«Е.В. Зарецкий БЕЗЛИЧНЫЕ КОНСТРУКЦИИ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ: КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЕ И ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ (в сравнении с английским и другими индоевропейскими языками) Монография Издательский дом Астраханский университет 2008 1 ...»

инфинитив + «быть»: наст. вр., 3 л., ед. ч.) vs. Nadyane zu ja-na h (Надя хочет пойти в зоопарк: «Надя»: ж. р., ед. ч., эрг. + «зоопарк»: м. р., ед. ч., лок. + «идти»: инфинитив + «быть»: наст. вр., 3 л., ед. ч.); Nadyane kAhani yad k-i (Надя вспомнила историю: «Надя»: ж. р., ед. ч., эрг. + «история»:

ж. р., ед. ч., ном. + «память» + «делать»: перф., ж. р., ед. ч.) vs. Nadyako kAhani yad a-yi (Наде вспомнилась история: «Надя»: ж. р., ед. ч., дат. + «история»: ж. р., ед. ч., ном. + «память» + «приходить»: перф., ж. р., ед. ч.) (Butt, 2006, р. 71; 81). Урду принадлежит к языкам индоарийской семьи (ассамский, бенгальский, ория, бихари, маратхи, бхили, гуджарати, раджастхани и другие), входящей в индоевропейские. Для этой семьи, как уже говорилось выше, характерны явные черты эргативности, описание которых можно найти, например, в статье М. Батт и А. Део “Ergativity in IndoAryan” (Butt, Deo, 2001). Происходит урду из санскрита, используемого для восстановления древнейших стадий индоевропейского языка.

Рассмотрим ещё несколько примеров из языков той же семьи. В манипури волитивность маркируется суффиксом существительных и местоимений -n: y-n Tomb-bu thei (Я прикоснулся к Томбе (специально)) vs. y Tomb-bu thei (Я прикоснулся к Томбе (случайно)) (Dixon, 1994, р. 30).

Ещё один индоарийский язык с чертами деноминативного строя, хинди, маркирует неволитивные, случайные действия инструменталем: Mujhse gilaas gir gayaa (Я (случайно) уронил стакан: «я» стоит в инструментале) (Montaut, 2004). В пенджабском языке индоарийской ветви индоевропейских языков дативную конструкцию в некоторых случаях можно использовать для оформления действий с низкой степенью волитивности, номинативную – с высокой степенью волитивности: Saa n gussaa aaiaa (Мы разозлились, дословно: Нам стала злость: «мы»: дат. + «злость»: м. р. + «приходить, становиться»: прош. вр., м. р.) – As gussaa kiitaa (Мы разозлились (как того и хотели), дословно: Мы сделали злость: «мы»: ном. + «злость»: м.

р. + «делать»: прош. вр., м. р.); Tu n shor sinuaaii dittaa (Ты услышал шум: «ты»: дат. + «шум»: м. р. + «слышать» + «давать»: прош. вр. + м. р.) – Tus shor suNiaa (Ты слушал шум: «ты»: ном. + «шум»: м. р. + «слушать»:

прош. вр., м. р.) (Onishi, 2001 a, р. 26, 29). В бенгальском более волитивные действия выражаются номинативом (сюда же относится и просто постулирование факта), менее волитивные – генитивом: Amar ThaNDa legeche (Я простыл (не по своей вине); употреблён генитив) – Baire gie ami ThaNDa lagiechi (Я вышел наружу и простыл (в результате своих действий); употреблён номинатив); Tumi okhane gele na kno? (Почему ты туда не пошёл?

(предполагается собственное решение спрашиваемого); номинатив – Tomar okhane jawa holo na kno? (Почему ты туда не пошёл? (предполагаются какие-то внешние причины; генитив)); Ami apise tar sOngnge dkha (Я встретил его в офисе (как и хотел); номинатив) – Amar rastay tar sOngnge dkha (Он встретился мне в офисе (случайно)); генитив – Ami tomake khub pOchondo kori (Ты мне очень нравишься (симпатия как следствие собственных критериев говорящего)); номинатив – Amar tomake khub pOchondo hOy (Ты мне очень нравишься (симпатия как следствие социально установленных критериев, независимых от говорящего)); генитив – Tini amake khub hingsa kOren (Он / она очень мне завидует (просто постулируется факт));

номинатив – Tr amar opor khub hingsa hOy (Он / она очень мне завидует (и не может ничего с этим поделать)); генитив – Tini hschen (Он / она смеётся (просто постулируется факт)); номинатив – Ami jinis-Ta cai (Его / её подмывает рассмеяться (генитив)); Tren-Ta bhison deri koreche (Поезд ужасно опоздал (просто постулируется факт); номинатив) – Tren-Tar bhison deri hoeche (Поезд ужасно опоздал (по каким-то внешним причинам:

из-за погоды, поваленного дерева и т.д.); генитив) (Onishi, 2001 a, р. 27;

Onishi, 2001 b, р. 119–122, 125).

В сингальском языке (индоиранская ветвь индоевропейской языковой семьи, Шри-Ланка), также обладающем чертами эргативности, номинатив применяется для выражения волитивности, датив – для выражения неволитивности: Mam vatur bivva (Я выпил воды (так как хотел пить): «я»: ном. + «вода» + «пить»: прош. вр., актив. залог) vs. Ma† vatur pevuna (Я наглотался воды (например, когда упал в воду): «я»: дат. + «вода» + «пить»:

прош. вр., средн. залог); Lamya duva (Ребёнок плакал (например, чтобы привлечь внимание родителей): «ребёнок»: ном. + «плакать»: прош. вр., актив. залог) vs. Lamya† duna (Ребёнок плакал (не желая того), или Ребёнку плакалось: «ребёнок»: дат. + «плакать»: прош. вр., средн. залог) (Dixon, 1994, р. 26–27).

Неволитивность может выражаться в сингальском и аккузативом:

[ma] [diuw-a] (Я побежал: «я»: ном.) vs. [maaw] [diun-a] (Я побежал (не по своей воле) / Мне пришлось бежать: «я»: акк.); [ohuw] [mrun-a] (дословно: Его умерло (акк.)); [maaw] [we-nwa] (Он (случайно) упал (акк.)) (Jany, 2006, р. 70–72).

Сравним некоторые пары глаголов, ассоциирующихся с волитивностью и неволитивностью; волитивные стоят в парах первыми: lissann (скользить) – lissenn (поскользнуться); waann (ронять) – wenn (падать); marann (убивать) – mrenn (умирать); naann (танцевать) – nenn (танцевать (не по своей воле)); ср. [ma] [nat-nwa] (Я танцую, где «я» стоит в номинативе) vs. [maaw] [ne-nwa] (Я танцую (не по своей воле), где «я» стоит в аккузативе, то есть дословно: Меня танцует) или [ma] [nun-a] (Я танцевал, где «я» стоит в дативе; речь может идти об одержимости духами); gahann (ударять) – ghenn (трястись), ahann (слышать) – henn (слушать), riddann (причинять боль) – ridenn (чувствовать боль) (Jany, 2006, р. 69–71).

Волитивные глаголы могут употребляться только с номинативом, неволитивные – с номинативом, аккузативом или дативом. Поскольку у предметов нет собственной воли, чередование падежей номинатив / аккузатив или номинатив / датив с ними невозможно, используется только номинатив:

[malbanduna] [kdun-a] (Ваза разбилась; номинатив) vs. *[malbanduna-w] [kdun-a] (Ваза разбилась; аккузатив, этот вариант аграмматичен) (Jany, 2006, р. 72). Для глаголов восприятия и умственной деятельности характерны дативные субъекты: [ma] [sindu] [he-nwa] (Я слышу музыку: «я»:

дат., «музыка»: ном.); [lamya-] [kataaw] [teere-nwa] (Ребёнок понимает историю: «ребёнок»: дат., «история»: ном.); [ma] [lamya-w] [pee-nwa] (Я вижу ребёнка: «я»: дат., «ребёнок»: акк.); [ma] [roi pusm] [dnun-a] (Мне пахнет роти (вид хлеба): «я»: дат., «роти»: ном.); все конструкции неволитивные (Jany, 2006, р. 73–75). То же касается конструкций типа рус.

Мне слышно: [ma] [maka-y] (Мне памятно); [ma] [nidimata-y] (дословно: Мне сонно); [ma] [badgini-yi] (Мне голодно); [ma] [siitla-y] (Мне холодно) (Jany, 2006, р. 80–81). Принадлежность выражается дативом, как и во многих других эргативных языках: [ma] [salli] [tiye-nwa] (Мне деньги есть) (Jany, 2006, р. 80).

В современном русском до сих пор угадываются остатки конструкций, похожих на эргативные. Ю.С. Степанов отмечает, что предложения типа Молния зажигает сарай достаточно молоды по сравнению с Молнией зажгло сарай, поскольку всякий номинатив неактивного субъекта в значении инструменталиса восходит к инструменталису, стоящему значительно ближе к более древней эргативной структуре (Степанов, 1989, с. 14–15).

Примеры безличных конструкций такого рода в древнерусском можно найти в «Исторической грамматике русского языка» (Букатевич и др., 1974, с. 256); примеры из древнегреческого, ирландского и латыни можно найти у Г. Хартмана, причём автор подчёркивает их индоевропейское происхождение (Hartmann, 1994, S. 342, 346). Б. Бауэр упоминает, что данная конструкция присутствовала или до сих пор присутствует также в древнесеверном, исландском и литовском (Bauer, 2000, р. 53).

В языках переходного (эргативно-номинативного) типа неодушевлённые агенсы часто оформляются инструментальным падежом в противовес одушевлённым, cp. кева -m rpena p-a (Человек срубил дерево; «человек»: агенс + «дерево» + «рубить-сделал») vs. Ra-m t-a (Топор ударил [чтото]; «топор»: инстр. + «ударять-сделал») (Grimm, 2005, р. 64). Это значит, что стандартные агенсы маркируются номинативом, а нестандартные – эргативом, переосмысленным в качестве инструментального падежа. Вспомним, что в эргативном строе особый акцент делается на агентивности, эргатив как бы подкрепляет агентивную сущность субъекта, если сама по себе она недостаточно очевидна: “Whenever in a language there are two classes of noun phrases such that members of one class are case-marked ergatively and members of the other class are case-marked accusatively, and there is a semantic difference between the classes related either to activeness of noun phrase referents, or their quantitative properties, or their pragmatic prominence, members of the class that ranks higher on these properties will be marked accusatively and members of the lower-ranking class, ergatively” (“The Universals Archive”, 2007). Что является стандартным агенсом, уже было определено выше в шкале Г. Хеттриха.

В австралийском языке дирбал и индейском языке кашинава агенс не надо маркировать, если речь идёт об одушевлённых денотатах в 1 и 2 л., но при использовании 3 л. (которое уже может относиться к неодушевлённым предметам) и непосредственно существительных, имеющих неодушевлённые денотаты, необходимо добавлять окончание эргатива (Dixon, 1994, р. 85–86; Dixon, 1979, р. 86–87). Это свидетельствует о неестественности данной функции для этой группы денотатов по сравнению с первым и вторым лицом. Дополнения, напротив, маркируются преимущественно тогда, когда относятся к первому и второму лицу (так как они являются относительно редкими объектами действия), а не к неодушевлённым предметам.

В австралийском языке Yidiny с подлежащими, выраженными местоимениями 1 и 2 л., используется номинатив, а во всех остальных случаях – эргативный падеж; дополнение стоит преимущественно в аккузативе, если подлежащее относится к одушевлённым денотатам, но в абсолютиве – если к неодушевлённым (Dixon, 1994, р. 87). В хеттском – индоевропейском языке, вымершем примерно в 1100 г. до н.э., – эргативный падеж употреблялся исключительно с неодушевлёнными существительными среднего рода, причём окончание эргативного падежа явно указывает на его родство с инструментальным (Dixon, 1994, р. 187–188). При развитии эргативного строя эргативный падеж вообще часто возникает из инструментального и может дальше нести инструментальное значение (Grimm, 2005, р. 65;

Dixon, 1994, р. 188).

