«Восток России: миграции и диаспоры в переселенческом обществе. Рубежи XIX–XX и XX–XXI веков Иркутск Оттиск 2011 УДК 316.347(571.5) ББК С55.33(2Рб) В 76 Издание выполнено в рамках проекта Миграции и диаспоры в ...»

На сегодняшний день планы развития сельского хозяйства в Красноармейском районе, которые старообрядцы разрабатывали еще до приезда в Россию, по-прежнему находятся на начальном этапе своей реализации. Отчасти это связано с тем, что община так и не смогла получить земельный участок, но и помимо этого переселенцы оказались не готовы к российским социально-политическим реалиям. Средства, привезенные с собой из Латинской Америки, уже на исходе, однако, имея незначительное подсобное хозяйство (несколько десятков кур и гусей, 3 коровы, 2 лошади и несколько овец), община пока еще в состоянии выжить. Все более насущным становится вопрос, насколько оправданы усилия староверов закрепиться на земле своих предков?

Закон Приморского края о краевой целевой программе «Развитие сельскохозяйственного производства в Приморском крае» на 2008 – 2012 годы [Электронный ресурс] // Портал Дальневосточного Федерального округа РФ. Режим доступа: http://dfoportal.info/area02x/ partie7y/article-nybedq/, свободный.

Очевидно, что проблемы их выживания, непростые по причине бездействия властей и отсутствия отработанных механизмов включения мигрантов в принимающее общество, еще более осложняются конфессиональными ограничениями, формирующими культурную идентичность группы. Вернувшаяся в Россию староверческая община представляет собой классическую маргинальную группу и переживает все связанные с этим проблемы. Стоит учитывать и российскую специфику восприятия подобного локального сообщества. Внутренняя сплоченность группы не всегда положительно влияет на процесс ее интеграции в жизнь принимающего общества. Местные жители оказались не готовы к изменениям и подвижкам в привычной социальной структуре. Можно предположить, что испытываемый ими дискомфорт значительнее, чем тот, который в таких случаях ощущают жители крупных городов, менее чуткие к появлению «чужаков» (где сама структура организации жизни более лабильна).

Отсутствие официальной помощи со стороны общественных и государственных структур и недостаточно разностороннее освещение происходящего средствами массовой информации вызывает у местного населения стойкое недоверие к переселенцам. Тем не менее в районе есть люди, заинтересованные в их скорейшей культурной адаптации. Их усилиями зимой 2010 г. в селе Рощино (в ближайшем крупном населенном пункте в 53 км от д. Дерсу) был организован праздник с говорящим названием «Мы – славяне». Для старообрядцев он стал возможностью дать понять местным жителям, что они – «такие же». Мероприятие было построено по сценарию выставки-продажи изделий как мастериц из Уругвая, так и представителей местного сообщества. Уже начавшие падать духом старообрядцы вновь поверили, что все их идеи (по российским меркам – грандиозные и почти нереальные) все-таки могут реализоваться.

Символично, что буквально спустя две недели были приняты очередные поправки к Государственной программе по оказанию содействия добровольному переселению в Российскую Федерацию соотечественников, проживающих за рубежом.

Под «соотечественниками» теперь понимаются, в том числе, «лица, проживающие за пределами нашей страны, сделавшие свободный выбор в пользу духовной и культурной связи с Россией, относящиеся, как правило, к народам, исторически проживающим на территории страны»1. В качестве критерия принадлежности к соотечественникам лиц, не имеющих гражданства Российской Федерации, принимается факт их самоидентификации, что дает шанс латиноамериканским старообрядцам войти в число участников Программы. Хотя вопрос – поможет ли решить проблемы адаптации старообрядцев в Приморье новый статус, остается открытым.

Казалось бы, в ситуации возвращения русской старообрядческой общины из Латинской Америки в Россию самые трудные моменты должны быть связаны с принятием решения и собственно процессом переселения. Но, как показала практика, гораздо сложнее оказался этап адаптации к новой жизни. Включенные в экономическую, да и в социальнополитическую жизнь страны своего прежнего проживания, русские староверы тем не менее воспринимались там в определенной степени как «чужаки». Таковыми они остаются и по возвращении на историческую родину. Местное принимающее сообщество, пусть и не агрессивно, но весьма осторожно взаимодействует с недавними мигрантами. Формально не отделяемые от местного русского населения этническими барьерами, переселенцы остаются для них инокультурной группой и вынуждены прибегать к стратегиям поведения меньшинства. Удивительно, но пока староверов и жителей Приморья разделяли океаны, эти две группы казались друг другу гораздо ближе и родственнее, чем когда они очутились в ситуации непосредственного общения. Тем не менее староверы все еще убеждены в правильности своего решения: «Переехать в Россию мы мечтали всегда. Нам это желание с самого рождения внушали наши родители, также это прививалось в общине. Всегда говорили, что истинная наша родина, заветное место – это Россия. Мы сделаем все, чтобы она нас приняла».

Заключение Общественной палаты Российской Федерации на проект федерального закона № 346064-5 о внесении изменений в Федеральный Закон «О государственной политике Российской Федерации в отношении соотечественников за рубежом» от 10.01.2010 г.

диаспора в тени советской легенды Трехречье (по-китайски Саньхэ цюй) является русским названием дельты трех притоков Аргуни (Дербула, Хаула и Гана), которая была местом комплексной аграрной колонизации выходцами из бывшей Российской империи. В исторической перспективе существует, как минимум, два разных сообщества, которые систематически отождествляются с категорией «русские из Трехречья». Одно из них – эмигрантское сообщество с доминированием в нем до 1950-х гг. забайкальских казаков.

Другое – группа, состоящая, главным образом, из потомков смешанных китайско-русско-монгольских семей православного вероисповедания и русской культурной ориентации. В период совместного проживания эти сообщества по-разному воспринимались китайской, японской и советской стороной.

Различался и уровень их сотрудничества с японскими и советскими военными институтами на территории Китая. После 1966 гг. первая группа практически полностью покидает Трехречье и обосновывается в СССР, Австралии и Филиппинах.

Вторая – только в настоящий момент потепления китайскорусских отношений приобретает опыт межрегиональной и трансграничной мобильности, сохраняя локальный и во многом деревенский характер.

В российском обществе к категории «русские из Трехречья» одновременно применяется достаточно сложный набор стереотипов. Часть из них берет начало в предыдущей эпохе, а часть – является результатом конфликта между ожиданиями современного российского общества и реальностью Внутренней Монголии. Так, представители разных групп, объединенные этим географическим маркером (Трехречье), могут описываться как «семеновцы», как русские крестьяне, сохранившие фрагменты сибирской идентичности, как окитаенные метисы, как китайцы русского происхождения или просто китайцы. В научной литературе и аналитической публицистике существует более согласованная группа терминов, но, в отличие от обыденных представлений, этот корпус текстов имеет ярко выраженную ретроспективную и немного эскапистскую ориентацию. Это означает, что центр тяжести переносится на прошлое группы и на ее возможности передать нам уцелевшие элементы традиции. Все сложные и неоднозначные моменты обходятся стороной (кроме аккультурации младшего поколения), и группа описывается как однородный организм, постепенно умирающий в инокультурной среде.

Целью данного раздела является анализ основных дискурсивных практик, направленных на прошлое фронтирных сообществ, функционирующих в российском обществе под общим названием «русские из Трехречья» и сопоставление их с коммеморативными практиками рассматриваемых групп.

Акцент на прошлое здесь не случаен, поскольку именно полумифическое прошлое этих сообществ является причиной их противоречивого восприятия в России.

При написании раздела использовались материалы полевых исследований, проведенных осенью 2009 г. во Внутренней Монголии (сообщество китайских русских) и Читинской области (репатрианты из Трехречья). Основой анализа специфики памяти сообществ являются воспоминания о прошлом Трехречья репатриантов из Трехречья (казаков и их детей) и русских старожилов, проживающих в северной части города Хулунбуир1 в Автономном районе Внутренняя Монголия Китайской Народной Республики.

В исторической памяти жителей Забайкалья большую роль играют события Гражданской войны, особенно связанные с деятельностью атамана Семенова и его сторонников. Актуальность этих событий объясняется не только задачами легитимизации советских и постсоветских государственных институтов, но той ролью, которую сыграла «черная легенда» атамана в Забайкалье. Рассказы про зверства семеновцев были основой идентичности советского Забайкалья, а также элементом практик забвения многолетнего процесса деказакизации реВ административном отношении город Хулунбуир делится на 1 городской район городского подчинения (собственно город Хайлар), 5 городов (Маньчжурия, Чжалантунь, Якэши, Иньхэ, Эргуна), 7 хошунов, 74 района (включая 2 угледобывающих района), 23 уезда (включая 13 национальных уездов) и 25 сомонов (включая 1 национальный сомон). Город Хулунбуир [Электронный ресурс] Режим доступа: international.chita.ru/docs/doc_GOROD%20HULUNBEIER.docом, свободный.

гиона и маргинализации старожилов. Согласно своеобразной дискурсивной логике, практики забвения абсолютно переворачивают контекст событий, представляя репрессии как форму обороны общества перед стигматизируемой группой1. Реальные и вымышленные преступления семеновцев выступали в качестве легитимной причины «перегибов» и антиказацких фобий коммунистов.

Влияние этого стереотипа было ключевым для восприятия фронтирных сообществ в Забайкалье, Китае и Монголии.

