«Дневниковый фрагмент в структуре художественного произведения (на материале русской литературы 30 – 70 гг. XIX века) ...»

«Дивлюсь, как самые простые вопросы: отчего и как не западали мне в голову прежде?; Понимал ли я, почему в одном месте необходимы горы, а в другом степи, там вечные снега, а там океаны песков? Для чего нужны бури и трепетания земли? И ты, всего чуднейший человек!» [281]. Аммалат-бек здесь пытается понять не только природу сотворения мира, вещи, казавшиеся привычными, но и одно из самых главных – высокое назначение человека.

Слова «отчего» и «как» имеют в данном контексте обобщающее, широкое значение, они показывают формирование особого отношения героя к жизни, подчеркивают качественное изменение его взглядов на окружающий мир. С появлением этих вопросов в сознании героя его внутренняя жизнь становится другой: напряжнной, бурной, необъятной.

Подобного рода размышления, связанные с осмыслением своего места в мире, назначением человека, мы находим и в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» – Печорин задат похожие вопросы на страницах своего дневника: «…зачем я жил? для какой цели я родился?..» [6; 338].

Записи Аммалат-бека близки записям Печорина не только в содержательном, смысловом плане, но и в структурном аспекте (цепочки риторических вопросов). Безусловно, приведнные отрывки из дневников героев похожи по тематическому наполнению, но они имеют и существенные расхождения.

Это вполне логично, так как различны сами герои, ведущие записи, – Печорин и Аммалат-бек. У них разный уровень воспитанности, образованности, «духовной зрелости»: то, что для Печорина – ясно и объяснимо, для Аммалат-бека – практически недоступно и непонятно, он находится только на «первой ступени образования».

На наш взгляд, Аммалат-бека во многом можно рассматривать в (происхождение, воспитание, образование, социальный статус), но близкие, родственные души по внутреннему желанию прикоснуться к неизведанному, непонятному, необъяснимому в себе и мире. От природы они наделены сходными положительными качествами, но среда и воспитание сыграли свою роль, сформировав в каждом герое его неповторимую индивидуальность.

Первоначально записи нецивилизованного, необразованного горца показались бы нам странными и неуместными, если бы мы не знали о влиянии полковника Верховского на Аммалат-бека. Привычный образ романтического героя, выросшего на лоне природы, и противопоставленного миру светскому, искусственному в данном случае расширяется до границ индивида умного, понятливого, склонного к обучению. Таким образом, герой-горец путм воспитания, приобщения к грамоте, книге – познанию «преображается»: теперь он готов не только по-настоящему мыслить, чувствовать, но и фиксировать, анализировать то, что с ним происходит, на бумаге – в своих записях.

Данное наблюдение имеет существенное значение и в рамках изучения вопросов смены направлений в русской литературе (романтизм, реализм) и связанного с этим переосмыслением типа героя: то, что раньше не освещалось на страницах художественных произведений, не вызывало интереса или было под запретом, постепенно становится важным и заслуживающим внимания. Получает признание читающей общественности тот факт, что внутренний мир «маленького человека» прогрессирует и развивается, а жизнь его ценна и самобытна, а потому вполне может рассматриваться наряду со светскими «dandy».

В XI главе, где представлена ещ одна запись Аммалат-бека, обозначенная как «Полночь», выделение курсивом отсутствует, за исключением названия самой записи, что говорит, на наш взгляд, о выдающемся значении всей этой записи и содержащихся в ней мыслях и рассуждениях.

Также встречаются в дневниковых записях Аммалата и паузы (и в VI и в XI главах), графически обозначенные как многоточия. Здесь они в основном выполняют свои главные функции как пунктуационного знака:

указывают на недосказанность, незавершнность высказывания. Многоточие используется автором вариативно: 1) стоит в конце предложения: «Сознаюсь, что пленн уже оболочкою книги, не постигая смысла таинственных букв…»

[281]; «Придт пора, и я облечу поднебесье!..» [281]; «Я обманывал себя, воображая, что мне доступна лестница наук…» [283] и т.д.; 2) обрамляет предложение с двух сторон (подобное оформление свойственно первому абзацу новой записи): «…Спал ли я до сих пор или теперь во сне мечтаю?..»

[281]; «…Нет, не могу читать, не могу понимать, что толкует мне полковник!..» [283]; «…Рука моя дрожит, сердце рыщет в груди…» [284];

«…Чудная судьба!..» [327] и т.д.; 3) разделяет предложение на отдельные части: «Нет, нет…вс исчезнет тогда предо мною и вокруг меня, кроме настоящего блаженства: быть с тобою!» [283]; «О, приди…прилети…чтобы я умер от наслаждения, как теперь умираю от скуки!..» [284]; «Сердце мо закалено против сострадания… измена зовт измену…» [328] и т.д. Следует отметить, что в дневниковых записях главного героя мы находим и такие отрывки, когда несколько предложений (от 3 – 4 до 5 – 7) подряд заканчиваются многоточием. Подобные графические особенности свидетельствуют о быстрой смене мыслей героя, возрастании его эмоционального напряжения, создают впечатление порывистости, искренности, неуправляемости тем, что фиксируется на бумаге: «Для тебя?..

За тебя?.. В самом ли деле за одну тебя?..» [327]; «Мне кажется, я всхожу на гору познания из мрака и тумана… Каждый шаг открывает мне зренье шире и далее… Грудь моя дышит свободнее, я гляжу в очи солнцу… гляжу низ – облака шумят под ногами!..» [281]; «Заряд?.. Как он лгок… Но как тяжко, может быть, станет каждое зрнышко пороху на весах аллы!.. Как далеко, как невообразимо далеко забросит этот заряд душу человека!..» [328]; «Дума, что я никогда не буду владеть ими, касаться их, может быть видеть их, бросает меня в страстную тоску: я вместе таю и неистовствую!.. Припоминаю себе каждую милую черту твоего лица, каждое положение твоего стройного стана… и эту ножку – печать любви, и эту грудь – гранату блаженства!..

Память о твом голосе заставляет дрожать душу, как струну, готовую порваться от высокого звука… И поцелуй твой! Поцелуй, в котором я выпил твою душу!.. Он сыплет розы и уголья на одинокое ложе мо… Я сгораю;

жаркие уста томятся жаждою лобзания; рука хочет обвить стан твой, коснуться твоего колена!.. О, приди…прилети… чтоб я умер от наслаждения, как теперь умираю от скуки!..» [284] и т.д.

Другие графические особенности (отчерки, отточия), которые мы встречаем и рассматриваем при анализе дневниковых записей героев Лермонтова, Полевого в повести А.А. Бестужева-Марлинского отсутствуют, что может свидетельствовать, на наш взгляд, о том, что у БестужеваМарлинского комплекс графических приемов только формируется, а в дальнейшем у других авторов он получит свое развитие, приобретя большую гибкость и выразительность. Система отчерков и отточий – система многозначительная и неоднозначная, она оставляет широкий простор для индивидуального диалога автора и его героя с читателем, который волен самостоятельно додумать, досказать, заполнив тем самым пропуски, намеренно оставленные писателем.

В повести Н.А. Полевого «Живописец» в записях главного героя Аркадия имеет место частое использование курсива. Следует отметить, что присутствие его мы находим не только в заметках, но и во всем произведении. Видимо, автор считал необходимым самостоятельно расставлять акценты в тех местах, где это поможет читателю в процессе более глубокого прочтения его произведения.

Как правило, выделение курсивом связано с двумя основными темами произведения Н.А. Полевого:

1) с темой любви и образом возлюбленной главного героя – Веринькой («прошедшее», «она», «с нею», «…просто участие, что же любовь ее?..», «она заговорилась со мною», «…она так взглянула на меня…», «Веринька», «…любить одну…», «хоть из учтивости бы сказать: да!», «ты неземная…», «Дайте мне одну душу любящую…», «Хочешь ли быть моею?», «умереть вместе», «жених», «играть свадьбу», «…неужели я женщину, невесту обожаю в тебе?», «Ей принадлежать другому! Нет! Все – только не это!», «Мне нельзя будет тогда даже и умереть…», «…как надобно думать о будущем – о будущем, не за гробом, а здесь!», «Ее, правда, не было не тут…», «Старик спрашивал меня, зачем я не приходил к ним три дня и не пришел вчера. Вчера? Но что было вчера?», «Вот я скажу Вериньке, что ты забыл 17е сентября!», «выгодною партиею», «Только одно слово…»). Подобное использование курсива, связанное с темой любви и возлюбленной, мы уже наблюдали в «Журнале Печорина», особого внимания заслуживает местоимение «она» и различные его вариации – «ее», «с нею». С помощью данного местоимения герои обозначали возлюбленных женщин, значимость которых в их жизни автор тонко подчеркнул при помощи курсива.

2) с темой искусства и миром возвышенного, потаенного («низкой», «на земле», «темноту», «святое», «прекрасное», «художник», «казалось не прекрасным», «изящным», «души», «знаем», «делать», «испытывать», «отчаивался», «надеюсь», «Погуби разум свой, разумный!», «…люди кажутся – пусть хоть кажутся – добры…»). Здесь автор подчеркивает собственное трепетное отношение к определенным темам и проблемам окружающей действительности, на которых он, прибегая к курсиву, тем самым заостряет внимание читателя.

Порой на страницах дневниковых записей Аркадия возникают некие контекстные антонимичные пары среди выделенных курсивом слов («не прекрасным» – «изящным», «делать» – «испытывать», «отчаивался» – «надеюсь», «участие – любовь»), которые благодаря такому вниманию автора – графическому оформлению, подчеркивают противоречивость характера героя.

Завершает заметки обращение Аркадия к своему «собеседнику», герою-рассказчику: «Читать ли вам еще что-нибудь, мой почтенный друг? – сказал Аркадий, отталкивая рукою свои заметки. – Избавьте меня! Мне тяжко – я задохнусь…» [101]. Данные слова, произносимые, видимо, также вслух, воспринимаются как еще одна дополнительная запись, органично продолжающая исповедь души героя. Курсивом в последних словах третьей главы выделены слова, наиболее значимые для понимания смысла всего произведения в целом: «…я был уже просто живописец, не художник» [102].

Следует отметить, что по первоначальному замыслу повесть должна была называться «Художник», однако при публикации автор отказался от этого соответствующим образу главного героя116.

В повести Н.А. Полевого «Живописец» каждая новая дневниковая запись отделяется от другой записи отчерком. В «Герое нашего времени» мы уже встречали однократное использование отчерка, но связано оно было с См.: Полевой Н.А. Мечты и жизнь. М., 1988. С. 302.

полуторамесячным молчанием героя, несвойственное Печорину прежде, которое автору нужно было оформить графически и подчеркнуть тем самым значимость этого длительного перерыва в дневнике. Всего таких отчерков на протяжении всех представленных заметок Аркадия насчитывается двадцать один. Отчеркам здесь отводится существенно новая функция – функция разбивки, отделения одной записи от другой. Можно сделать предположение, что таким образом отчерки в определенной степени заменяют датировку, которая обычно не только указывает на число, день, месяц, год, но и служит знаком начала новой записи.

