одним из первых в психологии ставит вопрос об организации опыта человека. Понятие, которое человек имеет о вещи в процессах мышления не только обогащается, но и изменяется и углубляется. Приведем тепловскую оценку этого труда М. Вертгеймера: «Основная мысль совершенно правильна: «продуктивное» мышление осуществляется не путем комбинирования заранее данных в готовом виде и неизменных понятий, а путем все нового и нового раскрытия этих понятий, изменения и обогащения их и тем самым приближения к тому, «что требуется фактами». С методической точки зрения эта работа интересна как новая иллюстрация того, что мы назвали «центральной тенденцией» творчества Вертгеймера: стремления искать «психологию» в материале, даваемом реальной жизнью, и умения находить ее там» [149, с. 125].

В дальнейшем это понимание ПМ как регулятора человеческой жизнедеятельности прослеживается в этнопсихологических исследованиях Дж. Брунера [20], М. Коула [82, 83], Л. Леви-Брюля [88], С. Скрибнер [82, 178, 179], П. Тульвисте [152, 153] и др., но наиболее явно она представлена в труде Б.М. Теплова «Ум полководца» [151]. Б.М. Теплов, анализируя сложнейшую деятельность военачальника, показывает, что осмысляемая проблемная ситуация широко развернута в пространственном и во временном плане, что знания субъекта имеют особую природу, что получаемые знания, в том числе теоретические, постоянно переосмысляются, приобретая свойства действенности, легкой реализуемости в непосредственной практике субъекта.

Что здесь имеется в виду? Важнейшим вкладом Б.М. Теплова в разработку проблемы практического мышления было то, что в своей работе «Ум полководца» [151] он, в отличие С.Л. Рубинштейна, рассматривавшего в упоминавшихся выше книгах этот вид мышления как мышление в ситуации, данной субъекту «здесь и сейчас» [132, 133] расширил пределы осмысливаемой ситуации в пространстве, во времени и в соответствии с этим выделил новые важнейшие закономерности практического мышления. Описывая деятельность полководца, он показывает, что этот профессионал манипулирует представлениями об объектах, расположенных на широком пространстве, непосредственно не видимых субъектом, что связано с необходимостью построения сложных репрезентирующих когнитивных формирований. Далее, времення развернутость осмысливаемой ситуации выражается не только в том, что сама ситуация непосредственной организации и планирования конкретного сражения занимает значительный промежуток времени. Деятельность профессионала не прекращается с выполнением какой-то конкретной задачи, а включенное в нее мышление — с разрешением возникших в деятельности проблемных ситуаций. Мышление профессионала-практика включено в решение сложнейшей задачи, решение которой охватывает весь период как первоначальной профессионализации, так и дальнейшего профессионального развития — построение своей индивидуальной системы деятельности. Все мировосприятие профессионала, все когнитивные особенности его образа мира [9, 71, 92, 120] несут на себе отпечаток этой постоянной деятельности. Б.М. Теплов показывает, например, что полководец, впервые попавший в какой-то город, оценивает его в соответствие с теми действиями, которые он должен организовать в случае штурма этого города [151, с. 301].

Практически это означает то, что при разрешении каждой конкретной проблемной ситуации порождается продукт, предназначенный не только для использования в данной конкретной ситуации, но и для других, подобных ей.

В современных исследованиях этот подход к ПМ реализуется в работах Д.Н. Завалишиной [55-61], Ю.К. Корнилова [73-81] и его последователей.

Дальнейшее развитие психологии практического мышления, на наш взгляд связано с пониманием того, что каждая решаемая с его помощью задача — лишь один из компонентов сложнейшего процесса — становления жизненного пути субъекта. Наши исследования показывают, что разобраться в разрешении субъектом любой практической, например, профессиональной проблемной ситуации можно лишь видя ее в контексте всей жизненной ситуации субъекта. Таким образом, проблематика разрабатываемой теории практического мышления вышла из ограниченного круга задач, так сказать, сугубо прикладного характера и раскрылась в сторону разрешения весьма глобальных психологических задач, связанных, например, с анализом общих механизмов регуляции человеческой жизнедеятельности, которым посвящены, в частности, работы К.А. Абульхановой-Славской [1, 2].

Нынешнее состояние психологии ПМ, основные направления, история, и тенденции ее развития глубоко и подробно отражены, в частности, в монографии Ю.К. Корнилова, [81], мы же остановимся на некоторых свойствах практического мышления, теоретический анализ которых необходим для нашего исследования.

1.2. Субъектное опосредование в практическом и обыденном мышлении. Мифологическое мышление Проблеме опосредования чувственно данных впечатлений для возможности пополнения психической организации обобщенными познавательными и регуляторными структурами посвящено немало работ в психологии [20, 32, 33, 123 и мн. др.], эта одна из основных проблем современной когнитивной психологии. Можно считать общепринятой точку зрения Дж. Брунера [20], который выделяет три основные формы репрезентации: двигательную, образную и вербальную. Не следует также забывать и о том, что в Вюрцбургской школе в качестве единственной присущей мышлению формы репрезентации реальности признавалось непосредственное переживание безобразных и бессловесных логических интенций.

Дальнейшее изложение представляет собой попытку в какой-то степени дополнить имеющиеся знания о закономерностях процесса обобщения, представить соображения в пользу возможного внесения в традиционный список форм репрезентации особой формы, не сводимой к уже выделенным, и особенно ярко проявляющейся именно в практическом мышлении. В качестве такой формы мы рассматриваем «упаковку» субъективного опыта разрешения практических проблемных ситуаций через совокупность схем субъект-субъектного взаимодействия с явно «неживыми» объектами. Сразу нужно оговориться, что субъектные репрезентационные механизмы вряд ли правомерно рассматривать как рядоположные перечисленным выше формам репрезентации. Далее в описанном в п. 4.1 исследовании мы покажем, что эти механизмы существуют уже в первичных «слоях субъективного опыта», проявляются в описанном Е.Ю Артемьевой феномене «первовидения». [9].

Сама Елена Юрьевна считала эти образования «внемодальными», мы склонны рассматривать их как системную структуру более высокого уровня, рядоположно противопоставляемую такой форме взаимодействия, как субъектобъектная.