«Cеменовцы» стали негативным маркером даже для таких трансграничных старожильческих сообществ, часто вообще не связанных с активностью атамана, как местнорусские в Монголии2. Мифы о существовании в приграничной зоне культурно близкой, но политически далекой группы зачастую вообще не имели реальных оснований и решали внутренние проблемы советского общества. В декорациях семеновской легенды общественное сознание позднего СССР концептуализировало альтернативные и менее престижные модели русской культуры вне СССР и соотношение этнической и политической солидарности. Будучи в чем-то своим (представляя потерянную субкультуру) мифический семеновец, выступая в роли полукриминального антикоммуниста, был абсолютно чужим. Вопросы метисации, антикоммунизма и существования островов нетронутой переменами русской жизни ставились в рамках этого дискурса в идеологическом контексте абсолютного зла. Если белогвардейцы при всей идеологической обусловленности стереотипа воспринимались как престижный враг, представляющий высокую модель русской культуры, то «атаманщина» казалась и кажется до сих пор абсолютной диFiges O. The Whisperers: Private Life in Stalin’s Russia, Allen Lane, 2007; Humphrey C. Stalin and the Blue Elephant: Paranoia and Complicity in Postcommunist Metahistories // Diogenes. 2002. №.

194(49/2). С. 26-33.

Михалёв А.В. «Русский квартал» Улан-Батора: социальные границы и классификационные практики // VIII Конгресс этнографов и антропологов России: тез. докл. (Оренбург, 1-5 июля 2009 г.). Оренбург, 2009. С. 327-328; Пешков И. Гураны, семеновцы, местнорусские. Специфика идентичности и культуры забайкальских гуранов в Монголии // Россия в Монголии:

История и современность. Улаанбаатар, 2008.

костью, варварством и проявлением азиатской жестокости1.

Советский человек воспринимал семеновцев как более восточную маргинальную субкультуру. В этом контексте дискурс о семеновцах имел достаточно сложную структуру, одновременной политической, расовой и культурной дискриминации.

В дискурсах с более высоким уровнем легитимизации не менее важной перспективой является включение русских из Трехречья в рассказ об аграрных сообществах, не имеющих советского опыта. Эти «русские атлантиды» являются важным элементом практик внутренней ориентализации2, которые свойственны русской культуре. Деревенские русские, живущие вне России и избежавшие советского опыта, воспринимаются как резервуар традиции, вариант этнографического холодильника, сохраняющего полуживые культурные формы свежими. В отличие от дискурса стигматизации, дружественная дистанция вписана в эту структуру самой дискурсивной логикой3. «Хранители» не могут стать «нами», но, может быть, в какой-то степени – «нашими». Сила этого дискурса состоит в способности временного выключения политической и стигматизирующей модели восприятия для более мягких форм экзотизации4.

Ретроспективная ориентация, которая доминирует в этнографических текстах о Трехречье, не совсем однозначна.

Во-первых, она создает образ деполитизированного прошлого, идя наперекор ожиданиям общества. Кроме того, хранители памяти русского Трехречья в большинстве своем – это новое сообщество потомков русско-китайских православных семей, которые равнодушно или даже недоброжелательно относятся к казакам и их потомкам. В этом случае память о казачьем Трехречье формулируется иным сообществом. К тому Савченко С.Н. Дальневосточный казачий сепаратизм в годы гражданской войны (1918Россия и АТР. 2007. №.4. С. 25- 40.

Bassin M. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century // American Historical Review. 1991. №. 3 (93).

Курто О. Вы русские? Мы тоже. Или «Сидя на сопках Маньчжурии» [Электронный ресурс].

Режим доступа: http://ricolor.org/rz/kitai/rossia/emigr/adaptation/11_09_09, свободный.

Аргудяева Ю.В. Русское население в Трехречье// Россия и АТР, 2006, № 4; Зенкова Т.М. К вопросу о традиционной культуре Трехречья // Кузнецовские чтения уч. зап.: Вып. 1, Чита: Поиск, 2007.

же специфика травматического опыта Культурной революции в регионе привела к формированию ретроспективной модели идентичности: когда основным маркером этничности в условиях акультурации является рассказ о русском прошлом и демонстрация следов этого прошлого. На первый взгляд, в этом случае ретроспективные ориентации исследователей и респондентов совпадают. Проблема состоит в том, что стороны диалога восстанавливают разное прошлое: для российского общества важен период до 1945 г., для китайских русских – период 1945-1966 гг.

Забайкальские казаки из Трехречья и их потомки имеют достаточно серьезный постманьчжурский стаж и многолетний опыт жизни в СССР. Группа достаточно эффективно адаптировалась к советским и постсоветским условиям, не теряя идентичности и сохраняя связь с транснациональной маньчжурской сетью, которая включает трехреченские и харбинские сообщества в Австралии, маньчжурских русских в СанФранциско и избранные семьи из Китая и России. Маньчжурский опыт во многом определил идентичность сообщества, за исключением нескольких старших членов семей, рожденных в Забайкалье.

Массовое перемещение трехреченских казаков в СССР происходило в 1945-1966 гг. в форме принудительного вывоза в советские лагеря в сталинский период, позже – репатриации с ограничением поселения до Северного Казахстана и Урала.

После снятия ограничения на поселение во второй половине 1950-х гг. большинство трехреченских казаков переселилось к «своим» в Казахстан. Именно опыт жизни в Китае и Казахстане стал основным для идентичности этой группы. В г. 15 семей вернулось в Забайкалье в поселок Сенькина Падь рядом с Приаргунском. Сейчас все участники исхода переехали в Приаргунск и другие города, а их дети постепенно разъезжаются по стране.

Память группы концентрируется на счастливом детстве и юности в Трехречье и на опыте «взрослого» участия в советской жизни. Первое постказачье поколение находится в идеологическом вакууме: оно одновременно отчуждено и от семеновского движения, и от СССР. Короткий флирт с советской романтикой закончился сразу после репатриации в Казахстан. Люди, воспитанные в аграрной культуре начала века и принадлежащие к самой богатой группе в регионе, должны были найти себя в обществе, которое пережило сталинизм, войну и многолетнюю изоляцию. Кроме социального дискомфорта, связанного с неясным статусом, дефицитом и общей бедностью, на Родине их ждала сложная семантическая конструкция, которая во многом до сих пор определяет их статус в российском обществе – тень атамана Семенова. В советском Забайкалье черная легенда Семенова была маскировкой расказачивания, с одной стороны, и компенсирующим дискурсом – с другой. Переселенцы из Китая были вне этих советских игр – для них Семенов был реальной фигурой в жизни их родителей и символическим лидером казачьей эмиграции. Популярность и влияние советской версии приводит к стремлению деполитизировать свою биографию и семейную историю. Слова-ключи (Семенов, семеновцы, коллаборация с японской армией) вообще исключаются из словаря. Центр тяжести переносится на общие нейтральные элементы воспоминаний: культура, русские модели жизни, церковь. Элементы запрещенного прошлого не исчезают до конца, но практически не выходят за пределы частного круга. Так, например, Г.М.Семенов и И.А.Пешков никогда не называются по фамилии, а только по имени-отчеству и т.д.

Из-за слишком большого количества «минных полей» и труднообъяснимых фактов собственной биографии группа пыталась выйти из диалога с обществом о своем эмигрантском прошлом. Люди не понимали перспектив стигматизации и справедливо полагали, что реальность довоенного Трехречья (в том числе принудительная коллаборация и распространение среди молодежи просоветских настроений) не имеет ничего общего с образом зверского антикоммунизма и политического бандитизма. Проблема состояла не в конфликте исторических фактов, а в том, что советскому мифу нельзя противопоставить историю, построенную на других точках отсчета. Члены группы пошли в направлении деполитизации прошлого и проигнорировали потребности общества видеть в себе «настоящих семеновцев».

Нарративы о прошлом современных русских Трехречья имеют абсолютно другую структуру и точки отсчета. Сегодняшние русские Внутренней Монголии – это потомки тех, кто родился в смешанных браках русских крестьян-старожилов с китайцами, монголами и даурами, а также потомки беднейших русских семей, не имевших возможности уехать из Китая. В силу неграмотности старшего поколения и китайского образования – младшего, группа не участвует в российской исторической мифологии1. Базой их исторической памяти является устная версия истории группы. Помимо декларации о русском происхождении, эта версия содержит представления о трех травмах сообщества. Их можно представить по нарастающей:

Гражданская война и голод в Забайкалье, японская оккупация и Культурная революция. Во всех трех случаях члены группы стараются дистанцироваться от событий, не принимая позицию ни одной из сторон конфликта и воспринимая себя как жертв и пассивных наблюдателей.

Культурная революция занимает в этом ряду особое место.

На протяжении всего «черного десятилетия» сообщество подвергалось физическому и психическому насилию, запретам на употребление русского языка (даже внутри семьи) и ограничениям религиозной жизни. Нарративы об этом периоде являются очень важным элементом идентичности сообщества. На примере воспоминаний о Культурной революции особенно заметна тенденция к этнизации политических проблем. Позиционируя себя как часть русского мира, группа рисует образ глобального этнического конфликта, в котором китайцы сознательно уничтожают русских по этническому признаку.

Культурная революция приводит к парадоксальной ситуации, когда остановка трансляции базовых культурных навыков младшим поколениям (окитаивание) сопровождается усилением русской идентичности и статуса сообщества в регионе.

Группа выстрадала свое право быть русскими, но одновременно потеряла возможность воспроизводить себя как русскую в какой бы то ни было форме. Это приводит к поколенческой Башаров И.П. Русские Внутренней Монголии: краткая характеристика группы // Азиатская Россия: миграция, регионы и регионализм в исторической динамике. Иркутск: Оттиск, поляризации и формирует ретроспективную модель идентичности у старшего поколения. Как двуликий Янус, группа состоит из немногочисленной прослойки «настоящих русских из Трехречья» и китайско ориентированного большинства, абсолютно выпадающего из поля зрения исследователей.