Таким образом, при наличии выбора между эргативом и номинативом посредством эргатива оформляется подлежащее с денотатом, для которого агентивность сравнительно нетипична. Именно такое разграничение мы и наблюдаем в русском языке: нельзя сказать Собакой убило человека, так как в данном случае ясно, что субъект «собака» несёт волитивное значение, что собака сама может совершать какие-то действия, в то время как Молнией убило человека оформлено альтернативно, так как молния занимает место ближе к концу ранга агентивности, приведённого выше (1 л. > 2 л. и т.д.), и поэтому требуется дополнительное подтверждение, что именно она выполнила какое-то действие. В рамки эргативной конструкции не вписывается только винительный падеж дополнения, что может свидетельствовать о переходном характере данной конструкции. Если предположить, что русский является в какой-то мере языком переходного или смешанного типа, то вполне понятно, почему можно сказать Его убило молнией, но нельзя – Его убило собакой или тем более – Собаку убило мной (максимальная агентивность). Следует также отметить, что конструкции данного типа обычно относятся к прошедшему времени, что также можно объяснить с точки зрения эргативно-номинативного строя, так как при номинативизации реликты эргативности дольше сохраняются именно в прошедшем времени. С.Д. Кацнельсон отмечал схожесть предложения Ветром задуло свечку с эргативными оборотами, но был далёк от мысли причислять русский к эргативным языкам (Green, 1980, р. 146–147). На такое сходство указывал и В.Д. Аракин, также не делая выводов о чертах эргативности в русском (Аракин, 2005, с. 162). Иногда, однако, можно встретить утверждение, что некоторые безличные конструкции русского языка являются следствием его частично эргативного строя, причём не в исторической перспективе, а на нынешнем этапе развития (ср. Green, 1980, р. 145–146)1. Другие авторы (например, М. Грин) категорически отвергают подобные толкования (Green, 1980, р. 143–144). А.С. Чикобава говорит однозначно, что в русском и родственных ему языках эргативной конструкции нет (Чикобава, 1950, с. 5), И.И. Мещанинов также не нашёл в русском ни эргативных, ни аффективных, ни посессивных конструкций (в смысле остатков соответствующего строя), ни пережитков аморфной стадии (Мещанинов, 1947, с. 175). Правда, он отмечал сходство между русскими конструкциями типа Мне хочется и конструкциями с verba sentiendi в эргативных языках, но поиском их общих истоков не занимался (Мещанинов, 1947, с. 179). В последние годы появились работы, доказывающие частичную эргативность и других синтетических индоевропейских языков, например, польского и исландского (Blaszczak, 2003; Pannemann, 2002, р. 25).

“In Polish there is one type of construction which bears a strong resemblance to the constructions found in split-ergative languages like Hindi or Georgian. In the latter languages a special Case marking, i.e., the ergative marking is triggered by a particular tense or aspect;

cf. (1). Similarly in Polish, depending on the aspectual properties of the verb by.to be. the subject NP. (the term.subject. is used here in a purely descriptive pre-theoretical sense) is marked either for NOM or GEN; cf. (2).

(1) a. siitaa ne vah ghar khariidaa (thaa) Hindi Sita-FEM-ERG that house-MASC buy-PERF-MASC be-PAST-MASC Sita had bought that house..

b. siitaa vah ghar khariidegii Sita-FEM-NOM that house buy-FUT-FEM Sita will buy that house..

(2) a. Jana nie byo na przyjciu. Polish John-GEN NEG BE-3.SG.NEUT.PAST at school Lit.: There was no John at the party… / John was not at the party… b. Jan nie bywa na przyjciach.

John-NOM NEG BE-3.SG.MASC.PAST.HABIT at parties Lit.: John was not at parties… / John didn.t use to come to parties… To solve the puzzle posed by the data in (2) I will assume that (2a) displays an ergative structure known form (split)-ergative languages” (Blaszczak, 2003).

Cp. “Predominantly accusative languages may have a more or less restricted class of verbs occurring in constructions including no term with coding characteristics identical to those of the agent in the prototypical transitive construction. Such constructions, traditionally called impersonal, constitute exceptions to the predominant accusative alignment. Some of them may include a term having the coding characteristics of P[atient – Е.З.], and therefore follow ergative alignment. For example, in Russian or in Latin, the accusative alignment is clearly predominant, but impersonal verbs governing the accusative case illustrate the ergative alignment, since their construction involves a term with the coding characteristics of P and no term with the coding characteristics of A[gent – Е.З.], and impersonal verbs governing the dative case illustrate the neutral alignment” (Creissels, 2006).

“As we will see the Icelandic dative-nominative constructions [типа Henni likuu ekki essar athugasemdir "Ей (дат.) не понравились эти комментарии (ном.)" – Е.З.] show many similarities with morphological ergative languages. Furthermore I illustrate in section of this chapter that there is an astonishing correspondence between the person restriction on nominative objects in Icelandic and the person split in NP-split ergative languages like Yidin (Pama-Nyungan, Australian)” (Pannemann, 2002, р. 25).

Примечательно, что описанная в первой цитате особенность польского имеет эквивалент и в русском: Ивана (ген.) не было на празднике vs. Иван (ном.) не бывал на праздниках (падеж субъекта, похоже, зависит от категории вида). То же касается и конструкций из второй цитаты, что уже видно по переводу примера.

М.М. Гухман высказывала предположение, что наследием эргативного строя могут быть конструкции типа нем. Mich wundert des schwarzen Ritters (Меня удивляет чёрный рыцарь), д.-исл. Girnik mik (Мне хочется), д.-англ. Me lika (Мне нравится), лат. Videtur mihi (Мне видится), Piget me (Мне досадно, неприятно), Poenitet me alicuius rei (Я раскаиваюсь, недоволен чем-то), д.-англ. Hine ne lyste his metes (Ему не хотелось еды), рус. Мне нравятся красные розы, то есть сочетания безличных глаголов с дательными или винительными падежами лица или, точнее, носителя признака (Гухман, 1967, c. 64–65; Гухман, 1973, c. 359–360; cp. Быховская, 1934). В таких конструкциях обычно употребляются глаголы аффекта, чувственного восприятия, психических процессов и долженствования (Гухман, 1967, с. 65). Наблюдается явное сходство с аффективными конструкциями эргативных языков типа груз. Mamas h-riam-s Mvili (Отец верит сыну, дословно: Отцу верится сын), где -s в глаголе является показателем 3 л. субъекта, но согласуется не с “mamas” («отец»), а с “Mvili” («сын»), то есть «отец»

является объектом не только по оформлению дативом, но и по глагольной флексии (Гухман, 1945, с. 148). К эргативоподобным она относит и похожие по смыслу конструкции не с глаголами, а с существительными, прилагательными и наречиями; носитель признака и здесь оформлен винительным или дательным падежом: гот. Kara ist ina (Его заботит = Ему есть забота), д.-исл. Ifi es mr (Мне есть сомнение, то есть Я сомневаюсь), д.-ирл. Issum ecen (Мне есть необходимость, то есть Мне надо), рус. Мне жаль, Мне жарко, д.-англ. Me is leof (Мне любо), Me is well (Мне хорошо), Me is la (Мне отвратительно) (Гухман, 1967, с. 67; Гухман, 1973, с. 360;

Гухман, 1945, с. 152). Спектр значений в данном случае тот же, что и в конструкциях с глаголами: восприятие, чувства, долженствование, аффекты. Во всех случаях дативом или аккузативом оформляется только определённое состояние лица, нелицо не может выступать носителем признака. О конструкциях такого рода М.М. Гухман говорит, что, вероятно, на самой ранней стадии развития описываемые оборотами типа Мне любо процессы казались людям независимыми от их воли, но теперь от первичного значения осталась только ничего не значащая форма (Гухман, 1973, с. 360).

М.М. Гухман также подчёркивает, что значение от оформления глаголом, существительным, наречием или прилагательным не меняется, так как во всех случаях речь идёт о пассивном лице или о его состоянии и о влиянии на этот субъект, грамматически оформленный дополнением, каких-то внешних сил, ср. лат. Miseret me (глагол) – рус. Мне жаль, д.-англ. Ме cael (глагол) – рус. Мне холодно (Гухман, 1945, с. 152–153). Гухман высказывает предположение, что в конструкциях такого рода могло отразиться не только воздействие на пассивный субъект извне, но и первоначальное выражение лица при предикатах состояния и качества. В архаичном кимрском ещё можно было встретить конструкции типа Ysym arglwyd (Я господин, дословно: Мне есть господин), где никак нельзя говорить о пассивности субъекта, но выражается его состояние, свойство. Так же оформляются субъекты при предикатах свойства и состояния и в эргативных языках. Гухман не склонна видеть в хорошей сохранности дативных конструкций в том или ином языке какие-то особенности менталитета его носителей: «В одних и.е. языках продолжают существовать оба варианта [Mich wundert – Меня удивляет и Ich wundre mich – Я удивляюсь – Е.З.], поразному распределяясь по отдельным глагольным единицам, в других – они фактически исчезают. Даже сравнение только материалов русского, немецкого, английского языков позволяет увидеть различия. Но пытаться обнаружить за этими различиями какие-либо "глубинные" отношения, а тем более проецировать их на уровень мышления было бы так же неверно, как стремиться вскрыть в предложении "Солнце село в тучу" пережитки мифологического мышления. [...] По-видимому, к соотношению мышления и языка не вполне применима известная притча о новом (молодом) вине и старых мехах. Новое мыслительное содержание не всегда взрывает старую языковую систему. Оно может сохраняться и служить средством выражения новых, более сложных категорий мышления» (Гухман, 1973, с. 360).

Далее Гухман причисляет к остаткам эргативности и безличные пассивные конструкции с дативом и аккузативом (Гухман, 1967, с. 68–70;

Гухман, 1945, с. 153–154): гот. Bajoum gabairgada – Обоим [меху и вину] сохранится (отрывок из Евангелия, где говорится о новых мехах, в которые следует наливать новое вино, чтобы они сохранились; носитель признака оформлен дативом, а сказуемое – медиопассивом 3 л. ед. ч., то есть сочетание построено как бесподлежащная конструкция); д.-исл. landi ok vatni borgit er lofung flota (дословно: На земле и на воде спрятано князя флоту, то есть спрятан флот князя (пассивное причастие стоит в краткой несогласуемой форме)); д.-исл. orsteini var ar vel fagnat (Торстейну было там хорошо принято, то есть Торстейн был там хорошо принят); д.-исл.

Sv er inn lya landi eyi (Как опустошено стране в отношении людей);

примечательно, что данные конструкции употребляются в активе с дательным падежом прямого дополнения; рус. За моё же жито мене же побито, Меня так и так сейчас обкрадено (конструкции с пассивными причастиями среднего рода). Во всех приведённых формах пассива носитель признака стоит в косвенном падеже, а глагольная форма не знает согласования, хотя нормой построения предложения со страдательным залогом в индоевропейских языках является именительный падеж носителя признака и возможность обозначения деятеля в косвенном падеже или предложной конструкции. Во всех случаях дополнение, оформлено ли оно дативом или аккузативом, является центром высказывания, а форма глагола является направленной на него, центростремительной, подчёркивающей не действие, а состояние дативного или аккузативного субъекта. В пассивах такого рода Гухман усматривает отголоски эргативной конструкции состояния.

Взаимозаменяемость датива и аккузатива при безличных глаголах в древних индоевропейских языках, как и возможность выражать прямое дополнение дативом при личных глаголах, демонстрируют их недифференцированность на ранних стадиях развития. Очевидно, их объединяла общая категория направительности и вместе с тем объектного падежа. Тот факт, что безличные конструкции превратились в личные путём замены объектного косвенного падежа субъектным (именительным), говорит о том, что ещё раньше носитель признака, то есть дополнение в конструкциях типа Мне думается, воспринимался как субъект состояния. Иначе говоря, прежде чем объектный падеж был заменён именительным, он существовал как пассивный падеж субъекта состояния. Таким образом, М.М. Гухман видит в приведённых конструкциях трёх типов (глагольных, неглагольных, пассивных) пережитки эргативного строя, хотя и сохранившиеся в разных видах, а отчасти и возникшие по аналогии уже после смены языкового строя. Для сравнения она приводит примеры дативных конструкций из современных эргативных языков типа грузинского. Гухман полагает, что в индоевропейском первоначально существовало два строя предложения – предложение действия и предложение состояния. Единая общая категория одинаково оформляемого субъекта отсутствовала, активному деятелю противостоял пассивный носитель состояния, имевший старую объектную форму. Номинативизация привела к отмиранию оформления субъекта состояния, из-за чего носитель признака оформляется теперь в индоевропейских языках (псевдо)активно, даже если семантика глагола явно этому противоречит. Некоторые безличные конструкции перешли в страдательный залог, что позволило сохранить оттенок инактивности, инертности, пассивности субъекта состояния.

