«сравнительная политология Учебное пособие в трех частях Часть I теория сравнительной политологии Вильнюс Европейский гуманитарный университет 2007 УДК 32.001(075.8) ББК 66.0я7 р58 Реценз ен ты: Matonite I., PHD in ...»

Владимир Ровдо

сравнительная политология

Учебное пособие в трех частях

Часть I

теория сравнительной политологии

Вильнюс

Европейский гуманитарный университет

2007

УДК 32.001(075.8)

ББК 66.0я7

р58

Реценз ен ты:

Matonite I., PHD in Political Sciense, Associate professor of Kaunas

Teсhnical University and Head of Sociology and Political Sciense Department of EHU in Vilnius.

Круглашов А. Н., доктор политических наук, профессор, директор магистерской программы “Европейские исследования” ЕГУ в Вильнюсе.

Наумова С. А., кандидат философских наук, доцент кафедры социологии и политологии ЕГУ в Вильнюсе.

Издание осуществлено при финансовой поддержке Европейского Союза и Совета министров Северных стран ровдо в.

сравнительная политология: Учеб. пособие. В 3 ч. Ч. 1. – Вильнюс: ЕГУ – P Москва: ООО “Вариант”, 2007. – 294 с.

ISBN 978-9955-9878-8-8 (ч. 1) Первая часть учебного пособия Сравнительная политология посвящена анализу важнейших теоретических концепций данной науки.

Методологической основой этой работы являются исследования Г. Алмонда, Б. Пауэлла, А. Лейпхатра, а также ряда других видных представителей современной политической компаративистики. В книге подробно рассматриваются такие вопросы, как структура и функции политической системы, политическая культура и социализация, политическая структура и рекрутирование, артикуляция интересов и группы интересов, агрегация интересов и политические партии, правительственные учреждения и определение политического курса, государственная (публичная) политика. Книга предназначена для студентов и магистрантов высших учебных заведений политологических специальностей, лидеров и активистов политических партий и неправительственных организаций, всех интересующихся политикой.

УДК 32.001(075.8) ББК 66.0я © Ровдо В. В., ISBN 978-9955-9878-8-8 (ч. 1) © Европейский гуманитарный университет, © ООО “Вариант”,

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие

Тема 1. Предмет сравнительной политологии

Тема 2. Сравнительный анализ политических систем

Тема 3. Политическая культура и социализация

Тема 4. Политические структуры и рекрутирование

Тема 5. Артикуляция интересов и группы интересов

Тема 6. Агрегация интересов и политические партии

Тема 7. Правительственные учреждения и определение политического курса

Тема 8. Государственная (публичная) политика

ПРЕДИСЛОВИЕ

Курс Сравнительная политология (Comparative Politics) является одним из ключевых в цикле дисциплин политической науки. Он читается в большинстве университетов мира. Сравнительный, или компаративный подход, выделился в самостоятельное направление в политической науке в Соединенных Штатах и Западной Европе между двумя мировыми войнами. Долгое время доминирующие позиции занимал институциональный подход, который акцентировал внимание на изучении политических режимов, политических партий и партийных систем, выборов и избирательных систем, парламентских и президентских форм правления, федеративных и унитарных государственных устройств и т.п.

Разработка в середине прошлого века американскими социологами и политологами Талкоттом Парсонсом, Дэвидом Истоном и Габриэлем Алмондом теории социальных и политических систем позволила сформулировать очень важные методологические принципы для сравнительного анализа большого многообразия политических устройств. В частности, предложенный Алмондом набор универсальных функций политической системы предоставил исследователям возможность продвинуться вперед в сопоставлении деятельности различных институтов, выполняющих однотипные функции, или специализирующихся на реализации разных функций. Благодаря работам американского политолога Сэмюэла Хантингтона, были выделены критерии институциализации, позволяющие сравнивать уровень развития политических систем и их структурных компонентов.

Важнейшую роль в дальнейшем развитии сравнительной политологии сыграла разработка американскими социологами Дэвидом Аптером и Данквартом Растоу так называемой теории модернизации, определившей основные закономерности процесса перехода человечества от традиционного общества к современному. Эта теория была дополнена Хантингтоном в конце 60-х гг. концепцией политического развития и стабилизации систем. Данные исследования явились толчком к созданию так называемой транзитологии (Theory of Transit), т.е. междисциплинарной области знаний, изучающей закономерности перехода человечества к демократии. Эти и другие теоретические наработки стали важнейшим методологическим основанием современной политической компаративистики.

Большое количество эмпирических работ, выполненных в рамках бихэвиоральной парадигмы (Behavioralism), обогатило сравнительную политологию багажом фактических данных, методов макро- и микроанализа, научных категорий, законов-тенденций, которые позволили преодолеть узкий горизонт институционального направления политических исследований.

В 90-е гг. ХХ в. мы стали свидетелями очень интересного процесса:

возвращения многих ученых-политологов к парадигме институционализма, но уже обогащенного новыми методами и эмпирическими данными, полученными на предшествующем этапе развития сравнительных политических исследований. Ярким примером пересмотренного институционального подхода (Institutionalism Revisited) являются работы американского политолога Аренда Лейпхарта, прежде всего, его ставшее уже классическим исследование тридцати шести мажоритарных и консенсусных демократий.

В данном учебном пособии предпринята попытка совмещения двух основных парадигм сравнительной политологии: системного анализа, с одной стороны, и неоинституционализма, с другой. Первая часть книги Теория сравнительной политологии подробно анализирует основные виды функций политической системы, сформулированные Г. Алмондом: системные, политического процесса и публичной (государственной) политики. Функции рассматриваются сквозь призму деятельности основных политических институтов:

групп интересов, государства, партий, бюрократии, средств массовой информации. Отдельно анализируются политическая культура (важнейший элемент окружения политической системы).

Использование теорий Алмонда и Лейпхарта в качестве методологического основания этого учебного пособия объясняется еще и тем, что они не только дополняют друг друга, но и по-разному смотрят на многие политические явления современного мира. В одной из своих ранних работ Лейпхарт назвал теорию политической системы Алмонда идеализацией Вестминстерской, или мажоритарной, модели демократии, первоначально сложившейся в Англии и получившей развитие в ряде стран британской политической традиции. В свою очередь, с полным на то основанием концепция Лейпхарта может быть названа идеализацией консенсусной, или континентальноевропейской модели демократии.

Данные теории представляют собой идеальные типы в веберовском значении этого термина, знание которых позволяет анализировать политические и социальные процессы во многих современных странах, уже избравших или собирающихся избрать в будущем вектор демократической трансформации – объективную неизбежность для постиндустриальной фазы развития государств, находящихся в ареале европейской культурной традиции.

Для написания теоретических глав этой книги автор использовал работы классиков современной политической и социальной науки Р. Арона, Д. Белла, Н. Боббио, Р. Даля, М. Дюверже, Д. Истона, Х.

Линца, С. Липсета, Т. Парсонса, Дж. Сартори, Ф. Фукуямы, С. Хантингтона, и др. Политические системы отдельных стран рассматриваются на основе изучения работ современных американских, английских, немецких, французских, японских, российских и белорусских политологов.

Структура учебного пособия выглядит следующим образом. Первая часть Теория сравнительной политологии рассматривает такие темы, как:

– Предмет сравнительной политологии;

– Сравнительный анализ политических систем;

– Политическая культура и социализация;

– Политические структуры и рекрутирование;

– Артикуляция интересов и группы интересов;

– Агрегация интересов и политические партии;

– Правительственные учреждения и определение политического курса;

– Государственная (публичная) политика.

Вторая часть книги Политические системы отдельных стран мира включает следующие темы:

– Политическая система Соединенных Штатов Америки;

– Политическая система Великобритании;

– Политическая система Франции;

– Политическая система Федеративной Республики Германии;

– Политическая система Японии;

– Политическая система Китайской Народной Республики;

– Политическая система Российской Федерации.

Третья часть книги Сравнительная политология посвящена анализу политической системы Республики Беларусь и рассматривает такие темы как:

– Эволюция политического режима;

– Окружение политической системы, – Особенности политической культуры и социализации;

– Специфика артикуляции интересов и группы интересов;

– Особенности агрегации интересов и белорусские партии;

– Государственные учреждения и определение политического курса;

– Публичная политика в Беларуси.