Старшее поколение имеет достаточно большой опыт общения с российскими учеными и журналистами и идеально подстраивается под ожидания российской стороны. Люди понимают, что только ретроспективная ориентация и дискурс этнической жертвы могут создать контекст, в котором группа будет русской не только для китайцев, но и для россиян. Однако изначальный синкретический характер культуры сообщества немного меняет перспективу этнической жертвы. Статус главного русского сообщества, достигнутый к середине 1960-х благодаря своеобразной риторике национальной ассиметрии (национальность и культура русского родителя становится точкой отсчета) и уходу большинства русских из Трехречья, не отменял связи с китайской культурой. При массовом употреблении китайского в качестве второго родного языка переход на него детей был в какой-то степени естественным в условиях запрета на русский язык. Вне этого контекста истории о быстром переходе обычной русской деревни на китайский язык кажутся абсолютно фантастическими. Китайская составляющая культуры группы попросту вышла из тени, и это привело к потере культурного равновесия у младших поколений в пользу китайских компонентов.

В отличие от репатриантов, русские Внутренней Монголии пока только постепенно открывают для себя постсоветскую Россию. Дискурс политической стигматизации для них абсолютно непонятен: казачье Трехречье осталось в далеком прошлом, и сообщество с ним почти не связано. Зато дискурс сохранения прекрасно сочетается с ретроспективным характером идентичности старшего поколения, а статус хранителей русской культуры идеально отвечает потребностям и возможностям группы. Следует заметить, что одновременно с уходом старшего поколения российское общество неизбежно столкнется с абсолютно неизвестным сообществом, русский характер которого проявляется в китайском культурном поле и через категории китайской культуры (кроме религиозных аспектов). Эта встреча может показать не только инструментальный и иллюзорный характер дискурса сохранения, но и шокирующий для российского сознания пример создания локальной русской субкультуры на базе абсолютно чужих культурных и языковых полей.

До 1991 г. территории приграничных районов Восточной Сибири, Монголии и Китая были элементом системы управления советско-китайской границей. Применение китайской и советской модели социалистической модернизации приграничных районов имело трагические последствия для русских трансграничных сообществ (забайкальских казаков и старожилов), надолго разделяя семьи и провоцируя «социальную смерть» эмигрантов на Родине. Демилитаризация российскокитайской границы1 и изменение приоритетов российского общества привели к физическому и символическому возвращению русских эмигрантов из Внутренней Монголии.

Несмотря на происходящие перемены, советский опыт закрытой границы все еще сохраняет свое влияние, что проявляется и в сложных формах восприятия «русских из Трехречья».

С одной стороны, близость границы очень ясно определяет русский статус сообщества. С другой – сохранение в массовом российском сознании элементов советской модели концептуализации границы не впускает их в Россию. Подобные формы восприятия во многом показывают приоритеты современного российского общества: общественную легитимизацию советских институтов и асимметрический характер гражданского примирения, основанного на априорном отождествлении России и Советского Союза. В связи с этим можно предположить, что до тех пор, пока советский контекст восприятия истории региона не ослабнет, дорога в современную Россию для фронтирных сообществ будет идти через деполитизацию и «примирение» с СССР.

Ивасита А. 4000 километров проблем. Российско-китайская граница. М.: АСТ: Восток-Запад, Деревня Вершина, расположенная в Боханском районе Иркутской области, часто упоминается в российских и польских СМИ как «самая большая и известная польская деревня в Сибири». Она была основана в 1910 г. переселенцами из Царства Польского, добровольно приехавшими в Сибирь во время аграрной столыпинской реформы. Интерес к Вершине возник в 1990-е гг. в связи с происходившими в местном сообществе процессами, которые нередко характеризовались как «национально-культурное возрождение». Поначалу они проходили при участии и под контролем местных властных структур, но к концу 1990-х на первый план выдвинулись государственные и общественные институции Республики Польша.

Именно контакты с ними как с представителями «исторической родины» стали главным катализатором актуализации этнической идентичности местных жителей1. В связи с этим во взаимоотношениях вершининских поляков, представителей исторической родины и местных российских властей возникла напряженность, которая выразилась в ряде конфликтных ситуаций, которые мы и предлагаем рассмотреть.

25 мая 2005 г. иркутское представительство российского МИД направило в Генеральное консульство Республики Польша в Иркутске ноту по факту «неправомерных действий вице-консула Вальдемара Ковальского, которые были расценены как вмешательство во внутренние российские дела»2.

Столь строгой оценке подверглась попытка польского дипломата урегулировать имущественный конфликт между группой жителей деревни Вершина и руководством действующего здесь ООО «Вершина». Согласно информации областной газеты, «перед посещением деревни, населенной этническими поляками, Вальдемар Ковальский встретился с первым заместителем главы администрации Усть-Ордынского БурятскоГалеткина Н.Г. Поляки деревни Вершина: этничность как ресурс // Журн. социологии и социальной антропологии. 2007. № 2. С. 142-154.

Байкальская служба новостей. Дипломат получил взыскание // Вост.-Сиб. Правда. 2005. го автономного округа Виктором Богдановым. В ходе беседы дипломат заявил, что «генконсульство своих поляков в обиду не даст», хотя жители Вершины являются гражданами России»1.

Более подробно рассказало о происшествии иркутское телевидение, включив в репортаж небольшое интервью с Виктором Богдановым, из которого следовало, что вице-консул в беседе с местным чиновником позволил себе некорректные высказывания: «Почему вы, якобы, обижаете наших поляков.

Вот, якобы, у них нет связи, чуть ли нет света, там дороги и так далее. Я говорю, что они не ваши, они граждане России, здесь родились и живут, и скорее наши, а не ваши, он говорит, что они нашей национальности. Но для нас все одинаковы. У нас там рядом в деревнях живут и татары, и русские, и буряты, и все находятся в одинаковых условиях»2.

Генеральное консульство РП в Иркутске признало факт неправомерных действий своего вице-консула и принесло официальные извинения за случившееся. В скором времени Вальдемар Ковальский покинул Иркутск.

Оставляя в стороне сам внутрихозяйственный конфликт, хотелось бы подчеркнуть фразу, которая представляется очень важной для понимания сути ситуации: «они, скорее наши, а не ваши». Ясно, что в разговоре о вершининцах каждая из сторон имеет в виду разные аспекты их идентичности. Для вицеконсула они «свои» в силу их польского происхождения, для местного чиновника они «наши», потому что здесь родились, живут и являются российскими гражданами. Получается, что этничность противопоставляется гражданству, «наши поляки»

– «нашим гражданам». То есть люди говорят о совершенно разных, не противоречащих друг другу вещах. Казалось бы, надо разобраться с терминами, и оснований для конфликтов не будет. Однако при более внимательном взгляде на ситуацию становится понятно, что дело не только в терминологической путанице. На первый план здесь выходят вопросы разделения властных полномочий между представителями двух Шамин В. Польское консульство извинилось за то, что вмешалось в дела граждан России // Текст телерепортажа от 26 мая 2005 [Электронный ресурс] Режим доступа: http://www.vesti.

irk.ru/novost_dnya/2005/05/26/20399, свободный.

государств – России и Польши, а также лояльности данной группы, с одной стороны, к стране, гражданами которой они являются, с другой – к своей «исторической родине».

Значение этого случая выходит далеко за рамки небольшой сибирской деревни. Он выводит нас на проблему, возникающую везде, где имеется компактная группа граждан определенного государства, связанная своим происхождением и этнической принадлежностью с другой страной, которая рассматривает их как своих «соотечественников». Эта проблема предполагает, как минимум, три взаимодействующие стороны: данную группу, развивающуюся в отрыве от основного этнического массива, страну происхождения и страну проживания. Взаимоотношения между сторонами этого треугольника образуют множество разнообразных ситуаций, нередко конфликтных, что мы и наблюдаем в данном случае.

Спустя год после описанного выше инцидента Вершина и Генеральное консульство Республики Польша в Иркутске снова оказались в центре внимания СМИ. На этот раз поводом для «международного скандала» стало торжественное мероприятие по установке в деревне мемориальной доски, увековечивавшей память репрессированных жителей Вершины.

Надпись на мемориальной доске, выполненная на польском языке, гласила: «Мать поляков – Польша не забудет своих сынов и дочерей, где бы они ни жили, работали, страдали и умирали. Памяти тридцати жителей Вершины, расстрелянных НКВД 19 февраля 1938 года, реабилитированных в 1957 году.

Да покоятся в мире! Честь их памяти! Соотечественники. Изготовлено в Островце-св. в 2005 г.».

Относительно того, кто же именно предложил установить в Вершине памятную доску, существует несколько версий. Согласно одной из них, это были руководители польского культурного общества «Висла»1, согласно другой – польские бизнесмены, посетившие Вершину и услышавшие трагическую историю от местных жителей2. В интервью высказывалось также мнение, что появлением мемориальной доски деревФигура В. М. Польское культурное общество «Висла» // Тальцы. 2005. № 4. С. 34.

Улыбина Ю. Боханский район стал центром международного скандала // СМ Номер один.

2006. № 45. 16 нояб.

ня всецело обязана польскому консульству в Иркутске. Кто бы ни был инициатором идеи, результат ее реализации ясно говорит о том, что жители Вершины – как погибшие, так и живые, являются в данном случае адресатом сообщения, которое несет мемориальная доска (воспользуемся здесь терминологией теории коммуникации). Как текст посвящения, так и изображение над ним (коронованный орел – официальный государственный символ Республики Польша), маркируют в качестве отправителя сообщения Польшу, которая обращается со словами поддержки к «своим детям». Причастность к ней, как к «матери всех поляков», объединяет жителей Вершины с другими людьми польского происхождения, независимо от места и обстоятельств их проживания, в одну категорию «соотечественников». Таким образом, мемориальная доска является не только знаком памяти о репрессированных жителях Вершины, но символизирует также неразрывную связь между сибирскими поляками и их исторической родиной.

Открытие мемориальной доски состоялось 18 июня 2006 г.

