«Российская хозяйственная мысль: своеобразие, история, перспективы Под редакцией д.э.н., проф. Ю.М. Осипова, к.э.н., в.н.с. Е.С. Зотовой Москва 2013 ББК 65 Р76 РЕДАКЦИОННО-ИЗДАТЕЛЬСКИЙ СОВЕТ МОНОГРАФИИ: д.э.н., проф. ...»

Московский государственный университет

имени М.В. Ломоносова

Центр общественных наук

Экономический факультет

Уральский технический институт

связи и информатики

Академия философии хозяйства

Российская хозяйственная мысль:

своеобразие, история, перспективы

Под редакцией

д.э.н., проф. Ю.М. Осипова,

к.э.н., в.н.с. Е.С. Зотовой

Москва 2013 ББК 65 Р76

РЕДАКЦИОННО-ИЗДАТЕЛЬСКИЙ СОВЕТ МОНОГРАФИИ:

д.э.н., проф. Ф.И. Гиренок; к.э.н. Е.С. Зотова; д.э.н., проф. В.М. Кульков;

д.э.н., проф. Ю.М. Осипов; д.э.н., проф. М.Г. Покидченко;

д.э.н., проф. А.А. Пороховский; к.э.н., доц. М.А. Румянцев (Санкт-Петербург);

к.т.н., проф. Е.А. Субботин (Екатеринбург); д.ф.н., проф. Л.А. Тутов;

д.ф.н., проф. Н.Б. Шулевский Редактор — Т.Г. Трубицына Научно-организационная работа — А.А. Антропов, С.С. Нипа, С.Ю. Синельников, Т.С. Сухина Оригинал-макет — С.С. Нипа Компьютерная верстка — О.Б. Лемешонок, С.С. Нипа, Л.Г. Полунина Дизайн обложки — А.А. Барыкина По итогам международной научной конференции «Своеобразие отечественной хозяйственной мысли в контексте мировой экономической науки и современный поиск новых парадигмальных решений», проведенной на экономическом факультете с участием Центра общественных наук в Московском государственном университете имени М.В. Ломоносова 20—21 июня 2013 г.

Российская хозяйственная мысль: своеобразие, история, перспекР76 тивы / Под ред. Ю.М. Осипова, Е.С. Зотовой. — М.: ТЕИС. 2013. — 389 с.

В монографии рассматриваются своеобразие российской хозяйственной мысли в контексте мировой экономической науки, исторические и современные аспекты отечественного мыслеизъявления, поиск новых парадигмальных решений, становление и развитие оригинального направления российской мысли — философии хозяйства. Необходимое внимание уделено проблемам практической экономики в свете текущих научных изысканий.

Для ученых, преподавателей, аспирантов и студентов экономических специальностей, для всех, кто питает интерес к гуманитарной мысли России.

ISBN ББК © Коллектив авторов, Предварение Пророков, как известно, в своем отечестве не бывает, но речь тут не о пророках, хотя и о них тоже, а о мыслителях российских, причем разных: от домостроевского Сильвестра и универсального Ивана Посошкова до выдающихся М. ТуганБарановского, Н. Кондратьева, А. Чаянова и беспрецедентного С. Булгакова. Сильвестров «Домострой», никем толком и не знаемый, заведомо презирается на родине как замшелоанахронический; «Книга о скудости и богатстве»

И.Т. Посошкова, предвосхитившая смитовское произведение о богатстве народов на целых полвека, никак в России не почитается, да, собственно, как и тот же «Домострой», особенно не знается; гениальный М.В. Ломоносов не более чем обычный физик и химик, но никак не экономический мыслитель, хотя вовсю заботился о производственном и народонаселенческом процветании России; гениальный Д.И. Менделеев — не более чем химик и замечательный изобретатель-де водки, каковую вовсе и не изобретал, но уж совсем не выдающийся экономистпрактик, хозяйственный просветитель и проектант; кто в России из экономистов-современников знаком с трудами, к примеру, А. Шторха, Н. Мордвинова, А. Бутовского, ежели имен-то таких никогда не слыхивал: а кто сейчас похвастается знанием В.И. Ленина, И.В Сталина, того же Ф.Э. Дзержинского, Г.М. Кржижановского, не говоря уже о С.Г. Струмилине, К.В. Островитянове, Е.С. Варге, В.С. Немчинове, Н.А. Цаголове или А.И. Анчишкине?

Да, совсем не склонен наш ученый россиянин пригибать свою интеллектуальную выю перед соотечественниками, будь они и содержательными, и оригинальными, и выдающимися, и даже гениальными. Имей они хоть сто пядей во лбу, а на пьедестал из них никого, ибо вся весомая экономическая мысль там, на Западе, в Европе, за границей, — и с превеликим удовольствием преклоняется наш соотечественник перед А. Смитом, К. Марксом, А. Маршаллом, Дж. Кейнсом, П. Самуэльсоном, М. Фридманом, да все равно перед кем, лишь бы оттуда, из-за бугра, из земель обетованных, из наипервейших источников!

Можно согласиться с тем, что экономическая мысль развивалась более там, — на Западе, где и более было собственно экономики, этого оденеженного хозяйства с его капитализмом и финансизмом; как и можно признать, что российская собственно экономическая мысль была в основном западной, а потому исключая И. Посошкова, вторичной; но при этом следует указать на то важное обстоятельство, что российская мысль вовсе не сводилась к собственно экономической, а была по преимуществу мыслью хозяйственной, т. е. более объемной и содержательной, чем мысль чисто экономическая, что и отличало фундаментальным образом российскую мысль от западной. Не капитало-строительной, а домо-строительной была российская мысль, она никогда не исходила из того, что чем больше денег, золота, капитала, рынка, предпринимательства, конкуренции, вещественного богатства, колоний, эксплуатации труда, производства, продаж, потребления, то тем лучше, ибо умела видеть общий интерес, осознавала социальность и социальную этику, привлекала духовное начало, различала скудость человеческую посреди нечеловеческого богатства, понимала узость и опасность чистого и безудержного экономизма, не восторгалась безоглядно западным капитализмом, отдавала должное государственности, прозревала иные — не западные — социохозяйственные алгоритмы и перспективы.

Российская хозяйственная мысль была, разумеется, разной: от явно подражательной западной (что буржуазной, что «пролетарской») до сугубо почвенной (народничество, славянофильство; общинничество, артельничество, аграрничество;

государственничество, дирижизм, планизм). И в своей почвенной ипостаси российская мысль была вполне самостоятельной, своеобразной, смыслонасыщенной, источниковой, мало того — исторически оправданной и проективно перспективной. Даже в особое по господствующей единой идеологии (марксистской) советское время отечественная мысль была богатой на знания, идеи и новации.

Мы совсем не случайно применительно к отечественной мысли употребляем более слово «хозяйственная», чем «экономическая», ибо, повторяем, российским мыслителям было явно тесновато в сфере собственно экономики, понимаемой позападному «денежно», и они вольно или невольно выходили за пределы такого узко экономического подхода, обращаясь к воспроизводству человека вообще и общества вообще, не увлекаясь ни «экономическим человеком», ни «экономическим обществом», а тяготея к человеку хозяйствующему и обществу хозяйствующему, еще и не пренебрегая моральным критерием.

Недаром в России получили распространение и укоренились нравственно-социалистические идеи, обусловившие затем и возможность масштабного социалистического эксперимента, пусть на практике оказавшегося и весьма далеким от полагавшейся в мечтах реальности. Метакапитализменность, или метаэкономичность, России, ее, так сказать, домохозяйственность, проявилась и в другом факте — в возникновении особого течения мысли, альтернативного не только западному капитализмуэкономизму, но и сначала западному, а потом и доморощенному социализму, а именно — философии хозяйства, правда, как видится, не оцененного в России по достоинству ни тогда — в 1912 г., когда С.Н. Булгаков защитил в Московском университете одноименную диссертацию, ни сейчас, когда школа философии хозяйства вновь возродилась во все том же Московском университете.

Вышло так, что Россия со своим своеобразием хозяйственной мысли оказалась подходящей средой для возникновения оригинального философско-хозяйственного учения — философии хозяйства, но та же умственная Россия, порабощенная западным интеллект-экономизмом (полити-ческой экономией, научной экономией) не смогла найти в себе идейно-духовных ресурсов, чтобы оценить и признать сделанное на ее интеллекттерритории великое открытие. Так и остается философия хозяйства как бы незаконнорожденной дщерью России, хотя и предлагает не просто новое видение хозяйства и человека хозяйствующего, открывает новые познавательно-размыслительные горизонты, но и преодолевает те противоречия и неразрешимости, которыми давно уже грешит научная экономия, что в политэкономической, что физической, что математической интерпретациях.

Хозяйство, а вместе с ним экономика, не так физичны, как метафизичны, о чем и твердит упорно философия хозяйства, но, увы, почти безрезультатно. Не хочет «истая» наука (сциентизм, физикализм, математизм) отойти от… «чистой» же науки, выйти за ее пределы, чтобы, обогатившись новым видением, придти к иным парадигмальным заключениям. Да и привыкшая находиться под западным прельщением, отечественная наука очень боится не угодить своей замысловатой заграничной наставнице, всячески избегая всего национального, почвенного, доморощенного, то бишь своего, стараясь не замечать не только философии хозяйства, но и вообще любого своеобразия отечественной мысли.

В таком вот почти что дьявольском раздвоении находится до сих пор российская хозяйственная мысль: героического выделывания своего текста и его же унылого незамечания, но при этом стойкого преклонения перед… э-э… мировой … наукой и соответствующего ему бодрого умаления своей собственной мысли, которой, кстати, на мировом направлении в России попросту и нет (одно подражание, но зато какое восторженное!).

20 и 21 июня 2013 г. в Московском государственном университете имени М.В. Ломоносова по инициативе Центра общественных наук при МГУ и лаборатории философии хозяйства экономического факультета МГУ прошла на базе и с участием экономического факультета МГУ международная научная конференция «Своеобразие отечественной хозяйственной мысли в контексте мировой экономической науки и современный поиск новый парадигмальных решений».

Конференции предшествовал следующий концептуальный анонс.

