«СИСТЕМНЫЕ СВЯЗИ В ГРАММАТИКЕ И ТЕКСТЕ Материалы чтений памяти Ю. А. Пупынина 30 апреля 2010 г. Санкт-Петербург Нестор-История 2011 УДК 80/81 ББК81.2 А 38 Системные связи в грамматике и тексте / Отв. ред. М. Д. Воейкова. ...»

Институт лингвистических исследований РАН

СИСТЕМНЫЕ СВЯЗИ

В ГРАММАТИКЕ И ТЕКСТЕ

Материалы чтений памяти Ю. А. Пупынина

30 апреля 2010 г.

Санкт-Петербург

Нестор-История

2011

УДК 80/81

ББК81.2

А 38

Системные связи в грамматике и тексте / Отв. ред.

М. Д. Воейкова. СПб.: Нестор-История, 2011. — 236 с.

Редакционная коллегия:

М. Д. Воейкова (отв. ред.), А. Ю. Пупынина, М. Ю. Пупынина Сборник содержит тексты докладов, прочитанных 30 апреля 2010 года в ИЛИ РАН друзьями и коллегами Ю. А. Пупынина, которые таким образом отметили 60 лет со дня его рождения. Темы сообщений созвучны научным интересам Юрия Алексеевича и затрагивают различные проблемы теории грамматики и литературоведения. Редакционная коллегия полагает, что это собрание текстов будет представлять интерес для широкого круга читателей, интересующихся языком и литературой.

Оригинал-макет А. Ю. Пупыниной, Д. Н. Сатюковой Конференция проходила при поддержке Программы фундаментальных исследований ОИФН РАН «Текст во взаимодействии с социокультурной средой:

уровни историко-литературной и лингвистической интерпретации», раздел V «Лингвистические аспекты исследования текста», в рамках проекта «Семантическая и формальная избыточность текста в современном русском литературном языке».

Издание осуществлено с помощью целевого гранта СанктПетербургского научного центра 2011 г. и при поддержке Фонда Президента РФ; грант НШ-3433.2010.6 «Петербургская школа функциональной грамматики» и грант МК-1404.2010.6.

© Коллектив авторов, © ИЛИ РАН, Содержание Предисловие

О Юрии Алексеевиче Пупынине

А. В. Бондарко. О взаимосвязях категорий грамматики.. В. С. Храковский. Повторительные значения НСВ:

итеративное, хабитуальное, узуальное

С. Н. Цейтлин. От элемента к системе и от системы к элементу

М. Д. Воейкова. Взаимные связи грамматических категорий вида и залога в русском языке в трактовке Ю. А. Пупынина

Ч. В. Чон. Аспектуальность русских эмоциональных предикатов

Н. В. Гагарина. Употребление референциальных средств в рассказах двуязычных детей

М. Ю. Пупынина. Взаимодействие глагольных категорий в чукотском языке: введение в проблематику

Н. В. Зорихина-Нильссон. Cемантика перфектности и длительности и способы ее выражения в высказываниях с союзом с тех пор как (Из сопоставительнотипологических наблюдений)

Л. А. Бирюлин. Сверкать — сверкнуть в синтаксическом словаре

Я. Э. Ахапкина. Порождающая и корректирующая стратегии выбора речевых средств

Е. Ю. Протасова. Интеркультурность художественного текста

В. А. Котельников. Путешествие в Другое (Н. Гумилев в Африке)

И. В. Столярова. Ретроспекция в современном прозаическом тексте

С. Б. Адоньева. Политика и риторика мусора................. И. А. Мартьянова. Представление текста в образе «предложения»

Е. Г. Сосновцева. Две стратегии редактирования житийного текста XVII века

Предисловие Сборник содержит тексты докладов, прочитанных 30 апреля 2010 г. в ИЛИ РАН друзьями и коллегами Юрия Алексеевича Пупынина (1950–2005), которые таким образом отметили 60 лет со дня его рождения. Памятные чтения проводятся в ИЛИ РАН во второй раз. Первая конференция состоялась в мае 2006 г., через год после кончины Юрия Алексеевича. В докладах участников и в первый, и во второй раз отразились основные области его интересов — теория грамматики, грамматическая система русского языка, иерархия и взаимодействие глагольных категорий, усвоение языка ребенком, проблемы построения литературного текста, культурная идентификация личности, вопросы диалектологии и фольклористики. Порядок следования статей отражает порядок выступлений участников конференции, которая естественным образом разделилась на грамматическую и литературоведческую секции. Редакционная коллегия благодарна всем авторам сборника за добрую память и готовность принять участие в этой публикации, к.ф.н. Я. Э. Ахапкиной и Е. Г. Сосновцевой — за помощь в организации конференции, Д. Н. Сатюковой — за техническое редактирование рукописи и создание окончательной версии оригинал-макета.

В начале книги нам показалось уместным вспомнить об этапах жизни и творчества Юрия Алексеевича, перечислить его основные занятия и проследить за его путешествиями внутри России и за ее пределами.

Юрий Алексеевич Пупынин родился 30 апреля 1950 г. в пос. Шиханы Вольского района Саратовской области. Его отец был военным химиком и служил на Шиханском химическом полигоне. Мама работала бухгалтером. Он окончил среднюю школу в г. Вольске с золотой медалью. В школе увлекался шахматами, был чемпионом Поволжья среди юниоров. Золотая медаль давала возможность поступать в любой вуз Советского Союза на льготных условиях, и Юрий Алексеевич выбрал физфак Ленинградского университета. Однако уже через год он почувствовал разочарование из-за того, что успехи физики связывались прежде всего с военными разработками. Эти размышления впоследствии отразились в его первом романе «Забытое убийство» (Вагриус, 2002), одной из основных тем которого стала разработка бомбы Биби.

Покинув физфак, он оказался в трудном положении:

конец ленинградской прописки означал и отказ от возможности учиться в Ленинграде. В это время Юрий Алексеевич уже точно знал, что его интересуют гуманитарные наук

и, и думал о карьере журналиста. Поступить на факультет журналистики с первого раза не удалось. Пришлось сменить несколько профессий: работая в ЖЭКе для прописки, Юрий Алексеевич был столяром, плотником, затем некоторое время даже электриком в автобусном парке. Наконец, в 1970 г. он поступил на факультет русского языка и литературы ЛГПИ им. А. И. Герцена и через пять лет защитил дипломную работу «Наблюдения над бессоюзными сложными предложениями в „Повести временных лет» под руководством проф. В. И. Чагишевой.

После окончания ЛГПИ им. А. И. Герцена Ю. А. Пупынин отправился по распределению работать учителем в Амурскую область. Это первое путешествие на Дальний Восток оказалось далеко не последним в его жизни. Он не раз вспоминал и своих учеников, к которым успел привязаться, и суровые условия жизни в Приамурье. Морозы зимой достигали сорока градусов, в школе было печное отопление, домашние условия жизни детей были также далеки от комфорта. Это время отмечено пограничными конфликтами между СССР и Китаем. Учителя-мужчины должны были принимать участие в патрулировании приграничных территорий. Все это вызывало тревогу и чувство неуюта. Вначале дети тоже произвели на него странное впечатление: ему казалось, что они не понимают вопросов, реагируют слишком медленно и недостаточно активно. Часто молодой учитель думал, что ему не удалось найти подход к этим детям, верные слова и понятные объяснения. Но вскоре ему стало понятно, что кажущаяся медлительность на самом деле отвечает местным правилам коммуникации. «На Дальнем Востоке не принято отвечать второпях, не подумав. Даже дети сначала размышляют и только через некоторое время начинают говорить», — вспоминал он позже. Поняв эту особенность, он добился контакта с учениками, и преподавание перестало тяготить его. Жизнь сельского учителя запомнилась ему в деталях и стала основой рассказа «Совещание куста». В это время сформировалось то трогательно заботливое отношение к ученикам, которое отличало Юрия Алексеевича всю жизнь.

На Дальнем Востоке он продолжал интересоваться грамматикой и прочел первые книги А. В. Бондарко. Его заинтересовали вопросы соотношения мыслительных и грамматических категорий, положения, которые позже легли в основу современной грамматики функциональносемантических полей и категориальных ситуаций. В 1977 г. он принял решение поступать в аспирантуру и заниматься теоретической грамматикой под руководством А. В. Бондарко. Кандидатская диссертация на тему «Функционирование видов русского глагола в пассивных конструкциях (к проблеме взаимосвязей грамматических категорий вида и залога)» была защищена в 1980 г. После окончания аспирантуры Юрий Алексеевич еще на четыре года возвращается на Дальний Восток уже не школьным учителем, а старшим преподавателем Благовещенского педагогического университета, позже перебирается на один год в Новосибирск и в 1984 г. возвращается в Ленинград на работу в ЛГПИ им. А. И. Герцена. В том же году Амурское книжное издательство выпускает маленькую книгу его сказок «Кошка под зонтиком», написанных в Благовещенске.

Юрий Алексеевич преподавал морфологию и синтаксис на дефектологическом факультете и на факультете начальных классов. Один раз я спросила, как он ставит оценки на экзаменах. «Если сомневаешься, поставь побольше, да и все, — ответил он. — Так никогда не ошибешься». Он был прекрасным преподавателем, умел просто говорить о сложных лингвистических явлениях, в то же время показывал неоднозначность грамматических понятий, проблемные места в описаниях, учил внимательно относиться к языковым ошибкам и отклонениям. Интерес к живой речи подпитывался участием в диалектологических экспедициях под руководством проф. И. С. Меркурьева, с которым они дружили и легко находили точки соприкосновения при всей разнице в характере и возрасте.

В течение нескольких лет, с 1986 по 1989 гг., Иван Севастьянович, уже немолодой человек, фронтовик, переживший тяжелое ранение во время войны, организовал четыре экспедиции в Архангельскую область. Именно под впечатлением этих экспедиций, в которых Юрий Алексеевич был неизменным помощником проф. Меркурьева, он так часто и с любовью упоминает русский север в своих книгах.

В 1989 г. ему присваивается ученое звание доцента и одновременно открывается возможность официального поступления в докторантуру. Юрий Алексеевич воспользовался этим и через четыре года представил к защите докторскую диссертацию «Системные связи грамматических категорий глагольного предиката в современном русском языке». В ней рассматривается иерархическое строение системы грамматических категорий глагола в русском языке с позиций как функциональных, так и формальных.

Помимо функциональной грамматики, Ю. А. Пупынин серьезно занимается математической лингвистикой, участвуя в опыте формализованного представления данных русского языка лабораторией Р. Г. Пиотровского. Практическое исследование позволило Юрию Алексеевичу наметить теоретические основы описания межкатегориального взаимодействия в сфере глагола. Особенно подробно он изучает взаимосвязи вида и залога. Ученая степень доктора филологических наук присваивается ему в 1993 г., а еще через два года он становится профессором. В это же время он по совместительству поступает на работу в отдел теории грамматики ИЛИ РАН на всю оставшуюся жизнь.