В.Н. Сидоров и И.С. Ильинская указывают на чрезвычайное сходство русских конструкций типа Отцом дано детям по груше и По груше упало с дерева, где «подлежащее» и дополнение выражены при помощи предлогов, с эргативными, но не рискуют назвать их пережитками эргативности в индоевропейском: «Отрицательный или положительный ответ на этот вопрос могло бы дать только конкретное историческое изучение этих конструкций» (Сидоров, Ильинская, 1949, с. 352). Они полагают, что конструкции такого рода могли возникнуть либо как закономерное продолжение эргативных, либо как аномалия в номинативном строе. Они также обращают внимание на другие отклонения от законов номинативного строя, когда для выражения субъектно-объектных отношений используется родительный или другой косвенный падеж: Я купил хлеба, Мною ничего не сделано, Угля завезено на месяц, Воды в реке прибыло, Денег нам хватает, Волков у нас не водится, У меня нет книги. Речь идёт о тех конструкциях, которые А.А. Шахматов называл «двучленными безличными предложениями»

(цит. по: Сидоров, Ильинская, 1949, с. 353). Похожие примеры приводят А.Л. Зеленецкий и П.Ф. Монахов, усматривавшие в оформлении предикатива творительным падежом (рус. Он был студентом vs. нем. Er war ein Student (дословно: Он был студент)) отклонение от законов номинативного строя; то же касается и оформления бенефицианта предложной группой (рус. У меня есть vs. нем. Ich habe (Я имею)) (Зеленецкий, Монахов, 1983, с. 105). Относительно безличных конструкций вообще эти авторы пишут, что «богатые возможности "обезличивания" следует толковать скорее как количественное расхождение в степени номинативности, оказывающееся тем самым существенной характерологической чертой сравниваемых языков [русского и немецкого – Е.З.]» (Зеленецкий, Монахов, 1983, с. 104).

Об упомянутых В.Н. Сидоровым и И.С. Ильинской генитивных конструкциях типа Я купил хлеба скажем особо. По мнению И. Вахроса, речь в данном случае идёт о влиянии на русский финно-угорских языков, где широко распространён genitivus partitivus 1, но, по мнению большинства учёных, такое употребление является общим наследием индоевропейских языков (cp. Востриков, 1990, с. 47–48). А.Н. Савченко приводит несколько примеров из древних индоевропейских языков, где значение генитива явно соответствует рус. Он купил хлеба: санс. Ap m anti (вкушает воды), гот.

is hlaibis matjai (Пусть поест хлеба) (Савченко, 1967, с. 85). Савченко полагает, что подобные конструкции первоначально появились посредством элизии типа посыпал горсть соли > посыпал соли (Савченко, 1967, с. 86). Если это так, то о наследии какого-либо дономинативного строя в данном случае речи быть не может. М. Хаспельмат пишет, что употребление genitivus partitivus вообще характерно для европейских языков (Haspelmath, 2001, р. 57), то есть никак не ограничивается сферой влияния финно-угорских языков.

Например, по данным К. Сэндс и Л. Кэмпбел, 44 % дополнений в финском оформляются партитивом, 17 % – номинативом и только 16 % – аккузативом (Sands, Campbell, 2001, р. 252).

2.3. Характеристики активных языков Т.В. Гамкрелидзе и В.В. Иванов считают, что индоевропейский на самой ранней стадии был языком не эргативного, а активного строя (Gamkrelidze, Ivanov, 1995, р. 273; Gamkrelidze, 1994, р. 31). К аналогичному выводу пришла К. Минкова в диссертации «О значении родительного падежа в становлении падежной системы в индоевропейских языках»; промежуточную фазу эргативности она отрицала (Климов, 1983, с. 59). Г.А. Климов, согласный с предположением об активности индоевропейского, не исключает, однако, что черты эргативности были присущи ему в пределах какого-то ареала, то есть на диалектальном уровне (Климов, 1973 б, с. 444).

А.В. Десницкая в докторской диссертации «Развитие категории прямого дополнения в индоевропейских языках» (1946) поставила под сомнение эргативное прошлое данных языков на том основании, что должен был существовать ещё более древний строй, отличный от номинативного и эргативного («Обсуждение проблемы стадиальности в языкознании», 1947, с. 258). Термин «активный язык» в 1940 гг. ещё не употреблялся. Д.В. Бубрих, разделявший мнение А.В. Десницкой, предложил в 1947 г. название «абсолютивный строй» («Обсуждение проблемы стадиальности в языкознании», 1947, с. 264), которое, однако, не прижилось. Как отмечает Б. Бауэр, на сегодня в лингвистике доминирует теория не активности, а эргативности индоевропейского языка, но объясняется это, в первую очередь, недостаточной доступностью материалов по активному строю (основные работы были написаны на русском) (Bauer, 2000, р. 33).

К языкам активного строя принадлежат некоторые кавказские, северои южно-американские, кетский (единственный живой представитель енисейской семьи языков) (Toyota, 2004, р. 3; Сусов, 1999). Г.А. Климов, правда, относит к активным только некоторые языки индейцев (языковую семью на-дене: хайда, тлингит, эяк; группу сиу: дакота, ассинибойн, катавба, понка, тутело; группу галф: мускоги, хичити, коасати, чоктав; группу ирокуа-каддо), но перечисляет ещё целый ряд малоизученных языков с похожими характеристиками со всех уголков мира (Климов, 1977, с. 5–9;

Климов, 1983, с. 80). Из южноамериканских языков он называет семью тупи-гуарани (тупинамба, гуарани, сирионо, камаюра, авети); из вымерших языков Евразии – хаттский и староэламский (Климов, 1983, с. 81).

Иногда активный строй называют агентивным, фиентивным и пассивным. Как упоминалось выше, довольно долго активные языки не отличали от эргативных, хотя ещё в 1917 г. Э. Сэпир обращал внимание на то, что языки типа тлинкит, хайда, а также мускогейская и сиуанские семьи (языки индейцев, проживающих в Канаде и США) по многим параметрам отличаются от эргативных: активные и стативные глаголы имеют в них разные флексии. То же касается и активных и инактивных существительных:

в них есть глаголы непроизвольного действия и т.д. (Lehmann, 2002, р. 52).

За шесть лет до Сэпира В. Джонс обратил внимание на то, что в языке фокс (также индейском) дихотомия одушевлённого / неодушевлённого пронизывает всю структуру языка (Lehmann, 2002, р. 51–53). В частности, все существительные и глаголы делятся на живые и неживые, у существительных флексия -а обозначает одушевлённость / движение, а флексия -i – противоположные качества (в том числе абстрактные понятия), ср.

i'neni`wa (мужчина) и i'neniwi (мужественность, храбрость). Окончательно отделить эргативные языки от активных удалось несколько десятилетий спустя.

Главные характеристики активного строя заключаются в следующем.

В активной конструкции основную роль играет степень активности субъекта: оформление субъекта одинаково при выполнении активного действия (переходного или непереходного) и не соответствует оформлению объекта действия, а также субъекта «пассивного действия» (лежать, знать) (Stempel, 1998, S. 171). Генитив, датив, аккузатив и номинатив в активных языках отсутствуют; то же относится и ко многим эргативным языкам (Климов, 1983, с. 46–47, 50; Климов, 1977, с. 159). Если лингвисты говорят о номинативе в активном языке, обычно подразумевается одна из многочисленных смешанных систем, где активная конструкция конкурирует с номинативной, или же активный падеж (падеж агенса), противопоставляемый пассивному / инактивному (падежу объекта действия и субъекта при стативных глаголах). Датив в описываемой ниже аффективной конструкции – это, скорее, понятие условное, используемое только за отсутствием лучшего варианта. В чисто активном строе вообще отсутствует падежная парадигма, и даже противопоставление активного и инактивного падежей появляется уже в позднеактивном состоянии в качестве компенсации ослабевающей оппозиции активных и инактивных субстантивных классов (Климов, 1983, с. 116, 181; cp. Bauer, 2000, р. 89). Категория переходности у глаголов отсутствует, вместо прилагательных используются аналитические композиты и глаголы (Klimov, 1979, р. 328–329; Bauer, 2000, р. 59).

Все существительные делятся на два класса: активные (одушевлённые денотаты, в том числе некоторые растения) и инактивные (неодушевлённые) (cp. Мещанинов, 1984, с. 8; Stempel, 1998, S. 172; Климов, 1977, с. 83;

Тронский, 1967, с. 91). Все глаголы делятся на активные, то есть передающие действия («рождать», «расти», «растить», «умирать», «есть», «пить», «резать», «ломать», «плясать», «лететь» и т.д.), и стативные, то есть передающие качества, состояния, свойства («лежать», «висеть», «валяться», «торчать», «цвести», «катиться», «быть тёплым», «быть зелёным» и т.д.).

Уже по последним примерам стативных глаголов видно, что они включают и прилагательные, как их понимают в номинативных языках. Имеется также класс глаголов непроизвольного действия / состояния, которые обычно оформляются подобно стативным и являются его подклассом. Ниже мы рассмотрим этот подкласс подробнее, поскольку, вероятно, именно из него произошло большинство безличных конструкций. Активные существительные становятся подлежащими при глаголах активного класса, инактивные – при глаголах стативного класса. В активных языках могут быть отдельные глаголы с одинаковым значением, употребляющиеся либо только с активными, либо только с инактивными существительными. При необходимости активные существительные могут сочетаться и со стативными глаголами, как в современных индоевропейских языках существительные с одушевлёнными денотатами сочетаются с прилагательными (Саша высокий). Стативные существительные, однако, не сочетаются в качестве субъектов с активными глаголами ни при каких обстоятельствах.

Активные и инактивные классы существительных морфологически обычно не маркируются. Дополнениями в предложениях с активными существительными-подлежащими и активными глаголами-сказуемыми выступают преимущественно представители инактивного класса. Прямое дополнение выражает объект направленности действия (сушит листья, бежит к реке), косвенное / дальнее дополнение походит, скорее, на обстоятельство. Из-за отсутствия категории переходности в активных языках глагольные лексемы проявляют определённую диффузность значений: один и тот же глагол обозначает «умирать / убивать», «гореть / жечь», «сохнуть / сушить», «ложиться / класть», «просыпаться / будить», «падать / валить» и т.п. (данная категория присутствует в виде остаточного явления и во многих эргативных языках, несколько примеров уже приводилось выше). Конкретное значение устанавливается по контексту. Заметим, что лабильные глаголы в активных языках отличаются от английских транзитивныхинтранзитивных глаголов тем, что последние не делятся на две группы (активные и стативные). Для выражения субъектно-объектных отношений активный строй приспособлен менее эргативного, а эргативный – менее номинативного. Наблюдается некоторая склонность активных языков к полисинтетизму, но однозначной корреляции нет. Время, залог и число глагола морфологически обычно не маркируются. У активных глаголов наблюдается незалоговая диатеза, противопоставляющая центробежные и нецентробежные (центростремительные) версии: форма первой обозначает распространение действия за пределы его носителя, форма второй – замкнутость действия на его носителе. Вместо времён морфологически маркируется способ действия (Aktionsart), превращающийся в категорию времени только при номинативизации (Климов, 1983, с. 91–94, 178, 189; Klimov, 1979, р. 329–330). Категория числа развита слабо и распространяется преимущественно на существительные активного класса, флексий у существительных относительно немного (Schmidt, 1979, S. 336; Климов, 1977, с. 60, 101;

Stempel, 1998, S. 172; Gamkrelidze, 1994, р. 27). Глагола-связки «быть» в активных языках часто нет, или же он опускается (Климов, 1977, с. 102).