Считается, что самое большее, на что будто бы была способна и остается способной отечественная экономическая мысль — повторять и в лучшем случае приспосабливать к российскому контексту внешнюю для России, в основном европейскую (западную), науку, идти в ее фарватере. Нельзя сказать, что таковой весьма незавидной данности в стране нет, но, содержание и значение российской мысли к столь не благовидной ситуации, конечно же, не сводится. Отечественная экономическая мысль всегда отличалась своеобразием, обусловленным исторической, культурно-цивилизационной, институциональной спецификой России, ее элитарного и общественного сознания, национального менталитета. Недаром в России был создан глубокомысленный «Домострой», имевший, кстати, западноевропейские аналоги, а также появились такие мыслители, как И. Посошков со своим поразительным учением о скудости и богатстве, о вещественном и невещественном богатствах, как и о многом другом жизненно важном, что содержалось в его комплексном труде «Книга о скудости и богатстве», на полвека опередившем известное смитовское сочинение «Исследование о природе и причинах богатства народов», в котором знаменитый шотландец уделил внимание лишь материальному богатству, как «второй Посошков — В. Кокорев», продолживший посошковское учение о правде, духовности и праведных законах, указывающий на феномен духоугашения как главную причину экономических провалов Российской империи, как личность-университет, мыслитель-энциклопедист М. Ломоносов, стоявший у истоков создания Императорского Вольного Экономического Общества, целью которого было «прирощение земледелия и домостройства», как выдающиеся экономисты А. Шторх с его теорией цивилизации, а также Н. Мордвинов, А. Бутовский, видевшие и фиксировавшие особенности российской хозяйственной жизни и в силу своего лояльного отношения к российскому феодализму зачисленные советской и либерально-буржуазной историей науки, как, собственно, и гениальный Посошков, в разряд ретроградных крепостников, достойных лишь осуждения и забвения, как замечательные хозяйственные практики А. Болотов, А. Фет (автор «Лирического хозяйства») и А. Энгельгард («Письма из деревни»). Бесспорный вклад в отечественную и мировую экономическую мысль внесли так называемые русские народники:

А. Герцен, Н. Чернышевский, Н. Огарев, П. Лавров, Н. Михайловский, М. Бакунин, П. Ткачев, В. Воронцов, С. Южаков, Н. Даниельсон, С. Кривенко, а также опять же так называемые славянофилы: И. Киреевский, А. Хомяков, Ю. Самарин, К. Аксаков, идеи которых были прямо обусловлены самобытностью России, существенным отличием ее хозяйственной жизни от по-капиталистически развивавшейся Европы. Плодотворно трудились в России и своеобразно мыслили вполне общечеловеческие М. Туган-Барановский, А. Чупров, Д. Менделеев, Н. Кондратьев, А. Чаянов. В начале ХХ в. усилиями выдающегося мыслителя С. Булгакова в России возникла не имеющая аналогов в мире философия хозяйства — вполне самостоятельное и истинно новаторское учение — обязанная своим появлением кризису широко распространенным на Западе и в тогдашней России политической экономии, позитивистской философии и атеизма. Брошенная в забвение в советское время, тотально окрашенного марксизмом, отечественная философия хозяйства возродилась на рубеже ХХ — XXI вв. и имеет возможность ныне плодотворно развиваться. Не смогли обойти специфику России и не отразить в своих трудах и сторонники западных научно-практических школ — что смито-рикардианской, что той же марксистской — в частности В.И. Ленин и И.В. Сталин — уже как строители нового, социалистического по замыслу, хозяйства. Несомненным своеобразием отличилась и советская экономическая наука, создавшая целостную систему общественного — государственного и кооперативного — планового хозяйства. Настало время непредвзято и основательно «осмыслить мысль» — российскую экономическую мысль, и сделать это в контексте мировой экономической мысли, причем осмыслить как мысль своеобразную, принадлежащую российской цивилизации, отражающую отечественные реалии.

Это было бы верно и справедливо как с патриотической, так и с международной, а лучше бы сказать — с мировой, точек зрения, и тем самым обогатить содержательно поиск новых парадигм экономической науки и хозяйственного развития Замысел конференции пришелся по вкусу многим российским и зарубежным ученым, и конференция прошла в рамках двухдневного пленарного заседания живо, с большим интересом, с добротной дискуссией, на одном дыхании.

Любопытно, что конференция ознаменовалась не просто обменом мнениями по животрепещущей проблематике, в том числе и о судьбе политической экономии, ряда научных экономий, как и той же философии хозяйства, но и… открытием… э-э… родной хозяйственной (и экономической) мысли — живой, богатой, актуальной, проективной, плодоносной! Оказалось вдруг, что нынешние ученые россияне — наследники, владельцы, пользователи, актуализаторы и продолжатели отменной отечественной мысли, мысли волнующей, укрепляющей, бодрящей, творящей, спасающей! И как было приятно участникам конференции почувствовать нежданно-негаданно свое тесное родство с национальной мыслительной сокровищницей; уловить ее ковчеговое значение для подрастерявшихся в мировом интеллект-круговороте, если не калейдоскопе, если не в вертепе, россиян-современников; нет, конечно, не схватить жарптицу за хвост удалось «конференционерам», а всего лишь коснуться перышка от жар-птицыного хвоста, милостиво брошенного ею на конференционную столешницу по велению хитроумного отечественного промысла!

Да, это была не просто хорошая конференция, это была конференция-откровение, что и намерена подтвердить нижеследующая коллективная монография, разумеется, отдающая себе отчет в невозможности оказаться достаточно адекватной счастливому конференционному происшествию!

Авторы монографии выражают искреннюю признательность сотрудникам лаборатории философии хозяйства экономического факультета МГУ за подготовку книги в печать и Екатеринбургское представительство Центра общественных наук МГУ в УрТИСИ (ректор профессор Е.А. Субботин) за ее выход в свет.

Отечественная хозяйственная мысль под углом зрения современности Своеобразие отечественной хозяйственной мысли:

наследие и новый парадигмальный поиск Отечественная хозяйственная мысль давнего, как и у всех укорененных народов, происхождения. Сначала она содержалась в устных наставительных изречениях, а затем в письменных поучительных текстах: от того же приснопамятного сильвестровского «Домостроя» XVI в. до вполне уже самобытного просветительского труда рубежа XVII—XVIII вв. «О скудости и богатстве», исполненного гениальным И.Т. Посошковым.

Посошковский труд стоял у истоков отечественной экономической науки, хотя сам еще никакой наукой не был. В науку российская хозяйственная мысль превратилась уже по заимствовании из-за западного рубежа предназначенной для университетов политической экономии, рожденной во Франции и систематически развитой в Англии. В основание университетской политической экономии в России был положен тогда замечательный труд шотландца А. Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776), а посошковское произведение либо оставалось неизвестным, либо бессознательно забытым, либо вполне сознательно игнорируемым. Посошков писал свой труд для Петра I, а Петр с записками Посошкова так вроде бы и не успел ознакомиться, внезапно скончавшись, зато с «крамольным»-де текстом хорошо ознакомились другие — из «гнезда Петрова», и немедленно отправили автора на голодное умерщвление в Петропавловскую крепость. В итоге в российских прозападных университетах (включая и иные светские учебные заведения, существовавшие в усиленно догонявшей Европу российской стороне) победила не отечественная мысль, а западная наука политэкономия, причем более всего в английской версии, хотя и не без влияния в последующем других европейских школ — французской, германской, австрийской.

С момента утверждения политической экономии в российских очагах иноземного образования отечественная хозяйственная мысль развивалась либо прямо в рамках, если не в матрице, политической экономии (можно даже сказать — официальной политэкономии), либо рядом с университетской наукой (Н.С. Мордвинов, М.М. Сперанский), либо параллельно с официально принятой наукой и ей альтернативной (славянофилы, народники, демократыпросветители, анархисты, первые русские марксисты), либо в университетах, но рядом и даже вопреки общепринятой политической экономии (математическая школа, философия хозяйства).

В советское время, контролируемое и руководимое большевиками-марксистами, политическая экономия не только не была забыта, но пережила как бы второе рождение, разумеется, в марксистской интерпретации, но, что особенно важно — в классической, т. е. в основе в общем-то смитианской, парадигме. Вся же отечественная мысль, даже и собственно политэкономическая, была отведена в разряд второстепенной и либо подвергнута забвению, либо переведена в статус ушедшей навсегда истории, либо тщательно пересмотрена — в угоду доминировавшему в ленинско-сталинской версии марксизму. Мало чему из русской экономической мысли повезло остаться в университетских курсах политэкономии (немножко от М.М. Туган-Барановского, чуть-чуть, да и то очень уже поздно и, естественно, критически, от Н.Д. Кондратьева, потом и от В.В. Леонтьева).

Разумеется, отечественная хозяйственная мысль, как и вся мировая экономическая наука, не ограничивалась политической экономией — этой общепризнанной фундаментальной наукой, а развивала и прикладные знания, имея немалые достижения, к примеру, в сельскохозяйственной (земельной, природопользовательской, лесной) и той же финансовой (налоговой) областях. Но главный размыслительный поток в университетах был всегда связан так или иначе с политической экономией, что в известной мере то же самое с фундаментальной экономией, с экономической теорией, с хозяйственно-экономической идеологией, с хозяйственноэкономическим мировоззрением.

Феодализм, капитализм, социализм; этатизм (абсолютизм), либерализм (фритредерство), дирижизм (протекционизм, догоняющее и опережающее развитие); государственный бюджет, налогообложение, таможня; регионализм (континентализм), национализм, мондиализм; частность, общественность, тотальность; доверие, справедливость, честность; порядок, свобода, законность; деньги (меркантилизм, монетаризм), капитал, кредит; промышленность, торговля, транспорт, услуги; товар, рынок, цены; накопление, инвестиции, ценные бумаги; государственные финансы, национальная денежная система, валютные курсы; конкуренция, солидарность, взаимовыгодность; пред-принимательство, труд на себя, наемный труд; эксплуатация труда, природы, машин; собственность, распределение, присвоение; производство, обмен, потребление;

традиция, нововведения, модернизация; промышленная революция, машина и фабрика, научно-технический прогресс; кризисы, циклы, трансформации (стадии развития). Вот те вопросы, как и многие другие, ставившиеся политической экономией и ею так или иначе решавшиеся.

Итак: какой была, какой могла и какой должна была бы быть хозяйственная (экономическая) жизнь людей, коллективов, обществ, стран, всей планеты? Таков, наверное, комплексный лейтмотивный вопрос, он же и основной вопрос, политической экономии вообще и, конечно же, отечественной политической экономии тоже, как раз представлявшей собою и основную часть российского мыслительного наследия в хозяйственно-экономической области. Заметим, что политическая экономия не только занималась предстоявшей перед нею реальностью, но и задумывалась над переменами в реальности, причем не только естественно происходившими, но и субъективно желаемыми, а потому и вполне проективными. Политэкономия интересовалась поэтому не только собственно реальностью, но и образом реальности, придавая этому образу и вполне онтологическое значение. Выходило, что наряду с отражаемой политэкономией реальностью и образом такого отражения, втиснутым в науку — реальностью как образом, имел место и выдвигаемый той же наукой воображаемый образ — уже образ как реальность, что придавало политэкономии характер вполне провиденциального учения, т. е.

дважды мифотворческого — через отражение, которое дает всегда в той или иной степени миф, а также через воображение, прямо уже миф созидающее. Для убеждения в этом достаточно упомянуть тот же смитовский миф о трудовой стоимости, как и марксистский миф о бесстоимостном социализме-коммунизме.