Церемония включала общую молитву за погибших, освящение доски и приветственные речи гостей. Кроме жителей Вершины в ней приняли участие польские туристы, сотрудники польского консульства, католические священники из Иркутска и Кракова. Среди выступавших была и Вера Батюрова, глава муниципального образования «Шаралдай», в ведении которого находится деревня Вершина. По прошествии некоторого времени она отправила главе администрации Боханского района Николаю Петрову докладную записку, в которой сообщила, что мероприятие прошло без соответствующих письменных согласований. Тот, в свою очередь, проинформировал о данном факте представительство МИД РФ в Иркутске, а МИД направил официальную ноту в генконсульство Польши.

Недовольство местных властей вызвал не сам акт коммеморации, а то обстоятельство, что подобное массовое мероприятие, в котором участвовало более 100 человек, включая представителей другого государства, не было должным образом согласовано с ними. Для понимания сути конфликта процитируем еще один фрагмент из газетной публикации: «Вера Батюрова (…) рассказала, что в Вершину часто идут полные автобусы с польскими туристами, и все они проезжают мимо администрации, никого не ставя в известность. Однако на открытие мемориальной доски Веру Батюрову пригласили, и она, поверив словам ксендза Анджея Шевчива о том, что все согласования получены, даже выступила на торжестве с приветственной речью. По словам Батюровой, представители католической церкви часто не выполняют своих обещаний. Даже после того, как католическому приходу был передан костел в Вершине, заверения отремонтировать мост, идущий от деревни, так и остались заверениями. (…) Что касается мемориальной доски, Вера Батюрова считает, что людям она, безусловно, нужна, хотя в Дундае есть доска, посвященная репрессированным русским, бурятам, полякам... Всем. В то же время глава администрации чувствует себя обманутой и признает, что она, как представитель местной власти, должна была потребовать письменных согласований»1.

Складывается впечатление, что глава местной администрации выплескивает накопившееся раздражение, ставя в один ряд и невыполненные обещания представителей католической церкви, и слишком независимые действия польского консульства (мысль о неправомочности отождествления церковных и государственных структур у нее даже не возникает), и факт собственного участия в «несанкционированной акции».

Но всё это говорит не столько о самом эпизоде с мемориальной доской, сколько о том, что активные контакты Вершины с «исторической родиной» выходят из-под контроля местной власти. Они попросту проходят мимо нее, подобно тому, как проезжают мимо здания администрации автобусы с польскими туристами. В том треугольнике, который образует проблема «соотечественников», одна из сторон, а именно – страна проживания в лице местных властей, чувствует себя обделенной, вытесненной из общей коммуникации.

Контакты с исторической родиной стали важным фактором этнических процессов, происходивших в локальном сообществе вершининских поляков в 2000-х гг. Как одно из значимых событий в ряду происходивших в это время отметим Улыбина Ю. Боханский район стал центром международного скандала // СМ Номер один.

2006. № 45. 16 нояб.

учреждение в деревне в марте 2002 г. общественной организации «Вершининское польское культурное общество “Висла”».

Появилась официальная структура, с которой теперь могли взаимодействовать польские благотворительные организации и фонды, оказывавшие до сих пор поддержку жителям деревни лишь в рамках «гуманитарной помощи». Одним из следствий такого взаимодействия стало открытие в Вершине в июне г. Польского дома – учреждения, выполняющего функции культурного представительства Польши, деревенского клуба и места собраний общества «Висла». Приобретение и обустройство Польского дома финансировала варшавская общественная организация «Польское содружество».

К этому моменту большую роль в развитии контактов между Вершиной и Польшей играло Генеральное консульство РП, открытое в Иркутске в марте 2004 г.. Оно стало своего рода проводником специальных программ польского правительства по поддержке соотечественников за рубежом, и в частности «поляков на Востоке» (устойчивое выражение, применяемое для всех лиц польского происхождения, проживающих на территории бывшего СССР). Эти программы включают в себя содействие в получении польской визы для посещения исторической родины, организацию краткосрочных ознакомительных поездок в Польшу, а также долгосрочных образовательных проектов, которыми могут воспользоваться молодые люди польского происхождения для получения среднего и высшего образования в польских учебных заведениях. С марта 2008 г. «поляки на Востоке» имеют право на получение так называемой Карты поляка. Это – особый документ, «подтверждающий принадлежность к Польскому Народу»1 и дающий его обладателю многочисленные льготы при получении польской визы, трудоустройстве и предпринимательстве на территории Польши, доступе к образованию и здравоохранению.

При организационной и финансовой поддержке польского консульства и польских благотворительных организаций многие вершининцы получили возможность побывать в Польше.

Карта Поляка // Официальный сайт Генерального консульства РП в Иркутске [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.irkuck.polemb.net/index.php?document=66, свободный.

Зачастую они включались в состав групп, сформированных из поляков, живущих в других сибирских поселениях, где также действуют польские национально-культурные общества, то есть воспринимались как часть «сибирской Полонии». Более десятка молодых жителей Вершины уже воспользовались возможностью бесплатного обучения в польских средних и высших учебных заведениях. Причем никто из них по окончании учебы не попытался закрепиться на исторической родине, что вызвало удивление многих людей в самой Польше.

На этом факте несовпадения в оценках поведения вершининских поляков стоит остановиться чуть подробнее.

Рассматривая жителей деревни, прежде всего, как своих соотечественников, многие журналисты и туристы из Польши распространяют на них определенные стереотипы, среди которых – убежденность в том, что соотечественники за рубежом (и в особенности «поляки на Востоке») должны стремиться к воссоединению с утраченной родиной и использовать все возможности для своего возвращения. В этом смысле поляки Вершины не оправдывают ожиданий, поскольку вовсе не хотят переселяться в Польшу. В их идентичности очень сильна региональная, даже локальная составляющая («мы – сибиряки», «наша родина – Вершина») и отсутствуют идеи польского государственного патриотизма.

Говоря о восприятии сибирских поляков в Польше, а также о политике, проводимой РП относительно соотечественников за рубежом, необходимо сказать о существовании различных, подчас конфликтующих между собой подходов. Для иллюстрации этого тезиса обратимся к недавнему эпизоду, связанному с визитом в Вершину маршала польского сената Богдана Борусевича, который состоялся в рамках программы пребывания группы польских политиков и бизнесменов в Сибири 2- сентября 2010 г.

Процитируем официальное сообщение в той его части, которая касается поездки в Вершину. «4 сентября делегация Сената приняла участие в торжествах по случаю 100-летия основания Вершины, самой большой польской деревни в Сибири.

Во время праздника Б. Борусевич заверил, что Польша никогда не забывала о соотечественниках в Сибири и всегда будет их поддерживать, чтобы они и дальше сохраняли свои польские корни. “Дорогие соотечественники, куда же заехали ваши предки?

Почти на край света (…), но на самом деле они выбрали хорошее место, прекрасное, – такое, где хочется жить и куда хочется приезжать. Мы приехали к вам, чтобы сказать, что Польша о вас не забыла, Польша о вас помнит и будет помнить”, – сказал Б. Борусевич. Маршал подчеркнул, что мало найдется на свете таких мест, где существуют компактные поселения поляков, которые, несмотря на то, что много лет назад покинули отчизну, не только помнят о своем происхождении, но и сохраняют свои обычаи и язык. Он заверил, что Польша всегда будет поддерживать своих соотечественников, живущих в Сибири, чтобы они, “будучи верными гражданами России и добрыми жителями этой земли, сохраняли свои польские корни и гордились тем, что являются поляками”. Маршал передал польской школе в Вершине два компьютера, лэптоп и мультимедийный проектор»1.

Слова польского парламентария, одобрительно воспринятые жителями Вершины, вызвали бурю негодований в польской прессе и в польском интернет-пространстве. Так в общественно-политическом еженедельнике «Наша Польша»

(2010. 14 сент.) появилась статья Р. Выросткевича «Борусевич о прекрасной для поляков Сибири…». Она начиналась с кричащего, набранного заглавными буквами слова «СКАНДАЛ!», после которого следовала цитата из выступления сенатора, а затем автор статьи гневно вопрошал: «Неужели Борусевич, который по своему положению обязан заниматься Полонией, не знает истории и судьбы поляков из Вершины? Разве он не знает, что на протяжении многих лет Сибирь была для них местом горя, несбывшихся надежд, а также репрессий по причине польского происхождения, во время которых не раз поджидала их смерть от рук большевиков?»2 Весь дальнейший текст представляет собой развернутую вариацию процитированного высказывания.

Kontakty midzynarodowe // Diariusz Senatu, 2010, № 62 [Электронный ресурс] Режим доступа: http://www.senat.gov.pl/k7/dok/diar/62/62.htm, свободный.

Wyrostkiewicz R. W. Borusewicz o piknej dla Polakw Syberii... // Nasza Polska, 2010, № 37 (776), 14.09. [Электронный ресурс] Режим доступа: http://www.naszapolska.pl/index.php/component/content/article/1553-qnpq-nr-37-wyrostkiewicz-qborusewicz-o-piknej-dla-polakowsyberiiq, свободный.

Автор упоминает «бесплодные обещания царской России», которыми заманили в Сибирь бедных поляков, чтобы отвлечь их от эмиграции в Западную Европу и Америку. Говорит он и о «насильственной русификации», которой подверглись здесь его соотечественники в советские времена, и о невозможности вернуться на родину, вследствие чего люди вынуждены были остаться на этой земле, а вовсе не из-за ее красот. Подытоживая, Р. Выросткевич высказывает мнение, что «Польша уже много лет проводит политику забвения поляков на Востоке», и примером такого подхода можно считать «идиллическое заявление Борусевича и его ”щедрые” дары».

Вслед за статьей Р. Выросткевича «Наша Польша» опубликовала интервью, взятое тем же автором у католического священника о. Ярослава Вишневского, работавшего в 1990-х гг. в Сибири. Интервью развивало заданную тему и было выдержано в том же духе, что и статья1.

Оба материала были размещены на нескольких интернетсайтах, в том числе на портале «Виртуальная Полония», где вскоре стали появляться гневные комментарии читателей.