Рассмотрим несколько примеров. На языке камаюра (семья тупигуарани в Южной Америке) выражение Собака змею укусила выглядит следующим образом: Wararawijawa moja o-u?u, где активное существительное сочетается с активным глаголом, а глагольная словоформа содержит префикс активного ряда о-. Предложение Птица летает переводится как Wra o-wewe (активное существительное плюс активный глагол с аффиксом активного ряда о-), Камень тяжёл – как Ita i-powj, Его шея длинна – как I-?ajura i-haku; в обоих последних случаях: инактивное существительное плюс стативный глагол, к глаголу присоединяется показатель 3 л.

инактивного ряда i- (Климов, 1983, с. 94–95). Как уже видно по примерам, в языке камаюра глаголы получают активные или инактивные аффиксы.

Полностью их парадигма отражена в таблице 3.

Парадигма глагольных окончаний в языке камаюра В следующих двух примерах употреблён маркер активности (выделен жирным): A-x (Я иду), A-gwer ana (Я несу их сейчас); этот маркер отличается от маркера пассивности:

-rerah (Он меня отнесёт) (Drinka, 1999, р. 465). Ещё один пример из того же языка приводит У. Леман: в предложении Kunu'um-a o-jan (Мальчик бежит) глагол “jan” получил префикс активности o-, в предложении Ywyrapar-a i-katu (Лук хороший) глагол “katu” получил префикс инактивности i- (Lehmann, 2002, р. 64). В языке тупинамба той же языковой семьи один и тот же «маркер лица» употребляется для обозначения активного субъекта при переходных и непереходных глаголах действия: A-s (Я иду / шёл): (я + идти), A-i-nup (Я ударил / ударяю это): («я» + «это» + «ударять»); другая форма употребляется для маркировки объекта действия и субъекта стативного глагола: Sy nup (Меня ударяют / ударил / ударили и т.д., дословно: Меня + ударять); Sy kat (Я хороший) (Lehmann, 2002, р. 126–127). В атабаскском языке навахо к существительным активного класса принадлежат din (человек), xastn (мужчина), ‘d (самка), djdi (антилопа), msi (кот), xoc (кактус) и прочие существительные с денотатами, имеющими отношение ко всему живому, будь то растения, люди или животные (Schmidt, 1999, S. 528–529).

Все остальные существительные относятся к инактивному классу, будь то явления природы, какие-то предметы или абстрактные понятия: t (вода), yas (снег), k’os (облако), noxok (земля), ts (камень), tsin (палка), sl (пар), -god (колено). Как и в других активных языках, в навахо существуют пары глаголов с одинаковым значением, где один глагол употребляется только с активными существительными, а другой – с инактивными: t – (быть) (о людях, животных) – tl – (быть) (о неодушевленных объектах), tn – (лежать) (о людях, животных) – ? – (лежать) (об объектах), -hh, -ya – (двигаться) (о людях, животных) – -ks – (двигаться) (об объектах). В навахо выделяют так называемые глаголы одушевлённого движения, употребляющиеся с классом активных существительных.

Как полагал Е. Курилович, следующие трансформации грамматических категорий имеют необратимый характер при языковой эволюции:

способ действия > время (в частности, дезидератив > будущее время), глагол состояния > перфект > неопределённое прошедшее, класс > род, версия > залог, активный падеж > номинатив (Климов, 1983, с. 159). Все эти изменения могут в полной мере относиться к активному языку при переходе к номинативному строю. Далее мы неоднократно будем останавливаться на этих трансформациях в индоевропейском.

У. Леман добавляет следующие характеристики активного строя: вся лексика подразделяется всего на три части речи: существительные, глаголы и многофункциональные частицы; флексия развита слабо, особенно у стативных глаголов и существительных; у глаголов больше флексий, чем у существительных; из-за отсутствия категории транзитивности подлежащее при активных глаголах скорее сопоставимо с дополнением, а второе дополнение, если такое употребляется, – с наречием; единственное дополнение при стативных глаголах он также сравнивает с наречием в номинативных языках; активные существительные могут нести роль пациенса при активных глаголах; возвратные и притяжательные местоимения в активных языках часто отсутствуют (Lehmann, 2002; cp. Klimov, 1979, р. 328;

Климов, 1977, с. 112); абстрактные и собирательные понятия относятся к неодушевлённым, потому при распаде дихотомии «активный / инактивный» оформляются средним родом; глаголы активного класса ассоциируются с волитивными действиями (Lehmann, 2002).

Ю.С. Степанов отмечает, что для языков активного строя характерно применение особой аффективной конструкции (конструкции для передачи непроизвольных действий и состояний), структурно похожей на рус. У меня болит голова, Мне ногу больно, Мне холодно, Мне страшно (Степанов, 1989, с. 32; cp. Schmidt, 1979, S. 336; Gamkrelidze, 1994, р. 27). Логический субъект в этих конструкциях стоит в дательном или аффективном падеже, то есть больше походит не на подлежащее номинативных языков, а на дополнение. В аффективной конструкции встречается третий тип глаголов, употребляющихся в активных языках, – неволитивные глаголы действия и состояния, которые, как было указано выше, обычно относят в качестве отдельного подкласса к классу стативных. К неволитивным принадлежат verba sentiendi типа «видеть», «слышать», «знать», «хотеть»; verba affectuum типа «смеяться», «плакать», «думать»; некоторые другие типа «спать», «бодрствовать» и «быть подходящим» (Klimov, 1979, р. 329); глаголы судьбы (Климов, 1977, с. 76); некоторые причисляют к этой же группе неволитивных глаголов и «метеорологические» глаголы типа «дождить», «снежить» (см. мнение У. Лемана выше), хотя они употребляются совсем иным образом (Климов, напротив, причисляет глаголы типа «греметь» (о громе), «сверкать» (о молнии), «идти» (о дожде) к активным (Климов, 1977, с. 85–86)). Глаголы обычно стоят в форме 3 л. ед. ч.

Рассмотрим несколько примеров: груз. M-t-sm-i-s (Мне слышится то:

“m-e” – «мне», “-sm-i” – «слышится», “s”– «то»)); M-sur-s (Мне желается то: “m” – «мне», “-sur” – «желается», “s” – «то»)); Mama-s u-kvar-s mvili (буквально: Отцу ему-любим-он сын, то есть Отец любит сына: “mаmа-s” – дат. п. от слова «отец»)) (Лосев, 1982, cp. Тромбетти, 1950, с. 154)1, ассинибойн He mi George Oldwatch wa-mn-aka (Я видел Джорджа Олдуотча / Мне виделся...) (Климов, 1977, с. 63–64), чикасо An-chokma (Мне хорошо) (Andrasson, 2001, р. 26). Добавим, что грузинский причисляют то к эргативным, то к активным языкам. Каждый язык имеет свою специфику в плане сферы употребления аффективной конструкции. Так, в языке ассинибойн в ней используются глаголы «думаться», «иметься» / «находиться»

(«обладать»), «изнашиваться», «уставать», «ломаться»; в ирокезском языке сенека – «спать», «смеяться» (все эти глаголы описывают непроизвольные действия, например, спать из-за усталости, бодрствовать из-за бессонницы) (Климов, 1977, с. 97). Аффективная конструкция встречается в остаточном виде и в некоторых эргативных и номинативных языках (Климов, 1977, с. 96; Гухман, 1967, с. 62–63; Klimov, 1979, р. 329): ав. Дие чу бокьула (Мне лошадь любима, то есть Я люблю лошадь); Дие вац вокьула (Мне брат любим); лак. Ттун чу буссар (Мне лошадь любима); Ттун ина ххирара (Мне ты любима) (Мещанинов, 1940, с. 184–186); ав. Вацасе жиндирго лъимер бокьула (Брат любит своего ребёнка; субъект в дат. п.); абх. Бубадиз къе Ср. цитаты об аффективной конструкции в грузинском: «Если мы говорим: я есмь, я иду, я лежу, я думаю, я люблю, я ненавижу, я смотрю, я слушаю, то для других языков вовсе не обязателен тот факт, что немецкий и многие другие языки выражают все эти процессы как произвольные действия. Другие языки могут выражать положение вещей правильнее, например: мне видится вместо я вижу, мне любо – я люблю, мне думается – я думаю, мне слышится – я слышу и т.п. Именно этот способ выражения, как правило, и выступает в кавказских языках. [...] Так, по-грузински говорят я есмь, я иду, но: мне любо, мне слышится, мне ненавистно» (Дирр, 1950, с. 18). «В этом языке [грузинском – Е.З.] процессы, представляющие собой ощущения, восприятия человека (но не действия, им производимые), передаются в соответствии с реальными отношениями, то есть здесь говорят не я слышу крик, а крик слышится мне и т.п. Форма настоящего времени таких глаголов разлагается на корень, выражающий основное значение, местоимение в форме дательного падежа и одну из форм вспомогательного глагола «быть». [...] Примеры: m-dzul-s – я ненавижу (буквально: мне ненависть есть)... Подобным же образом: msurs-s – я желаю, m-dzag-s – я чувствую отвращение, m-t’sam-s – я верю (или полагаю), m-dera – я верю (или полагаю)...» (Финк, 1950, с. 109). «Примером языка, где хотя и не всегда последовательно, но с несомненной чёткостью проводится дифференциация двух видов процесса в соответствующих глагольных формах, может служить грузинский язык. Этим формам присвоены здесь поэтому особые наименования глаголов действия и глаголов восприятия (я вижу – мне видно, я люблю – мне нравится): dzali hqaraulobda batonis sals – собака стережёт дом хозяина, но: me-t’s m-in-d-a ensawit‘ t’signis kit’wa – я хочу (буквально: мне хочется), как и ты читать книгу» (Финк, 1950, с. 122).

са сев акуна (Отец сегодня одного медведя видел); чеч. Вайна биэза вешан кечийрхой (Мы любим нашу молодёжь); бацб. Сон хьо вабцIо (Я тебя знаю) (Мещанинов, 1967, с. 48; 67, 79, 83), дарг. Нам гьит игулла (Я его люблю, дословно: Мне он люблю-я; глагол «игулла» согласован в лице с субъектом «нам», стоящим в дат. п. при объекте «гьит» в абсолютном падеже) (Мещанинов, 1940, с. 65), лезг. Gadadiz ru akwaz k’anzawa (Мальчику хочется увидеть девочку; «мальчик»: дат., «девочка»: абс.) (Haspelmath, 2001, р. 69). Ещё несколько примеров приведены в предыдущем разделе.

Для нас особенно интересны современные индоевропейские языки с остатками эргативности / активности. Как показывают следующие примеры, взятые из статьи А. Део и Д. Шармы “Typological Variation in the Ergative Morphology of Indo-Aryan Languages”, датив при глаголах восприятия характерен и для них (Deo, Sharma, 2006):

budhi manche-lai chara old woman.f-dat bird.m.nom I-dat Sita.f.nom I-dat Sita.f.nom appear-pres.m.sg appear-perf.f.sg please-perf.f.sg The bird appears Если в активных языках аффективная конструкция чётко выражена, a в эргативных имеет многие исключения, оформляющиеся номинативно, то в номинативных языках уже обычные конструкции с подлежащим в именительном падеже являются правилом, а отклонения в сторону аффективной конструкции принадлежат к редким исключениям (Климов, 1981, с. 51). Н. МакКоли сравнивает грузинские «непрямые глаголы» (то есть глаголы, употребляющиеся в аффективной конструкции) с немецкими безличными типа Es gefllt mir (Мне нравится), Es graut mir (Меня страшит), Mich hungert (дословно: Меня голодит), Es freut mich (Меня радует), Mich friert (Меня морозит) (McCawley, 1975, р. 323–324).

Н.Я. Марр полагал, что косвенный падеж субъекта свидетельствует в таких случаях о вере древних людей в тотем, влияющий на человека извне (Гухман, 1945, с. 148); А.C. Чикобава говорил о персонификации страха (Страх вселился в меня > Меня страшит) (Мещанинов, 1940, с. 183);

М.М. Гухман видела в форме 3 л. либо мифический агенс, либо, что не менее вероятно, отказ от наименования деятеля, чистую центростремительность движения (Гухман, 1945, с. 152). Если какой-то неназванный производитель действия и существовал, полагала она, он был удалён из мысли на очень ранней стадии, в результате чего предложения такого рода стали употребляться для акцентирования пассивности носителя признака, для ухода от наименования агенса (Гухман, 1945, с. 155).