отечественная наука оказалась, скажем так, в не самом ловком положении, если не прямо в интеллект-западне, ибо Россия не была, при всем своем внешнем западнизме, собственно буржуазной страной, тем более «рыночно-демократической», а была страной монархически-феодальной, самодержавно-крепостнической, в основном сельскохозяйственной, помещичьей, крестьянской и менее всего промышленной, предпринимательской, фабричной, не говоря уже о машинах. Так что та же принятая в университетах смитианская политэкономия не столько отражала российскую реальность, сколько повествовала о другой — западной, европейской, капитализменной — реальности, которая, кажется, и должна была бы в основе своей когданибудь определенно наступить и в России. Так что пришлось русским экономистам всего более рассуждать о том, чего не было или почти не было в России, а как бы должно было быть, а обращаясь к собственно российским реалиям, более всего говорить об устаревших в общем-то хозяйственных укладах, их какой-то рационализации и модернизации, о недоразвитом экономическом укладе — торгово-промысловом, его непременном развитии, о государственных финансах, о возможном в будущем передовом промышленно-предпринимательском укладе.

Речь тут не могла не идти не просто об особенностях российской хозяйственной жизни, но и о ее принципиальных отличиях от еврозападной, уже денежно-капитало-экономически обустроенной или же лихорадочно в этой манере обустраивавшейся, как раз тех самых отличиях, не позволявших вполне и от всего сердца стать на позицию смитианской и какой-нибудь еще западной политэкономии. Отсюда особое внимание русских официальных экономистов-преподавателей к таким вещам, как «общий дом», «национальное (страновое) хозяйство», «общественная польза», «хозяйственная этика (моральность)», а также повышенный интерес к человеку хозяйствующему (не «экономическому»), к культуре, цивилизации, государству. В учебниках по политэкономии появляются разделы о национальном хозяйстве, общинном хозяйстве, российской цивилизации, нравственном (православно-христианском) начале. Все русские политэкономы первой половины XIX в.

признавали факт крепостного права, либо его при этом оправдывая, либо почитая за тяжкую неизбежность, либо высказываясь за его скорейшее преодоление. Думая о будущем России, они полагали возможность либо смешанного феодально-общинно-капиталистического бытия, либо все-таки по преимуществу капиталистического, но менее всего думали (уже за пределами университетов) о социалистической версии бытия. Хотела того политэкономия или нет, но она так или иначе готовила переход к более денежно-товарному хозяйству со свободной частной инициативой и развитым промышленным предпринимательством, хотя и считалась при этом с самодержавным устройством страны и феодально-общинными установлениями.

Положение политэкономии и политэкономов стало резко меняться с отменой крепостного права в 1861 г. и последовавшими за этой отменой либеральными реформами. С одной стороны, политэкономия стала очищаться от «отеческих предрассудков», оставляя их на попечение славянофилов и народников, и все более стала насыщаться собственно политэкономией — учением об экономике, денежно-товарно-рыночном хозяйстве, свободном капитализме, государственном экономическом хозяйстве, финансизме; а с другой — политэкономия стала разворачиваться (хотя и более всего поначалу за пределами университетов) от политэкономии капитала к политэкономии труда, все более увлекаясь марксизмом и грядущим-де социализмом.

Отечественная хозяйственная мысль конца XIX и начала XX вв. — весьма пестрая в концептуально-функциональном отношении мысль: здесь тебе и традиционное смитианство, и какое-то подобие немецкой исторической школы, и марксизм, и подобие раннего институционализма, и элементы маржинализма с математизмом, хотя при этом и вполне почвенная аграрная школа, весьма учитывавшая своеобразие аграрной сферы России. Можно сказать, что это уже был целый букет политэкономий и просто экономий, в котором выделялись, безусловно, такие яркие цветочки, как смитианство и марксизм, бывшие в основе, по истокам и категориальному аппарату вполне еще и классическими в научноидейном разрезе, хотя и в сердцевинах своих взаимоотрицательными.

Тут важно заметить, что расцвет политэкономии в пореформенной России совпал нежданно-негаданно с… кризисом политэкономии на Западе, когда, во-первых, явился яростно критикующий только что утвердившуюся — уже буржуазную — политэкономию пролетарский-де марксизм; и, во-вторых, повыскакивали разные неклассические теоретические экономии вроде того же маржинализма, которым уже были совершенно безразличны такие пережитки классики, как сущность, противоречие, мера, диалектика и т. п. философические зауми. Теоретическую экономию теперь интересовали более всего феноменальные моменты, параметры и связи между ними, их конкретная динамика, системные модели, количественные оценки, ну и, конечно же, текущая фактология. С классической политэкономией на Западе было если и не покончено насовсем, то весьма от нее «отрешено»: устарела и все тут! А что, собственно, было в ней отвергнуто? Ничто иное, как остатки философии, даже вроде бы научной, совсем, как казалось, еще молодой, сочной, плодоносной. Победивший в XVIII в., но впавший в острый кризис к концу XIX в., сциентизм пошел не на ослабление себя и ответное усиление метафизического начала, а как раз на усиление себя и окончательное изгнание из экономической и прочей социально-антропологической науки всякого намека на метафизику.

Физика тогда полностью одолела метафизику — и на научную арену стали выбегать одна за другой сугубо и даже строго научные, почти что и… точные, экономии — вроде той же математической.

Нельзя сказать, что на Западе не было попыток выйти за рамки политэкономии в сторону неэкономического контекста — социального, психологического, правового, этического, идеологического, но верх одержали все-таки формально-логические подходы внутри самой экономии — тогда казалось, что все можно смоделировать, просчитать, исчислить, опираясь на ту же экономическую статистику и применяя «точные» математические методы. Соблазн перехода к чистой науке, свободной от «неопределенной» и «фантазийной» философии, даже и научной-де философии, был настолько велик, что от еще все-таки социальноантропологической экономии Запад легко перешел к экономии механико-физической, тем более что последняя решительно отпрянула от таких каверзных вопросов, как собственность, классы и распределение богатства, социальная справедливость, эксплуатация человека человеком, уровень жизни, воспроизводство трудящегося человека. На первый план вышли проблемы эффективного использования предпринимателем (промышленником, «услужником», банкиром, инвестором, финансовым дельцом) хозяйственных ресурсов: денег, труда, материалов, техники, земли, недр, инвестиций, кредитов, ценных бумаг, а мерилом эффективности служили для науки лишь конкурентная устойчивость и доходность на вложенный денежный капитал. Любопытно, что слово «капитал» все более увязывалось со средствами производства, а не с авансируемыми на предпринимательство и хозяйственную деятельность деньгами. В конце концов появился даже «человеческий капитал» — слышите, не труд, а капитал! — что позволило капиталисту стать «трудовиком», а трудящемуся — «капиталистом». Ах, эта нейтрально-истинная наука?

Где стоимость, где ее самовозрастание, где капитал? Ну, и где сам человек?

А что российская хозяйственно-экономическая мысль, как она отреагировала на кризис политической экономии? Не совсем так, как в Европе, уже испытывавшей первый долговременный кризис реального и вполне развитого капитализма и немало приветствовавшей в связи с этим альтернативный буржуазной науке марксизм, вызывавший дурманящую тягу к неведомому, но очень уж манившему «лучшие европейские умы» социализму. Русский ученый мир хотя и не отверг столь же решительно классическую политэкономию, ибо капитализм в России еще только развивался и пока еще не удостоился сходного с Европой негативного коллапса, но зато весьма увлекся тем же марксизмом, тем более что в России вовсю нарастало революционное движение, нацеленное в основе против царизма, феодализма и имперскости, но и против капитализма тоже, а социалистический проект казался кое-кому в России ей — православно-де соборной и совсем не протестантской стране — очень даже подходящим. Чистая физикалистская наука тоже нашла некоторый приют в России, овладевая российскими пытливыми умами в заметно меньшей степени, чем в Европе, ибо молодые пытливые умы России были более заняты революцией, чем наукой.

Россия оставалась еще в плену политэкономической классики (с учетом и марксизма) и не спешила, все еще очарованная этой классикой, в плотный захват к неклассике. Так или иначе, но политэкономия получила в России как бы новое дыхание — что буржуазная, что, так сказать, пролетарская, причем не только в университетах, а и во внеуниверситетских кругах, в том числе и нелегальных кружках. И в силу того, что Россия шла к революции (вполне и антироссийской!), за которой маячила Новая Россия — либо капиталистическая, либо социалистическая, но только не имперороссийская, российская политэкономия начала в ХХ в. весьма уже рассталась с прежней — XIX в. — национально-почвенной спецификой (исключая разве лишь аграрное направление) и все более представала чистой, т. е. и западной, политэкономией — не смитианской, так марксистской, а кое в чем уже и вульгарномаржиналистской.

Однако Россия не была бы Россией, если бы не выкинула какого-нибудь совершенно неожиданного номера. И она таки этот номер выкинула, вдруг уйдя в сторону не только от классической политэкономии, все еще отягченной-де научной философичностью, включая и марксизм, но и от неклассической, уже предельно научной, экономии. Россия вдруг родила в это кризисное для Европы и России, для экономизма, либерализма и гуманизма, для политэкономии и сциентизма время не что иное, как философию хозяйства, которая была уже не только не продолжением политэкономии, но даже и не ей альтернативой, как не была она и альтернативой физической экономии, с которой, в отличие от политэкономии, вообще не имела ничего общего (политэкономия хотя бы страдала остаточной философичностью, пусть и в основном научной).

Философия хозяйства предпочла физике и научной философии метафизику и метафизическую (метанаучную) философию, а накопленной в ученом мире интеллект-философии — философию реальности (из реальности, от реальности, для реальности), причем реальности возможно более полной, ничего из нее заведомо, как те же политэкономия с точной наукой, не исключая: ни материального, ни идеального, ни духовного; ни феноменального, ни ноуменального, ни трансцендентного; ни явленно-фактического, ни сущностносмыслового; ни предельного, ни беспредельного; ни пространственного, ни временнго, ни беспространственно-безвременнго; ни видимого, ни осязаемо-чувствительного, ни прозрачно-проникательного; ни сеюмирного, ни, пардон, потустороннего, в общем — ничего из возможного и невозможного, из действительного и воображаемого, из предметного и мыслимого, из вещественного и виртуального, то бишь не исключая ничего из всего физического и всего метафизического.

Если это, выражаясь модно-вычурно, холизм, то холизм самый полный, объемный, целостный, пожалуй что, и беспредельный.

Человек здесь как физическо-метафизическое целое; общество тоже;

хозяйство — тем более; такая же и философия хозяйства, вбирающая в себя все ей необходимое от философии как таковой (как знания), но и созидающаяся сама по себе — под покровом, выучкой и контролем хозяйства, бытия, реальности.

