«Настоящее издание – это переиздание оригинала, переработанное для использования в цифровом, а также в печатном виде, издаваемое в единичных экземплярах на условиях Print-On-Demand (печать по требованию в единичных ...»

Я не ответил Вам сразу, так как должен был предварительно переговорить со студией. Телефон не действует, ждал случая, чтобы вызвать когонибудь из студийцев; они не сразу могли прийти, и вышло промедление. Не сочтите его за то, что я недостаточно внимательно отнесся к Вашему поручению1.

Вы должны верить, что я теперь самым искренним образом стремлюсь помочь общему делу, чтоб по возможности всем было интересно, спокойно и удобно работать. Вдумайтесь, и Вы увидите, что лично мне нет абсолютно никакой выгоды от того или иного распределения работ, – в противном случае, если б я искал личной выгоды, я поступал бы совсем иначе. Итак, у меня одна задача – чтобы всем хорошо работалось, чтоб никто друг друга не толкал и чтоб все были заняты.

Поэтому прежде всего Вы должны ответить на несколько вопросов.

1) Хочется Вам ставить интермедии Сервантеса или у Вас не лежит к ним сердце?2 Тогда будем искать другой работы. Я искал в интермедиях для Вас работы – больше актерской, чем режиссерской, так как думал, что Вы скучаете по гротеску, который, мне кажется, должен Вам удаваться. (Это не значит, конечно, что Вы не можете хорошо играть другого, но иногда хочется и пошалить.) Поэтому ответьте совершенно искренно на второй вопрос.

2) Хочется Вам играть в интермедиях 3, 4, 5 ролей – по Вашему выбору? Или Вас больше бы зажгла другая роль?

3) Какая? В каком духе? Будем ее искать.

Спектакль интермедий, проходя через дневник 2-й студии3, может осуществиться и найти себе место в репертуаре только в том случае, если все 5, 7 пьесок будут исполнены одной группой лиц. Если же спектакль разбросается между 20 исполнителями, его никак нельзя будет играть параллельно с другими спектаклями театра и студий, так как будут столкновения. Хуже всего работать в спектакле и знать, что все равно – он неосуществим. Надо верить в то, что спектакль будет и нужен. Вот почему интермедии имеют смысл только тогда, когда они будут распределены в соответствии с общим репертуаром театра и студии. Второй смысл интермедий в том, что их легко репетировать: 5, 6 ролей.

Третий смысл, что их можно ставить вразбивку – в дневник студии.

Когда наберется 5 пьесок, можно составлять спектакль.

4-й смысл – что одноактные пьесы с малым количеством действующих лиц дают возможность занимать тех, кто не попал в репертуар. Если же будет наоборот и одноактные пьески будут усложнять работу уже и без того занятых, то смысл таких одноактных пьес – теряется.

Если Вы примете все эти положения, то легко будет обсудить то распределение ролей, которое Вы дали:

Шахалов – очень хорошо; совсем свободен.

Сварожич – очень занят, во «Младости»4, это старый затор, который необходимо пропустить в этом же году, – иначе все рассыплется, так как пьеса уже осатанела.

Пыжова – занята в «Розе и Кресте»5. Вам самим виднее, может ли совместить; казалось бы, что да.

Сухачева – а) халтурит, синематографит (Бог ей прости), – но... мука стоит 200 р.!!? Молчу! Далее, по утрам, с 11–11.30, очень энергично работает в 1-й студии «Балладину» – играет одну из главных ролей, занята почти во всех актах, – сдают в мае. Старый затор, который необходимо пропустить в этом году. Того гляди, Сухачеву потребуют в «Иванове»6. Сухачева главную свою долю оплаты получает от студии. Студия платит и Вырубову. Как мне отнять Сухачеву у студии в нужный момент?! Не решаюсь. Думаю, что совместить будет трудно.

Кудрявцев – спешно вводится в «Калики»7. «Калики» нужны, чтоб облегчить работу тем, кто работает беспрерывно.

Кроме того, занят у Готовцева в «Правде – хорошо». Спектакль неофициальный, незаявленный + незарегистрированный. Кудрявцев может, но, пока идут «Калики» (по утрам), будет задерживать.

Жданова – занята в Толстом. По-моему, может совместить, так как роль Лизы или Любы маленькая8.

Бурджалов – отлично.

Жду короткого и откровенного слова:

Интермедии интересуют (или нет).

Хочу режиссировать их (или нет).

Хочу только играть (или нет).

Интересует такая-то роль (или в общих чертах – комедия, драма, водевиль и т.д.).

11*.

Вы знаете, что в спектакле халтурного характера я ни в каком случае принимать участия не буду. Теперь больше, чем когда-нибудь, так как халтура становится главной нашей деятельностью.

Поэтому я считаю, что спектакль 21 декабря в опасности и по этому поводу надо переговорить с Гурвичем1. Дело в том, что пускать Токарскую без репетиции – совершенно невозможно. Она требует большой работы, для того чтоб добиться – только приличного исполнения. Я думал пройти сцены Токарской и Муратовой2. 18 декабря в 2 ч. (театр) после заседания об репертуаре. Не может же оно быть длинно, когда нам и играть-то нечего.

Если нужно, я готов приходить вечерами на «Федора» или репетировать после «Федора» – вечером. 20 декабря – репетицию назначить надо, но какова будет эта репетиция – не знаю.

Дело в том, что Маруся должна быть с утра в сейфах3. Иначе: все там заключенное пропадает и конфискуется. Она пробудет там до 3 час., наверное.

Готов как последнее средство – репетировать и в четверг, после «Иванова», или утром 19 декабря в день «Иванова». Как ни боюсь, чтоб меня не хватило; так как у меня скопляется огромное количество дел к спектаклю «Дядя Ваня».

Важно для всех нас, чтоб спектакль 24-го был не только хорошим, а потрясающим. Между прочим, все говорит против этого.

Итак, я умоляю задержать следующие дни (из них нужны два).

18 среда. 2 ч. (театр) «Дядя Ваня», вечером «Царь Федор».

19 четверг – 1 ч. (у меня), вечер после «Иванова».

20 пятница. 1 ч. утро – театр, вечер – во время «Лап»4.

1 – проговорить всю пьесу.

12*.

Я в поведении Гурвича не виноват и праздничный репертуар вижу в первый раз1.

Что же делать – принимаю и этот удар судьбы, так как все мои расчеты рухнули, и я стою перед близкой катастрофой2.

Буду искать новых средств, чтоб спасать себя и все 5 наваливающихся на меня семей.

Очень жалею, что зря потерял больше месяца и порассчитывал на «Дядю Ваню».

Что касается «Вишневого сада», то я никогда ни от какой игры не отказываюсь, раз что здоровье и силы позволяют.

13*.

Дорогая, искренно любимая Любовь Яковлевна!

Давно, давно я не писал Вам! Не мог, не писалось. Слишком уж много произошло за эти годы!.. Моя жизнь совершенно изменилась. Я стал пролетарием и еще не нуждаюсь, так как халтурю (это значит – играю на стороне) – почти во все свободные от театра дни.

Пока я еще не пал до того, чтоб отказаться от художественности. Поэтому я играю то, что можно хорошо поставить вне театра. Стыдно сказать.

Выручает старый друг «Дядя Ваня». Мы его играем в Политехническом музее по новому способу, без занавеса, но с декорацией и костюмами1. Получается преоригинальный спектакль. Несравненно более интимный, чем в театре. Конечно, нам уже не следует играть молодых. Мы знаем, сознаем и мучаемся от этого компромисса. Но все же это лучше, чем пошлые концерты и эстрадное чтение, за которое платят сумасшедшие деньги. Иногда играем «Дядю Ваню» и в Первой студии. Это тоже очень приятно... На днях буду играть «Хозяйку гостиницы» в бывшем большом зале Благородного собрания3.

Далее, ради заработка приходится устраивать оперную студию при Большом государственном театре4. Дело в том, что господа большевики принуждают нас взять на себя весь Большой театр и говорят при этом так:

Большой театр – труп и Художественный театр – тоже полумертвец, вот их и надо соединить. Наш мертвец внес большую жизнь в труп Большого театра.

Все очень оживились, Лужский с Немировичем ставят там «Снегурочку», я же отказался наотрез работать сразу над постановкой и согласился только на студию. Большевики принуждены были уступить и предлагали миллионы на студию. Так ловят неопытных девушек, когда их заманивают и приковывают к публичным домам. Первая забота, чтоб они задолжали побольше. Но я на эту удочку не пошел, так как боялся, что к студии мгновенно присосутся жулики, которых так много теперь прилипло к театрам. Не заметишь, как из ассигнованных миллионов утечет добрая половина. Поэтому я предложил такие условия. Студия сама себя окупает – самими артистами. И вот 4 апреля в бывшем Благородном собрании мы даем концерт. Поют все певцы Большого театра, и мы (то есть я и Гзовская – преподаватели студии) – играем сцены из «Хозяйки гостиницы», которая не шла несколько лет.