Если говорить о многоточиях, использованных в записях Аркадия, то их достаточно много:

1) Встречаются они чаще всего в конце предложения, свидетельствуя о недосказанности, незавершенности: «Простите беспорядку, нескладице – иногда я сам ничего не понимал; мне иногда самому казалось, что я на один шаг от сумасшествия…» [90]; «Надежда – сестра веры…» [91]; «А кому свет счастья нестерпим, тот смотри на месяц; вместо золотых лучей солнца он утешит вас своими серебряными лучами…» [91]; «Чувствую, как голова моя кружится; или я сделался солнцем, вокруг которого вертится все…» [93]; «Я обнял бы ее, как ангелы обнимают ангелов, душа моя так чиста была в то время…» [93]; «Она убегала моего взора, ничего не говорила со мною…»

[94]; «Это невыносимо…» [94]; «Да, я остановился на улице, против окна;

она сидела на диване, задумчивая, печальная…» [95]; «Сегодняшняя прогулка, где так нечаянно мы встретились, где в толпе людей мы были одни, где мы говорили так мало, где я мог вести тебя под руку, слышать сильное трепетание твоего сердца, где ты забывала земной язык, где прижималась ты к моей руке и я казался твоим защитником…» [96]; «При вашем сердце, при вашей душе…» [96]; «Дайте мне одну душу любящую, понимающую меня…» [96]; «Боюсь понимать, может быть…» [96]; «Только гордость моя не позволяет мне согласиться, что она права…» [97]; «Отрекись от себя; не думай быть со мною счастлива; воображай, что страшное, неизъяснимое бедствие ожидает тебя со мною; что только горькие слезы будут тебе отрадою…» [97]; «Она способна, она может так любить – она готова будет скитаться со мню вечно, по земле неприязненной, с нищенскою сумою, с посохом, которым мы будем стучаться под окном поселянина, выпрашивая ночлега любви нашей…» [97]; «Мне нельзя будет тогда даже и умереть: ты останешься в мире…» [98]; «Я не пойду к ним более – но надобно наконец узнать от нее…» [99].

2) Двукратно применяется многоточие внутри предложения, когда оно как бы разделяет его: «А это движение, когда она прикладывает руку к груди, как будто у нее грудь болит…болит…» [93]; «Я бежала опрометью, – отвечала она вдруг, – мне сказали, что Аркадий Иванович пришел… я думала, что вас, папенька, нет дома», – прибавила она краснея» [95].

3) Иногда несколько предложений подряд заканчиваются многоточием, что свидетельствует о повышенной эмоциональности героя в такие моменты, торопливости в действиях и поступках, сбивчивости и неоформленности мыслей: «Я думал что-то найти в тебе – кланяюсь тебе, хорошенькое личико, – люби всех, люби…Кровь моя бросилась в голову…» [94]; «Отдайте Вериньку кому угодно, забросьте ее за моря, за непроходимые леса и горы, позвольте мне ползти на коленях по всему свету, искать ее; разбейте лодку, на которой поплыву я, и бросьте меня, истерзанного, об острые скалы приморские, только бросьте к ногам ее, так, чтобы мой последний взор стремился на нее, встретился с ее взором, выражающим любовь… – Вот счастье, вот что я знаю в любви…» [97]; «Но он любит меня, он пришел узнать обо мне, навестить меня… К ней!.. к ней!.. Она решит все!..» [100]; «И какой взор сопровождал это слово… Только одно слово, но тут было все:

упрек, прощение, радость свидания, грусть разлуки…» [100]; «Как надобно беречь копейку на черный день… Ее, правда, не было тут…» [99]; «А что я люблю тебя, как друга, как доброго, славного, горячего немного, но умного малого – право, люблю, как сына… Мой покойный Гаврило был бы в твои годы… Ты на него немного и походишь… Голова только у тебя горяча, проклятая!..» [100]; «Но позволите ли мне надеяться, что мое желание не возбудит негодования вашего…» Нет! Глупее надобно: «Не смею ли думать, что не оскорблю вас…» И в заключение всего: «Как я счастлив!..» [96].

Некоторые предложения, заканчивающиеся многоточием, завершают целую дневниковую запись: «А эта радость когда она начинает понимать, эта детская радость…» [92]; «Отчего…» [93]; «Однако ж это грустно, когда нет ответа душе моей, когда я должен возить тележку детскую или стучать в детский бубенчик, чтобы уравняться с нею…» [92]; «В самом деле, какие глупости пришли мне в голову…» [96]; «У меня еще есть сила души…» [99]; «Как умен был англичанин, который торговал горло у Каталани – только горло…» [101].

5) Находим мы и предложения, в которых многоточия используются одновременно с другими пунктуационными знаками: «Противоположности с действительным?..» [93]; «Если это просто участие, что же любовь ее?..»

[93]; «Любовь тратить по мелочи?..» [94].

Прибегая к многоточиям, которые являются одним из излюбленных графических авторских приемов Полевого, он тем самым передает не только эмоциональную напряженность и насыщенность описываемых событий и состояний своего героя, но и оставляет для читателя простор для собственных мыслей, переживаний и чувств.

В «Демикотоновой книге» Савелия Туберозова, главного героя хроники Н.С. Лескова «Соборяне», также имеют место определенные графические особенности: курсив, многоточия. Отчерков и отточий мы здесь не встречаем (напомним, что у Полевого, Бестужева-Марлинского их тоже нет).

Курсивом в дневнике Туберозова отмечаются все даты, которые стоят в начале записи. Кроме них выделяются и некоторые другие слова и выражения.

Так, в записи протопопа от 25-го апреля курсивом обозначены два слова в молитве, которые Туберозову, как он сам отмечает, в печатном варианте не встречалась: «Умножь и возрасти, боже, благая на земли на всякую долю: на хотящего, просящего, на произволящего и неблагодарного… Я никогда не встречал такой молитвы в печатной книге» [4; 36]. Тем самым курсивом подчеркивается неизвестность данной молитвы герою, интерес к ней, как чему-то новому, а также такое графическое выделение свойственно оформлению чужих слов, то есть цитате, каковыми данные слова и здесь являются. Подобная ситуация имеет место и в записи от 4-го февраля, где Савелий Туберозов фиксирует факт чтения «Духовного регламента», приводит отрывок из него и анализирует данную цитату, слово из которой выделяется курсивом: «Писано в ней, например: «Ведал бы всяк епископ меру чести своей, и не высоко бы о ней мыслил. Се же того ради предлагается, дабы укротити оную весьма жестокую епископам славу, чтобы оных под руки донележе здравии суть невожено и в землю бы подручная братия не кланялась. И оные поклонницы самоохотно и нахально стелются на землю, чтобы степень исходатайствовать себе недостойный, чтобы так неистовство и воровство свое покрыть». Следовательно, понуждая меня стлаться перед собою, оный понуждающий наипервее всего закон нарушает и становится преступником того сокрываемого государева регламента» [4;

55]. В данном случае курсив заменяет кавычки и выделяется графически, чтоб подчеркнуть значимое слово, взятое из чужой речи. В записи от 13-го января курсивом выделяется «малых сих»: «Писал смотрителю записку и получил ответ, что Препотенскому, в удовлетворение моего требования, сделано замечание. Да, замечание! за растление умов, за соблазн малых сих, за оскорбление честнейшего, кроткого и, можно сказать, примерного служителя…» [4; 73]. Здесь курсивом также возможно выделение слов, заимствованных протопопом из чужой речи. Такой же случай обозначения части цитаты, мы встречаем в последней записи Туберозова: «А кроме того, я ужасно расстроился разговорами с городничим и с лекарем, укорявшими меня за мою ревнивую (по их словам) нетерпимость к неверию…» [4; 83].

Следует отметить, что слово неверие обозначается курсивом в дневнике Туберозова неоднократно («сему неверию» [4; 80]), что актуализирует важность проблемы веры и неверия для священнослужителя, что находит отражение на страницах его дневника.

В записи от 9-го августа Савелия Туберозова курсив встречается неоднократно: «Спорили о том: Кто всех умнее?»; «…а моя попадья утверждает, что я…» [4; 41].Здесь курсив, возможно, подчеркивает важность предмета данного спора для протопопа. «Нечего, нечего, – говорит, – вам мне ткать это ваше: бе, да рече, да пече; это ваше бе, – говорит, – ничего не значит, потому что оно еще тогда было писано, когда отец Савелий еще не родился» [4; 41 – 42]. А в данном случае отмечается значимость слов старославянского языка для священнослужителя.

Прибегает автор к курсиву в дневнике героя и когда описывает следующий момент этого спора: «…на вопрос ее, кто меня умнее? отвечал, что она» [4; 41- 42]. Здесь используется характерное и для других авторов обозначение дорогой сердцу женщины – «она», для Савелия таковой является его супруга Наталья Николаевна, а Печорин подразумевал под местоимением «она» княжну Мери или Веру, для Аркадия таковой является его возлюбленная Веринька, которую он в своем дневнике тоже нередко упоминает как «она».

Рассказывая о встрече с боярыней Марфой Андреевной Плодомасовой, Савелий Туберозов на страницах своего дневника передает оживленный диалог между ними, где курсивом выделены слова «я» и «она». Автор подчеркивает начало новой реплики каждого из героев и значимость данной беседы для протопопа.

Два раза в записи от 20-го июня 1841 года курсивом отмечено слово «бывый»: «Ныне я бывый благочинный, и слава тебе творцу моему, что еще не бывый поп и не расстрига» [4; 58]. Здесь протопоп также использует старослявянское слово, чтобы подчеркнуть напряженность той ситуации, когда он чуть не оказался бывшим священнослужителем.

В записи от 20-го декабря обозначено курсивом слово «сам-то», первоначально непонятно к кому оно относится и почему обозначено графически: «Не ведаю, с чьих речей сам-то наш прямо накинулся на меня, что «ты, дескать, уже надоел своим сутяжничеством; не на добро тебя и грамоте выучили, чтобы ты не в свое дело мешался, ябедничал да сутяжничал» [4; 61]. Последующие размышления протопопа проливают свет.

Под этим «сам-то» подразумевается губернатор, недовольства которого по поводу деятельности Туберозова относительно защиты крестьян, уже были отмечены героем в предыдущих записях – от 20-го июня 1841 года.

В записи от 20-го января 1863 года несколько курсивных выделений:

«Пишу замечательную и назидательную историю о суррогате». С этой историей связан и остальной курсив: «Но правитель, оправляя перед ним свою вину, молвил, что замечаемый в тех уездах голод еще не есть настоящий голод; ибо хотя там хлеб и пропал, но зато изрядно «родилось просо»; «Что такое просо?»; «Извините, что я вам тогда не поверил, вы правы, просо – хлеб» [4; 78]. В данном случае курсив используется автором для обозначения важности той истории с просом для протопопа, когда он выступил сторонним наблюдателем ситуации, когда губернатор был вынужден признать свою неправоту и принести извинения некоему правителю в связи со своим ошибочным мнением касательно проса как заменителя хлеба.

Особняком среди других слов, обозначенных курсивом, стоит слово «шандиизм» – учение или особое умственное состояние. Оно появляется на страницах дневника Туберозова, когда он вспоминает о давно прочитанной им книге английского писателя, пастора Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шанди». Данное понятие знаменует для него начало нового течения в общественной мысли, которое, с его точки зрения, приходит на смену нигилизму.