Известно, что существует неразрывная связь между развитием сравнительных политических исследований и демократией. По мнению С. Хантингтона, политическая наука – это своеобразная лакмусовая бумага, позволяющая ответить на вопрос: идут или не идут в стране демократические преобразования. “Политические ученые не могут работать, если отсутствует подлинное политическое участие граждан. Как командной экономике не нужны экономисты, так и авторитарной политике не нужны политологи… становление демократии поощряет развитие политической науки, а развитие последней может и должно вносить хотя бы небольшой вклад в развитие и стабилизацию демократии” (See: American Political Science Review.

(Spring 1989). P. 112).

Данный курс ставит перед собой задачу, связанную не только с передачей знаний, но и с содействием формированию демократического мировоззрения у читателей, которые в нашей стране зачастую становятся объектом манипуляций, заложниками некомпетентности и политического авантюризма властей. Знания в области сравнительной политологии должны помочь человеку ориентироваться в сложной и противоречивой обстановке, делать осознанный политический выбор, занимать гражданскую позицию.

Эта книга написана на основе авторского курса, который в течение десяти лет читался студентам-политологам Белорусского государственного университета, а с 2005 г. читается магистрантам отделения Европейских исследований Европейского гуманитарного университета в Вильнюсе. Она предназначена для студентов и магистрантов политологических специальностей высших учебных заведений, лидеров и активистов политических партий и неправительственных организаций, всех интересующихся политикой.

Тема 1. ПредмеТ сравниТельной ПолиТологии 1. Возникновение и развитие сравнительных политических исследований как самостоятельного направления политической науки.

2. Парадигмы сравнительной политологии.

3. Цивилизационное измерение сравнительных политических исследований.

4. Методы сравнительных политических исследований.

КЛЮЧЕВЫЕ ПОНЯТИЯ:

сравнительный, или компаративный, подход в политической науке;

теория модернизации;

посткоммунистические исследования;

сравнительное правление (Comparative Government);

сравнительная политология (Comparative Politics);

парадигма развития (Developmentalism);

теория зависимости (Dependency Theory);

теория корпоративизма (Corporatist Approach);

политэкономический подход (Political Economy);

бюрократически авторитарная теория (BureaucraticAuthoritarianism);

неомарксизм (Revisited Marxism);

цивилизационная парадигма;

формационный подход;

концепция конца истории;

концепция столкновения цивилизаций;

исследование отдельных случаев (Case Study);

статистические методы (Big N problem);

исследование с малым числом случаев (Small N problem);

фокусирование внимания на поддающихся сравнению случаях;

сокращение числа переменных.

1. Возникновение и развитие сравнительных политических исследований как самостоятельного направления политической науки Сравнительный подход к изучению политики уходит своими корнями в далекое прошлое. Древнегреческий философ Аристотель еще в IV в. до н. э. предпринял попытку описания политического устройства большого количества городов-государств Эллады, что позволило ему сформулировать долгое время считавшуюся классической типологию форм правления. Сравнительный анализ государственных устройств предпринимали также Полибий, Макиавелли, Монтескье, де Токвиль и многие другие философы и политические мыслители.

Тем не менее сравнительный, или компаративный, подход выделился в самостоятельное направление в политической науке в Соединенных Штатах и Западной Европе только между двумя мировыми войнами. В эти годы исследователи в основном обращали внимание на изучение политических институтов и процессов. Они занимались сравнительным анализом: президентской и парламентской форм правления; федеративных и унитарных государственных устройств;

структурных компонентов политических партий; происхождения, сущности и взаимовлияния демократических, социалистических и фашистских режимов.

После Второй мировой войны произошли существенные изменения на международной арене. Углубился раскол мира на две противоположные социальные системы. Произошел крах колониальной системы, что привело к появлению значительного количества новых государств в Азии и Африке. Демократические страны Запада смогли добиться значительных успехов в экономическом развитии и росте благосостояния населения, что позволило резко снизить здесь остроту классовых конфликтов и постепенно интегрировать наемных работников в капиталистическую систему.

В 50-е гг. XX в. известные американские ученые Уолтер Ростоу и Сеймур Мартин Липсет пришли к выводу, что именно демократия является кульминацией процесса экономического роста и социального развития. Все страны, по их мнению, рано или поздно создадут демократические политические институты, когда для этого сложатся объективные экономические и социальные предпосылки. Параллельно американский социолог Талкот Парсонс разработал универсальную теорию социальной системы, а Габриэль Алмонд определил основные функции политической системы. Это позволило проводить сравнительные исследования политических систем, находящихся на разных стадиях развития.

Важную роль в процессе формирования сравнительной политологии сыграла разработка американскими социологами Дэвидом Аптером и Данквартом Растоу так называемой теории модернизации, определившей основные закономерности перехода человечества от традиционного общества к современному. Данная теория была дополнена американским политологом Сэмюэлом Хантингтоном в конце 60-х гг. концепцией политического развития и стабилизации систем.

Совокупность этих фундаментальных теорий дала возможность разработать строгие научные методы компаративного анализа, что позволило провести ряд эмпирических исследований в развивающихся странах. Полученные данные дополнили уже имеющиеся материалы сравнительных исследований развитых демократических и коммунистических государств.

В 70–80-е гг. ХХ в. сравнительная политология заняла прочное место среди других политических наук. Это выражалось в большом объеме публикаций по компаративистике, проведении ряда международных научных конференций, выходе в свет специализированных научных журналов, среди которых наиболее известными являются Comparative Political Studies (“Сравнительные политические исследования”) и Comparative Politics (“Сравнительная политология”).

В конце ХХ в. ученые, занимающиеся сравнительными политическими исследованиями, столкнулись с новыми вызовами. Международная ситуация в мире в очередной раз резко изменилась. Речь идет, прежде всего, о крахе коммунистической системы, победе демократических революций в странах Восточной Европы, распаде СССР и Югославии в 1991 г. и образовании новых независимых государств.

Это привело к появлению нового научного направления: посткоммунистических исследований. Как отметил по этому поводу Джон Нейджл, профессор Сиракузского университета (США), “понятно какая система была разрушена, но не очень понятно, что грядет ей на смену” [1]. С тех пор сравнительный анализ перехода к демократии различных стран планеты остается в центре внимания ведущих исследовательских центров и университетов.

Пристальное внимание современной компаративистики сконцентрировано также на изучении новых политических движений и партий в Западной Европе и Северной Америке, которые группируются вокруг так называемых постматериалистических ценностей.

Их влияние, несомненно, будет усиливаться по мере превращения все большего количества индустриальных обществ в постиндустриальные.

Процессы демократической трансформации, экономическая и культурная глобализация, возникновение новых индустриальных государств в Восточной Азии и новых демократий во многих регионах планеты привели к необходимости пересмотра теории третьего мира, которая возникла в 60-е гг. Тогда было предложено относить развитые страны Запада к первому миру, социалистические государства – ко второму, а освободившиеся от колониального господства страны Азии, Африки и Латинской Америки – к третьему. Данная схема перестала работать уже в конце ХХ в.

Эти и некоторые другие вызовы политической жизни будут определять направление компаративных исследований в XXI в. Но прежде чем рассмотреть подробнее основные парадигмы, в рамках которых работает современная политическая компаративистика, следует попытаться определить содержание термина сравнительная политология и отделить его от близких по значению понятий.

Как считает Рональд Чилкот, профессор Калифорнийского университета США, необходимо проводить разграничительную линию между такими терминами, как сравнительное правление (Comparative Government) и сравнительная политология (Comparative Politics).

“Сравнительное правление занимается изучением государственных учреждений и их функций, концентрирует основное внимание на деятельности исполнительных, законодательных и судебных органов власти, а также на роли таких организаций, как политические партии и группы интересов.

Сравнительная политология изучает более широкую сферу политической деятельности, включая правительства и их институты, а также другие формы организаций, не связанные непосредственно с управлением страной, все формы политической деятельности, как правительственной, так и неправительственной” [2].