Жене приходится также очень туго. Во-первых, весь продовольственный вопрос лежит на ней. Благодаря ей мы питаемся прилично. Это чрезвычайно важно для детей, так как у Игоря – туберкулез, а у Киры расположение к нему. Все, что мы наживаем, мы только тратим на еду. Во всем остальном мы себе отказываем. Износились. Сократили квартиру. С ней вышла удачная комбинация, благодаря которой все имущество (а главное библиотека) пока уцелели. Передняя, столовая и зал отданы под студию (Первая студия и Студия Большого государственного театра – оперная), одна комната сдается, а в остальных мы ютимся...

Я протаскал письмо несколько недель, не находя времени (даже в антрактах спектаклей), чтоб его окончить... Конечно, полчаса найти можно, но не найдешь в себе самом подходящего для письма настроения.

С тех пор как я начал письмо, многое изменилось. Мы никуда не едем, так как ехать никуда теперь нельзя. Кто может поручиться в том, что у нас не отнимут по дороге все декорации и костюмы. В каком виде...5.

А сами мы, вернемся ли при свирепствующем сыпном тифе? Особенно по линии железных дорог.

Наша художественная жизнь – кипит, хотя мы ничего не выпускаем.

Виной этому не артисты, а рабочие. С ними сделать ничего нельзя. Хамство и воровство такое, что потомки не поверят, если б записать. Мы держимся на...

Сегодня отправляется последний транспорт студийцев6 и решил послать, что написал и недоканчивал. Надеюсь, что найду возможность написать так, как бы хотелось.

Знаю, что мое молчание не смутит Вас – и Вы знаете, что я неизменно, при всяких обстоятельствах люблю Вас и неизменно Вам предан. Обнимаю.

Дорогая Любовь Яковлевна! Много писем я начинал. Хотел послать теплое и обстоятельное письмо. Не дают сосредоточиться. Конечно, найти час времени – можно, но привести себя в то состояние, при котором можно говорить с милыми друзьями – почти невозможно.

14*.

Сегодня я узнал грустную для меня весть о том, что артист Большого театра Виктор Иванович Садовников призывается в армию и что судьба его решается завтра, то есть в четверг, 22 мая.

Садовников оказался очень нужным человеком в нашем молодом деле, и у меня на него большие виды в будущем. При случае объясню, в чем они заключаются. Кроме того, он человек хорошего музыкального образования, а это такая редкость среди певцов. Мне, не музыканту, приходится, поминутно, обращаться к нему. В довершение всего – он полюбил студию, очень ревностно относится к занятиям и выручает нас на репетициях, когда не приходят тенора. Независимо от этого, он как артист, я думаю, развернется через некоторое время и обнаружит то, что еще не может показать при других, что в нем еще не проявилось вполне. Пишу все это для того, чтобы поставить Вас в известность, что с отъездом Садовникова из Москвы студийная работа, которую Вы мне поручили, в значительной степени пострадает1.

Прошу извинения за беспокойство, но я счел своей обязанностью написать Вам это письмо.

15*.

Принужден опять беспокоить Вас. Простите.

Дело в том, что помещение Студии Большого театра находится в опасности. Правда, опасность косвенная.

Нижнего жильца, Сальникова, выселяют из его квартиры и хотят его помещение взять для нужд фабрики автобазы. Между моей и нижней квартирой – непосредственная связь, благодаря чему выселение Сальникова является и моим выселением, и выселением самой студии.

По наведенным справкам, троекратные ходатайства автобазы о выселении Сальникова были отклонены, так как Жилищный отдел не сочувствует такому выселению: отдел ждет только письма от Вас, для того чтоб в четвертый и последний раз отклонить новый натиск на дом, в котором я живу.

Соседство Сальникова, кроме того, будет очень удобно для студии, так как он соглашается уступить часть своей квартиры для нужд студии, и тогда я буду иметь возможность наблюдать одновременно за работой двух групп репетирующих в студии.

Еще раз извиняюсь – прошу Вашей помощи.

16*.

Главному комиссару Народного банка гражданину Фюрстенбергу Сим свидетельствую, что цепь (золотая), заложенная в государственной казне, поднесена была публикой артисту Дмитрию Викторовичу Гарину-Виндингу. Поэтому я присоединяюсь к его ходатайству о выдаче ему его артистического подарка.

17.

Глубокоуважаемая Конкордия Евгеньевна!

Мой телефон продолжает бастовать, и потому пишу Вам. Дело в том, что в понедельник, в 7 час., я вызван на заседание в театр Зона – по поводу национализации театров. Говорят, что мне необходимо быть. Таким образом, как это мне ни грустно, – приходится просить Вас перенести разговор о студии на другой день. Мое время распределяется так:

Вторник – днем, с 2-х часов – могу быть свободным;

вечером – занят в театре.

Среда – днем – заседание Ассоциации артистов;

вечером – боюсь, что поздно вернусь и буду вялый после утомительного заседания.

Четверг – свободен и утром и вечером.

Поэтому предлагаю перенести наш разговор о студии с понедельника на четверг вечер 7 час.

Если Вы согласны, то ничего не пишите. Если же Вам неудобно, пришлите записку по почте.

Целую Вашу ручку, а Василию Петровичу1 шлю душевный привет.

Совсем было отвык от музыки, а за последнее время так привык к ней, что скучаю о ней, так точно как и о моих новых друзьях по Оперной студии.

Поэтому с особенным удовольствием буду ждать четверга и разговора о студии и свидания с Вами.

Как ученик 3-го класса, в двух местах закапал письмо – простите. Спешу на спектакль, не успею переписать2.

18*.

Поздравляю тебя с днем рождения. Очень жаль, что мы не вместе, хотя и тогда нам не пришлось бы долго говорить друг с другом. Я теперь очень сильно занят, ибо набрал дел выше головы: а) театр – играю и режиссирую «Каина», б) 2-я студия – даю 2 раза в неделю уроки и режиссирую текущие пьесы, за что получаю жалование (7000), в) то же с 1-й студией, с которой занятия еще не начались, г) состою консультантом по Комич. опере (то есть косвенно участвую в постановке «M-me Анго»), д) студия Оперы, е) [нрзб.] (еще не начинал).

И все-таки это лучше, чем халтурить по разным театрам.

Мы все очень увлекаемся «Каином». Театр покупает большой церковный орган за 120 000 р. Будет целая оратория с крестными ходами вниз, наТот же самый (латин.).

верх [?].

Много думаю о тебе, о твоем будущем, как ты мне заказал.

Труднее всего решить, что ставить в основу – твое душевное состояние или здоровье, то есть телесное. Одно с другим так тесно связано. Надо будет раз и навсегда решить, что нужно для тебя: юг или север, – и сообразно с этим действовать и подготавливать будущее, пока вдет такая разруха, при которой ничего серьезного начать нельзя.

Ну, поговорим. Обнимаю и люблю тебя, Кирюлю. Спешу на репетицию «Каина». Чесноков будет играть музыку и слаживать с текстом исполнение1.

Немного волнует меня то, что я не могу послать тебе новое твое освобождение от воинской повинности2. Дело в том, что если оно потеряется, то второе получить уже невозможно и ты станешь дезертиром. Оно у меня, но пересылать его с Михаилом боюсь3. При теперешней жизни – здесь, в городе, при военном положении, бумажка эта крайне необходима, потерять ее – беда.

Не советую засиживаться в Савелове. Что же касается помещения в Кимрах, то не мешает иметь комнату у [нрзб.] для подкормки – зимой4.

Обнимаю обоих.

19.

КОЛЛЕКТИВУ МХА Т

Искренно сожалею о том, что я причинил столько хлопот и убытка театру и товарищам.

20.

Глубокоуважаемая Елена Константиновна!

Завтра, в пятницу, в 12 час. и в воскресенье вечером, в 7 час., – генеральные репетиции «Каина». Завтра – получерновая, так как многое по монтировочной части не сделано и не доделано. В воскресенье, надеюсь, репетиция будет чище. Рад Вас видеть как на той, так и на другой репетициях.

Не судите строго, так как работали при таких условиях, при которых никто другой работать бы не согласился.

До скорого свидания.

21.

Дорогая, любимая, прекрасная Мария Николаевна!

Сегодня, в день Вашего юбилея, мы можем дать простор нашему чувству национальной гордости, это большое утешение в переживаемое нами время.

Тем обиднее, что болезнь удерживает меня дома. Пусть мои товарищи по театру прочтут Вам это письмо1. В расчете на это я пишу его от нашего общего имени.

Вы – самое светлое воспоминание нашей молодости. Вы кумир подростков, первая любовь юношей. Кто не был влюблен в Марию Николаевну и в образы, ею создаваемые.

