«В. Б. КАСЕВИЧ Семантика Синтаксис Морфология Москва НАУКА Главная редакция восточной литературы 1988 ББК 81 К 28 Ответственный редактор Ю. С. МАСЛОВ Рецензенты И. М. СТЕБЛИН-КАМЕНСКИЙ, В. С. ХРАКОВСКИЙ Утверждено к ...»

Ленинградский государственный университет

имени А. А. Жданова

Восточный факультет

В. Б. КАСЕВИЧ

Семантика

Синтаксис

Морфология

Москва

«НАУКА»

Главная редакция восточной литературы

1988

ББК 81

К 28

Ответственный редактор

Ю. С. МАСЛОВ

Рецензенты И. М. СТЕБЛИН-КАМЕНСКИЙ, В. С. ХРАКОВСКИЙ Утверждено к печати Ленинградским государственным университетом им. А. А. Жданова Касевич В. Б.

К 28 Семантика. Синтаксис. Морфология. — М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1988.

— 309 с.

ISBN 5-02-016415- Книга известного советского языковеда вместе с ранее вышедшими его работами «Элементы общей лингвистики» (М., 1977), «Фонологические проблемы общего и восточного языкознания» (М., 1983) и «Морфонология» (Л., 1986) дает изложение как основных проблем современного общего языкознания, так и наиболее приемлемых решений.

Автор исследует комплекс вопросов, дискутировавшихся с позиций «концептуальной разобщенности», рассматривая их с единой точки зрения, предпринимая таким образом попытку своего рода синтеза.

4602000000- К 77-89 ББК 012(03)- ISBN 5-02-016415-1 © Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Существует немало монографий и учебников с названиями «Общее языкознание», «Основы общего языкознания» и т. п. Хотя настоящая книга называется иначе, она принадлежит к тому же кругу. Заглавие «Семантика.

Синтаксис. Морфология» объясняется просто. Чтобы превратить «Семантику. Синтаксис. Морфологию» в «Общее языкознание», нужно добавить (как минимум) «Фонологию», «Морфонологию», «Словообразование» и «Прагматику». Что касается первых двух, то опубликованы монографии автора, специально им посвященные [Касевич 1983; 1986b]. Статус же словообразования и прагматики носит в известной степени неопределенный характер, и в этой книге они включены, с некоторой долей условности, в разделы о словаре и семантике соответственно. Следует упомянуть также, что практически совсем не представлены в книге изучение языка в историческом плане и все то, что относят к «внешней» лингвистике, — прежде всего, социолингвистика.

Специфичность названных сфер языка и языкознания очевидна, к тому же с ними в наименьшей мере связаны профессиональные интересы автора.

Таким: образом, предмет монографии — это общее языкознание за вычетом аспектов, оговоренных выше.

В 1977 г, вышла книга автора «Элементы общей лингвистики»

[Касевич 1977]. В ней была предпринята попытка дать в компактной форме — и под определенным углом зрения — как бы азбуку общего языкознания. Настоящая книга уже выходит за рамки «скелетного»

представления материала; в ней целый ряд вопросов обсуждается с большей подробностью и, хотелось бы думать, глубиной. По-прежнему особое внимание уделяется проблемам, существенным для описания языков Азии и Африки, без чего языкознание не может претендовать на эпитет «общее».

Само собой разумеется: при нынешнем уровне узкой специализации заведомо нельзя рассчитывать, что «одна авторская сила» окажется в состоянии обеспечить равно обстоятельное и глубокое освещение всех лингвистических проблем. Тем не менее, мы убеждены, что «единичность»

автора имеет и свои плюсы, так как увеличивает вероятность исследования комплекса лингвистических проблем с единой, соответственно, точки зрения.

Языкознание наших дней страдает от разобщенности (ср., например, [McCawley 1982]). Мы имеем в виду, прежде всего, концептуальную разобщенность, когда различные направления зачастую развиваются, так сказать, асимптотически, практически игнорируя друг друга. Поэтому-то и необходимы, думается, повторяющиеся время от времени попытки Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1988) с и н т е з а. Такого рода попытки, с неизбежностью неполные и несовершенные, должны способствовать преодолению разобщенности лингвистики.

В упомянутой предыдущей работе [Касевич 1977] содержались специальные разделы, посвященные генеративной лингвистике, психолингвистике, типологии. В на-/3//4/стоящей книге их нет.

Генеративная лингвистика в значительной степени изжила себя. Точнее:

одни направления, не утратив индивидуальности, ассимилировали определенные положения генеративизма (а его язык вошел на правах своего рода суперстрата в их терминологические системы1); другие, положив в основу те или иные постулаты трансформационнопорождающей лингвистики, тем не менее, отошли от нее в своем развитии настолько, что и фактически и, нередко, по «самоназванию» перестали принадлежать к генеративизму. Что же касается психолингвистики и типологии, то проблематика этих отраслей языкознания фигурирует в нашей работе постольку, поскольку она входит в общелингвистическую (см. об этом во «Введении», 1.4, 1.7).

Предыдущая книга автора — «Элементы общей лингвистики» — мыслилась как некий компендиум, свод кардинальных положений языкознания. Эта направленность сохраняется и в настоящей монографии.

Однако в ней иное соотношение «учительного» и исследовательского: если в работе [Касевич 1977] основной задачей было дать более или менее твердые ориентиры начинающему лингвисту, то здесь автор приглашает коллегу-читателя поразмышлять совместно над устройством и функционированием языка, над тем, на каких путях может быть достигнуто единство языкознания. /4//5/ Ср. определение суперстрата в словаре О. С. Ахмановой: «Следы языка пришельцев в составе языка коренных жителей» [Ахманова 1966: 463].

ВВЕДЕНИЕ

ЛИНГВИСТИКА И ЛИНГВИСТИКИ

1. Как явствует из сказанного в разделе «Предисловие», в настоящей книге отражены далеко не все крупные сферы языкознания — не все «лингвистики». Под последними мы имеем в виду то, что принято называть, например, «сравнительно-историческим языкознанием», «типологическим языкознанием», «контрастивной лингвистикой» и т. п.

Возможно, будет нелишним дать своего рода определения тех «лингвистик», которые остались вне рамок нашего анализа. Тем самым эти рамки будут очерчены более четко, хотя и отрицательно. Попытка кратко обрисовать соответствующие сферы языкознания может иметь и некоторую самостоятельную ценность — как определенный вклад в многочисленные дискуссии по поводу того, чем занимаются разные «цехи» лингвистики.

1.1. Сравнительно-историческое языкознание. Эта область языкознания, иначе известная как компаративистика, вероятно, в наименьшей степени нуждается в пояснениях: относительно компаративистики существует наибольшее согласие между исследователями по поводу ее предметной области и целей. Сравнительноисторическое языкознание сравнивает языки с точки зрения общности их происхождения. Отсюда две основные задачи компаративистики:

восстановление, или реконструкция, праязыков, т. е. тех языков, от которых, предположительно, произошли языки некоторого круга (например, славянские, тюркские, индоевропейские), и классификация всех языков, живых и мертвых, по степени их близости. Такая классификация (генеалогическая, генетическая) объединяет в одну таксономическую единицу (надсемью, семью, группу, ветвь, класс и т. п.) те языки, которые приблизительно одновременно выделились из общего языка-источника (праязыка). Поскольку непосредственное определение такого рода временных характеристик чаще всего невозможно, последние понимаются как функция от количества в языках общих элементов (морфем, слов), связанных закономерными фонетическими и, одновременно, семантическими соответствиями: группируются те языки, которые содержат примерно одинаковое количество таких элементов. Из звукоподражательная и звукоизобразительная лексика, лексика, связанная с культурой (последняя также может оказаться заимствованной).

Типологическое сходство языков не /5//6/ может служить доказательством их генетической близости, родства.

1.2. Диахроническая лингвистика. Диахроническая лингвистика, противопоставляемая синхронической — описанию современных языков, — изучает словарь, фонетику и грамматику языка, действительные для его состояний в прошлом. От синхронической она в этом смысле отличается только тем, что исследует и описывает не современный язык, а язык одной из предшествовавших эпох, взятый в его относительной неизменности.

Диахроническая лингвистика представляет историю языка как ряд последовательных синхронных срезов.

В задачи диахронической лингвистики входит и реконструкция прасостояния (прасостояний) данного языка (древнерусского, древнеанглийского, древнекитайского и т. п.). Различают внутреннюю и внешнюю реконструкции, которые разнятся материалом и методами: для первой используются лишь внутриязыковые данные (письменность, архаизмы, диалекты и т. д.), для второй — также свидетельства близкородственных языков.

1.3. Историческое языкознание. Историческое языкознание занимается исследованием изменения языка во времени, процесса прохождения языка через последовательные стадии его эволюции. В результате вскрываются закономерности развития разных языков, языковых типов, в конечном счете — языка как такового.

1.4. Типологическое языкознание. Область типологии — сравнение языков по их строю, безотносительно к наличию/отсутствию генетической общности. В типологическом исследовании сопоставляются системы, структуры языков в отвлечении от их материального наполнения.

Обычный итог типологического анализа — классификация языков с точки зрения некоторого структурного признака (признаков). Возможны фонологическая, морфонологическая, морфологическая, синтаксическая, семантическая классификации, а также более частные внутри каждой из указанных. Наиболее интересны мультифакторные сопоставления языков, при которых исследователь исходит из целого ряда структурных признаков в их взаимодействии. Поскольку в пределах каждого языка сочетаются разные структурные средства, разнонаправленные тенденции, очень эффективен квантитативный подход к типологии, при котором не просто фиксируется наличие в языке тех или иных черт, но дается их количественная оценка.

В типологии устанавливаются группировки языков как результат их сравнения. Чтобы это стало возможным, лингвист-типолог должен располагать такими определениями сравниваемых единиц и явлений языка (морфем, слов, типов синтаксической связи и т. д. и т. п.), которые позволяли бы их эффективное сопоставление: если мы соотносим единицы и явления, выделенные в языках по разным основаниям, исследование и Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) его результаты теряют всякий смысл. Соответствующие определе-/6//7/ния, концепции, категории должно предоставить в распоряжение типологии общее языкознание, поэтому типология — один из самых мощных стимулов к развитию общего языкознания как дисциплины, пользующейся достаточно строгими методами и критериями.

1.5. Ареальная лингвистика. Сфера ареальных исследований — выявление близости языков, источник которой — интенсивные контакты между языками в силу географической близости зон их распространения.