В августе 1997 г. Юрий Алексеевич был приглашен на работу в университет Йонсей в г. Сеул. Интересно, что за несколько лет до этого он увлекся корейским фольклором и даже написал три стилизованных сказки в корейском духе. Углубленный интерес к корейской культуре и литературе пригодился ему позже, во время жизни в Сеуле, которая продолжалась до 2001 г. Сначала непривычная жизнь, экзотическая пища, резко отличающийся от российского уклад и стиль отношений со студентами тяготили его. Но через некоторое время он понял многие особенности корейской жизни, полюбил острую капусту кимчхи, узнал о символическом языке восточных изображений, оценил чистоту и красоту огромного Сеула и снова, как и раньше, привязался к своим новым ученикам. В корейских студентах он ценил их огромное почтение и привязанность к учителю, заботу и уважение, огромную работоспособность и трудолюбие, дружеский стиль общения при сохранении строгой иерархии. Жизнь в Корее дала ему не только финансовое благополучие, но и возможность поехать в Японию, Китай, Австралию, Таиланд. Каждая поездка была для него источником неиссякаемых мелких наблюдений за людьми, их привычками и укладом жизни. Во время студенческих каникул (которые длятся в Корее в общей сложности около четырех месяцев в году) он приезжал в Германию и Австрию навестить меня и детей.

В Европе он никогда не сидел без дела. Навещая нас, он выступал с докладами в университетах Амстердама, Гамбурга, Киля, Кельна, Потсдама. В 1999 г. выходит книга «Interaction of aspect and voice in Russian» в издательстве LINCOM Europa. К этому времени Ю. А. Пупынин был членом Международной ассоциации исследователей детской речи, Аспектологической подкомиссии при Грамматической комиссии Международного комитета славистов, Европейского лингвистического общества. Хотя в это время у него уже развивалась тяжелая болезнь легких — саркоидоз, — он продолжал преподавать, писать научные работы, ездить на конференции и начал все серьезнее думать о литературном творчестве.

В 2001–2002 учебном году Юрий Алексеевич получает приглашение на временную работу от Института славистики Гетеборгского университета в Швеции. Новая смена образа жизни, очередное приспособление к укладу другого народа очень занимают его. Юрий Алексеевич с благодарностью вспоминал покой и благоустроенность шведской академической жизни, с интересом знакомился с новыми учениками, которые потом навещали его в Петербурге. В это время параллельно с преподаванием он пишет роман «Забытое убийство» и книгу «The category of Voice in Connection with other Grammatical Categories in Russian» (GUSLI, 12, 2002). Основная часть этой книги была написана еще в России, но так и не увидела свет.

В 2002 г. Юрий Алексеевич окончательно вернулся в Санкт-Петербург. Его состояние ухудшается. Единственное известное лечение не приносило никакой пользы.

Юрий Алексеевич работает дома, пишет разделы для коллективных монографий, рассказы и свой последний роман «Побег» (Вагриус, 2004). В 2005 г., вскоре после своего дня рождения, он скончался от инфаркта, вызванного болезнью легких. Повесть «Глаза» в журнале «Звезда» (№ 7, 2005) и последний раздел «Проблемы актуализации перфектной семантики в русском языке» (ПФГ 2005) увидели свет уже после его смерти. Некоторые рукописи так и не были опубликованы. Я надеюсь на то, что еще удастся их издать, так же как и на то, что память о Юрии Алексеевиче будет жива, пока живы его дети и внуки, ученики, друзья и коллеги.

А. В. Бондарко ИЛИ РАН, Санкт-Петербург О взаимосвязях категорий грамматики* В работах Юрия Алексеевича Пупынина мы находим глубокий анализ взаимосвязей грамматических категорий в двух аспектах — речевом и системно-языковом. Выявляются существенные закономерности, которые обнаруживаются в зависимости функционирования одной грамматической категории от функционирования другой категории. Изучаются и характеризуются парадигматические и функциональные связи рассматриваемых категорий. Особенно развернутым и глубоким является анализ связей, сопряженных с категорией залога, в частности, взаимосвязей залога и вида. Заслуживает внимания изучение признаков иерархичности, взаимопроецированности и асимметричности. Вся глагольная парадигма рассматривается как парадигматически закрепленная реализация фундаментального межкатегориального взаимодействия. Изложение этой проблемы включает и вопрос об усвоении грамматических категорий в речи ребенка. Значительное внимание уделяется принципу поля в изучении межкатегориальных связей (см., в частности, следующие работы Ю. А. Пупынина [Пупынин 1990а; 1990б; 1991; 1995;

1996; 2001; 2006; Poupynine 1999]). Актуальность проблемы взаимосвязей категорий грамматики (ВКГ)1 определяется прежде всего тем фактом, что выражаемые в речи семантические комплексы всегда представляют собой результат взаимодействия нескольких категорий в опредеИсследование выполнено при поддержке Фонда Президента РФ, грант НШ-3433.2010.6.

Говоря о «категориях грамматики», мы имеем в виду не только собственно грамматические категории, но и функциональносемантические поля.

ленных условиях, связанных с лексическими значениями словоформ, контекстом и речевой ситуацией.

В последнее время усилилось внимание к ВКГ, охватывающим как грамматические категории, так и функционально-семантические поля и категориальные ситуации.

Наметившаяся тенденция приобретает статус особого направления исследований (см. литературу вопроса в книге [Бондарко 2002: 257–262]).

В грамматической традиции издавна изучались отношения между близкими друг к другу категориями, образующими «естественные комплексы» (вид и время, наклонение и время и др.). При всей важности изучения «близких» категорий следует подчеркнуть актуальность исследования связей между категориями, «далекими» друг от друга. Ср. начавшееся изучение соотношения глагольного вида и таких категорий, как определенность / неопределенность, коммуникативная перспектива высказывания, утверждение / отрицание, потенциальность, локативность, субъектность и объектность. Выявление «нетривиальных связей» между грамматическими категориями (далее — ГК) — важный аспект рассматриваемой проблематики.

При выражении значений грамматических форм в конкретных высказываниях значения разных категорий могут взаимодействовать в составе семантических комплексов. Ср. высказывания, в которых в семантическом комплексе с доминантой потенциальности взаимодействуют элементы модальности, персональности, темпоральности и аспектуальности: — Вы ведь, кажется, не курите? — Тут закуришь, — злобно сказал Перцинский и немедленно испарился (В. Пьецух); Позавидуешь таким людям.

В конкретном высказывании исходные функции отдельных единиц выступают в модифицированном и преобразованном виде. Так, в высказывании Тебя не поймешь модальная функция невозможности представляет собой результат взаимодействия собственно модальных элементов с элементами, относящимися к сферам аспектуальности, темпоральности и персональности. В функцияхреализациях всегда есть нечто новое, вытекающее из взаимодействия системы и среды; функциональный результат не сводится к сумме отдельных функцийслагаемых.

ВКГ могут быть представлены не только в парадигматических, но и в синтагматических проявлениях. Например: Она стояла неподвижно и вдруг заговорила (И. С. Тургенев). Употребление словоформы стояла создает «аккорд» (используем выражение В. Г. Адмони), в котором звучат «тоны»: статальность (способ действия данного глагола), длительность (семантические признаки, связанные с формой НСВ), претеритальность (в варианте «литературного» временного дейксиса), временная локализованность (конкретность) ситуации, реальность, непассивность, отнесенность к женскому полу (что связано с ж. р.) и ед. ч. Когда в связи с употреблением словоформы заговорила начинает звучать «новый аккорд», часть тонов продолжает (повторяет) уже звучащие: претеритальность, локализованность во времени, реальность и т. д. Вместе с тем появляется и нечто новое: вместо статальности выражается обусловленная способом действия начинательность; на смену длительности приходит неделимая целостность действия. Этот перелом аспектуальной линии связан с СВ и обстоятельством вдруг, прерывающим предшествующую длительность и обозначающим внезапное наступление нового действия. Таким образом, при наличии определенных синтаксических условий (в данном случае это предложение с однородными сказуемыми) словоформы могут быть связаны друг с другом в высказывании целым рядом линий тождеств и контрастов. Имеются в виду линии, идущие от грамматического значения (или элемента словообразовательного значения) одной словоформы к однородному в том или ином отношении значению другой.

В ряде случаев логические акценты, противопоставления и сопоставления в контексте ясно выделяют ту ГК, о которой можно сказать, что именно она обусловливает употребление данной словоформы. Ср., например, употребление словоформы решу в следующих примерах: а) Не решил еще, но решу; б) Буду решать, и думаю, что решу.

В первом примере эта словоформа употребляется прежде всего для выражения семантики времени, во втором — для выражения связанного с видом и способом действия значения достигнутого предела.

Изучение и описание ВКГ может выходить за пределы «элементарного высказывания» и распространяться на более широкие фрагменты текста и на текст как целое.

Речь, в частности, идет об анализе элементов темпоральности (ср., например, тексты с доминантой настоящего или прошедшего времени), локализованности / нелокализованности во времени, модальности, персональности, залоговости (ср. возможные доминанты узуальности, императивности, отнесенности предикатов к 1-му л. или 3-му л., активности или пассивности). По отношению к разным типам текстов могут быть использованы такие выражения, как «темпоральный ключ текста», «доминанта императивности» и т. п.

В зависимости от принадлежности высказывания и текста в целом к ситуативно актуализированной или ситуативно неактуализированной речи в сочетаниях глагольных форм наблюдаются различные варианты соотношения функций временного дейксиса и временного порядка (далее — ВП). Так, если в тексте выражен ВП, то возможны отношения двух типов: 1) ВП сочетается с актуальным временным дейксисом, например: И вот маму отвезли в больницу. Она оставалась там долго, нескончаемо долго. Петр Степанович куда-то уехал, и я остался один (Р. Нахапетов); 2) ВП выступает при отсутствии у временного дейксиса признака актуальной соотнесенности с моментом речи, например: И вот Егор Иванович собрался. Завернул деньги в портянку, натянул сапоги, взял в руки палку и пошел (М. Зощенко).

Очевидны связи ВП с глагольным видом и другими элементами аспектуальности. Глагольный вид является основным средством выражения соотношения сукцессивности и симультанности, динамичности и статичности, играющего важную роль в структуре ВП.

ВКГ являются одним из элементов полевых структур в общей системе категоризации в сфере грамматики. Анализ ВКГ включает обращение к понятию «прототип». В характеристике этого понятия могут быть выделены следующие компоненты: 1) наибольшая специфичность — концентрация специфических признаков данного объекта, «центральность», в отличие от разреженности таких признаков на периферии (в окружении прототипа);

2) способность к воздействию на производные варианты, статус «источника производности»; 3) наиболее высокая степень регулярности функционирования — признак возможный, но не обязательный.

Рассмотрим на конкретном языковом материале один из примеров ВКГ. Предметом анализа является семантика временной локализованности в ее связях с другими компонентами аспектуально-темпорального комплекса [Бондарко 2002: 443–472]. Категория временной локализованности трактуется нами как оппозиция локализованности / нелокализованности действия и обозначаемой ситуации в целом во времени (далее — Л / НЛ). Компоненты этой оппозиции: 1) отнесенность действия и связанной с ним ситуации к какому-то одному моменту или периоду, определенность местоположения на временной оси, конкретность (Л); 2) отсутствие такой отнесенности (НЛ).