Многоточия в «Демикотоновой книге» присутствуют, но их относительно мало по сравнению с другими рассмотренными нами дневниками героев. Это является свидетельством того, что все-таки в дневнике Туберозова описание «истории жизни» превалирует над «историей души». Иными словами, внимание протопопа сосредоточено, главным образом, на событиях окружающего, внешнего мира, а собственные мысли, сомнения и переживания волнуют его в несколько меньшей степени, либо он просто опасается глубже заглянуть в самые потаенные пласты своего «Я».

Поэтому эмоции, рефлексия, которые напрямую связаны с передачей их на бумаге с помощью определенных графических средств – многоточий, в записях протопопа уходят на второй план. Найти данные пунктуационные знаки мы можем в основном в конце предложения, где они выполняют свою основную функцию – указывают на незавершенность, недосказанность: «Или ты мыслишь, что уж и самое время мое прошло и что я уже не нужен стране, тебя и меня родившей и воспитавшей…» [4; 57]; «Ей, может, это в иную минуту и так покажется, потому что и сама она уже Сарриных лет достигла, но а мне-то виднее…» [4; 67]; «Какая сухменность в этих словах, но я уже не возражал…» [4; 80] и др.

«Демикотоновой книге», является ее выделение в тексте «Соборян» другим шрифтом и написанием ее названия заглавными буквами. Это связано с тем, что «Демикотоновая книга» знаменует собой начало новой, пятой главы, а потому графическое выделение ее названия в тексте всей хроники вполне логично и закономерно.

Что касается «Записок одного молодого человека» А.И. Герцена с точки зрения графической насыщенности произведения, и прежде всего, дневниковых записей, представленных в третьей части «Годы странствования» под названием «Патриархальные нравы города Малинова», то следует отметить в них наличие курсива, многоточий и одного отчерка.

Впервые на страницах дневника молодого человека курсив встречается в записи, когда герой описывает приезд в город Малинов и то, как его угостили: «Есть, пожалуй, рыба славная». – «Дай рыбу!»… «Еще что есть?» – «Да ничего, пожалуй, нет» [1; 96]. Вторично употребленное хозяином слово «пожалуй» с первых упоминаний характеризует ту однообразную жизнь малиновцев, о которой молодой человек сообщит в дальнейших своих записях.

Второе курсивное выделение также относится к речи хозяина и тем самым явно подчеркивает ироничное к нему отношение: «Вот наш столичный гость, – кричал он прекрасному полу…» [1; 97].

Следующий момент подобного графического оформления связан со старухой «с померанцевыми лентами на чепце», которая начала расспрашивать молодого человека «о Москве и о Филарете», а «потом звала приходить к ним поскучать…» [1; 97].

К отмеченным выше словам можно отнести и следующее: «За обедом первый тост пили за здравие его превосходительства…» [1; 100] и «Ваше высокоблагородие, его превосходительства карета изволила на мост въехать!»

[1; 105].

Не случайно выделяются в записях и слова «советники» и «канцелярские» [1; 103], указывая тем самым на разделение людей в городе Малинове на два мира, которые «нигде не смешиваются» [1;103].

На странное обстоятельство указывает, видимо, следующее здесь слово «квартальный»: «В восьмом часу начинает собираться beau monde; пьяный квартальный снимает шубы и прячет их, чтоб никто не уехал…» [1; 104].

«В зале становится людно и сильно пахнет духами, которые троит a Paris Мусатов» [1; 105]. В данной фразе автор иронично изображает наивное и одновременно нелепое стремление провинциалов подражать далекой для них западноевропейской моде.

Странное и экзотичное, на первый взгляд, слово выделено курсивом в следующем предложении: «Окончим попуррями, я смерть люблю попурри!», «От попуррей за ужин…» [1; 106]. Попурри – это пьеса (оркестровая или фортепианная), составленная из заимствованных мелодий, причем довольно большая по размерам. Здесь автор хочет подчеркнуть всю несуразность провинциального бала. А также Герцен адаптирует слово под сложившуюся ситуацию в Малиновее, где жители стремятся казаться культурными, но, по причине необразованности, попадают в очередную курьезную ситуацию.

«Недалеко от Малинова-города живет какой-то помещик, рассказы о котором бесконечны у малиновцев – богатый человек, выписывающий вещи из Парижа и из Лондона, устроивший свое именье по-ученому, по агрономии…» [1; 107]. Здесь с помощью курсива автор противопоставляет бескультурие и невежество малиновцев и культуру Трензинкого.

«Он скуп, как кощей, – говорили чиновники, ни одного стола не сделал за всю жизнь…» [1; 107]. Слово «стол» здесь выступает эквивалентом приема, банкета, званого вечера или ужина. Еда, застолье, сытная трапеза – главный смысл существования малиновцев.

Важным, на наш взгляд, является выделение курсивом слов «свой своего» [1; 108] поскольку они напрямую связаны с молодым человеком и Трензинским, «два выходца университета», которые «поняли тотчас друг друга в Малинове» [1; 108] Все остальные выделенные курсивом слова в дневниковых записях связаны с Трензинским и его рассказом молодому человеку о Гете: «…жизнь не имеет ни ядра, ни скорлупы» [1; 110], «…остаюсь человеком…» [1; 119], «Я – дюжинный резонер…» [1; 20], «…Шекспир…понимал своим путем это необъятное море противоречий…» [1; 121].

Исходя из вышеизложенного, можно сделать вывод о том, что курсивное выделение слов в дневнике молодого человека подчинено главной задаче, которую ставил перед собой автор, – сатирически изобразить город Малинов, образ жизни малиновцев, их манеры, ценности, мировоззрение и т.д.

Как и в хронике Н.С. Лескова «Соборяне», сменой шрифта в «Записках» А.И. Герцена подчеркнуто название дневниковых записей. Кроме того, датировка во всех имеющихся случаях и посвящение в начале записей, которое следует за названием, тоже имеет другое начертание.

большой по объему записи в дневнике молодого человека, обозначенная как «Праздник + в кружке». В ней, кроме другого шрифта, применяется и арифметический знак «плюс». Он обозначает то, что в календарях того символизирующий в данном случае крест. Отчерк используется в произведении однократно, он разграничивает в переключить внимание читателя с одного на другое, сделать данный переход более значимым.

Многоточий, как и в «Демикотоновой книге» Савелия Туберозова, в «Патриархальных нравах города Малинова» сравнительно немного: «Другие находят просто поэтическое удовольствие в том, чтоб знать все домашние дела новоприбывшего…» [1; 98]; «И жаль их от души, и не удержишься от смеха…» [1; 101]; «Чай подается, карты сдаются, vis--vis выбираются, пары становятся…» [1; 105]. Собственный внутренний мир для главного героя «Записок одного молодого человека» А.И. Герцена уходит на второй план, давая простор описанию внешних событий на страницах его дневника.

Таким образом, графические особенности дневниковых записей, представленных в рассматриваемых нами художественных произведениях, во многом обусловлены их содержанием и наполнением.

Курсив подчеркивает слова, наиболее значимые, в силу различных причин, для каждого из дневников героев в смысловом плане, акцентируя внимание на тех или иных важных с точки зрения автора темах, проблемах, образах, помогает читателю задержать его внимание в конкретный момент и попытаться прояснить значение, роль или смысл того или иного слова, словосочетания, предложения.

Многоточия со своей функцией незавершенности и недосказанности также отвечают за повышенную экспрессию и рефлексивность героев, См. А.И. Герцен. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 1. М., 1975. С. 565.

выражающихся в их записях. Подобная недосказанность, задает простор для мышления и воображения самого читателя, что также немаловажно в процессе формирования более продуктивного диалога мировоззрений «читатель – автор».

Отчерки и отточия подчас сопутствуют «знаковым» переломным моментам в жизни героев, свидетельствуют о длительном молчании на страницах дневника, а порой даже заменяют датировку.

ТИПОЛОГИЯ ДНЕВНИКОВЫХ ФРАГМЕНТОВ

3.1. Типология дневников как научная проблема В литературоведческом аспекте дневники исследуются с точки зрения метода, стиля, содержательных и функциональных особенностей, сюжета и композиции, основных образов, хронотопа и художественной типологии. На сегодняшний день вопрос о типологии дневников остатся открытым. Что же касается дневников, включнных в структуру художественные произведения, то попыток комплексного решения данной проблемы в науке еще не предпринималось, что, на наш взгляд, является серьезным упущением.

Особенности создания дневников определяются индивидуальностью их авторов, а потому сильно отличаются и мотивы, повлекшие их написание, – адресат, содержание, темы, идеи и т. д. Именно его поступки, характер, образ жизни определяют содержание, тематику и направление дневника. Играет роль не только «внутренняя», но и «внешняя» характеристика автора (пол, возраст, социальный статус, профессия, образование, семейное положение эпоха, в которую он живт и мыслит). Именно с образом автора связан в первую очередь вопрос о типологии дневников.

М.М. Бахтин, обращаясь в своей работе «Эстетика словесного творчества» к классификации жанров, отмечал: «Дневники бывают то М.М. Бахтин понимает дневники, ориентированные на внутренний мир, самоуглубление, рефлексию, под биографическими – дневники, в основе которых лежит последовательное описание событий дня, то есть акцент в них ставится на бытовом, житейском аспекте. Данное положение можно применять не только к дневнику как жанру, но и к дневниковому фрагменту Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 130.

в структуре художественного произведения. К примеру, в дневнике главного героя романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» Печорина записи имеют явно выраженный исповедальный характер. Дневник же Туберозова – центрального персонажа хроники Н.С. Лескова «Соборяне» представляет собой биографию с яркими признакам стремления к историзму. Безусловно, в последнем случае имеют место и исповедальные мотивы, но биографическое начало, в целом, превалирует.

Одним из первых попытку более дробной классификации дневников сделал А. Бочаров в работе «Законы дневникового жанра». Он пишет:

«Известны дневники как жанр художественной прозы («Дневник лишнего человека» И. Тургенева) или как разновидность «деловой», по выражению Е.

Дороша, литературы, главным образом очеркистики. Есть запись подневных впечатлений человека, ставшего свидетелем или участником значительных событий (дневник Нины Костериной). Существуют дневники писателей, заведомо предназначенные для печати («Дневник Ж. Ренара). Известны дневники или записные книжки писателей, публикуемые посмертно, в этих публикациях допускаются только сокращения, без какого-либо дописывания из других источников. И, наконец, дневники, подготовленные самими писателями, – та разновидность, к которой относятся и «тетради из полевой сумки». В 78 томе «Литературного наследства» такими были записи «Севастополь в августе 1941 года» С. Бондарина и «Берлинский» дневник В.

Субботина. Примерно так же издат свои дневниковые записи Б. Полевой – пополняя их материалами из других источников, создавая своеобразные маленькие новеллы и, главное, ставя две даты» 119.

Приведнная выше классификация А. Бочарова представляет собой систематизированное обобщение, подведение итогов, суммирование «дневниковой прозы», накопившейся в русской литературе до 80-х годов XX века. Ценность такого подхода заключается в том, что А. Бочаров подчеркнул отличие дневника как литературного жанра от писательских Банк Н.Б. Нить времени: Дневники и записные книжки советских писателей. Л., 1978. С. 27.

дневников и записных книжек, учитывая при этом их функции и назначение.