Толкования, относящиеся к иррациональному мировосприятию, не объясняют, почему, например, в кавказских языках экспериенцер, а не источник эмоций или какого-то состояния / действия, согласовывается по числу с глаголом (Bauer, 2000, р. 143). Эту особенность можно объяснить только в том случае, если учитывать, что подлежащее активных и эргативных языков чувствительно к семантическим ролям, не прекращая при этом быть подлежащим. У. Леман отвергает всякие толкования о мифологическом мышлении, указывая на распространённость таких конструкций в языках активного строя; речь идёт просто о неволитивности действия или состояния (Lehmann, 1995 a, р. 57, 59). Наличие остатков «метеорологических» и аффективных безличных конструкций в индоевропейских языках он считает одним из наиболее важных доказательств активного строя их далёкого предка. Х. Шухардт видел в аффективных конструкциях способ особой маркировки низкой транзитивности (Schuhardt, 1895, S. 2–3). По его мнению, выражение Дом видится мне значительно более точно отражает реальное положение вещей, чем Я вижу дом, поэтому языки, в которых достаточно формальных средств отграничить подобные случаи (описание чувств, эмоций, восприятия) от настоящих переходных глаголов (Я бью его), развивают специальные дативные конструкции. В этой же статье можно найти соответствующие примеры из многих кавказских языков.

С.Л. Быховская полагала, что остатки более ранних систем в языке не свидетельствуют об иррациональном мышлении его носителей на современном этапе развития, поскольку постепенно переосмысливаются и получают новое содержание. На более раннем этапе, однако, существование мифического деятеля вполне ею допускалось: «Такое понимание [verba sentiendi в картвельских языках – Е.З.] чуждо нашему современному мышлению, так как то или иное чувство или ощущение с нашей точки зрения далеко не всегда является результатом волевого акта источника действия:

так, в выражении "Мне нравится что-нибудь" мы совсем не мыслим этот предмет как нечто сознательно вызвавшее в нас чувство – слово, стоящее в именительном падеже является для нас грамматическим, отнюдь не реальным субъектом. Другое содержание вкладывалось, однако, в это выражение на других стадиях развития человеческого мышления, когда каждое чувство, каждое ощущение человек приписывал сознательному воздействию на него со стороны какого-нибудь существа или силы, выражающейся в весьма конкретных представлениях...» (цит. по: Климов, 1977, с. 259).

Исчезновение verba sentiendi в кавказских языках С.Л. Быховская объясняет сменой типа мышления с конкретного на абстрактное (то же относится к делению языков на разные парадигмы по содержанию вообще) (Климов, 1981, с. 75). Относительно этого мнения С.Л. Быховской Г.А. Климов замечает, что в начале ХХ в. многие исследователи находились под влиянием идей Л. Леви-Брюля о специфике древнего мышления, частично опровергнутых впоследствии (Климов, 1981, с. 56). В другой работе он останавливается на этом вопросе подробнее: «В связи с рассматриваемым вопросом едва ли возможно и согласиться со взглядом, согласно которому в аффективной ("дативной") конструкции эргативных языков прослеживаются отложения древних воззрений или "концепций", свойственных дологическому мышлению. Подобная точка зрения была, в частности, сформулирована на базе анализа аффективной конструкции предложения в картвельских языках. [...] Вообще после того, как сам Л. ЛевиБрюль в 1938–1939 гг. отказался от ранее выдвинутого им тезиса о функционировании на определённом этапе развития общества "дологического" мышления, апеллирующий к последнему взгляд на генезис аффективной конструкции предложения, изложенный к тому же без специальной аргументации, представляется анахронизмом» (Климов, 1973 a, с. 257).

Сам Климов считал, что verba sentiendi являются частью группы глаголов непроизвольного действия и состояния, присущей представителям позднеактивного строя (Климов, 1981, с. 65). Он проводит параллель между аффективной конструкцией деноминативных языков и безличными конструкциями номинативных типа нем. Mich hungert (Меня голодит), рус.

Мне нравится (Климов, 1983, с. 178). О соотношении типологического состояния языка и типа мышления Климов пишет, что на ранних этапах исследования, ещё со времён В. Вундта, довольно долго исходили из более или менее ярко выраженной корреляции (Климов, 1981, с. 77). Однако уже тогда некоторые отечественные учёные выражали несогласие с данной позицией (Р.О. Шор, А.А. Холодович). После Второй мировой войны представления о такой корреляции начали понемногу уступать дорогу новым, но в работах некоторых учёных (например, Ф. Кайнца) их можно было найти и значительно позже.

Взгляды М.М. Гухман на пережитки аффективной конструкции в индоевропейских языках мы уже рассмотрели в разделе об эргативном строе.

Повторим их с некоторыми дополнениями. Как и многие другие учёные, Гухман полагала, что некоторые безличные конструкции в индоевропейских языках являются пережитками аффективных конструкций (Климов, 1977, с. 122). Гухман обращала внимание на то, что в аффективной конструкции важен не датив сам по себе, а косвенный падеж, так как в грузинском, например, один и тот же падеж на sa может оформлять и прямое, и косвенное дополнение. Вполне вероятно, что от первоначальной аффективной конструкции в индоевропейском могли произойти и Мне кажется, и Меня тошнит. Этим же объясняется употребление некоторых безличных глаголов в различных индоевропейских языках то с аккузативом, то с дативом без видимой смены смысла: д.-англ. hreowan (раскаиваться, печалиться), moetan (сниться). Сопоставим и спектр значений этих конструкций в эргативных и номинативных языках: аффект, чувственное восприятие (груз. M-Mi-a – дословно: Меня голодит), необходимость и долженствование (груз. M-tir-s – Мне нужно). Важное замечание, которое делает Гухман относительно мифологической подоплёки аффективной конструкции, заключается в следующем: носители современного грузинского или лакского языков обнаруживают тенденцию к субъектному восприятию лица, несмотря на его косвенное оформление. Это значит, что содержание аффективной конструкции было переосмыслено, даже если она и отражала когда-то тотемное мышление. Это вполне подтверждает высказанное выше предположение С.Л. Быховской.

В «Лексиконе языкознания» Х. Бусман активная конструкция сравнивается с нем. Mich friert (Меня знобит) и Mir ist angst (Мне страшно), то есть с безличными конструкциями (Bumann, 1990, S. 61–62). Речь идёт о тех же дативных и аккузативных конструкциях, в которых М.М. Гухман видела признак эргативности индоевропейского праязыка.

Э. Сэпир полагал, что конструкции типа Мне спится и в активных языках являются безличными, то есть у них нет субъектов, а есть только объекты (Drinka, 1999, р. 466). Возможно, в данной точке зрения отразилась как раз та неспособность снять «индоевропейские очки», о которой говорила С.Л. Быховская. «Дативные» и «аккузативные» субъекты в аффективных конструкциях – это столь же полноценные подлежащие для носителей активных языков, как номинативные – для носителей номинативных.

По причине того, что в активных языках особый акцент делается на степени активности субъекта, чрезвычайное значение приобретает маркировка волитивности / неволитивности действия или состояния, поскольку без волитивности, без желания что-то осуществить обычно не может быть и активности. Как нам представляется, грамматическое разграничение волитивных и неволитивных действий в языках активного строя имеет параллель в русском в конструкциях типа Он захотел – Ему захотелось.

Особенно чётко такое разграничение субъектных форм отразилось в подвиде активных языков, называемом Fluid-S[ubject], где субъекты при одном и том же глаголе могут оформляться подобно подлежащим или дополнениям в зависимости от уровня волитивности действия. Сохранение таких безличных конструкций со времён индоевропейского или их последующее развитие может быть связано с тем, что русский окружён многочисленными языками эргативного строя, зачастую с реликтами активного.

Рассмотрим некоторые примеры из тех активных языков, в которых глаголы делятся на два класса по признаку волитивности. В языке мандан семейства сиу глаголы делятся на класс глаголов контролируемого действия («входить», «приезжать», «обдумывать», «говорить», «игнорировать», «давать», «называть», «видеть») и класс глаголов неконтролируемого действия («падать», «теряться», «быть живым», «быть сильным», «быть храбрым»).

Первый класс может быть транзитивным или интранзитивным, то есть может сочетаться с подлежащими и дополнениями или только с подлежащими; второй класс сочетается только с дополнениями, то есть высказывания строятся по образцу Меня морозит, Меня храбрит = Я храбрый. Р. Диксон причисляет данный язык к типу Split-S[ubject] (Dixon, 1994, р. 71; Dixon, 1979, р. 82). Следует добавить, что Р. Диксон не различает эргативные и активные языки, но при описании языков типа Split-S и Fluid-S делает замечание, что Г.А. Климов относит Fluid-S к активным языкам (Dixon, 1994, р. 185; Dixon, 1979, р. 84). Обычно к активным относят и первый тип (Split-S). Разница между этими двумя типами заключается в следующем:

при типе Split-S все, многие или некоторые глаголы делятся на две группы, а именно на активные (описывающие действия, особенно волитивные) и стативные (описывающие состояния и свойства, сюда же могут относиться и неволитивные действия); при типе Fluid-S одни и те же глаголы могут требовать разного оформления «реальных субъектов» в зависимости от степени волитивности: ср. рус. Я хочу – Мне хочется, то есть чёткого деления на классы нет. Если человек может контролировать свои действия, то используется падеж подлежащего (в эргативных языках обычно эргативный, в активных – активный), если нет – то падеж дополнения. Однако такое разграничение по степени волитивности касается, как правило, только непереходных глаголов (Dixon, 1994, р. 71, 78).

В качестве примерa языкa типа Fluid-S Р. Диксон приводит тибетский, где «подлежащее» в предложении «Я отправился в город» оформляется в виде агенса, если говорящий делает это по собственной воле, и в виде пациенса, если он попал в город по чужой воле, например, если его туда привезли ещё ребёнком (Dixon, 1994, р. 80). Ещё один пример – аравакский язык Baniwa do Iana, на котором говорят в Южной Америке. Агенс в нём оформляется приставкой, а пациенс – суффиксом. «Подлежащее» при одной группе непереходных глаголов типа «гулять» оформляется приставкой агенса, при второй группе типа «умирать», «теряться», «дождить» – приставкой пациенса, при третьей – обеими в зависимости от контекста: «говорить» (агенс) vs. «болтать» (пациенс) (Dixon, 1994, р. 81). Подразумевается, что человек не контролирует себя, когда болтает. В языке кроу (абсарока) непереходные глаголы делятся на такие, которые употребляются: a) только с «подлежащим»агенсом («бежать»), б) только с «подлежащим»-пациенсом («упасть»), в) с агенсом или пациенсом в зависимости от степени волитивности («идти») (Dixon, 1994, р. 81; Dixon, 1979, р. 81). Подразумевается, что человек может идти куда-то не по своей воле, а по приказу или какой-то необходимости.

В языке индейского племени купеньо (Калифорния) каждый глагол должен обозначаться как описывающий естественное / природное событие (без суффикса), описывающий желательное для агенса действие (суффикс -ine) или нежелательное (суффикс -yaxe) (Dixon, 1979, р. 81). Речь идёт о языке типа Split-S.

В языке каланга (Зимбабве) пациентивно оформляются глаголы yitika (случаться), gala (оставаться), wa (падать), fa (умирать), thimula (чихать), kula (расти), mela (давать ростки), tswa (гореть), lala (спать), bola (гнить), tjila (жить), tetema (трястись), bila (кипеть), woma (сохнуть), swaba (вянуть), nyikama (таять), nhuwa (вонять); агентивно – глаголы swika (приезжать), nda (идти), ha (приходить), vima (охотиться), mila (останавливаться), hinga (работать), tobela (следовать), tiha (убегать), bva (оставлять), bhuda (выходить), gwa (драться), zana (танцевать), bhukutja (плыть), lebeleka (говорить), muka (подниматься), simuka (вставать), tembezela (молиться), bukula (лаять), tjuluka (прыгать), ngina (входить) (Kangira, 2004, р. 50–51). Все приведённые глаголы интранзитивные, транзитивные глаголы на агентивные и пациентивные не делятся. Речь идёт также о языке типа Split-S.