Великая благодарность за эти порывы молодого, чистого увлечения, Вами пробужденные. Неотразимо – Ваше облагораживающее влияние. Оно воспитало поколения. И если бы меня спросили, где я получил воспитание, я бы ответил: в Малом театре, у Ермоловой и ее сподвижников.

Вы познали женское сердце. Любовные порывы девушек, страсти женщин, страдания матерей передаются Вами с ермоловской глубиной. Каждая Ваша роль – открытие новых сокровищ женской души.

Ваша духовная энергия и творческая сила – беспредельны. Холодно резонировать на сцене – не то же самое, что отдавать всего себя роли, как это делает Ермолова в течение половины столетия. Бог даст, Ваших творческих сил хватит надолго, но когда настанет время для отдыха, пусть общество не забывает о том, что Вы заслужили его в чрезвычайной степени.

Вы возглавляете нашу русскую артистическую семью. В минуты сомнения в своем искусстве и его возможностях мы мысленно обращаемся к Вам и снова верим в духовную мощь артистического творчества. Великая благодарность и слава Вам за Ваш неугасающий свет чистого искусства.

Ваш искренний и неизменный почитатель К.Станиславский 22.

Мне, снова, приходится эксплуатировать Ваше доброе сердце.

Дело в том, что арестовали сестру покойного Алексея Александровича Стаховича – Софью Александровну Стахович, которую Вы, вероятно, знаете. Она сидит в Чрезвычайной комиссии; говорят – в ужасной обстановке, с ворами и спекулянтами.

Арестовали ее по следующему делу.

После покойного Стаховича остались ключи от сейфа, в котором хранились драгоценности, принадлежавшие детям покойного, Софьи Владимировны Паниной и пр. Софья Александровна не знала, что делать с ключами.

Явились плохие советчики и уговорили ее довериться какому-то человеку.

Он попался, а вслед за ним была арестована и сама Софья Александровна.

В порядочности ее сомневаться не приходится. Она жертва своей непрактичности, деловой неопытности, неумения жить. Глупее всего то, что она хлопотала для других. Наказание превышает преступление, так как при ее избалованности, привычках и пр. – тюрьма и сожительство с ворами слишком жестокое возмездие.

Моя просьба заключается в том, чтоб постараться смягчить ее участь и похлопотать о скорейшем разборе дела и о том, чтоб отпустили ее на поруки.

При этом, говорят, необходимо поручительство коммунистов, но у нас их нет среди людей, знающих Софью Александровну.

Простите за беспокойство и примите уверения в моей искренней любви.

23*.

В ТЕО НАРКОМПРОСА

1) Гос. академ. МХТ, 2) Первой его студии, 3) Второй его студии, 4) районной его группы, 5) Оперной студии Госуд. Большого театра, 6) кроме того я работаю в Студии Комич. оперы при МХТ, 7) принимаю участие в студии для рабочих, основанной И.В.Лазаревым, 8) в студии «Габима», 9) даю частные уроки отдельным лицам и целым коллективам.

Моя болезнь не позволяет мне много ходить и требует теплого помещения, которое можно иметь только при голландском отоплении.

Для того чтоб выполнить все мои многочисленные обязанности при полном отсутствии средств передвижения, мне необходимо иметь при моей квартире (состоящей из 4-х комнат при четырех членах семьи) – студию, в которой можно производить оперные и драматические интимные и массовые репетиции.

Помещение это должно находиться в центре всех тех учреждений, которые оно обслуживает. Этого требуют условия работы каждого из театральных коллективов. Дело в том, что репетиции приходится делать одновременно со спектаклями и другими работами театра. При этом артистам приходится бегать из театра в студию и обратно – по нескольку раз в день.

При дальнем расстоянии – это оказалось бы невозможным.

Занимаемое мною теперь помещение случайно отвечает всем этим требованиям, но невозможно рассчитывать найти другое такое помещение в переполненном центре нашего заселенного города.

Если состоится предполагаемое выселение из занимаемого мною помещения, то нарушится работа всех коллективов, порученных мне, и мне неизбежно придется отказаться от дальнейшего руководства ими.

Многие из коллективов студий настолько молоды, что требуют моего непосредственного руководства, в противном случае им придется закрыться.

Нельзя отнимать у художника его мастерскую, как у скрипача нельзя отнимать его скрипку, а у рабочего орудие его производства и необходимую ему мастерскую. Так точно нельзя отнимать у режиссера необходимое ему помещение для массовых репетиций.

По наведенным справкам, реквизируемое помещение предназначается для клуба или общежития. Зная хорошо занимаемое мною около двадцати лет помещение, я утверждаю, что оно слишком ветхо для указанной цели.

Теперь, при моих театральных работах, мне приходится очень считаться с этим и допускать скопление народа далеко не во всех комнатах. Едва ли эти предосторожности могут быть соблюдены в клубе или общежитии.

19 июня комиссар из МЧК Яковлев и комендант автобазы и другие лица явились в квартиру и требовали моего скорейшего очищения ее, несмотря на то, что две недели назад товарищ Бонч-Бруевич лично мне объявил, что постановление о моем выселении отменено и что я могу жить спокойно в моей квартире.

Двери заднего хода мне приказали закрыть и никого не выпускать на двор.

Дрова мне приказано немедленно перенести в дом, что я сделать не мог, за отсутствием рабочих рук. Мне удалось запастись дровами на несколько ближайших дней.

Теперь я лишен дровяного сарая, погреба, столь необходимых в летнее жаркое время, и не имею возможности выносить из квартиры помои, которые испускают зловоние.

Таким образом, я, без всякой вины, – наполовину подвергнут домашнему аресту.

Прошу оградить меня от все учащающихся случаев вторгания в мою квартиру, выдав мне какой-нибудь охранный лист, гарантирующий мое спокойствие для работы.

24.

В ПРЕЗИДИУМ ВЦИК

Основатель Московского Художественного театра и его студий и заведующий Оперной студией государственного Большого театра 25.

Прошу, согласно Вашему обещанию и намерению, выдать представителям Третьей студии МХТ бумагу о том, что Вы ничего не имеете против того, что Третья студия находится при М.Художественном театре и тем самым в ассоциации Государственных академических театров.

26*.

Я живу 20 лет в том доме, куда два с половиной года тому назад въехала автобаза.

Теперь в моей квартире помещается Оперная студия государственного Большого театра. С момента въезда в дом автобазы я и моя семья живем под террором и под постоянной угрозой изгнания в трехдневный срок. Последнее время угрозы приняли такой характер, что не дают ни возможности работать, ни отдохнуть после работы, ни составлять планы на будущее, ни производить необходимые запасы топлива и пр.

Началось с того, что год назад нас уплотнили жильцом. После этого стали упорно говорить о моем выселении. В мою квартиру стали без спросу входить и разгуливать по ней незнакомцы: вторгались в репетиционный зал студии во время работы артистов Большого театра, о чем в свое время был составлен протокол, врывались и ко мне в мою комнату во время сна или одевания.

Весной этого года был получен приказ о выселении всех жильцов из дома. Были предприняты хлопоты через А.В.Луначарского, Е.К.Малиновскую и В.Р.Менжинскую, не увенчавшиеся успехом.

Неизвестное мне лицо говорило по поводу моего выселения с В.И.Лениным, который собственной властью отменил приказ.

После взрыва на Ходынке и пожара в складах автобазы опять заговорили о выселении. Я поехал к В.Д.Бонч-Бруевичу. Он сказал мне, что все жильцы дома должны быть выселены, тогда как я с моей семьей, по его собственному выражению, «могу спать спокойно».

Через неделю снова заговорили о моем выселении на основании какого-то постановления Высшего Органа Управления. Снова в мою квартиру стали вторгаться незнакомые люди и вести себя вызывающе. Особенно усердствовал в этом направлении бывш. комендант автобазы. Дважды являлись из МЧК, якобы для моего немедленного выселения.

После одного из таких посещений дверь черного хода была заперта и запрещен вход на двор кому бы то ни было из живущих в моей квартире.

Благодаря июньской жаре провизия и помои гнили в течение восьми дней и распространяли по всей квартире зловоние.

Несмотря на болезнь, мне приказано было оставаться в Москве, для того чтобы осматривать все те квартиры, которые будут указаны мне автобазой. Ни одна из них не отвечала минимальным требованиям Оперной студии Большого театра.

Благодаря обязательному осмотру квартир я был задержан в Москве отпуском до 15 июля. После этого времени благодаря хлопотам конторы государственного Большого театра – меня отпустили до конца августа. Таким образом, полагающийся для всех артистов отпуск в два с половиной месяца мой отпуск был сокращен до одного месяца. Я был лишен возможности лечиться от моей хронической болезни.

С августа возобновились угрозы, террор и требование об осмотре квартир, так как все предлагаемые помещения оказались негодными. Студия Большого театра сама принялась за поиски квартиры и через несколько дней нашла ту новую, отвечающую лишь самым минимальным требованиям.