Языковые общности, обусловленные ареальными факторами, могут включать как родственные языки, которые в этом случае обнаруживают большее сходство, чем им «положено» по степени их генетической близости, так и неродственные. Языки, сблизившиеся в результате контактного взаимодействия, образуют языковой союз. В лингвистике, вообще говоря, отсутствуют критерии, определяющие степень близости языков, которая позволяла бы относить их к одному языковому союзу. Вероятно, о языковом союзе можно говорить тогда, когда существует устойчивый набор признаков, объединяющих языки ареала, который (набор) у н и к а л е н д л я д а н н о й о б щ н о с т и. Набор должен включать как материальные, так и структурные схождения. Из этого следует, что ареальная лингвистика пользуется методами как сравнительно-исторического, так и типологического языкознания, хотя ее объект и задачи не совпадают ни с тем, ни с другим: наличие общих материальных элементов здесь не говорит о генетическом родстве, а структурное сходство языков данного ареального союза интересно в том случае, если оно приобретенное, а не исконное.

1.6. Контрастивная лингвистика. Это сравнительно новая область научного языкознания, задача которой — исследование закономерностей языковой интерференции и способов ее преодоления. Подобно ареальному языкознанию, контрастивная лингвистика связана с изучением языковых контактов, однако контактов другого типа и с другим результатом. Для этой лингвистической дисциплины интерес представляет влияние первого языка индивидуума на его второй язык, первого и/или второго — на третий и т. п. Число сопоставляемых языков однозначно определяется теми конкретными языками, которыми пользуются — в любой степени и любым образом — члены той или иной общности или даже отдельные лица.

Например, если студент, окончивший школу с преподаванием на одном из языков СССР, скажем, киргизском, учится в вузе с преподаванием на русском языке и изучает, согласно учебной программе, английский, то можно ожидать взаимодействия киргизского, русского и английского языков: киргизский и русский будут определенным образом влиять на английский язык учащегося. Контрастивная лингвистика и призвана предсказать, каким образом будет реализоваться такое влияние, какого типа ошибки оно вызовет, а также предложить лингвистически обоснованСемантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) /7//8/ную методику корректирования ошибок. Контрастивная лингвистика должна внести существенный вклад в формирование теоретической базы преподавания языков.

Наряду с рассмотренными выше типологической, ареальной и контрастивной лингвистиками в литературе приняты и другие обозначения сходной номенклатуры: сопоставительное языкознание, сравнительносопоставительное, сравнительная типология. Возможно, что от них стоило бы отказаться как от недостаточно ясно определенных или дублирующих в той или иной степени параллельно существующие термины. Так, сопоставительное языкознание, вообще говоря, покрывает любое сопоставление языков, кроме, вероятно, сравнительно-исторического.

Сравнительно-сопоставительное чаще всего понимают как типологическое изучение родственных языков. Сравнительная типология — это реально сопоставление строя родного и неродного (обычно изучаемого) языков, т. е. ч а с т ь контрастивной лингвистики (для изучения источников интерференции необходим, конечно, конфронтативный, как иногда говорят, анализ соответствующих языков).

соотношении лингвистики и психолингвистики освещался в наших предыдущих работах [Касевич 1977; 1983]. Грань между лингвистикой и психолингвистикой в известной степени условна. Бытовавшее одно время определение психолингвистики как теории речевой деятельности [Основы речевой деятельности 1974; Теория речевой деятельности 1968], которое предполагало, что лингвистика ограничивается изучением системы языка как таковой, едва ли может быть принято. Во-первых, речевая деятельность в основе своей протекает по правилам, «заложенным» в системе языка, так что теория, адекватно описывающая систему, с необходимостью включает и деятельностный аспект. Во-вторых, речевая деятельность в принципе может быть обеспечена средствами, отличными от тех, которые использует носитель языка. Специалисты по разработке диалоговых систем, автоматического анализа и синтеза речи, т. е. по моделированию речевой деятельности, по-видимому, не являются психолингвистами (и теоретически могут полностью абстрагироваться от изучения индивидуума — носителя языка, тем более — от психолингвистики как науки).

психолингвистикой можно кратко описать следующим образом. Обе эти дисциплины должны ставить перед собой одну задачу: построение теории, которая удовлетворительно объясняла бы, что представляет собой система, порождающая и воспринимающая тексты; объяснительной силы теории должно быть достаточно для создания действующей модели языка. При этом лингвистика в и з в е с т н о й с т е п е н и отвлекается от того, каким образом порождает и воспринимает тексты человек: если постулированная Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) языковедом система способна продуцировать правильные тексты, воплощающие все возможные смыслы, не /8//9/ порождает неправильных, а также приписывает адекватную семантическую информацию любому тексту, не слишком отклоняющемуся от правильного, то задача выполнена.

Вообще говоря, чем ближе строение и функционирование системы к ее естественному прототипу, тем лучше. Однако есть достаточно много аспектов работы языковых механизмов человека, которые не обязаны отражать построения лингвиста даже в принципе. Как ни мало мы знаем в настоящее время о процессах, например, восприятия речи, ясно, что огромную роль в них играют эвристические процедуры, во многом базирующиеся на индивидуальном опыте человека. Разумеется, лингвистика не может и не должна заниматься такими вопросами, хотя сама по себе проблема правил перехода от текста к смыслу несомненно входит в ее компетенцию.

Вдению психолингвистики принадлежит как раз все то, что относится к представлению языковой системы в психических структурах человека, к работе речевых (языковых) механизмов в реальных процессах речепорождения и речевосприятия. Если лингвистика изучает логику языка и речевой деятельности, то психолингвистика — их психологию.

Можно привести такую аналогию. Существует логико-математическая теория доказательства теорем, где описываются жестко регламентированные процедуры алгоритмического типа, которые перечисляют все пути от «дано» до «что и требовалось доказать». Таковой должна быть в принципе и лингвистическая теория. Наряду с логикоматематической теорией доказательства может и должна существовать психология математического творчества, где вскрыт механизм интуитивных догадок, озарений, которые и являют собой реальный процесс достижения математических истин (в дальнейшем его результат облекается в строгую логически упорядоченную форму).

Психолингвистику занимают сходные проблемы применительно к языку и речевой деятельности.

В итоге можно заключить, что всякая лингвистика — «немножко психолингвистика» уже потому, что языком владеет человек и кардинальные свойства языка коренятся в закономерностях психики человека (и ее материального субстрата — центральной нервной системы).

В то же время возможно и целесообразно разведение двух аспектов — собственно лингвистического и психолингвистического. В настоящей монографии освещаются преимущественно традиционные лингвистические проблемы, для решения которых в ряде случаев привлекаются психолингвистические методы и представления, их удельный вес, естественно, возрастает в разделах, посвященных речевой деятельности (см. гл. V).

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) 1.8. Социолингвистика. Если лингвистика и психолингвистика изучают языковую систему и речевую деятельность «абстрактных»

носителей языка, то социолингвистику интересует, как сказываются на системе, речевой деятельности, тексте социальные — в широком смысле — характеристики говорящего и /9//10/ слушающего. Таким образом, социолингвистика изучает: соотношение географической распределенности групп населения и их языковых отличий (территориальные диалекты), соотношение социальной, профессиональной стратификации общества и языковой специфики соответствующих социальных и профессиональных групп (социальные и профессиональные диалекты), особенности языка возрастных и половых групп населения, языковые контакты и их влияние на взаимодействующие языки (заимствования, интерференция при массовом би- и мультилингвизме, образование креольских языков и пиджинов), выбор языковых средств в зависимости от ситуации речевого общения (формальной, неформальной), от взаимоотношения собеседников («сверху вниз», «снизу вверх», вне субординации), вопросы различий между литературным языком и просторечием, проблемы нормы, связи языка и идеологии, языка и культуры и ряд других.

Некоторые из перечисленных аспектов не могут быть обойдены и в лингвистике как таковой. Например, в ряде языков существуют «мужские»

и «женские» местоимения, как, например, бирм. чано2 ‘я’ (муж.) и чама ‘я’ (жен.), различие между которыми отражено, естественно, в любом описании бирманского языка. Точно так же формы респектива японского глагола занимают свое место в общей парадигме глагольных форм, и по крайней мере основные правила их употребления входят в грамматику японского языка. Иначе говоря, грань между собственно лингвистикой и социолингвистикой — как и между лингвистикой и психолингвистикой — в известной степени условна. В то же время, несомненно, существуют обширные области, которые находятся в ведении социолингвистики, но не лингвистики — и наоборот.

ЯЗЫК КАК СИСТЕМА

2. В настоящем разделе будут рассмотрены наиболее общие вопросы природы и функционирования языка.

Обобщая различные определения, можно сказать, что язык — это знаковая система, предназначенная для порождения, передачи и хранения информации. Информация, передаваемая языковыми средствами, всегда воплощается в некотором т е к с т е, поэтому передача информации — создание, или порождение текста, с одной стороны, и восприятие, «прием»

текста — с другой. Система речевых действий и операций, выполняемых в процессах порождения и восприятия текста, — это р е ч е в а я Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) д е я т е л ь н о с т ь. Первым и естественным условием ее реализации является наличие я з ы к о в о й с и с т е м ы.

2.1. Говоря о том, что язык — з н а к о в а я система, имеют в виду, что основной элемент такой системы — знак. Знак служит средством отражения того или иного элемента действительности. Благодаря наличию в языке данного знака этот /10//11/ элемент не только получает представительство в системе знаний о мире, присущей носителю языка1, — возникает возможность передать эти знания другому. Знания становятся коммуницируемыми.

Знак билатерален: он обладает экспонентом, или означающим, т. е.

материальной оболочкой, и сигнификатом, или означаемым, т. е.

мыслительным содержанием, значением. Иными словами, языковой коллектив, вычленяя данный элемент действительности и осмысляя его определенным образом, закрепляет за таким осмыслением ту или иную материальную форму, материальный способ выражения; в результате и возникает знак.

Сам «означенный» элемент действительности, отраженный в языке знаком, — это д е н о т а т последнего. Знак языка относится чаще всего не к индивидуальному денотату, а к соответствующему классу. Когда знак употребляется в тексте, он обычно относится к конкретному денотату; в этом случае условимся говорить о р е ф е р е н т е знака.

В языке за каждым знаком закреплены определенные правила его употребления. Те из них, которые регулируют сочетаемость знаков друг с другом, называют с и н т а к т и к о й знаков. Те же, что определяют функционирование знаков с точки зрения достижения определенного эффекта, применительно к тем или иным потребностям говорящего, именуют п р а г м а т и к о й знаков (подробнее см. гл. I, 7–7.4).