Приведу лишь некоторые из них: «Как такой человек может представлять Полонию? Он что – Бога не боится?» «Если ему так понравилось там, то надо было и оставаться, одной канальей было бы меньше»2.

Казалось бы, безобидная фраза польского сенатора о красотах местной природы была воспринята посетителями портала как оскорбление. Как нам представляется, основная причина этого кроется в несовпадении двух рамок интерпретации одной и той же ситуации3. Восприятие конкретного события обусловлено здесь более широким контекстом и фоновой информацией, которые составляют основу каждой интерпретаBorusewicz jak Chruszczow”– wywiad z ks. Winiewskim // Nasza Polska, 2010, № 37 (776), 14.09.

Режим [Электронный ресурс] Режим доступа: http://wirtualnapolonia.com/2010/09/18/borusewicz-o-pieknej-dla-polakow-syberii%E2%80%A6/, свободный.

Borusewicz o piknej dla Polakw Syberii… [Электронный ресурс]. Режим доступа: http:// wirtualnapolonia.com/2010/09/18/borusewicz-o-pieknej-dla-polakow-syberii%E2%80%A6/, свободный.

Гирц К. «Насыщенное описание»: в поисках интерпретативной теории культуры // Антология исследований культуры. Интерпретации культуры. 2-е изд. СПб., 2006.

ционной рамки. Авторы упомянутых статей и критических комментариев так остро воспринимают позитивную оценку места проживания своих соотечественников, потому что привыкли думать и говорить о поляках в Сибири совершенно в ином тоне. Они смотрят на жителей Вершины как на мучеников, и это – наиболее естественный для них взгляд, сформированный сюжетами, в которых соотечественники на Востоке – это всегда жертвы режима (сначала царского, потом советского), не по своей воле попавшие в далекие чужие края и стремящиеся к воссоединению с утраченной родиной. Быть поляком на Востоке – это стигма, которая не предполагает того, что люди могут быть довольны своим положением. Тем более в подобную интерпретационную рамку не вписываются похвалы в адрес Сибири как места проживания соотечественников, звучащие из уст представителя отчизны. Фраза Б. Борусевича в этом смысле сродни глумлению над святыми – как это можно так говорить о мучениках? Как это Сибирь может быть хороша для поляка?!!

Во избежание недоразумений следует оговориться, что мы вовсе не хотим сказать, будто восприятие поляков в Сибири как мучеников не имеет под собой никаких оснований. Однако подобная рамка интерпретации оставляет за кадром всех тех, кто переселился в Сибирь добровольно. Она не позволяет адекватно воспринимать описание соотечественников как людей, которые в принципе могут быть довольны своей жизнью и судьбой.

Подобная интерпретационная рамка преобладает и в репортажах польских журналистов о Вершине. Позитивные моменты, которые здесь присутствуют, связаны, главным образом, с темой причастности к польской отчизне. Редко кто пишет о местном патриотизме жителей Вершины и их сильной локальной идентичности. Если же кто и упоминает об этом, то опять же используя категорию «жертвы». В данном случае вершининцы – жертвы политики русификации и ассимиляции, а, значит уже не совсем «настоящие» поляки.

Подытоживая историю с визитом польского сенатора в Вершину, можно сказать, что она показывает нам существование различных позиций в восприятии и описании «соотечественников на Востоке». Одну из них продемонстрировали авторы материалов «Нашей Польши» и комментариев на портале «Виртуальная Полония». Другая проявилась в словах Б.

Борусевича, причем не только непосредственно адресованных жителям Вершины, но и в тех, что были сказаны им несколькими днями ранее на встрече с представителями екатеринбургской Полонии: «Будучи верными гражданами России, вы одновременно являетесь верными поляками и даете здесь доброе свидетельство о Польше, потому что по всей Сибири поляки ассоциируются с культурой, наукой, ремеслом»1.

Этот подход вполне допускает сосуществование в сибирских поляках «польскости» с «российскостью», этнической составляющей их групповой идентичности («мы – поляки») с региональной / локальной и гражданской («мы – сибиряки, жители Вершины, граждане России»). Думается, что именно такая позиция является наиболее приемлемой основой для нормального развития отношений вершининских поляков с родиной своих предков. Кроме того, для более гармоничного протекания этих процессов необходимо, чтобы в них более активно участвовали и местные российские власти.

При всем разнообразии представленных в этой главе материалов их объединяет несколько сквозных тем. Это – государственная власть и зарубежные соотечественники; отношение к репатриантам и зарубежным диаспорам со стороны местного сообщества; особенности восприятия исторической родины соотечественниками за рубежом.

Как показывают проведенные исследования, взаимоотношения соотечественников и их исторической родины во многом определяются стремлением последней использовать человеческий и материальный потенциал зарубежных диаспор для решения специфических внешнеполитических и внутриполитических задач. Среди них – преодоление этнодемографических диспропорций, доставшихся от прошлого исторического Kontakty midzynarodowe // Diariusz Senatu, 2010, № 62 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.senat.gov.pl/k7/dok/diar/62/62.htm, свободный.

периода (случай Казахстана); реализация проекта нациестроительства и сплочение общества вокруг концепции «собирания нации» (Бурятия 1990-х гг., тот же Казахстан, отчасти Россия);

заселение приграничных территорий и исправление ситуации на рынке труда, сложившейся вследствие демографического кризиса и стихийной миграции (Россия).

Все эти задачи увязываются с разработкой и реализацией государственных программ поощрения реэмиграции соотечественников. Наиболее «чистый» вариант (в смысле проработанности программы и ее идеологического обоснования) мы наблюдаем в современном Казахстане. Программа по возвращению в страну оралманов (этнических казахов, живущих за пределами Республики Казахстан) характеризуется четкой постановкой цели, задач, последовательностью принимаемых мер, координацией усилий в реализации запланированных мероприятий. Но при этом параллельно с успешными количественными показателями наблюдается негативная реакция принимающего общества, причем, в первую очередь, в лице этнических казахов. В результате репатриации соотечественников в стране зреет внутриэтнический конфликт. Оралманы, по сути, превращаются в новое сословие, занимающее особое место в социальной структуре общества. Таким образом, одна из главных преследуемых целей – создание единой нации на основе консолидации вокруг казахского культурного ядра явно не достигается. Решая одни проблемы, репатриация порождает качественно новые, ведет к появлению мигрантофобии, которая ориентирована против своих же соотечественников.

Это означает, что привычная для формирования фобий (и мигрантофобии, в частности) дихотомия «свои-чужие», опирающаяся на этнические различия, в данном случае не актуальна, поскольку обе стороны принадлежат к одной этнической группе. Этническое единство отступает здесь на второй план перед различиями в уровне образования, профессионализма, знания местных реалий, а главное, перед тем раздражением, которое вызывают льготы и преференции, получаемые репатриантами.

Казахстанская ситуация (хотя не только она) указывает на разрыв, который может возникать между представлениями о зарубежных соотечественниках, предлагаемыми официальной пропагандой, и восприятием их локальным сообществом.

Образ диаспоральных групп как «хранителей традиции» и «носителей аутентичной национальной идентичности», который нередко эксплуатируется идеологами нациестроительства, слабо востребован «рядовыми» гражданами.

Кроме того, в их глазах репатрианты вовсе не представляют собой единую монолитную группу. На практике выясняется, что соотечественник соотечественнику рознь, и оралманы из Китая – совсем не то же самое, что оралманы из Узбекистана.

Точно так же и для жителей России соотечественники из бывших советских республик – в большей степени «свои», нежели выходцы из дальнего зарубежья. Другими словами, география выхода переселенцев во многом влияет на величину культурной дистанции, возникающей между ними и местным населением.

Позитивные или негативные установки, существующие в обществе относительно конкретных групп зарубежных соотечественников, также могут определяться идеологически нагруженными историческими представлениями, доставшимися в наследство от предыдущей эпохи. Так, потомки забайкальских казаков, эмигрировавших во время Гражданской войны в район китайского Трехречья, до сих пор воспринимаются в России через призму штампов «семеновцы» и «атаманщина».

А сибирские поляки в глазах их соотечественников в Польше по-прежнему окружены ореолом мученичества, мешающим адекватно понимать современные реалии их жизни.

Возвращаясь к вопросу государственной политики в отношении к зарубежным соотечественникам, отметим, что российская ситуация, в отличие от казахстанской, характеризуется отсутствием основополагающей идеи, которая бы помогла сформулировать стройную систему целей и задач, привлекательных для всех участников этой политики. Хотя риторика и практика последних лет (продвижение концепта Русского мира, уточнение понятия «соотечественники» через внесение поправок в закон) может свидетельствовать о повороте в сторону формирования такой идеологии. Если это предположение верно, то «Программа по оказанию содействия добровольному переселению в РФ соотечественников, проживающих за рубежом» может стать не столько инструментом решения конкретных внутренних задач страны, сколько важным вкладом в реализацию наднационального проекта, инструментом формирования новой системы отношений России с постсоветским пространством и миром.

Пока же можно констатировать, что «Русский мир» остается во многом неопределенным, метафоричным и противоречивым концептом. В официальной властной риторике он предстает скорее как общность культурная (не столько «русская», сколько «российская»), тогда как в околовластном дискурсе преобладает примордиалистское понимание, берущее за основу этническое происхождение «по крови».

Как показывает пример Казахстана, Венгрии, Израиля, этнический подход к формулировке идеи единства соотечественников обладает большим мобилизационным потенциалом, однако он мало подходит для России с ее полиэтничным гетерогенным населением. Но даже если бы была выработана четкая и однозначная этническая концепция Русского мира, вряд ли бы это позволило избежать проблем при ее реализации. Рассмотренный в главе частный случай возвращения в Приморье русских старообрядцев показывает, что даже при полном наборе «признаков русскости» (язык, вера, самосознание, традиционные ценности) реэмигранты не воспринимаются местным населением как часть некоего единого Русского мира. Казалось бы, они обладают всеми необходимыми чертами, чтобы претендовать на роль «носителей аутентичной национальной идентичности», как те же шэнэхэнские буряты или казахские оралманы. Однако по возвращении на историческую родину переселенцы оказались в положении «чужаков», не нужных ни российским властям, ни местным «соотечественникам».