Выделяемые нами варианты НЛ: а) обычность (узуальность), б) временная обобщенность (гномичность, «вневременность», «всевременность»), в) неограниченная повторяемость (последняя разновидность НЛ отличается отсутствием элемента обычности). Например: а) Прейн слушал ее внимательно, как доктор слушает рассказ пациента (Д. Н. Мамин-Сибиряк); б) Рука руку моет;

в) Сначала я каждые пять минут на часы поглядывал. А потом запретил себе (Л. Пантелеев).

Очевидна связь временной локализованности с аспектуальностью. Формы глагольного вида заключают в своем семантическом потенциале различное отношение к признакам Л / НЛ. СВ обнаруживает тенденцию к сочетаемости преимущественно с признаком Л. Эта тенденция особенно сильно выражена в формах прошедшего времени: невозможны высказывания типа *0н часто проснулся.

Что же касается НСВ, то эта форма легко сочетается с обоими признаками. С семантикой Л / НЛ сопряжены некоторые частные видовые значения. Фактически речь идет о значениях, включающих элементы Л и НЛ. Ср. конкретно-фактическое значение — основное значение СВ (Он поздно проснулся и т. п.). Обозначается ограниченный пределом конкретный единичный факт — здесь явно выражен признак Л. Неограниченно-кратное значение НСВ (Нередко он поздно просыпался и т. п.) заключает в себе элемент НЛ. Признак НЛ содержится в семантике таких способов глагольного действия, как многократный (бывать, захаживать и т. п.), прерывисто-смягчительный (побаливать, покрикивать и т. п.).

Оппозиция Л / НЛ связана с элементами темпоральности. Каждая из форм времени накладывает свой отпечаток на способ представления семантики НЛ. При обобщенной узуальности и «вневременности» (той разновидности семантики НЛ, которая отличается максимальной степенью абстрактности) форма настоящего времени представляет «общие истины» как действительные для максимально расширенного плана настоящего: «таково общее правило», «это действительно и для времени речи», например: Все человеческие судьбы слагаются случайно, в зависимости от судеб, их окружающих… (И. Бунин); Интересы человека формируются главным образом в его детстве (Д. Лихачев). При употреблении форм простого будущего времени значение настоящего узуального может сочетаться с модально характеризованным элементом возможности или неизбежности данной ситуации в будущем: «так бывает всегда», «так может быть и в будущем», «непременно так и будет», например: Что посеешь, то и пожнешь. Иной оттенок интерпретации нелокализованных во времени действий связан с формами прошедшего времени СВ: то, что происходит обычно, представлено на примере одного, уже совершившегося факта, например:

Чем кто соблазнился, тем и других соблазняет (В. И. Даль. Пословицы русского народа); Мужчина-то куда захотел, туда и пошел, а девушке одна дорога (Д. Н. Мамин-Сибиряк).

Выявляются элементы связи между временной локализованностью и таксисом. Эта категория трактуется нами как выражаемая в полипредикативных конструкциях временная соотнесенность действий в рамках единого временного плана. Имеется в виду не только однородность действий с точки зрения их отнесенности к планам настоящего, прошедшего или будущего времени, но и однородность действий с точки зрения их локализованности или нелокализованности во времени. Если такая однородность отсутствует, то нет достаточных оснований говорить о таксисе. Например: На какой-то миг меня обольстила надежда, а она всегда обманывает (Н. Мандельштам. Вторая книга). В этом высказывании соотнесены ситуации, не образующие единого временного плана (как с точки зрения темпоральности, так и с точки зрения признаков Л (обольстила) и НЛ (всегда обманывает); поэтому в данном случае мы не можем констатировать отношение таксиса. Итак, однородность действий с точки зрения признаков Л / НЛ, на наш взгляд, включается в число обязательных признаков семантики таксиса.

Для семантики НЛ характерна возможность связи с модальными элементами потенциальности. В частности, значение обычного или обобщенного действия в ряде случаев сочетается с элементом подразумеваемой возможности / невозможности: Право, позавидуешь (ср. можно позавидовать) иногда чиновникам (М. Е. СалтыковЩедрин); На соседстве без знакомства не проживешь (ср. нельзя прожить) (А. Ф. Писемский). Один из модально характеризованных семантических вариантов — возможное при употреблении форм простого будущего времени сочетание семантики обычного или обобщенного действия с элементом неизбежности. Говорящий высказывает уверенность в том, что данное действие, представленное как обычное и типичное, непременно осуществится в будущем, например: И уж это всегда убьют того, кто напрашивается (Л. Н. Толстой).

Обычное действие нередко представляется в высказывании в сочетании с семантикой квалитативности (при взаимодействии с квалитативными элементами контекста); действие интерпретируется как характеристика субъекта, например: Неумные люди в любой шутке усматривают насмешку над собой, явную или замаскированную (Б. Кузин). Налицо обобщенно-квалитативная ситуация с взаимодействующими признаками узуальности, квалитативности и генерализованной субъектности: «таково обычное свойство неумных людей».

Оппозиция Л / НЛ может быть связана с обозначением конкретности / обобщенности субъекта и объекта; в частности, генерализация субъекта представлена в случаях типа всякий, каждый, любой, кто — тот, человек, люди, время, жизнь, история и т. п.

Широкая сфера неконкретности (обобщенности, генерализации) и неопределенности местоположения действия и ситуации в целом во времени затрагивает и семантику лица (поле персональности). В семантике обобщенно-личных конструкций с глагольными формами 2-го л.

ед. ч. содержится признак нелокализованности во времени. Временная нелокализованность (неконкретность) ситуации в данном случае включает некоторые элементы обобщенно-личного значения (налицо стремление говорящего представить свой опыт обобщенно): Когда наступает зима, каждый раз прощаешься с тем, к чему уже привык за лето (В. Лидин).

В конструкциях с формами 1-го л. мн. ч. без местоимения ситуация генерализованного типа (Что имеем, не храним; потерявши, плачем и т. п.) включает коннотативный элемент непосредственной интерпретации обобщенного опыта «от 1-го л.» («люди вообще — и я в том числе;

мы так думаем, чувствуем, поступаем, это происходит с нами»). Неопределенно-личные конструкции с формами 3-го л. мн. ч. передают повторяющиеся, узуальные и обобщенные ситуации при подразумеваемом классе неназываемых субъектов, например: — В нынешнем веке не помнят старых друзей, — говорила графиня (Л. Н. Толстой). В подобных высказываниях «обобщенный опыт» передается как бы отстраненно от говорящего:

«так делают люди, имеющие отношение к данному действию». В некоторых случаях актуализируется модальный элемент предписания («следует» / «не следует»).

Возвращаясь к работам Ю. А. Пупынина, хочу подчеркнуть, что развернутый анализ грамматических категорий и функционально-семантических полей в его публикациях сочетается с глубоким осмыслением проблем общей теории языкознания. Особого внимания заслуживает интеграция тех сторон исследуемых отношений, которые отражают изучение взаимосвязей системы языка и системы речи. Глубиной и своеобразием отличаются работы Ю. А. Пупынина, посвященные различным вопросам функциональной грамматики.

Юрий Алексеевич Пупынин остается и навсегда останется в нашей памяти. Это память о замечательном человеке и талантливом ученом. Несомненна значимость его работ.

Литература Бондарко А. В.

Теория значения в системе функциональной грамматики: На материале русского языка.

Ю. А. Пупынин 1990а Функциональные аспекты грамматики русского языка: Взаимосвязи грамматических 1990б Взаимосвязи темпоральности и модальности в содержании форм повелительного наклонения в русском языке // Функциональнотипологические аспекты анализа императива. Л.: Наука.

Активность / пассивность во взаимосвязях с другими функционально-семантическими полями // Теория функциональной грамматики: Персональность. Залоговость. Л.:

Взаимные связи грамматических категорий вида и залога в русском языке // Семантика и структура славянского вида. I. Krakow:

Грамматические категории русского глагола в их системно-парадигматических и функциональных связях // Межкатегориальные связи в грамматике. СПб.: ИЛИ РАН, Дмитрий Буланин.

О семантическом инварианте пассивных Y. Poupynin (eds.). Functional Grammar: Aspect and Aspectuality. Tense and Temporality.

Essays in honour of Alexander Bondarko. Mnchen: Lincom Europa.

Глагольный вид и дейктические параметры высказывания // Глагольный вид и лексикография. Cемантика и структура славянского вида. IV. Mnchen: Verlag Otto Sagner.

Poupynine Yu.

1999 Interaction between aspect and voice in Russian. Mnchen; Newcastle: Lincom Europa.

В. С. Храковский ИЛИ РАН, Санкт-Петербург Повторительные значения НСВ: итеративное, хабитуальное, узуальное 1. В современной русской аспектологии дискуссионных проблем, очевидно, больше, чем недискуссионных, но вместе с тем есть базовые положения, которые, как мне кажется, разделяют все или, во всяком случае, многие аспектологи. В частности, думаю, нет разногласий относительно того, что все глаголы русского языка по наличию видовых форм делятся на парные, т. е. те, которые представлены как формами СВ, так и формами НСВ, и непарные, т. е. те, которые представлены либо только формами СВ, либо только формами НСВ. Разногласия существуют по вопросу классификации отдельных глагольных лексем (скажем, составляют ли пару глаголы типа сидеть (НСВ) и посидеть (СВ) или не составляют), но колебания подобного рода не меняют исходного базового положения, что по наличию видовых форм все глаголы русского языка делятся на три класса.

2. Полагаю, что если не все, то многие аспектологи согласны с тем, что «нельзя естественным образом истолковать значение глагольной словоформы как лексическое значение глагольной основы, очищенное от значения вида, плюс значение видового показателя: истолковать глагольную основу безотносительно к виду невозможно» [Гловинская 1982: 56–57; Breu 1994]. Эта удивительная особенность категории вида, отличающая его, в частности, от категорий времени и наклонения, возможно, связана с тем, что категория вида является категорией всех форм глагола (как финитных, так и нефинитных), тогда как другие категории являются категориями только финитных форм (особое место занимают время и залог, которые, кроме финитных форм, есть также у причастий, и сослагательное наклонение, которое, можно считать, есть и у инфинитива).

В этой связи следует обратить внимание и на своеобразный статус формальных показателей СВ и НСВ. С одной стороны, имеются глаголы СВ (типа дать), у которых нет никакого формального показателя СВ (на наш взгляд, в данном случае нет оснований для того, чтобы говорить о наличии нулевого показателя СВ). Соотносительный парный глагол НСВ образуется от глагола СВ с помощью специализированного суффиксального показателя (дать да-ва-ть). С другой стороны, имеются глаголы НСВ (типа есть), у которых нет никакого формального показателя НСВ (и в данном случае, на наш взгляд, тоже нет оснований для того, чтобы говорить о наличии нулевого показателя НСВ). Соотносительный парный глагол СВ образуется от глагола НСВ с помощью слабо специализированного префиксального показателя (есть съ-есть). В немногих случаях, в том числе и в данном, от производного префиксального глагола СВ образуется с помощью специализированного суффиксального показателя так называемый вторичный имперфектив, т. е. производный глагол НСВ (съ-есть съ-ед-а-ть). В этих аспектуальных тройках привлекает внимание формальный статус вторичного имперфектива. Дело в том, что суффикс НСВ у этого имперфектива нейтрализует значение СВ префикса исходного глагола. Если это так, то у вторичного имперфектива этот префикс становится частью лексической основы, что лишний раз свидетельствует о принципиальной близости, если не слитности, видового и лексического значений глагола (об аспектуальных тройках см. [Храковский 2005]).