2.2. Обратимся теперь к тому аспекту, что язык представляет собой знаковую с и с т е м у. Это сложная функциональная система. В данной части определения языка («части» — потому что язык здесь не отграничен от других сложных функциональных систем) существенно все: и то, что язык — система, и то, что система функциональная и, наконец, сложная.

Система как таковая — это любое целостное образование, части (элементы) которого объединены отношениями, теряющими силу за пределами данного целого. Например, отношение типа «декан — заведующий кафедрой» действительно лишь для пары конкретных работников вуза в рамках данного факультета как системы: для заведующего кафедрой, скажем, филологического факультета декан математического уже не является деканом («его» деканом). Каждая Знания о мире не всегда «означены», т. е. представлены соответствующими знаками и их структурами, но знаковое представительство знаний — несомненно высшая, наиболее развитая форма знания.

система имеет, таким образом, относительно замкнутый характер.

Системы соотносятся друг с другом именно и только как целостные образования. (Некоторый объект может, конечно, принадлежать нескольким системам одновременно, выступая всякий раз соответственно в новом качестве, или же соотноситься с некоторой системой как особая самостоятельная система.) Ни одна система не существует как нечто абсолютно изолированное.

Принято говорить о системе и среде, в которой существует данная система.

Но среда, в свою очередь, тоже системна, и реально мы имеем дело с вхождением одной системы в /11//12/ другую, нередко — в другие, т. е.

некоторая система является подсистемой по отношению к другой или другим; в последнем случае происходит пересечение, «переплетение»

систем.

Таким образом, для системы как таковой системообразующим фактором выступает ее относительная замкнутость, которая реализуется как ограниченность связей ее элементов некоторыми рамками: если мы находим M элементов, связи которых, однородные в некотором отношении, обращены вовнутрь, т. е. соединяют их друг с другом, и лишь все множество M как целое обладает связями, обращенными вовне, то M есть система; ее границы как раз и определяются изменением направления и качества связей.

Для ф у н к ц и о н а л ь н о й системы (напомним, что это понятие введено П. К. Анохиным [Анохин 1970; 1980]) сказанное выше действительно в полной мере, однако здесь добавляется новый системообразующий фактор, гораздо более «мощный», чем фактор замкнутости. Это результат (или функция), для достижения которого (которой) существует данная совокупность элементов. Именно необходимость обеспечения некоторого результата, который не может быть достигнут «разрозненными усилиями» отдельных элементов, и служит причиной объединения последних в единое целое, — такое, какому «под силу» соответствующая задача. Это и имеется в виду, когда говорится, что функция выступает системообразующим фактором для системы, а последняя, соответственно, функциональна.

По существу, любая «работающая» система — живая или неживая — функциональна, поскольку «работать» и означает, в конечном счете, «получать результат».

По-видимому, для функциональных систем понятие среды имеет больший смысл, чем для всех прочих, которые условно назовем афункциональными. Если любую афункциональную систему можно представить как подсистему системы более высокого порядка (некая биопопуляция входит в биосферу и, одновременно, в экосистему, экосистемы и биосфера — в систему «Земля» и т. д.), то грань между функциональной системой и ее реальным окружением носит более Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) отчетливый характер: где есть функция, там индивидуальность, отдельность системы определяется тем, используется ли полученный системой результат как «промежуточный» для достижения другого результата. Если да, то есть смысл говорить об одной функциональной системе как подсистеме другой, если нет, — то о функциональной системе и ее среде. Например, функция корпусного цеха судостроительного предприятия — обеспечить работы по изготовлению корпуса судна, что есть необходимое условие постройки последнего. Этот цех — функциональная подсистема по отношению к судостроительному заводу — функциональной системе более высокого порядка. Для самого же завода, скажем, город, где он расположен, является, скорее всего, «просто средой» в том смысле, что выпускаемые заводом суда не используются городом для создания продукции, для которой они были бы необходимыми интегральными элементами.

Под с л о ж н ы м и системами обычно имеют в виду такие, где, вопервых, налицо достаточно большое число подсистем и, во-вторых, часть подсистем носит дублирующий характер. Последнее может проявиться двояким образом. Один тип представлен тогда, когда подсистемы имеют более или менее одинаковую функцию, и их параллельное существование объясняется особой важностью этой функции: в системе допускается элемент неэкономности, чтобы обеспечить выполнение нужного результата также и при неблагоприятных условиях, при выходе из строя каких-то подсистем. Другой тип дублирования (относительного) — это уровневое, иерархическое строение системы. Здесь также можно говорить — с определенной долей условности — о дублировании, так как в выполняющей сложные виды деятельности иерархической системе на каждом следующем уровне происходит возвращение к той же задаче, только взятой в другой степени конкретности (подробнее см. [Касевич 1977; 1983]).

КОМПОНЕНТНОЕ СТРОЕНИЕ

И ЦЕЛОСТНОСТЬ СИСТЕМЫ И ЕЕ ЭЛЕМЕНТОВ.

ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ СИСТЕМЫ

3. Стоит специально рассмотреть проблему целостности системы в соотношении с фактом ее элементного (компонентного) строения. Как соотносится целостность системы с ее очевидной внутренней разнородностью, а также с целостностью подсистем внутри системы?

Какие именно подсистемы целесообразно выделять в составе языковой системы? Каков характер образующих их элементов? В чем соотношение уровневой и компонентной (т. е. связанной с распределением по подсистемам) организации языка? Вот основные вопросы, которые будут интересовать нас в данном разделе.

Наиболее важные черты системы и любого образования в ее составе определяются ф у н к ц и е й. Для чего, для выполнения каких задач существует сама система, тот или иной ее компонент (подсистема), отдельный элемент — ответ на этот вопрос является решающим для определения качественной специфики интересующих нас объектов.

Функция языковой системы как таковой, как уже отмечалось выше, заключается в том, чтобы служить средством порождения, хранения и передачи информации. Порядок перечисления «подфункций», заметим сразу же, отражает реальную последовательность процессов: информация сначала должна быть порождена, а затем передана — с промежуточным хранением, если это необходимо. Что же касается иерархии «подфункций», то главенствующей и определяющей выступает как раз последняя из перечисленных — передачи информации, т. е.

коммуникативная.

Нелишне подчеркнуть, что язык является именно с р е д с т в о м передачи информации: информация заключена в тексте, а не в языке, а уже текст «построен» с использованием языка, языковой системы2. Поэтому характеристики языка в принципе определяются следующим вопросом: чем должен обладать язык, чтобы эффективно обеспечивать продуцирование несущего информацию текста (и извлечение информации из последнего)?

Если считать, что информация существует «готовой» до и вне языка, то язык есть всего лишь удобный код для передачи такой информации по каналу связи. Реальное положение вещей, однако, более сложно. С одной стороны, человек получает и перерабатывает огромное количество информации, не обращаясь к посредству языка. Так, в своей предметной деятельности человек сплошь и рядом строит свои действия, направленные, в конечном счете, на удовлетворение тех или иных потребностей, на основании зрительной и/или слуховой, тактильной информации, когда не возникает потребности переводить эту информацию в языковую форму. (К тому же вербализация информации — перевод ее в языковую форму — сделала бы такие действия существенно менее эффективными или даже вообще дезорганизовала их.) С другой стороны, невербализованная информация в значительной степени некоммуницируема. Соответственно, для полноценного общения подлежащая передаче информация должна получить языковое выражение.

Никак нельзя признать корректными обычные утверждения о том, что система языка «реализуется» в тексте (речи) как абстрактное в конкретном. Так можно было бы сказать, например, о некотором языке или диалекте по отношению к идиолекту, которые и соотносятся как система с системой по принципу большей/меньшей абстрактности (скажем, русский язык соответствующего периода и язык Пушкина или Горького). Язык и речь (текст) соотносятся, скорее, как «механизм» и «продукт»

работы последнего.

Разнообразие способов отражения действительности, присущих конкретным индивидуумам, потенциально бесконечно ввиду уникальности каждого индивидуума, бесконечно разнообразны и конкретные условия, в которых имеет место процесс отражения и, на его основе, формирования информации. Отсюда следует, что для передачи именно той информации, с которой имеет дело каждый индивидуум, в данный момент времени в данной точке пространства требуется бесконечное число некоторых информационных единиц, бесконечный алфавит, бесконечный код (и, вероятно, бесконечный канал связи). Информация, следовательно, должна быть как-то модифицирована, ограничена, подвержена своего рода компрессии, чтобы она могла быть передана (и воспринята).

Эти процедуры компрессии, преобразования информации в принципе могут быть выполнены по-разному, в частности, за счет разных фрагментов подлежащей передаче информации. Информация передается от одного члена общества другому и, в конечном счете, должна обеспечить согласованные действия членов общества. Поэтому первичная переработка информации с целью сделать ее «пригодной» для коммуникации должна ориентироваться именно на общезначимость передаваемого, на его адекватность задачам, решаемым данным обществом. Иначе говоря, необходим о т б о р с точки зрения потребностей общества.

Именно эту функцию берет на себя язык. Язык возникает и /14//15/ функционирует только в обществе, обслуживает ситуации, релевантные для соответствующего общества, и поэтому с самого начала социально ориентирован. Для языка, следовательно, естественна данная функция:

преобразовывать информацию, которой обладает индивид, таким образом, чтобы она могла быть передана другому индивиду и воспринята им.

Информация при этом обедняется, огрубляется — такова плата за коммуницируемость. Компрессия информации (ее огрубление, обеднение) в каждом языке происходит к тому же по-своему. Все это как раз и говорит о том, что язык участвует в п о р о ж д е н и и информации, является с р е д с т в о м не только передачи, но и порождения информации: ведь «окончательный вид», который приобретает передаваемая информация, в известной — и немалой — степени определяется именно языком.

Итак, язык вносит свой вклад в то, каким предстает содержание каждого передаваемого сообщения. Одновременно это означает, что если мы возьмем универсум сообщений на данном языке, т. е. потенциально бесконечное множество высказываний соответствующего языка, и сопоставим его с миром, объективной действительностью, то обнаружим, что в этом универсуме отражается картина мира, релевантная, действительная для данного языкового коллектива. А это, в свою очередь, показывает, что язык есть одно из средств формирования картины мира: в нем зафиксированы те категории, классификационные признаки, оппозиции, которые выработаны обществом для сведения в некоторое Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) целое всех знаний и представлений о мире на определенном этапе развития общества.