Выход к философии хозяйства, совершенный впервые С.Н. Булгаковым в 1912 г. посредством опубликования книги «Философия хозяйства» и защиты в Московском университете одноименной докторской диссертации, был выходом не к новой теоретической парадигме, не к новой научной концепции, даже не к новой отрасли гуманитарного знания, а в новый смысловой мир, не исключавший вообще ни науки, ни философии, ни религии, ни той же литературы с искусством, но бывший от них вполне самостоятельным, и никаким не синтезным перед лицом всех этих знаниевых сфер, что невозможно из-за разности парадигм, аксиоматики и принятых в них языков, а попросту изначально и целостно сложным, а лучше бы сказать — сложно-единым, если не попросту — своим! Здесь никакая не смесь знаний, даже не смешанное знание, а органичное внутри и для себя же особое, вполне и самодостаточное, знание, впускающее в себя всю реальность, выраженную в феномене хозяйства или через него, и дающее целостное об этой реальности представление.

Что же это такое — хозяйство? Для философии хозяйства это все жизнеотправление человека, берущееся по преимуществу со стороны его — этого жизнеотправления — организации, причем организации по преимуществу деятельской. Человек — дело — организация — течение реальности — хозяйство. Вот в главном и все! Можно и по-другому: субъект — объект — взаимодействие — процесс — итог. Или еще: субъект — контекст — движение реальности — новая реальность. И все это про целостное жизнеотправление, про делание жизни, про организацию жизни, про жизнеосуществление. От обеспечения питанием, одеждой, убежищем, очагом, теплом и продолжения рода человеческого до производства социальных организаций, культур и цивилизаций, работы духа и эманации идей, отправления культов и реализации права, ведения кровавой войны и проведения буйного карнавала. Вся жизнь (на уровне организма-субъекта) — хозяйство, все хозяйство — жизнь!

Почему же здесь все-таки философия — философия хозяйства, а не наука, не теория, не прикладное хозяйствоведение?

Исключительно по причине присутствия в хозяйственной реальности, в самой жизни, в бытии человека, даже и в мироздании, не только и даже не столько физиса, сколько метафизиса, а к последнему относится все, включая и какую-нибудь последнюю «темноматериальную» частицу, не говоря уже о живом и животном мире, человеке как именно человеке (сознание, разум, ум, язык, интеллект — что это, если не метафизис?), народе, обществе, культуре, цивилизации, государстве, нации, ну и науке, философии, религии, как и вообще о всяких смыслах, идеях, знаках, символах, проектах (что это все?). Именно так: что это, если не метафизис, отражаемый метафизикой? Даже наука физика в общем-то сплошь метафизична, а что говорить о той же политэкономии, в которой ничего, кроме метафизики, и нет, правда, как бы офизиченной по преимуществу метафизики, так сказать, находящейся на услужении у физики. А разве самая что ни на есть точная математика не метафизична? Такая абстрактная, таинственная, в одно и то же время вольная и определенная, если не предельная? О-ох, метафизика это вовсе не ненаука, а как раз самая настоящая наука, хотя и почему-то стыдящаяся метафизики, ее из себя изгоняющая, да вот обойтись без нее никак не могущая. Наука сейчас — как бы отрицательная метафизика, а потому и в некотором роде… лжеметафизика, да и в немалой мере… лженаука тоже, ибо надуманно неметафизична.

Да, наука вроде бы располагает точными, верифицируемыми, доказательными знаниями. И очень хорошо! Эти-то знания обычно и принимаются за физические, что совсем и не плохо. Однако далеко не везде и по каждому поводу возможны физические умозаключения, позволяющие накапливать и физические истины. Человек и его хозяйство, рассматриваемое и как общественное хозяйство, и как природно-неприродное, и как вообразимо-невообразимое, и как, пардон, имманентно-трансцендентное, по большей части совсем не физичны, а потому не очень-то и научны — как в аспекте познания и осмысления, так и в плане деяний, они более всего метанаучны и метафизичны, а потому требуют не столько науки с ее теориями, сколько философии с ее неопределенными суждениями и нежесткими умственными построениями. Целостный подход к хозяйству требует и целостного его познания (не просто системного, а именно целостного:

как по горизонтали, так и по вертикали; как поверхностноплоскостного, так и содержательно-объемного; как феноменального, так и сущностного; как «ухватывающего», так и только предполагающего). И дело тут не только в познании, но и в применении знания, а потому философское знание о хозяйстве, которое при этом еще и знание-размышление, должно достаточно корреспондировать с метафизической природой объекта знания и действия. Наряду с физикой (вроде той же статистики) тут должна вовсю фигурировать и метафизика, однако не столько как готовое знание, сколько как вырабатываемое непрерывно суждение.

Это был настоящий революционный прорыв — в совершенно иную, чем стало привычным для науки и научной философии, сферу, что знаменовало собой не прекращение науки и научной философии, не их приращение и развитие, а выход за их пределы, но не назад — к старой, так сказать, метафизике, как раз круто осужденной где-то в XVIII—XIX вв. сциентизмом и им пренебрежительно отброшенной, а к метафизике новой — уже постнаучной, а не донаучной. Получилось так, что прорыв этот произошел на экономическом мыслительном векторе, причем посредством диалектического отрицания (снятия) научного экономизма и политэкономизма, включая смитианство, марксизм и тот же маржинализм, но это не было только продолжением или даже развертыванием данного вектора, а было вхождением в совсем иное мировоззренческое пространство с обретением и иных познавательно-проективно-деятельских возможностей. Наука с научной философией, как и вообще философия, как и те же религии с их богословиями, оставались на своих местах, но наряду с ними появилось новое знание-размышление, имеющее не столько свой собственный объект с предметом, сколько свое собственное (самостное) бытие в человеческой мировоззренческой (идейно-духовной) сфере, причем непосредственно, непрерывно и плодотворно соприкасающейся с реальностью — хозяйственной реальностью.

Вряд ли Булгаков чего-то подобного хотел, но так у него получилось, причем не столько в высказанных им словах, сколько в выказанном им намерении: вроде бы разбирал докучливо философию и экономизм, ища выход из политэкономического тупика, не пренебрегая ни капитализмом, ни социализмом, а вышло что-то совершенно ото всего этого особенное — софийное, не только не строго научное, не только не философийное, но никак и не собственно религийное, а какое-то совсем другое, идущее прямо к Софии и от Софии же приходящее, причем не нейтрально исследовательское и не предвзято догматическое, а вовсю живое, свободное, актуальное, хотя и трудно, почти что невозможно, уловимое.

Нет, конечно, российская мысленная субстанция, широко и глубоко зараженная вполне еще молодой наукой, весьма ухваченная передовой-де нововременской философией и частично удерживаемая религиозной догматикой, никакого восторга по поводу булгаковского прорыва в новую мировоззренческую сферу посредством философии хозяйства (а хозяйство, повторяем, вся жизнь человеческая, причем субъектно-деятельская, ничего и не исключающая, даже и таких штучек, как широко действующих безумия, бесовства, инфернальности) не продемонстрировала, посчитав булгаковское деяние за сугубо личное и ко всему мыслящему сообществу отношения не имеющее. Учебное сообщество в своей ученой сердцевине так и осталось тогда либо уныло (смитианство), либо азартно (марксизм)пережевывающим политэкономическую классику и где-то сбоку второпях вываривающим неклассическую экономическую физику.

Тут в России наступил коварный 1917 г., и когда грянула российско-антироссийская революция, поначалу вроде бы классическая буржуазно-демократическая, подтвердившая высокий провиденциальный статус классической же политэкономии — смитианской, но мгновенно превратившаяся в неоклассическую пролетарскую, утвердившую прагматическую правоту уже неоклассической политэкономии — марксистской. Политэкономия в целом получила явное историческое оправдание и, сжавшись потом до марксистской, заняла наряду с марксисткой же философией первенствующее положение на российско-советском мировоззренческом небосклоне.

А что философия хозяйства? Она была попросту сознательно и вполне физически отброшена в… небытие, ее как будто бы и не было:

мелькнула яркой кометой, никого при этом серьезно не задев и обстоятельно не просветив, и исчезла где-то в темном пространстве воззренческого мироздания — и то хорошо! Самым потрясающим здесь было то, что в конспиративную отставку была отправлена единственно национальная, совершенно отечественная, почвенная и русская, абсолютно оригинальная, впервые в истории России вдруг явившаяся, не имевшая аналогов в мире, вполне самостоятельная и самодостаточная, новая и перспективная мысль! Отсюда лишь одно заключение: на протяжении XIX в. отечественная хозяйственная мысль, все более подпадая под влияние западного политэкономизма вкупе с оголтело научным экономизмом и все более утрачивая свою специфику, жестко, неуклонно и неумолимо расправлялась сама с собой, круша не только почвенных домостроевцев — тех же славянофилов и народников, но и сколько-нибудь учитывавших специфику России катедер-политэкономов, в итоге чего предстала к XX в. совершенно уже в западных мировоззренческих образах, сделавшись окончательно и бесповоротно производной, вторичной, периферийной.

Русская-де мысль жаждала прозападной в России революции — либо буржуазной, либо пролетарской, либо еще какой, но в любом случае антироссийской, — и на такое неожиданное событие, как явление философии хозяйства, в прозападной революции в России совершенно не заинтересованной, не могла не встретить не только равнодушно, но даже и враждебно, мало того, с немалым и страхом… за саму себя, ибо с адекватным признанием философии хозяйства ей пришлось бы очень сильно, если не трансгрессивно, измениться, чего она совсем не хотела и попросту даже боялась. Конечно, столь неожиданное, чувствительное и значимое новое никак не могло сразу же встретить восторженного приема, но… все-таки… отсутствие хотя бы попросту заинтересованного к новой мысли внимания не означало ли тогда самого обыкновенного… э-э… предательства — России, русского ума и духа, российского самосознания, самой отечественной мысли? — и вопрос этот совсем, знаете ли, не риторический!

Да, разумеется, не поняли, не встряли, не оценили! Все это так, но ведь не кто-нибудь, а русские мировоззренцы, так и не уразумевшие, что Россия — не Европа, что нельзя насильно делать из России Европу, что у России свой, вполне и имперский, путь, что Россия нуждается не в беспутных анархических переворотах, а в большой, каждодневной и систематической работе по переустройству и достижению не какой-нибудь, а вполне развитиевной социохозяйственной гармонии, что целеположенная, рассчитанная и упорная эволюция для России важнее, нужнее и предпочтительнее любой «безбашенной» в ней революции. Соблазн Европы и Революции, а потому и Революции и Европы, оказался сильнее тяжкой работы по переустройству и развитию страны; прельщение западной мыслью было могущественнее обращения к собственному, почвенному и вполне суверенному мышлению; интеллектуальное потребительство (иждивенчество) превосходило потребность в самостоятельном творческом интеллектуализме. Да, не поняли, не встряли, не оценили, но и не могли ничего подобного сделать, ибо слишком уже увлеклись не своим и слишком уже презирали свое — оттого и весьма плачевный результат — что интеллектуальный, что исторически реальный!

Случайно ли именно в России и как раз именно в начале XX в.

возникла философия хозяйства — как целостное и вполне, повторяем, самодостаточное учение-размышление, а не как прихотливый набор философско-хозяйственных измышлений? Нет, конечно, не случайно — и дело тут в основе в трех обстоятельствах — объективном, объективно-субъективном и субъективном.