Если принять точку зрения, что по наличию видовых форм все глаголы русского языка делятся на три класса (парные, perfectiva tantum и imperfectiva tantum), то, очевидно, можно говорить о наличии трех акциональных классов глагольных лексем, которые детерминируют три типа видового оформления глаголов.

3. Думаю, что большинство аспектологов признают, что лексемы многозначного глагола могут относиться к различным акциональным классам, и, соответственно, в одном значении у этого глагола могут быть и граммемы НСВ, и граммемы СВ, а в другом значении — только граммема НСВ. Например, инфинитив НСВ спускаться может быть формой предельного глагола, имеющего также форму СВ спуститься. В очень приблизительном толковании этот глагол обозначает движение (человека) вниз, которое заканчивается по достижении определенной точки пространства (Мы спускались / спустились по лестнице к морю). В то же время форма НСВ спускаться может представлять другой непредельный глагол, который приблизительно толкуется следующим образом: располагаться наклонно (о части (земной) поверхности): Поляна полого спускалась к роще (А. Толстой). С большой долей уверенности можно говорить о том, что непредельное значение — вторичное по отношению к предельному, однако реально мы имеем две разные лексемы одного многозначного глагола, которые входят в разные акциональные классы.

4. Если говорить о частных значениях видов и особенно о НСВ, то следует подчеркнуть, что и критерии их выделения, и их количество, и их номенклатура не совпадают у разных авторов (см. [Цейтлин 2009: 210]). Однако, пожалуй, все аспектологи уверены, что основным значением СВ является конкретно-фактическое, тогда как НСВ обладает двумя основными значениями: конкретнопроцессным (иначе — актуально-длительным) и неограниченно-кратным (иначе — хабитуальным или узуальным). Вот как характеризует эти значения НСВ А. В. Бондарко: «В иерархии частных значений НСВ наиболее высокое положение занимают конкретнопроцессное и неограниченно-кратное значения. Эти значения реализуются в наиболее широких, обычных, регулярно повторяющихся условиях контекста. Указанные значения в наименьшей мере ограничены лексически (конкретно-процессное значение связано лишь с частичными ограничениями, а неограниченно-кратное может быть выражено любым глаголом). Рассматриваемые значения обнаруживаются во всех формах глагола, выступающих в НСВ. Эти проявления наибольшей самостоятельности конкретно-процессного и неограниченнократного значений, наименьшей ограниченности условий их реализации и позволяют считать их основными частными значениями НСВ» [Бондарко 1971: 31–32].

В принципе я согласен с А. В. Бондарко, однако мне бы хотелось внести некоторые коррективы в трактовку неограниченно-кратного (иначе — хабитуального, иначе — узуального значения). Думается, что прежде всего нужно различать повторяющиеся ситуации, которые происходят в один раунд наблюдения, и повторяющиеся ситуации, каждая из которых соотносится со своим отдельным раундом наблюдения.

Первый случай иллюстрирует пример (1):

(1) Он старается идти прямо, но ноги его плохо слушаются, и он то и дело опирается то на одну сестру, то на другую (zhurnal.lib.ru).

В данном примере речь идет о ситуации, повторяющейся на глазах у наблюдателя, в роли которого выступает говорящий.

Второй случай иллюстрирует пример (2):

(2) Каждый день во время прогулки он опирается на мою руку.

В этом примере речь идет о ситуации, которая повторяется изо дня в день, т. е. в разные дни и, соответственно, в разные раунды наблюдения.

Разделяя эти два принципиальных случая, мы могли бы в первом из них говорить об итеративном значении, а во втором — о хабитуальном.

Рассмотрим теперь еще один пример:

(3) Во время прогулки он обычно опирается на мою руку.

На первый взгляд, в этом примере речь идет о стандартном хабитуальном значении, поскольку здесь, как и в примере (2), речь идет о ситуации, которая повторяется в разные раунды наблюдения. Однако можно думать, что в примерах (2) и (3) задействованы разные значения НСВ. В примере (2) действительно выражается хабитуальное значение НСВ, а в примере (3) выражается узуальное значение. Возникает вопрос: каковы критерии разграничения этих двух значений? Они заключаются в следующем.

Примеры типа (2) локализуются во всех временах, т. е., кроме настоящего, еще в прошедшем и будущем. Ср. примеры (2.1) и (2.2):

(2.1) Каждый день во время прогулки он опирался на мою руку;

(2.2) Каждый день во время прогулки он будет опираться на мою руку.

В то же время примеры типа (3) кроме настоящего времени возможны в прошедшем времени, но невозможны в будущем. Ср. примеры (3.1) и (3.2):

(3.1) Во время прогулки он обычно опирался на мою руку;

(3.2) *Во время прогулки он обычно будет опираться на мою руку.

Запрет на употребление примеров типа (3) в будущем времени связан с семантикой узуальности. Узус в данном случае понимается как то, что было до момента речи. Если узус прервался за некоторое время до момента речи, употребляется форма прошедшего времени НСВ, а если узус сохраняется до момента речи, то употребляется форма настоящего времени НСВ. Однако узус исключается по отношению к будущему. То, чего нет, а только будет, не может трактоваться как узуальное. Мы не можем предугадать, какие обычаи ждут нас в будущем. Узуальное повторение — это повторение, которое реально наблюдалось вплоть до момента речи, тогда как хабитуальное повторение включает и то, которое реально наблюдалось до момента речи, и то, которое мыслится как возможное и после момента речи. Соответственно, с моей точки зрения, следует различать у НСВ итеративное значение (ситуации повторяются в один раунд наблюдения), хабитуальное значение (ситуации повторяются в разные раунды наблюдения во всех временных планах) и узуальное значение (ситуации повторяются в разные раунды наблюдения в плане прошедшего и настоящего времени).

Литература Бондарко А. В.

Вид и время русского глагола. М.: Просвещение.

Гловинская М. Я.

Многозначность и синонимия в видовременной системе русского глагола. М.:

Азбуковник, Русские словари.

Храковский В. С.

Аспектуальные тройки и видовые пары // Русский язык в научном освещении.

Цейтлин С. Н.

Очерки по словообразованию и формообразованию в детской речи. М.: Знак.

Breu W.

1994 Interactions between lexical, temporal and aspectual meanings // Studies in Language.

С. Н. Цейтлин ИЛИ РАН — РГПУ им. А. И. Герцена, Санкт-Петербург От элемента к системе и от системы к элементу Не все знают, что Юрий Алексеевич Пупынин пришел к лингвистике не сразу. Сначала он какое-то время учился на физическом факультете университета. Когда его научный путь определился и он окончательно связал его с лингвистикой, эта «естественнонаучная» составляющая, связанная с критичностью ума, стремлением к достоверности получаемых в научном исследовании результатов, осталась при нем. Не все также знают, что в числе его публикаций — 6 работ по проблемам детской речи. Он был в составе нашего небольшого исследовательского коллектива, когда еще не существовало кафедры детской речи, но была уже проблемная группа с таким названием, и мы работали на кафедре русского языка для нефилологических специальностей РГПУ им. А. И. Герцена. Перечислю только важнейшие из публикаций Ю. А. Пупынина по проблемам лингвистики детской речи: «Содержание и способы выражения субъектно-объектных отношений в процессе их освоения ребенком» [1987], «Усвоение системы русских глагольных форм ребенком» [1996] и «Элементы видо-временной системы в детской речи» [1998].

Одной из интересовавших его проблем было соотношение формирующейся в сознании ребенка индивидуальной языковой системы (языковой способности) с каждым из элементов данной системы. Применительно к морфологии это прежде всего соотношение каждой из осваиваемых ребенком словоформ к системе морфологических форм, принадлежащих части речи в целом.

Можно сказать, что это один из ключевых вопросов онтолингвистики, окончательный ответ на который нескоро будет получен. Мы видим, что ребенок, имея на входе разрозненные языковые факты (элементы неведомой ему системы), способен каким-то образом их систематизировать, использовать их в большинстве случаев правильно (т. е. в соответствии с функцией) и, более того, в случае необходимости самостоятельно переходить от одной формы к другой, действуя по существующим в языке правилам. Однако то, как именно это происходит, до сих пор остается интригующей загадкой, особенно применительно к таким сложным в морфологическом отношении языкам, каким является русский язык.

Исследователи, работающие в области лингвистики детской речи, утверждают, что чем сложнее устроена словоизменительная система в том или ином языке, тем раньше ребенок обнаруживает ее существование, увереннее начинает избирать нужную форму и в случае необходимости правильно ее строить. Если не признавать наличия «врожденной универсальной грамматики», то следует заключить, что у ребенка под влиянием инпута начинает формироваться некое языковое чувство, связанное с повышенным вниманием к содержательным и формальным связям между словоформами, и оно тем прочнее и точнее, чем выше степень «морфологичности» языка.

В процессе освоения языка (точнее — конструирования индивидуальной языковой системы) ребенок поставлен перед необходимостью разделять лексическое и грамматическое начала в каждой воспринимаемой им словоформе и «прописывать» то и другое по тому или Вопрос о том, строит ли говорящий при порождении высказывания каждую словоформу заново, собирая ее по правилам из известных ему элементов, или извлекает ее в готовом виде из своего ментального лексикона, принадлежит к числу активно обсуждаемых в современной науке. Мы полагаем, что говорящему доступны обе эти стратегии и в процессе планирования высказывания он осуществляет выбор одной из них. Применительно к детской речи этот вопрос представляется особенно важным.

другому «ведомству». В результате формируется как лексикон, так и «грамматикон», точнее — «инфлектикон», если понимать под последним морфологическую составляющую ментальной грамматики.

Еще А. Н. Гвоздев отметил, что все начальные высказывания ребенка (в том числе и однословные, и даже в первую очередь они) делятся на два разряда по своей цели: требование совершить действие, обращенное к собеседнику, и констатация наличия предмета в определенном месте. В побудительной функции используется либо форма императива, либо инфинитива (при этом они выражают разные оттенки побуждения); для выражения констатации наличия предмета — форма им. пад. существительного.

Однако эти используемые ребенком на ранних стадиях речи языковые единицы еще не могут быть названы словоформами в точном смысле слова, ибо нет никаких оснований полагать, что ребенок осознает в какой-нибудь степени закрепленное за ними в языке взрослых морфологическое значение.

Уже к концу второго года жизни в речи многих детей появляются словоизменительные инновации, что свидетельствует о формировании словоизменительных парадигм как отвлеченных от конкретного лексического материала грамматических правил, которыми ребенок руководствуется при создании словоформ, точнее — при переходе от одной словоформы к другой. Эти правила, хотя и извлечены из «взрослого» речевого материала, однако не полностью совпадают с нашими правилами, являясь в некотором смысле (по К. И. Чуковскому) даже более «правильными». Они свидетельствуют о реальном существовании «промежуточной» детской грамматики.