Этот случай еще раз показывает, что соотечественники сами по себе редко когда представляют интерес для своей исторической родины, если они не вписаны в рамки более глобальных задач. К подобному выводу подводит и анализ ситуации с шэнэхэнскими бурятами, которые в разгар проходивших в регионе процессов нациестроительства вызывали к себе огромный интерес, но оказались предоставлены сами себе, как только завершилась «эпоха национально-культурного возрождения».

Их жизнь и возможность возвращения на родину перестали быть политически актуальной темой, и реэмиграция стала делом индивидуального выбора и частных усилий представителей принимающего общества.

Подводя итог, можно сказать, что феномен, обозначенный нами как «соотечественники за рубежом», имеет многомерный характер. Вопрос, сформулированный в заглавии главы, не предполагает однозначного ответа и обязательного выбора какого-либо одного из трех перечисленных вариантов.

Взаимоотношения экспатриантов и их исторической родины практически всегда носят инструментальный характер, то есть рассматриваются обеими сторонами не как самоцель, а как инструмент для решения каких-либо иных задач. В то же время реализация этих задач неизбежно порождает проблемы и ставит новые вызовы, которые требуют быстрого реагирования и выработки новых стратегий взаимодействия.

Как научная проблема феномен «соотечественников за рубежом» интересен с точки зрения различных исследовательских направлений. Поэтому комплексный подход с применением методов истории, социальной антропологии, демографии показался нам вполне оправданным при работе над этой главой.

Рубежи XIX-XX и XX-XXI вв. стали для России переломными эпохами, в том числе и с точки зрения миграционной ситуации. Особенно ярко это демонстрирует Сибирь, судьба которой и без того всегда определялась миграциями. При всем гигантском различии эпох, разорванных советским периодом, можно говорить и о некоторых несомненных сходствах.

Прежде всего, это формирующаяся рыночная экономика и внешняя открытость. Резко возрастают и масштабы внутренних миграций.

В этом контексте появляется совершенно новый по сравнению с предшествующими периодами фактор – массовые трансграничные трудовые миграции, слабо контролируемые государством. Их значение определялось тогда и определяется сейчас не только количеством мигрантов и их растущей долей в численности населения. Причем численность населения востока России была и остается несопоставимо малой сравнительно с задачами освоения, а значит, и удержания в составе страны этого гигантского региона. Хотя и этот фактор сам по себе многими оценивался и оценивается как фактор риска и даже угрозы. В любом случае – как обстоятельство, требующее постоянного пристального внимания и продуманного государственного регулирования. И все же решающее значение приобретает огромная экономическая роль трансграничных мигрантов в жизни региона.

И уже в конце XIX в. складывается коллизия, суть которой была сформулирована в интенсивных дискуссиях того времени. Мощный поток китайских мигрантов может привести к «окитаиванию» Дальнего Востока и потере его для России. Но и отказ от использования их труда, без которого невозможно освоение региона и его защита, приведет к этому же2.

Почему же численность и влияние выходцев из соседних азиатских стран расценивалось тогда и расценивается сейчас как «угроза национальной безопасности»? Здесь, конечно, Автор – В.И.Дятлов.

Подробнее об этих дискуссиях см.: Дятлов В. Миграция китайцев и дискуссия о «желтой опасности» в дореволюционной России// Вестн. Евразии. 2000. № 1 (8). С.63 – 89.

чрезвычайно важен геополитический контекст. За китайскими мигрантами всегда виделась тень их великой родины. И хотя в позднеимперской России Китай оценивался больше как пространство, чем великая держава, грозный призрак «просыпающегося гиганта» волновал умы. И уж тем более сейчас, когда превращение восточного соседа в сверхдержаву стало внушать серьезные опасения по поводу судьбы окраинных и малозаселенных восточных регионов. Мигранты зачастую рассматриваются как инструмент мирной или немирной экспансии Китая. Взгляд на них как на военную, демографическую или экономическую «пятую колонну» подразумевает презумпцию их абсолютной лояльности своей стране, готовность быть ее послушным инструментом.

Однако то обстоятельство, что эти опасения были только частью (возможно, и не главной) господствовавшего на рубеже XIX–XX веков синдрома «желтой опасности», говорит о том, что геополитическими страхами дело не ограничивалось.

«Желтые» – в господствовавшей тогда терминологии – рассматривались как единое и нерасчлененное целое, принадлежность и абсолютная лояльность к которому предопределялась фактом рождения и расы. Внутренние различия (китайцы, корейцы, японцы, монголы и т.д.) признавались и иногда учитывались – но оценивались как незначительные на фоне глубочайших, качественных отличий от «белой расы». Очень часто ситуация представала в категориях «войны миров», а «желтые»

– в качестве «абсолютного врага», лишенного основополагающих человеческих качеств. Возможно, это одна из причин того, что и корейские мигранты, чья высокая ценность в качестве колонизационного материала и лояльность новой родине мало кем оспаривались, также находились под подозрением и периодически подвергались гонениям и ограничениям.

Вряд ли это было результатом влияния мировой моды, глобального характера синдрома «желтой опасности». Хотя и этот фактор не следует преуменьшать. Так же как и кумулятивный эффект от наложения на уже прочно господствовавший тогда концепт «монгольского ига». Спрос формировался глубинными процессами разложения сословного характера российского общества, бурными процессами нациестроительства.

Собственно именно эпоха Модерна и породила общемировые ксенофобии, создала в России такой мощный спрос на идею «монгольского ига». Качественно новую роль начинает играть этнический фактор. Или в более привычных отечественных категориях – национальный вопрос. Можно говорить даже о его фактическом возникновении в позднеимперскую эпоху.

Это был новый и очень мощный вызов для государства, стимул к осознанному формированию новой миграционной политики. В отличие от прошлого она должна была учитывать важность этнокультурного фактора. Требовался не просто материал для колонизации, заселения и освоения окраины, важного в геополитическом и экономическом отношении региона, в том числе и как залога его сохранения в составе государства. Теперь эта же цель удержания и эффективной эксплуатации требовала осознанных и решительных действий по формированию такого состава населения, который бы не угрожал целостности государства и интересам имперской элиты.

Первая глава и посвящена анализу процесса осознанной инвентаризации миграционной ситуации, оценке качества миграционного материала с точки зрения его соответствия новым задачам нациестроительства. Ставится задача не просто формирования мощного миграционного потока, но и программирования его качества, состава. Этничность становится важнейшим критерием при формировании населения через внутренние миграции. Разрабатывается новая миграционная идеология как важная составная часть общей идеи нациестроительства.

В чем-то схожие проблемы встали перед властью в современную эпоху. Мощный приток трансграничных мигрантов, последовавший после падения «железного занавеса» и перехода к рыночной экономике, постепенно осознается как необходимый и неизбежный. Демографический кризис вкупе с «западным дрейфом» не оставляет этому рациональной альтернативы. Однако многочисленные и неизбежные сопутствующие риски, массовые антимигрантские настроения в обществе, партикулярные интересы ведомств, коррупция, подрывающая эффективность государственного аппарата – все это мешает выстроить долговременную и внутренне непротиворечивую миграционную политику.

В этом же направлении действует и новый фактор – конфликт федеральных и местных элит, властей, различных групп населения из-за контроля над этим важным, но опасным ресурсом. Для анализа в нашей монографии избрана ключевая проблема современной российской миграционной политики – ее сложная и противоречивая структура, формируемая конфликтным взаимодействием многих акторов. С точки зрения официальной, в соответствии с законодательством, миграционная политика – это монопольная сфера ответственности федеральных властей. Однако на деле свои интересы (и очень важные) имеют в этой области и другие игроки – прежде всего, региональные и местные власти. Они вынуждены решать массу соответствующих проблем, не имея для этого официальных полномочий и ресурсов. С другой стороны, мигранты стали чрезвычайно важным ресурсом, в контроле над которым региональные элиты и региональные власти крайне заинтересованы. Иногда это жизненно важный для них интерес – как это видно на примере отношения к китайским мигрантам на Дальнем Востоке. Поэтому они стремятся осуществлять миграционную политику формально общефедеральную, исходя из собственных интересов и выгод. Основным инструментом этого стала система неформальных практик. Кроме того, существует традиционный для России фактор «ведомственного плюрализма». Поэтому на деле миграционная политика предстает в виде сложной равнодействующей интересов и действий многих акторов.

На формирование современной миграционной политики властей, на соответствующие настроения в обществе, на структуру формирующихся идеологем и программ политических сил огромное воздействие оказало идеологическое наследие XX в. Оно изначально формировало понимание проблемы мигрантов как части комплекса «национальных отношений», в контексте «национальной проблемы». Подобный взгляд продолжает играть значительную роль в сфере идеологии и политической риторики. Но он уже успел продемонстрировать довольно слабую операциональность при попытках понять миграционную проблему, тем более – управлять ею. Проблема постепенно обретает самостоятельный характер в понимании и практических действиях властей. Это выражается как в институциональных изменениях (и ликвидация министерства по делам национальных отношений яркий тому пример), так и во властной риторике.

Это не снимает задачи изучения причин тесного переплетения, иногда неразрывной связи миграционной и этнической («национальной») проблематики. Более того, этническая окраска массовых антимигрантских настроений и действий делает такую работу чрезвычайно важной и актуальной. Можно предположить, что эта связь формируется в позднеимперскую эпоху. И здесь опыт сибирского переселенческого общества уникален для понимания этих процессов. Представители меньшинств попадали сюда в результате добровольного и недобровольного переселения, в одиночку и группами. Процесс миграции был иногда растянут во времени, иногда принимал концентрированный, «залповый» характер. Переселялись крестьяне и горожане, на новой земле они добровольно или вынужденно избирали деревенский или городской уклад жизни.