В ходе описанного во второй главе исследования деятельности руководителей производства нами был замечен очень интересный феномен постоянного приписывания обследуемыми руководителями субъектных свойств как ситуации в целом, так и отдельным ее элементам. Это проявлялось в рассказах о ситуации, в которой они в данный момент находятся, о характерных трудностях в своей работе и способах их преодоления, о применяемых данным руководителем способах решения тех или иных производственных задач, об общей стратегии руководства участком или цехом. Выражалось это в том, что в рассказе о явно не живых, не одушевленных, не мыслящих, не имеющих осознанной целенаправленной активности объектах деятельности руководителя обнаруживалось, что он говорит о них как об одушевленных, разумных существах, активно взаимодействующих с ним (в виде реализации конфликтных отношений, или, наоборот, сотрудничества), причем эта активность целенаправленна, имеет некий замысел и т.п. То есть ярко проявлялись субъектные отношения, подробно проанализированные, например, в работе С.Д. Дерябо [45] Отчетливее всего это проявлялось в тех ситуациях, когда рассказ был включен непосредственно в управленческую деятельность обследуемого и представлял собой комментарии к совершаемым действиям, описание целей действий, выражал отношение к сложившимся обстоятельствам.

В психологии подобные феномены были описаны и ранее, обычное их название — анимизм. Но в этом термине зафиксирована лишь одна довольно узкая часть анализируемого явления — а именно признание живыми заведомо неживых объектов, поэтому мы были вынуждены ввести новое понятие «субъектность», в которое включается не только признание свойства неживого объекта быть живым, но более широкий круг свойств, важных, как покажет дальнейшее изложение для нашего понимания этого явления. К этим свойствам относятся прежде всего те, которые отличают субъекта от объекта в типичной логической структуре отражаемого события, прежде всего — целенаправленная преобразующая активность. В своей деятельности практик переходит от схемы «субъект-объект» к схеме «субъект-субъект», в организацию деятельности вносятся закономерности процесса общения [66].

Казалось бы, эти странности, проявившиеся в рассказе руководителя, можно объяснить устройством нашей речи, в которой для коммуникации отношений, как правило, используются синтагматические структуры, изначально выработанные для коммуникации событий, а «объектные» события передаются как «субъектные» (грамматическое подлежащее наделяется атрибутами активно действующего лица, само событие излагается как действия этого лица, объект описывается как лицо, испытывающее воздействие). В своей работе «Способности и одаренность» Б.М. Теплов пишет об этом: «… было бы смешным педантизмом требовать, чтобы в живой речи говорили не о «врожденном чувстве гармонии», а о «врожденных задатках к чувству гармонии». Надо было бы тогда воздерживаться и от выражения «взошло солнце», заменяя его каким-нибудь более точным, вроде «Земля настолько повернулась вокруг своей оси, что с данной точки земной поверхности стало видно солнце»» [150, с. 18].

Отчасти так, конечно, и есть. Даже мысля строго объектными отношениями, наш руководитель был бы вынужден пользоваться субъектными речевыми структурами, чтобы описать эти отношения исследователю. Но с другой стороны — а если только что пережитую ситуацию нужно пересказать не исследователю, а самому себе? Может быть, ситуация, осмысленная в объектных категориях для своего обобщения и сохранения на основе мощнейших механизмов вербального опосредования, требует перекодирования именно в субъектно-событийную форму? Или сам способ вербального опосредования полученных впечатлений с использованием семантических категориальных структур и синтагматических событийных схем — не единственный, используемый для построения обобщений? Далее мы подробнее остановимся на этом вопросе.

Дальнейшие наблюдения выявили, что на самом деле ситуация очень часто не только передается в речи с использованием субъектных отношений, но и осмысливается субъектно. Проявляется это в том, что руководители в своих действиях исходят из субъектных свойств, приписываемых ситуации.

Например, одни закладывают в стратегию своей управленческой системы принцип «беда никогда не приходит одна», другие — принцип чередования приятных и неприятных событий, многие прибегают ко всевозможным уловкам, чтобы обмануть, перехитрить судьбу, рассуждают о том, что «явно пошла полоса везения, так что сейчас можно попробовать сделать то-то, на что иначе бы не решился, не стал бы рисковать». Об одном станке говорится, что он «послушный», за него можно поставить новичка, другие станки воспринимаются как «капризные», и т.д. и т. п.

Важно, что субъектное осмысление провоцируется не просто проблемностью в ситуации, а особой, ярко эмоционально окрашенной формой проблемности. Ниже мы более подробно остановимся на необходимости сочетания в процессе нахождения и разрешения проблемной ситуации субъектного и объектного подхода. Сейчас ограничимся замечанием о том, что в разных проблемных ситуациях их соотношение может быть различно. В п. 4.2. описывается проведенное нами моделирующее исследование поведения человека в ситуации неопределенности.

Кстати, о методах исследования выраженности субъектности. Все факты проявления феномена субъективации удается пронаблюдать лишь непосредственно в деятельности, используя различные методы, разработанные для исследования мышления, включенного в деятельность. Попытки разработать опросную методику, наподобие применяемых для изучения анимизма, например, опросника М. Мид [109] трудно признать удачными. Такие методики обычно показывают выраженную склонность к субъективации на детской выборке, и ее отсутствие у взрослых. Здесь мы сталкиваемся с давно описанной в работах специалистов по этно- и возрастной психологии проблемой [82, 152], когда примененные методики не показывают наличия в мышлении взрослых европейцев тех или иных феноменов не в силу их отсутствия, а потому что взрослые в отличие от детей «знают как говорить правильно». Наиболее результативными оказываются методики, ориентированные не на фиксацию высказанных знаемых свойств тех или иных предметов, а выявляющие процесс порождения и использования обобщений непосредственно в деятельности. Отчасти разрешить эту проблему нам удалось в исследованиях, описанных в пп. 4.3. и 4.4., изучая субъектность с помощью списка вопросов не в профессиональной деятельности, а в особых формах жизненной практики, где проявления субъектности допускаются в виде всевозможных мифологических конструкций.

Если важнейшим свойством научного мышления является бесстрастность, безоценочность в отношении к объекту познания, то для практического мышления характерна именно яркая эмоциональная окраска ситуации, выраженный оценочный подход. Ю.К. Корнилов выделяет оценивание в качестве мыслительной операции, специфичной для практического мышления [74].

Б.М. Теплов также уделяет много внимания «страстной» напряженности «стремящегося разума» полководца [151, с. 233, 279].

Исходя из вышесказанного, возникает естественный вопрос: откуда берется это субъектное отношение в условиях «практической» «жизненной» то есть неопределенной, неявно детерминированной и ярко эмоционально окрашенной проблемной ситуации, явно присущее и обобщенным способам разрешения «практических», «жизненных» проблем, о которых испытуемый (руководитель) рассказывает исследователю?

Итак, руководитель действует в проблемной ситуации, для разрешения которой у него отсутствуют готовые схемы поведения и отражения действительности, и в разрешении которой он явно личностно заинтересован.