По мнению Габриэля Алмонда и Бингхэма Пауэлла, объектом политической науки являются “все формы деятельности, связанные с контролем над принятием публичных решений, относительно данного народа и на данной территории, где этот контроль может быть подкреплен властными и принудительными средствами” [3]. Сравнение является методологическим ядром любой гуманитарной и естественнонаучной системы познания. Сравнивая прошлое и настоящее своей страны и сопоставляя ее опыт с опытом других народов, мы углубляем свои представления о собственных политических институтах. Изучение политической жизни других обществ позволяет увидеть более широкий круг альтернатив и определить достоинства и недостатки политической системы собственной страны. Компаративный анализ помогает выработать объяснения и проверить адекватность политических теорий. Поскольку политологи лишены такого инструментария, как проведение лабораторных экспериментов, которым пользуются ученые естествоиспытатели, они должны обращаться к компаративным методам, чтобы описать и объяснить различные сочетания политических процессов и институтов в различных обществах.

В англоязычной традиции под Comparative Politics понимается обширная область исследований многообразных политических систем, которая входит составной частью в общую интегральную науку о политике (Political Science), объединяющую довольно большое количество относительно самостоятельных дисциплин, от государственного управления (Public Administration) до теории международных отношений. Российские ученые предпочитают иметь дело с политологией как некой особой наукой о политике, в состав которой входят и сравнительные исследования политических институтов, отношений и процессов. Термин Comparative Politics обычно переводится на русский язык как сравнительная политология.

2. Парадигмы сравнительной политологии В процессе становления и развития сравнительной политологии в ней сформировались и определились методологические направления, отличающиеся целостным системным подходом к изучению политики и ее важнейших проявлений. Используя терминологию американского историка науки и философа Т. Куна, их можно назвать парадигмами. По мнению известного американского политолога Г. Вярды, к важнейшим методологическим направлениям современной сравнительной политологии относятся: парадигма развития, теория зависимости, корпоративизм, политэкономический подход, бюрократически авторитарная теория, неомарксизм, цивилизационный подход [4].

В течение сорока последних лет доминирующие позиции в политической компаративистике, как подчеркивает Вярда, занимала парадигма развития (Developmentalism) [5]. Данное направление появилось в 50–60-е гг. прошлого века под влиянием таких факторов, как:

1) развитие бихэвиоральных методов в политических и социальных исследованиях, с помощью которых некоторые ученые стремились превратить общественные науки в разновидность относительно точных; 2) деколонизация и появления большого количества новых независимых государств; 3) стремление Запада, и особенно США, обеспечить их демократизацию.

Парадигма развития носит ярко выраженный междисциплинарный характер. Она объединила вокруг себя таких выдающихся экономистов, как У. Ростоу и Р. Хейлбронер, социологов: К. Дойча, М. Леви и С. Липсета, политологов Л. Пая, Д. Аптера, М. Вейнера и др. Но признанным главой этой школы является Г. Алмонд, который первым в книге Политика развивающихся регионов (1960) предложил применить структурно-функциональный подход к анализу развивающихся государств [6].

Главная идея парадигмы развития заключается в том, что социально-экономическая модернизация и политическое развитие идут рука об руку, а последнее является следствием первого. Из этого вывода следовали конкретные политические рекомендации: страны Запада должны всемерно наращивать свою экономическую помощь развивающимся странам, чтобы гарантировать их демократизацию.

С самого начала парадигма развития была подвергнута серьезной критике. Алмонда, в частности, обвинили в не учете серьезных политико-культурных различий между Западом и Востоком, без чего его анализ напоминал сравнение “яблок и апельсинов”. Другими словами, попытка рассматривать слишком отличающиеся между собой в культурном плане системы в рамках одной познавательной модели является ошибочной. Кроме того, данному подходу ставили в упрек преобладание европоцентризма; не учет серьезных различий в стадиях модернизации на Западе и на Востоке; игнорирование разницы факторов внешнего окружения при осуществлении модернизации в прошлом и в настоящее время; недооценку роли традиционных институтов и переоценку роли современных в этом процессе; идеологизацию.

Наиболее удачной попыткой ревизии классического подхода Г. Алмонда стала концепция политического развития, сформулированная С. Хантингтоном в его работе Политический порядок в меняющихся обществах (1968). В ней автор доказал, что экономическое развитие в третьем мире ведет к социальной мобилизации и политическому участию новых социальных сил. В случае если политическое участие обгоняет политическую институциализацию, это приводит к дестабилизации ситуации, взрывам недовольства, революциям, переворотам и т.п. Политическое развитие, по мнению Хантингтона, является относительно самостоятельным феноменом, а не следствием экономического роста. Оно непосредственно связано с уровнем политической институциализации. Другими словами, негативные последствия чрезмерного участия масс можно погасить хорошо развитой системой организаций и процедур, в которой возможности к адаптации превосходят тенденции к ригидности; сложность структуры доминирует над ее простотой; автономия субсистем превалирует над жестким подчинением центру; внутренняя сплоченность преобладает над раздробленностью [7].

“В течение 50–60-х гг. в большинстве стран мира резко возросло число случаев политического насилия и нарушения порядка… В 1965 г. насчитывалось 42 долговременных повстанческих движения, произошло 10 военных мятежей и 5 конфликтов обычного типа. В период 1955–1962 гг. насилие и другие дестабилизирующие события наблюдались в 5 раз чаще, чем в 1948–1954 гг. … Повсюду в Азии, Африке и Латинской Америке происходило ослабление политического порядка… Чем были вызваны эти насилие и нестабильность? Моя идея состоит в том, что они были в значительной мере продуктом быстрого социального изменения и быстрой мобилизации новых групп в политическую жизнь в сочетании с медленным развитием политических институтов. “Среди законов, регулирующих жизнь человеческих обществ, – писал Токвиль, – есть один, который представляется более неукоснительным и четким, чем другие.

Если люди хотят оставаться цивилизованными или становиться таковыми, искусство совместной жизни должно возрастать и совершенствоваться пропорционально росту политического равенства”. Политическая нестабильность в Азии, Африке и Латинской Америке есть именно следствие того, что это условие не соблюдается: политическое равенство ширится много быстрее, чем “искусство совместной жизни”. Социальные и экономические изменения – урбанизация, распространение грамотности и образования, индустриализация, распространение средств массовой коммуникации – расширяют горизонты политического сознания, умножают политические требования, расширяют число участников политической жизни. Эти изменения подрывают традиционные источники политического авторитета и традиционные политические институты; они чудовищно умножают проблемы создания новых оснований политического единства и новых политических институтов, соединяющих в себе легитимность и эффективность. Темпы социальной мобилизации и роста политической активности населения высоки; темпы политической организации и институциализации низки. Результатом оказываются политическая нестабильность и беспорядок. Важнейшая проблема политики – это отставание в развитии политических институтов сравнительно с социальными и экономическими изменениями” [8].

В 60–70-е гг. парадигма развития уступила пальму первенства другим парадигмам сравнительных политических исследований: теории зависимости, корпоративизму, политэкономическому подходу, бюрократически авторитарной теории, неомарксизму и некоторым другим.

Теория зависимости (Dependency Theory) выросла из критики парадигмы развития за игнорирование последней фактора зависимости развивающихся стран от развитых, как важнейшей переменной, оказывающей решающее влияние на результаты сравнительных исследований. Она была создана в Латинской Америке, а основоположниками теории зависимости являются бразильский социолог Душ Сантош и чилийский экономист О. Сункел. Отсталость стран третьего мира объясняется ими проникновением сюда транснациональных корпораций, которые содействуют лишь избирательному развитию некоторых секторов экономики, и воспроизводят вопиющее социальное неравенство. Теория зависимости разрабатывается как немарксистскими, так и марксистскими политологами, социологами и экономистами.

“Сторонники теории зависимости полагают, что в современной мировой капиталистической системе менее развитые страны сохраняют зависимость от ведущих стран в сфере торговли, инвестиций и займов, и это замедляет развитие промышленности. Развитие в центре порождает слабость полупериферийных и особенно периферийных стран с низким уровнем доходов. Экономическая зависимость от капиталистического центра приводит к неэквивалентному обмену, выгодному для индустриальных стран и невыгодному для развивающихся. Торговые отношения также вряд ли можно назвать взаимовыгодными.

Импортируемое из ведущих капиталистических стран оборудование продается по более высоким ценам, чем продукты питания и сырье периферии. Отсюда возникновение платежного дефицита в торговле. Даже полуиндустриальные страны, экспортирующие промышленные товары в ведущие капиталистические страны, зависят от функционирования мирового бизнеса. Капиталовложения ТНК имеют пагубные последствия для большинства развивающихся стран.

Они замедляют долговременный (сроком более десяти лет) рост, так как при этом в индустриальные страны возвращается больше прибылей, чем реинвестируется на месте. Таким образом, отток капиталов превышает их приток.