Комендант автобазы предлагал перевезти меня в три дня. Мне не удалось объяснить ему, что я никому не могу поручить театрального музея, который отдан под мою охрану, ни моих личных записок и литературы по вопросам искусства, скопленные в течение моей сорокалетней деятельности и имеющие цену только тогда, когда они разложены в систематическом порядке, ни, наконец, режиссерской библиотеки, которой приходится пользоваться ежечасно, особенно в начале сезона, когда составляются монтировки новых пьес сезона. Все эти ценности требуют непременно моего личного участия в упаковке и переезде, для чего я должен иметь время и соответствующий отпуск от тех пяти учреждений, в которых я работаю и которые отданы моему ведению (МХТ, 1 и 2 студии, Дмитровский театр и Оперная студия Большого театра).

Ради моего скорейшего выселения комендант автобазы взял на себя приготовления для меня моей будущей квартиры. Он приказал вымыть паркетный пол двух больших комнат; к сожалению, мне не удалось убедить его, что этого недостаточно для переезда, так как квартира в сильной степени загрязнена и требует не только полного ремонта, но и дезинфекции, так как среди жильцов были болезни, а в квартире клопы и паразиты. Мне не удалось объяснить, что я могу жить в бедной обстановке, но те минимальные требования чистоты для культурного человека являются моим правом. Кроме того, новая квартира требует многих переделок, которые еще не выполнены.

До последнего времени некоторые комнаты новой квартиры были заселены телеграфистами полевого штаба. Мало того, на эту квартиру заявляют претензию другие учреждения, в числе коих называют Кустарный музей.

Ордера о моем выселении мне не предъявляли.

В последние дни с наступлением холодов в Оперную студию государственного Большого театра доставлено было 15 сажен дров из ТЕО. Дрова были ввезены во двор, но начальник автобазы т. Медведев через коменданта т. Абрамова приказал вывезти дрова на улицу, несмотря на то, что до привоза дров нами было заявлено, что будут привезены дрова, и никто своевременно не опротестовал этого заявления, пока дрова не были еще погружены и привезены. Возчики, привезшие дрова, требовали немедленной разгрузки, грозя выкинуть дрова на улицу. Мое положение ответственного лица за государственное имущество было безвыходно. Положение осложнялось тем, что я, как артист, должен в момент привоза дров спешить в театр на спектакль. Случай помог мне выйти из затруднения. Дрова сложили в квартире знакомого.

Несмотря на то, что жильцы, служащие в автобазе, имеют необходимый запас дров во дворе автобазы, и несмотря на то, что мои сараи находятся на большом расстоянии от склада бензина и других горючих веществ, мне воспрещено ввозить дрова во двор даже в минимальном количестве. Я и Студия Большого государственного театра принуждены жить в нетопленой квартире. Создается безвыходное положение: я не могу оставаться в нетопленой квартире, так как при нефрите и малярии, которыми я страдаю, я рискую жизнью. С другой же стороны, я не могу переехать в другую квартиру, так как там еще живут и квартира не приготовлена для въезда и не отоплена, а после двухлетнего отсутствия топлива – квартира и стены ее, естественно, отсырели, а печи пришли в негодность и требуют ремонта.

Ввиду того, что мое насильственное выселение из квартиры может не только задержать, но и совершенно остановить работу пяти учреждений, я ходатайствую о нижеследующем:

1) оградить меня от насилия и дать мне возможность наравне с другими гражданами воспользоваться декретом, запрещающим выселение после ноября, во время холода и мороза, 2) отложить мое выселение до начала весны, к каковому времени будет вполне приготовлено новое помещение, 3) разрешить держать в сарае моей квартиры и студии запасы дров на холодное время в количестве 10–15 сажен, 4) оградить меня от постоянного террора и угроз выселения, мешающих спокойной работе и составлению планов на ближайшие месяцы.

Луначарский и Малиновская подавали ходатайство в Совнарком – Луначарский сам защищал его, но безуспешно. После этого неоднократно приносили всевозможные ордера о моем выселении. Террор возобновлялся с удвоенной силой. Окончательно воспрещено ввозить дрова, даже с улицы – в квартиру (не только что на двор). Дрова таскали потихоньку – на руках.

Дверь задняя окончательно заколочена. Прислуга должна была получать ордер для прохода в погреб.

Ежедневно, систематически отравляли жизнь приходами, угрозами, требованиями из автобазы и МЧК. Меня гнали с квартиры, а в Леонтьевском жильцы продолжали жить. Наконец между Новым годом и Рождеством, когда было 18 град. мороза, по возвращении домой поздно после спектакля меня ждал один из автобазы, для того чтоб вручить повестку о выселении в 5-дневный срок. Я повестку не принял, так как получил приказ из Госуд.

театр, не принимать никакие требования, а посылать всех к Малиновской.

На следующий день приходили из МЧК с требованием о выселении – я принял их при свидетелях в кровати, и на отказ мой о принятии мандата – член автобазы провокаторски заявил: значит, вы не признаете Советскую власть. К счастью, были с моей стороны свидетели разговора. Несмотря на то, что бланк официальный, заявил МЧК, чтоб меня не тревожили. Несмотря на заявление конторы Гос. театров о том, что в новой квартире жить нельзя, несмотря на официальный акт санитарной комиссии о том, что квартира находится в антисанитарных условиях, – сего 14/I 921 потребовали из МЧК моего выселения в однодневный срок1.

27*.

ВО ВСЕРОССИЙСКИЙ ЦЕНТРАЛЬНЫЙ

ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ

Чтобы спасти брата и его семью, я обращаюсь во Всероссийский Центральный исполнительный комитет с нижеследующей просьбой:

1) Приказать сделать справку о причине ареста Алексеева.

2) Если это окажется возможным, – освободить его из-под ареста или облегчить его тяжелую участь. Желательно это сделать как можно скорее, так как Алексеев – человек больной.

3) В случае освобождения заключенного, разрешить ему и его семье переехать в Москву и дать для этого соответствующее разрешение.

Адрес брата, по последним сведениям, – Крым, Ялта, Новый Мисхор, бывшее имение бывш. князей Долгоруковых1.

Мой адрес: Москва, Художественный театр.

28*.

Опять положение становится безвыходным. Дело не движется. Все остановилось. Техники из театра забрали провода и штепселя и не идут. Мухин должен пробивать дверь и не идет. В моей квартире в Каретном в комнатах мороз, а в Леонтьевском не могут натопить, так как не хватает дров.

Если дело пойдет дальше так – мы перепростудимся, и «Ревизор», Сервантес и пр. не пойдут в этом году.

29*.

В КОНТОРУ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕАТРА

Чтоб быть уверенным в получении записки, – пришлите несколько слов в ответ.

Вызвать – Подгорного, Михальского или Рипсимэ Карповну или когонибудь из актеров и передать в собственные руки – мою записку.

Нет ли в театре хины? Очень нужно.

30*.

На завтра, пятницу, автомобиля не будет. Автомобиль дается на субботу 11 час. Поэтому перевозка вещей назначается на субботу. Больше 8 человек – не надо. Хорошо бы, если б пришли 2 студийца из 2-й студии для того, чтоб ездить с автомобилем.

31*.

Обстоятельства складываются так, что необходимо перевозить всех больных – завтра, несмотря на то, что Игорь серьезно заболел – воспалением легкого.

Положение беспомощное. Если не отзовутся со стороны, мы не выйдем из него.

Что же надо? Прежде всего надо, чтоб кто-нибудь перевез больного.

Хорошо бы, если б это были Вы. Во-вторых, тем же временем будут перевозить вещи, так как на завтра назначен грузовик – мы ждем людей. Надо бы другого человека, хорошо бы Матв. Егоров.

Это было бы последним испытанием. Можем ли мы рассчитывать на Вас.

Если кто-нибудь из студи[йцев] и актеров отзовутся – буду бесконечно благодарен.

32*.

У меня сегодня единственный день, чтоб устроить свои дела по переезду. В связи с этим сегодня назначено в 7 часов очень важное организационное заседание по топливу и другим вопросам хозяйства нового помещения и его студии. Отменить его я не могу, так как у меня, в моей квартире – мороз, а в новой квартире 3° тепла.

Прошу на будущее время предупреждать меня очень заблаговременно, так как вся неделя у меня расписана заранее.

33*.

У меня здоровье начинает налаживаться. Завтра, часа в 2, я могу порепетировать с кем-нибудь. Попросите прийти – Знаменского.

Нужно бы поскорее электротехника – кончить с звонками и кое-какими проводами (пока я дома).

Напоминаю Вам о 2 просьбах:

1) Ордер на квартиру в жилищном отделе.

2) Телефон. Вчера приходили мастера, чтоб перенести телефон, но я им сказал, что телефон надо исправить, и они ушли.