Здесь мы сталкиваемся с изученным в гештальтпсихологии мышления, и прежде всего в поздних работах Л. Секея феноменом «творческой паузы», предшествующей инсайту, нахождению решения. По мнению Л. Секея процесс мышления во время творческой паузы протекает на другом уровне организации, чем сознательный процесс. Важнейшую роль здесь играют презентации, которые организуются и строятся в раннем детстве на основе впечатлений о внешнем мире и соматических ощущений. «Во время сознательной работы с проблемой зона поиска способа решения определяется через знания о причинно-следственных структурах действительности, во время паузы учет рациональных возможностей отступает на задний план, зона поиска меняется на инфантильные области репрезентации» (подчеркнуто нами) [181, с. 167, цит. по 100].

Здесь мы сталкиваемся с известным отношением репродуктивного и продуктивного компонентов как в отражательном, так и в регуляторном аспектах психической активности человека, суть которого можно свести к лозунгу «Репродукция до последнего предела!». Новые отражательные и поведенческие схемы начнут создаваться, продуцироваться, лишь в том случае, когда ничего из старого субъективного опыта использовать уже не удается (а это очень редкая ситуация), в обычном же случае будут использованы уже имеющиеся когнитивные, репрезентирующие структуры, пусть и начиненные новым познавательным содержанием. В ситуации полной неопределенности поиск подобных опосредующих формирований будет доведен до нижнего предела — до структур, филогенетически обусловленных или сложившихся в младенческом возрасте. А поскольку практически все новое в субъективном опыте создается именно таким путем, то эти структуры, очевидно, лежат в основе всех наших репрезентаций.

В психологии имеется много направлений, в которых можно почерпнуть данные о сложившихся на ранних этапах и онтогенетического и исторического развития человека формах репрезентации реальности, в которых доминирует субъектный подход к действительности. Это и многочисленные этнопсихологические исследования мышления людей традициональных культур, картина мировосприятия которых еще не искажена сложившимся в европейской культуре в античные времена научным мышлением [82, 83, 89, 152]. Сюда же относятся и исследования развития интеллекта, среди них в первую очередь следует выделить работы Ж. Пиаже [121-123], Дж. Брунера [20]. Огромный интерес представляет психосемантическое изучение «слоев субъективного опыта», проводившееся под руководством Е.Ю. Артемьевой [8-11]. Кратко рассмотрим имеющиеся сведения об этих формах инфантильной презентации.

Ж. Пиаже в своих исследованиях выделил и описал такие феномены дооперационного этапа развития интеллекта, как феноменальный реализм, (неспособность различить явления своего сознания и предметы внешнего мира), номинальный реализм (неразличение обозначенного предмета и обозначающего слова), анимизм (приписывание неживому свойств живого) и артифициализм (признание всего на свете кем-то сделанным) [121-123]. К выделенному нами явлению субъектности наибольшее отношение имеют два последних феномена. Пиаже считал, что эти феномены исчезают в ходе интеллектуального развития ребенка, по мере становления формальных интеллектуальных операций, преодоления эгоцентризма, развития рефлексивного сознания. Но, с одной стороны, все эти феномены прекрасно диагностируются у взрослых представителей традициональных культур, с другой стороны, они очень часто проявляются и у взрослых образованных, овладевших операциями теоретического мышления представителей европейской культуры. Мы уже не раз употребляли понятие «образ мира», в качестве важнейшего свойства этого субъективного образования обязательно следует отметить его целостность. Образ мира не может быть частичным, включать в себя лишь «оптимальную ориентировочную основу» профессиональной деятельности человека или жизненно важные характеристики его среды обитания. Нет, он обязан включать именно весь мир, и все вышеперечисленное, и само устройство Вселенной до самых дальних ее границ, в нем должно быть точно указано количество слонов, на которых покоится наша Земля, и размеры той черепахи, на которой стоят эти слоны. То есть в случае отсутствия рациональных знаний о мире порождается некоторая замещающая реальность, дополняющая результаты эмпирических наблюдений до полного образа мира.

Психологические механизмы, решающие эту задачу, принято называть мифологическим мышлением. Проблема мифологического мышления, его происхождения, свойств и функций широко освещена в современной литературе. Идея социального происхождения мифологии в обыденном сознании.

отражена в понятиях «коллективные представления», введенном Л. ЛевиБрюлем [88], «социальные представления» в понимании С. Московичи [112].

Содержательная сторона мифологических конструкций обсуждается в работах Ю.С. Осаченко, [115], В.М. Пивоева [124], В.В. Налимова [116], Э. Кассирера [69], А.Ф. Лосева [95, 96], К. Леви-Стросса [89, 90] В.М. Пивоева [124], Р. Барта [14] В. М. Найдыша [113], К. Хюбнера [161].

Роль несознаваемых компонентов в структуре мифа отмечается как представителями психоаналитической школы (З. Фрейд, К. Юнг, А. Адлер, С. Гроф) [157, 165, 39], так и вработах таких авторов, как К. Леви-Стросс, Ю.М. Лотман, А.М Лобок и др. [89, 90, 98, 93]. Для отражения этого феномена К.Г. Юнг вводит понятие «коллективное бессознательное» [165]. Особенностям отражения в мифе пространства и времени посвящены работы Е.С. Яковлевой, [167]. С. Московичи, Р. Барта, А.Ш. Тхостова [154]. Анализ работ этих авторов, а также таких источников, как «Государство» Платона [125], работ Э. Дюркгейма [48], В.М. Мамардашвили [103]. некоторых обзорных работ [110, 111, 155], позволил нам выделить рассматриваемые в литературе основные функции мифа в современном мире: социальнопрактическая, мнемотически-ориентировочная, познавательная (объяснительная, когнитивная, этиологическая) мировоззренческая, телеологическая (целевая), аксиологическая социализующая, эстетическая, коммуникативная, интериоризация, сигнификативно-моделирующая нормативная (оправдательная), праксеологическая (ритуально-магическая), мобилизационная, медитативная, социально-компенсаторная.