Распространенной моделью их адаптации к новым условиям и новому обществу была ассимиляция, особенно если происходило постепенное и дисперсное расселение, при крайне ограниченных возможностях личного выбора места и условий жизни, в экстремальных условиях природы и замкнутых небольших коллективов.

Однако важную роль играла групповая модель адаптации.

Она могла действовать в ходе массовых, практически единовременных переселений. Тогда происходила полная или частичная трансплантация культурных норм и механизмов социальной организации. Это могли быть, к примеру, ссыльные участники двух польских восстаний, добровольные аграрные переселенцы по столыпинской реформе. Представителям меньшинства было легче сохранить привычный уклад и образ жизни, тип социальной организации, систему ценностей, религиозных и культурных норм при аграрном переселении, при формировании собственной сельской общины.

Трансплантация была не единственной, возможно, и не преобладающей групповой стратегией адаптации к новым условиям. Происходили процессы групповой консолидации и непосредственно на новом месте. Наиболее полно и ярко это демонстрирует процесс формирования еврейских общин.

Это заставляет задаться вопросом – каковы стимулы, условия и механизмы групповой консолидации попавших в Сибирь представителей меньшинств? На поверхности лежит то обстоятельство, что для представителей некоторых меньшинств жизнь в диаспоре была нормой и до Сибири. Евреи, как в «черте», так и вне ее, немцы в аграрных колониях и в качестве иноэтничного и инорелигиозного меньшинства в городах Европейской России, накопили большой опыт и навыки жизни в диаспоре. Они принесли этот опыт в переселенческое общество.

Практические навыки, умения выстраивать отношения с представителями большинства, властями, находить приемлемые для всех «экономические ниши» были важны. Но еще важнее были ценности идентификации – то, ради чего собственно воспроизводство группы и необходимо. И здесь сразу же выходит на первый план религия, как безусловная ценность, вбирающая в себя все остальное. Только формирование собственной религиозной общины становилось залогом сохранения прежней социальности. Это была именно конфессиональная община. И то, например, что часто, исходя из современного понимания, рассматривается и маркируется как немецкая община, было общиной лютеранской. Еврейская община – иудейской, польская – католической.

Этот процесс происходил в условиях общества, где конфессиональность была одним из сословно формирующих оснований. Поэтому властью самоорганизация в форме религиозных общин признается делом в принципе законным, иногда необходимым. В некоторых случаях, исходя из общеполитических соображений, власти могут ставить препятствия, но не могут выступать против процесса в целом. Кроме того, власть через формальные статусы или неформальное, но мощное отторжение выдавливала некоторые меньшинства, что способствовало их консолидации. И, конечно же, условием диаспорализации становится формирование критически необходимой массы переселенцев. Необходимой для того, чтобы составить группу и поддерживать ее существование и идентичность.

Однако к началу ХХ в. сословный строй разлагается, в его недрах вызревают элементы новой социальной структуры.

Частью процесса становится формирование в среде религиозных общин уже самостоятельной этнокультурной идентичности, когда выходят на первый план изначально заложенные и в прежнем укладе элементы культуры. Самостоятельное и огромное значение приобретают школа, язык, сети и связи, представления об общности судьбы. Происходит вызревание этнических диаспор через обретение самостоятельной и ключевой роли собственно культурных норм и механизмов: языка, школы, церкви – но уже как культурного феномена, носителя и символа традиции, культуры.

Носительницей национальных чувств и настроений, национального духа, становится городская, светская по духу, современно образованная элита – предприниматели, чиновники, лица свободных профессий, учителя и преподаватели, журналисты. Она выходит на первый план, решительно потеснив элиту традиционную. Она самоопределяется не столько через религию, сколько через культуру, воспринимая и религию как часть культуры. Большую роль в динамике ее становления играли политические ссыльные. Они привносят, среди прочего, участие в политике, политическую составляющую в жизнь общин. Это формирует соответствующее мировоззрение, практики и навыки.

Первая мировая война подтолкнула процессы этнизации отношений, формирования национального взгляда на мир, создав и новые политические практики. Ситуация с российскими немцами дает этому выразительный пример. Потомки лиц, переселившихся в Россию еще до создания Германии, или вовсе остзейские немцы начинают рассматриваться в контексте Германии как национального государства, как государства немцев. Презумпция наличия у них двойной лояльности формирует соответствующее отношение и административные дискриминационные практики.

Советская власть ускорила процесс диаспоростроительства, окончательно оторвав его от конфессиональной составляющей. Этничность, наряду с классовым критерием, была взята за одну из основ переформатирования общества. Начинаются эксперименты с социальной инженерией, с созданием и пересозданием «национальностей». Человек приписывался к этнической группе, его заставляли самоопределяться постановкой вопросов переписей населения, анкет, похозяйственных книг, системой преференций и ограничений по этническому признаку. Иногда власть решала – к какой группе и кого приписывать. И создавала такие условия, что люди с этим соглашались.

Все сказанное относится к имперским подданным или затем советским гражданам – людям и группам, интегрированным в российскую культуру, язык, систему властных отношений, связей и структур. Но на востоке России формировались и играли огромную роль меньшинства иного типа – китайские и корейские трансграничные мигранты. Они избрали диаспоральные стратегии и практики интеграции в принимающее общество. Входили в него как группы, сплоченные не только родным языком, культурой, связями с исторической родиной, но и системой формальных и неформальных институтов, кодексами неписаных, но действенных норм поведения и морали, сетями прочных связей и взаимозависимостей, быстро сложившимися практиками, обычаями и традициями.

И Советская власть отнеслась к ним именно как к группам, подвергнув их коллективным санкциям. Это отражало и общую тенденцию – многое сделав на первых порах для этнизации отношений, для диаспорализации меньшинств в частности, она позднее постаралась максимально искоренить саму возможность самоорганизации, самодеятельности, вообще и в сфере национально-культурного развития в особенности.

Тем не менее интенсивные процессы «национальнокультурного возрождения» после краха советского строя свидетельствовали об огромной живучести феномена диаспоры.

Вновь, как и до революции, диаспоральную стратегию адаптации к принимающему обществу выбирают трансграничные трудовые мигранты. И это происходит при всем различии эпох, характеристик принимающего обществ, самих мигрантов, общемирового контекста. Поэтому неизбежен и чрезвычайно важен вопрос: мигранты приносят с собой группу или только потребность в ней? Потребность в группе, общинной организации – формируется характером отпускающего или принимающего общества? Или миграционной ситуацией как таковой? Или наложением этих факторов – с последующим кумулятивным эффектом?

И о чем может свидетельствовать удивительное сходство стратегий и практик экономической адаптации трансграничных мигрантов в столь разные эпохи? Ведь и мигранты изменились за этот век, и принимающее общество претерпело гигантские трансформации. Но и до революции, и сейчас мигранты настырно уходят «в тень», в неформальную теневую экономику. Закономерно возникает вопрос – это результат качества мигрантов или принимающей среды? Скорее всего, такое поведение – это равнодействующая многих факторов. Но один из них очевиден до тривиальности. Российские власти с поразительным упорством и настойчивостью загоняют экономическую деятельность мигрантов в не правовое поле. Очевидная и естественная необходимость держать миграционные потоки и иностранных мигрантов под государственным контролем реализуется в такой системе запретов и ограничений, что «уход в тень» неизбежен. С соответствующими огромными экономическими и политическими потерями для принимающего общества. При этом степень зависимости от мигрантов такова, что иногда «обнаглевший поселок» (раздел 4.1) может поставить на грань кризиса огромный регион и стать предметом озабоченности верховных властей империи.

«Исторические» и «современные» кейсы нашей работы показывают, что мигранты «уходят в тень» из-за частых и резких изменений российских формальных правил, не учитывающих сложившихся неформальных ограничений, из-за слабости инфорсмента (особенно тех норм, правил общества, которые могли бы формировать социальную неприемлемость неформальных практик). Впрочем, социальная неприемлемость нелегальной экономики мигрантов как превентивное средство, похоже, вообще невозможная ситуация, поскольку в рассмотренных нами случаях экономическая мотивация принимающего общества мало отличается от мигрантских сообществ. И те и другие, и 100 лет назад, и сейчас вовлечены в незаконный оборот природных ресурсов, уклоняются от уплаты налогов, не стремятся получать государственные лицензии и разрешения. Таким образом, наши кейсы еще раз показывают, что неформальная экономика – это реакция населения на давление негибкого государства, желание получить хотя бы часть свободы, необходимой для реализации духа предпринимательства.

Но эта общность отношения к неформальной экономике не мешает (часто, напротив, стимулирует) формированию антимигрантских настроений и фобий. Общемировой характер феномена, беспрецедентный размах и глубина этого психологического, идеологического и политического комплекса, вызванный беспрецедентными же масштабами миграций и их ролью в жизни принимающих обществ, ставят задачу его глубокого и дифференцированного изучения.

Чрезвычайно важно, в частности, рассмотреть представление о том, что переселенческое общество Сибири застраховано от мигрантофобии самим характером своего формирования. Логическим продолжением этой мысли может стать идея о том, что есть общества изначально предрасположенные и изначально не предрасположенные к такой социальной патологии. О том, что ее «ген» может присутствовать или не присутствовать в «генетическом коде» тех или иных обществ.

Оставим в стороне эвристическую опасность подобной метафоры, как и метафор вообще. Но представление о ригидности, неизменном характере отдельных обществ имеет далеко идущие последствия и требует специального изучения. Вопрос глобальный – и любая попытка дать однозначный ответ на материалах одного исследовательского проекта выглядит претенциозной самонадеянностью. Тем не менее очерки, посвященные как исторической, так и современной ситуации, позволяют утверждать, что если и есть в сфере толерантности/ интолерантности в Сибири некоторые особенности – то они не врожденные и не постоянные. Нет такой «хромосомы» в «генотипе» переселенческого общества. Все ситуативно и все изменчиво.