Но, несмотря на эти достоинства, А. Бочаров не упоминает в своей статье о том, что дневник может выступать не только как целостный жанр художественной прозы, но может также включаться в роман, повесть, хронику, роман-эпопею и т.д. Он говорит о неком «десанте» дневников, но подробно на этой мысли не останавливается.

В 1978 году Н.Б. Банк в книге «Нить времени: Дневники и записные книжки советских писателей» выделила и рассмотрела только писательские дневники и записные книжки.

О.Г. Егоров в исследовании «Дневники русских писателей XIX века»

рассматривая и изучая писательские дневники, разделил их на две разновидности по объекту изображения: экстравертивные и интровертивные.

К первой группе он отнес «те дневники, в которых объектом является внешний «объективный» предметный и социальный мир, мы называем экстравертивными. Они соответствуют психологическому типу их авторов – экстравертов») 120. Вторая разновидность характеризуется тем, что такие дневники, интровертивные дневники, ориентированы «на внутренний мир, на субъективное переживание фактов душевной жизни»)121. По сути О.Г. Егоров повторил классификацию М. Бахтина, но назвал дневники иначе, сместив тем самым смысловые акценты в сторону психологической мотивировки.

Несмотря на то, что классификация О.Г. Егорова осуществлена на основе писательских дневников, е можно использовать и при анализе дневников литературных героев, поскольку объект изображения вымышленного персонажа нередко совпадает с объектом изображения реального лица:

персонаж обращается либо к внешним событиям, либо останавливается на осмыслении своего внутреннего «Я».

функциональному принципу», их «предназначению» на три большие группы.

К первой группе принадлежат дневники, отражающие процесс индивидуации Егоров О.Г. Дневники русских писателей. М., 2002. С. 7.

– психологического самоосуществления личности. Они обычно ведутся в юношеском возрасте и в период ранней молодости. Таким дневникам свойственно специфическое содержание, отличное от содержания дневников тех же авторов более позднего периода: «С завершением психологического процесса адаптации к социальному миру многие авторы прекращают ведение Добролюбов)»122.

К другой группе относятся дневники, продолжающие летопись жизни, начатую в раннем возрасте (эта группа является самой многочисленной):

«Дневник в таком случае служит заместителем тех содержаний психики, которые по той или иной причине не могут быть выражены другим способом»123.

И наконец, третью категорию с функциональной точки зрения представляют дневники, начатые в позднем возрасте: «Их функция также связана с психологией, только теперь уже с психологией человека, проживающего вторую половину жизни (Одоевский, Суворин)». Такое объединение дневников в отдельные группы, на наш взгляд, в первую очередь связано с возрастной характеристикой пишущего и временной предназначением, что позволяет применить данную классификацию (с небольшими поправками) к дневникам литературных героев в структуре художественного текста, поскольку возраст героя (автора дневника) и временная организация записей имеет весомое значение. Например, Аммалат-Бек (герой повести А.А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-Бек»), Аркадий (герой повести Н.А. Полевого «Живописец»), «молодой человек»

(герой «Записок одного молодого человека» А.И. Герцена) ведут дневники в «период ранней молодости»; Печорин (герой романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» продолжает «летопись жизни, начатую в раннем Егоров О.Г. Дневники русских писателей. М., 2002. С. 5.

возрасте»; а вот протопоп Савелий Туберозов (герой хроники Н.С. Лескова «Соборяне») представляет собой третью категорию – он начал вести «Демикотоновую книгу» уже в позднем возрасте. От возраста автора записей и хронотопа дневника во многом зависят темы, проблемы, вопросы, которые будут освещаться на его страницах.

комплексная, вбирающая в себя множество вопросов, таких как: что лежит в основе типологии – возраст автора, содержание дневника, характер записей, назначение дневника и др. Современная наука накопила существенный массив материала, позволяющий составить развернутое представление о данных вопросах. Однако проблема типологии дневников в структуре художественного произведения до сих пор не была поставлена, поэтому в данном исследовании мы постараемся заполнить и изучить указанное информационное поле.

3.2. Личность автора дневника и характер записей От социального статуса, образования, профессии, личных качеств, интересов, мировоззрения автора дневника многое зависит. Положение героя в обществе зачастую определяет характер дневниковых записей, темы, стиль, оформление и т.д. Дневники ведут разные герои: представители светского общества, военные, священнослужители, представители творческих профессий и т.д.

В реальной жизни мы, как правило, впервые даем оценку человеку, опираясь на его внешние данные, речь, мимику, жестикуляцию и т.д.

Решающую роль играют глаза, так как часто именно они выдают душевное состояние человека. Вглядываясь в них, можно попытаться понять человека, разобраться в его внутреннем мире. В художественном произведении мы не имеем возможности видеть героев воочию (как, например, в театре на сцене), нам предоставляются в распоряжение только тексты, которые мы читаем и анализируем. Следовательно, слово героев попадает в центр внимания читателей. Слово героя – важнейшее средство их характеристики: оно подчинено, прежде всего, задаче раскрытия самосознания героя. Герои не похожи друг на друга, и слово их – тоже разное. Это находит яркое выражение в дневниках героев. У каждого из авторов дневников свой тип высказывания о мире, представление о происходящих событиях, осознание себя в социуме и т.д. Каждый из них посредством слова в дневниковых записях пересотворяет, воспроизводит действительность, создавая свой мир.

Таким образом, тип сознания и способ самовыражения героя становится определяющим при типологии героев-авторов дневниковых записей.

Мы попробуем выявить специфику каждого типа героя-автора дневника, опираясь на следующие образцы «дневниковой прозы» русской литературы XIX века: повесть А.А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-Бек», роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», «Записки одного молодого человека» А.И. Герцена, повесть Н.А. Полевого «Живописец», хронику Н.С. Лескова «Соборяне». Выделим разные типы авторов дневниковых записей, часто встречаемых в произведениях этого периода, и которых в дальнейшем соотнесм с типами дневника.

• «рефлексирующий герой»

В литературе XIX века им чаще всего выступает молодой человек (как правило, дворянин, светский человек), устремлнный к своему «я» (Печорин из романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», некий «молодой человек» из «Записок одного молодого человека» А. И. Герцена). Он пытается найти ответы на вечные вопросы бытия, хочет понять смысл жизни, определить сво место в существующем мире. Подобный герой повествует о прошедшей или проходящей молодости, любви, иногда отрочестве и юности, о свом положении в обществе и связанных с этим чувствах, переживаниях, эмоциях. И среда, в которой этот герой находится, чужда ему, рамки е тесны.

Записям таких героев свойственен аналитический характер.

• «естественный человек»

В роли такого автора дневниковых записей выступает в художественном произведении герой, выросший на лоне природы, органично приобщнный к естественному миру. Типичная для классического романа антитеза: герой цивилизации (светский человек) – «естественный» человек в 30-е годы получает другое решение. До данного этапа традиционным в русской литературе было представление о том, что по-настоящему мыслить, думать, рефлексировать способны только образованные, просвещенные, начитанные люди, являющиеся представителями светского общества. А в этот период неожиданно право на рефлексию обретает герой, который до этого таким правом не наделялся – не предполагалось, что его жизнь может быть бурной, напряжнной, значимой.

дневниковых записей становится горец – житель Кавказа – носитель особого нрава и темперамента, изливающий свои чувства с особым накалом и в своеобразной манере. В повести А.А. Бестужева-Марлинского главным героем выступает тот, чь имя вынесено в название произведения, – Аммалат-бек. Это типичный романтический герой, горец. Образ яркий, неоднозначный, драматичный, харизматичный и привлекательный. И полнее, детальнее понять и осмыслить печальную историю его жизни помогает именно дневник, который играет значимую роль в повести, несмотря на его небольшой объм.

Традиция кавказской темы идт в русской литературе от А.С.

Грибоедова, А.С. Пушкина, А.А. Бестужева-Марлинского и М.Ю.

Лермонтова. Но у каждого из перечисленных авторов она имела сво решение, воплощение, интерпретацию и смысл.

В повести А.А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-бек» наиболее привлекательной стороной для литературоведов подчас оказывалась именно тема Кавказа. Это не случайно, поскольку подробные описания жизни, этнографии народов Кавказа в повести занимают значительное место. Кроме того, исследователи уделяли внимание примечаниям, отступлениям, имеющимся в тексте, с целью начертания автором детальной зарисовки этого «сурово-величественного» края. Но, как верно подметил В. Базанов, «…не следует вс же забывать главного: повесть Бестужева – художественное произведение, а не этнографическая статья и не просто запись кавказской «были»125. Поэтому целесообразнее посмотреть на «Аммалат-бека» в первую очередь как на литературное произведение, которое имеет свои характерные особенности и в композиционном отношении, и в отношении тематическом.

• «творческая личность» - человек искусства Вопросы, связанные с изучением романтического искусства, были и остаются актуальными, но в литературе 30 – 40-х годов XIX века они получили более глубокое осмысление. Именно тогда романтизм сосредоточил сво внимание на таких значимых понятиях, как личность, душа, идеал, творчество. По мнению Г.А. Гуковского, основа романтизма – идея личности: «Романтическая личность – это идея единственно важного, ценного и реального, находимого романтиками только в интроспекции, в индивидуальном самоощущении, в переживании своей души, как целого мира и всего мира»126. Отдельный ряд произведений в это время обращн к теме искусства, природы творчества. Писателей волнует образ художника и его место в мире. Повесть Н.А. Полевого «Живописец» является ярким тому примером.

Основу содержания повести составляют взаимоотношения «мира фантазии, мира художника» – мира возвышенного и мира земного, того мира, где нужно «работать для насущного хлеба». Главный герой произведения – Аркадий – талантливый художник, который способен и готов творить самостоятельно, независимо, самобытно. При этом он разбирается в проблемах искусства, озабочен философскими размышлениями. Но на творческом пути он встречает полное непонимание со стороны окружающих его людей: «Я носил в душе моей безотчтный, но высокий идеал живописи Базанов В. Очерки декабристской литературы. Публицистика. Проза. Критика.

М., 1953. С. 470.

Манн Ю. Динамика русского романтизма. М., 1995. С. 362.

как искусства, изображающего божественное. А люди понимали под этим искусством какое-то черченье домов, глаз, носов, цветов. И мне указывали на такое занятие как на ничтожное дело, пустую забаву» [56]. Природа его личности двойственна: в ней соседствует обыкновенный человек, обыватель и поэт.

Тема гения и толпы, истинного искусства и ремесла уже звучала в произведениях А.С. Пушкина («Моцарт и Сальери», «Поэт», «Поэт и толпа», «К поэту»). Такая же оппозиция встречается и в «Живописце» Н.А.

Полевого, что свидетельствует об определнной преемственности в литературе. Иными словами, Полевой следует за романтической традицией, создав образ художника-гения, которому дар дан от Бога, свыше. Не случайно и ключевое противопоставление: художник – живописец, заслуженно, на наш взгляд, привлекшее внимание исследователей. Так Е.А.

Луткова в статье «Герои и поэтика первых повестей о живописи»

анализирует его следующим образом: «По мысли Полевого, художник – творец, гений, способный воплотить в свом творении идею Бога, а живописец – тот, кто пишет жизнь, копирует, подражает. Художник – предназначение, призвание, миссия, живописец – профессия, занятие»127. И вс-таки название повести не «Художник», а «Живописец». Можно предположить, что Н.А. Полевой вовсе не случайно использовал данное противопоставление, намеренно отличая художника от живописца. Это было совсем не свойственно для типичных представлений его эпохи: «Художник – тот, кто упражняется в каком-либо искусстве, в котором потребно содействие вымысла и рук. Живописец и зодчий суть художники»128; «Живописец – 1) художник, занимающийся живописью; 2) Упражняющийся в живописи»129.