Мы считаем, что функция мифологического мышления прямо противоположна функциям мышления научного. Последнее преследует цель жестко отграничить познанное от непознанного, понятное от непонятного. Задача мифологического мышления — сделать весь мир понятным, уютным и интересным. Научное мышление — особая деятельность, имеющая своей целью освободить познавательный продукт от субъектности и ситуативности, дать наблюдаемым фактам рациональное объяснение. В случае отсутствия рационального объяснения и в случае, если мир с учетом их получается недостаточно уютным, работают инфантильные презентации Секея, например в виде описанных Пиаже феноменов детского мышления. Важнейшее требование человека к создаваемому им образу мира — чтобы он был понятен, предсказуем. Большинство людей с неприятием относятся к таким свойствам реального мира, как наличие объективных законов, стохастический характер многих закономерностей бытия. Создаваемая этими людьми квазиреальность может противоречить имеющимся у них научным знаниям, но все эти когнитивные формирования могут мирно сосуществовать в сознании одного человека. Легко представить себе даму — старшего научного сотрудника астрономической обсерватории, прекрасно знакомой с объективными свойствами звездной Вселенной, но не пропускающей ни одного напечатанного в газете гороскопа с предсказанием событий ее жизни на следующей неделе. В ее квазиреальности явно присутствует субъект, который имеет замысел, активно руководит этим миром, которым все сделано, все предусмотрено, все направляется. В сознании большинства людей этот субъект — обязательный атрибут их образа мира. Важно здесь то, что становится ясной стратегия бут их образа мира. Важно здесь то, что становится ясной стратегия дальнейшей жизни. Человек вступает с миром в привычные коммуникативные отношения, процесс активного взаимодействия человека с реальностью протекает по законам общения ребенка с матерью, сына с отцом, подчиненного с руководителем и т.п., здесь происходят и ссоры, и примирения, и поощрения, и наказания. Человек явно не может существовать в недетерминированной среде (точнее никем не детерминированной). Его образ мира в большинстве случаев не может быть построен без учета детерминированности кем-то развития ситуации его жизни.

Мирное сосуществование подобных рациональных и иррациональных формирований достигается нехитрыми приемами «обнаучивания» мифологических представлений, например, «порча» и «сглаз» уступают место «психоэнергетическим воздействиям» (и то, и другое — яркие проявления описанного Пиаже феноменального реализма). Свойство субъектной презентации наиболее ярко проявляться в мышлении человека в ситуациях неопределенности хорошо согласуется с наблюдениями социологов, свидетельствующими о том, что расцвет суеверий и мистицизма всегда совпадает с кризисными периодами развития общества. Можно привести еще множество примеров проявления феноменов инфантильной презентации в мышлении взрослого европейца, функционирования «житейского мышления» в соответствии с закономерностями мышления мифологического, но не будем сейчас на этом останавливаться.

Особая проблема — откуда берутся эти субъектные структуры в сознании человека? На этот счет имеются различные точки зрения, каждая из которых, по видимости, отражает природу одного из источников этого явления.

Наиболее полно явление детского анимизма было описано Ж. Пиаже [122]. Согласно ему, анимизм с необходимостью возникает в мышлении каждого ребенка в силу ряда причин. Причинами индивидуального порядка Пиаже считал:

1) нерасчлененность сознания ребенка, вследствие которого мир рассматривается ребенком как единое целое, являющееся одновременно и физическим и психическим;

2) интроекцию, в силу которой ребенок приписывает предметам те или иные переживания, которые он сам испытывает в подобных обстоятельствах.

Интроекция обусловлена эгоцентризмом ребенка.

Согласно Пиаже, анимизм формируется также вследствие действия следующих причин социального порядка:

– благодаря тому, что ребенок окружен заботой родителей, он считает, что все окружающее, включая также предметы, озабочено его благосостоянием;

– воспитанием, в связи с чем у ребенка создается чувство морального обязательства, которое он считает присущим также предметам;

– в какой-то мере систематизации анимистических воззрений содействует язык. В образных выражениях языка о предметах часто говорят как о личностях. Ребенок же такие выражения воспринимает буквально.

П. Тульвисте выдвигает два предположения:

1. Анимистическое мышление ребенок усваивает из культуры, у взрослых, а потому оно не является «детским» по происхождению.

2. Анимистическое мышление, усвоенное ребенком, с необходимостью должно сохраниться также у взрослого [153].

В ходе исследования М. Мид были сделаны следующие выводы: Анимистическое мышление имеет свое происхождение не в имманентных обстоятельствах развития психики ребенка, а в культуре… Детский анимизм представляет собой не спонтанное явление, а порождается языком, фольклором, песнями, способом обращения взрослых с детьми. Анимистические тенденции создаются мышлением не детей, а взрослых [109].

Лучше всего, как нам кажется, происхождение феномена субъектиции объясняет точка зрения Г.Л. Ильина [66]. Он Он считает, что в плане вации объясняет точка зрения Г.Л. Ильина [66]. считает, что в плане онтогенеза общение является «исходной, или, во всяком случае первоначально доминирующей формой отношения ребенка к окружающей среде. Мать — это первая реальность, с которой взаимодействует любой индивид в начале своего психологического развития. Отношение человека к себе подобным, причем превосходящим его по возможностям и развитию, является первичным отношением человека к миру. Основная особенность этого отношения — наличие понимания со стороны другого человека. Без этого понимания развитие ребенка было бы невозможным, на нем как на необходимом условии строится все поведение ребенка — это демонстрация желаний, требование желаемого, эгоистическое стремление выразить себя, сообщить о себе, добиться внимания, это призыв к жалости, сочувствию, пристрастному отношению». [66, с. 115-116].

Исходя из этого, нуждается в уточнении господствующее долгое время положение, что и в филогенезе, и в онтогенезе генетически первой ступенью мышления может быть только наглядно-действенное мышление. Люди, придерживающиеся этого мнения, не учитывают того, что первоначальный мир человека практически исчерпывается ситуацией взаимодействия ребенка с матерью, что все формы взаимодействия с действительностью изначально опосредуются общением с другим субъектом. Для новорожденного ребенка удовлетворить любую потребность — значит выразить другому свою неудовлетворенность, фактически — попросить, потребовать помощи. Но на этом субъектная опосредованность взаимодействия с миром не заканчивается.

В книге Дж. Брунера [20] описываются традициональные культуры, в которых главной, оцениваемой стороной поведения человека является его общение с другими людьми, а практическое взаимодействие с материальным миром — лишь как еще одна из форм такого общения. У племени уолоф (Сенегал) движения маленького ребенка интерпретируются взрослыми не столько как направленные на достижение определенного эффекта в физическом мире, сколько как обращение ко взрослым. Взрослый уолоф часто обсуждает с ребенком отношения между людьми, но редко — естественные явления, начиная с двухлетнего возраста взрослые все больше подчиняют желания ребенка групповым целям. С точки зрения Брунера подобная «коллективистическая» направленность отличает традициональные культуры от современных западных культур, ориентированных на «индивидуализированность». На наш взгляд, дело здесь не в коренном отличии, а лишь в степени «коммуникатизированности» взаимоотношений человека с миром, явно свойственной и европейским культурам.