По мнению сторонников теории зависимости, торговля и инвестирование, осуществляемые ТНК, порождают экономические ожидания в среднем классе развивающихся стран, приобретающих вкус к “престижному потреблению”.

Возникающая тенденция к “обуржуазиванию” означает, что все меньшая часть прироста производства поступает в качестве капиталовложений в предприятия, машины и оборудование. Вместо этого представители среднего класса либо тратят деньги на предметы роскоши, либо доверяют свои сбережения финансовым институтам ведущих капиталистических стран… Чтобы иметь возможность пользоваться кредитами (МВФ и Всемирного банка), развивающиеся страны должны проводить политику жесткой экономии – устанавливать высокие процентные ставки, сокращать правительственные расходы на социальные нужды, снижать налогообложение богатых и зарплаты рабочим.

Подобная политика истощает экономику, снижает темпы роста, увеличивает неравенство в доходах и обостряет классовые конфликты внутри страны.

Усиливаются государственные репрессии. А так как государству приходится выделять больше средств на военных и полицию, сокращаются фонды капиталовложений. Получение военной помощи от ведущих капиталистических стран усиливает власть бюрократического авторитарного государства. В силу всех названных причин зависимость от капиталистического центра замедляет индустриализацию большинства развивающихся стран. Классовая эксплуатация внутри страны увеличивает зависимость от иностранных институтов и обусловливает низкие темпы экономического роста и неравное распределение доходов” [9].

Наиболее убедительная критика теории зависимости заключается в том факте, что новые индустриальные страны Восточной и ЮгоВосточной Азии добились существенных экономических успехов именно потому, что избрали модель открытой экономики и широкого привлечения иностранного капитала. Напротив, многие страны Латинской Америки ориентировались на чрезмерное государственное регулирование и модель экономической автаркии, которые оказались неэффективными [10].

Теория корпоративизма или неокорпоративизма (Corporatist Approach) была разработана американскими политологами Чарльзом Андерсоном, Филиппом Шмиттером и рядом других ученых. Она рассматривает некоторые культуры планеты, например иберийсколатинскую, как содействующую установлению тесного взаимопроникновения сфер государственного управления и частного предпринимательства. Данная ситуация объясняется традициями патронклиентелизма: устоявшейся практики руководства осуществлять личную опеку над своими подчиненными, с одной стороны, и привычки подчиненных оказывать услуги своим опекунам, с другой. Эти отношения пронизывают собой все общество и препятствуют развитию устойчивых демократических институтов, требующих равенства и автономии.

Некоторые исследователи считают корпоративизм особым типом политической системы, весьма распространенным в современном мире. Например, Шмиттер считает, что “корпоративизм следует рассматривать в качестве одного из возможных механизмов, позволяющих ассоциациям интересов посредничать между своими членами (индивидами, семьями, фирмами, локальными сообществами, группами) и различными контингентами (в первую очередь, государственными и правительственными органами). Главную роль в этом процессе играют прочно укоренившиеся ассоциации с постоянным штатом, которые специализируются на выражении интересов и стремятся выявлять, продвигать и защищать их посредством влияния на публичную политику… Когда ассоциации интересов (и в особенности вся сеть таких ассоциаций) определенным образом организованы и/или когда они определенным образом участвуют в процессе принятия решений на различных уровнях государственной власти, мы можем говорить о корпоративизме” [11].

К неокорпоративистским государствам относятся и некоторые демократии: Австрия, Финляндия, Норвегия, Швеция. Определенные элементы неокорпоративизма при выработке макроэкономической политики были отмечены в Австралии, Бельгии, ФРГ, Дании, Нидерландах, Португалии и Испании.

Политэкономический подход (Political Economy) в его новом обличье стал возможен благодаря более высокому уровню развития междисциплинарных исследований. Он концентрирует основное внимание на изучении взаимовлияния между экономикой и политикой, ориентирует исследователей на выяснение роли социо-экономических акторов в принятии политических решений. В рамках этого направления сосуществуют достаточно разные течения: от неомарксизма до неоконсервативной экономики предложения [12].

Бюрократически авторитарная теория (Bureaucratic-Authoritarianism) пыталась объяснить серию военных переворотов в Латинской Америке в 60–70-е гг. По мнению одного из представителей этого направления американского политолога Гильермо О’ Доннелла, необходимо проводить разграничительную линию между современными высокоинституциализированными преторианскими диктатурами и традиционными режимами каудильо в третьем мире. Политическое развитие и повышение уровня институциализации в некоторых регионах планеты может, таким образом, и не вести к демократии, потому что развитыми могут быть и авторитарные системы. Следует сказать, что данная гипотеза не выдержала испытания временем. В 80–90-е гг. подавляющее большинство военных режимов Латинской Америки успешно осуществило процесс демократизации. Высокий уровень институциализации некоторых бывших преторианских систем содействовал быстрейшей консолидации демократических институтов и процедур в них.

Неомарксизм (Revisited Marxism). Поскольку марксистский подход предложил адекватную теоретическую модель для объяснения раннего капитализма, он вполне применим к анализу систем в развивающихся странах, которые находятся на примерно такой же стадии развития, как и государства Европы XIX в. Однако, по мнению Г.

Вярды, марксизм как теория имеет весьма ограниченные возможности для применения в современном мире. Вместе с тем марксизм как идеология действительно доказал свою способность к политической мобилизации населения в экономически неразвитых регионах планеты. Здесь он способствовал завоеванию и удержанию власти революционными партиями в течение ряда лет [13].

Другой точки зрения придерживается Р. Чилкот. Он считает, что рассуждения о кризисе марксизма следует рассматривать в тесной связи с его происхождением и эволюцией. Согласно американскому ученому А. Шиманскому, “развитие марксистской теории проходит через повторяющееся чередование четырех циклов: 1) период энергии или силы, спровоцированный кризисом в обществе, где существует потребность в выработке критической теории; 2) период формирования революционной и материалистической теории, включая создание теоретических трудов и организацию массовых движений;

3) период размыва революционных формулировок, отрыва теории от практики, практического реформизма в условиях процветания и стабильности; 4) период ревизионизма, когда отвергается исторический материализм, теория явно находится в состоянии кризиса, а массовое движение является весьма слабым” [14]. Это, в соответствии с законами диалектики, свидетельствует о том, что в скором времени мир станет свидетелем эволюции марксизма от нынешнего реформистского и ревизионистского этапа к новому ренессансу его теории и практики.

На наш взгляд, подобные ожидания являются беспочвенными, потому что марксизм представлял собой учение о ранней фазе становления и развития индустриального общества. В эпоху постиндустриализма и в условиях цивилизации постмодерна действуют совершенно иные социальные силы и законы-тенденции, для познания которых марксизм – это позавчерашний день общественно-политической теории.

Процессы глобальной демократизации в 70–90-е годы прошлого века содействовали оживлению интереса к парадигме развития, которая вернулась в сравнительную политологию в виде пересмотренной парадигмы развития (Political Development Revisited). Представители этого течения, Г. Вярда, К. П. Эриксон, Д. Колье, С. Эйзенштадт и др., считают, что это методологическое направление должно оцениваться в краткосрочной и долгосрочной перспективе. Анализ политических процессов в течение одного десятилетия действительно не позволил ученым обосновать наличие непосредственной зависимости между экономическим ростом и политической демократизацией, между наличием значительного среднего класса и формированием институтов народовластия, между повышением уровня образования и демократией. Сравнение же политических процессов в развивающемся мире в течение двух-трех десятилетий дал возможность сделать обоснованные умозаключения о существовании корреляции между модернизацией и демократизацией.

С. Хантингтон об экономических факторах политического С. Хантингтон в статье “Станет ли демократических стран больше?” (1984) соглашается с оппонентами (Д. Растоу, Ф. Шмиттером) в том, что не стоит объяснять такой сложный политический процесс, как демократизация исключительно социально-экономическими причинами. “Однако будет другой крайностью полностью игнорировать факторы окружения, которые могут оказать влияние на демократическое развитие… Их можно свести к четырем группам: экономическим, социальным, культурным и внешним” [15].