Из сказанного можно сделать следующий вывод: целостность языка как системы обусловливается и обеспечивается онтологически и гносеологически. В онтологическом аспекте целостность языка есть отражение материального единства мира. В гносеологическом — целостность языка вызывается к жизни необходимостью иметь средство, дающее возможность упорядочить весь массив опыта — результаты взаимодействия с действительностью; в языке и средствами языка вырабатывается и фиксируется картина мира, как она складывается у данного языкового коллектива на некотором этапе его развития.

4. Помимо этого, релевантны, конечно, и системно-структурные факторы, которые можно разделить на внешние и внутренние. Внешние относятся к тому, что любая система, как уже говорилось, функционирует в соответствующей среде, во взаимодействии с ней. Отграниченность — относительная — от среды выступает существенным фактором, характеризующим систему как целое (ср. выше).

Что же выступает средой по отношению к языковой системе?

Принято считать, что язык существует в обществе, и в этом смысле средой для языка оказывается общество — общественные отношения в их функционировании. В то же время языковая система, которой владеет конкретный человек, /15//16/ «встроена» в его психоневрологические механизмы. В последнее время специалисты, особенно работающие в области изучения патологии речи, стремятся подчеркнуть определенную автономность собственно языковой системы, несводимость к неспецифическим психическим и неврологическим системам; так, обширный клинический материал свидетельствует как будто бы, что афазии, алалия суть расстройства, которые заключаются в нарушении механизмов, ответственных именно за язык, — интеллект, слух, способность к сложным координированным движениям при данных поражениях могут сохраняться [Винарская 1971; Ковшиков 1986].

Указанная автономность языковой системы с этой точки зрения как раз и показывает, вероятно, что данная система относится к «прочим»

механизмам человека (прежде всего психоневрологической природы) как к среде.

Можно было бы сказать даже, что по сути дела мы рассматриваем две разные языковые системы. Одна — это язык как чисто абстрактное образование в том смысле, что он обладает отдельным существованием лишь как объект (составная часть) теории, будучи в то же время «скрыт», «рассредоточен» в текстах, циркулирующих в обществе. Такой язык имеет своей средой, соответственно, общество, вернее, действующие общественные структуры. Другая — система, которой владеет каждый носитель языка и которая ответственна за порождение и восприятие Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) текстов. Для такого языка средой выступают психоневрологические механизмы человека [Касевич 1974]. Но можно, вероятно, сказать и иначе.

Исходя из системы, которой владеет каждый индивид, и именно эту систему считая языком, мы можем констатировать, что носитель языка «функционирует» в обществе, и жизнь общества оказывает влияние на язык «через» носителя языка. При таком подходе своего рода дуализм, постулирующий сосуществование «двух языков», двух систем, ассоциированных каждая со своей средой, будет снят: мы получим одну систему и одну среду, а общество окажется средой не для языка как такового, а для его носителя, и взаимодействие языка с этой средой будет опосредованным.

То или иное решение вопроса не влияет, впрочем, на наиболее важное для нас сейчас обстоятельство: существуют внешние факторы, сообщающие целостность языку как системе, которые заключаются в том, что язык в известной степени противостоит среде.

Внутренние причины целостности языковой системы, вообще говоря, не являются специфическими для языка. Любая система организована сетью связей, отношений, которые и придают ей определенную целостность. Для функциональных систем, к числу которых принадлежит язык, основным системообразующим фактором — тем самым и фактором целостности — служит результат, который призвана осуществлять действующая система. Внешний по отношению к системе, результат, на который последняя нацелена, есть причина ее внутренней органи-/16//17/зованности: только будучи организованной определенным образом, система может выполнять свое предназначение.

Можно заметить, что для языка внешний характер результата не абсолютен. Если результат (в данном контексте) отождествить с функцией, а функция языка — обеспечение коммуникации, то окажется, что само по себе функционирование языка и есть выполнение его предназначения, функции. Если поставить вопрос несколько иначе и считать, что результат функционирования языковой системы — это изменение информационного состояния и/или поведения слушающего, то и здесь по крайней мере первый из названных аспектов в значительной степени связан с языковой формой, коль скоро важнейшая часть информации, которой обладает человек, вербализована. Поэтому для языка результат его деятельности как системообразующий фактор, быть может, в наименьшей степени носит внешний характер.

5. Целостное образование предполагает наличие частей, система — элементов. Для такой сложной системы, как язык, непосредственно из элементов складываются относительно «мелкие» подсистемы, сама же система включает в свой состав подсистемы. Каждая из них также очевидным образом обладает определенной целостностью. Возникает Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) чрезвычайно важная и сложная проблема: как соотносятся подсистемы в рамках системы?

5.1. Почти всякая система и, по-видимому, всякая функциональная система и е р а р х и ч н а. Это означает, что работа одной подсистемы зависит от функционирования другой. В частности, достижение (промежуточного) результата одной подсистемой есть необходимое условие функционирования другой. Таков один признак иерархического соотношения, необходимый, но не достаточный. Второй заключается в том, что выбор состояния одной подсистемы, соответственно структура и результат ее работы, определяется другой подсистемой, ее состоянием.

Иначе говоря, подсистема A, «потребляющая» результат функционирования подсистемы B и на нем строящая свою работу, а сама, в свою очередь, определяющая функционирование B, является управляющей, а B — управляемой.

Важно установить, соотносятся ли все подсистемы языка как управляющие и управляемые, т. е. строго иерархически, существует ли при этом одна упорядоченная цепочка «шагов», когда, скажем, подлежащая кодированию информация сугубо последовательно «пропускается» через все блоки-подсистемы. Единственно возможная связь подсистем в таком случае заключается в том, что вход одной подсистемы соединен с выходом другой, непосредственно «старшей» в общей иерархии, и каждая подсистема связана максимум с двумя другими — непосредственно управляющей и управляемой.

С одной стороны, существующие представления о языке, некоторые факты речевой деятельности свидетельствуют, как /17//18/ будто бы, в пользу именно такой картины. Традиционные уровни языка и речевой деятельности выступают как иерархически соотносящиеся этапы переработки сообщения, работающие строго последовательно.

Применительно к речепроизводству это соотношение подсистем по типу строгой упорядоченности кажется особенно очевидным: семантика обусловливает синтаксис, синтаксис — морфологию и т. д. Все этапыуровни, отражающие работу определенных подсистем, зависят друг от друга как члены иерархизированной последовательности. Каждая из подсистем сообщается не более чем с двумя другими, причем ближайшими по иерархии — «старшей» и «младшей». Как будто бы не существует «дальнего взаимодействия», когда в связь вступали бы подсистемы, различающиеся более чем на один ранг.

5.2. С другой стороны, факты речевой деятельности, равно как и некоторые характеристики языковой системы, заставляют усомниться в реальности столь стройной и однозначной картины. Уже функционирование грамматических категорий типа времени или наклонения показывает наличие в речевой деятельности «дальних связей»

между подсистемами языка. Время и коммуникативная установка, Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) отражаемая наклонением, суть несомненные компоненты семантической записи высказывания. Иначе говоря, эти категории принадлежат уровню (поверхностной) семантики. Однако они реализуются формально в словоформах, выбор которых происходит не на уровне (глубинного) синтаксиса, непосредственно подчиненного семантическому уровню, а на уровне (глубинной?) морфологии. Иначе говоря, уровень семантики управляет уровнем морфологии «через голову» синтаксического уровня.

Такого рода фактов можно обнаружить достаточно много.

Не так давно авторами, изучающими принципы функционирования когнитивных систем, естественных и искусственных, были сформулированы положения о «модульном» строении таких систем. Так, Г. Саймон говорит об автономных компонентах системы, которые взаимодействуют с другими компонентами только «на уровне выхода»

[Simon 1969]. Дж. Фодор выдвигает гипотезу о том, что отдельные модули системы работают совершенно независимо, причем решая некоторые более или менее узкие, специальные задачи, модули принципиально не используют информацию о функционировании других компонентов системы [Fodor J. A. 1983].

Очень интересны результаты, обсуждаемые в статье У. Кинча и Э. Мросса в свете «модульной» концепции [Kintsch, Mross 1985].

Указанные авторы экспериментально изучали зависимость активирования разных значений слов в тексте от контекста, в который помещены слова.

Хорошо известно, что контекст служит основным средством разрешения полисемии или омонимии: в контексте слову, потенциально способному передавать целый ряд значений, «присваивается» только одно из них.

Авторы зада-/18//19/лись вопросом: значит ли это, что остальные значения вообще никак не присутствуют в этом процессе, что контекст каким-то образом позволяет сразу выходить на отвечающее ему значение?

Используя специальную экспериментальную методику, они показали, что это не так. У человека, читающего текст, как о том говорят данные экспериментов, активируются все значения встретившегося слова, хотя под влиянием контекста из них отбирается лишь одно (см. также [Величковский 1982]).

Авторы предполагают существование в языковой системе особого модуля, функцией которого является активирование всех значений встретившегося в тексте слова, его ассоциативных полей, равно как и частотного ранга. Эти процессы действуют автоматически, облигаторно и подсознательно. Их характеризует высокая скорость протекания. В то же время они никак не сообщаются с работой других модулей системы, лишь их результат, выход представляет собой материал, из которого должен сделать выбор другой языковой механизм, ответственный за тематическую структуру текста. Наличие в системе такого модуля позволяет обеспечить быстрый доступ к словарной информации, а «издержки», вызванные Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) активированием лишних — применительно к данному тексту — объемов словарной информации, ликвидируются обращением к контексту, его тематической структуре и семантическому плеоназму синтаксически связанных слов.

правдоподобным применительно к тому аспекту, который изучали Кинч и Мросс. Можно заметить, что так или иначе мы всегда говорим о в ы б о р е из множества значений данного слова, но ведь выбор предполагает доступность класса (множества), из которого такой выбор и производится.

Процедуры, описанные нашими авторами, как раз и реализуют извлечение из памяти всего класса с последующим его ограничением до одноэлементного состава.