Из этого следует, что антитеза живописец – художник, принятая в Луткова Е.А. Герои и поэтика первых русских повестей о живописи: В.И.

Карлгоф и Н.А. Полевой // Вестник Новгородского государственного университета. 2007.

№ 43. С. 65.

Соколов П.И. Общий церковно-славяно-российский словарь. Часть II. СПб., 1834. С. 1665.

Словарь церковно-славянского и русского языка. В 4-х томах. СПб., 1847. Т. 1.

С. 408.

современном литературоведении, родилась далеко не сразу, и во многом обязана своим появлением творчеству писателей-романтиков 30-х гг. XIX века, в частности Н.А. Полевому, которые в рамках романтизма смогли более тонко и глубоко осмыслить суть многих вещей и проблем. Иными словами, Полевой в «Живописце», используя дневниковые записи, сумел одним из первых в отечественной литературе уловить и наглядно провести сколь зыбкую, столь и несомненную грань между ремеслом и искусством, между творчеством художника, жаждущего духовных прозрений, и обыденным трудом живописца, скованного материальной необходимостью. Проблема ремесла и искусства и борьбы между ними в душе отдельного человека – чрезвычайно важна и актуальна для всей мировой культуры и по сей день. Ее решение формирует неповторимый исторический облик конкретной эпохи, которую всегда совместно творят как «художники», так и «живописцы».

Причем оба этих начала, как выразительно показал Полевой, нередко сочетаются в конкретном человеке – творце по призванию и ремесленнике по необходимости. Результатом этого «причудливого» сочетания становится трагедия главного героя, выброшенного в непонимающий, а потому и не принимающий его мир, где он вынужден надевать востребованную маску умелого живописца, через которую все же упрямо пробивается сущность талантливого художника.

Соединение в названии двух значений этих слов наиболее наглядно объясняет последняя картина Аркадия – изображение Спасителя, благословляющего детей, которая соединила в себе и творчество художника и ремесло живописца, поскольку в лице благословляемой малютки присутствуют земные черты Вериньки, а в «измученном страстями пастухе»

– черты Аркадия.

Кроме того, следует отметить двоякое понимание искусства, встречающееся в литературоведении – это не только творческое отражение, воспроизведение действительности в художественных образах, но и умение, мастерство, знание дела. Таким образом, можно говорить об искусстве любить – творчество и любовь взаимосвязаны, они не исключают друг друга, в чм мы в очередной раз убеждаемся на примере данного произведения и его героя.

К этому типу мы относим героя хроники Н.С. Лескова «Соборяне» – протопопа Савелия Туберозова. Для него ведение дневника – определнное священнодействие. Он обращается к «Демикотоновой книге» уже в позднем возрасте. Данный тип по сравнению с предыдущими больше склонен к «прямому жизнеописанию» и редким упоминаниям о своей внутренней жизни. Встречаются в русской литературе XIX века семинаристские записи – например, в «Дневнике семинариста» И.С. Никитина (они близки первому типу фиксацией «правды жизни» и постоянным обращением к себе). Однако выше мы подробно не останавливались на данном произведении, так как оно представляет собой дневник как жанр художественной прозы, а, следовательно, входит в поле нашего рассмотрения с определнными оговорками – в качестве сопоставления характера ведения дневниковых записей героями: Туберозовым – Белозрским.

Интересно проследить, как ведутся дневники представителями духовенства в содержательном плане (мы многое узнаем о быте, традициях, обычаях русского духовенства) и в композиционном (по какому принципу строятся записи, что является главным, основным, а что оказывается второстепенным). Однако и дневники священнослужителей имеют существенные отличия. Они по-разному вводятся в текст, оформляются, ведутся, оказывают влияние на будущее духовное становление героя. Так, например, для Туберозова «Демикотоновая книга» – элемент ностальгии, который сопровождает его в наиболее значимые моменты жизни, для Белозрского – способ развеять одиночество в юности и разобраться в себе.

Это и обусловило существенные отличия интересующих нас дневников. В первую очередь различен возраст. О.Г. Егоров, автор монографии «Дневники русских писателей XIX века», выделяет «дневники инициации», которые ведутся в юношеском возрасте», и «дневники зрелого возраста»130. Данное деление дневников можно применить и к дневникам литературных героев.

Для любого человека ведение дневника – это таинственный акт, для духовного лица – своего рода священнодействие, исповедь не только перед самим собой, но и перед Богом. Нередко отмечалось особое отношение священнослужителей к слову (сказанному или записанному). О силе слова много говорится в Библии – основе основ религиозного миросозерцания.

Главный герой хроники Н.С. Лескова «Соборяне» – протопоп Савелий «Демикотоновой книги». В ней описываются события, охватывающие значительный период – с 4 февраля 1831 года по 9 июня 1865 года.

«Демикотоновая книга» знакомит нас с прошлым персонажа и вводит в его психологию. В дневнике Туберозов воскрешает «целый мир воспоминаний, к которым он любил по временам обращаться» [4; 29]. Следует отметить, что Лескова не интересует детство, годы ранней молодости героя. Савелий Туберозов начинает вести дневник уже в зрелом возрасте, а следовательно, и нравоучительный характер, сосредоточены не столько на осмыслении личных переживаний, сколько на событиях, имеющих общечеловеческое значение. Так в дневнике возникают сквозные темы, одной из которых становится раскол в Старгороде. Лесков показывает, как Туберозов сопротивляется порученному ему делу: по долгу подчиняется, а чувство протестует. Такую внутреннюю конфликтность автор мог показать только в дневниковых записях героя.

собирательный образ семинарии, однако дневниковая форма повествования выводит на первый план раздумья о смысле жизни, сиюминутные проблемы, размышления, интересы главного героя – Василия Белозрского. Эта часть повести «проникнута лирическим пафосом», так как мы видим, как Егоров О.Г. Дневники русских писателей XIX века: Исследование. М., 2002. С. 5.

формируется душа персонажа 131. И.С. Никитин реалистично, естественно, правдоподобно передат развивающийся характер Белозрского. О глубоком психологизме «Дневника семинариста» говорили многие исследователи творчества И.С. Никитина.

В отличие от Туберозова семинарист Белозрский молод, находится в «юношеским», или «дневником инициации» 132, так как в нм отражен процесс возникновения индивидуального сознания. Этим обусловлены и содержание, и форма дневника, отличающиеся от содержания дневников героев, ведущих их в зрелом возрасте. Семинарист ведт дневник порой небрежно, бессистемно, а записи представляют собой «бедную измятую тетрадь» 133. Сама попытка вести записи – способ избежать одиночества и правдиво описать семинарский уклад. Ведущим оказывается прикладное значение дневника: «Записывая вс, что вокруг меня делается, быть может, я со временем привыкну свободнее излагать свои мысли на бумаге» [2; 135].

Однако в процессе такой фиксации рождается потребность писать, становится неотъемлемой частью его жизни, он обращается к нему постоянно, делая свои записи даже в период каникул. Процесс оформления дневника для героя личностно значим: «Жаль мне бросить эту работу!» [2;

135].

Осознание важности ведения дневника связано с выбором Василия Белозрского быть священнослужителем: «…сан священника – великое дело» [2; 179] – произносит он воодушевлнно. Будущий священник, желающий помогать людям, должен разбираться в себе самом, чувствовать и Андреева Е.П. «Дневник семинариста» как произведение критического реализма // И.С. Никитин. Статьи и материалы к 100-летию со дня смерти. Воронеж, 1962. С. 179.

Егоров О.Г. Дневники русских писателей XIX века: Исследование. М., 2002. С. 5.

Никитин И.С. Собрание сочинений в двух томах. М., 1975. Т. 2. С. 219. (В дальнейшем ссылки на это издание в тексте работы в квадратных скобках:1 – том; 2 – страница).

анализировать то, что происходит с ним внутри. И только, исходя из собственного опыта, приносить пользу другим.

А кто же может оказаться таким собеседником, которому можно доверить самое сокровенное? Белозрский ощущает себя одиноким: «А Федор Фдорович спит беспробудно… Тяжело мне мо одиночество в чужом доме. Не с кем мне обменяться ни словом, ни взглядом» [2; 186]. Дневник в этом случае становится верным другом, помощником, хранителем тайн и секретов. Но, несмотря на это, когда-то дневник, находившийся у Белозрского в «сундучке с замком», перестанет быть исключительно его достоянием: «Стой! Вот ещ новая мысль: что если этот дневник, который я намерен продолжить, по какому-нибудь несчастному, непредвиденному случаю попадтся в руки профессора?» [2; 135] или «…боюсь, что Фдор Фдорович нечаянно отворит дверь в мою комнату и поймает меня на месте преступления с поличным в руках» [2; 169]. Так рождается самоцензура. Чем это обусловлено? Пристальный надзор, постоянный контроль, недоверчивое отношение к семинаристам, которые мы наблюдаем в произведении, подтверждает это опасение героя.

Примечателен тот факт, что Белозрский смется над своим приятелем Яблочкиным, так как он постоянно читает. Хотя влечение Белозрского к литературе, к творчеству налицо, ведь и он выступает в роли писателя, автора своих записей (а дар писателя – дар наблюдателя). Заметен неподдельный интерес Белозрского к тем событиям, людям, о которых он повествует: «Притом сама окружающая жизнь здесь, в деревне, и там, в городе, в семинарии, как она ни бедна содержанием, вс-таки не вовсе лишена интереса» [2; 135]. Подобное уважение и внимание к каждой человеческой судьбе мы встречаем и в хронике Н.С. Лескова «Соборяне», когда главный герой протопоп Туберозов рассуждает о «мизерности», но в то же время и о значимости жизни духовного лица.

Ценность юношеского дневника осознатся Белозрским и по прошествии времени – это способ погрузиться в прошлое, понять настоящее:

«Сейчас между моими учебными книгами мне попался случайно забытый мною дневник. Первою моею мыслию было сжечь эти страницы, напоминавшие мне столько горького. Но когда я пробежал несколько строк, когда подумал, что в них положена часть моей жизни, - рука моя не поднялась на истребление этой бедной измятой тетради» [2; 219]. В записях Василия запечатлн один из самых значимых моментов его жизни – становление взглядов, формирование и развитие личности. И направленность таких записей в основном носит рефлексивный характер, размышления полны критических оценок и замечаний. В этом и заключается особая ценность обращения автора к дневниковой форме повествования.

Такие качества человека, как свободомыслие, независимость остаются в семинарии неоценнными или осуждаются. Жсткая цензура сказывается на самом личном, естественное желание записать то, что хочется, оказывается преступлением. Человек при таких обстоятельствах растворяется, исчезает, – остатся чрствая душа, следуя чьим-то наставлениям, советам, указаниям, догмам. Белозрский видит, что происходит вокруг него, осознат и начинает внутренне бороться со сложившимся укладом жизни. Однако, несмотря на все отрицательные стороны семинарской жизни, Василий стремится вернуться после каникул в город. Его влечет туда тяга к получению новых знаний. Однако парадоксальность этой ситуации в том, что в семинарии он не получит реальной возможности к ним приблизиться. И хранителем этих необъятных знаний, свободы для него становится недосягаемый образ университета.