Разграничение волитивных и неволитивных актов на грамматическом уровне представлено в кавказских языках, не относящихся к индоевропейским. А.М. Дирр писал по этому поводу: «Все глаголы [в кавказских языках – Е.З.] могут быть разделены на следующие две группы: 1) в которых участвует наша воля и 2) где она отсутствует. Это деление действительно для всех происходящих внутри нас процессов, как духовных, так и материальных: "переваривать", "спать", "бодрствовать" являются непроизвольными видами деятельности, а "смотреть", "говорить", "ходить" – произвольными» (цит. по: Дешериев, 1951, с. 590).

Рассмотрим несколько примеров: бацб. (As) vui-n-as (Я упал (специально): «я»: 1 л., ед. ч., эрг. + «упал»: аорист, 1 л., ед. ч., эрг.) vs. (So) vo-ensO (Я упал (случайно): «я»: 1 л., ед. ч., ном. + «упал»: аорист, 1 л., ед. ч., ном.) (Butt, 2006, р. 73); Q’ar jate, so kottol (Мне скучно, потому что идёт дождь: «дождь»: ном. + «идёт» + «я»: ном. + «скучаю»; в данном случае подразумевается, что человек скучает по какому-то внешнему импульсу vs. As kottlas, tso e stev (Не знаю, почему я скучаю: «я»: эрг. + «скучаю»

+ «не» + «знаю» + «почему»; в данном случае подразумевается, что человек скучает по какому-то внутреннему импульсу); эргативный падеж при непереходных глаголах ассоциируется с волитивностью (Wierzbicka, 1981, р. 49–50); Ас коттлас (Я беспокоюсь) vs. Со коттол (Меня беспокоит);

Атхо наздрах кхитра (Мы оземь ударились) vs. Тхо каздрах кхитра (Нас оземь ударило, то есть ударились не по своей воле); Аишуиш цо буицIар (Вы (сами) не наелись) vs. Шу цо буицIар (Вы не наелись, то есть не по своей воле) (Климов, 1977, с. 75).

Г.А. Климов считает бацбийский эргативным языком с явными остатками активного строя (Климов, 1981, с. 61). Р. Диксон относит бацбийский к типу Fluid-S (то есть активных языков), в качестве примеров неволитивных (употребляющихся с дополнениями вместо подлежащих) он приводит следующие глаголы: «трястись», «быть голодным» и «созреть»; примеры волитивных глаголов: «идти», «говорить» и «думать»; преимущественно неволитивными глаголами, хотя и не всегда, являются «умирать», «гореть»

и «стареть»; преимущественно волитивными являются «засмеяться», «начинать» и «мыть»; между ними находятся глаголы без чётких преференций типа «худеть», «скользить», «опаздывать», «теряться» и «напиваться (алкоголем)» (Dixon, 1994, р. 79–80). В последнем случае подразумевается, что человек может напиться против своей воли. Примечательно, что, по мнению некоторых учёных, система Fluid-S развилась в бацбийском языке на основе эргативного строя, что противоречит тезису о невозможности превращения эргативных языков в активные. Хотя разграничение активных и пациентивных конструкций в бацбийском не абсолютно, тенденции прорисовываются достаточно чётко: глаголы, не требующие никаких признаков агенса у субъекта, оформляются пациентивно в 92 % случаев, у глаголов восприятия этот показатель составляет 81 %, у глаголов (волитивного) действия – 0 %, то есть все такие глаголы употребляются агентивно (Primus, 2003, S. 29).

На табасаранском языке (лезгинская подгруппа нахско-дагестанских языков) можно сказать Aqun-vu (Ты упал (случайно)) или Aqun-va (Ты упал (намеренно)) (Энциклопедия «Кругосвет», 2007).

В удинском языке лезгинской группы нахско-дагестанской (восточнокавказской) семьи можно выбрать между маркировкой волитивности и неволитивности: Xinr axs/um-ne-xa (Девочка смеётся (хочет она этого или нет; субъект стоит в абсолютном падеже, как дополнение)), Xinr-en gl axs/um-ne-xa (Девочка смеётся (+ волитивность; субъект стоит в эргативе, как подлежащее с ролью агенса)) (Schulze, 2001). Непонятно, действительно ли этот язык является (нетипичным) эргативным, или эргативный падеж называется так только по традиции с тех пор, когда активный строй ещё не выделяли. Напомним, что по стандартному определению подлежащее при непереходном глаголе типа «смеяться» в эргативе стоять не может, так как данный падеж употребляется в эргативных языках только с субъектами переходных глаголов.

В австронезийском ачехском языке (= Acehnese, Achinese, Achehnese, Atjenese; Суматра) глаголы делятся на те, которые подразумевают, и те, которые не подразумевают волитивность. Границы между этими группами, однако, прозрачны, так как «волитивный» глагол может стать «неволитивным», если добавить приставку teu-, а «неволитивный» – «волитивным», если добавить приставку meu-. Некоторые глаголы употребляются без изменений, и тогда для разграничения смысла используется порядок слов в предложении: если действие совершено намеренно, то «подлежащее» стоит перед глаголом, если нет – то после, как русское дополнение, или отсутствует вообще: ср. (Gopnyan) ka mat (-geuh) (Он [+ вежливость] умер (подлежащее “geuh” стоит после глагола “mat”, но может и отсутствовать, то есть только подразумеваться)); (Gopnyan) ka geu- mat (Он [+ вежливость] умер / убил себя (подлежащее “geu” стоит перед глаголом)) (Gibbard, 2001), Rila ji-mat (Он был готов умереть: «готов» + 3 л. + «мёртвый / мертветь»; подлежащее перед предикатом),...mat(jih) (Он умер («мёртвый» + 3 л.; подлежащее стоит после предиката или отсутствует)) (Klamer, 2007; Dixon, 1994, р. 82). В отличие от многих других языков, в ачехском с «подлежащим»-агенсом, выражающим волитивность, употребляются не только глаголы действия типа jak (идти), dng (стоять), beudh (вставать), manoe (купаться), marit (говорить), plueng (бежать), но и глаголы ментальной активности типа kira (думать), pham (понимать), а также глаголы эмоций типа chn (симпатизировать), tm (хотеть); ср. Gopnyan ka lonngieng (-geuh) (Я увидел его / её) vs. Geujak gopnyan (Он / она идёт).

Другая группа глаголов ассоциируется с неволитивностью (hanyt (тонуть), lah (родиться), mabk (отравиться), rhёt (падать): Gopnyan rhёt (-geuh) – Он / она [случайно] упал(а), reubah (споткнуться, опрокинуться), trh (случаться), ku'eh (завидовать), к (нравиться)). К ней же относятся «прилагательные», являющиеся на самом деле глаголами (beuhё (храбрый), carng (умный), gasien (бедный), gasa (грубый), sakt (больной, болезненный), gatay (вызывающий чесотку, точнее было бы перевести: чесаться, так как это всё-таки глагол), bagah (быстрый, быть быстрым)) (Andrasson, 2001, р. 35; Klamer, 2007). Третья группа глаголов может отражать волитивность или неволитивность в зависимости от контекста, как это было показано выше на примере с глаголом «умирать, убивать себя». Р. Диксон относит ачехский к типу Fluid-S, его примеры неволитивных глаголов:

«взрываться», «быть грустным», «быть вкусным»; примеры волитивных глаголов: «кашлять», «мечтать»; примеры пограничных глаголов, употребляющихся то с «подлежащим»-агенсом, то с «подлежащим»-пациенсом:

«начинать», «останавливаться», «подозревать», «быть послушным», «быть отвратительным» (Dixon, 1994, р. 80).

В восточном помо (язык индейцев Калифорнии) H ce.xelka обозначает Я скольжу (не намеренно), дословно: Меня скользит, а Wi ce.xelka – Я скольжу (намеренно); И.П. Сусов напрямую сравнивает неволитивный вариант этой конструкции с рус. Меня знобит и нем. Mich friert в том же значении (Сусов, 1999). По мнению Р. Диксона, восточный помо относится к языкам типа Fluid-S; его пример неволитивных глаголов – «чихать» (всегда с «подлежащим»-пациенсом), примеры волитивных – «сидеть», «идти»; пример пограничных – «скользить» (Dixon, 1994, р. 81).

В языке камбера, на котором говорят жители о-ва Сумба (Индонезия), семантическая нагрузка «подлежащего» отражается на флексии глагола, то есть по форме глагола видно, является ли «подлежащее» агенсом или пациенсом: агенс обозначается номинативом, а пациенс – аккузативом. Носитель признака, то есть «подлежащее» при непереходном глаголе, являющееся, с нашей точки зрения, скорее, прилагательным, также маркируется номинативом, ср. Ba na [3 л., ед. ч., ном.] luhuka weling la pindu uma... (Когда он вышел из двери дома); Na [3 л., ед. ч., ном.] mbana na tau Jawa (Чужестранец зол). Если человек не контролирует ситуацию, «подлежащее» ставится в аккузативе, причём это касается всех непереходных глаголов:...hi hmaaya [3 л., ед. ч., акк.] ka i Mada una... (...а Мада только плакала и плакала).

Обычно с аккузативом употребляются глаголы типа pabnjar (болтать), meti (умирать), hi (плакать), kalit (темнеть), hmu (быть хорошим), hangunja (сидеть, ничего не делая). Примечательно, что в безличных конструкциях, относящихся к погоде, форма глагола содержит обозначение 3 л.

пациенса, а не агенса: Lalu haledakya (Oчень ясный / -ая / -ое (о погоде), дословно: Его / её / это сильно яснит) (Klamer, 2007). Если бы за этой формой скрывался некий неизвестный деятель, она бы выражала агенс, но форма пациенса демонстрирует, что речь идёт о чисто грамматической функции данной формы. Как и в индоевропейских языках, нужна была какая-то формулировка для выражения подобных значений, где не обозначался бы агенс. Поскольку никакого другого варианта язык не предлагает, была выбрана форма пациенса.

Язык клон, на котором говорят жители о-ва Алор к северу от о-ва Тимор, маркирует агенс переходного глагола местоимением перед глаголом, а пациенс – приставкой или проклитикой (безударным словом, стоящим перед словом, несущим ударение). «Подлежащее» непереходного глагола может маркироваться обоими способами в зависимости от степени волитивности. Агентивно маркируются «подлежащие» у глаголов типа md (брать), diqiri (думать), hler (стричь траву), liir (летать), waa (идти);

пациентивно – «подлежащие» при стативных глаголах типа atak (быть большим), egel (быть усталым), hrak (быть горячим). Многие стативные глаголы употребляются, правда, только с агенсом (например, mkuun (быть толстым)), поэтому нельзя сказать, что данный язык отличается последовательностью при семантическом делении типов предикатов. Ряд глаголов употребляется с агенсом или пациенсом в зависимости от степени волитивности (Klamer, 2007).

В языке абуи (о. Алор) волитивные действия маркируются с помощью «подлежащего»-местоимения перед глаголом, а неволитивные – с помощью приставки глагола (как и пациенс), ср. Na ayong (Я плыву), Na furai (Я бегу); в обоих случаях используются местоимения vs. Ha-yei (Я упал), Na-rik (Я болею), Ne-do kul (Я белый), No-lila (Мне жарко); во всех случаях используются приставки (Klamer, 2007).

В языке танглапуи (о. Алор) переходные глаголы делятся на две группы: а) обозначающие действия без последствий для пациенса, ср. Ng-ya-di (Я вижу тебя, в оригинале: 1 л. + 2 л. + «видеть»); б) обозначающие действия с последствиями для пациенса. Во втором типе подлежащее или дополнение может опускаться, ср. Nga-na-baba (Меня ударил(и), в оригинале:

1 л. + частица, обозначающая инверсию, + «ударять»). То же деление наблюдается у непереходных глаголов: а) без последствий для пациенса к таким глаголам относятся ve (идти), yi (вставать), te (спать), ср. Ng-ve (Я иду: 1 л., ед. ч. + «идти»); б) с последствиями для пациенса, к таким глаголам относятся mata (болеть), ima (быть в лихорадке), loki (быть влажным), tansi (упасть); ср. Ya-na-tansi (Ты упал: 2 л. + частица, обозначающая инверсию, + «падать»). Во втором случае «подлежащее» оформляется как пациенс переходных глаголов (Klamer, 2007).