5.3. В то же время вряд ли есть основания полагать, что языковая система в целом разложима на практически полностью автономные модули. В качестве предварительной гипотезы примем нижеследующие положения, которые в дальнейшем постараемся развить. В системе языка имеются к о м п о н е н т ы разной степени автономности; максимальной автономностью обладают компоненты-модули, которые «вступают в игру»

при срабатывании некоторых пусковых механизмов (например, при появлении слова в поле зрения читателя) и не нуждаются в связи с другими компонентами; лишь результат их работы поступает в распоряжение некоторого другого компонента. Компоненты (возможно, кроме модульных) обладают у р о в н е в ы м с т р о е н и е м. Друг с другом компоненты находятся в отношении ч а с т и ч н о й и е р а р х и з а ц и и. Это проявляется по меньшей мере в пяти аспектах. Во-первых, два компонента могут оказывать друг на друга взаимное влияние, /19//20/ т. е. попеременно — в разных аспектах — выступают как управляющий и управляемый.

Во-вторых, отдельные уровневые подсистемы одного компонента могут вступать в самостоятельные связи с уровневыми подсистемами другого.

В-третьих, существуют компоненты (и субкомпоненты в рамках последних), которые в принципе участвуют не в вертикальных, т. е.

иерархических, а в горизонтальных связях системы. В-четвертых, даже и вертикально, иерархически соотносящиеся компоненты и субкомпоненты при функционировании в речевой деятельности в реальном масштабе времени частично перекрывают друг друга: для достижения быстродействия всей системы используются стратегии, когда нижележащий уровень начинает действовать, получив на вход лишь часть информации с выхода вышележащего. Наконец, в-пятых, в силу необходимости текущей коррекции речевых действий как при речепроизводстве, так и при речевосприятии языковая система периодически возвращается к информации, полученной на предыдущих этапах, для внесения тех или иных поправок.

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) 6. Рассмотрим эти аспекты, оговорившись, однако, что вопросы речевой деятельности будут здесь затронуты лишь минимально (им специально посвящена гл. V); нас будут интересовать внутрисистемные отношения, вопросы устройства, структуры языковой системы.

Представляется, что определенную помощь в обсуждении соответствующих проблем могут оказать положения, разработанные в рамках теории фреймов3. Изложим некоторые из этих положений, как они развиты, в первую очередь, М. Минским [Минский 1981].

6.1. Фрейм можно описать как типовую структуру, предназначенную для упорядочения, организации некоторых данных, некоторой информации. «Отправным моментом для данной теории, — говорит Минский, — служит тот факт, что человек, пытаясь познать новую для себя ситуацию или по-новому взглянуть на уже привычные вещи, выбирает из своей памяти некоторую структуру данных (образ), называемую нами фреймом, с таким расчетом, чтобы путем изменения в ней отдельных деталей сделать ее пригодной для понимания более широкого класса явлений или процессов. Фрейм является структурой данных для представления стереотипной ситуации» [Минский 1981: 7].

Хотя из приведенной цитаты как будто бы явствует, что понятие фрейма призвано, прежде всего, эксплицировать познавательные процессы как таковые, одновременно из нее (равно как из общего контекста теории) следует, что человеку вообще свойственно организовывать и хранить информацию в терминах фреймов. Язык — один из важнейших способов организации информации (вероятно, самый важный), поэтому есть все основания думать, что языковая система также во многом представляет собой именно систему фреймов.

Фреймы выступают как сети отношений. Они различаются /20//21/ по узлам-терминалам, соединяемым определенными отношениями, и по типу самих отношений. По-видимому, различие в типе фрейма как раз и соответствует самостоятельности компонентов и субкомпонентов в системе языка. Обратимся к конкретному примеру. В литературе нередко говорят о «словообразовательном уровне» в системе языка. Однако трудно представить себе, какое место в общей иерархии языковой системы занимает такой уровень: каким другим уровнем он управляется, что служит управляемым уровнем для него самого? Вместе с тем относительная самостоятельность словообразовательного к о м п о н е н т а (или субкомпонента) в целом не вызывает сомнений. Дело прежде всего в том, что словообразовательные структуры не являются частным случаем Лингвистические аспекты понятия фрейма обсуждались в ряде работ, см. в особенности материалы «круглого стола», опубликованные в двух номерах журнала «Quaderni di semantica» (1985, vol. 6, № 2, и 1986, vоl. 7, № 1); к сожалению, автор получил возможность познакомиться с этими материалами уже после сдачи рукописи книги в печать.

морфемных структур. Иначе говоря, некорректно утверждать (во всяком случае, без значительного упрощения и огрубления), что существуют морфемные структуры, которые, взятые в целом, являются словами и подразделяются на словообразовательные и формообразовательные в зависимости от соотношений с другими структурами и типа входящих в них морфем. В действительности в словообразовании участвуют не морфемы как таковые, а особые единицы (для которых традиция не выработала общего термина), например, мотивирующая основа и дериватор. И основа, и дериватор могут материально совпадать с морфемами, т. е. быть одноморфемными единицами, однако это частный случай; в общем же такого совпадения не требуется. Например, -овщин-/-щин- в махновщина, столыпинщина — это один дериватор, состоящий из двух морфем: овск/ск и ин. Словообразование может реализоваться и как стяжение в слово словосочетания, и в ряде других разновидностей (см. об этом гл. IV), которые обладают общим результатом, получаемым действием правил: этот результат — всегда слово, а также общностью самих правил, или моделей, необходимых для получения результата. Качественное отличие этих моделей от всех других в системе языка бесспорно. В иной терминологии эти модели и являются ф р е й м а м и, предназначенными для организации данного вида информации — информации о том, каким образом может пополняться при необходимости словарь языка, если при этом не ограничиваться переосмыслением уже существующих слов без образования новых4.

Приведенные несложные рассуждения, вообще говоря, не требуют, сами по себе, привлечения понятия фрейма. Однако, думается, последнее помогает достичь необходимой степени общности описания.

Ограничиваясь, скажем, понятием уровня, мы не находим места в описании тем явлениям, структурам, которые претендуют на самостоятельность, автономность, но не несут признаков, позволяющих считать их членами иерархически упорядоченных организаций. Фреймы же м о г у т обнаруживать иерархическую упорядоченность, но не предполагают таковую с необходимостью, поэтому (в частности) они и оказы-/21//22/ваются более универсальным и мощным инструментом описания.

6.2. В свете обсуждаемых здесь проблем заслуживает внимания и другое описание фрейма, которое мы находим у Минского: «Фрейм — это множество вопросов, которые необходимо задать относительно По существу, весь сложный и в некоторых языках (как в русском) достаточно громоздкий аппарат словообразования служит главным образом именно этой цели, которую, однако, нельзя недооценивать (наиболее заметный тип развития языка — это изменение его словаря). Другой функцией словообразовательных моделей можно считать облегчение восприятия слов, установления их семантики в силу прозрачности словообразовательной структуры.

предполагаемой ситуации; на их основе происходит уточнение перечня тем, которые следует рассмотреть, и определяются методы, требуемые для этих целей. [...] Чтобы понять действие, о котором идет речь или за которым человек имеет возможность наблюдать, ему часто приходится искать ответы на такие вопросы, как:

В чем причина этого действия (агент)?

Какова цель действия (намерение)?

Каковы последствия этого действия (побочные явления)?

На кого (или что) это действие влияет (получатель)?

С помощью каких средств оно выполняется (инструмент)?»

[Минский 1981: 64].

Ближайшим и естественным образом эта интерпретация фрейма относится к семантическому представлению высказывания (ср. ниже).

Однако если учесть, что кодирование или декодирование любой языковой единицы есть тоже действие, руководимое определенными правилами, то в перечне Минского нужно только переформулировать вопросы, чтобы получить описание фрейма соответствующего компонента, субкомпонента, уровня.

6.3. Упоминание еще двух моментов кажется существенным для демонстрации уместности и целесообразности использования теории фреймов для описания системы языка. Как пишет Ф. М. Кулаков, автор приложения к русскому переводу монографии М. Минского, «центральным [для теории] моментом является использование одних и тех же терминалов различными фреймами, что позволяет координировать информацию, собираемую из разных источников» [Минский 1981: 124].

Под терминалами имеются в виду, как уже отмечалось, узлы в сетях отношений, которые (сети) и представляют собой фрейм. В составе фрейма терминал обычно не выступает жестко определенным, чаще всего фиксирован его тип с некоторой точки зрения, а также представлен типичный пример объекта, который может отвечать терминалу в составе данного фрейма: «Так, если вам скажут Джон ударил ногой по мячу, то, видимо, вы не думаете о каком-то абстрактном мяче, а представляете себе вполне определенные его характеристики: размер, цвет, массу, которые, однако, пока неизвестны» [Минский 1981: 34].

Из сказанного можно сделать следующие предварительные выводы.

Во-первых, в рамках одного компонента (субкомпонента) объединяются фреймы, которые «пользуются» одними и теми же объектами для заполнения (конкретизации) своих узлов-терминалов. Во-вторых, для терминалов характерна связь с типичными экземплярами, которые успешнее указывают на /22//23/ природу соответствующих объектов, нежели абстрактные описания. Как представляется, это также способствует экспликации отношений в системе языка.

Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) Наконец, концепция фреймов предусматривает как поуровневое соотношение последних, когда один фрейм является субфреймомтерминалом другого, так и более сложные соотношения, например, самостоятельную связь одного из терминалов фрейма с другим фреймом, по отношению к которому первый может считаться субфреймом. «Важной чертой фреймов распознавания, — пишет Минский, — (и тех категорий, которые они представляют) является то, что они могут образовывать иерархические структуры. Благодаря этому система может вырабатывать гипотезы на многих уровнях, от весьма общих до очень конкретных, например: животное, некоторого вида, четвероногое средних размеров, собака, колли, кличка Лесси» [Минский 1981: 98]. В качестве иллюстрации второго из обрисованных выше положений можно привести описание восприятия комнаты по Минскому: «Заполнение пробелов терминала стены фрейма комнаты предусматривает поиск и заполнение конкретными данными субфрейма „стена“ более низкого уровня, в то время как конкретизация терминала „дверь“ предусматривает присоединение фрейма комнаты к фрейму дома» [Минский 1981: 93].

7. Итак, попытаемся эскизно наметить общую схему строения языка как системы компонентов и субкомпонентов с указанием типа соотношений между ними. В состав языковой системы, как можно полагать, входят семантический, синтаксический, номинативный, морфологический и фонологический компоненты. Первый и последний из них суть компоненты, оперирующие фигурами по Ельмслеву — фигурами содержания и выражения соответственно. Остальные три — сформированы знаками разной природы.