Еще вопрос.

При переезде – в театр привезли портреты и фотографии в рамках, адреса, папки. Все это должен был забрать А.М.Эфрос в музей. Получили ли Вы эти вещи и взял ли их Эфрос.

Жму Вашу руку.

34*.

Научите, как быть. Лежу в постели, Игорь – тоже. Пристают с пропиской всех. Председатель домового комитета просит достать ордер на квартиру из жилищного отдела для того, чтоб прописать всех – сразу. Достать его можно только с помощью театральных билетов. Нет ли у Вас знакомств и протекции в жилищном отделе? Очень обяжете.

35*.

Я опять свалился и лежу. Быть может, усталость – и надо только отлежаться. Завтра будет доктор и тогда выяснится, могу ли я играть в пятницу или нет. Скажите об этом Ник. Афанас., чтоб он был готов к перемене спектакля на случай моей болезни1.

Пришлите техника, но только – толкового. Перепутались провода – я сижу в темноте. В одной из комнат нет проводов – и она осталась темная.

Пришлите, пожалуйста, – столяра. Есть много поделок: вставить замки, исправить шкаф, дверь и пр.

Сердечно Вас любящий и благодарный 36.

В УПРАВЛЕНИЕ ДЕЛАМИ СОВНАРКОМА

Его семья, состоящая из больной жены Александры Густавовны Алексеевой и дочери, артистки 1-й студии Московского Художественного академического театра Валентины Георгиевны Алексеевой (по мужу Конюховой), находится в тяжелом и безвыходном положении.

Моя просьба заключается в том, чтобы 1) узнать через правительственные учреждения, жив ли мой брат и где он находится, 2) разрешить его жене Александре Густавовне Алексеевой и его дочери Валентине Георгиевне Алексеевой (по мужу Конюховой) вернуться в самом скором времени в Москву, дав им соответствующие бумаги и разрешения.

Адрес Александры Георгиевны Алексеевой и Валентины Георгиевны Алексеевой (по мужу Конюховой): Алупка, дача Олесницкого, или Кореиз – Токмакову для Алексеевой1.

Адрес: Леонтьевский, 6, телефон 94-58.

37*.

В ИЗБИРАТЕЛЬНУЮ КОМИССИЮ МОССОВЕТА

Настоящим письмом я хочу еще раз категорически заявить о том, что я прошу снять с баллотировки мою кандидатуру.

Причины, побуждающие меня к этому, – следующие.

1) Я перегружен работой в следующих учреждениях: М.Худ. театр, 1-я студия МХТ, 2-я студия МХТ, Оперная студия Большого театра, Чеховская студия, Грибоедовская студия, «Габима», Армянская, Латышская студии. Во всех этих студиях я произвожу ряд экспериментальных работ – для разработки вопроса по изучению творч. процесса артиста, который является главной целью последних лет моей жизни.

2) В связи с этим я занят приведением в порядок и разработкой огромного материала по моей специальности, собранного мною за мою почти сорокалетнюю работу в театре. Этой работе я придаю большое значение и считаю ее чрезвычайно спешной ввиду того, что мне остается уже немного времени для деятельной жизни.

3) Мои артист. задачи, мои семейные и материальные условия не дают мне возможности отказаться от всех моих задач и работы. С другой же стороны, мое здоровье и все ухудшающаяся хроническая болезнь, возраст и время лишают меня всякой возможности возлагать на себя новые обязанности.

4) Если бы я был удостоен чести избрания в число депутатов Моск.

совета Нар. ком., – я бы не смог отнестись иначе к моим новым обязанностям как с полной добросовестностью. Я счел бы своей обязанностью как представитель артистической корпорации откликаться на бесчисленные обращения, которые могли бы быть направлены ко мне. Поэтому я знаю наверное, что новая обязанность отняла бы у меня все время и все силы – и лишила бы меня возможности отдаваться своей специальности и выполнить основные задачи моей жизни. Другими словами, мне пришлось бы изменить своему искусству ради общественной деятельности, к которой я никогда не чувствовал в себе призвания. Я призван служить обществу в театре и должен оставаться в области искусства.

Ввиду всего вышесказанного я принужден категорически отказаться от высокой чести, которою меня хотят почтить избранием в депутаты Моск.

совета.

38.

Милый, дорогой, любимый Евгений Богратионович!

Перед самым отъездом из Москвы узнал о Вашей болезни.

Думал звонить ежедневно отсюда в клиники, но телефон испорчен и сообщения с Москвой нет. Поэтому живем здесь и волнуемся. Сейчас зашла сестра из Всехсвятского санатория и сказала, что Вам лучше1. Дай Бог, чтоб это было так. Пока не поправят телефона, буду искать всяких новостей о Вас.

Верьте, что мы Вас все очень любим, очень дорожим и ждем Вашего выздоровления.

Да хранит Вас Господь.

Сердечно любящий Вас К.Станиславский.

Я только третий день отдыхаю, так как мой сезон в этом году только что кончился, а 15 августа, говорят, начнется опять. За это время я поставил три оперных спектакля2, и если прибавить к этой работе «Ревизора» и «Сказку»3, плюс возобновление трех старых пьес4, то выйдет, что я не даром ем советский хлеб и могу отдохнуть.

39*.

Телефон не действует, столбы повалены бурей, и потому пишу с оказией. О том неинтересном для рассказа, что происходит у нас, – ты узнаешь [от] подательницы. Я же хочу воспользоваться случаем, чтоб поговорить о том, что меня взволновало недавно в разговоре с мамой. Ей кажется, что тебе не хочется ехать в лечебницу, а я, со своей фантазией, уже представляю себе, что у тебя – тайное намерение произвести роды дома1.

Я тебя очень понимаю, я сам не люблю лечебниц, но, видит Бог, при всей моей ненависти к ним, я настаиваю, чтоб в случае болезни, требующей внимательного ухода, меня перевезли именно в лечебницу. Этого настоятельно требуют все многочисленные тяжелые условия нашей разрухи.

При родах внимательный уход – все; он до последней степени – необходим.

От него, в большинстве случаев, зависит и здоровье матери и судьба ребенка. Верь мне, что мне больнее всего, что я не могу окружить тебя в момент первых родов всем комфортом, которым окружали рожениц в наше время.

Но это происходит не по нашей вине. Теперь – моя обязанность в том, чтоб сделать все возможное, чтоб дать тебе все удобства – в лечебнице и уговорить тебя отказаться от домашних родов. В последнее время, до разрухи, такие роды считались уже негигиеничными и редко применялись. Нужно ли теперь напоминать о том, что при современных условиях нельзя достигнуть той идеальной чистоты, которая достигалась прежде. Прежде вся комната с потолками вымывалась, завешивалась чистыми простынями. Но допустим, что и это, при старании, можно сделать. Есть другие непобедимые препятствия. Медикаменты. При всем старании, я добыл несколько флакончиков карболки, а нужны ведра. Посуды необходимой – никакой. Лечебница не отпустит на дом.

Белья – не хватит. В лечебнице – пусть не идеальны ни чистота, ни аптекарские запасы, но все же они там есть в должном количестве. Далее, медицинская помощь. Как важна она при родах вовремя. Сколько бед происходит от неумения и незнания дел. Простое дело – перевязать пупок, а если сделать это неумело, можно вызвать чуть не грыжу у ребенка и пр. и пр. Разве можно, при теперешних условиях, рассчитывать на то, что доктор придет вовремя и будет, в случае надобности, ночевать и даже жить в доме.

Разве можно добиться того же и с акушеркой. А ночью, разве они пойдут?

Извозчиков нет, а на Антона не рассчитывай – он подведет. А главное, и доктор-то не поедет. Прежде они были голодные и бежали на первый зов, а теперь они тонут в кредитках и не нуждаются в пациенте. В лечебнице же он отвечает гораздо больше, чем прежде, за каждую оплошность, и потому там они внимательны. Но главное, что меня пугает, это неорганизованность дома и наша старость. Ведь некого послать. Михаил?! Дуняши – нет. Иван?!

Да он и не пойдет, а сделает только вид! Наталия Гавриловна – нужна дома.

Остаются мама (нужна дома) да я. Хорошо, если надо будет бежать днем: я найму извозчика, но что могу я сделать ночью; сколько времени я прохожу к доктору; хватит ли у меня наглости и находчивости, чтоб разбудить весь дом; иначе ведь не достучишься ночью. Вот когда я думаю об этой своей ответственности и примеряю ее к своим силам, то начинаю не на шутку пугаться, и мне хочется, чтоб и ты знала мои опасения и отнеслась к ним сознательно. Понимая твое чувство – уезжать из дома, в такую минуту! – я самым душевным образом сочувствую тебе и сделаю все, чтоб тебе не было одиноко вдали от дома. Только, ради Бога, – не рискуй. Письмо не требует никакого ответа. Тебе не надо сидеть, согнувшись над бумагой; расскажи все и заставь записать важное, на память – ту или того, кто передаст письмо.