Таким образом, можно сделать вывод, что взаимодействие ребенка с миром изначально опосредовано если не социально, то коммуникативно, субъектно. При этом появляются основания не только для того, чтобы оценить в качестве чрезмерно упрощенной точку зрения на этот процесс Ж. Пиаже [121], который считал, что первоначальное развитие ребенка протекает в форме сугубо индивидуального взаимодействия с объективным миром, и лишь стадия формирования оперативных структур ознаменована вступлением ребенка в кооперативные отношения с такими же эгоцентричными сверстниками, в ходе которых они, стремясь установить взаимодействие, преодолевают эгоцентризм и формируют рефлексивные по своей природе интеллектуальные операции. Так же кажется не все объясняющей противоположная точка зрения Л.С. Выготского [32, 33], в соответствии с которой формирование высших психических функций из натуральных происходит путем их культурного опосредования в форме усвоения текстов в ходе общения ребенка со взрослым. По Выготскому мышление как высшая психическая функция представляет собой оперирование усвоенными словесными значениями по законам логики, также интериоризованным из синтаксиса речевых предложений.

Под руководством Е.Ю. Артемьевой проведены чрезвычайно содержательные исследования структуры субъективного опыта человека, выделены слои, образующие эти структуры [10]. В данном контексте для нас наибольший интерес представляет гипотеза «первовидения», в соответствии с которой при встрече с чем-то новым, непонятным, неизвестным, это новое, еще до вычленения других свойств, оценивается как опасное или не опасное — а это характерные субъектные свойства [10, с. 106]. В п. 4.1. описывается наше исследование, построенное на основе этой гипотезы.

Сделаем теперь попытку разобраться, чем обусловлено постоянное использование практиком (в нашем случае — руководителем производства) субъектных схем в разрешении проблемных ситуаций, в построении обобщенных когнитивных и регуляторных формирований, образующих его опыт.

Прежде всего здесь следует обратить внимание на то, что, как показано во многих исследованиях, выполненных под руководством Ю.К Корнилова [74ситуация, в которой действует наш практик — индивидуальна, порождена самим субъектом, ее элементы, их свойства и отношения выявляются лишь в тех проявлениях, которые значимы для используемых данным руководителем форм преобразующей активности, то есть соответствуют особенностям деятельности данного человека, его профессиональным, индивидным и личностным характеристикам. Важно, что все это приводит к тому, что практик сам включает себя в осмысливаемую ситуацию, не осознавая этого.

Более того, сам процесс анализа ситуации, в которую включен практик, в отличие от традиционно применяемого при исследовании мышления «задачного подхода», основывающегося на том, что исследователь анализирует в искусственно созданной им (исследователем) ситуации поведение человека, направленное на достижение строго определенной цели в строго определенных условиях, начинается с того, что субъект сначала создает эту свою собственную ситуацию. По сути мы здесь сталкиваемся с еще одним очень ярким проявлением мыслительной операции анализа через синтез по С.Л. Рубинштейну [135]: субъект выявляет свойства окружающей реальности, синтезируя их в ходе построения осмысливаемой ситуации. И чем более неопределенна эта ситуация, тем более субъектными будут свойства составляющих ее предметов.

Здесь мы встречаемся с интересной формой рефлексии: человек отражает свои свойства через их включение в осмысливаемую ситуацию, как представленные, «опредмеченные» в выявляемых им свойствах элементов ситуации. Ранее мы, столкнувшись с тем, что вполне справляющийся со своими обязанностями, умелый и грамотный мастер цеха ничего не может сказать о своих личностных и профессиональных особенностях, отмечали использование им нерефлексивных форм обобщения. Теперь же, когда в психологии развивается все более отчетливое понимание того, что рефлексия может существовать и в невербальной форме [138], появляется необходимость разобраться в процессе невербального осознания субъектом своих свойств в ситуации кооперативного или конфликтного взаимодействия с квазиреальным субъектом, диалога с ним. Ниже мы будем обсуждать важность использования различных репрезентирующих структур для продуктивного разрешения проблемной ситуации. Здесь же ограничимся замечанием о том, что фактически это выражается в «расщеплении» реального действующего субъекта на несколько, решающих различные задачи, говорящих при этом на разных языках, видящих ситуацию через различные репрезентирующие механизмы, с различных виртуальных позиций.

В числе этих выделившихся субъектов действует и тот, который осмысливает ситуацию как данную «здесь и теперь», с тем чтобы, разрешив ее, впасть в уютное оцепенение. Но в той же компании присутствует и еще один субъект, озабоченный тем, как жить дальше, рассматривающий эту ситуацию как часть общего жизненного процесса, решающий задачу извлечения опыта, обобщения полученного решения, включения его в соответствующую категориальную систему обобщенных способов решения подобных ситуаций, причем в такую, которая позволяет мгновенно распознать ситуацию, оценить все ее компоненты [74], реализовать решение. Между этими двумя субъектами разворачивается диалог, взаимодействие, требующее взаимопонимания. По Пиаже рефлексивное осознание рождается именно в ситуации кооперации, взаимодействия, взаимопонимания. Особый вопрос — на каком языке, в какой кодовой системе будут изложены результаты этого осознания.

В случае, когда полученные результаты предназначены для использования в практической деятельности данного человека, они будут изложены на основе семантики его индивидуальной системы деятельности. Полученное таким образом осознание своих свойств будет включено в сложнейшее когнитивное формирование, рассмотренное выше — общее представление о ситуации своей деятельности (ситуации — широко развернутой и в пространстве и во времени). На наш взгляд, это наиболее вероятный механизм отражения своих свойств как субъекта практической деятельности. Кроме того, субъектное опосредование ситуации, возможно, заставляет нашего профессионала взглянуть на включенные в ситуацию обстоятельства, в том числе и на себя, как элемент ситуации, глазами еще одного субъекта, сформированного им в ходе субъективации, с которым он взаимодействует или конфликтует в процессе разрешения проблемной ситуации.

Но список включенных в ситуацию субъектов, говорящих на разных языках, отражающих ситуацию с разных позиций этим не исчерпывается. В процесс осмысления ее профессионалом может быть включен и обобщенный образ совершенно постороннего человека, например психологаисследователя, который попросил рассказывать обо всем, что видит практик в своей ситуации. В этом случае необходим перевод результатов осмысления в еще одну — вербальную кодовую систему. В эксперименте здесь обычно возникают методические трудности, связанные с тем, что обследуемому практику трудно взглянуть на свою ситуацию глазами психолога, понять, «что же ему, собственно, надо» [74]. Чтобы преодолеть их мы в специальной серии экспериментов давали руководителю инструкцию представить себе, что он рассказывает о своих способах работы ученику, человеку, который должен выполнять его обязанности на данном участке.