фреймов, предназначенных для отражения ситуаций, релевантных для данного языкового коллектива. Терминалы этих фреймов заполняются категориями, которые представляют собой обобщенные или же типичные ответы на вопросы наподобие упоминавшихся выше («Кто является агентом данного действия?» и т. п.). Думается, что прав Минский, который, вопреки ряду авторов-лингвистов, выражает сомнение в существовании строго определенного числа категорий: «Число таких вопросов... проблематично. Хотя нам нравится сокращать число таких „примитивов“ до весьма малого их количества (по аналогии, видимо, с традиционным лингвистическим анализом), я считаю, что в этом случае нет оснований серьезно рассчитывать на успех» [Минский 1981: 64–65].

Дело в том, что одним из существенных качеств фреймов является их высокая приспособительная гибкость: предназначенные для охвата потенциально бесконечного множества ситуаций5, они эффективно Каждый фрейм отвечает не только бесконечному множеству конкретных ситуаций данного типа: он может, частично пересматриваясь, обслуживать и новые ситуации, отвечают своему назначению, если обнаруживают способность перестраиваться, в том числе и путем добавления новых терминалов; новый фрейм система строит тогда, когда исчерпаны возможности приспособления какого-либо из существующих для отражения новых данных. Поэтому сама логика фреймов — это не бесполезное, с приспособительной точки зрения стремление к исчерпывающему набору категорий, а способность к его расширению по мере появления необходимости в модификации одного из существующих фреймов или построению нового (Более подробно о семантическом компоненте будет сказано в гл. I.) синтаксических фреймов. Элементарный синтаксический фрейм представляет собой структуру типовых лексем, охарактеризованных с точки зрения семантического и грамматического класса (части речи), подкласса, формы и линейной позиции. Должны быть также характеристики терминалов, которые указывают на возможность его заполнения не одиночной лексемой, а некоторым субфреймом.

Существуют, очевидно, два типа таких субфреймов. Один отражает синтаксическую группу (см., например, [Мазо 1978]).

Синтаксическая группа — это конструкция, которая: а) занимает «место»

(т. е. заполняет узел, терминал) в составе другой конструкции, которое может занимать и отдельное слово; б) способна выступать в разных функциях, занимая соответственно разные позиции, но не меняя при этом своей внутренней структуры; в) не может функционировать как высказывание, будучи изолирована. Синтаксические группы представляют собой блоки, которые появляются при необходимости распространить тот или иной узел синтаксической структуры. Их основные разновидности — распространители именных узлов и распространители глагольных: как хорошо известно, имеются особые правила, согласно которым к существительному присоединяются определения, детерминативы и т. д.

Даже для типологически близких языков обнаруживаются различия в правилах, которые предписывают, скажем, строить последовательность определений как, например, три черных утенка или черных три утенка.

Аналогично существуют правила введения определений к глагольным составляющим конструкций. Совокупность правил этого рода относится, очевидно, к самостоятельному субкомпоненту в составе синтаксического компонента.

Другой тип субфреймов отражает наличие конструкций, которые могут существовать изолированно (как часть текста или отдельный «минитекст»), но — без изменения или в модифицированном виде — входят в некоторые другие конструкции.

отличающиеся от стереотипных (подробнее см. прим. 29 к гл. V).

Нетрудно видеть, что предложенное описание воспроизводит, в иной терминологии, традиционное: вполне обычно описывать синтаксис как систему элементарных синтаксических конструкций, правил их распространения и перехода от простых конструкций к сложным (иначе — от простых предложений к сложным). /24//25/ субкомпонента — словарный и словообразовательный. Слова и/или иные единицы словаря входят в сложные сети отношений, где они связаны по значению, по грамматическим свойствам, по структуре, морфемной и словообразовательной, по звуковому составу. Каждую такую сеть, вероятно, тоже уместно считать фреймом, хотя его тип существенно отличается от семантического или синтаксического в силу парадигматичности, а не синтагматичности отношений. Для сетей этого вида характерно наличие узлов, которые Минский называет «капитолиями»: последние являются как бы центрами притяжения для других узлов, которые группируются вокруг них. В связи с этим достаточно упомянуть иерархическое строение синонимических полей в словаре: обычна ситуация, когда выделяется группа слов с наиболее близким значением, а остальные группируются вокруг них, будучи удаленными по степени отклонения и осложненности семантики.

Словообразовательные отношения мы условно включаем в номинативный компонент на правах субкомпонента, хотя, видимо, вполне возможно и наделение его рангом самостоятельного компонента. Сходство со словарем — в центральности номинативной функции для слов любого типа — непроизводных, производных, сложных. Отличие — в существовании особых словообразовательных моделей, или фреймов, благодаря которым во многом обеспечивается открытость словаря.

Развившийся в последнее время подход, уподобляющий словообразование синтаксису [Гинзбург 1979; Сахарный 1985], совершенно справедливо подчеркивает структурную общность обеих сфер: в синтаксисе и словообразовании представлены воспроизводимые, с разным наполнением, модели, конструкции. Правда, свобода заполнения этих конструкций в синтаксисе и словообразовании несравнима, но принципиальное сходство лексикалистского и трансформационного подхода в генеративной лингвистике [Комри 1985; Хомский 1965], которая, как нам представляется, не затрагивает существа вопроса: с одной стороны, слово (флективного языка), в том числе и производное, в составе синтаксической конструкции воспроизводится как целое, «готовое» образование, оно, конечно, не строится заново при каждом его употреблении [Касевич 1986b], и в этом правы лексикалисты; с другой стороны, как уже говорилось выше, языковой системе «выгодно» иметь определенный набор словообразовательных моделей, поскольку это открывает путь для Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) пополнения словаря, а также служит лучшей воспринимаемости слова в силу придания мотивированности его структуре. Последнее способствует и систематизации словаря.

(субкомпонента) в системе языка, очевидно, нельзя считать универсалией.

Есть языки, в которых словообразование очень бедно или даже вообще отсутствует. Такое положение можно об-/25//26/наружить в изолирующих языках6, где предпочтение отдается синтаксическим конструкциям «взамен» словообразовательных.

развитый, присущ, вероятно, любому языку [Солнцева 1985]. Для него отмечаются фреймы двух основных видов: семантически и синтаксически ориентированные. Используя эти условные обозначения, мы имеем в виду, что семантически ориентированные фреймы представляют собой морфемные или лексемные структуры, призванные непосредственно передавать такие элементы семантического представления высказывания, как число, время и т. п. Здесь морфология непосредственно обслуживает (грамматическую) семантику, выступает средством выражения абстрактных значений, характеризующих ту или иную ситуацию. Эту задачу, как сказано, обычно выполняют особые морфемные или лексемные конструкции, но могут использоваться и операции над морфемами или словами типа редупликации, аблаута (внутренней флексии) и некот. др.

морфологического компонента — это морфемные или лексемные структуры, предназначенные для указания на возможную функцию лексемы в составе синтаксической конструкции. Языки существенно отличаются по степени использования таких структур, некоторые могут, по-видимому, и вообще «обходиться» без них, хотя семантически ориентированные представлены как будто бы в любом языке. Более подробно эти вопросы будут обсуждаться в главе III.

7.5. Хотя описание фонологии не входит в задачу нашей книги, мы не можем полностью отказаться от упоминания о звуковой стороне языка уже потому, что последняя далеко не безразлична для семантики и грамматики. Наличие ф о н о л о г и ч е с к о г о к о м п о н е н т а в системе любого языка, конечно, не вызывает сомнений. Сразу же можно сказать, В этой работе мы не занимаемся специально вопросами типологии, поэтому мы не оговариваем, что понимается под изолирующими, флективными, агглютинативными и т. п. языками. Мы можем прибегнуть к тому, что в логике именуется остенсивным определением, «показав» те языки, которые можно считать типичными представителями соответствующих классов: флективные языки — это языки типа русского, агглютинативные — типа монгольского, изолирующие — типа вьетнамского, аналитические — английского и инкорпорирующие — чукотского (хотя последние выделяются на несколько иных основаниях).

что ему свойственно сложное иерархическое строение. Прежде всего, в состав фонологического компонента входит несколько просодических субкомпонентов. Если отвлечься от просодических способов выражения эмоций, то можно выделить следующие просодические субкомпоненты:

1) коммуникативно-интонационный, единицами которого выступают интонационные контуры (интонемы), способные совместно с синтаксическими и морфологическими средствами определять тип высказывания с точки зрения его коммуникативной установки;

2) синтагматико-интонационный, единицами которого служат интонемы, оформляющие синтагмы, синтаксические группы и др. синтаксические конструкции в составе высказывания; эти интонемы указывают на членение высказывания и единство вычленяющихся частей [Светозарова 1982]; 3) акцентно-просодический, средства которого устанавливают тип опирающегося на контекст соотношения между семантической и синтаксической структурами высказывания, наличие пресуппозиций и т. п.

[Николаева 1982]; 4) эмфатический, средства /26//27/ которого, нарушая нейтральную, «немаркированную» ритмику высказывания, привлекают внимание слушающего к тем частям высказывания, которые говорящий считает информационно особо важными; 5) темо-рематический, способствующий установлению коммуникативного (актуального) членения высказывания данного типа; 6) ритмический — в этот субкомпонент входят все просодические средства языка, главным образом, разные типы ударения, благодаря которым обеспечивается ритмизация речевого потока.

Заметим, что все перечисленные просодемы обладают внутренней структурой, организующей соответствующий звуковой материал и участвующей в решении когнитивных задач, поэтому обо всех этих единицах уместно говорить как о фреймах.

Не все из перечисленных просодических субкомпонентов универсальны; так, могут отсутствовать специальные интонационные средства актуального членения; акцентное выделение, указывающее на соотношение семантических и синтаксических структур, может использоваться слабо или даже отсутствовать, ритмический субкомпонент может быть редуцирован за счет отсутствия словесного ударения и т. п.

Еще один субкомпонент фонологии — слоговой. Для фонемных языков это система глубинных и поверхностных слогов, а для языков слоговых — силлабем [Касевич 1983]. Наконец, в фонемных языках имеется субкомпонент фонем, а в слоговых — субкомпонент (или субкомпоненты) слоготмем [Касевич 1983].

7.6. Перейдем теперь к вопросу об уровневых и иных связях между различными компонентами и субкомпонентами языковой системы.

Разумеется, мы не сможем охватить в своем изложении в с е х связей — для этого в нашем распоряжении слишком мало данных, прежде всего Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) экспериментальных (которые здесь особенно важны). Мы постараемся лишь высветить основные связи, отношения и, главное, принципы, на которых они зиждутся.

Исходить, как и во всех случаях, естественно из примата функции.