После смерти «незабвенного Яблочкина», который заставил жить Белозрского «напряжнною, почти поэтическою жизнию», на первый взгляд вс встало на свои места, «пришло в обыкновенный порядок», однако Василий отмечает в свом дневнике: «на лбу у меня осталась резкая морщина, только голова моя клонится теперь ниже прежнего» [2; 219]. С завершением процесса психологической адаптации к внешнему миру Белозрский прекращает ведение своих записей: «Довольно! Дневник мой окончен» [2;

220], что свидетельствует о внутреннем примирении героя с окружающей действительностью.

Подводя итог, можно сделать вывод о том, что дневники героев в хронике Н.С. Лескова «Соборяне» и повести И.С. Никитина «Дневник семинариста» наглядно отражают нравственное становление Савелия Туберозова и Василия Белозрского. Особого внимания заслуживает то, что задаче раскрытия души Савелия Туберозова и Василия Белозрского подчинена и форма повествования, выбранная автором – дневниковая. При этом следует отметить разное отношение героев к ведению и значению записей, их внешнему виду, что объясняется в первую очередь разным возрастом персонажей. Однако общим в их дневниках остатся критичный, неравнодушный взгляд на события, происходящие, как в личной, так и в общественной жизни, непрекращающаяся внутренняя борьба с самим собой, желание противостоять тем жизненным обстоятельствам, в которые они попали по воле судьбы. Подобное поведение свойственно только сильным, волевым, духовно стойким людям. Таковыми оказались в рассмотренных нами произведениях представители духовенства – семинарист и протопоп.

Все перечисленные типы героев объединяет одно – бесконечная неудовлетворнность той ничтожной, искусственной жизнью, которая навязана эпохой автору дневниковых записей и его современникам. Е пустота и однообразие рождают унылую гнетущую скуку, ощущение безысходности и бесцельности существования. Здесь наглядно представлен мотив «пустоты жизни»134.

На основании проведенного анализа героев-авторов записей можно Чистова И.С. Дневник гвардейского офицера // Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 152 – 180. // http://lermontov.niv.ru/lermontov/kritika/chistova/dnevnik-oficera-2.htm.

фрагментов являются жизнеописание и исповедь, последняя, в свою очередь, подразделяется на любовную и аналитическую. Кроме этого, жизнеописание и исповедь могут синтезироваться в рамках отдельных дневниковых записей.

Такое соединение зависит от степени выраженности той или иной темы в содержании дневника. На первом плане в дневниковых записях могут выступать следующие аспекты:

2) Оценка событий и чувств;

3) «Мой» внутренний мир.

Вышеперечисленные темы, затронутые персонажами на страницах записей, и являются определяющим фактором при определении типа дневника героя.

дневник». Остановимся на них подробнее.

I тип дневника – дневник-любовная исповедь.

Под любовной исповедью мы понимаем чистосердечное письменное признание героя, обращенное к любимой женщине. «Лишь в 1830-е гг.

любовная интрига становится предметом анализа, занимая тем самым иное, чем в предыдущее десятилетие, место в иерархии этических ценностей. Здесь раскрывается та самая «история» души героя, которая «едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа» 135. К этому типу относится повесть А.А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-Бек».

Структура повести «Аммалат-бек» неоднородна, в ней мы встречаем вкрапления других жанров: песни, письма, дневника. Дважды записи героя заносятся в основной текст. Но включение их вполне логично и оправдано.

Впервые они появляются в VI главе, а потом – XI главе. Записи носят Чистова И.С. Дневник гвардейского офицера // Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 152 – 180. // http://lermontov.niv.ru/lermontov/kritika/chistova/dnevnik-oficera-2.htm.

название «выдержек», что в данном случае обусловлено отбором материала автором-повествователем.

Записи VI главы посвящены во многом любовной теме. Аммалат-бек здесь раскрывает «летопись своего сердца». Он повествует о своей любви к горянке Селтанете. По этой причине дневник полон небывалой чувственности, пылкости, страстности, искренности, эмоциональности, как и подобает писать истинному горцу. Но мотив, который побудил размышления героя о любви, совершенно иной – это образование Аммалата. Примечателен также и тот факт, что человек из мира природы стремится при первой же возможности запечатлеть свои душевные переживания. И дневник Аммалата демонстрирует своего рода попытку перерождения героя, переосмысления своей жизни с иной мировоззренческой высоты.

Образование, любовь, дружба – основные составляющие жизни гармонично развитого человека. Именно они занимают первостепенное место на страницах дневника главного героя повести. Записи героя можно сгруппировать по темам следующим образом:

1 – размышления Аммалата о «мире мыслей» и свом месте в нм, роль Верховского в познаниях Аммалата;

2 – значение чтения и образованности в понимании сути любви;

3 – размышления о дружбе и любви;

4 – образ Селтанеты.

Так Аммалат-бек «пристрастился к чтению и к сочинению» благодаря стараниям полковника Верховского, а, следовательно, Верховский способствовал развитию главного героя как личности, готовой и способной анализировать свои чувства, поступки, мысли и т.д. Верховский пытался «перевоспитать душу Аммалата», вывести его на новую ступень цивилизованности, оградить от дикости и варварства. Полковник видел в нм умного и доброго человека, считал своим другом, но отмечал и другие, противоположные стороны его характера: «Он имеет предоброе сердце, но сердце, готовое вспыхнуть и от солнечного луча и от адской искры. Природа на зубок подарила ему вс, чтобы быть человеком в нравственном и физическом смысле, но предрассудки народные и небрежность воспитания сделали вс, чтоб изурочить, изувечить эти дары природы. Ум его – чудное смешение всяких несообразностей, мыслей самых нелепых и понятий самых здравых» [280]. Дело здесь в том, что А.А. Бестужев-Марлинский «требовал контрастов в изображении героев», а мастером контрастов он считал Байрона 136. Аммалат-бек является одним из таких персонажей: в нм сочетается добро и зло, отвага и трусость, красота и уродство, ум и глупость.

Выдержки из дневника предваряет полковник Верховский в свом письме к невесте. Именно на страницах письма появляются вопросы, ответы на которые мы позднее найдм в дневнике Аммалата: «Но отчего грустен и рассеян Аммалат наш? Он делает большие успехи во всм, что не требует последовательного размышления, постепенного развития; но когда дело коснтся до далких выводов, ум его подходит на короткое ружь, которое бьт метко и сильно, только недалеко. Но полно, ум ли его виноват в том? Не поглощено ли его внимание чем-нибудь другим?..» [280].

В своих записях Аммалат удивленно восклицает: «…Спал ли я до сих пор или теперь во сне мечтаю?.. Так этот-то новый мир называется мыслию!..» [281]. Вместе с книгой для героя открылись те стороны жизни, которые до сих пор были ему неведомы, закрыты.

Кроме того, в рамках дневника Аммалат критично и честно осознат сво место в мире: «Я считал себя важным человеком; я убедился теперь в свом ничтожестве» [282]. Этот посыл рождает обращение к прошлому, попытку понять, что же принесла его предкам известность, знаменитость, слава: «Я полагал: быть известным в Дагестане – вершина знаменитости, – и что же?» [282].

Появляется один вопрос за другим, Аммалат хочет найти истину, но этого ему так и не удатся. В его душе борются два мира – мир горцев и мир Шарупич А.П. Декабрист Александр Бестужев. Вопросы мировоззрения и творчества. Минск, 1962. С. 65.

европейской цивилизации, но обрести золотую середину ему так и не суждено. Подобные записи в дневнике («Стоит ли же труда быть светляком между червями?» [282] и «Откуда набрались европейцы фарсийского пустословия, этого пения базарных соловьв, этих цветов, варенных в сахаре?» [283]) ещ раз свидетельствуют о сложном, мятущемся, противоречивом внутреннем мире Аммалата, о его рефлексивном состоянии по отношению к тем мирам, в которых он вращается.

После «образовательных» занятий с Верховским даже любовь для героя предстала в новом свете: «Мучения безнаджной любви моей стали тонее, острее, разнообразнее с тех пор, как прояснел мой разум» [282]. Аммалат уже способен более тщательно анализировать и понимать свои отношения, а, читая «рассказы о любви», сравнивать возлюбленную Селтанету с героинями романов, делать собственные выводы о высоте их чувств.

По мнению героя, и в любви чтение очень помогает, оно сокращает «долгие, как зимняя ночь, часы разлуки»: «Когда-нибудь свижусь я с Селтанетою и покажу ей эти страницы, на которых имя е чаще, нежели имя Аллы в Куране…«Вот летопись моего сердца… – скажу я ей. – Погляди сюда: в такой-то день я то-то о тебе думал, в такую-то ночь я вот как видел тебя во сне! По этим листкам, как по чткам алмазным, ты можешь счесть мои воздыхания, мои по тебе слзы. О милая, милая! Ты не раз улыбншься моим причудливым мечтам; они дадут надолго пищу разговорам нашим!...»

[ 283].

Эта запись интересна ещ и тем, что автор дневника ориентируется на читателя, он предполагает показать его Селтанете, то есть дневник в данном случае выступает как важный исповедальный документ, свидетельствующий о нежной любви в дни разлуки. Также изначальная нацеленность дневника Аммалата на адресата находит подтверждение в постоянных риторических обращениях героя к любимой девушке. Возникает диалогичность, которая получает здесь своеобразное решение. Это, следует отметить, во многом сближает дневниковые записи с письмом. Безусловно, связи между этими жанрами существуют, что находит проявление и в дневнике Аммалата, который, с одной стороны, пишет для себя, а с другой – «адресует»

Селтанете. Для дневника свойственны обращения к себе, к своему внутреннему миру, а здесь на первом плане оказывается Селтанета. Частое упоминание имени «Селтанета» убеждает нас в значительности этого образа.

В повести горянка Селтанета является одной из ключевых фигур, которая влияет на развитие главной сюжетной линии.

В записи, посвящнной вопросу о дружбе, мы обнаруживаем глубокие противоречия. Герой сначала что-то утверждает, сам уверяет себя в истинности написанного и тут же ставит вс под сомнение.

Так раздумья Аммалата о дружбе в первую очередь связаны с именем полковника Верховского: «Я молод – и спрашиваю: что такое дружба? Имею друга в Верховском, друга нежного, искреннего, предупредительного, – и не есмь друг!» [283]. Но Аммалат понимает свою неправоту и не пытается себя оправдать, так как это не в его силах. Он пытается лишь разобраться, понять, но приходит к тупику. Единственное чувство, которое имеет над ним власть, – это любовь: «Чувствую, упрекаю себя, что не ответствую ему как должно, как он заслуживает; но в моей ли это воле?.. В душе нет места никому, коме Селтанеты; в сердце нет иного чувства, кроме любви» [283]. И только что, оправдав любовь, поставив е на самый высокий пьедестал, Аммалат снова оказывается в сложном, запутанном положении. Доля сомнения вкрадывается в его сердце, и любовь, по его мнению, уже не так всемогуща:

«Но кто, но что мешает этим успехам?.. То, что составляет счастие и несчатие моей жизни: любовь» [283]. То же самое происходит и с его отношением к образованию: положительный взгляд на науку сменяется подозрением в себе: «Я обманывал себя, воображая, что мне доступна лестница наук» [283].