В австронезийском языке лэрик (Larike), на котором говорят жители о-ва Амбон (Молуккские острова), агенс переходных глаголов маркируется с помощью серии приставок, а пациенс – с помощью серии суффиксов.

Непереходные глаголы могут иметь при себе «подлежащие», маркирующиеся либо подобно агенсу, либо подобно пациенсу переходных. К «агентивным» глаголам относятся не только глаголы действия типа du’i (ползти), lawa (бежать), pese (работать), wela (идти домой), keu (идти), piku (сжигать), но и некоторые глаголы состояния типа ’ata (быть высоким), ’ida (быть большим), ko’i (быть маленьким); ср. Ai-du’i (Ты ползёшь: 2 л., ед. ч. + «ползти»), Аi-’ida (Ты большой: 2 л., ед. ч. + «большой»). Другие глаголы состояния употребляются с суффиксами пациенса, как и глаголы неволитивного действия: Lopo-ne (Ты мокрый: «мокрый» + 2 л., ед. ч.), Hanahu-ne (Ты упал: «падать» + 2 л., ед. ч.). Таким образом, оба типа глаголов – действия и состояния – могут в этом языке комбинироваться как с агенсом, так и с пациенсом (Klamer, 2007).

В языке фолопа (Папуа – Новая Гвинея) волитивность выражается суффиксом -n, причём одни глаголы могут употребляться только с ним («кушать», «готовить», «давать», «говорить / делать», «оценивать», «бить / убивать»), другие – только без него («умирать», «расти», «спать», «стоять», «нравиться»), третьи – с суффиксом или без него в зависимости от контекста («смеяться», «приходить», «сходить с ума»). Кроме того, неволитивность отображается местоименной формой e, а волитивность – формой yalo: No- kale naao o make e di-ale-p (Брат, я [случайно] срубил твоё молодое дерево саго: «брат»: вокатив + артикль + «твоё» + «саго» + «молодое» + неволитивность + «срубить»: прош. вр., индикатив) vs. No- naao o make yalo di-ale-p (Брат, я [специально] срубил твоё молодое дерево саго:

«брат»: вокатив + артикль + «твоё» + «саго» + «молодое» + волитивность + «срубить»: прош. вр., индикатив) (Dixon, 1994, р. 32).

Рассмотрим здесь несколько примеров из центрального помо: ?a bda ? w (Я живу здесь), ?a phdw ?e (Я прыгнул) vs. Тo lya (Мне упалось), Тo ?yqan (Мне вспомнилось), Тo ?s?esya (Мне чихнулось) (Andrasson, 2001, р. 37); ?a h nm – Я стукнулся об него (специально) vs. Тo h nm – Я стукнулся об него (случайно). ?a в данном случае маркирует активность, to – пациентивность. Пациентивно оформляются и глаголы везения: Тo th?a q’ya – Мне повезло (Grimm, 2005, р. 45). Б. Дринка приводит следующие примеры, где один и тот же глагол в каждой паре оформляется по-разному (требует агентивного или пациентивного субъекта) в зависимости от степени волитивности действия: ?a ° sma mt°’’ (I went to bed) – To ° sma mt°’ka (I must have fallen asleep); Wno ?a °sd°q’ (I swallowed my medicine) – Qhawо quad°n to sd°q’ (I swallowed my chewing gum) (Drinka, 1999, р. 468).

На языке гуарани фраза Я иду звучит как А-х, где приставка а- обозначает агентивность, а Я заболел (то есть неволитивное действие) – как -ras, где приставка - / che- обозначает пациентивность; ср. тж. A-pu?

(Я встал) vs. e-ropeh (Мне хочется спать) (Andrasson, 2001, р. 10, 17–18). Приведём ещё несколько примеров в другой транслитерации:

а) агентивные конструкции: Che a-guata (Я иду), Che a-juka Juan-pe (Я убиваю Хуана); в обоих случаях а- обозначает агентивность; б) пациентивные конструкции: Che che-tuicha (Я высокий), Juan che-juka (Хуан убивает меня) (che- обозначает пациентивность); А-ma apo (Я работаю; агенс), Aipete (Я бью его; агенс) vs. E-manua (Я вспоминаю; пациенс), Е-pete (Меня бьёт он; пациенс, “e” – «меня») (Primus, 2003, S. 31). C «агентивными»

суффиксами в этом африканском языке употребляются глаголы типа gwat (идти), (приходить), yan (бежать), yemoet (болтать), yerok (танцевать), pit (курить), yemosara (играть), ma.ap (работать), man (умирать); с «пациентивными» – глаголы типа kane? (быть уставшим), kaбыть слабым), a (иметь судороги), aim (быть острым), po (злиться), kat (быть возможным), kar (онеметь, быть онемелым) (к этому классу относятся все глаголы, которые соответствуют русским прилагательным), а также глаголы типа вспоминать, забывать, плакать, врать (Andrasson, 2001, р. 18; Dixon, 1979, р. 83). Р. Диксон относит гуарани к типу Split-S, но с некоторыми вкраплениями типа Fluid-S, поскольку примерно дюжина глаголов оформляется в зависимости от степени волитивности: Che-karu (Я ем / люблю поесть (и ничего не могу с этим поделать)) vs. A-karu (Я ем (так как голоден)) (Dixon, 1994, р. 81).

В вымершем индейском языке чимарико (Калифорния, США) существовало два ряда глагольных аффиксов, каждый из которых мог выступать в виде приставки и суффикса (Conathan, 2002). Первый ряд обозначал агенс при непереходном глаголе (Yema (Я ем); Kowi (Я кричу)), второй – пациентивно оформленный субъект при непереходном глаголе (Сhumandamut (Я упал); Сhelecit (Я чёрный)). Первый ряд используется с активными глаголами, подразумевающими контролируемое и желаемое субъектом действие; второй ряд – со стативными глаголами, подразумевающими неагентивное, неконтролируемое действие или состояние. Волитивные и неволитивные глаголы составляли, однако, лишь небольшую часть общего числа глаголов, то есть существовали скорее в остаточном состоянии. Предполагается, что в самый последний период развития языка 63 глагола можно было причислить к агентивным (k’o...hu (убегать), lu le (быстро двигаться)), 54 – к пациентивным (imac’al (быть сухим)), la (быть слабым), men (быть белым), lec (икать), laplap (моргать), q’e (задыхаться), lax...mu (плакать), ic’ama (болеть), qhol... ma (иметь выкидыш), xitR (бояться), 7 – к неопределённым, то есть оформляемым агентивно или пациентивно в зависимости от степени волитивности; речь идёт только о непереходных глаголах. Первоначальное разграничение глаголов уже было явно затемнено, поэтому к агентивным принадлежало и несколько таких, для которых ни волитивности, ни контроля над действием не требуется: p’ola (быть одному), letRetRi (быть в пятнах), elomtu (быть горячим), sik’i (кровоточить), wi (обжечься), hic’a (быть больным). Маркеры агентивности являются и субъектами переходных глаголов (в виде префиксов). Маркеры пациентивности при переходных глаголах оформляют дополнения.

Отмирание Split-S-системы можно продемонстрировать на примере индейского языка гидатса, где классы волитивных и неволитивных глаголов уже смешались и теперь относительно слабо мотивируются семантически. В частности, к волитивным глаголам относятся не только «говорить», «следовать», «бежать», «купаться», «петь», но и «умирать», «забывать», «икать»; к неволитивным – не только «зевать», «ошибаться», «менструировать», «плакать», «падать», но и «вставать», «одеваться», «переворачиваться» (Dixon, 1979, р. 83).

В австронезийском языке добель (Dobel), на котором говорят жители о-вов Ару, агенс и пациенс при переходных глаголах маркируются клитиками, напр. ?A = dayar = ni (Он бьёт его: 3 л., мн. ч. = «ударять» = 3 л., ед.

ч. / одушевл.), ?A = yokwa = ni (Он видит это: 1 л., ед. ч. = «видеть» = 3 л., ед. ч. / одушевл.). Непереходные глаголы разделены на два класса: в первом субъект, сочетающийся с глаголами действия, маркируется, подобно агенсам переходных глаголов (даже если он не несёт роли агенса): ?A=num (Он ныряет: 3 л., ед. ч. = «нырять»), ?A=bana (Он ушёл: 3 л., ед. ч. = «уходить» + прош. время), Tamatu s-soba=ni ne ?a=kwoy ti (Этот хороший человек умер: «человек» + «хороший» + 3 л., ед. ч. / одушевл. + «этот» + «умирать»: 3 л., ед. ч. + маркер прош. времени); во втором классе субъект, сочетающийся только с глаголами состояния, маркируется подобно пациенсу переходных глаголов: Tamatu ne soba yu?u=ni (Этот человек очень хороший: «человек» + «этот» + «хороший» + усилитель = 3 л., ед. ч. / одушевл.), N ean=ni (Он тяжёлый: «тяжёлый» = 3 л., ед. ч. / одушевл.). Таким образом, в данном языке оформление «подлежащих» зависит исключительно от того, обозначает ли следующий за ними глагол действие или состояние. Есть, однако, исключения: например, глагол «(случайно) появляться» требует пациенса, хотя обозначает активное действие: Kwoyar ned oalu?u=ni (Та собака появилась: «собака» + «та» + «появляться»: 3 л., ед.

ч. / одушевл.). Объясняется это неволитивностью действия, незапланированностью происходящего (Klamer, 2007).

Рассмотрим несколько примеров из среднеуэльского: глаголы marchogaeth (ехать), kerdet (идти), redec (бежать), llauuryaw (работать), ymlad (сражаться), bwyta (кушать) употреблялись в агентивных конструкциях, а глаголы marw (умирать), llithraw (поскользнуться), dygwydaw (упасть), hanuot (происходить из), bot (быть) – в пациентивных (Andrasson, 2001, р. 33). Заметим, что уэльский язык (он же кимрский и валлийский) принадлежит к индоевропейским, а именно к бриттской группе кельтской ветви. В других источниках о характеристиках активного строя в данном языке ничего не говорится.

В языке чочо (Мексика) для маркировки агентивности субъекта используется суффикс -а, а для маркировки пациентивности и / или неволитивности субъекта – суффикс -ma: bi-k-a mi (Я тебя увидел); D- the-ma (Я упал (случайно)).

О том, каким образом окружение активных языков может повлиять на языки других типов, рассказывает следующий пример. М. Митун описывает один из случаев развития активной конструкции (Mithun, 2004). Речь идёт об индейском языке юки, на котором говорят в Северной Калифорнии. Юки грамматически разграничивает агенс и пациенс, маркируя их посредством местоимений и специальных падежных окончаний существительных, именующих людей. В качестве агенсов маркируются субъекты при глаголах типа «бежать», «есть», «ударять»; в качестве пациенсов – субъекты действий типа «упасть», «умереть», «пугаться», «уставать», «мучиться». В тех случаях, когда люди могут контролировать события, соответствующие существительные и местоимения оформляются агенсами, когда не могут – пациенсами. Когда кого-то рвёт, то он хоть и активен, но действие совершается против его воли, поэтому субъект оформляется в виде пациенса (как и в русском). Такие же разграничения можно встретить в неродственных языку юки семи языках семьи помо (также индейских языках Северной Калифорнии). Митун предполагает, что активная конструкция перешла в юки из-за многочисленности браков между представителями этих восьми языков и сложившейся традиции двуязычия в семьях.

Формально между активными конструкциями помо и юки не наблюдается никакого сходства, но основной принцип разграничения агенсов и пациенсов идентичен (контроль над совершаемыми действиями или состояниями). Митун предполагает следующий механизм заимствования активной конструкции. В юки местоимения третьего лица обычно опускались за ненадобностью, так как их можно было восстановить по контексту.