Мы уже говорили выше о том, что язык выполняет две главные функции:

порождения и передачи информации. Из них логически и исторически предшествующей предстает вторая, применительно же к процессу коммуникации можно условно говорить о предшествовании первой:

подлежащая передаче информация должна быть порождена, и, как уже говорилось, немалую роль в окончательном формировании информации играют языковые средства.

7.6.1. Поскольку у человека в пределах звукового языка отсутствуют развитые средства аналоговой передачи информации, континуальные «картины» его внутреннего мира (отражающие «картины» внешнего) должны быть перекодированы в структуры дискретных элементов. Это и является задачей семантического компонента с его системой семантических фреймов. Точнее, возможно, представлять ситуацию следующим об-/27//28/разом. Уже на довербальном уровне восприятия действительности человек оперирует соответствующими фреймами, которые уже определенным образом структурируют информацию.

Следовательно, при речепроизводстве (возьмем этот аспект речевой деятельности) задача состоит в том, чтобы сопоставить довербальному, чисто-перцептивному фрейму языковые, а первым из них оказывается семантический, осуществляющий первичную «подгонку»

индивидуального довербального фрейма под коммуницируемые структуры, под возможности языка и коммуникации.

Вполне понятно, что от природы семантического фрейма (семантического представления высказывания) зависит синтаксическая структура, пригодная для его кодирования. Поэтому семантическое представление у п р а в л я е т синтаксическим, а соответствующие компоненты (субкомпоненты) системы находятся в у р о в н е в ы х отношениях.

7.6.2. Однако связи семантического представления, вырабатываемого семантическим компонентом, никак не сводятся к управлению синтаксическим представлением. Уже говорилось, что семантическое представление необходимым образом включает указание на квантификацию объектов и/или ситуаций, темпоральные и некоторые другие характеристики, которые чаще всего выражаются средствами морфологического компонента, отчасти — лексического (словарного субкомпонента номинативного компонента). То же относится к разнообразным рамкам, прежде всего модальной и коммуникативной (см.

об этом в гл. I, 8–8.3), также находящим свое выражение в употреблении языковых средств, принадлежащих разным компонентам и Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) субкомпонентам, в том числе морфологическому и фонологическому. Тем самым устанавливаются необходимые связи семантического компонента с соответствующими компонентами и субкомпонентами: лексическим, морфологическим, фонологическим. Это тоже уровневая связь, но она носит как бы дистантный характер, одни уровни оказываются «прозрачными» для реализации связей между другими (см. об этом также в гл. I).

Вполне понятно, что весьма тесные связи должны существовать между семантическим компонентом и словарем. Именно семантическое представление высказывания в процессе речепроизводства выступает пусковым механизмом, который приводит в действие механизмы активации пластов лексики, сетей отношений между лексемами, что в итоге приводит к заполнению узлов синтаксических структур. При восприятии речи таким пусковым механизмом служит, как уже говорилось, само появление слова в поле внимания слушающего (читающего) текст человека.

7.6.3. Другая линия связей объединяет лексический субкомпонент с эмфатическим интонационным: известно, что, подобно тому как определенные морфемы притягивают или отталкивают /28//29/ ударение, лексемы той или иной семантики, функции обусловливают просодическую выделенность/невыделенность. Например, при одинаковых синтаксических отношениях квалифицирующее определение в Она — научный работник просодически не выделено, а оценочное в Она — очаровательная женщина выделяется. Лексема один, употребленная с семантикой неопределенности, всегда просодически не выделена, та же лексема, передающая семантику количества может получать просодическое выделение, ср. Я вчера встретил одного знакомого и Во всем большом зале я увидел одного человека, который сидел в первом ряду.

7.6.4. Связи, отношения между семантическим компонентом и словарем не следует трактовать как иерархические, уровневые. Уже отмечалось, что словарь уместно представлять в качестве модуля — в высокой степени автономной системы, на выход которой воздействуют, налагая ограничения как фильтры, семантический, синтаксический, морфологический и фонологический компоненты (точнее, их определенные субкомпоненты).

Связи между субкомпонентами, которые не являются уровневыми, можно назвать координационными. В итоге мы можем констатировать, что положение о языке как об иерархической системе нужно дополнить признанием координационных связей. Последние выступают либо как горизонтальные (например, синтаксическая структура, соответствующая вопросительному предложению, и нужная интонема в процессе речепроизводства отбираются, надо думать, параллельно под воздействием семантического представления), либо как фильтрующие, когда Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) субкомпонент функционирует в «автономном режиме», а результаты его деятельности проходят отбор средствами другого компонента системы.

Кроме того, уровневые связи могут быть не только непосредственными, но и дистантными.

8. До сих пор мы обсуждали вопрос о целостности и компонентности языковой системы и ее подсистем, о типе связей внутри этих образований.

Но целостностью обладают и элементы, из которых сформированы подсистемы языка и которые функционируют в тексте, — высказывания, синтагмы, слова, не говоря уже о морфемах и, тем более, фонемах.

Проблема их целостности также возникает в связи с многокомпонентностью состава (в случае фонемы — с многопризнаковостью, но от вопросов фонологии мы отвлекаемся).

Целостность языковых единиц имеет смысл рассматривать с двух точек зрения: в плане их статуса как членов системы и в плане перцептивном, т. е. с точки зрения восприятия.

8.1. Первый из названных аспектов, имеющий длительную традицию изучения в истории науки7, относится к положению о том, что нами было названо идиоматичностью в широком смысле слова [Касевич 1983: 238]:

единица выступает в качестве целостного образования, если ее свойства не выводимы полностью из свойств компонентов, или, иначе, она не является /29//30/ простой суммой компонентов. Как пишет И. В. Блауберг, «главным в этой характеристике (целостного объекта. — В. К.) является свойство интегративности, т. е. возникновение на уровне целого в результате взаимодействия частей новых качеств и свойств, не присущих отдельным частям и их сумме» [Блауберг 1977: 18]. В логике и философии давнее хождение имеет максима «целое — больше суммы своих частей», которая у представителей разных направлений получает неодинаковую интерпретацию.

8.1.1. Пожалуй, «крайними точками» выступают позиции редукционизма позитивистского толка и так называемой философии холизма. Так, Э. Нагель подвергает тщательному и скрупулезному анализу утверждения различных авторов относительно несводимости целого к своим частям и показывает, во-первых, неопределенность, размытость семантики понятий «целое», «часть», а во-вторых, догматичность этих утверждений применительно к конкретному материалу. Например, о существующем мнении, согласно которому мелодия не есть сумма простых тонов, Нагель пишет: «Возможно, вполне справедливо, что Нужно отметить, однако, что эта традиция (берущая начало по крайней мере в «Пармениде» Платона) не разграничивала вопросы целостности с и с т е м ы и целостности э л е м е н т а системы (разумеется, мы имеем в виду обсуждение данной проблематики в общем плане, а не материал языка и его единиц, где применительно к интересующей нас сейчас проблематике вообще трудно говорить о каких-либо сложившихся традициях).

эффект, производимый данным тоном, зависит от его положения в контексте других тонов... Но из этого предполагаемого факта не следует, что мы не имеем права рассматривать мелодию как связанный некоторыми отношениями комплекс (a relational complex), тоны-компоненты которого могут быть отождествлены независимо от их вхождения в этот комплекс.

Ведь если бы это было не так, было бы невозможно описать, как мелодия слагается из отдельных тонов и, следовательно, невозможно передать, как ее исполнять» [Nagel 1963: 144]. С некоторыми оговорками, Нагель предпочитает считать, что если мы учтем не только составляющие сложный объект компоненты, элементы, но и тип связи между ними, то целостное образование будет адекватно описано через данное множество элементов плюс тип связей, отношений между ними [Nagel 1963: 152].

По-видимому, к этому достаточно близка позиция Г. А. Смирнова, который для описания и представления целостных объектов постулирует специальный объект-связь: «добавляясь» к объектам-компонентам (частям) внутри целого, этот объект и служит причиной, превращающей их набор в целое, обладающее интегративными свойствами [Смирнов Г. А.

1977].

В свою очередь, философия холизма возводит целостность в ранг почти мистического абсолюта, внематериального и надматериального принципа, управляющего возникновением таких сущностей, которые обладают свойствами, невыводимыми из качеств их ингредиентов (см. об этом, например, [Афанасьев 1964]).

8.1.2. Представляется, что целостность каждого элемента в составе системы, его интегративные, а не суммативные, аддитивные свойства следует объяснять с той же точки зрения, что и целостность, интегративность системы как таковой. Как говорилось выше, важную роль в придании системе целостности играют внешние факторы, тип ее взаимодействия со средой. /30//31/ Аналогично должно обстоять дело и применительно к каждому элементу, для которого средой выступает сама система, или, точнее, некоторая конкретная подсистема. Существуют три источника качественного своеобразия элемента: (а) его компонентный состав, (б) тип связи между данными компонентами, т. е. внутренние структурные связи элемента, (в) тип связи (связей) элемента с другими элементами внутри системы, т. е. его внешние структурные связи.

По существу, последний пункт — это обычное положение, утверждающее, что качественное своеобразие любого элемента во многом определяется его местом в системе, соотношением с другими элементами системы. Но оно как будто бы не фигурирует в литературе при обсуждении проблемы целостности, что явно не оправданно.

Обратимся к простейшим языковым примерам. Слов предъявитель и проявитель состоят из двух, не считая окончания, компонентов каждое:

разных основ и одного и того же суффикса -тель. Этот суффикс вносит Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) значение ‘тот, чей специальный признак — выполнение X’ или же ‘то, специальный признак чего — выполнение X’, где X — название действия, обозначенного мотивирующим глаголом. В слове предъявитель язык «избирает» первое значение, с признаком одушевленности, а в слове проявитель — второе, с признаком неодушевленности. Чем же обусловлена эта разница в категориальном значении слов?

Самым простым ответом на этот вопрос будет такой: каждое слово имеет в словаре только ему присущее значение; в русском языке в значение слова предъявитель входит признак одушевленности, а слова проявитель — неодушевленности (при этом, скажем, слов держатель, истребитель расщепляются на два омонима каждый — со значением одушевленности и неодушевленности). Но такой ответ фактически и является утверждением о том, что в соответствующую систему — словарь — интересующие нас слова входят по-разному, попадая в подсистему либо одушевленных имен, либо неодушевленных. Иначе говоря, вырисовывается именно та картина, о которой говорилось выше: свойства элемента частично определяются типом компонентов, здесь основы и суффикса, частично — типом связи между ними, здесь характером словообразовательной модели, частично — типом вхождения элемента в систему, в данном случае слва в словарь. Структурные связи, как внешние, так и внутренние, активно участвуют в формировании свойств элемента как целостной единицы на базе тех потенций, которые заключены в свойствах их компонентов.