Обстоятельство объективное — кризис. Общая кризисная ситуация, сложившаяся в Европе и России; разгул революционного движения; подготовка к крупной европейской войне; кризис идеологии гуманизма и классической гуманитарной культуры (наступление Серебряного века); кризис социальной науки и расцветшего в ней сциентизма. Кризис этот чувствовали и осмысливали везде, по всей Европе, но в России в особенности: здесь он обрел явно апокалиптический характер, что и было хорошо и удачно подтверждено российско-антироссийской революцией. Кризис стимулировал концептуальный поиск, но в Европе он привел более всего к отрицанию научной классики и переходу ей в противовес к еще более-де научной неклассике, а вот в России он привел к бурному развитию на русской, так сказать, почве европейского марксизма и некоторых ростков неклассического интеллектуализма, но… еще и к неожиданному отрицанию европейского сциентизма вообще, что и выразилось в преодолении политической экономии и научного экономизма, как и того же утопического, но в основе своей крайне взрывоопасного, марксизма, правда, в преодолении сугубо точечном — через струйчатый извод философии хозяйства, и только!

Обстоятельство объективно-субъективное — историческая специфика России и российской мысли. Не пройдя собственной глубокой Реформации, а лишь насильственно подражая Западу, Россия, окончательно въехавши в итоге прозападных-де петровских реформ в самодержавие и крепостничество, не выдала на гора ни капитализма, ни индустриализма, ни саморазвивающегося сциентизма, а потому, воспроизводя почти рабски западную мысль и лишь частично ее подправляя, не выработала и никакого самобытного, целостного и способного к развитию собственного мировоззрения, хотя и пыталась это сделать, отыскивая свою специфику и вроде бы на нее упирая. Ни имперско-православное самодержавство («Самодержавие, православие, народность»), ни славянофильство (почему же, однако, не русофильство?), ни обращенное против самодержавно-феодальной России народничество не дали сколько-нибудь ощутимого и полного результата в слишком уже зараженной Западом незападной стране и победу на мировоззренческом поле одержал в конце концов западный сциентизм. Но кое-что из незападного русские мыслители все-таки выразили, сосредоточивая свое внимание на соборности, общественности, целостности; на общем благе, общем деле, общем доме; на этике, морали, честности; на (sic!) хозяйстве, а не экономике, на благочестивом хозяйствовании, а не экономической выгоде, на общественной (национальной) пользе, а не частном интересе. Хотели того русские мыслители или нет, но они вольно или невольно указывали на необходимость какого-то альтернативного взгляда на хозяйственную жизнь, достаточно отличного от европейского, закладывая так или иначе основы какой-то иной хозяйственноэкономической идеологии, что как раз и нашло известное воплощение в булгаковской философии хозяйства. Здесь также уместно вспомнить о И.Т. Посошкове, этом уникально-универсальном мыслителе рубежа XVII—XVIII вв. — первом русском философе хозяйства, еще донаучном, предтечевского, так сказать, порядка, незаслуженно затертом и забытом, — и это воспоминание наводит на мысль, что первое пришествие философии хозяйства на русскую землю состоялось не в XIX в., а еще в начале XVIII в., и имело оно те же примерно последствия, что и второе — уже постнаучное, как раз булгаковское: невнимание, оттеснение, забвение (Посошков был уморен голодом в Петропавловке, в Булгаков выслан за границу без права возвращения на родину под угрозой расстрела). Заметим, что Булгаков был хорошо знаком с трудом Посошкова и придавал ему очень больше значение. Двести лет потребовалось России, чтобы вернуться на посошковскую стезю, правда, уже не по-предтечевски, а вполне уже фундаментально — сквозь философию хозяйства!

Обстоятельство субъективное — авторское. Нет нужды рассказывать о всех перипетиях жизни, деятельности и творчества С.Н. Булгакова, этого воистину великого русского мыслителя, но важно отметить, что с детства религиозный (православный, из семьи священника), в юности и молодости атеистический и вполне сциентический, по-европейски образованный и просвещенный, интеллигентский, в зрелости... вновь религиозный (возвращенец), антисциентический, противоинтеллигентский: от атеизма, материализма и марксизма к православию, идеализму и… софийности, а в итоге, аккурат к сорока годам — от политэкономии к философии хозяйства. Не будучи сторонником самодержавия и российской имперскости, он не стал и гонителем оных — отъявленным революционером, а, попытавшись ревизовать марксизм, вполне и безуспешно, выступил за религиозный ренессанс («новую церковь») и в его свете за историческую самобытную Россию, ее собственное, хотя и не автаркическое, развитие. Стажируясь после окончания Московского университета в Германии, не только усваивал марксизм и социал-демократизм, но и, по-видимому, уловил первые тенденции к «философизации» экономизма, выказывавшиеся тогда М. Вебером, В. Зомбартом, Г. Шмоллером, что и вылилось в конце концов, уже в России, по разочаровании в марксизме, материализме и революционизме, в такой замечательный интеллект-продукт, как философия хозяйства. Все тут как-то сошлось на Булгакове и из него в свет и вышло! Заметим, что Булгаков был блестящим политэкономом, он читал лекции по истории экономической мысли, отлично знал европейскую науку, был хорошо знаком и с отечественной хозяйственной мыслью. В то же время Булгаков был и вполне квалифицированным философом. И вот именно в уже контрмарксистском и постсциентическом сознании Булгакова зародилось и вызрело намерение не нанизывать дополнительный сучок на уже высыхавшем древе западного мыслеизъявления, а высадить совершенно новое мыслительное древо — на русском просторе, в русской земле, посреди русской ноосферы, вне западной искусственной оранжереи. Посадить-то посадил, да вот вырастить древо ни ему, ни еще кому-нибудь тогда не удалось, но тут уже была не вина Булгакова и его возможных последователей, а множества российских обстоятельств, среди которых центральное место занимало общее неприятие российской ученой общественностью почвенной, да еще и постнаучной, еще и метафизической (неометафизической), еще и софийной, мысли.

Отвлечемся на время от русской философии хозяйства, сверкнувшей было ярко посреди русского миросознания, почти что обжигающе, да вот нарочито и не замеченной, не поддержанной и быстро отправленной, правда, уже полновластными большевикамимарксистами, в «национальный отстойник» — в библиотечный спецхран, и уделим некоторое внимание победившей в пореволюционной России, ставшей вдруг СССР, марксистской политэкономии вкупе с марксистской же философией. Хотя и в особой — пролетарской-де — интерпретации, но классической политэкономии весьма тогда повезло — именно она, пусть и только в марксистском образе, была принята на идеологическое вооружение в СССР, а не более поздняя и, казалось бы, более современная неклассическая научная экономия. Жизнь классики была продлена, что было в общем-то хорошо, но… сама классическая мысль мало в чем соответствовала реальности, которая была ни буржуазной (капитал-экономической), ни собственно пролетарской (социалхозяйственной), а была попросту этато-мобилизационной (армейского более всего образца).

Марксистская политэкономия была четко и беспощадно разделена на политэкономию капитализма, которого в стране уже не было и не должно было быть, и политэкономию социализма, которого в стране еще не было, но который непременно должен был статься.

Политэкономия капитализма раскрывала чуждый (заграничный и для России прошлый) строй хозяйственно-экономической жизни, который марксизм наяву отрицал и с которым идейно и деятельно боролся, а политэкономия социализма была призвана обосновать и оправдать сначала строившийся, а затем и вроде бы построенный, социалистический-де строй жизни, хотя таковым «по гамбургскому счету» он, конечно же, не был, он был в лучшем — символическом — случае сталинизмом, а в худшем — уже реальном — попросту тотальным этатизмом, вполне и ордынским: все трудились за определенную свыше платно-распределительную меру — кто управляя (номенклатура), кто попросту работая: рабы и полурабы (зэки, крестьяне-колхозники, рабочие) и недорабы — служащие, «интеллигенция». «Политэкономия социализма», толкуя об общественной собственности, государственном централизованном управлении, планомерности, общественных фондах потребления, растущем жизненном уровне и т. д., ничего не говорила о фактической реальности, создавая самый обыкновенный, но при этом очень примитивный и чересчур уж лживый, идеологический миф, обязательный для распространения и усвоения всеми грамотными и неграмотными элементами общества. Однако миф мифом, а реальность — реальностью! Последняя хоть и не была в полном смысле слова социалистической (впрочем, может, и была!), а, будучи в основном армейско-мобилизационной, оказалась на определенный период весьма и весьма действенной: сталинизм за короткий срок осуществил (широко заимствуя западные технику, технологии, заводы, оборудования) целостную индустриализацию производства с его возможной на тот момент модернизацией (за счет сельского хозяйства, крестьянства, а также реквизиций всяких ценностей у богатых и зажиточных слоев населения, у церкви с последующей реализацией этих ценностей за границей), провел образовательную революцию, подготовив многочисленные специализированные кадры для производства, науки, техники; создал мощный военно-оборонный комплекс с новой, технически быстро оснащавшейся армией;

соорудил потребную для нового хозяйства и общества инфраструктуру, включая современный транспорт… в общем вывел страну на современный материально-технический уровень, реализовав фактически то, что в Европе называлось материально-технической базой капитализма, причем смог затем достичь, уже после победоносной и щедрой на развитие Великой Отечественной войны 1941—1945 гг., и большего — создать атомное оружие, баллистические ракеты и первым в мире вырваться в космос, опередив развитые, мощные и вовсю передовые США.

Политэкономия мало соответствовала бытовавшей в СССР реальности, но зато этой реальности вполне соответствовала, как и в ней попросту участвовала, прикладная экономическая наука, усилиями которой был создан весь организационно-экономический механизм — вполне и уникальный (система централизованного управления хозяйством на основе и в рамках тотального планирования; оригинальная денежно-финансовая система, включая банковско-кредитное дело, бухгалтерский учет, ценообразование, капиталовложения; статистический учет; экономика труда и заработной платы; система денежно-натурального распределения потребительских продуктов и т. д.). Как бы то ни было, но созданная советской наукой (в основном, экспертной) хозяйственная система не только функционировала, но и имела выдающиеся конечные результаты, хотя и до поры до времени, как раз до того предела, за которым армейско-мобилизационное хозяйствование перестает давать достаточные, а главное — новые и разнообразные, плоды.