Существует корреляция между экономическим процветанием и степенью политической свободы. Многолетние исследования Freedom House подтверждают данную зависимость. Хантингтон, объясняя ее, указывает, что вначале, под влиянием процессов модернизации, формируется определенный уровень экономического развития, который создает условия для преобразований политической системы. Это связано, прежде всего, с тем, что общество становится урбанизированным. У людей появляются новые ценностные ориентации (межличностного доверия, компетентности, удовлетворенности жизнью), возможности и ожидания, связанные с выполнением новых социальных ролей. Более развитая экономика оказывает позитивное влияние на грамотность населения, уровень образования в целом. Она создает благоприятные условия для широкого распространения средств массовой информации. Кроме того, индустриальная экономика и сложное общественное устройство снижают эффективность применения авторитарных методов управления. Процесс принятия решений требует экономической децентрализации, что, в свою очередь, создает условия для децентрализации и деконцентрации политической власти.

Современная экономика содействует большему равенству в распределении основных ресурсов и доходов, а также тому, чтобы большинством постепенно становился относительно удовлетворенный своим материальным положением средний класс. Сама по себе эта социальная группа может формироваться под влиянием различных причин: относительно равного распределения земельной собственности в аграрных обществах (США в первой половине XIX в. и Коста-Рика в начале ХХ в.); последствий индустриализации и развития образования (бывшие социалистические страны во второй половине ХХ в.). В наше время в средний класс принято включать профессионалов, предпринимателей, менеджеров, технических специалистов и другие группы, которые в силу своего образования и рода занятий являются менее зависимыми, чем наемные работники.

С. Хантингтон считает, что наиболее благоприятными для вступления в фазу демократических преобразований являются условия в государствах со средним уровнем ВВП на душу населения от $300–500 – $500–1000 в ценах 60-х гг. В странах, находящихся ниже этого уровня, демократизация маловероятна. Превышающие же данный уровень государства в большинстве своем уже являются демократическими [16]. Конечно, от доходов на душу населения зависит не все. Существуют, например, страны, которые значительно превышают эти показатели, но остаются диктатурами (нефтедобывающие государства Персидского Залива, некоторые новые индустриальные страны Восточной Азии), и, наоборот, Индия не достигает этого уровня, но принадлежит к числу демократий.

В этой связи важно отметить, что выделенный выше показатель понимается Хантингтоном как определенный порог, который приводит достигшие его государства в “зону перехода”; произойдет он или нет, зависит уже не от экономики, а от других объективных и субъективных факторов. Отчетливо проявляется также тенденция постоянного роста величины этого показателя.

Если в середине прошлого века он составлял, по данным Дж. Саншайна, $300–500 для Европы, то к концу столетия экономический порог демократизации для данного региона, по мнению некоторых экспертов, составлял уже $2000. Существует также значительная региональная разбежка: уровень экономического развития, содействующий демократизации в Европе, отличается от аналогичного показателя в Африке.

Таким образом, можно сделать вывод, что современные сравнительные политические исследования опираются на достаточно автономные парадигмы или островки теории, лишенные того соединительного моста, которым в 60-е гг. выступала классическая парадигма развития. Однако это является скорее преимуществом, нежели недостатком сравнительной политологии. Дело в том, что плодотворность любого поиска истины зависит от многообразия способов, которые используются для ее достижения.

3. Цивилизационное измерение сравнительных политических исследований Особое место в сравнительной политологии занимает цивилизационная парадигма. Ее значение актуализировалось после краха коммунизма и вступления человечества в так называемую постидеологическую эпоху..

Термины цивилизация и культура появились в исторических и социальных исследованиях относительно недавно. Принято считать, что их ввели в научный оборот французские и английские просветители во второй половине XVIII в. Цивилизация тогда означала триумф и распространение разума не только в политической, но и в моральной и религиозной сферах; просвещенное общество в противовес дикости и варварству; прогресс науки, искусства, свободы и справедливости. Первоначально культура интерпретировалась как атрибут цивилизации. В философском энциклопедическом словаре приводится три значения слова цивилизация: 1) синоним культуры;

2) уровень или ступень развития материальной и духовной культуры;

3) ступень общественного развития, следующая за варварством. По мнению современного российского философа А. С. Панарина, “цивилизации – это большие, длительно существующие самодостаточные сообщества стран и народов, выделенных по социокультурному основанию, своеобразие которых обусловлено в конечном счете естественными, объективными условиями жизни, в том числе способом производства” [17].

Принято выделять три этапа в эволюции цивилизационного направления.

Первый этап охватывает период с середины XVIII по середину XIX в. Его представителями были такие выдающиеся мыслители как, Ф. Вольтер, А. Фергюссон, А. Тюрго, И. Гердер, Ф. Гизо, Г. Гегель и др. В это время доминирует оптимистический взгляд на историческое развитие, а идеи цивилизации сближаются с идеями прогресса.

Понятие цивилизация употреблялось исключительно в единственном числе, обозначая человечество в целом, и носило оценочный характер. Национально-культурные различия рассматривались как второстепенные всеми мыслителями, за исключением Гердера.

Второй этап (вторая половина XIX в.) характеризуется социологизацией теорий цивилизации, поиском причинно-следственных связей в историческом развитии человечества. В частности, возникла теория географического детерминизма, а также концепция приспособления структуры общества к социальному окружению. Попрежнему господствовали представления о целостности и связности истории, но заметно уменьшился исторический оптимизм. Представителями этого этапа были О. Конт, Г. Спенсер, Г. Бокль, Г. Риккерт, Э. Дюркгейм.

Для третьего этапа (ХХ в.) свойственен переход от монистической концепции истории к ее плюралистической интерпретации. Господствующие позиции занимают теории, рассматривающие историю как совокупность локальных цивилизаций – специфических социокультурных систем, порожденных конкретными условиями деятельности.

Например, английский историк Арнольд Тойнби в книге Постижение истории выделил пять живых цивилизаций: западное общество, объединенное западным христианством; православно-христианское, или византийское, общество, расположенное в Юго-Восточной Европе и России; исламское общество – от Северной Африки и Среднего Востока до Великой Китайской стены; индуистское общество в тропической и субтропической Индии; дальневосточное общество в субтропическом и умеренном районах Восточной и Юго-Восточной Азии.

Это общества третьего поколения: каждому из них предшествовали цивилизации второго и первого поколений. А. Тойнби нанес на культурологическую карту 37 цивилизаций, среди них 21 общество было тщательно изучено и описано: западное, два православных (русское и византийское), иранское, арабское, индийское, два дальневосточных, античное, сирийское, цивилизация Инда, китайское, минойское, шумерское, хеттское, вавилонское, андское, мексиканское, юкатанское, майя, египетское.

ВСТАВКА 1.2.

Концепция цивилизаций А. Тойнби Генезис цивилизаций был соединен Тойнби с теорией вызовов-ответов.

“Вызов побуждает к росту. Ответом на вызов общество решает вставшую перед ним задачу, чем переводит себя в более высокое и более возвышенное с точки зрения усложнения структуры состояние… Традиционное мнение, согласно которому благоприятные климатические и географические условия, безусловно, способствуют общественному развитию, оказывается неверным. Наоборот, исторические примеры показывают, что слишком хорошие условия, как правило, поощряют возврат к природе, прекращение всякого роста” [18].

Тойнби полагал, что развитие цивилизаций происходит благодаря усилиям неординарных личностей, творческого меньшинства. На фазе роста цивилизации они оказывают воздействие на обычных людей с помощью мимесиса (подражания) и это ведет к претворению в жизнь их планов и идей. Время от времени творческие личности вынуждены отступать в тень, чтобы накопить силы для нового рывка вперед. Постепенно обостряются противоречия между творческой элитой и инертной массой, сущность которого коренится в мимесисе, так как подлинное творчество неподражаемо, а мимесис приводит к тиражированию и копированию. Это деформирует человеческую личность и приводит к равнодушию к творческому процессу. Идущие от элиты импульсы затухают в косной и инертной социальной среде.

Первая фаза надлома наступает, когда элита начинает подражать себе самой, она адаптируется к среде и не стремится больше к творческим взлетам. Авторитет творческого меньшинства сразу же падает, и это приводит элиту к использованию силовых методов воздействия на общество. Пытаясь спасти надломленную цивилизацию, элита создает универсальное государство – предсмертный бросок, который уже ничего не может изменить; цивилизация теперь обречена на гибель. Фаза надлома сопровождается также вырождением нетворческой массы в пролетариат – т.е. бесправную, обездоленную массу людей, оторванную от своих социальных корней и поэтому постоянно испытывающую чувство неудовлетворенности. Ряды пролетариата пополняются из всех слоев общества, в том числе и из аристократии.