Когда перед нами целостный элемент, то те факторы, которые внесли свой вклад в его становление как данное целое с данными свойствами, присутствуют в нем как бы в снятом виде, т. е. не как самостоятельные сущности, даже, вообще говоря, не как компоненты, а как свойства, признаки элемента. «Если этот объект (объект-связь. — В. К.) рассматривается не /31//32/ как внешний по отношению к совокупности, а как внутренне связывающий совокупность, как связь внутри целого, если совокупность свойств рассматривается не как частичная, то образование целого сводится к такой процедуре сопряжения элементов связи и отдельных объектов, при которой отдельные объекты становятся свойствами элементов связи. [...] Отдельные объекты, сопрягаясь друг с другом, становятся свойствами, тем, что характеризует полученный объект» [Смирнов Г. А. 1977: 74–75].

8.2. Переходя к обсуждению проблемы целостности языковых единиц, элементов в перцептивном плане, естественно вспомнить прежде всего положения гештальт-психологии (которые создавались не на материале языка и не для объяснения языковых фактов, но безусловно претендуют на универсальность). Гештальтисты поставили проблему целостности, пожалуй, наиболее остро, причем выдвинутые ими положения относились, главным образом, именно к гносеологическому и Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) перцептивному аспектам. По словам одного из виднейших представителей гештальтизма К. Коффки, «анализ, если он стремится раскрыть мир в его полноте, не должен идти дальше целого, каким бы ни был его размер, если это целое обладает функциональной реальностью... Вместо того чтобы начинать с элементов и выводить из них свойства целого, необходим обратный процесс: попытаться понять свойства частей из свойств целого»

[Koffka 1931: 645].

Специально и подробно процессы восприятия речи будут рассматриваться в главе V. Здесь мы отметим лишь, что гештальтпсихология не обнаруживает и с т о ч н и к а целостности (ср. [Ярошевский 1976: 357]). Как нам представляется, ключ к пониманию природы целостности языковых единиц в перцептивном плане дают сформулированные выше положения, согласно которым компоненты в составе целостной единицы функционируют как ее свойства, признаки.

Действительно, если в процессе восприятия компоненты выступают уже не в своем собственном качестве, а в числе признаков единицы, наряду с некоторыми другими признаками, то это как раз и означает, что единица распознается не поэлементно, а в своей целостности.

Неоднократно высказывались мысли о том, что, коль скоро в составе целого части взаимосвязаны, взаимообусловлены (и другими по существу своему быть не могут), то опознавание целого и его компонентов должно происходить о д н о в р е м е н н о 8. Это тоже хорошо согласуется с положениями о компонентах как признаках: ясно, что опознание объекта по его признакам и есть одновременное фиксирование целого и его частей, если последние функционируют как признаки.

Хотелось бы упомянуть и разработанный Ш. А. Губерманом и др.

так называемый алгоритм КЧП (= «к черту подробности»). Этот алгоритм, успешно опробованный на распознавании изображений, включая буквы рукописного текста [Губерман, Розенцвейг 1976], отличается именно тем, что «выделение объекта и его интерпретация /32//33/ должны происходить одновременно и для всего изображения» [Губерман 1984: 67]. Используя некоторые положения гештальт-психологии и приспосабливая их в модифицированном виде к потребностям теории систем и распознавания образов, автор утверждает, что «выделение фрагмента как части определяется целым. Более того, выделение фрагмента как части должно В общей теории систем говорят о парадоксах целостности и иерархичности, понимая, в частности, под последним «утверждение взаимной обусловленности решения двух задач — описание системы как таковой и описание этой /278//279/ системы как элемента более широкой системы. Логический круг в этой взаимообусловленности и составляет основу этого парадокса» [Садовский 1974: 235]. Аналогично Г. А. Смирнов пишет:

«...В современной математике нет концептуальных средств, позволяющих задать процедуру взаимоопределения; поэтому определение цельного единого объекта неосуществимо в рамках наличных математических теорий» [Смирнов Г. А. 1977: 65].

быть согласовано со всеми другими выделенными частями так, чтобы вместе они составляли нечто разумное» [Губерман 1984: 73].

Последняя часть формулировки, нестрогость которой автор признает, но не считает (правомерно, с нашей точки зрения) недостатком, носит принципиальный характер: восприятие всегда осуществляется субъектом в свете его потребностей, установок, «стратегических» и «тактических», а также в свете действительной для него системы фреймов.

Поэтому-то восприятие и есть процесс упорядочения, отыскание «разумного» (причем не «вообще», а для данного субъекта в данных обстоятельствах), подыскание подходящего фрейма. При этом производится перебор возможных вариантов структуры воспринимаемого объекта, а коль скоро структура — важнейший признак, свойство последнего, то, естественно, фиксирование объекта и установление его компонентного состава во всех смыслах одномоментны.

Мы еще вернемся к этой проблематике в главе V. В данном же разделе, посвященном наиболее общим вопросам, нужно отметить, что для изучения восприятия языковых единиц с точки зрения проблемы их целостности также плодотворным оказывается понятие фрейма.

В этом контексте нельзя не упомянуть, что понятие фрейма, если брать его в плане гносеологическом и перцептивном, — на который оно, трансцендентальной схемы Канта. Как пишет Г. А. Смирнов, «по сути дела, Кант утверждает, что для всякого познания необходимо иметь идеальный объект, полагаемый субъектом; познание состоит в том, что идеальная, априорная конструкция накладывается на ощущения, возникающие в результате воздействия „вещи в себе“ на субъект»

[Смирнов Г. А. 1977: 81]. Если мы априорную конструкцию Канта переведем в разряд апостериорных — вырабатываемых прижизненно в процессе обучения (в широком смысле), как о том неоднократно упоминает автор теории фреймов Минский9 и снимем агностический тезис о «вещи в себе», то близость двух концепций окажется очень существенной. Даже если это имеет значение только для истории науки, аналогию не следует недооценивать. Но не исключено также, что дальнейшая разработка предполагаемой концептуальной аналогии сможет обогатить и современные представления.

9. Резюмируя изложенное, можно сформулировать следующие положения. Языковая система как таковая и любая подсистема в ее составе представляет собой целостное образование. Это обеспечивается прежде Указанная апостериорность фрейма, кстати, не отрицает того, что в каждом конкретном познавательном акте конструкция действительно является в известном смысле априорной: сформировавшись до д а н н о г о опыта, т. е. до данного акта восприятия, э т о м у опыту она действительно предшествует.

всего функциональным факто-/33//34/ром: лишь языковая система, взятая как «глобальное» образование, может выполнить свою функцию — сделать реальным порождение и передачу информации; точно так же и любая, подсистема способна выполнять свои частные задачи в рамках системы только как целостная организация. Внешним фактором целостности системы, как и ее подсистем, выступает известное противостояние среде, внутренним — наличие многообразных связей, вертикальных и горизонтальных, пронизывающих любую систему.

Равным образом каждая обладающая качественным своеобразием единица языковой системы также характеризуется целостностью.

Качественное своеобразие единицы, — в чем и отражается прежде всего ее целостность, неаддитивная природа, — имеет три источника: свойства входящих в единицу компонентов, тип структуры (внутренние связи) и тип вхождения в систему (внешние связи). Сами компоненты-интегранты при рассмотрении единицы как целого выступают в качестве ее признаков, свойств.

Все эти свойства языковой единицы, будучи организованы в достаточно сложную иерархическую систему, используются в роли полезных признаков в процессах речевосприятия. Своеобразно при этом функционирование третьего фактора (тип вхождения единицы в соответствующую систему). Связи, отношения данного типа (внешние) не даны в восприятии, как и любые элементы парадигматики. Однако з н а н и е этих связей принадлежит к информации, которой безусловно владеет носитель языка. Соответственно, эту информацию он может использовать для верификации гипотез, выдвигаемых в ходе речевосприятия (см. гл. V).

Целостность единиц языковой системы целесообразно интерпретировать как наличие в системе особых фреймов, отвечающих за внутрисистемные представления и перцептивную обработку соответствующих единиц.

Как упоминалось выше, фрейм представляет собой сеть отношений.

Целостностью обладает как весь фрейм, так и узлы в сети отношений, которые в типичном случае являются субфреймами. Компоненты, которые входят в состав языковых единиц, тоже можно представить в качестве субфреймов.

ПОРОЖДЕНИЕ И ВОСПРИЯТИЕ РЕЧИ,

ИХ СООТНОШЕНИЕ

10. В предыдущих разделах не раз упоминались понятия речепроизводства (речепорождения) и речевосприятия и говорилось о том, что это две стороны речевой деятельности. В настоящем разделе будут Семантика. Синтаксис. Морфология (Москва, 1983) рассмотрены вопросы соотношения этих сторон друг с другом и некоторыми другими аспектами языка и речевой деятельности.

В речевой деятельности осуществляется передача и прием /34//35/ информации. Передача информации средствами естественного языка имеет целый ряд особенностей. По-видимому, отправитель несущего информацию сообщения в общем случае всегда способен не только посылать, но и получать (воспринимать) сообщение: иначе возникла бы ситуация, когда отправитель не в состоянии декодировать собственное сообщение10; такое умение необходимо отправителю и для обеспечения обратной связи, без чего сильно затруднен (если вообще реален) сам процесс кодирования. Но вполне возможно положение, когда отношения между участниками акта передачи информации асимметричны:

отправитель, как мы видели, всегда, по крайней мере потенциально, является и получателем, функции же получателя в принципе могут быть ограничены приемом (ср. человека, у которого есть радиоприемник, но нет радиопередатчика). В естественной ситуации использования языка в с я к и й участник акта коммуникации (передачи информации) является попеременно и источником (отправителем) и получателем информации.

Следует ли из этого, что у носителей языка одно и то же «устройство» используется в обеих функциях — кодирующего и декодирующего? В широком смысле это несомненно так: и кодирование, и декодирование человек осуществляет посредством языка. Но язык — исключительно сложная система, и вопрос заключается в том, есть ли в ней подсистемы, специально предназначенные для кодирования и декодирования сообщений (речепорождения и речевосприятия).

Данный вопрос примет несколько более ясные очертания, если мы обратимся к тому, что же собой представляют эти операции — кодирования и декодирования — при использовании естественного языка.