Эти закономерности можно проследить на несложном примере. Автор этого текста, набирающий его сейчас на клавиатуре компьютера «вслепую», со скоростью профессиональной машинистки, не может ответить на вопрос «Где расположена клавиша с буквой «щ»?» или с любой другой буквой. Получается, что автор этого «не знает». Для того чтобы ответить на заданный вопрос, нужно представить себе, что печатается какое-то слово, начинающееся на букву «щ», например «щука», мысленно проиграть пальцами над клавиатурой набор этого слова, постаравшись при этом заметить, какой палец куда пойдет в самом начале. Таким образом, знание клавиатуры представлено в данном случае в сознании субъекта не в виде текста «такая-то буква расположена там-то», не в виде зрительного образа, «плана клавиатуры», а в виде обобщенных отпечатков актов взаимодействия субъекта с клавиатурой для набора такого-то слова или сочетания слов. Эти обобщения мгновенно актуализируются в соответствующей ситуации.

В этом обобщении зафиксированы и свойства субъекта деятельности, и свойства объекта, например сочетание «слабый мизинец» и «тугая крайняя нижняя клавиша» заставляет включать в соответствующее стереотипное действие использование безымянного пальца. Это знание мгновенно актуализируется в тот момент, когда нужно отпечатать, например, букву «я». В особо сложных проблемных ситуациях, редких в этой простой деятельности, но постоянных в деятельности руководителя, объекты наделяются субъектными свойствами. Впрочем, в настоящее время описано много примеров анимации, субъективации компьютера.

Нечто подобное, но в несравненно более сложной форме приходится, очевидно, проделывать руководителю, которого мы в наших исследованиях просим рассказывать о своей деятельности.

Может показаться, что субъектная репрезентация осмысливаемой ситуации, так ярко проявляющаяся в деятельности руководителя, связана и с тем, что в ситуацию включены другие люди. Но это происходит прежде всего в связи с тем, что ситуация существует именно для данного субъекта, это его ситуация, она представляет собой набор свойств и отношений элементов ситуации, проявляющихся и вообще вычленяемых в ходе взаимодействия с ними данного человека. Субъект практического мышления изначально, принципиально включен в осмысливаемую им ситуацию со всеми своими индивидными, личностными, профессиональными субъектными свойствами. В этом главное отличие практического мышления от мышления теоретического, для которого важнейшим условием является эмансипация от субъектности и ситуативности. Осмыслить что-то в ходе теоретической деятельности — взглянуть на ситуацию глазами «обобщенного субъекта», вычленить общие и существенные свойства и отношения.

1.3. Полиопосредованность практического мышления Очевидно, что сама осмысливаемая ситуация создается субъектом на основе структур, «шаблонов» ситуаций, составляющих основу его профессионального (да и вообще жизненного) опыта. Важно, что как совершенно справедливо отмечает в своей статье А.В. Варенов [26], форма репрезентации этих «нажитых» шаблонов скорее событийна, то есть они включают в себя именно отпечаток «пережитого» события, развернутый во временном плане.

Но параметры событийности и структурности есть понятия не взаимоисключающие, а обязательно одновременно присутствующие в любом когнитивном, регуляторном или коммуникативном психическом формировании.

Для того, чтобы разобраться во взаимоотношениях свойств структурности и событийности, анализируемых, в частности, в работах Кликса, Хоффманна [160, 175] и Варенова [26, 27] нам пришлось бы углубиться в сложнейшие вопросы строения репрезентирующих структур, при помощи которых строятся индивидуализированные, легко актуализирующиеся, созданные для обеспечения активности именно данного человека когнитивнорегуляторные формирования, составляющие его субъективный опыт.

Отметим лишь, что важнейшим свойством этих репрезентирующих структур, с нашей точки зрения, является полиопосредованность, использование для разрешения различных задач и на разных этапах, в разные моменты решения одной задачи всевозможных различных и полимодальных схем.

Традиционно в психологии мощнейшим репрезентирующим механизмом считается вербальное опосредование. Его сила — в том, что словесные значения заключают с себе социальный опыт, а главное — в организации словесных значений в мощную иерархическую категориальную структуру, позволяющую чрезвычайно экономно, полно и точно отражать в вербальных формированиях очень многое. Многое — но это многое эмансипированно от конкретности и субъектности, требует больших усилий для того, чтобы превратиться в реальное действие человека. В то же время, как показывают последние исследования когнитивистов, психолингвистов и психосемантиков [8-11, 20, 31 91, 142, 145, 147], другие брунеровские формы опосредования — образное и действенное также в сознании человека иерархически структурированы, более того, вербальное опосредование — не единственный путь организации человеческой активности на основе социального, культурного опыта. То есть не то, чтобы в сознании человека существовали отдельные словесные, действенные, образные, интенционально-логические, взаимоотношенческие семантические пространства, а то, что единое человеческое семантическое пространство полиопосредовано, полимодально и полифункционально. Именно такое его устройство способно обеспечить высокую эффективность, креативность, адаптивность субъективного опыта. Таким образом, каждая событийно организованная поведенческая структура, например индивидуальная схема какого-то действия, представлена в сознании человека через свое место в иерархической категориальной структуре, объемлющей всевозможные формы двигательной активности, а переживаемое человеком усложнение личных отношений с кем-либо — свое место в семантическом пространстве форм человеческих взаимоотношений. Очень интересная особенность этих категориальных семантических структур — их мгновенная обозримость, проявляющаяся в легкой актуализируемости. Очевидно, в устройстве господствует не принцип последовательного «сетевого» просмотра, а нечто вроде голографического принципа ничтожного изменения угла освещения, вызывающего совершенно новое изображение. Подобно этому изменение точки зрения на какой-либо элемент ситуации открывает его перед нами в виде совокупности новых свойств.

Й. Хоффманном и А.В Вареновым постулируется присущность репрезентирующим структурам практического мышления свойства событийности, а теоретического — свойства структурности. Событийность здесь, очевидно, является синонимом протяженности во времени, сукцессивности, синтагматичности, локализованности соответствующих функциональных механизмов в лобных долях мозга, а структурность — синонимом одномоментной представленности, симультанности, парадигматичности, локализации обслуживающих мозговых механизмов в затылочных долях [12, 13]. В этом утверждении действительно фиксируется важное свойство знаний, выстроенных для непосредственного включения в преобразующую активность, представлять из себя развернутую во времени «заготовку», «мелодию», в которой на языке индивидуальных двигательных кодов субъекта изложены все необходимые для осуществления знания, в том числе, и полученные из учебников.

Но на самом деле все несколько сложнее. Не следует забывать, что любая развернутая во времени форма активности, то есть синтагматическое образование, обязательно состоит из структурных, парадигматически организованных элементов. Очень иллюстративно это проявляется в устройстве речевых высказываний, выработанном человечеством для моделирования событий в знаковой форме. Речевая синтагма состоит из слов, обладающих значениями, которые представлены через свои связи в иерархической категориальной структуре семантического пространства. Подтверждающее исключение — пример пустой синтагмы, точнее, наполненной «мусором» — «глокая куздра» академика Щербы.