Детская промежуточная языковая система постоянно перестраивается. Отсутствие в ней ряда компонентов не может не сказываться на функциях уже имеющихся: они поневоле расширяются, будучи вынужденными брать на себя функции отсутствующих единиц. Это определяется именно системностью самой грамматики, тем, что ее компоненты связаны между собой как в содержательном, так и в формальном отношениях. Одним из первых о детской грамматике как о формирующейся языковой системе написал Ю. А. Пупынин: «Глагольные формы в конвенциональном языке представляют собой определенную систему, т. е. целое. Возникает вопрос: как может быть сформирована подобная целостная система в детском языковом сознании, если ребенок строит ее из отдельных элементов, усваивая сначала одни формы, а затем другие? Очевидно, что в процессе усвоения отношения между элементами (компонентами системы) должны претерпевать существенные изменения» [Пупынин 1998:

103]. И далее в той же работе: «Наше предположение состоит в том, что одним из способов усвоения глагольной системы служит использование ребенком некоторых форм (в разные периоды речевого развития эти формы различны) в чрезвычайно широком (иногда не свойственном конвенциональному языку) значении» [Там же].

Существительные начинают формироваться как класс прежде всего в составе констатирующих голофраз, глаголы — в составе побудительных голофраз. Первое противопоставление, на основе которого в дальнейшем будет развиваться морфология — это противопоставление заимствованных из речи взрослых целостных словоформ им. пад. существительного и форм 2-го л. ед. ч. повелительного наклонения глагола. При этом их использование в большей части контекстно уместно, поскольку они идеально подходят к функционированию в двух типах высказываний (требованиях и констатациях наличия).

Приведем несколько двусловных высказываний ребенка (Жени Г.), относящихся к возрасту от 1 года 7 мес.

до 1 года 9 мес.: Тося там; Мальчик бай-бай (т. е. мальчик спит); Мама там книжка читать (т. е. читает); Мака (молока = молоко) кипит. Курсивом выделены словоформы, использованные в значениях, которые им не свойственны в нормативном («взрослом», конвенциональном) языке.

Такие словоформы обычно именуют замороженными (frozen). Следует, однако, отметить, что они зарегистрированы в речи многих, однако не всех детей. В большинстве случаев ребенок использует формы в правильных значениях, поскольку круг ситуаций, которые он обозначает словами, сравнительно узок и весьма сходен с тем, который фигурирует в речи взрослых, обращенной к ребенку.

Первые словоизменительные парадигмы представляют собой ряды противопоставленных одна другой словоформ, относящихся к разным лексемам, на основе которых постепенно начинают формироваться морфологические формы как компоненты морфологических категорий.

Формы императива сразу и прочно занимают свое место и практически не встречаются в неимперативном значении.

Формы индикатива формируются поэтапно, причем инфинитив может быть их временным заместителем (формой-посредником — по Ю. А. Пупынину), поскольку он выступает для передачи действий в настоящем и прошлом, а также может использоваться в побудительных высказываниях как конкурент императива. В целом глагольная парадигма осваивается ребенком к двум годам; об этом свидетельствует контекстно уместное употребление словоформ, а также появление формообразовательных инноваций, свидетельствующих об освоении словоизменительного механизма как такового. К этому моменту можно говорить, что детская грамматика — это уже не просто совокупность конкретных словоформ, но система морфологических форм, отвлеченных от лексем как таковых, репрезентирующих граммемы.

Первые числовые и падежные противопоставления существительных начинают формироваться примерно в одно время и осваиваются, как и глагольные формы, «штучно», поэлементно (item-based), т. е. именно как формы конкретных, определенных слов. Затем формируется система абстрактных правил, что говорит о появлении граммем и представляющих их морфологических форм.

Складывающаяся к двум с половиной годам детская грамматика отличается от конвенциональной грамматики, на базе которой она формируется, рядом черт: в плане выражения — меньшим числом правил и преобладанием основного (системного, прототипического), которое используется «сверхгенерализованно»; в плане содержания — первоочередным освоением основной (прототипической) семантической функции.

В целом историю формирования словоизменительных парадигм можно представить следующим образом.

Сначала одна из форм (чаще всего так называемая базовая) выступает как представитель лексемы в целом. Затем начинается строительство парадигмы «островным способом»: появляются косвенные падежи существительных, формы времени и лица глагола, точнее — словоформы, используемые в основном в верном контексте. Затем формируется противопоставление граммем и репрезентирующих их морфологических форм (сначала без грамматических вариантов склонения и спряжения). И лишь значительно позднее появляется полная морфологическая система со всеми ее особенностями, диктуемыми нормой языка, включающая общие правила, частные правила, а также единичные исключения.

Каждое слово имеет свою «морфологическую» историю, и часто она бывает различной в грамматиках разных детей. Если словоформа попала в лексикон ребенка в начале, в середине или в третьей четверти второго года жизни, то, скорее всего, она будет использоваться как клише.

Потом, на рубеже второго и третьего годов жизни, она впишется в общую систему языка. Если слово попало в лексикон на продуктивной стадии, то оно будет соответствующим образом обрабатываться языковым сознанием и, возможно, подвергнется сверхгенерализации; при этом возможны инновации, если слово построено не по «идеально правильной» парадигме.

Можно сказать, что в процессе освоения языка происходит постоянное взаимодействие системы (в нашем случае — морфологической) и ее элементов (в нашем случае — словоформ), которые вначале выступают в качестве первых строительных элементов формирующейся системы, а затем могут перестраиваться под воздействием этой системы, предписывающей своим элементам определенные функции и стандартные способы их выражения. Литература Пупынин Ю. А.

Содержание и способы выражения субъектно-объектных отношений в процессе их освоения ребенком // Детская речь как предмет лингвистического изучения. Л.: Изд-во Усвоение системы русских глагольных форм ребенком // Вопросы языкознания. № 3.

Элементы видо-временной системы в детской речи // Вопросы языкознания. № 2.

Цейтлин С. Н.

Очерки по словообразованию и формообразованию в детской речи. М.: Знак.

Более подробное освещение проблемы становления словоизменительных парадигм в детской речи см. в [Цейтлин 2009].

М. Д. Воейкова ИЛИ РАН — СПбГУ, Санкт-Петербург Взаимные связи грамматических категорий вида и залога в русском языке в трактовке Ю. А. Пупынина* Значительная часть научных работ Ю. А. Пупынина была связана с исследованиями взаимодействия грамматических категорий. Можно сказать, что он был одним из пионеров в описании разных видов грамматического взаимодействия и особенно в анализе тех формальных и семантических эффектов, которые при таком взаимодействии обнаруживались. Начав с описания функционирования видовых форм в пассивных конструкциях [Пупынин 1980; 1982; 1984], он переходит к исследованию природы межкатегориального взаимодействия [Пупынин 1992;

1996], а затем на новом этапе возвращается к описанию взаимодействия вида и залога [Пупынин 1995; 1998а;

1998б; Poupynine 1996; 1999a; 1999b; 2002]. При этом работы, вышедшие в России, мало известны за ее рубежом, и наоборот, те книги и статьи, которые вышли в свет поанглийски, почти недоступны российским читателям.

Кроме этого, докторская диссертация 1992 г. в полном виде не опубликована, так же как и подготовленная в 1998 г.

рукопись «Грамматические категории русского глагола:

проблемы речевой актуализации», которая была полностью завершена автором, но не получила финансовой поддержки и так и не вышла в свет. Целью нашего сообщения является привлечение внимания лингвистов к трактовке Ю. А. Пупыниным проблем межкатегориального взаимодействия и осуществление первых шагов к последующей публикации его неизданных работ.

* Исследование выполнено при поддержке коллективного гранта РГНФ 10-04-00256а. Отдельные аспекты работы разрабатывались при финансовой поддержке Фонда Президента РФ, грант НШГоворя о традиции изучения проблематики межкатегориальных связей, Ю. А. Пупынин отмечает две основных тенденции: 1) формальный и / или содержательный анализ взаимодействия категорий одной и той же части речи с точки зрения «внутрисистемных» отношений и 2) исследование взаимодействия категорий со всем содержанием высказывания в целом, при этом в поле зрения попадают «внешнесистемные» связи комплекса соответствующих категорий [Пупынин 1996: 43–44]. Проблемы, стоящие перед исследователями обоих видов взаимодействия, не решены до сих пор, так что работы на эту тему в ближайшее десятилетие останутся актуальными [Повышева 2006; Роева 2009]. Анализ взаимодействия вида и залога принадлежит к первому типу описания — к внутрисистемным связям, однако и в этом случае в работах Ю. А. Пупынина рассматривается взаимодействие с широким контекстом высказывания. Существенно, что в процессе взаимодействия грамматические категории не выступают как равноправные: одна из них рассматривается как фон, или «семантический план», а другая — как экспликатор семантических функций [Пупынин 1992:

128–146].

Категория залога, в силу ее высокого места в иерархии глагольных категорий, рассматривается при этом как семантический план, а категории более низкого ранга (в трактовке Ю. А. Пупынина к ним будут относиться категории вида, наклонения, времени, лица) эксплицируют семантические функции. Кандидат на роль «семантического плана» при взаимодействии категорий должен отличаться «а) высокой синтаксической значимостью, б) устойчивостью, стабильностью одного из компонентов категории как основной позиции в тексте [Там же: 133].

Именно поэтому категория залога выступает как широкий семантический контекст для реализации видовых функций.

Различные взгляды на природу категории залога в русском языке. Категория залога русского глагола в течение многих десятилетий оставалась объектом пристального внимания лингвистов. Уже в истории русистики возникло множество трактовок ее состава и истолкований формальных средств ее выражения [Крылов 2008], причем различные точки зрения сохраняют свои позиции до последних лет [Бондарко 2005: 186–203; Мельчук 2004; Храковский 2004; 2008]. По нашему мнению, следует различать исходно морфологическую трактовку залога как грамматической категории глагола и исходно синтаксическую трактовку залога, основанную на понятии диатезы, рассматриваемой как соотношение между семантическими и синтаксическими актантами данной глагольной лексемы (по определению И. А. Мельчука и А. А. Холодовича [1970]). В последнем случае залог понимают как специфическое для данного языка выражение диатезы. Залоговое противопоставление охватывает, по этой теории, не все языки, а также распространяется не на все лексемы в данном языке. Кроме того, в залоговые отношения в широком смысле втягиваются не только субъект и объект, но и более низкие по рангу актанты: так, максимальное исчисление залогов у глаголов с двумя актантами в работе [Мельчук 2004] насчитывает 20 вариантов.

Исходно морфологическая трактовка залога, принятая в традиционной русистике (о различных взглядах на эту проблему см. обзор С. А. Крылова [2008]), утверждает, что залоговым противопоставлением охвачены все глагольные лексемы. Эта точка зрения наиболее эксплицитно сформулирована Л. Л. Буланиным: «Все, что не относится к пассиву, относится к активу» [Буланин 1986: 8], — причем количество залоговых противопоставлений не ставится им в зависимость от количества актантов глагола. К такой точке зрения склоняется и А. В. Бондарко, при этом в его трудах рассматривается и более широкое понятие «залоговости», способное вместить периферийные явления, примыкающие к морфологически выраженным залоговым противопоставлениям [Бондарко 2005: 186–203].