Несмотря на это, последняя запись демонстрирует подлинное значение любви для Аммалата. Имя Селтанеты становится для него воплощением жизни: «Могу ли я видеть без света? Могу ли я дышать без воздуха? А Селтанета мой свет, мой воздух, жизнь моя, душа моя!» [284].

Цепочка близких по смыслу предложений, которым свойственна недосказанность, эмоциональность, попытка передать чувства, переполняющие любящее сердце, характеризует заключительные записи VI главы: «…Рука моя дрожит, сердце рыщет в груди… Я сгораю; жаркие уста томятся жаждою лобзания; рука хочет обвить стан твой, коснуться твоего колена!.. О, приди… прилети… чтобы я умер от наслаждения, как теперь умираю от скуки!...» [284]. Такие страстные записи логично завершают предыдущие размышления героя о любви и подводят итог в понимании образа Аммалата. Ведь дневник введн в повествование в качестве ответа на вопрос Верховского: что же мешает в образовании Аммалату, кто владеет его умом и сердцем?.. А записи Аммалата позволили дать исчерпывающую информацию по этим темам, показали и раскрыли его внутреннее состояние.

XI глава содержит одну дневниковую запись, над которой обозначено время е написания: «полночь». Запись снова связана с полковником Верховским, а точнее с его убийством, которое совершил Аммалат. А также с Селтанетой, так как преступление совершалось ради не. Именно здесь описаны те мысли, чувства, «тоска души», пережитые Аммалатом в ночь перед «чрным злодеянием». Вс перемешалось для Аммалата: Верховский, Селтанета, Султан-Ахмет-хан, он сам. Вот как автор-повествователь подводит итог полуночной записи: «...беспорядочно, бессвязно писал Аммалат, чтобы обмануть время и развлечь душу; так старался он обмануть самого себя, подстрекая себя местию…» [328]. Такая отрывистость позволяет судить о неспокойном состоянии героя, его неуверенности, постоянной рефлексии в момент борьбы с самим собой.

Размышления Аммалат-бека в полночь перед страшным преступлением отчасти перекликаются с записью Печорина (главного героя романа М.Ю.

Лермонтова «Герой нашего времени») перед дуэлью (сравним: «Я не могу спать, не могу думать о другом, я прикован к этой мысли, как преступник к колоде своей Верховский, Верховский! Что сделал я тебе? За что хочешь ты сорвать с неба звезду моей свободы?» [326]; «Два часа ночи… Не спится… А надо бы заснуть, чтоб завтра рука не дрожала. Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно. А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся…мы поменяемся ролями: теперь мне придтся отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха. Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов?» [6; 337 – 338]). Сходство здесь наблюдается на смысловом уровне. Оба героя находятся накануне поворотного момента в своей жизни: Аммалат – перед убийством, Печорин – перед дуэлью (различные названия одного и того же действа связаны с разными типами героев, средой, в которой он воспитывались, природностью одного и цивилизованностью другого и т.д.) И как же каждый из них пытается проанализировать предстоящий поступок? Если Печорин в первую очередь пишет о себе, о том, что будет, если он вс же умрт, то Аммалата более всего волнует чарующая его Селтанета – ради не готов он на вс жертвы, даже на смерть. Если бы не предательство полковника, по мнению Аммалата, горец и за Верховского готов был отдать свою жизнь: «Сказал бы просто:

«Мне нужна жизнь твоя», и я бы отдал е безропотно… лг жертвою, как сын Ибрагима…» [327]. Но Печорин тоже готов умереть, судя по записям, так как ему скучно. А Аммалат, возможно, готовится к убийству не из-за любимой девушки, а ради собственного благополучия, ради завоевания е сердца, так как «желание владеть Селтанетою пробивалось в каждом слове» [328]. Таким образом, противоречивость и неоднозначность образа Аммалата прослеживается и в этой ситуации, а сравнение с Печориным демонстрирует таковой факт более ярко и наглядно.

В обоих примерах непосредственно фиксируется сам процесс переживания. Это уже не взгляд из настоящего в прошлое, а «прямая передача» происходящего в данный момент. Можно сделать вывод, что А.А.

Бестужев оказал влияние на прозу М.Ю. Лермонтова, поскольку смысловые связи между фрагментами очевидны.

Влияние светской среды в лице полковника Верховского накладывается на природное начало Аммалат-Бека, свойственное герою-горцу, формируя специфический тип дневникового повествования: за внешне светской формой, обусловленной влиянием Верховского на персонажа, проступает мощное природное начало, не характерное для типичного светского человека того времени. То есть, несмотря на светские корни ведения дневника, в нм находит отражение природно-генетическое начало Аммалат-Бека, которое накладывает на содержание записей неповторимый отпечаток, формируя особый его тип.

Здесь мы видим, как авторами дневников становятся герои различного происхождения, социального статуса (Печорин, Аммалат-бек), но, несмотря на это, их записи оказываются во многом сходными по тематике (любовь, страдания, мечты) и главным вопросам, которые они ставят перед собой на страницах своих записей. То есть ведение дневника становится для разных героев единой духовной потребностью, в которой проявляется необходимость обращения к вечным чувствам, их анализу.

К этому же типу можно отнести дневниковые записи в «Живописце»

Н.А. Полевого. В повести помимо глубокого понимания проблем искусства мы находим и тонкий психологический анализ любовного чувства. При этом автор использует различные способы повествования, чтобы многостороннее и глубже раскрыть внутренний мир персонажа: повествование от первого лица рассказчика, исповедь, дневниковые заметки главного героя.

«прошедшее» Аркадия, где он смотрит на себя «как на что-то любопытное постороннее». Действительно, духовный мир Аркадия претерпевает с течением времени глубокие изменения, потрясения, причина которых кроется в любовных переживаниях, страданиях и томлениях. Герой ощущает трагическую дисгармонию своего внутреннего мира: «… мне иногда самому казалось, что я на один шаг от сумасшествия… О Веринька! Что ты со мной сделала!» [90].

Почти все дневниковые записи посвящены Вериньке, только самая первая представлена как философское обобщение о счастье, жизни и смерти, земном и небесном, прекрасном и изящном. В своих заметках Аркадий раскрывается с другой стороны, не только как творец, а как человек любящий и способный на самые отчаянные поступки ради этого высокого чувства.

Любовь, таким образом, становится для него разновидностью духовного искусства, также требуя моральных и физических сил, терпения, выдержки, воли.

Именно любовь явилась причиной внутреннего перелома в главном герое: «… прежний Аркадий исчез тогда во мне…я был уже просто живописец, не художник» [102]. Божественные идеалы сменились на земные, однако и здесь есть противоречие: для Аркадия «небо и земля, по-видимому, отдельны; но они слиты вместе» [90]. Отныне Веринька стала музой, вдохновение приходило к Аркадию только при мысли о ней: «Но идеал Аркадия – эта девушка, она – идеал его, высокого художника, великой души человека, понимающей вс ясновидящими очами своими!» [112]. Но Веринька оказалась не в состоянии понять и оценить ни его любви, ни его творчества: «Она отошла к картинам, но ничего не могла в них разглядеть»

[115]. Подтверждает эту мысль контраст судьбы героя и судьбы героини, довольствующейся в жизни малым, земным (Веринька вышла замуж по расчту за богатого чиновника).

дневниковых заметок помогает погрузиться в духовный мир главного героя, проникнуться им, попытаться понять его. Именно дневниковые заметки открывают нам потанную сторону души героя: его искренние переживания, чувства, эмоции. Искусство здесь представляет собой слияние двух начал:

творческого и чувственного, они взаимодополняют друг друга: любовь оказывается стимулом к постижению истинного смысла творчества, а творчество нест неизгладимый отпечаток любви.

Таким образом, в дневниковых записях «Живописца» Н.А. Полевого, как и в жизни, соединяется божественное и земное, материальное и духовное, прекрасное и «святое»: «Святое должно быть прекрасно; вс прекрасное проникновенность и выразительность этому произведению придают использованные в нм дневниковые заметки – исповедь души художника – мира небесного перед миром земным, в котором он оказывается лишь живописцем. Здесь можно отметить сходство в отношении героя-художника – Аркадия и героя-духовного лица (у Лескова, Никитина) к дневниковым заметки: бережное, как к чему-то сокральному и святому.

II тип дневника – дневник-аналитическая исповедь.

Базовым принципом психологизма является аналитичность. Лермонтов ставил своей задачей не столько воссоздать поток внутренней жизни в его реальной неупорядоченности, сколько дать исчерпывающий логический и психологический анализ душевной жизни.

Характерный пример – «Журнал Печорина» в романе М.Ю.

Лермонтова «Герой нашего времени», где замысел направлен на раскрытие внутреннего мира главного героя. Сторона жизнеописания выступает в качестве фона. Описанные события влекут за собой тщательный анализ – от внешнего наблюдения до внутреннего эксперимента.

Цель «Журнала Печорина» – проследить за самосознанием героя. Даже композиция романа подчинена раскрытию души Печорина – повествование ведтся от внешнего к внутреннему, от поступков к их причинам, датся их внутренняя мотивировка.

происходящее внутри героя, дает возможность читателям следовать за самоанализом героя, не упустив ни один из этапов его внутренней жизни.

Лермонтову с большим успехом удалось, выбрав малоизвестную для той эпохи в русской литературе форму повествования, изложить на бумаге то, что так трудно этому поддатся – мысли, эмоции, чувства, переживания.

Печорин – светский человек, ему свойственна рефлексия, подробный разбор своих поступков, действий, хода мыслей и развития чувств, эмоций. И для выражения глубоко интимного характера героя необходима была исповедальность – откровенное признание, рассказ о своих сокровенных мыслях, взглядах, присущая дневниковым записям: «Признаюсь ещ, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу: это чувство было зависть; я говорю смело чувство «зависть», потому что привык себе во всм признаваться» [6; 282]. Здесь следует отметить, что выбранные Лермонтовым форма дневника и психологический анализ зависят не только от индивидуальности писателя, но и от его общественной позиции, миросозерцания, избранного им аспекта изображения и оценки действительности и, наконец, от тех задач, которые он ставил перед собой. Значит, использование в художественном тексте дневника может иметь у разных авторов различный характер.

III тип дневника – дневник-жизнеописание.

Хроника Н.С. Лескова «Соборяне» ярко демонстрируют выделенный тип дневникового повествования. «Демикотоновая книга» протопопа Савелия Туберозова знакомит нас с прошлым главного героя произведения и вводит в его внутренний мир. В дневнике Туберозов воскрешает «целый мир воспоминаний». Страницы «Демикотоновой книги» наполнены как душевными переживаниями е автора, так и многосторонним описанием старгородского быта. Но вс же патриархальный мир, стихия «мелочей», в которой приходится существовать опальному протопопу, обладает такой разрушительной силой, что захлстывает даже Туберозова: «…душа уже, как бы корой обрастает» [4; 67]. Итак, «история жизни» в данном случае одерживает верх над «историей души», и, кроме того, ведение дневника протопопом – своеобразное священнодействие, так как в нм с присущей ему искренностью высказывает протопоп сокровенные мысли: «Привык я весьма постоянно действовать, но ныне без дела тоскую и до такой глупости, что даже секретно от жены часто плачу» [4; 59].