Разрыв духовных связей элиты и пролетариата, их противостояние знаменуют вступление цивилизации в фазу раскола и палингенеза (внутреннего возрождения). Отчуждение большинства от правящего меньшинства ведет к расколу, и одновременно на исторической сцене появляется еще одна сила – внешний пролетариат. Он возникает в результате облучения со стороны погибающей цивилизации соседних варварских цивилизаций. На дне отчаяния внутренний пролетариат способен создать высшую религию, которая приносит истинное возрождение. Таким образом, концепция цивилизаций Тойнби говорит о возвращении истории на круги своя. Правда, он указывал, что отмеченные им в прошлом повторения и циклы в развитии цивилизаций вовсе не являются гарантией того, что они обязаны осуществиться в будущем.

Самостоятельные концепции цивилизаций были разработаны О. Шпенглером, В. Дильтеем, М. Вебером, К. Ясперсом, Ф. Броделем и др. Цивилизационный подход стал плюралистической концепцией развития человеческой истории и был дополнен теорией модернизации, которая анализирует такие стадии эволюции человечества, как доаграрное общество, аграрное (традиционное) общество, индустриальное (современное) общество, постиндустриальное (постмодернистское) общество.

В рамках марксистской традиции господствующие позиции долгое время занимала формационная теория развития человечества.

Формационный подход опирается на учение Маркса о материалистическом понимании истории. Фундаментом общества выступает способ производства материальной жизни, который в конечном итоге определяет идеологическую и политическую надстройку (“общественное бытие определяет общественное сознание”). В свою очередь, политика, мораль, право обладают относительной самостоятельностью и могут оказывать обратное влияние на экономический базис. Противоречия между производительными силами и производственными отношениями, а также классовая борьба определяют историческое развитие человечества, которое является прогрессивным. “В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный буржуазный способы производства можно обозначить как прогрессивные эпохи экономической формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формацией общественного процесса производства. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества” [19].

Формационный подход, в отличие от цивилизационного, является монистической картиной развития человечества; он плохо совместим с антропологическим видением истории. Он рассматривает историю как объективный, независимый от сознания и воли людей результат их деятельности. Цивилизационный подход анализирует историю как процесс жизнедеятельности людей, наделенных сознанием и волей, ориентированных на определенные ценности, зависящие от особенностей культуры. Формационный подход является онтологическим, связанным с выделением сущностных оснований, а цивилизационный – феноменологическим анализом конкретных исторических форм. Формационная теория – это вертикальный срез истории, а цивилизационная теория – горизонтальный срез (изучение уникальных сообществ в пространственно-временном континууме). Формационная теория – это по преимуществу социально-экономический анализ истории и современности. Цивилизационный же подход отдает пальму первенства изучению роли культурных факторов. Формационный подход является конфликтологическим, а цивилизационный – консенсусным, делающим акцент на то, что объединяет людей. Развитие рассматривается не как результат внутренних процессов, а как следствие адаптации цивилизации к внешним по отношению к ней вызовам.

Недостатки формационного и цивилизационного подходов Недостатки формационного подхода:

Европоцентризм. История мира и Востока, прежде всего, не укладывается в пять формаций.

Экономический детерминизм. Убедительно продемонстрировать универсальную зависимость духовной жизни и культуры от экономики не удалось.

Одноукладность общества в марксистской модели не соответствует их реальной многоукладности и отсутствию доминирующего экономического уклада.

Недооценка микросоциологического анализа (ценностей, норм, коллективного сознания, религиозной картины мира) и переоценка значения макросоциологического анализа (классов и классовой борьбы).

Сведение значения государства к роли инструмента политического господства эксплуататорского класса, что далеко не исчерпывает его сути.

Обеднение сложной духовной жизни общества.

Однолинейный, телеологический характер исторического развития (“грех историцизма”, как назвал этот недостаток Карл Поппер).

Недостатки цивилизационного подхода:

Аморфность и расплывчатость критериев, по которым выделяются цивилизации и их типы.

Множественность теорий цивилизации и их незавершенность.

Культурный детерминизм, слишком жесткая привязка к духовнорелигиозному или психологическому началу; иногда – недооценка экономических факторов развития.

Отсутствие единой и цельной картины человеческой истории.

Недооценка внутренних факторов саморазвития общества (социальных конфликтов) [20].

Согласно точке зрения российского политолога И. Н. Ионова, такие характеристики формационной теории, как линейно-стадиальная логика исторического процесса, экономический детерминизм и телеологизм затрудняют ее взаимодействие с более развитым цивилизационным подходом. По мнению английского социолога Г. Макленнана и российского философа А. С. Панарина, цивилизационный и формационный подходы совместимы и дополняют друг друга: онтологический анализ общественного развития Маркса и теория плюрализма, рассматривающая отдельные факторы социального многообразия мира [21]. По нашему мнению, в качестве онтологического дополнения к цивилизационному подходу лучше подходит деидеологизированная и хорошо разработанная теория модернизации.

После распада Советского Союза в США и странах Западной Европы появилась целая серия публикаций, в которых под разным углом зрения, иногда с диаметрально противоположных позиций, рассматривались судьбы мира и анализировались пути его дальнейшего развития. По мнению американского философа Фрэнсиса Фукуямы, мы являемся свидетелями постепенного формирования единой человеческой цивилизации, основанной на либеральных ценностях и принципах представительной демократии. Данные идеи победили пока что только в сфере сознания, но эта победа является решающей, потому что духовная сфера в конечном итоге определяет материальную [22].

Противоположный сценарий эволюции человечества в XXI в.

изложен в книге директора Института стратегических исследований Гарвардского университета США С. Хантингтона Столкновение цивилизаций (1996). Концепцию Хантингтона можно назвать теорией взаимодействия доживших до наших дней основных цивилизаций: западной, восточно-христианской, латиноамериканской, исламской, китайской, индуистской, буддистской, японской и африканской. В основу такой дифференциации был положен культурный фактор, который восходит к различиям религий. Хантингтон несколько модернизировал хорошо известную теорию цивилизаций английского историка Тойнби [23].

ВСТАВКА 1.3.

Другие сценарии развития человечества в постидеологическую эпоху Под постидеологической эпохой принято понимать современную эпоху, в которой преодолены острые идеологические противоречия между двумя противоположными системами в результате поражения одной из них (социализма) в холодной войне.

Американские социологи Макс Сингер и Ааарон Вилдавски, а также Джозеф Най считают, что мир всегда будет восприниматься в виде определенной дихотомии: мы и они, цивилизованные народы и варвары, инсайдеры и аутсайдеры, люди ислама и неверные… потому что проводить подобное размежевание просто присуще человеческой природе. С точки зрения Запада мировое сообщество расколото на небольшую группу развитых демократических государств, основанных на ценностях европейской культуры, и остальной незападный мир.

Реалистическая школа теории международных отношений, представленная, например, такими исследователями, как Кеннет Уолтс и Джон Мершеймер, настаивает на том, что независимые государства остаются главными действующими лицами на мировой авансцене. Поэтому при изучении межгосударственных отношений современной эпохи необходимо исходить из борьбы за влияние и господство между значительно большим количеством суверенных стран, чем прежде.

По мнению Збигнева Бжезинского, современная система межгосударственных отношений после краха биполярного мира оказалась в хаосе. Резко возросла угроза нестабильности, обострились межэтнические, национальные, религиозные конфликты. В этих обстоятельствах Соединенным Штатам Америки как единственной сверхдержаве, оставшейся после краха Советского Союза, выпала роль мирового лидера. От способности США найти адекватные ответы на глобальный вызов анархией зависят судьбы всего человечества в XXI в.

На наш взгляд, к рассмотренным сценариям развития мира в постидеологическую эпоху следует добавить и шестой, изложенный американским консервативным мыслителем Патриком Бьюкененом в книге Смерть Запада (2002). По мнению автора, Запад быстро уступает свои позиции незападным культурам и умирает, из-за обострения демографических проблем в странах Европы и Северной Америки, массовой неконтролируемой миграции из развивающихся государств, духовной капитуляции интеллектуальной и части политической элиты Запада, которая отбросила капиталистические ценности, заменив их идеями неомарксистов и “новых левых” [24].