И уж совсем парадоксальный факт. В работах психолингвистов [142] давно показано, что словесное опосредование играет в человеческой психике очень большую роль. Переосмысление тех или иных событий в форме текстов дает возможность вместить в сравнительно небольшой объем весьма значительное содержание. Переосмысление ситуации, данной первоначально в чувственно-образном плане в описывающее ее словесное высказывание позволяет поместить ее в сознание как элемент развитой иерархической структуры всевозможных текстов — описаний, сюжетов, точнее, даже просто отнести ее к тому или иному классу подобных описаний. Это, конечно, обедняет запоминаемую ситуацию, но позволяет сохранить ее в форме, фиксирующей наиболее важные ее аспекты, проигнорировать все несущественное. А вспоминая эту ситуацию, мы вновь наполняем ее чувственным содержанием, переопосредуем в образный план, но это содержание будет уже не конкретно пережитым, а также обобщенным, извлеченным из наших индивидуальных словарей обобщенных, предицированных образов, действий, отношений. И вовсе не обязательно мы «пересказываем» событие для того, чтобы рассказать какому-то другому человеку о нем. Нам это приходится делать прежде всего для того, чтобы «рассказать» о нем другому «я», которым мы станем по прошествии времени. Так вот, чтобы сохранить этот текст, описывающий запоминаемое событие, его также нужно зафиксировать через систему связей в той же иерархической категориальной структуре семантического пространства, важнейшими свойствами которого, как мы уже отмечали, являются одномоментная представленность, мгновенная обозримость — то есть структурность в чистом виде. То есть событие — всегда структурно.

Но и структурные образования, как это ни парадоксально, вовсе не чужды событийности. Важнейшей стороной анализируемой А.В. Вареновым в его статье [26] речевой коммуникации событий и коммуникации отношений является склонность человека переосмысливать структурные, отношенческие осмысливаемые ситуации в событийной форме. Например «Я делаю вывод из этой логической посылки». Да и само содержание теоретического мышления, как показывают исследования, вовсе не обязательно есть оперирование чистыми вюрцбуржскими логическими интенциями, безобразными и бессловесными, казалось бы адекватными структурному характеру его содержательных компонентов. По результатам самонаблюдения А. Эйнштейна, понятия, входящие в содержание теоретического мышления, предстают перед ним в образной, эмоционально окрашенной форме движущихся, взаимодействующих динамичных элементов [142, с. 172], то есть в ярко выраженной событийной форме.

Другим важнейшим свойством теоретического мышления, отличающим его от практического, принято считать эмансипированность теоретических обобщений от субъектности. Но и здесь вызывает сомнение полное отсутствие этой эмансипированности в практическом мышлении. Только что мы говорили о том, что осмысливаемая ситуация может быть переведена практиком в компактный вербальный план не только для пересказа другому, но и для того, чтобы затем вспомнить, пересказать ее себе самому, но уже изменившемуся, ставшему другим субъектом, для которого максимально предицированный пересказ этой ситуации с позиции того субъекта, каковым он был, будет уже непонятен. Очевидно, это верно не только для вербальных, но и для действенных, образных и других обобщений. Так вот, получается, что практик, чтобы пользоваться собственным опытом, должен строить его составляющие в должной мере освобожденными от субъектности и ситуативности.

Важной особенностью подобных образований в мышлении практика, осмысливающего не независящую от него ситуацию, а ту ситуацию, в которую он непосредственно включен, является их диалогичность [15, 87]. То есть в состав события включается не только то, что данный субъект сделал, но и то, как другой субъект на это отреагировал, или должен отреагировать.

Таким образом, основу опыта практика составляет совокупность обобщенных образов ситуаций (понятие более широкое и емкое, чем привычные понятия «обобщенные свойства», «обобщенные классы» и «обобщенные способы действия»). Можно строить различные гипотезы о причинах того, почему подобные «событийные», «субъектные» обобщения составляют основу профессионального и жизненного опыта. О том, что они действительно существуют, свидетельствуют исследования в области психологии памяти, в которых показано, что человек, запоминая какое-либо событие из своей жизни, фактически заменяет его обобщенным событийным формированием, более или менее ему соответствующим. В психолингвистических работах описываются закономерности вербального опосредования, используемые человеком для рассказа о происшедшем событии. Репрезентация реального события для использования накопленного опыта в практике происходит через соотнесение его с категориальными структурами, образующими семантическое пространство не словесных значений, а событийных шаблонов, в свою очередь, построенных на основе субъектных форм репрезентации [142, с. 176Весьма часто оказывается, что схема ситуации, лежащая в основе ее представления в субъектной форме не только более проста и экономна (в сравнении с использованием других когнитивных схем), но и вполне достаточна для адекватного разрешения этой ситуации. В осмыслении программы своей будущей деятельности начальнику цеха достаточно понять, что «производство (субъект!) требует от него того-то и того-то», а не осознавать того, что объективные условия сложились таким-то образом, в соответствии с чем его функцией как единицы системы управления является осуществление такого-то воздействия на руководимый участок производства. Еще точнее будет сказать, что второе понимание будет неявно включено в более простую и компактную предыдущую формулировку.

Возникает вопрос, как же в индивидуальном сознании могут сочетаться две такие различные формы опосредования миросозерцания, как объектная и субъектная. Вот здесь-то на наш взгляд и кроется одна из интереснейших особенностей процесса формирования практического мышления, а, если смотреть шире, вообще способности адаптироваться в окружающем нас мире, решать жизненные задачи.

Можно ли считать, что мы выделили свойство субъектности как еще одно свойство некоего особого типа мышления, называемого практическим мышлением? Вовсе нет, все обстоит гораздо сложнее.

Во-первых, мы категорически против точки зрения, в соответствии с которой считается, что кроме описанного в многочисленных работах по психологии мышления «мышления вообще» существует его особый тип, составляющая деятельности профессионала-практика, выделяемый в качестве антипода противоположного ему типа, теоретического мышления, называемый «практическое мышление» и обладающий особыми свойствами.

Специфичным для человека является вовсе на так называемое вербальное мышление, рассматриваемое как высшая психическая функция, сформированная из келеровского переструктурирования феноменального поля, представленного в образной форме за счет опосредования его (процесса мышления) включением в него культурных обобщений, зафиксированных в словесных понятийных значениях и законов логики через усвоение правил словесного же синтаксиса [33].

Человеческое мышление сформировалось как когнитивная и регуляторная сторона, порождающая новые познавательные и поведенческие структуры в ходе взаимодействия человека с миром.