Данная система, более или менее обоснованная и весьма отраженная в «политэкономии социализма», бывшей по сути более всего теорией не социализма (что же он такое — социализм?), а государственного централизованного хозяйствования, не могла долго и с необходимым позитивным эффектом существовать, лишенная внутренней потенции к развитию, нововведениям, разнообразию, удовлетворению многих, тем более — существенно новых, потребностей. Казарма есть казарма, в ней может быть строй, порядок и мера, но не может быть из-нутреннего творчества, самовозникающей новизны и органичного самоперестроения. Так называемая «рыночная реформа» 1965—1970 гг., известная также как косыгинская, была первой и последней крупной попыткой плавно перестроить сталинский «социализм» во что-то более жизнеспособное, но из этого в общем-то ничего не получилось:

послесталинская номенклатура не на шутку дрогнула и в страхе потерять удобный ей «социалистический строй» предпочла ограничиваться даже не полумерами, а квазимерами, пытаясь лишь как-то усовершенствовать и «одинамить» уже «приказывавший долго жить» постсталинизм. В конце концов общество, устав от навязанного «равенства» и вынужденной аскезы, включая и весьма заметное недопотребление, стало тем или иным путем преодолевать «социализм», стремясь не просто к личным потребительским успехам, но и к личным обогащениями уже вполне буржуазного толка. Часть номенклатуры тоже не избегла подобных увлечений, фактически отрицая «социализм», но уже не снизу — как какие-нибудь цеховики, а сверху — как формальные управители. К 1980-м гг. уже было ясно, что загнивавший на корню «социализм», прозевавший к тому же новую большую волну научно-технического прогресса, идет к своему концу. Горбачевская «перестройка» ему не помогла, оказавшись, как это не раз бывало в истории страны, ни достаточно адекватной исторической ситуации, ни достаточно решительной, и «социализм»

вместе со своей «политэкономией» рухнул, немало, кстати, к такому исходу самой этой политэкономией и подготовленный.

европосоветского происхождения, имела место в советских университетах и вне их, но вследствие своей чрезмерной идеологической заданности, оторванности от реальности и недюжинной мифологичности в золотой фонд мировой политэкономической мысли не вошла; зато советскую прикладную экономическую науку вполне можно почитать за полезный, по-своему и выдающийся вклад в мировую экономическую науку и хозяйственную практику. Сегодня вроде бы нет большой потребности в советском хозяйственном опыте и соответствующей ему научноэкспертной мысли, но завтра… о-о… завтра может все измениться, ибо кругом кризис (причем кризис не так даже перепроизводства или перенакопления, как кризис перепотребления, а это куда как страшнее по возможным в будущем последствиям), во всем развитом мире явный избыточный продукт при обостряющейся нехватке ресурсов, освобожденный от труда и забот «человече» не знает, куда себя деть, и т. д., а потому, чем черт не шутит, потребуется вдруг и что-то близкое к планово-административному, в основе неэкономическому или же постэкономическому, вполне и натуральному, опыту «казарменного» СССР — почему нет?

Крах советского социализма, включая и крах всего его идеологического оснащения (пусть и временный, но все-таки крах, а не какой-нибудь кризис), заставил большинство «новороссийских»

интеллектуалов оставить марксизм и броситься в противоположную сторону — уже к как бы совершенно современной и чуть ли не истинной западной науке, давно уже расставшейся с классикой и занятой самым что ни на есть неклассическим научным экономизмом.

Никакого органичного освоения западной мысли тут не было и быть не могло, а случилось самое обыкновенное — не только не осторожно-критическое, а вовсю даже восторженно-потребительское — заимствование. Так в стране стало быстро распространяться, усиленно при этом и насаждаемое, западное экономическое мышление, но вполне, знаете ли, периферийно-колониального свойства (делать было нечего: проиграли, потерпели поражение, сдались на милость победителю, так что ничего тут не оставалось, как только учиться, учиться и учиться — у современного, так сказать, капитализма, финансизма, глобализма, империализма — вот и стали учиться, перенося «ихние» знания в свои либо не очень-то еще освобожденные от марксизма, либо вообще вдруг опустевшие головы).

Нет, советская марксистская школа не вывернулась из весьма худого положения, в которое вдруг попала, ничего приемлемого, кроме арьергардной критики новой буржуазности и лобовой защиты ушедшей в небытие пролетарскости, так обновлявшемуся интеллекту и не предложив. Повторы, повторы, повторы! Никакого глубокого пересмотра, никаких отчетливых нововведений, никаких осовремененных интеллект-комбинаций!

Итак: с одной стороны, передовая-де, хоть и с заметной уже гнильцой, западная научная комбинаторика — механическая, пустотелая, калейдоскопная, а с другой — постмарксистское суесловие — слабое, охранительное, вероподобное.

Однако случилось в стране и кое-что другое: не от капитализма и не от социализма, не от политэкономической классики и не от научно-экономической неклассики, не от точной науки и не от догматизированной религии, не от идейного убеждения и не от чувственной веры, а всего лишь от… проникновения в реальность, правда, уже за пределами самонадеянной науки, вне уже все познавшей философии и помимо все уже установившей для себя религии, как и вовсе не среди них, не между ними, не в их невозможном соединении, а как-то само собой, в стороне — на своей стороне. Да, да, речь идет о вновь явившейся в России (еще в СССР)… философии хозяйства, ее третьем с учетом посошковской предтечности и втором уже после Булгакова пришествии, состоявшемся определенно в 1990 г. с выходом независимой от Посошкова и Булгакова работы автора этих строк «Опыт философии хозяйства».

Примечательно, что автор «Опыта» не был тогда знаком ни с трудом Посошкова (да и вряд ли посчитал бы сей великолепный труд за философско-хозяйственный), ни тем более с трудом Булгакова, прочно застрявшем в библиотечном спецхране. И оттого новое рождение в России философии хозяйства особенно знаменательно:

надо, так надо, и никуда от этого не уйти! Новое рождение оказалось не просто новым (третьим или вторым) пришествием, а и новым или очередным возрождением философии хозяйства, происшедшем, кстати, не вследствие какого-то физического краха европосоветской политэкономии, а вследствие ее практически полной реальнометафизической несостоятельности. На базе и в рамках зарапортовавшейся политэкономии ничего не то что нового, а попросту адекватного реальности сказать было уже нечего, да и… нельзя! Требовался выход за пределы политэкономии, как и державшего ее на плаву, но при этом и в плену, физикалистского сциентизма. Отсюда и философия хозяйства: хозяйство, а не экономика, и философия (мировоззрение), а не наука (теория).

Одной из примечательных особенностей отечественной (еще русской) хозяйственно-экономической мысли был вольно-невольный упор на слове «хозяйство» в ущерб, хотя, быть может, и не в противовес, слову «экономика». Русское сциентизированное сознание почему-то сопротивлялось «экономике», отдавая предпочтение вроде бы всего лишь синонимичному «хозяйству»: домашнее хозяйство, крестьянское хозяйство, общинное хозяйство, помещичье хозяйство, фабричное хозяйство, армейское хозяйство, городское хозяйство, сельское хозяйство, лесное хозяйство, народное хозяйство, мировое хозяйство, даже и хозяйство поэта (А.С. Пушкин). Обратим внимание:

не «экономика», а «хозяйство»! И ежели посчитать это не за недоразумение, а за пусть инстинктивную, но содержательную особенность, свойственную российской практике, русскому сознанию и тому же русскому языку, то можно при желании обнаружить очень важную смысловую вещь: хозяйство все-таки не совсем экономика, не только экономика, а то и вовсе не экономика, точнее бы — экономика, конечно, всегда хозяйство, а вот хозяйство — вовсе не всегда экономика. Последняя есть не более чем оденеженное, товарообменное, стоимостное хозяйство, а потому и не более чем частный случай хозяйства, его особенный способ — и не более того!

Хозяйство возможно и без экономики, а экономика без и вне хозяйства — нет, невозможна, — как, к примеру, та же политика, совершенно возможная без и вне экономики, оказывается невозможной без и вне хозяйства, хотя в цивилизационной практике имеет и свою экономику, вполне, так сказать, политическую, а то и попросту реализуется как экономическая (та же денежно-финансовая).

Отечественная хозяйственная мысль давно чувствовала, что экономика с ее деньгами, товарами, обменами, ценами, капиталами, банками, инвестициями, рынками вовсе не объемлет всего, что входило так или иначе в хозяйство, хотя и не поставила до Булгакова знака равенства между хозяйством и жизнью, немало из-за этого путаясь во вроде бы лишь синонимических понятиях — русском «хозяйстве» и западной «экономике». А ведь за этим почти бессознательном различении стояло очень многое, возможно, и самое главное, что отличало отечественную мысль от западной. Русская мысль вглядывалась в жизнь, в западная — лишь в один из ее искусственно созданных механизмов!

Хозяйство не очень-то подвластно науке, ее точному-де подходу, а потому хозяйством может заниматься по преимуществу и в полном объеме только философия, причем философия мировоззренческая. Отсюда как раз и философия хозяйства, а не наука о хозяйстве, которая, безусловно, возможна, но лишь в определенных границах. В целом же и на весь простор — философия хозяйства, способная увидеть и не отвергнуть свойственной реальности неопределенности, сокрытости, разнообразности, идеальности, духовности, трансцендентности, даже и чудесности, достигая этим необходимой познавательной адекватности и размыслительной полноты. Философия — без границ, хозяйство — тоже — и только хозяйственная реальность ответственна и гранична, что как раз и делает философию хозяйства не вольной интеллект-словесностью, а сообразованной внутри себя и в связи с контекстом смысловостью.

В освобожденные от монопольного давления марксизма и обретшие кое-какую мировоззренческую полифонию 1990-е гг. вновь возникшая в стране философия хозяйства, сойдясь вплотную со взглядами неожиданно тогда открытого основоположника русской философии хозяйства С.Н. Булгакова, получила немалое развитие, превратившись из инициативного авторского начинания в активное и институционально (научная школа, специальный журнал, одноименная лаборатория в МГУ). Нет, это не было ни булгаковедением, ни булгаковианством, ни булгаковизмом, как и не было и нет никакого в адрес великого русского мыслителя кумирства, — признание, уважение и внимание — не кумирство!

Булгаков — зачинатель, первооткрыватель, основоположник, мало того, гениальный «вкладчик» в основы философии хозяйства, но никак для современной философии хозяйства не объект культа и безоговорочного «адепства». Важнее не то, что сказал Булгаков, хотя это и важно, а то, что заставило его именно так высказаться, как и важен путь, на который он вступил и впервые обосновал.

Современной философии хозяйства нет без Булгакова, его идей и устремлений, но, повторим, это никак не булгаковедение, а самостоятельно бытующая и развивающаяся — вместе с Булгаковым — мировоззренческая мысль. Никакого буквоедства, лишь свободное творчество, а ежели обращение к предшественникам, то сугубо содержательное, в согласии более с их мыслями, а не словами, хотя и со словами, конечно же, тоже!

Так или иначе возникнув, сформировшись, обогатившись мыслями и понятиями, насытившись кое-какими текстами — размыслительными, образовательными, просвещенческими, философия хозяйства принялась за новое осмысление (и переосмысление тоже) мировоззрения, накопленного знания, утвердившихся трактовок — и не только в хозяйственноэкономической сфере, что понятно, но и в других сферах — социальной, политической, исторической, как и в научной, философической, практической. Будучи вроде бы абстрактным и по преимуществу метафизическим знанием-размышлением, философия хозяйства вовсе не чурается практической стороны человеческого бытия, наоборот, к ней заинтересованно устремлена и ею продуктивно занимается, замечая и обнаруживая то, что обычно не видится другим отраслям и типам знания, соответственно и выдавая на гора свои трактования фактов, деяний, событий, процессов, не пренебрегая и потребной при этом проективностью. Познавательно-осмыслительнотрактовочная особен-ность философии хозяйства не в том, что она сторонится физиса бытия, а в том, что, отдавая должное метафизису, стремится постигать физическое через метафизическую призму, а потому и по-иному постигать и понимать окружающий мир, чем это может предложить физикалистская наука, научная философия или та же «заоблачная» религия.