Поскольку основные идеи Ф. Фукуямы и С. Хантингтона до сих пор остаются в центре внимания современной политической науки вообще и сравнительной политологии в частности, целесообразно рассмотреть их более детально.

Американский философ Ф. Фукуяма первоначально изложил свои взгляды, связанные с концом истории, в одноименной статье, опубликованной в журнале National Interest (“Национальный интерес”) в 1989 г. В начале 90-х гг. он опубликовал книгу Конец истории и последний человек, которая была переведена на русский язык в 2004 г.

Под концом истории автор понимает победу либерально-демократических ценностей в сфере сознания над их конкурентами (идеями наследственной монархии, фашизмом и коммунизмом) и превращение либеральной демократии в “конечный пункт идеологической эволюции человечества” и “окончательную форму правления”. Конечно, в либеральных обществах существуют серьезные проблемы, но они связаны с неполной реализацией принципов-близнецов – свободы и равенства, но не с дефектами самих этих принципов. Другими словами, Фукуяма считает, что идеал либеральной демократии улучшить нельзя.

В своем понимании истории автор возвращается к традиции Гегеля и Маркса, которые рассматривали ее как “единый, логически последовательный, эволюционный процесс, рассматриваемый с учетом опыта всех времен и народов”.

Для обоих мыслителей существовал логически последовательный процесс развития человеческого общества от примитивного племенного уклада, основанного на рабстве и жизнеобеспечивающем земледелии, к различным теократиям, монархиям и феодальным аристократиям, к современной либеральной демократии и к капитализму, основанному на современных технологиях.

“И Гегель, и Маркс верили, что эволюция человеческих обществ не бесконечна;

она остановится, когда человечество достигнет той формы общественного устройства, которая удовлетворит его самые глубокие и фундаментальные чаяния. Таким образом, оба эти мыслителя постулировали конец истории: для Гегеля это было либеральное государство, для Маркса – коммунистическое общество… Это означало, что более не будет прогресса в развитии принципов и институтов общественного устройства, поскольку все главные вопросы будут решены” [25].

Фукуяма подкрепляет свои аргументы о торжестве либеральной демократии анализом ее противников справа и слева. По его мнению, слабость сильной власти правых диктатур, которая привела к демократизации Португалии, Греции, Испании и ряда стан Латинской Америки, заключалась в кризисе легитимности. После поражения Гитлера правой альтернативой либеральной демократии осталась только группа военных режимов, которые не ставили более амбициозных целей, чем сохранение традиционного общественного устройства, и главной их слабостью был недостаток приемлемой и долговременной базы для легитимности. Каждый такой режим объявлял себя переходным, подготавливающим окончательное возвращение демократии. Отсутствие кредита доверия приводило к тому, что обычный кризис в любой сфере представлял для них смертельную опасность. В правых режимах обычно отсутствует сплоченность в правящей элите, что также подрывает их стабильность.

Что касается фашистского режима в Германии, то он был последовательным антилиберальным учением и политическим движением, но страдал от внутренних противоречий. Война за мировое господство провозглашалась не патологией, а нормой, и поэтому фашизм неизбежно вел Германию к гибельному для нее столкновению со всем международным сообществом. “Если бы Гитлер оказался победоносен, фашизм все равно утерял бы свой внутренний raison d’etre (смысл существования) в мире универсальной империи, где германская нация не могла бы уже утверждать себя войной и завоеванием”.

Слабости сильной власти проявились и в тоталитарных системах левого толка, которые не просто лишали людей свободы, но хотели заставить их бояться свободы и считать свои кандалы чем-то благодетельным. Одной из главных проблем, обнаружившейся в годы перестройки, была экономическая неэффективность советской модели. Именно централизованная командноадминистративная система оказалась коренной причиной упадка экономики СССР. Однако по сравнению с США эпохи Великой депрессии, когда ВВП упал на треть, хотя это и не привело к распаду государства, проблемы советской экономики не выглядели смертельными.

К плачевной экономической ситуации присоединился кризис легитимности всей системы в целом. “Главным поражением тоталитаризма оказалась неспособность управлять мыслями… Люди понимали и то, что в якобы бесклассовом обществе возник новый класс – партийных функционеров, столь же коррумпированный и привилегированный, как и любой правящий класс старого режима, но куда более лицемерный”. Как в Испании при Франко, как в Греции при черных полковниках, как в Аргентине при хунте, в составе советской элиты появились люди, которые понимали необходимость не ремонта, а демонтажа системы и возвращения страны к либерально-демократической норме. Сами реформы Горбачева, с точки зрения Фукуямы, явились результатом внутреннего кризиса уверенности, который поразил широкий сегмент советской элиты. Твердокаменные коммунисты оказались в незавидной позиции защитников старого реакционного общественного порядка, время которого давным-давно миновало.

К кризисам, развалившим советскую систему, следует добавить и кризис идентичности, который привел к распаду СССР и лагеря социализма. Это породило опасения, что на смену коммунистическому тоталитаризму придет националистический авторитаризм, который будет представлять собой такой же опасный вызов либеральной демократии, что и прежняя система. По мнению Фукуямы, приход национализма на постсоветское пространство являлся неизбежностью, потому что прежде чем совершать демократизацию, следует осуществить болезненный процесс национального размежевания. После этого откроются возможности демократической трансформации для части постсоветских стран, в то время как другие на какое-то время окажутся авторитарными. Кое-где даже коммунисты могут вернуться на сцену. “Но представляемый ими авторитаризм останется местным и бессистемным. Они, как и диктаторы Южной Америки, столкнутся с фактом, что у них более нет ни долговременного источника легитимности, ни хорошего рецепта для решения встающих перед страной экономических и политических проблем”. Те же диктатуры, которые добьются успеха, “подорвутся на собственной петарде”: общество, которое они возглавляют, начнет их перегонять (рост образования, благосостояния и увеличение среднего класса) [26]. По нашему мнению, нынешняя ситуация в Республике Беларусь очень похожа на данное описание.

Ф. Фукуяма обосновывает неизбежность трансформации человечества к либеральной демократии двумя группами аргументов. “Одна из них относится к экономике, другая к тому, что он назвал борьбой за признание (struggle for recognition)”.

Прогрессирующее покорение природы, которое стало возможным после выработки научного метода в XVI и XVII в., идет по определенным правилам, установленным не человеком, но природой и ее законами. Развитие современной науки оказало единообразное воздействие на все общество, где оно происходило, и причины этому две. Во-первых, техника обеспечивает определенные военные преимущества. Во-вторых, современная наука создает единообразный простор для роста экономической производительности. Техника открывает возможность неограниченного накопления богатств и тем самым – удовлетворения вечно растущих желаний человека. Этот процесс гарантирует рост однородности всех человеческих обществ, независимо от их исторических корней или культурного наследия. Все страны, подвергшиеся экономической модернизации, должны походить друг на друга: в них должно существовать национальное единение на базе централизованного государства, они урбанизируются, заменяют традиционные формы организации общества экономически рациональными формами, и обеспечивают своим гражданам универсальное образование. Растет взаимосвязь таких обществ через глобальные рынки и распространение универсальной потребительской культуры. Более того, логика современной науки, по-видимому, диктует универсальную эволюцию в сторону капитализма. Опыт СССР и Китая свидетельствует, что централизованная экономика была достаточной для стадии индустриализма, но она оказывается в вопиющем противоречии с потребностями постиндустриализма, в котором куда большую роль играют информация и технические новшества.

Однако только с помощью развития науки и техники и их влияния на экономику мы не можем объяснить феномена демократии. То, что наиболее развитые страны мира являются также наиболее успешными демократиями – общеизвестный факт. Однако нет никакой экономически необходимой причины, чтобы развитая промышленность порождала политическую свободу. Существуют примеры экономически эффективного авторитаризма: Япония эпохи Мэйдзи, Германия при Бисмарке, современные Сингапур и Таиланд. Зачастую авторитарные государства способны демонстрировать темпы экономического роста, недостижимые в демократических обществах.