Часто поражает тонкость прочувствования нашими предками той психической реальности, которая скрывается за словами, обозначающими различные феномены нашей духовной жизни. Взять хотя бы слово «сознание», в самой ярко проявляющейся внутренней (по А.А. Потебне) форме которого (совместное знание) заключено интуитивное понимание рефлексивной природы этого когнитивного образования. Точно также слово «взаимодействие» в контексте «взаимодействие человека с реальностью» означает взаимность действия, когда и я и объект моего действия действуем совместно, воздействуем друг на друга, причем я то, естественно, субъект, но и объекту мною приписываются субъектные свойства.

Б.Ф. Ломов [94] в качестве рядоположных, несоподчиненных выделяет три аспекта, подсистемы психической активности: познавательную, регуляторную, коммуникативную. В большинстве современных работ по психологии мышления основное внимание посвящено первым двум аспектам, второй же отражается в основном или в анализе механизмов вербального опосредования, или при изучении закономерностей совместного решения задач. На наш взгляд, сфера его учета должна быть дополнена и за счет изучения участия коммуникативных, субъектных репрезентирующих структур в процессе построения образа мира и вообще формирования субъективного опыта. Это должно производиться в соответствии с важнейшим методологическим принципом единства психической активности человека, сформулированным С.Л. Рубинштейном [134, 135], наиболее отчетливо реализуемым при изучении именно практического мышления.

Научное, теоретическое мышление есть лишь инструмент, «утилита», встроенная в мощный пакет практического мышления, в «особенностях» которого наиболее полно выражаются коренные свойства «человеческого мышления вообще», направленного на обеспечение взаимодействия человека с миром. Б.М. Теплов высказывает очень важную мысль: «Работа теоретического ума сосредоточена преимущественно на первой части целостного пути познания: на переходе от живого созерцания к абстрактному мышлению, на (временном!) отходе, отступлении от практики. Работа практического ума сосредоточена главным образом на второй части этого пути познания: на переходе от абстрактного мышления к практике, для которой и производится теоретический отход» [151, с. 225.] Отсюда можно сделать вывод о том, что те ситуативные обобщения, которыми оперирует практик, представляют собой нечто, сформированное на основе используемых им теоретических понятий, но видоизмененное, переопосредованное, индивидуализированное, приспособленное к возможностям и свойствам субъекта и к особенностям ситуации, изложенное на языках своих собственных кодовых систем, предназначенное для оперативной актуализации непосредственно в форме действия.

Как прекрасно показано в работе Б.М. Теплова «Ум полководца», и как это подтверждается в наших исследованиях деятельности руководителя для содержания практического мышления специфичны отнюдь не нагляднодейственные обобщения, как писал С.Л. Рубинштейн в своих ранних работах [132, 133]. Практическое мышление может оперировать сложнейшими теоретическими понятийными конструкциями, но облеченными в особую оболочку, включенными в специальные репрезентирующие структуры, формой актуализации которых является конкретное действие конкретного субъекта в конкретной ситуации. Одна из форм подобных структур — рассмотренные нами «субъектные» обобщения, в которых, например, сложнейшие производственные отношения изложены на простом языке форм субъект-субъектного взаимодействия. Подобное же сжатие мы наблюдаем и в метафорическом мышлении. Отмечается, что «метафора синтезирует итоги различных наблюдений в один обобщенный образ и является выражением какой-то сложной идеи, полученной не путем анализа или абстрактного утверждения, а в результате неожиданного восприятия объективных отношений между явлениями и объектами. А поскольку при восприятии установление сходства с семантически подобным объектом происходит на стадии первовидения (Е.Ю. Артемьева), …становится очевидным, что в процесс метафоризации оказываются вовлеченными именно эмоционально-оценочные свойства предмета…» [137, с. 32]. В описанном в четвертой главе исследовании мы как раз показываем, что для этапа первовидения характерно выявление именно субъектных свойств воспринимаемого.

Важной закономерностью построения обобщений, и вообще процессов презентации и репрезентации, хорошо прочувствованной в современной когнитивной психологии, является их полиопосредованность, взаимоопосредованность. Это относится не только к когнитивным формированиям, но и к мыслительному процессу в целом, в котором эти когнитивные формирования выступают в качестве материала, элементов, которыми он оперирует, и в качестве результатов, которые он порождает. Проявляется это в таких феноменах, как «загруженность» данных в чувственной форме элементов ситуации оперативного мышления понятийным содержанием в деятельности дежурного по станции, исследованной В.Н. Пушкиным [130], и, наоборот, как мы уже отмечали, по результатам самонаблюдения А. Эйнштейна, понятия, входящие с содержание теоретического мышления, предстают перед ним не в виде слов, а в образной, эмоционально окрашенной форме движущихся, динамичных элементов [142, с. 172].

Таким образом, главным свойством практического мышления является не его «вербальность» или «невербальность», «каузальность» или «некаузальность» и т.п. а его полимодальность, способность субъекта пользоваться большим количеством способов опосредования, репрезентации, с тем, чтобы вместить в круг осмысливаемого максимально широкую индивидуализированную ситуацию во всех разнообразных аспектах ее функционирования, охватить, предупредить, отразить ее во всех формах взаимодействия с субъектом, репрезентировать объекты ситуации во всем многообразии форм взаимодействия с ними, во всех их проявляющихся при этом качествах.

Подобные описания на многих языках обобщения, при всей их кажущейся противоречивости наиболее продуктивны, приспособляемы к применению в различных проблемных ситуациях.

Важно, что полимодальные, полиопосредованные индивидуальные кодовые системы субъекта (по Н.И. Жинкину [50]), участвующие в разрешении проблемной ситуации, способствуют порождению более адекватных решений проблемы за счет включения в осмысливаемую ситуацию предметов, представленных через большее количество самых разнообразных свойств, которые взаимодополняют и взаимоопосредуют друг друга через использование сложных механизмов рефлексивного взаимодействия. Ю.М. Лотман полагает, что творчество, создание чего-то нового как в культуре, так и у индивида возможно только благодаря тому, что имеет место перевод знаний с одного языка репрезентации на другой. В силу существенных различий между языками перевод в принципе не может быть вполне адекватным, благодаря чему в процессе перевода и рождается новое знание. «Никакое мыслящее существо не может быть одноструктурным и моноязычным: оно обязательно должно включать в себя разноязычие и взаимонепереводимые семиотические образования. Обязательным условием любой интеллектуальной структуры является ее внутренняя семиотическая неоднородность» [98, с. 5-6] Работы Ю.М. Лотмана посвящены вербальному мышлению, формирование нового для него — прежде всего — процесс порождения нового текста.