Сегодня, в 2013 г., можно утверждать, что философия хозяйства уже сложилась в целостное, при этом и открытое, знаниеразмышление, способное к самостоятельному существованию и развитию. По поводу и вокруг философии хозяйства сообразовалось значимое ученое сообщество (Философско-экономическое ученое собрание, Академия философии хозяйства), систематически проводящее научные форумы, издающее содержательные тексты, отвечающее на актуальные запросы времени, вполне, заметим, и времени кризисного (мирового, странового, воззренческого). Однако формирование философско-хозяйственного направления мысли и уже завоеванное им положение в сочетании с немалой известностью ни в коей мере не означают какого-либо «триумфального шествия»

философии хозяйства по идейно-воззренческому пространству, прочно занятому давно уже возникшими, внутренне консолидированными и ставшими вполне привычными знаниями, но в то же время и торопливо заселяемому «новейшими» импортными интеллект-соблазнами. Нет, путь философии хозяйства вовсе не усыпан розами, он пролагается, скорее, через густые тернии, растущие по преимуществу на почве непонимания, неприятия и охранительно-предосудительного отвержения.

Очередное пришествие философии хозяйства, а это, вновь особо подчеркнем, самое отечественное из отечественных мыслительных достижений в гуманитарной сфере, служит не столько признанию философии хозяйства и взлету оригинальной мировоззренческой мысли, сколько новому приступу желания поскорее покончить с неудобным для устоявшейся традиции и неприемлемым для постмодернистского наукообразия оригинальнопрорывным знанием-размышлением. Главное сейчас: ограничить, оградиться, не допустить, сдержать, не дать развиваться и распространяться, упрятать в резервацию, создать сектантский имидж, исказить реальный образ и действительную суть, преуменьшить значение, на всякий случай сдиффамировать, да и попросту оболгать. Увы, все это есть, — и от этого никому уже не уйти — ни тем, ни этим!

Современная экономическая теория, отвергнув политическую экономию с ее онтологической социальностью и остаточной (научной-де) гносеологической метафизичностью (все-таки думала еще, старушка, о сущности вещей), а также увлекшись физикалистским математизированным подходом (системнофизическим моделированием), незамедлительно ушла даже от чисто экономической, не говоря уже о целостно-хозяйственной, реальности, превратившись в интеллектуалистскую «игру в бисер», ведущуюся по преимуществу уже ради самой себя, а не какой-то там реальности. Так называемые «неоклассика» (точнее бы — «неклассика») и «экономикс», претендующие хотя бы на системно-формальную целостность, изображают не что иное, как некую виртуальную реальность, свободную от всякой верификации относительно реальной реальности: трудно найти хотя бы одно воистину реалистическое и реально доказуемое положение в этих теориях. В действительности ведь всё не так, всё совсем по-другому, но что поразительно — это совершенно не беспокоит блистающую чистым интеллектом науку, ибо в ее задачу входит не отражение реальной реальности, а не более чем выделывание «новых» синтетических (искусственных) мозгов для их применимости в виртуальносимуляционной… э-э… ирреальности, подменяющей собою реальность как таковую (компьютеры, модели, инструкции, сети).

Ближе к реальной реальности расположен так называемый «новый институционализм», но он, во-первых, не слишком все-таки онтологичен, во всяком случае целостно он не онтологичен, как и совершенно не онтологичен ноуменально; во-вторых, ограничен правовоинсти-туциональной практикой, призванной управлять экономическими процессами без адекватного постижения самого объекта управления и «уважительного» к нему отношения, а потому легко соскальзывающей на принцип «экономика для института» в ущерб принципу «институт для экономики».

«Новый институционализм», в отличие от «старого» или «классического» институционализма, не признает необходимости, самоценности и практической незаменимости для хозяйства и экономики такого института, как государство, враждует с ним, называя не более, не менее, как «бандитом», и склонен воспевать фактически асоциальный анархизм, за которым маячат, как хорошо известно, мощные негосударственные субъекты управления, устанавливающие свой порядок, но непременно через стихию, институционализм», как и частично «старый», не строго экономическое учение, скорее — политико-юр-управленческое, что говорит не о «плошести» самого учения, а лишь о его онтологической относительно экономики «внепредметности» («парапредметности»).

Главная неприятность научно-экономической современности — слабость или даже отсутствие фундаментальной онтологической концептуальности, сходной по значению с той, которая имела место при доминировании политической экономии классического образца. Ни «неоклассика» («неклассика»), ни родственный ей «экономикс» данной миссии не только не выполняют, но и склонны вообще отвергнуть любую мировоззренческую фундаментальность. Отсюда две попытки: 1) возродить, как-то осовременив, бывшую политическую экономию; 2) предложить новую, уже совершенно современную, политэкономию. Так или иначе, но это не что иное, как быть или не быть ныне политэкономии?

Основная трудность тут в том, что несмотря на свою вроде бы фундаментальную онтологичность политэкономия XIX в. была не столько нейтрально-объективной онтологией, сколько… ангажированно-субъективной идеологией: либо ангажированным учением о капитале и ради него, включая подотчетный капиталу предпринимательский индустриализм, либо же не менее ангажированным учением о труде и ради него, не исключая все того же, но уже подотчетного-де труду… э-э… коллективно управляемого… индустриализма. Один ствол политэкономии вовсю оправдывал капитал, другой — «лоббировал» труд. Были попытки и создать политэкономию социальной гармонии, но уже не столько между капиталом и трудом, сколько между работодателем и трудодателем — не без посредничества государственных инициатив.

Никто не против того, чтобы обстоятельно рассуждать о капитале и его пользе, о свободном товарно-денежном хозяйстве, о важности предпринимательства и труда, как и тех же… банков, о необходимости взаимоприемлемого сотрудничества между капиталом и всеми на него трудящимися работниками, о доходах, богатстве и их распределении, о значении растущей экономики в целом и значимости экономизма, но… ахиллесовой пятой знания, пытающегося до сих пор называться политической экономией, остается онтология — та самая реальность, о которой вроде бы старательно повествует политэкономия, но которая далека от адекватного с ее стороны восприятия и понимания: да, стоимость (ценность), да — субстанция, но причем тут либо поиск материального основания для этой субстанции — вроде того же труда, либо попытка внестоимостного трактования стоимости, как и всех стоимостных параметров-величин, через сидящие-де в вещах полезности и их предельные рыночные выражения? Научная гносеология тут подвела реальную онтологию, ибо стоимость не только не вещественна, не материальна, но, что особенно важно, никаким внешним для нее образом не измеряется: стоимость метафизична, идеальна, эфирна, трансцендентна и, что особенно важно — сама себе мера, чего не могла и не может никак понять ни классическая политэкономия, ни ее славный наследник — неклассический экономизм. Не объяснив «как следовает» стоимости, а стоимость есть не что иное, как самое экономическое в экономике, нельзя объяснить и практически ничего из вообще экономического — объяснить не идеологически, а как раз онтологически, совершенно и нейтрально относительно текущей реальности.

Физический подход нельзя переносить на нефизическую реальность — которая как раз по преимуществу метафизическая;

стоимость со всеми своими параметрами-величинами — не физис, а сплошной метафизис; да и экономика в целом в своей онтологии — все тот же метафизис.

Возможно ли сегодня какое-то возрождение политэкономии:

пусть лишь подновленной, пусть и совершенно новой? Ответ даст сама научная, так сказать, жизнь, но на наш философскохозяйственный взгляд — нет, ибо для этого политэкономии (как бы она ни называлась) надо… перестать быть… собственно политэкономией, что для политэкономии, которая все-таки не так адекватное реальности содержание, как его — этого возможного содержания — неясный символ, совершенно неприемлемо.

Автор этих строк не принципиальный противник политэкономии, хотя и не безоговорочный ее сторонник. Все дело в том, что в рамках неясной, ограниченной, расплывчатой, фрагментарной, «ни нашим, ни вашим», а по большому счету попросту невозможной, парадигмы, упорно притягиваемой к политической экономии, никакой убедительной в онтологическом плане политэкономии быть не может, а может случиться лишь очередная — вполне, наверно, и надуманная — идеология, оправдывающая, к примеру, тот же финансовый глобализм или, напротив, его же решительно осуждающая, что, собственно, есть одинаково плохо!

Политэкономия — не вечное вовсе учение, а вполне временновременной взгляд на хозяйственно-экономические вещи, возникший на потребу эпохе Модерна и ее важнейшему атрибуту — капиталу.

Взгляд вполне тогдашний — наивно-научный, не более того! Сегодня на мировом дворе не что иное, как Постмодерн, для которого такие понятия, как реальные деньги и реальные товары вместе с реальными капиталами, банками, кредитами и ценными бумагами, не более чем ушедший в прошлое «материальный» анахронизм. В том же анахроническом забвении труд, производительность труда или то же самое частное предпринимательство. И рынок сегодня не рынок, и валюта не валюта, и цена не цена. Ныне в почете вещи виртуальные, прозрачные, мимолетные, когда не хозяйственная реальность ведет экономическую виртуальность, а экономическая виртуальность владеет хозяйственной реальностью! Краеугольным камнем в «эфирном» экономическом здании служит не товарное отношение, не сами по себе деньги и даже не капитал, а направленное на реальность (сверху вниз) управленческое решение, вполне и ирреальное.

Хозяйственно-экономический мир совершенно перевернулся, выставив наружу и вперед не реальность, а ирреальность. Тогда причем тут политэкономия со всеми ее традиционными идейновыверенными материальными атрибутами? А-а, may be новая политэкономия? Тогда какая же? Ведь кругом теперь сети, а не рынки, структуры, а не свободно складывающиеся отношения, системы управления, а не самоорганизации, пирамиды, а не нейтральные среды. Условно говоря, не физика вокруг, а алфизика, где господствуют не причинно-следственные связи, а управляемый и управляющий произвол любых управляющих миром сем, вовсе не отрицающих перманентного тотального кризиса всего мирового хозяйственно-экономического контекста, а его — этот кризис — органично предполагающие, активно пролонгирующие и старательно использующие. Никакой ныне субъектной атомарности, никаких складывающихся между самостоятельными-де субъектами отношений, никаких свободных и несвободных между ними конкуренций! Теперь лишь сети и центры управления ими да подотчетная центрам экономическая агентура, включая и там и сям действующую резвую резидентуру. Другой мир, другая реальность, другая онтология, другая и гносеология! И никакой тебе в привычном понимании политической экономии, которая так и не выяснила до сих пор, что понимается ею под «экономией», а что под «политической»!