Если Зина дома, пусть она расскажет и об своих делах, а также и о том, как здоровье Вахтангова, если она знает.

Погода у нас – адская. Сидим в комнатах. К счастью, у меня на даче [нрзб.] – отличная комната, во 2 этаже с балконом, на который, правда, выходить нельзя без риска провалиться вниз.

40*.

Простите, что пишу карандашом. Нет ни бумаги, ни чернил. Я уже Вам говорил при свидании, что я не буду принимать никакого участия во всех дрязгах студии. Мое правило: обходить трясины, а не вязнуть в них. Если студия нужна и жизнеспособна, – Вы сумеете примириться с недостатками других и исправить свои, если они Вам дороже, чем студия, – последняя закроется и – туда ей и дорога! Значит, это был – выкидыш, мертворожденное детище1.

Если б Вы захотели руководствоваться моим мнением, вот оно. Моя мудрость не сложна. Она заключается в том, что я стою в плоскости не личных интересов, а дела, и рассуждаю практически.

Студия не может существовать (при сложившихся условиях, когда я сам разорван на части) – без такого человека, который отдался бы делу целиком, то есть работал по 36 часов, чуть не задаром, бегал к телефону, отворял парадную, стирал пыль, укладывал костюмы, ставил декорации... и пр.

и пр., не получая за это даже просто благодарности из вежливости. Это надо ценить больше всего. Недостатки такого человека – на втором плане. Таких людей в моей жизни я видел трех: Сулержицкого, меня и Соколову. Вы – барин! Вам нужно готовое, и потому Вы и не понимаете, как я, чернорабочий, ценю таких людей. Жаль, в данном случае, что Соколова моя сестра (к своим я особенно строг), так как мне труднее сказать, что она именно – такой человек. Раз что за всю жизнь я нашел их только – троих, то глупо надеяться, что новый явится через неделю. Их нет. Есть одна Соколова. Если она уходится, ее дела придется делать – мне. Не могу и заранее отказываюсь.

Ergo: Соколова является мне необходимой не потому, что она мне сестра, а потому, что без нее мне не на кого опереться.

Садовников – выученик студии, готовый артист-студиец. Тенор. Теноров у нас – один Вербицкий. На нем строить репертуар нельзя. Если Садовников уйдет, придется прекратить на год спектакли, пока не найдется и не подрастет – новый тенор. Студийцы без заработка больше работать не могут.

Студия разбежится и закроется временно или навсегда.

Ergo: чтоб существовала студия – надо Садовникову примириться с недостатками Соколовой и самому проверить себя, а Соколовой – надо примириться с недостатками Садовникова и просмотреть свои собственные.

Эту работу могут сделать они сами. Я тут ничем помочь не могу.

Если Садовников и Соколова любят студию – они это сделают очень скоро. И найдут «modus vivendi»*, так как они не дикари, а люди культуры;

если они любят себя в студии, тогда им обоим придется остаться – одним, без студии, а я, пожалев о прошлом, буду умнее в будущем и поищу лучшего применения своих сил. Вот что говорит самая примитивная, реальная практическая жизнь и ее требования.

Я не хочу запутывать вопроса и разбирать Вас как музыкальную и вокально-преподавательскую силу. Вы не маленький и знаете, что авторитет не дается, а завоевывается.

И здесь становлюсь на реальную почву и говорю: кроме Садовникова, пока, не вижу музыкального руководителя, и это совсем не потому, что у меня пристрастие к Садовникову, а потому, что нет другого. Если будет лучше его, то я так и скажу: пусть будет их два. На первом месте – лучший, на втором – Садовников. Если он обидится, значит, он любит себя в студии, пусть уходит. Если сумеет побороть мелкую обиду – он студиец и будет толк.

Советую Вам прекратить всякие разговоры об этом деле до октября.

Через месяц сойдитесь и решите: можете Вы жить вместе – ладно; нет – закроем студию совсем или временно. Я же не войду в студию, пока не состоится общего примирения или такой чистки, которая не потрясает самых основ, которые рушат дело.

41.

Глубокоуважаемая Александра Андреевна!

Недавно, возвратясь в Москву, я прочел Ваше письмо на имя жены, которое пришло с очень большим опозданием1. Спешу ответить на те вопросы, которые касаются меня.

Но прежде мне хочется покаяться Вам в том, что я усиленно пытался написать Вам письмо после рокового известия о смерти дорогого Александра Александровича. Благодаря своей бездарности я не нашел слов, достойных великого горя, которое нас всех постигло. Я не посмел говорить о нем обычными избитыми словами соболезнования и потому – молчал.

И теперь я пытаюсь записать в свой дневник красивые, поэтические, неуловимо тонкие, ароматные воспоминания о любимом человеке и великом поэте. Как бы мне хотелось, чтоб эта трудная и непосильная мне задача удалась мне и получила достойную художественную форму!!

Но... о Блоке надо говорить стихами, а я не поэт. Мне так же трудно и непривычно писать, как поэту – играть на сцене.

Если моя задача мне удастся, пришлю и буду счастлив; нет, – опять принужден буду молчать2.

Да хранит Вас Бог, и да поможет Он Вам перенести тяжелое испытание.

«Условия существования» (латин.).

42.

Я получил Ваше письмо, с сердечной болью прочел его, заметил его тон, почувствовал Ваше отношение к театру, к товарищам, ко мне1. Что ж делать! Да простит Вам Бог этот тяжелый удар, который Вы наносите нам всем – в одну из самых трудных минут жизни нашего театра.

Я передам Ваш ультиматум – дирекции, как только выздоровлю. Думаю, что все Ваши требования, как правильные, так и неправильные, будут немедленно исполнены, так как театру нет другого выхода2.

43.

Правильным требованием я считаю – Ваше требование пайка. Его лишили Вас не я и не Немирович-Данченко. Я не имел решительно никакого отношения к распределению пайков. Ими распоряжалась избранная Вами же и Вашими товарищами – артистами и рабочими – комиссия. Это она встала на благотворительную почву и решила, что Бутова одинока и больна и потому должна получать паек, а Вы, имея в доме паек Веры Николаевны1, – можете обойтись без своего пайка. Я протестовал и теперь протестую против такого взгляда. Поэтому Ваше предположение о том, что я имел какое-либо отношение к этому делу, – заблуждение.

Неправильным я считаю Ваше требование заменить Вас сразу в спешном порядке в обеих пьесах («Дно» и «Ревизор»), которыми ограничивается репертуар первой группы2. Вы не можете не понимать, что, оставаясь с этими двумя пьесами, мы скоро лишимся сборов. Нужна энергичная, быстрая работа по введению Тургенева, «Трактирщицы» и пр., по подготовке «Плодов» и «Тарелкина»3. Вы знаете также, что замена Земляники потребует для пантеонной пьесы4 – двух недель ежедневной работы, с моим личным участием, так как Вашей режиссерской работы я еще не знаю5. Земляника участвует во всех общих сценах, поэтому придется делать общие репетиции и даже 1 или 2 – народных. Такое Ваше требование к измотанным режиссерам и артистам-товарищам мне представляется – несправедливым6.

Несправедливо и то, что Вы считаете себя одного вправе отказываться от набивших оскомину ролей. Поверьте, дорогой Вл. Федор., что и мне – Сатин, Крутицкий, кавалер ди Рипафратта, Гаев и пр. осатанели. Мало того, я состарился для них, и тем не менее я не считаю себя вправе отказываться. И Москвину – до ужаса надоел Лука... И этот Ваш взгляд мне представляется – неправильным.

Правильным – мне представляется Ваше право на новую роль и работу.

В этом вопросе я стараюсь сделать что могу. Захотели вы играть профессора, я старался доставить Вам эту роль; разонравилась она Вам, я просил передать ее Лужскому7. Вам не понравилась роль мужика, я просил передать ее Баталову. Вам захотелось играть Федора Ивановича, – я уговорил Лужского уступить ее Вам8. Не моя вина в том, что в «Плодах» нет любимой Вами роли. Не по моей вине разговор о репертуаре и вопрос слияния с Первой студией – решался в сентябре, а не в январе прошлого сезона. Вы знаете, кто вызвал эту задержку.

Поверьте, что я с гораздо большей охотой работал бы над другой пьесой, хотя бы над «Женитьбой» с Вами и Москвиным. Верьте, что к Вашему стремлению к работе я отношусь с искренним участием и готов всегда прийти Вам на помощь в чем только могу9.

44.

Пишу, чтоб поздравить Вас с днем Вашего рождения и лишний раз придраться к случаю, чтоб напомнить Вам, что кто бы ни становился между нами, как бы ни старались ссорить нас, – мое отношение к Вам и благодарность за прошлое остались прежними.

Что пожелать Вам, а кстати и себе?