Предложения типа Это утомляет меня выглядели обычно как Утомляет меня, причём глаголы в юки не имеют формальных признаков переходности. Под влиянием языков помо местоимение «меня» в Утомляет меня было переосмыслено из дополнения в пациентивный субъект, о первоначально употреблявшемся в таких конструкциях подлежащем «это» было забыто. Никаких дополнительных деталей Митун не сообщает, примеров также не приводится. Можно предположить, что и русский, не испытывая явного влияния окружающих деноминативных языков, впитал в себя некий общий знаменатель языков деноминативного строя и далее развил такие конструкции благодаря сохранившимся предпосылкам (остаткам активного строя индоевропейского праязыка), экстралингвистическому воздействию через смешанные браки, а также по законам внутренней логики. Тот факт, что сегодня контакты русского с деноминативными языками можно назвать маргинальными, ещё не значит, что так было всегда. Русские веками жили среди других этносов, постепенно сливаясь с ними и ассимилируя их. Носители деноминативных языков, возможно, веками говорили на русском, опираясь при этом мысленно на синтаксические структуры своих родных языков. В результате русский язык впитывал в себя всё больше характеристик деноминативного строя, или же они консервировались в нём так же, как падежная система.

Г.А. Климов видит следующие признаки активного строя в индоевропейском: отсутствие категории залога (но различие в глаголе диатезы актива и медиума), отсутствие переходных и непереходных глаголов, деление глаголов на глаголы действия и состояния, деление имён на классы одушевлённых и неодушевлённых, отсутствие инфинитивов и связочных глаголов, недифференцированность прямого и косвенного дополнений, неразвитость прилагательных, наличие супплетивных глаголов (в значении «идти», «приходить», «бежать», «есть», «быть», «бить», «говорить», «вести», «попадать»

и т.д.), невыработанность сквозной системы спряжения, функционирование в системе глагола категории способа действия, а не времени (Климов, 1977, с. 22–24, 119, 180, 209). Из этого списка Р. Диксон ставит под сомнение неразвитость прилагательных и отсутствие категории переходности (Dixon, 1994, р. 216; Dixon, 1979, р. 69).

У. Леман посвятил значительную часть книги «Доиндоевропейский язык» анализу различных доказательств существования активного строя в предшественнике индоевропейского. Леман полагает, что некоторые пары существительных, сохранившиеся с древнейших времён в различных индоевропейских языках и обладающие одинаковыми или похожими значениями, представляют пережитки бывших дихотомий активных и инактивных названий для одного и того же денотата (Lehmann, 2002, р. 27–28). Например, на латыни огонь называется ignis, на санскрите – Agns (также имя божества), на английском – fire, на хеттском – pahhur. Первые два слова должны, по мнению Лемана, представлять собой активное существительное (в санскрите слово имеет мужской род), вторые два – инактивное (в хеттском слово имеет средний род). Распределение по родам, особенно в древнейших языках, является одним из основных способов установления соответствующих дихотомий. Мужской или женский род представляют остатки древнего класса активных существительных, средний род – остатки класса инактивных существительных. После распада категории активности / инактивности одни языки унаследовали активные единицы, другие – инактивные. Аналогично реконструируются формы слова «вода». В греческом оно передаётся как hdor, в хеттском – как watar (существительные среднего рода); в индоиранских языках сохранилось существительное женского рода р- (вода), ср. д.-прус. аре, лит. p (река), авест. f (активные эквиваленты существительного, сохранившегося в хеттском). Лат. fons (источник, родник) отображает доиндоевропейское представление об активном источнике воды, греч. phrar (колодец) – о пассивном (Lehmann, 2002, р. 54).

Похожим образом можно реконструировать и дихотомии активных / стативных глаголов. Активные сохранились в действительном залоге, стативные – в среднем (со значением центростремительного действия, отображающего соответствующую диатезу активных языков). В следующих примерах первый глагол в каждой паре несёт центростремительное значение, то есть направленное на говорящего (обычно стативное), второй – центробежное (обычно активное): *bher > санс. bhrati (несёт), д.-исл. bera (уносить, рождать); *ger > санс. jrati (просыпается), греч. eger (будить); *segh > греч. kh (держать, иметь, достигать), санс. shate (победить, покорить); *sekw- > д.-в.-нем. sehan (видеть), д.-ирл. in-coissig (показывать) (Lehmann, 2002, р. 38–39). Деревья и растения относились к классу активных существительных (так как растут), внутренние органы – к стативным, наружные органы (нога, рука) – к активным. Так, в латыни pirus (груша (дерево)) – м. р., а pirum (груша (плод)) – ср. р., mlus (яблоня) – ж. р., а mlum (яблоко) – ср. р.; прочие названия деревьев также не относятся к среднему роду: quercus (дуб) – ж. р., pnus (сосна) – ж. р., betula (берёза) – ж. р., abies (ель) – ж. р.; но названия различного рода семян – среднего рода:

frmentum (хлеб, пшеница (зерно)), triticum (пшеница (зерно)), hordeum (ячмень (зерно)) (Lehmann, 2002, р. 54–55, 66–67).

Названия внутренних органов принадлежат к существительным среднего рода: лат. iecur (печень), cor (сердце), хетт. lesi- (печень), ker (сердце);

названия наружных органов принадлежат к какому-то другому роду: лат.

manus (рука) – ж. р., oculus (глаз) – м. р., ps (нога) – м. р., хетт. kessar- (рука) – общ. р., sakui- (глаз) – общ. р., pata- (нога) – общ. р. Продукты питания именовались неодушевлёнными существительными: лат. lc (молоко), mel (мёд), vum (яйцо), греч. mthu (вино) – все среднего рода. Если какой-то элемент окружающего мира способен к движению или регулярному видоизменению, даже если он неодушевлён (дым, солнце, луна, рассвет, тень, ночь, сезон, вечер), велика вероятность того, что в доиндоевропейском ему соответствовало активное существительное, хотя и не всегда (Lehmann, 2002, р. 69–70). Названия животных в древних индоевропейских языках почти всегда мужского или женского рода (Lehmann, 2002, р. 70–71). В качестве остатков лабильных глаголов Леман приводит немецкий глагол nehmen (брать) в противопоставлении греческому nm (давать) – оба происходят от одного корня *nem- (Lehmann, 2002, р. 29).

Центростремительные глаголы, как упоминалось выше, стали передаваться формами среднего залога, ср. греч. danezesthai (занимать, то есть брать деньги) и греч. danezein (занимать, то есть давать деньги). В первом случае употреблена форма среднего залога. Разница между центробежной и центростремительной версиями могла оформляться морфологически (Lehmann, 2002, р. 85). Третья группа глаголов (неволитивного действия) употреблялась в доиндоевропейском только в 3 л. и без подлежащего, особенно для описания погодных явлений и психологических состояний. Остатки этой группы можно наблюдать в конструкциях типа лат. Рluit (Дождит), лат. Paenit me (Я раскаиваюсь) (Lehmann, 2002, р. 30). Леман делит такие глаголы на три группы: а) природные феномены: авест. Snaaiti, греч. Nephei и лат. Ningit (Идёт снег); санс. Stanyati и лат. Tonat (Гремит гром); санс. Tpati (Жарко), санс. Vti (Дует (ветер)); б) психологические состояния: греч. Doke moi (Мне кажется), Mlei moi (Меня волнует), лат. Me piget (Мне противно), Me pudet (Мне стыдно), Eos paenitebat (Они сожалели), Eum taedet (Ему было противно); в) модальные значения (необходимость, возможность, долженствование и т.д.): греч. De (Необходимо), лат. Licet (Можно), Potest (Возможно) (Lehmann, 2002, р. 81–84). Эти глаголы всегда были безличными, их расширения типа Зевс дождит автор считает вторичными.

В доиндоевропейском У. Леман видит зачатки будущего безличного пассива: речь идёт в данном случае о стативных глаголах, при которых могло опускаться «подлежащее», походившее в активном языке, скорее, на необязательное дополнение (Lehmann, 2002, р. 84) (ср. выше похожие мысли у М.М. Гухман). Для раннего индоевропейского автор реконструирует актив и перфект – наследие активного и стативного спряжения глаголов. Перфект имел меньше флексий, чем актив, поскольку и у стативных глаголов в активных языках меньше флексий, чем у активных. Перфект передавал, скорее, состояния, а не действия. Леман перечисляет некоторые глаголы, которые являются, как он полагает, остатками активного и стативного классов.

Например, только в активе употреблялись санс. tti и греч. d (есть), санс.

bhrjjti и греч. phrg (готовить), санс. dati и греч. dkn (кусать), санс.

gcchati и греч. bsk / ban (приходить), санс. jvati и греч. z / z (жить), санс. srpati и греч. hrp (скользить, красться) (Lehmann, 2002, р. 77–78). Следующие глаголы употребляются преимущественно или исключительно в перфекте: глаголы, относящиеся к сидению, стоянию и т.п., напр. санс. tasthu (стоит), rarbha (отдыхает на); глаголы психологических состояний типа греч. ppusmai ([я понял >] я знаю), ggtha (радоваться), akkhmai (озабочен); глаголы телесных состояний типа санс. ttrpn (удовлетворён), греч. kkmka (измождён), bbrtha (отягощён); глаголы оконченного движения типа санс. jgma ([он пришёл и теперь] присутствует) (Lehmann, 2002, р. 79). Исключительно или преимущественно в медиуме – ещё одной форме развития стативных глаголов – употреблялись первоначально глаголы типа санс. ste (сидит), te (лежит), mdate (радуется), греч. agllomai (хвалиться), trsomai (высыхать), thromai (теплеть), pthomai (гнить, портиться).

Леман также обращает внимание на малочисленность прилагательных в древних индоевропейских языках. Эту характеристику он объясняет отсутствием прилагательных в языках активного строя (Lehmann, 2002, р. 30). Соответственно, формы сравнения прилагательных также не являются индоевропейским наследием, а развиваются в более поздних языках отдельно, из-за чего могут принимать совершенно разные формы, в том числе супплетивные (ср. лат. malus – peior – pessimus, англ. bad – worse – worst) (Lehmann, 2002, р. 60). Примечательно, что в некоторых языках, в том числе славянских и германских, развитие прилагательных как класса повлекло за собой образование новой парадигмы флексий – слабой, в то время как ещё одна группа сохранила сильное склонение существительных. Это указывает на отымённое происхождение части прилагательных.

Возвратные местоимения в активных языках отсутствуют, поэтому и в индоевропейских языках они представляют собой сравнительно новое явление. Даже в германских языках прослеживается их различное происхождение, ср. нем. mich – англ. myself (Lehmann, 2002, р. 60–61). В протогерманском, как и в других древних индоевропейских языках, то же значение передавалось без местоимений формами среднего залога. Леман обращает также внимание на сходство глагольной флексии 1 л. активного залога -m(i) с реконструируемой формой местоимения 1 л. ед. ч. акк. *me (меня) (Lehmann, 2002, р. 126–127). Возможно, данная флексия развилась в результате слияния местоимения с глаголом. Это же местоимение могло употребляться и в качестве подлежащего при неагентивных глаголах. Местоимением 1 л. ед. ч. при переходных и непереходных активных глаголах было *еgh (первоначально *е?), после распада активного строя вытеснившее *me из позиции подлежащего; его более поздними формами являются греч. eg, лат. ego, санс. ahm (Lehmann, 2002, р. 189; cp. Bauer, 2000, р. 47;

Mallory, Adams, 2006, р. 64, 416). Для доиндоевропейского Леман реконструирует флексии активных и стативных глаголов (Lehmann, 2002, р. 171;

cp. Бабаев, 2007; Greenberg, 2000, р. 61–74; Kortlandt, 1983, р. 309, 312), представленные в таблице 4.

Флексии активных и стативных глаголов в доиндоевропейском языке Например, в хеттском из флексий стативного спряжения возникли флексии центростремительной версии (hi-спряжение), а из флексий активного – флексии центробежной версии (mi-спряжение) (Lehmann, 2002, р. 169; cp. Kortlandt, 2007; Kortlandt, 1983, р. 309–310). К mi-спряжению принадлежат глаголы типа хетт. arsu- (течь), arnu- (двигать), ep- (хватать); к hi-спряжению – глаголы типа ak- (умирать), aus- (видеть), nahhбояться). В других языках флексии активного спряжения стали флексиями настоящего времени, а флексии стативного – флексиями перфекта.

Дальше из перфекта, то есть показателя завершённости действия / состояния, могло развиться обычное прошедшее время (Lehmann, 2002, р. 176). В германских языках также прослеживается связь между перфектом и глаголами в настоящем времени, ср. гот. kann ([понял >] могу), wait ([увидел >] знаю) (wei)1.