Философия хозяйства — не политэкономия, но вышла в свет философия хозяйства как раз из-за политэкономии, фактически занимавшей место философии хозяйства, но, увы, не слишком всетаки достойно и успешно. И философия хозяйства существует сегодня совсем не случайно: выход философии хозяйства на мировоззренческую арену — не чья-то субъективная прихоть, как и не какаято научная закономерность, это — трансцендентное веление метафизиса, столь пренебрежительно отвергаемого до сих пор физикой и той же политической экономией, но при этом всегда в мире бывшего, ныне вовсю бытующего и на будущее в своем онтологическом значении лишь усиливающегося.

Достоинство философии хозяйства в ее органической и в то же время неограниченной целостности — что онтологической, что гносео-логической, она ничего из реального, включая и ирреальное, не чурается, всё принимает и ничего от себя не гонит. Кредо философии хозяйства не в поиске несокрушимых истин, обычно выливающихся в невозмутимую догматику, а в утверждении правды, какой бы неприглядной и горькой она ни была. В философии хозяйства не может быть ни правых, ни ошибающихся, ни тем более «правых» и «левых», как и тех же «центристов», ибо для философии хозяйства, озабоченной человеком-человечеством и его бытиемхозяйством, бытием-историей, бытием-телеологией и бытиемэсхатологией, какие-либо идеологические предпочтения, да еще и между собой враждующие, попросту лишены всякого смысла.

Философия хозяйства не разъединяет, а объединяет, что не значит, что она монофонична, нет, она вполне полифонична, но не какофонно, а как раз вполне симфонично, что совсем не мешает быть в ее музыкальном поле ни чудным голосам, ни смелым партиям, ни насыщенным мелодикой содержательным струям.

Вывод: отечественная мысль пришла к философии хозяйства, уйдя от политэкономии, и не придя, естественно, к постмодернистскому научному экономизму; непризнание загодя и надолго хорошо внутри себя сбитой научной общественностью философии хозяйства не означает, что последняя не заслуживает бытия, развития и распространения; возрождение политической экономии, себя очень уж не оправдавшей, вряд ли возможно, хотя и возможен еще всплеск какого-то ее постмодернового заместителя;

познавший философию хозяйства, в нее вошедший, ни в какой политэкономии не нуждается, что не значит, что в ней не нуждается научное сообщество, столь упорно отвергающее философию хозяйства.

Философия хозяйства и кризис неоклассики Философия хозяйства является в настоящее время одной из наиболее актуальных и динамично развивающихся отраслей мировой экономической мысли. Резко возросшая потребность в организации исследований в данной области обусловлена, в первую очередь, глубоким кризисом, охватившим современную экономическую теорию. В настоящее время господствующая в экономике неоклассическая теория сталкивается с целым рядом теоретических и практических проблем и парадоксов, которые невозможно разрешить, основываясь исключительно на положениях существующей парадигмы. Следует отметить, что в качестве одной из основополагающих проблем неоклассической парадигмы эксперты неизменно называют позитивистскую философско-методологическую позицию, заложенную в основание неоклассики М. Фридменом и его последователями, когда теории практически уравнивались с рабочими гипотезами и считались ценными лишь постольку, поскольку они содействовали получению тех или иных эмпирических результатов. Такой подход сформулировал М. Фридмен в работе «Методология позитивной экономической науки» [1], провозгласивший, что качество теоретических моделей не зависит от реалистичности предпосылок, положенных в ее основу, и всецело определяется способностью теории давать достаточно точные предвидения.

Внимание М. Фридмена к проблемам методологии привлекла дискуссия вокруг принципа максимизации прибыли как стандартной предпосылки микроэкономической теории. Благодаря проведенным эмпирическим исследованиям были получены результаты, которые показали, что реальное поведение субъектов и процессы рыночной экономики существенно отличаются от того, как их представляют себе экономисты, что поставило вопрос о теоретической и практической ценности неоклассической экономической теории. М. Фридмен выступил в качестве защитника неоклассики, заявив, что требование реалистичности предпосылок теории в реальности невыполнимо, так как никакая теория не может претендовать на полное описание действительности. К тому же научная гипотеза должна быть экономной в средствах. М. Фридмен сделал вывод о том, что чем более важной является теория, тем более нереалистичны ее предпосылки.

Идеи М. Фридмена оказали влияния на всю мировую экономическую науку последней четверти XX в. Сформировалась позиция, согласно которой приобретенные знания фрагментарны по своей природе и применимы постольку, поскольку реальные условия соответствуют условиям и предпосылкам, для которых эти результаты получены. Очевидно, что применимость таких знаний обусловлена достаточно редкими и уникальными обстоятельствами. Поэтому значимость теоретических обобщений мало отличается от значимости простого описания исторического опыта.

Данная ситуация поднимает ключевой для современной экономики вопрос о радикальной перестройки всей системы экономического знания. Этот вопрос может быть переформулирован следующим образом: является ли необходимой и достаточной мерой разрешения этой проблемы модернизация существующей неоклассической парадигмы или же необходимо кардинальное изменение фундаментальных теоретических оснований экономической теории? Многообразные направления неортодоксальной экономической теории (неоавстрийская школа, традиционный институционализм, марксизм, посткейнсианство, поведенческая экономика и пр.) предлагают собственные варианты ответа на данный вопрос. Однако многочисленные теоретические дискуссии по данной проблеме неизбежно заходят в логический тупик, связанный с крайней неразвитостью философских и методологических оснований современной экономической теории.

В настоящее время экономической науке не удалось выработать такой системы основополагающих теоретических постулатов, которые характеризовались бы оптимальным уровнем абстрагирования, т. е. отвечали двум наиболее общим условиям — реалистичности и операциональности. Это, в свою очередь, предполагает поиск ответа на такие важнейшие вопросы, как сущность экономической жизни общества, характер ее динамики; предмет, цели и задачи экономической теории, сущностные характеристики ее теоретического инструментария и пр.

Не менее ярко потребность проведения фундаментальных исследований в данной области проявляется и при рассмотрении реалий российской экономической теории и, что особенно важно, российской экономической политики. После разрушения научной монополии марксизма в российской экономической теории интеллектуальная жизнь нового экономического сообщества России подверглась влиянию разнообразных теоретических инноваций. При этом далеко не всегда проводились четкие границы между механическим заимствованием и творческим переосмыслением; органичным синтезом и грубым соединением достижений методологически различных школ научной мысли; подлинными достижениями лидеров мировой экономической науки и работами эпигонов. Наконец, еще одним негативным явлением стала реидеологизация экономической науки, доверие к достижениям которой в России стало во многом определяться не строгостью логического обоснования теоретических выводов, а степенью их соответствия либеральной экономической идеологии. Закономерным следствием данных теоретических недостатков обновленной российской экономической мысли стали хорошо известные провалы в сфере экономической политики, планирование и организация мероприятий которой проводились при активном участии отечественных экономистов, так или иначе воспринявших достижения мировой экономической науки.

В наше время ученые ведущих западных университетов проводят научные исследования, посвященные проблематике философии и методологии экономики (Philosophy and Economics). Среди наиболее влиятельных подразделений, занимающихся научной деятельностью в этом направлении, можно назвать Институт философии экономики Эразма, действующий в рамках Роттердамского университета (Нидерланды), Гуверовскую кафедру экономической и социальной этики в Лувенском католическом университете (Бельгия), Центр философии естественных и социальных наук Лондонской школы экономики (Великобритания). В других университетах — таких как Гарвард, Стэнфорд, Оксфорд — в учебных планах имеются программы «философия экономики». Кроме того, издается целый ряд авторитетных периодических изданий, самыми известными среди которых являются журналы: «Философия и экономика», издаваемый Кембриджским университетом; «Эразмовский журнал философии экономики» (Роттердамский университет); «Журнал экономической методологии», издаваемый Международным сообществом экономического метода; «Философия и общественные отношения»; «Политическая теория, философия, экономическая наука».

В современной западной экономической мысли представляется близкой по подходам философии хозяйства институциональная теория, которая дает более объемное видение хозяйственной деятельности, расположившись на стыке экономической теории, философии, истории и права. Основным ее понятием является «институт», под которым понимают, во-первых, правила, нормы, регулирующие поведение человека, создающие условия для его стабильного существования и воспроизводства; во-вторых, господствующий способ мышления, а также стереотипы поведения, общественные привычки, народные предрассудки; в-третьих, коллективные действия по контролю, освобождению и расширению индивидуального действия; вчетвертых, словесный символ для лучшего обозначения группы общественных обычаев; в-пятых, правило, или совокупность правил, имеющее внешний механизм принуждения индивидов к его исполнению.

Существуют различные разновидности институционализма, порой значительно различающиеся по отдельным аспектам своей теории. В настоящее время набирает силу так называемый неоинституционализм (Д. Норт и Р. Коуз) и новая институциональная экономическая теория (О. Уильямсон), которые получили распространение и в нашей стране (А.А. Аузан, В.С. Автономов, Р.И. Капелюшников, В.Л. Тамбовцев, А.Е. Шаститко и др.). На первый взгляд, новый институционализм — совершенно новое направление. На Западе он получил распространение чуть более трети века назад. Однако необходимо сделать некоторые уточнения, которые бы прояснили его происхождение (генетические корни).

Во-первых, неоинституционализм использовал базовые идеи институциональной теории (Т. Веблен, У. Митчелл и др.) и продолжил традиции социальных наук прошлого. Так, в XIX в. немецкий социолог М. Вебер, используя деятельностный подход при определении общества, связывает его с возникновением устойчивых смысловых связей в обществе. У Э. Дюркгейма общество, возникая как результат многообразных взаимодействий индивидов, образует внеиндивидуальную и надындивидуальную реальность. Или уже в XX в. у американского социолога Т. Парсонса социальная система любого масштаба предполагает существование неких, разделяемых всеми, общих ценностей и нормативных стандартов.

Во-вторых, принципиальным отличием неоинституционализма от неоклассической экономической теории и институционализма является фактор неопределенности при построении модели человека.

Фактор неопределенности вызван ситуацией ограниченной рациональности, которая в свою очередь распадается на такие компоненты, как ограниченность внимания, ограниченность интеллекта и несовершенство информации. Другим важным моментом, различающим неоинституционализм и институционализм, является объяснение института не как совокупности стереотипов мышления, поведения, правил, а как формальных и неформальных правил, созданных людьми и выполняющих для них функцию ограничений в ситуации выбора.

Неоинституционализм активно развивается в нашей стране, в том числе и благодаря специфике русской духовности, для которой характерна размытость границ между сознанием и бессознательным, поскольку «коллективно-бессознательное русского народа лежит, как бы ближе к поверхности сознания… оно не так вытеснено из сознания, не так проработано сознанием, как на Западе» [2, 732].

Поэтому совершенствование неоинституциональной теории в плане ее реалистичности связано с изучением бессознательных факторов и архетипов как коррелятов бессознательного при построении институциональной модели человека.