IV тип дневника – сатирический дневник.

А.И. Герцен в «Записках одного молодого человека» сумел воплотить этот способ использования дневника в художественном произведении и показать, что дневник уместен и рядом с сатирой. Безусловно, дневник выполняет здесь свои главные функции – есть моменты, как исповедального характера, так и описание жизни героя, но основное – переход от личных записей (I часть «Ребячество», II часть «Юность») некоего неизвестного молодого человека к резко критическому рассказу о городе Малинове (III часть «Годы странствования»), с помощью подставного «посредника», нашедшего тетради с записками молодого человека: «Я, сколько ни думал, не придумал, в какой порядок привести любопытные отрывки из моего журнала, и помещаю его в том виде, как он был писан» [1; 94]. О типичном российском городе того времени нельзя было сказать от «Я» «Записок…», поэтому субъективный характер повествования объективировался, отчуждался от автора, что давало возможность критически рисовать город Малинов, как клетку российской действительности той эпохи. Даже указывается, что молодой человек «едет в город Малинов, худший город в мире, ибо ничего нельзя хуже представить для города, как совершенное несуществование его» [1; 91].

классифицировать не только как «сатирический дневник», но и как «дневникполемика». Это связано с тем, что сам Герцен не мыслил жизни без диалога и полемики: «Я ржавею без полемики. Нет ничего скучнее, чем монолог»137, а Туниманов В.А. А.И. Герцен // История русской литературы. В 4-х Т. Т. 3. Л., 1980. С. 236.

его произведения 40-х годов были диалогичны, в том числе и «Записки одного молодого человека» (например, беседа Трензинского и молодого человека, завершающая «Записки»). Но диалогическое противопоставление в данном случае направлено, в том числе, на усиление и популяризацию нового реалистического метода, так как «Записки» – переходное произведение от романтизма к реализму.

V тип дневника представляет собой синтез предыдущих типов – исповедь-жизнеописание.

В литературе интересующего нас периода мы встречаем произведение (в настоящем исследовании применительно к определнным вопросам внимание ему уже уделялось), которое представляет собой дневниковые записи, иными словами данные записи формируют всю структуру самого произведения, а не входят в не как прочие рассматриваемые нами художественные тексты. Это «Дневник семинариста» И.С. Никитина, который одновременно является примером четвртого из выделяемых нами типов дневника. В этом произведении два плана, один из которых связан с изображением семинарского уклада, второй – с показом нравственного состояния героя: «Несколько дней я не брался за перо. Теперь горячка моя поутихла, и я могу спокойнее и глубже заглянуть в свою душу» [2; 146];

«Пишу то, что вижу, что происходит у меня в голове, что затрагивает меня за сердце. Материалов у меня не слишком много, потому что среда, в которой я вращаюсь, уж чересчур тесна» [2; 169]. Если в «Соборянах» быт поглощает Туберозова, то здесь показаны преодоление инерции быта, желание остаться полноценной личностью, вера в е духовную победу: «За дело, Василий Белозрский, за дело! Наврстывай теперь потерянное за зубрением время бессонными ночами! А ты, мой бессвязный и прерывчатый дневник, бедная отрада моей скуки, покойся впредь до усмотрения» [2; 209]; «Как бы то ни было, буду писать, когда случится, без особой последовательности и строгой связи [2; 169]. О незаконченности дневника Белозрского говорить здесь не приходится, автор не прерывает его, а логически завершает: «Довольно!

Дневник мой окончен», так как «навсегда улетела … поэзия …внутренней, духовной жизни» [2; 219]. А это ещ раз подтверждает тот факт, что без наличия у автора дневника богатого духовного мира не будет и самого дневника, а только отдельные заметки или записки.

Таким образом, сосредоточенность персонажа на фиксации своих раздумий и чувств открывала перспективы для углублнного психологизма.

И.С. Никитин «открыл» перед читателями бурсу и в то же время откликнулся на запросы эпохи, для которой были характерны жаркие идеологические схватки.

Такова в нашем исследовании типология дневниковых фрагментов, среди которых мы выделяем дневник-любовную исповедь, дневниканалитическую исповедь, дневник-жизнеописание, сатирический дневник.

Пятый тип исповедь-жизнеописание является исключением, так как его примером нам послужило произведение, представляющее собой целиком вымышленный дневник.

Данная типология, как и любая другая, носит условный характер:

каждый дневник совмещает в себе выделенные типы, однако один из них в нем, как правило, преобладает, доминирует, что объясняется разными целями и задачами, которые ставят перед собой авторы.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Проведенное исследование феномена дневниковых записей в структуре художественных произведений русской литературы 30 – 70-х гг. XIX века позволяет приблизиться к детальному пониманию данной проблемы и сделать следующие выводы.

Появление и распространение большого количества произведений, содержащих в своей структуре дневник, непосредственно связано с событиями, происходящими в русской литературе XVIII – XIX веков, одним из которых является процесс более глубокого освоения человеком собственной души и внутреннего мира других людей. В свою очередь, постепенно внимание к духовной составляющей индивида перестало зависеть от его возраста, социального статуса, материального положения.

Человек становится интересен сам по себе. А это потребовало новых способов и приемов фиксации внутренних изменений, состояний и процессов личности в художественной литературе. Одним из подобных способов, к которому, как мы установили, обратился целый ряд известных писателей того времени, и становится использование дневниковых записей в качестве фрагмента произведения.

Дневниковый фрагмент – это «текст в тексте», способный благодаря своей одновременной опосредованности (изолированности, обособленности) от художественного произведения и неотделимости от него, развивать многоуровневые сюжетные линии, выходящие за пределы центральных, расширять временные и пространственные границы произведения, вносить дополнительные оттенки и смыслы, демонстрировать внутренний мир главных персонажей.

Дневник как часть художественного произведения во многом сохраняет те основные черты и особенности, которые свойственны дневникам в традиционном понимании. Дневники всех рассмотренных нами героев ведутся с определенной периодичностью, можно отметить связь записей, главным образом, с текущими, а не с давно прошедшими событиями и настроениями, им характерны в основном спонтанность и неупорядоченность, прослеживается интимный, откровенный, искренний характер. Однако накладывать лишь формальные рамки на дневниковые записи героев, включенные в художественный текст, не следует. Дело в том, что существуют важные отличительные особенности дневниковых фрагментов, которые было бы ошибочным игнорировать, поскольку это неизбежно приведет к поверхностному пониманию данной многогранной проблемы.

Таковыми особенностями являются: датировка, наличие названия у записей в произведении, безадресность или неопределенность адресата. Иными словами, дневниковые записи, включенные в литературный текст, – это особый вид дневника, к изучению которого следует подходить, учитывая его специфику и внутреннее своеобразие.

В настоящем исследовании мы пришли к выводу, что к дневниковым записям относятся те, которые автор именует следующим образом:

«дневник», «журнал», «нотатки», «записки», «заметки», «календарь» и т.д., выбирая при этом наиболее подходящее. Все вышеперечисленные слова являются в данном случае синонимами. Дневник в структуре художественного произведения отличается, например, от документального дневника, прежде всего тем, что в первом случае сам автор волен определять его «дневниковую» природу безотносительно к формальным признакам – датировка, подневный характер и т.д.

Датировка в дневниках литературных героев порой отличается от общепринятой (число, месяц, год), она может быть заменена на другую – альтернативную традиционной, что свидетельствует об индивидуальном подходе каждого автора к данному существенному признаку «дневниковости».

В работе подробно рассмотрены функции дневникового фрагмента в целом и впервые сделан познавательный акцент на функции «расширения сюжетных рамок» за счет включения в текст дневниковых записей, раздвигающих границы пространства и времени – хронотоп всего произведения. Характерными примерами действия данной функции являются «Журнал Печорина» в романе «Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова и «Демикотоновая книга» Савелия Туберозова в хронике Н.С. Лескова «Соборяне», где мы узнаем много нового о жизни главных героев – в первом случае, как Печорин бывал в С., вл философские разговоры в офицерском кружке и т.д., во втором – о встречах Туберозова с Марфой Андреевной Плодомасовой, о размышлениях персонажа о расколе и т.д.

Дневник, включенный в художественное произведение, помогает читателю узнать больше о герое, происходящих с ним событиях, благодаря чему возникает возможность выхода за пределы основного сюжета. Кроме этого, сама способность героя вести дневник свидетельствует о наличии у него потребности к самопостижению и саморазвитию, что выводит нас на дополнительную сюжетную линию, раскрывающую содержание внутреннего мира героя. В частности, именно благодаря дневниковым фрагментам мы лучше узнаем Печорина, Туберозова, Аммалат-бека, Аркадия и других героев, понимаем их мысли, слова и поступки, совершенные в произведении, их отношение к окружающим людям и самому себе.

По итогам данного диссертационного исследования в рамках изучения вопроса о границах понятия «дневникового фрагмента» в структуре художественного текста можно сделать вывод о том, что объем представленных в произведении дневниковых записей, как правило, зависит от жанра произведения, в которое они включаются, а жанр произведения в свою очередь оказывает существенное влияние на содержание этих записей.

Крупные эпические жанры – роман или хроника позволяют автору «развернуть» дневниковый фрагмент, т.е. он может занимать значительное по объему место в произведении, средние – повесть или записки заставляют писателя сократить, сжать его объем. Если записи включены в крупные эпические жанры, то и круг тем, освещенных на страницах дневников героев, расширяется – от любовных переживаний до философских раздумий персонажей (как это происходит в произведениях Лермонтова и Лескова), если же перед нами средние эпические жанры, то чаще всего в дневниковом фрагменте только одна из тем становится главной и занимает ведущее место (у Бестужева Марлинского, Полевого – размышления героев о любви и возлюбленной, у Герцена – критическое изображение города Малинова).

Одним из главных факторов развития феномена «дневникового фрагмента», на наш взгляд, явилась смена литературных направлений.

Зародившись в эпоху сентиментализма, дневник явился средством письменного выражения сокровенных мыслей и слов, близких сердцам героев, которые, относясь ко всему с излишней чувствительностью, не находят у окружающих должного понимания, а потому нуждаются в «собеседнике» подобного рода.

исключительных, нестандартных, сильных, ярких, харизматичных, способных по-настоящему любить, испытывать нежные чувства, а поэтому возникла потребность «запечатлеть душу» такого персонажа.

Реализм внес свои характерные коррективы: дневник во многом приблизился к точному свидетельству или документу, отражающему не только внутренние процессы, происходящие в человеке того времени, но и сопутствующие им исторические, политические, социальные изменения. В результате дневниковые записи, изначально ассоциирующиеся у читателя, прежде всего, с сентиментальной литературой, начинают функционировать по-другому: служат они теперь не только для передачи чувственных порывов, но и для глубокого самоанализа. Привычные романтические герои с их пламенными страстями заменяются рефлексирующим Печориным, а затем бережно фиксирующим день минувший на фоне собственных размышлений и переживаний Туберозовым.

Художественное своеобразие дневников литературных героев во многом выражается, с нашей точки зрения, в специфике их названий, способах включения, психологических мотивировках обращения к ним, датировке, графических особенностях. Каждая из этих особенностей записей персонажей помогает сделать важные «открытия» в изучении дневниковых фрагментов.