Взаимоотношения принимающего общества и мигрантов формируют сложную, противоречивую, динамичную, постоянно меняющуюся картину. Дополнительную сложность ей придает подключение стороны, которая является или позиционирует себя в качестве «исторической родины». Миграционные и диаспоральные процессы порождают проблемное поле, которое можно обозначить как «соотечественники за рубежом». Взаимоотношения соотечественников и их исторической родины во многом определяются стремлением последней использовать человеческий и материальный потенциал зарубежных диаспор для решения специфических внешнеполитических и внутриполитических задач. Это может быть преодоление этнодемографических диспропорций, доставшихся от исторического прошлого (случай Казахстана); реализация проекта нациестроительства и сплочение общества вокруг концепции «собирания нации» (Бурятия 1990-х гг., тот же Казахстан, отчасти Россия); заселение приграничных территорий и исправление ситуации на рынке труда, сложившейся вследствие демографического кризиса и стихийной миграции (Россия). Как показывает пример Казахстана, Венгрии, Израиля, этнический подход к формулировке идеи «единства соотечественников» обладает большим мобилизационным потенциалом, однако он может провоцировать серьезные внутри и внешнеполитические проблемы и конфликты.

Характер взаимоотношений мигрантов и принимающего общества во многом определяется ролью и качеством того пространства, в котором встречаются местные жители и мигранты.

Изначально разное пространство исследуемых кейсов под воздействием даже внешне схожих миграционных потоков, в силу специфических внешних условий и внутренних свойств меняется особым образом, порождая неповторимый спектр социальных, экономических и культурных последствий. Но общая закономерность представляется вполне отчетливой: миграции неизбежно меняют пространство, в котором они осуществляются, а изменённое пространство разительно изменяет и характер, и следствия самих миграций. Потому и результаты миграционных процессов могут проявляться уже в ином пространстве и иметь качественно другое значение. Пространство, в котором протекают миграции, отнюдь не данность, не некая неизменная, постоянная среда. Даже как территория, географическая среда, оно меняется под прямым влиянием миграционного движения через эволюцию системы расселения, формирование центров притяжения населения и, напротив, ареалов депопуляции. И сформировавшийся два десятилетия назад миграционный поток в пригород крупного города теперь входит в высоко урбанизированную зону агломерации, где прежде сельские межгородские территории оставляют все меньше возможностей и смыслов для использования сельских моделей адаптации. И напротив, входящий урбанизационный поток сельско-городской миграции вдруг оказывается не в городском ландшафте, но в обширной и слабо отличающейся от села городской окраине. Город, традиционный центр модернизационных процессов, иногда становится местом концентрации социальной архаики, а полупатриархальный сельский пригород – зоной неожиданных социальных новаций.

Таким образом, восточные регионы России демонстрировали на рубеже XIX-XX вв. и демонстрируют сейчас как включенность в общероссийские и даже общемировые тренды миграционного и этно-диаспорального развития, так и очевидную специфику, связанную с особым, переселенческим типом регионального сообщества. Советская эпоха, с ее унифицирующей государственной политикой, гигантскими внутренними миграционными потоками, не разрушила окончательно ни эти особенности, ни соответствующего регионального самосознания. Вкупе с жизненно важной потребностью в постоянном миграционном притоке для развития и просто поддержания нормальной жизни, с явным и усиливающимся процессом втягивания в сферу «гравитационного притяжения» мощных экономик Восточной Азии это может усиливать как особенности миграционных процессов, так и специфику реакции на них региональных сообществ.

Абдулова Ирина Тагировна, научный сотрудник Исследовательского центра «Внутренняя Азия» и Центра независимых социальных исследований и образования, Иркутск.

Алексеенко Александр Николаевич, доктор исторических наук, профессор кафедры философии и проблем человеческого развития Восточно-Казахстанского государственного технического университета им. Д. Серикбаева, Усть-Каменогорск, Республика Казахстан.

Алишина Галина Николаевна, ассистент кафедры истории и документоведения исторического факультета Томского государственного университета. Заочная аспирантка исторического факультета Томского государственного университета, Томск.

Балдано Марина Намжиловна, доктор исторических наук, зав. отделом истории, этнологии и социологии Института монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН. Профессор Бурятского государственного университета. Зам. главного редактора журнала «Вестник БГУ», серия «История», Улан-Удэ.

Бляхер Леонид Ефимович – доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой философии и культурологии Тихоокеанского государственного университета, заместитель главного редактора журнала «Полития», Хабаровск.

Бреславский Анатолий Сергеевич – аспирант Института монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН, УланУдэ.

Галеткина Наталья Геннадьевна, магистр этнологии ЕУСПб., преподаватель кафедры прикладной политологии Санкт-Петербургского филиала Национального исследовательского университета – Высшей школы экономики, СанктПетербург.

Григоричев Константин Вадимович, кандидат исторических наук, административный директор МИОН при Иркутском государственном университете, Иркутск.

Гончаров Юрий Михайлович, доктор исторических наук, профессор кафедры отечественной истории Алтайского государственного университета, Барнаул Гузей Яна Сергеевна, магистр Европейского Университета в Санкт-Петербурге (ЕУСПб.), аспирант, Санкт-Петербург.

Дятлов Виктор Иннокентьевич, профессор кафедры мировой истории и международных отношений Иркутского государственного университета, директор Исследовательского центра «Внутренняя Азия», заместитель главного редактора независимого научного журнала «Диаспоры», Иркутск.

Дятлова Елена Викторовна, старший преподаватель факультета сервиса и рекламы Иркутского государственного университета, Иркутск.

Журавская Татьяна Николаевна, ассистент кафедры коммерции и товароведения, млад. науч. сотр. Центра социологических исследований Амурского государственного университета, Благовещенск.

Иванова Наталья Жамсаевна, кандидат исторических наук, независимый исследователь. Индивидуальный предприниматель, сфера деятельности – оказание переводческих услуг, Улан-Удэ.

Ковальская Мария Николаевна, специалист-эксперт отдела этноконфессиональных отношений управления Губернатора Иркутской области и Правительства Иркутской области по связям с общественностью и национальным отношениям.

Крих Анна Алексеевна, кандидат исторических наук, доцент Сибирской автомобильно-дорожной академии, Омск.

Ли Елена Львовна, кандидат экономических наук, научный сотрудник Института экономических исследований ДВО РАН, Хабаровск.

Мулина Светлана Анатольевна, кандидат исторических наук, доцент кафедры истории и регионального развития Омского государственного аграрного университета, Омск.

Нам Ираида Владимировна, доктор исторических наук, профессор кафедры современной отечественной истории Томского государственного университета, Томск.

Нестерова Елена Ивановна, кандидат исторических наук, доцент кафедры истории и теории культуры Российского государственного гуманитарного университета, Москва.

Пешков Иван Олегович, кандидат экономических наук, преподаватель Восточного института Университета им. Адама Мицкевича в Познани (Польша), Познань.

Позняк Татьяна Зиновьевна, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока ДВО РАН. Владивосток.

Рабинович Владимир Юльевич, кандидат исторических наук, доцент, заведующий кафедрой рекламы факультета сервиса и рекламы Иркутского государственного университета, Иркутск.

Ремнев Анатолий Викторович, доктор исторических наук, профессор Омского государственного университета им. Ф.М.

Достоевского, Омск.

Рыжова Наталья Петровна, кандидат экономических наук, доцент, заведующая Амурской лабораторией экономики и социологии Института экономических исследований ДВО РАН, Благовещенск.

Скрипник Екатерина Олеговна, старший лаборантисследователь Института экономических исследований ДВО РАН, Хабаровск Смирнова Татьяна Борисовна, доктор исторических наук, доцент кафедры этнографии и музееведения Омского государственного университета им. Ф.М. Достоевского, Омск.

Сорокина Татьяна Николаевна, кандидат исторических наук, доцент кафедры всеобщей истории Омского государственного университета им. Ф.М. Достоевского, Омск.

Суворова Наталья Геннадьевна, кандидат исторических наук, доцент Омского государственного университета им.

Ф.М. Достоевского, Омск.

Теплоухова Мария Вячеславовна, аспирант Владивостокского института Международных отношений стран АТР Дальневосточного федерального (государственного) университета, Владивосток.

Трофименко Светлана Викторовна, зам. директора по науке МУК «Музей истории города Иркутска», Иркутск.

АВПРИ – Архив внешней политики Российской империи ГАИО – Государственный архив Иркутской области ГАНИИО – Государственный архив новой и новейшей истории Иркутской области ГАОО – Государственный архив Омской области ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации ГАТО – Государственный архив Томской области ГАХК – Государственный архив Хабаровского края ГУТО ГА в г. Тобольске – Государственное учреждение Тюменской области Государственный архив в г. Тобольске ГУТФ ИсА – Государственное учреждение Тарский филиал Исторического архива Омской области РГА ВМФ – Российский государственный архив военноморского флота РГВИА – Российский государственный военноисторический архив РГИА – Российский государственный исторический архив РГИА ДВ – Российский государственный архив Дальнего Востока ТФ ГАТО – Тобольский филиал Государственного архива Тюменской области ЦГА РК – Центральный государственный архив Республики Казахстан Восток России: миграции и диаспоры в переселенческом обществе.

Рубежи XIX-XX и XX-XXI веков доктор исторических наук, профессор Лицензия ЛР № 066064 от 10.08.1998.

Подписано в печать 28.01.2012 г. Формат 60/84/32.

Усл. печ. л. 50,2. Уч.-изд. л. 42,8.

Бумага офсетная. Печать офсетная.

Отпечатано в типографии «Оттиск»

664025, г. Иркутск, ул. 5-й Армии, 28.