Ю. А. Пупынин придерживался этой наиболее распространенной в русистике трактовки, признавая необходимость более широкого понимания залоговых противопоставлений в тех случаях, когда описание выходит за рамки русского языка. При этом он также в традициях современной русистики рассматривает пассивные формы НСВ с рефлексивными показателями и причастные формы на -н, -т как равноправные показатели, не стараясь как-либо разделить их.

Аналогичная точка зрения характерна и для типологически ориентированной концепции Ю. П. Князева [2007:

485–496], который указывает на формальную асимметрию этих пассивных образований, но не разграничивает специально пассивный и рефлексивный залоги, как Е. В. Падучева [1974]. О типологических проблемах, связанных с таким допущением, пишет В. С. Храковский [2008: 883–885], указывая (со ссылкой на работы Э. Ш. Генюшене), что данные других языков (например, литовского) содержат рефлексивные глаголы, соответствующие не пассивному, а активному залогу в русском языке. Мы приводим здесь эти точки зрения не для того, чтобы предложить свое решение, а для того, чтобы показать актуальность обсуждаемой темы и познакомить читателя с некоторыми ключевыми моментами концепции Ю. А. Пупынина, которую мы надеемся впоследствии осветить в более обширных публикациях его трудов.

Среди концепций залога следует упомянуть и еще одну, разработанную английским лингвистом К. Бидемом [Beedham 1982], который предлагал считать залоговые противопоставления выражением не залоговых, а видовых противопоставлений. Такая крайняя точка зрения возникла из-за того, что существует огромное количество глаголов, неспособных к пассивному преобразованию. Они-то и рассматриваются К. Бидемом, разработавшим на этом основании интересный метод исследования, названный им «методом лексических исключений». Работы К. Бидема были хорошо известны Ю. А. Пупынину. Не разделяя его теоретических выводов, он с огромным интересом воспринимал анализ лексического материала, проведенный Бидемом, и высоко оценивал разработанный метод. Что касается отнесения пассива к виду, то Ю. А. Пупынин в таком повороте сюжета усматривал неверное соотношение семантического фона и семантической функции. Считая пассив выразителем вида, сторонники концепции Бидема делают видовые противопоставления фоном, а залог — функцией, что противоречит разработанной в диссертации Ю. А. Пупынина иерархии глагольных функций. В противоположность уже описанным взглядам на залог, точку зрения К. Бидема можно было бы назвать «исходно лексической». Избранный угол зрения при этом смещает и фокус описания в сторону лексического своеобразия.

Связи категории залога с другими грамматическими категориями. Рассматривая особенности реализации функций различных видовых форм в пассиве, Ю. А. Пупынин отмечает, что процессы, представленные в пассиве, связаны с реализацией преимущественно предельных процессных ситуаций, в противоположность процессам, обозначенным активом. Ср.:

(1) Один драматический и опереточный театр действует, лихорадочно достраивается другой, — там будут петь украинцы; работает цирк (Н. Г. ГаринМихайловский).

Несмотря на то, что действие захвачено в серединной фазе, глагол обладает внутренним пределом. В активе же процессная функция свободно участвует в представлении не только предельных, но и непредельных ситуаций.

Ср.:

(2) Егоров сидел и отдыхал после трехчасовой операции (В. Токарева).

В пассиве приближение действия к предельной точке означает не просто завершение действия, но знаменует собой качественно новый признак предмета — состояние, являющееся результатом данного действия. Во многих случаях говорящий, сообщая о процессе, определенным образом учитывает и достижение предела как перспективу развития действия, имея в виду устойчивое результативное состояние как будущий признак предмета:

(3) — Ты, Костя, возьми меня к себе постояльцем.

Мой особняк сейчас ремонтируется, так мне на время нужна квартира (И. Василенко).

Впрочем, нужно отметить, что приближение к пределу в перспективе действия может быть и неактуализированным:

(4) Электрические провода были в беспорядке и ремонтировались (К. Станиславский).

Пассив регулярно представляет лишь тот фрагмент ситуации, который включает в себя действие и объект.

Иными словами, в русском языке преобладают так называемые двучленные пассивные конструкции. Вследствие этого, как отмечает Ю. А. Пупынин, в пассиве процессность связывается с особым вариантом восприятия отражаемой ситуации, для которого характерна неполнота и определенная степень сужения восприятия. Иначе говоря, пассивная конструкция представляет в таких случаях дело таким образом, что говорящий воспринимает лишь тот аспект действия, который связан с объектом, между тем как другой аспект действия, связанный с его «исходным пунктом», источником, субъектом, остается для говорящего вне поля зрения, даже если субъект реально вполне доступен восприятию:

(5) Проценко собственноручно составил общее донесение и приказал отпечатать его на машинке. Донесение еще печаталось, когда Сабуров вошел к Проценко (К. Симонов).

Концентрация внимания на фрагменте действия, связанного с конкретным объектом, может приводить к особым случаям переплетения процессной и неограниченнократной функций НСВ в одном и том же высказывании.

Речь идет прежде всего о тех высказываниях, в которых объект-подлежащее представлен формой мн. ч.:

(6) Выставляются зимние рамы, в комнатах делается светлее и пахнет летом (И. Толстой).

В активе в таких случаях (т. е. при мн. ч. объектадополнения) можно говорить об особой разновидности процессной функции, подразумевая, что процесс в данном случае имеет сложную, дробную структуру:

(7а) Пока хозяйка раскладывала маленькие, съеденные с одного боку серебряные ложечки, Петерс бродил по комнате (Т. Толстая).

Однако в пассиве, где на центральное место в конструкции выдвигается не субъект, а объект, эта «дробность»

процесса «по объекту» выходит на первый план, и доминирование неограниченно-кратной функции не вызывает сомнений. Ср.:

(7б) Маленькие, съеденные с одного боку серебряные ложечки раскладывались хозяйкой.

Вообще, необходимо заметить, что в пассиве неограниченно-кратная функция получает очень широкое распространение по сравнению с другими функциями НСВ.

Таким образом, во взаимодействии категорий вида и залога важную роль начинает играть форма имени объекта, в данном случае — число имени объекта. В других работах Ю. А. Пупынин отмечает нетривиальные случаи взаимодействия залога и категории падежа [Пупынин 1992: 58–63]. Он отмечает нетривиальные запреты на реализацию некоторых падежных форм в пассиве, например, невозможность сочетания следующих форм: «им. пад. + пассивная форма + вин. пад. / род. пад.». Ср. свободную реализацию дат. пад.:

(8) Почта читалась ему (Петру Первому) во время обеда (А. Толстой).

Эту закономерность, установленную в значительной мере интуитивно, теперь можно проверить. Выборка, полученная в ответ на такой запрос, все же содержала несколько форм род. пад. в примерах с глаголами лишить и удостоить: Эссеистика лишена публичности; Женские лица лишены очарования; Актеры лишены рук Иваном Васильевичем нарочно; «Прибавления» удостоены похвалы от многих. Однако если учесть, что это всего лишь несколько предложений из выборки в 14 711 345, то следует признать, что гипотеза подтвердилась.

В работах Ю. А. Пупынина с опорой на труды А. В. Бондарко и В. Н. Ярцевой рассматриваются две разновидности взаимодействия: при первой из них функции контактируют, обнаруживают взаимозависимость, «сопряжены», по выражению В. Н. Ярцевой; при второй функции реализуются параллельно и независимо друг от друга, «синтезируются», по В. Н. Ярцевой [Пупынин 1992:

129]. Второй случай для флективно-синтетического языка является обычной формой реализации грамматических значений; напротив, трудно найти примеры того, чтобы грамматические значения выступали в русском языке изолированно. Так, категория падежа отдельно от категории числа проявляется только у местоимений кто и что, а в обычном случае всегда выступает совместно с категорией числа [Пупынин 1992: 129–130]. Взаимодействие вида и залога относится к взаимодействиям первого типа: как было показано выше на нескольких примерах, в пассиве встречаются не все частные видовые значения и проявляются разнообразные лексические и грамматические ограничения различных компонентов.

Так, для предельных глаголов с прямым объектом достижение предела влечет за собой переход объекта в определенное состояние, которое может быть выражено соответствующим пассивным причастием СВ. Возникает вопрос: каким образом переход объекта в определенное состояние может совершаться неограниченное число раз.

Этот вопрос особенно актуален для пассива, поскольку объект в пассивной конструкции занимает центральное место: он выступает как носитель глагольного признака.

Здесь также имеется две возможности, реализация которых соответствует двум типам выражения НСВ в пассиве.

1. Во-первых, неограниченный ряд актов может совершаться над одним и тем же объектом (или одной и той же конечной группой объектов). В этом случае объект обычно конкретен. Например:

(А. Платонов).

2. Во-вторых, неограниченный ряд актов совершается над множеством объектов, причем каждому отдельному акту последовательно соответствует один объект за другим. В этом случае можно говорить о той или иной степени обобщенности объектной референции. Например:

(10) Индейки и цыплята откармливались орехами. Какие меды, какие квасы варились, какие пироги пеклись в Обломовке! (И. А. Гончаров).

Во многих работах Ю. А. Пупынина подчеркивается то обстоятельство, что пассивные конструкции прекрасно приспособлены к передаче качественного значения. Речь идет о семантике НСВ, которая репрезентирует «постоянную готовность» предмета продуцировать определенное действие в определенных условиях (это значение называют еще «потенциально-качественным», следуя терминологии А. В. Бондарко). Например:

(11) Стеклянная посуда легко моется (Лабораторные работы по органической химии).

Такие конструкции Ю. А. Пупынин предлагал рассматривать как особый «пассивно-качественный» разряд, отличный от собственно пассивного, «страдательного»

значения в соответствии с положениями Грамматики русского языка [1960] и точкой зрения Н. А. Янко-Триницкой [1962]. Дело в том, что двучленный пассив в таких случаях представляет собой единственно возможную разновидность пассива — введение агенса невозможно. Единственный возможный агенс «все, кто захочет совершить действие» может быть введен в пассивную конструкцию лишь при условии положительной оценки действия-качества. В случае отрицательной оценки действия-качества обобщенный производитель «все, кто захочет» не может быть эксплицирован в таком виде, хотя и остается таковым по смыслу. В этом случае он может быть условно эксплицирован в несколько иной форме, например, с помощью выражения «если кто попробует это сделать». Ср.:

(12) Ящик стола туго выдвигается (если кто попробует это сделать).

При этом возникает оттенок предостережения тем, кто намеревается совершать данное действие. Затруднительность экспликации реального производителя действия, а также зависимость формы экспликации от положительной / отрицательной оценки действия-качества наводит на мысль о том, что высказывания с качественным значением включают в свое содержание идею о максимально обобщенном реальном производителе действия как необходимый элемент своей семантической структуры. Именно потому, что идея об обобщенном производителе уже содержится в содержании такого высказывания, данные конструкции часто не допускают или допускают с трудом включение в их состав творительного лица.

Остается отметить, что в пассивных конструкциях наблюдается тенденция к выражению качеств неодушевленных предметов, между тем как в активных конструкциях выражаются преимущественно качества одушевленных предметов (чаще всего людей). В подавляющем большинстве приведенных в этом разделе высказываний носителем глагольного признака является именно неодушевленный предмет. Указанное отличие не носит характера закона. Речь идет лишь о различных тенденциях в употреблении пассивных и активных форм. Ср. возможность выражения качества одушевленного предмета в пассиве и качества неодушевленного предмета в активе [Пупынин 1998: 191–193]:

(13а) Как раз волки замечательно приручаются (О. Перовская);

(13б) Дерево в здешних краях гниет медленно (О. Куваев).