Мудро понять нашу новую роль, хорошо провести ее и достойно, вместе закончить нашу интересную и важную работу в русском театре.

Прошу Вас поцеловать ручку Екатерине Николаевне, Мишу поздравлю лично при передаче письма.

45.

Я в полном отчаянии. Нездоров, велят лежать, обязан беречь себя, чтоб не остановить спектаклей Художественного театра, нет голоса и сил, чтоб проговорить огромный монолог в большом зале! Понимаю ломку и беспорядок, которые я вношу сегодня в Вашу программу...1.

Если Ваше положение совершенно безвыходно, я попробую – рискнуть... Но я имею право это сделать только в самом последнем, крайнем случае.

Пока посылаю Вам своих перепростуженных студийцев. У них нет другого платья, как те, в которых они придут. Если будет очень холодно, ввиду их бронхитов разрешите им накинуть на открытые руки или плечи какое-нибудь тепло. Простуда для молодых голосов грозит потерей голоса2.

Сердцем и мыслью – с Вами.

Душевно сочувствующий, безвинно виноватый и искренно уважающий Вас 46*.

В АМЕРИКАНСКУЮ АДМИНИСТРАЦИЮ

Искренно тронутые таким отношением, мы с глубокой признательностью готовы были бы принять от американского народа поддержку в том, в чем наше искусство испытывает в настоящее время осязательную нужду.

Речь идет о техническом снабжении сцены холстом, красками, электрическими лампочками, приборами и принадлежностями, тканями для костюмов и т.п.

Удовлетворение этой нужды нашего театра явилось бы незабываемой услугой для русского искусства.

Остаемся в надежде, что и русским артистам в свое время удастся оказать товарищескую услугу своим американским коллегам по искусству, во имя общей человеческой культуры.

Представители Московского Художественного театра:

47.

Телефон не звонит. Волнуюсь. Как спектакль?

Что говорят: начальство, ординарная публика?

Какое настроение у студийцев?

Поздравляю с открытием и новосельем.

48.

Милый и дорогой Федор Иванович!

Через любезное посредство Иолы Игнатьевны1, которой низко кланяюсь, целую ручку и благодарю, – я получил от тебя пакет с 25 ф. стерлингов. Позволь мне быть его временным хранителем, до наступления лучших времен.

Мне дорого твое внимание, ласка и доброе чувство ко мне. Теперь, в наше жестокое время одичания, мы ценим во сто раз дороже порывы сердца.

Спасибо тебе за них.

В свою очередь не откажи и ты мне в радости. Прими на память о твоем первом посещении моей студии посылаемую безделушку. Это ручная фисгармония, сделанная с музейного оригинала XVIII века. Единственный экземпляр в Москве.

Во время одного из моих скитаний по Европе я встретился с каким-то иностранным певцом, который ежедневно два раза в день снимал с полки вагона такой же ящик, вынимал из него фисгармонию и пел вокализы и романсы, сам себе аккомпанируя2.

Кто знает, быть может, эта игрушка пригодится тебе в дороге, во время предстоящих тебе путешествий, или дома, для того чтобы, лежа в кровати, разучивать партии или петь вокализы.

Сознание того, что эта безделушка будет напоминать тебе о твоем неизменном пылком и восхищенном поклоннике, доставляет мне истинную радость. Не отказывай же мне в ней.

Душевно преданный и благодарный 49.

Мне, снова, приходится благодарить Вас, но на этот раз – не от себя лично, а от имени Художественного театра за присланные ему пять пайков.

Вы не знаете, как Вы трогаете и умиляете наши сердца – Вашим вниманием и памятью о нас. Своевременно театр даст Вам отчет в том, как он распределил пайки. Вы делаете очень доброе дело, так как артисты – действительно, голодают, но тем не менее не перестают работать и поддерживать театр.

Спасибо Вам еще раз как за себя, жену, детей, так на этот раз за тех артистов, которые полакомятся Вашими пайками. Считаем себя Вашими неоплатными должниками и ждем случая, чтобы быть Вам хоть чем-нибудь полезными.

Быть может, Вас заинтересует результат показного спектакля и концерта, о приготовлении к которому я писал раньше. Настоящего театра нам получить не удалось. Большой театр – предложил нам Бетховенский зал (бывшее фойе при царской ложе). Я отказался от него, так как он находится в самой гуще оперной атмосферы Большого театра. Я боюсь впускать туда мою зеленую молодежь; ее там, сразу, отравят оперным каботинством. Пришлось ставить всю оперу («Онегин») без сокращений, с хорами и двумя балами – у себя в студии, которая находится, почти, в моей квартире. Тяжело впускать к себе в дом чужих людей, с улицы, но пришлось это сделать, так как без спектаклей невозможно содержать квартиры. Таким образом, моя квартира – превратилась в оперный театр, куда два или три раза в неделю приходят пятьдесят, шестьдесят человек публики (по 3 000 000 р. за билет).

Зал, где происходят спектакли, разделен небольшой аркой с четырьмя колоннами. Дом старинный, начала прошлого столетия. Все особенности эпохи пришлось использовать для «Онегина». То из колонн мы делаем – балкон 1-й картины, то между колоннами ставим кровать Татьяны (2 картина), то на колонны одеваются чехлы из древесной коры с нарисованным снегом (дуэль, лес). То из колонн устраиваем ложу губернатора на греминском балу и т.д. Спектакли идут, конечно, под фортепиано, так как нашего оркестра вместить в зал невозможно.

«Онегин» имеет огромный успех. Публика плачет, а наша молодая Татьяна (Горшунова) – стала уже маленькой знаменитостью, так что приходится охранять ее от поклонников и баловства преждевременного успеха. Должен отдать справедливость молодежи – она сделала успехи и иногда даже на меня производит большое впечатление. Вампука изгнана совсем, и я убедил даже заскорузлых артистов Большого театра, что и в опере можно жить подлинным творческим чувством артиста. Пока удалось достигнуть того, что каждое слово текста понятно, и даже в массовых сценах (хорах), в квартетах и ансамблях – и там наиболее важные слова для мысли или действия сцены доходят до публики. Для этого одни из поющих умышленно произносят текст менее внятно, а выделяемые слова произносят чеканнее;

при этом, конечно, музыкальная сторона (руководимая Головановым) – не дается в обиду. Другое небольшое достижение в том, что удалось ритмически сочетать с музыкой все движения и действия артистов, хора, световых эффектов (эта часть устроена в зале очень хорошо). При этом я не допускаю военного ритма, то есть отколачивания в такт, а добиваюсь, чтоб ритм был ощутим, но не заметен. Это дает четкость, законченность спектаклю. Публика чувствует его необычность – в этом смысле, но не отдает себе отчета в том, как это достигается.

Удалось, кроме того, добиться, чтобы все артисты-солисты, не занятые в главных партиях, участвовали в хоре и сами исполняли все функции бутафоров, декораторов, гримеров и пр. Последнего требуют наши материальные условия. Постоянное участие артистов в маленьких ролях и в хоре заставляет их скоро привыкать к сцене и развертываться. Кроме того, все вместе создает хорошую художественную атмосферу – за кулисами. Чтоб дать Вам понятие о миниатюрности нашего театрального помещения, я опишу, что делается в соседней (и единственной) со сценой комнате, в которой живет моя сестра1, помогающая мне вести Оперную студию Большого театра. В этой комнате, являющейся ее спальней, столовой, кабинетом и гостиной, гримируются все артисты, переодеваются женщины и мужчины (для чего ставятся ширмы), заготовляется мебель и бутафория для спектакля. Там же поет хор крестьян (1 акт), хор девушек (свидание). В этой же комнате складывают декорации, проносят подмостки. Словом, в ней происходит столпотворение.

По окончании спектакля все студийцы общими усилиями убирают и выметают комнату, освежают ее, для того чтобы измученная сестра могла ложиться спать, пить чай и пр. Этот пример показывает, что многие из студийцев работают с самопожертвованием, ничего не получая за свой труд. Это поистине трогательно при тех тяжелых условиях, в которых они живут. Еще больше жертв приносит наш оркестр. Недавно был показной концерт. Голованов, Сибор, Малько, которые присутствовали, говорили нам такие лестные слова, которые неудобно повторять. Всех поразила дисциплина нашей молодежи, их пылкость и любовь к делу. Они удивляли результатом, достигнутым в несколько месяцев. Оркестр наш, за неимением помещения (опять-таки – мы боимся идти в Большой театр, чтоб не заразиться каботинством) – приютился в гимназии Хвостова. Начальница гимназии считается «мамашей» оркестра, взрослые ее дети, как мужчины, так и барышни, участвуют в оркестре, а малолетние состоят в должностях – пультщиков, подметал. Есть и еще меньшие – в звании помощниц подметал (по ужасному языку теперешней России – «помподы»). Я расписался потому, что письмо должно было ехать с нарочным, то есть с нашим администратором – Румянцевым. Пользуясь верной оказией, я был уверен, что письмо дойдет, и потому не скупился на писание. Но Румянцев уехал раньше времени, и теперь письмо пойдет почтой и, вероятно, не дойдет до Вас. Утешаю себя тем, что в октябре, Бог даст, лично пожму Вашу руку – в Нью-Йорке, куда едем со всей труппой.