Выражение качественного значения несколько ослабляет пассивное значение форм НСВ. Максимальная обобщенность реального производителя действия делает нечетким, размытым само представление о нем. В отдельных случаях становится проблематичным и применение семантического критерия проверки действия на центростремительность. Например: Нитки рвутся; ср.: Нитки легко поддаются разрыву. В данном случае замена не вполне равнозначна по смыслу; в первом высказывании потенциально содержится еще и такой семантический компонент: «Нитки непрочны, они могут рваться сами по себе, непроизвольно». Следовательно, этот случай недопустимо относить исключительно к пассиву и следует трактовать как переходный.

Вероятно, здесь нужно говорить о влиянии функционально-семантического микрополя аспектуальной качественности на категорию залога. Это влияние состоит в том, что в границах данного микрополя в некоторых случаях могут сглаживаться, делаться мало существенными различия между семантическим планом пассива и семантическим планом актива. Все это позволяет утверждать, что выражение качественного значения происходит на периферии пассива.

Описанные наблюдения были сделаны Ю. А. Пупыниным с опорой на материалы Большой Картотеки словарного отдела ИЛИ РАН и примеры из художественной литературы. В настоящее время существует возможность проверить их статистическую достоверность с привлечением данных Национального корпуса русского языка (НКРЯ). Однако прежде всего необходимо было бы опубликовать его неизданные работы, которые сохраняют свою актуальность и могут полноправно участвовать в современной лингвистической жизни.

Литература Бондарко А. В.

Теория морфологических категорий и аспектологические исследования. М.: Языки Буланин Л. Л.

Категория залога в современном русском Грамматика русского языка Грамматика русского языка. Т. 1. М.: Издво АН СССР.

Князев Ю. П.

Грамматическая семантика: Русский язык в типологической перспективе. М.: Языки Крылов С. А.

Несколько положений общей теории залога // Динамические модели: Слово. Предложение. Текст. Сб. статей в честь Е. В. Падучевой. М.: Языки славянских культур.

Мельчук И. А.

Определение категории залога и исчисление возможных залогов: 30 лет спустя // 40 лет Санкт-Петербургской типологической школе. М.: Знак.

Мельчук И. А., Холодович А. А.

К теории грамматического залога // Народы Падучева Е. В.

О семантике синтаксиса. Материалы к трансформационной грамматике русского Повышева Е. М.

Межкатегориальные связи в грамматике отглагольного существительного: Дис. … Пупынин Ю. А.

Функционирование форм несовершенного и совершенного видов в пассивных конструкциях // Функциональный анализ грамматических единиц. Л.: Изд-во ЛГПИ.

Семантические функции форм совершенного вида в пассиве // Семантика аспектуальности в русском языке. Ученые записки Тартуского ун-та. Вып. 625. Тарту.

Взаимосвязи категорий вида и залога в русском языке при функционировании форм несовершенного вида в пассивных конструкциях // Теория грамматического значения и аспектологические исследования. Л.: Наука.

Системные связи грамматических категорий глагольного предиката в современном русском языке: Дис. … докт. филол. наук.

Взаимные связи грамматических категорий вида и залога в русском языке // Семантика и структура славянского вида. I. Krakow:

Грамматические категории русского глагола в их системно-парадигматических и функциональных связях // Межкатегориальные связи в грамматике. СПб.: ИЛИ РАН, Дмитрий Буланин.

Грамматические категории вида и залога в русском языке с точки зрения речевой актуализации // Исследования по славянским языкам. № 3. Seoul: Корейская ассоциация Грамматические категории русского глагоб ла: проблемы речевой актуализации. Неопубликованная рукопись.

Роева К. М.

Межкатегориальные связи в грамматике причастия: Дис. … канд. филол. наук.

Храковский В. С.

Концепция диатез и залогов (исходные гипотезы — испытание временем) // 40 лет Санкт-Петербургской типологической школе. М.: Знак.

Похвальное слово диатезе // Динамические модели: Слово. Предложение. Текст. Сб.

статей в честь Е. В. Падучевой. М.: Языки Янко-Триницкая Н. А.

Возвратные глаголы в современном русском Beedham Chr.

1982 The passive aspect in English, German and Russian. Tbingen: Gnter Narr Verlag.

Poupynine Yu.

1996 Central and peripheral connections between aspect and voice in Russian // Folia Linguistica.

Vol. 30. No 1–2. Berlin: Mouton de Gruyter.

1999a Interaction between aspect and voice in Russian. Mnchen; Newcastle: Lincom Europa.

1999b The qualitative meaning of Russian imperfective verbs in passive constructions // W. Abraham, L. Kulikov (eds.). Tense-Aspect, Transitivity and Causativity. Essays in Honour of Vladimir Nedjalkov. Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins Publishing Company.

2002 The category of Voice in Connection with other grammatical Categories in Russian. Gteborg:

Institutionen fr slaviska sprk, Gteborgs universitet (Gusli working papers. 12).

Ч. В. Чон Университет Йонсей, Сеул, Корея Аспектуальность русских эмоциональных предикатов В отличие от английского языка, где эмоции выражаются прежде всего с помощью прилагательного или пассивной формы причастия, русский язык эмоцию передает чаще всего посредством глагольной формы. По данным Л. Г. Бабенко, которая рассмотрела частоту употребления эмотивных слов, принадлежащих к разным частям речи, «приоритет в изображении эмоций в русском языке принадлежит глаголу (35,2%), за ним с учетом лексической представленности следуют существительные (30,4%) и прилагательные (24,1%)» [Бабенко 1989: 65]. Данный факт служил доказательством того, что русские считают эмоции активным процессом и позволяют себе часто и активно их выражать, тогда как сдержанные англичане, которые редко проявляют свои чувства, считают эмоции пассивным состоянием [Wierzbicka 1988; 1992; Pavlenko 2002].

Эмотивные глаголы в форме НСВ являются либо глаголом imperfectiva tantum, либо членом перфектной видовой пары, либо членом тривиальной видовой пары.

Русские эмоциональные глаголы НСВ могут делиться на глаголы эмоционального отношения и глаголы эмоционального состояния. По сравнению с эмоциональным состоянием, эмоциональное отношение характеризуется признаком большего временного постоянства. В данную группу входят такие глаголы, как любить, уважать, ненавидеть, презирать, доверять и т. п., большинство из которых классифицируется как imperfectiva tantum. А глаголы эмоционального состояния (далее — ЭС) характеризуются отсутствием волевой активности субъекта и ограниченной протяженностью во времени. В данную группу входят такие глаголы, как радоваться, грустить, стесняться, удивляться, сердиться, бояться и т. п. Многие из них имеют соответствующие формы СВ, с которыми они составляют видовую пару.

В отличие от глаголов эмоционального отношения или других эмоциональных предикатов глаголы ЭС обладают процессуальностью. Для подтверждения этого Ю. Д. Апресян предложил три аргумента. Во-первых, русские глаголы ЭС могут употребляться в актуальнодлительном значении НСВ (Посмотри, как ребенок боится / радуется!). Во-вторых, для них возможны те же типы производных глаголов, что и для процессов (делимитативы погрустить, поудивляться и др.). В-третьих, в контексте эмоциональных состояний начинательные глаголы сохраняют свое обычное значение (Он начинает бояться / сердиться; ср. *Я начинаю знать, что заболею) [Апресян 2006: 85].

К этому можно добавить еще один аргумент. Соединяясь с другими глаголами, глаголы ЭС могут обозначать ситуацию, в которой происходят одновременные или последовательные действия, что невозможно в случае употребления других эмоциональных предикатов [Чон 2008]:

(1а) Я не противник антрепризы, не противник внутрирепертуарных спектаклей, на которые зритель приходит, получает удовольствие, смеется, радуется, уходит в приподнятом настроении, но... (Независимая Газета. 17.03.08);

(1б) *Я не противник антрепризы, не противник внутрирепертуарных спектаклей, на которые зритель приходит, получает удовольствие, смеется, рад, уходит в приподнятом настроении, но...

Хотя русские эмоциональные глаголы обладают какой-то долей процессуальности, они обычно классифицируются как глаголы состояния. Для этого есть несколько оснований.

Во-первых, ситуации, обозначаемые данными глаголами, не развиваются во времени, а состоят из однородных микроситуаций. Эмоциональная ситуация, передаваемая глагольными формами НСВ, ограничивается протяженностью во времени, поэтому некоторые формы НСВ глаголов ЭС не способны передать актуально-длительное значение.

Вместо этого они имеют многократное и узуальное значения:

(2) Пациенты часто пугаются вредных побочных воздействий этих лекарств (НКРЯ).

Такие глаголы могут описать уже состоявшийся факт, а не процесс.

(3) Неужели ты не видишь, что ты его сердишь?

(НОССРЯ 2004: 1014).

Ограничение на выражение актуально-длительного значения иногда присуще только определенным грамматическим формам глаголов ЭС. Скажем, некоторые глагольные формы НСВ настоящего времени 1-го л. не могут передать актуально-длительное значение, хотя в формах прошедшего времени или настоящего времени 3-го л. это вполне возможно.

(4а) ?Я радуюсь ее приезду;

(4б) Я радовался ее приезду;

(4в) Он радуется ее приезду.

В такой декаузативной конструкции, как (4а) говорящий совпадает с субъектом эмоции, иными словами, наблюдатель совпадает с наблюдаемым. Эмоциональный процесс у другого человека обычно наблюдается или угадывается, а свои собственные эмоции человек не наблюдает и не угадывает, а сам переживает и чувствует их. В (4а) наблюдатель-говорящий передает свой внутренний эмоциональный процесс как будто со стороны, а не изнутри, и это звучит неестественно [Чон 2008; 2010].

Актуальное эмоциональное состояние 1-го л. в настоящем времени способны передавать другие эмоциональные предикаты, такие как категория состояния, причастие и т. п., которые при этом не могут выразить процессуальность действия:

Русские эмоциональные глаголы НСВ считаются глаголами состояния еще и потому, что они характеризуются отсутствием волевой активности субъекта. Субъект эмоции не в состоянии контролировать свои чувства именно как процесс, т. е. он не может подвергать контролю их появление, продолжение, интенсивность и т. д. Эти чувства владеют им какое-то время независимо от его воли.

Ввиду того что ЭС не зависит от воли субъекта и не находится под его контролем, формы повелительного наклонения со значением побуждения к действию от глаголов ЭС не употребляются [Вольф 1989: 63–64]:

(6а) *Волнуйся! *Тоскуй!

Однако такое ограничение снимается при отрицании:

(6б) Не волнуйся! Не тоскуй!

Дело в том, что при употреблении отрицательного императива глагола ЭС запрещается не приход субъекта в определенное ЭС, а нахождение в нем. Хотя появление ЭС в принципе не находится под контролем, считается, что субъект способен самостоятельно прекратить проявлять определенную эмоцию, что и требуется от него в высказываниях с отрицательным императивом [Чон 2010].

Поскольку субъект чувства, ограниченный волевой активностью, представляет собой Экспериенцер, а не Агенс, в русском языке чаще всего встречаются рефлексивные эмоциональные глаголы с –ся (радоваться, удивляться, беспокоиться, смущаться). Когда нерефлексивная форма эмоционального глагола имеет соответственную рефлексивную форму (ревновать, завидовать, грустить и т. п.), она составляет каузативную конструкцию, где субъект является Каузатором, а объект — ПациенсомЭкспериенцером. В каузативной конструкции ПациенсомЭкспериенцером является человек, который переживает определенную эмоцию, тогда как Каузатором служит либо причина / содержание эмоции, либо носитель причины / содержания эмоции.

Каузативная конструкция, где подлежащим является причина-содержание эмоции, употребляется, когда нужно заменить декаузативную конструкцию с глагольной формой НСВ на высказывание с глагольной формой настоящего времени 1-го л.:

(7) — Я смотрела фильм с одним филологом. Он был в восторге от фразы «Ни один язык, на котором говорилось в Вавилоне, не умер».

а — Это меня очень радует (Независимая Газета.

21.03.08);

б ?— Я очень радуюсь этому.

Однако здесь НСВ каузативного глагола не имеет актуально-длительного значения, а просто передает ЭС как факт. Здесь (7а), строго говоря, не является настоящим каузативом (7б), а только его конверсивом, как отмечает Ю. Д. Апресян [Апресян 1998]. Другими словами, подлежащее (7а) является не Агенсом, а просто Причиной.

Субъект данного предложения не может самостоятельно творить что-либо, а является только пассивной причиной радости.

В состав русских эмоциональных глаголов входят и глаголы, обозначающие начальный момент ЭС (обрадоваться, удивиться, расстроиться, рассердиться и т. п.) и начальный момент эмоционального отношения (полюбить, влюбиться, возненавидеть и т. д.). Ситуации, выражаемые этими глаголами, продолжаются в течение довольно короткого времени.

Глаголы начальной степени ЭС могут иметь форму СВ, которая составляет так называемую перфектную пару с глаголом ЭС (обрадоваться — радоваться, удивиться — удивляться и т. п.).

Если в обычных видовых парах ситуация НСВ предшествует по времени ситуации СВ и СВ обозначает конец предшествующей ситуации, то в перфектной паре ситуация СВ предшествует по времени ситуации НСВ и СВ обозначает начало последующей ситуации. При перфектной видовой паре глагольная форма НСВ обозначает текущее состояние, а соответствующая форма СВ — начало состояния. Так, русские эмоциональные предикаты радоваться и обрадоваться составляют видовую пару, и ситуация, обозначаемая формой СВ обрадоваться, предшествует ситуации, обозначаемой формой НСВ радоваться.

В русском языке перфектную видовую пару составляют следующие предикаты: эпистемические (узнать — знать, понять — понимать и т. д.), перцептивные (услышать — слышать, увидеть — видеть и т. д.) и эмоциональные (обрадоваться — радоваться, взволноваться — волноваться и т. д.). Формы НСВ в этих перфектных парах передают внутреннее состояние, которое характеризуется разными онтологическими особенностями в зависимости от типа предикатов.

Эпистемическое состояние продолжается обычно долго и может сохраниться навсегда, если не наступит момент утраты воспоминаний. Это состояние непрерывное и постоянное. Скажем, если человек понял что-либо в момент t, он понимает это в любой момент t + после t, что бы он ни делал.

Перцептивное и эмоциональное состояния продолжаются недолго и быстро проходят. Перцептивное состояние длится, пока существует перцептивный стимул.

Если объект перцепции выходит из поля зрения или слуха, перцептивное состояние тоже заканчивается.

Эмоциональное состояние обычно продолжается и после того, как стимул или причина эмоции исчезает.

Обычно эмоциональное состояние, передаваемое глаголами, не может продолжаться долго (подобно перцептивному состоянию), потому что оба они относятся к динамическим состояниям, которые нуждаются во внутренней энергии для своего продолжения.

Склонность к образованию перфектных пар считается одной из самых главных видовых характеристик русских эмоциональных предикатов. Л. Н. Иорданская даже предполагала, что глагол испугаться является формой СВ глагола бояться [Иорданская 1970: 24]. По-видимому, она имела в виду, что ситуация, переданная глаголом испугаться, предшествует по времени ситуации, выражаемой именно глаголом бояться, а не глаголом пугаться, и можно описать семантику испугаться как «начать бояться».

Хотя это семантическое соотношение соответствует действительности, мы не можем полностью согласиться с Л. Н. Иорданской, потому что каузативные отношения между глаголами не являются достаточным условием для того, чтобы считать глаголы испугаться и бояться перфектной видовой парой, а следовательно, и включать их на общих основаниях в число русских эмоциональных глаголов.

Форма НСВ эмоционального состояния может составить и тривиальную видовую пару. В этом случае форма СВ, как и в перфектной паре, обозначает моментальный переход в определенное ЭС, а форма НСВ не передает состояние, а употребляется для описания повторяющихся ситуаций, отражающих потенциальность или тенденцию, а также для выражения настоящего исторического. Например:

(8) А папа говорил: ничего, Санечка, мы еще всем нос утрем. Вот будет у нас много денег, мы Илюшу вылечим, и накупим всего. Антонина Васильевна на эти разговоры сердилась, кричала, так папа мне стал рассказывать, когда мы вдвоем (Б. Акунин. ФМ);

(9) Он раздражается по любому поводу;

(10) Портрет Яниса исчез со стола.

— Вы помирились с курсом? — обрадовалась я.

— Янис женился, — ответила Виноградская, и ее губы мстительно сжимаются.

— А что бы вы хотели? — удивляюсь я. — Чтобы он с вами до старости в карты играл? (В. Токарева. Мой мастер).

При этом довольно долго продолжающееся статическое состояние после наступления определенной эмоции передают другие типы предикатов, такие как категория состояния, причастие или прилагательное. Например:

(11) Раньше он был всегда раздражен, а теперь постоянно весел;

(12) Лучи багрового вечернего солнца лупили прямой наводкой по витой маковке храма Архангела Гавриила на Чистых прудах. Церковное золото переливалось и сверкало под этими солнечными трассерами, но оборону держало исправно, отражая потоки света прямехонько в окно Деду. Однако лучи светила не радовали. Дед был в печали. «Заходит солнце, я жизнь испил до донца», — констатировал он, мимоходом поразившись своей способности извлекать рифму из самых простых сочетаний (А. Михайлов. Капкан для одинокого волка (2001) // НКРЯ).

Иногда сама форма СВ имплицирует ЭС как результат после наступления определенной эмоции, хотя в этом случае, в отличие от формы НСВ, фокус внимания находится в самом переходе из одного состояния в другое.

Форма СВ эмоционального глагола обозначает не просто состояние, а именно его начало, наступившее в результате определенной ситуации. Например:

(13) — Дело не в пессимизме и не в оптимизме, — сказал я раздраженно, — а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума. Белокуров принял это на свой счет, обиделся и ушел (А. П. Чехов. Дом с мезонином).

Таким образом, русские глаголы, обозначающие ЭС, в некоторых контекстах могут выступать только в форме НСВ. Если же форма НСВ глагола ЭС имеет соответствующую форму СВ, обе формы вместе составляют перфектную пару. При этом формы СВ эмоциональных глаголов указывают не на конечную точку ситуации, а на ее начальную стадию, тогда как формы НСВ данных глаголов передают не столько актуально-длительное значение, сколько узуальное, потенциальное значения, значение исторического настоящего. Они не способны передавать конативное значение, поскольку ситуация, обозначаемая формами НСВ русских эмоциональных глаголов, не обладает предельностью и не предполагает конечной точки; к тому же субъект эмоции, как правило, не в состоянии контролировать ситуацию. Остальные русские эмоциональные предикаты передают ЭС, которое не характеризуется процессуальностью или другими существенными аспектуальными особенностями.

Литература Апресян Ю. Д.

Каузативы или конверсивы // Типология.

Грамматика. Семантика. К 65-летию В. С. Храковского. Сб. статей. СПб.: Наука.

Основания системной лексикографии // Языковая картина мира и системная лексикография. М.: Языки славянских культур.

Бабенко Л. Г.

Лексические средства обозначения эмоций в русском языке. Свердловск: Изд-во Уральского ун-та.

Булыгина Т. В.

К построению типологии предикатов в русском языке // Семантические типы предикатов. М.: Наука.

Вольф Е. М.

Состояния и признаки. Оценки состояний // Семантические типы предикатов. М.:

Иорданская Л. Н.

Попытка лексикографического толкования группы русских слов со значением чувства // Машинный перевод и прикладная лингвистика. Вып. 13.

НОССРЯ

Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. М.; Вена: Языки славянской культуры, Венский славистический альманах.

Пешковский А. М.

Русский синтаксис в научном освещении.

М.: Языки славянской культуры.

Чон Ч. В.

О классификации русских эмоциональных предикатов // Исследования по славянским языкам. № 13. Сеул: Корейская ассоциация Способы выражения эмоционального состояния в русском языке и их семантические особенности // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. № 4.

Цейтлин С. Н.

Синтаксические модели со значением психического состояния и их синонимика // Синтаксис и стилистика. М.: Наука.

Щерба Л. В.

Языковая система и речевая деятельность.

Mostovaja A. D.

On emotions that one can «immerse into», «fall Russian prepositional constructions // A. Athanasiadou, E. Tabakowska (eds.).

Speaking of emotions: conceptualisation and expression. Berlin: Mouton de Gruyter.

Pavlenko A.

2002 Emotions and the body in Russian and English // N. J. Enfield, A. Wierzbicka (eds.). The body in description of emotion: cross-linguistic studies. Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins Publishing Company (Pragmatics & Cognition. Vol. 10. No 1 / 2).

Wierzbicka A.

1988 The semantics of grammar. Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins Publishing Company.

Semantics, Culture and Сognition. New York:

Н. В. Гагарина РГПУ им. А. И. Герцена, Санкт-Петербург — Центр общего языкознания, Берлин, Германия Употребление референциальных средств в рассказах двуязычных детей В середине девяностых годов, когда Юрий Алексеевич Пупынин рецензировал рукопись моей кандидатской диссертации и мы чаще, чем обычно, встречались, мы много говорили не только о виде, залоге глагола и других глагольных категориях, но и об организации текста, об особенностях употребления средств, помогающих читателю воспринимать связность текста, о роли местоименной анафоры в создании текстов. Тогда, около пятнадцати лет назад, проблема связности текста и употребления анафоры меня не особенно интересовала с лингвистической стороны, и я с благодарностью принимала предложения Юрия Алексеевича по «усовершенствованию» текста кандидатской диссертации, не вдаваясь в лингвистическую их часть. Сегодня же хотелось бы вернуться к этой проблеме и хотя бы в общих чертах обозначить ее составляющие и ее важность для формирования связного текста и для расстановки в нем акцентов, а также для процесса усвоения родного языка.

Рассмотрим небольшой отрывок из рассказа Ю. А. Пупынина «Кошка под зонтиком»:

Однажды в парке кто-то забыл зонтик.1 Пошел дождь.

Зонтик лежал-лежал на скамейке, да и раскрылся!