Обнимаю Вас и еще раз благодарю. Поцелуйте ручку Вашей супруги и передайте поклон детям. Примите все наш сердечный привет.

50*.

Звонил к вам ежедневно, но ничего не выходит. Должно быть, телефон ваш неисправен. Звонил и в театр – тоже никто не подошел. Днем подойти к телефону невозможно – такая очередь. Беспокоюсь насчет Кирилки и Игоря.

Извести двумя строчками, а если телефон работает – позвони, так как у вас на подъезде, очевидно, никого нет. Сообщаться со мной можно следующим путем. Посылать письма или небольшие посылки (отнюдь не злоупотребляя любезностью) – через Александра Александровича Шугальтера, который почти каждый день бывает здесь. Его адрес: Брюсовский пер., 2, кв. 7 (близко от нас).

Здесь очень хорошо. Не дом, а дворец. Чудный парк с прудами (сырости и лихорадки не замечаю). Дорожки расчищены, в доме порядок, чистота.

Кормят хорошо (даже слишком, что плохо для меня, так как много мяса). Но самое лучшее – это компания милых, умных, деликатных, остроумных, веселых людей. Все время острят и смеются, издают шутовскую газету, друг друга продергивают. Газета называется «Недремлющее око». Издатель профессор Сыромятников. Избран глава республики – Сакулин. С ним постоянные инциденты и шутовские придирки «Недремлющего ока». Часто остроумно.

По вечерам ежедневно интересные доклады. Вчера был доклад проф. Котляревского об С.Н.Трубецком – брате бывшего владельца1. Доклад приноровлен ко дню именин сестры покойного Трубецкого Ольги Николаевны Трубецкой, которую мы фетировали* вчера цветами, подношением, украшением кресла. Старушка растрогана до слез. Она бывшая любовь Феди Соллогуба2, и мы много вспоминаем из прошлого. Завтра доклад опытов омолаживания.

Послезавтра доклад о воскрешении мертвых (sic!). Чувствую себя хорошо.

Думаю и жалею вас. Здесь, увы, никаких дач и комнат нет. Обнимаю, люблю, думаю и жалею. Всех целую. Кирилку особенно нежно.

51*.

Пишу тебе с условием, чтоб ты мне не отвечал. Все нужное о себе – пиши маме. Я узнаю от нее.

Я так долго молчал не потому, что не думал о тебе, но потому, вопервых, что устал и накапливал энергию после долгого сезона. Теперь я немного очухался. Приходится вспоминать прошлое, чтоб рассказать тебе все, что было. После твоего отъезда из Москвы1 началась усиленная работа по Америке2. То посылали Румянцева. То просматривали костюмы, декорации От feter (франц.) – чествовать.

и гримы, то заседали по спешным телеграфным вопросам, приходившим из Америки. То репетировали «Федора» с Пашенной (Ирина), Певцовым (Федор – дублер)3, я – Ив. Петр. Шуйский, Качалов – Годунов. Наконец после долгой бестолковщины, которая заставила нас подозрительно относиться к роли Румянцева, мы получаем телеграмму, что детям визы не дают. Вследствие этого – Вишневский, Леонидов, Грибунин, Пашенная, Шевченко, Тарасова и пр. – ехать не могут.

Потом приходит ерундовая телеграмма, в начале которой говорится о том, чтоб везли побольше декораций, а в конце было сказано, что во всей Америке нет сцены глубже 12 аршин. На такой сцене не только нельзя установить ни одной из наших декораций, но нельзя даже уложить необходимого вечерового запаса. Мы послали решительную телеграмму, требующую: 1) въезд детям, 2) чтоб новые декорации были за счет антрепренера и 3) проезд на лучшем пароходе, а не на товарном, как Гест хотел зафрахтовать. После этого Гест отказал. Румянцев вызван в Берлин. Туда же выехал Немирович.

Вероятно, вместо Румянцева пошлют – Леонидова (берлинского)4, которому поручат устроить поездку или в Америку или по Европе. Вот уж 2 недели, как выехал Немирович, и ни единой строки от него нет. Говорят, что одна аэропочта погибла, быть может, в этом причина молчания. Сидим в неизвестности и ждем.

Я в КУБУ – уже 2 недели5. Чудное место. Чудный дворец. Хороший порядок, чудесная компания профессоров. Я думал, что они будут скучно говорить о науке, но они оказались отличными шалопаями. Великолепно умеют дурить. Обеды – сплошной каламбур. Грызня правительства (Сакулин) с оппозицией (Сыромятников). Балаган. Правительство – говорит речи, эксплуатирует, надувает свой народ, который принимает все, как бараны, а оппозиция мечется, чтобы вызвать протест. У правительства вместо жезла – подушки (его эмблема). Республика называется Санта-Узкое (имение «Узкое» по Калужскому шоссе, 11-я верста, бывшее кн. Трубецких). Издается журнал «Недреманное око», который редактирует Сыромятников. Человек совершенно исключительной остроумности, жизнеспособности и веселья.

Устраивают музей (комически, конечно) по всем отраслям науки. Конечно, сатира на местных жителей и нашу жизнь. «Недреманное око» совершает комические ночные обходы. Есть конкурсы чемпионов – по шахматам, по биллиарду, по сбору грибов и «клубнички». Каждый вечер при заходе солнца на великолепной террасе происходят доклады кого-нибудь из профессоров.

Например: 1) П.П.Лазарев – теория относительности. 2) Оживление мертвых – д-р Андреев. 3) Омоложение – его же. 4) Ращение овощей без солнца на электрическом поле. 5) Новая поэзия: футуристы, имажинисты, экспрессионисты; деревенская и пролетарская поэзия – Сакулина, и т.д. Когда нет докладов, – читают номера «Недреманного ока», и тогда стоит сплошной хохот. После доклада дают электричество, переходят в великолепный зал с скульптурой Паоло Трубецкого6. Там играют на фортепиано (есть хороший пианист), или на флейте (есть 2 флейтиста), или в 4 руки. Был вечер в память Трубецких – Евгения и Сергея7. Потом, в день смерти Соловьева (он умер в этом доме)8, был вечер, посвященный ему, с речами, докладами. Тут пришлось и мне читать (Скупого, Отелло, Сальери, Фамусова). Успех я имел огромный, и теперь еще благодарная публика при всяком удобном случае меня фетирует. Вообще должен сказать, что меня здесь балуют необыкновенно, до трогательности. Особенно мил Сакулин. Каждый день мы уходим с ним в лес после обеда, и там я ему читаю свой роман – «История одной постановки»9. К моему удивлению, – радость – он пророчит ему большой успех и значение. Очень одобряет и поощряет меня на писание. Таким образом, у меня явился единственный, но компетентный поклонник. Я пишу, но не очень много. Недавно был здесь Мика – в качестве артиста10. Он читал Ревизора (из Здравотдела), пел куплеты Степуна [?]. Сам он еще имел успех.

Несомненно, у него есть данные. Но труппа его провалилась. Вчера вечером у нас были проводы отъезжающих сегодня, взамен которых приедут новые и между ними Леонидов Леонид Миронович, скульптор Андреев, Южин.

Из теперешней компании, кроме Сакулина и Сыромятникова, назову: Постников (из «Русских ведомостей»– редактор), проф. Анучин, проф. Розанов, какая-то знаменитость по социальным наукам, который работал вместе с Плехановым, проф. Соколов (психолог). Много профессоров – докторов:

Александров (акушер), Хорошко, Колли и, наконец, – Д.Н.Корольков11. Должен сказать, что он очень мил. Над ним здесь потешаются, не всегда даже безобидно, но он относится к шуткам премило и в наказание говорит речи, от которых все убегают из столовой, и тогда он начинает, шутя, обирать чужие порции. Комическая свалка... Он очень мил и по отношению к тебе. Очень озабочен твоим здоровьем и посылает тебе письмо, чтоб убедить тебя отнестись разумно к твоему состоянию. Он был в твои же годы в таком же положении, а теперь – в 64 года – женат, купается после того, как пешком прошел 11 верст из Москвы, куда его чуть не ежедневно вызывает жена. И Корольков говорит, по собственному опыту, что туберкулез можно лечить одним – вниманием к себе. Никогда не уставать (пока процесс не залечен).

Не говорить много – вообще и во время ходьбы, на улице – в особенности.

Бояться пыли как своего злейшего врага. Залечив туберкулез после 2-го воспаления легкого, Корольков теперь живет так, как ни один здоровый не мог бы жить в его годы.