Для объяснения неизбежности глобальной победы либеральной демократии Фукуяма дополняет экономический подход к трактовке истории, являющийся неполным, антропологическим подходом, в котором учитывается человек в целом, а не только его экономическая ипостась. Согласно Гегелю, человек фундаментально отличается от животных тем, что помимо естественных потребностей – в еде, питье, крове, самосохранении – у него есть потребность в признании со стороны других людей. Он желает, чтобы его признавали человеком, т.е. существом, наделенным определенным достоинством. На заре истории люди сражались не столько за еду, жилье и безопасность, сколько за престиж в чистом виде. И в том, что цель битвы определялась не биологией, Гегель видел первый проблеск человеческой свободы.

Фукуяма обращается также к платоновской концепции человеческой души:

выделения разумного, вожделеющего и духовного (аффективного) начала, или тимоса. Склонность ощущать самооценку исходит из той части души, которую Платон называл тимосом. Жажда признания и сопутствующие ей эмоции гнева, стыда и гордости – это важнейшие для политической жизни характеристики. Согласно Гегелю, именно они и движут исторический процесс. В результате кровавой борьбы за престиж человеческое общество разделилось на класс господ, готовых рисковать своей жизнью, и класс рабов, которые уступили естественному страху смерти. Долгое время раб вообще не признавался человеком. Но столь же ущербным было и признание, которым пользовался господин, потому что его признавали не другие господа, но рабы, которые не были вполне людьми. Это противоречие аристократических обществ, неотъемлемое от господства и подчинения, было разрешено в результате Великой Французской (и Американской) революции. Внутренне неравные признания хозяев и рабов были заменены признанием универсальным и взаимным, где за каждым гражданином признается человеческое достоинство всеми другими гражданами и где это достоинство признается и государством путем предоставления прав.

“Таким образом, борьба за признание может дать нам недостающее звено между либеральной экономикой и либеральной политикой… Желание и рассудок вместе – достаточно, чтобы объяснить процесс индустриализации и вообще значительную часть экономической жизни. Но они никак не объясняют стремление к либеральной демократии, которая полностью порождается тимосом, той частью души, которая требует признания. Автократии могут удовлетворять потребности человека в безопасности и благосостоянии, но не в признании. “Диктуемая тимосом гордость собственной ценностью заставляет людей требовать демократического правительства, которое будет обращаться с ними, как со взрослыми, а не как с детьми, признавая их самостоятельность как свободных личностей” [27].

Но насколько универсальной является борьба за признание? Религия, национализм и комплекс этических привычек и обычаев (культура) традиционно считались препятствием на пути установления демократии и свободного рынка.

Прежде всего Фукуяма обращает внимание на широко распространенные заблуждения, связанные с культурным фактором демократического транзита.

“Первое – это мнение, что культурные факторы составляют достаточное условие для установления демократии… Мы не должны забывать, что нацистская Германия отвечала практически всем предварительным условиям, которые обычно называют как необходимые для либеральной демократии: она была объединена национально, экономически развита, в основном протестантская, имела здоровое гражданское общество и не выделялась особым социальным неравенством среди других западноевропейских стран… Демократия никогда не может войти с черного хода: в определенный момент она должна возникнуть из сознательного политического решения – установить демократию… Стабильная либеральная демократия не может возникнуть без существования мудрых и умелых государственных деятелей, которые знают искусство политики и умеют преобразовывать невысказанные склонности народов в устойчивые политические институты.

Вторая и, наверное, более важная ошибка – это считать культурные факторы необходимыми условиями для установления демократии… Макс Вебер рисует демократию как нечто, могущее возникнуть лишь в специфической культурной и социальной питательной среде маленького уголка западной цивилизации… Есть многочисленные примеры стран, которые не отвечают многим так называемым культурным “предусловиям” для демократии и которые, тем не менее, достигли на удивление высокого уровня демократической стабильности. Главный пример такой страны – Индия, не богатая и не отличающаяся высокой индустриализацией, не объединенная национально, не протестантская… В прошлом целые народы сбрасывались со счетов как культурно недостаточные для демократии: говорили, что немцы и японцы подавлены своими авторитарными традициями, католицизм считался неодолимым препятствием для демократии в Испании, Португалии и многих странах Латинской Америки, равно как и православие в Греции и России. Многие из народов Восточной Европы считались либо неспособными перенять либерально-демократические традиции Западной Европы, либо не заинтересованными в этом… Слишком часто приходится слышать аргумент, что та или иная страна не может демократизироваться, потому что не имеет демократических традиций. Будь такие традиции необходимы, то вообще ни одна страна не могла бы стать демократической, поскольку нет ни одного народа или культуры (включая и западноевропейские), которые не начинали бы с полностью авторитарных традиций – собственных или заимствованных…” [28].

Государства могут играть очень важную роль в формировании народов, т.е.

выработке их языка добра и зла и создании новых привычек, обычаев и культур de novo. Американцы не просто рождались свободными, они были также сделаны свободными еще до образования Соединенных Штатов путем участия в самоуправлении на уровне штатов, города и деревни задолго до того, как колонии получили независимость от Великобритании… Культуры не статичное явление, подобное законам природы; они – создание людей и находятся в процессе постоянной эволюции. На них может влиять экономическое развитие, войны и другие национальные потрясения, иммиграция – или сознательные действия. Следовательно, к культурным предусловиям для демократии, хотя они определенно важны, надлежит относиться с некоторым скептицизмом.

Конец истории печален, утверждает Фукуяма. Вместо идеализма наступает экономический расчет, бесконечные технологические проблемы, забота об экологии и удовлетворении изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет места ни искусству, ни философии. Есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории.

Концепция Фрэнсиса Фукуямы представляет собой возврат к монистическому взгляду на историю и развитие человеческой цивилизации. Ей противостоит концепция Сэмюэла Хантингтона об обострении цивилизационных противоречий современного мира.

Модель многополярного мира различных цивилизаций пришла на смену биполярной модели идеологического раскола планеты на две противоположные системы. В свою очередь, биполярная модель заменила собой модель западной (европейской) глобальной гегемонии, которая постепенно утвердилась после 1500 г. и была связана с острыми противоречиями и борьбой между национальными государствами Европы и созданием ими системы колониального господства.

Уместно напомнить, что приблизительно с этого времени начинается новая эпоха всемирной истории. Около 1400 г. Европа, Индия и Китай находились примерно на одном и том же уровне техно-экономического развития. После XV в. на Западе произошел самый настоящий прорыв, связанный с Ренессансом и Реформацией, научной революцией, Великой французской революцией и английской промышленной революцией, развитием капитализма и колониальной экспансией европейской цивилизации. Для неевропейского мира эти процессы стали вызовами модернизацией и культурной вестернизацией, потребовавшими соответствующей реакции Востока.

Согласно С. Хантингтону, восточный мир предложил три варианта ответа на данные вызовы: 1) отказ от модернизации и вестернизации (стратегия отказничества); 2) восприятие модернизации и вестернизации (стратегия кемализма); 3) восприятие модернизации, но отказ от вестернизации (стратегия реформизма); 4) существовал и еще один тупиковый вариант реакции, характерный для некоторых стран Африки. Он заключался в отказе от модернизации, но восприятии вестернизации правящей элитой [29].

Отказничество (Rejectionism) было избрано Японией после ее первых контактов с представителями Запада в 1542 г. Данная стратегия продолжалась до середины XIX в. Эта страна допускала лишь ограниченную модернизацию военной сферы. Отказничество просуществовало почти три столетия до нового открытия Японии американским капитаном Пери в 1854 г. и революции Мэйдзи в 1868 г., которая создала благоприятные условия для развития капиталистических отношений. Аналогичной была и позиция властей Китая, которые в 1722 г. приказали христианским миссионерам покинуть страну. В Китае отказничество было подорвано британским экспортом оружия и так называемыми опиумными войнами 1839–1842 гг. В ХХ в. развитие транспорта и коммуникаций привело к взаимозависимости государств, что существенно увеличило издержки этой стратегии. Только крайние фундаменталисты могут теперь отказываться от модернизации, выбрасывая телевизоры и разбивая компьютеры (талибы в Афганистане). Стратегия отказничества в наше время превратилась в полностью маргинальное явление.

Кемализм (название происходит от имени Кемаля Аттатюрка – первого президента Турецкой Республики, возникшей на руинах Османской империи) исходит из того, что модернизация является желательным и необходимым процессом. Поскольку традиционные культуры несовместимы с современностью, их необходимо самым решительным образом заменить западной культурой. Другими словами, страна должна быть вестернизированной, чтобы стать модернизированной.

Реформизм представлял собой третий путь между изоляционистским отказничеством и травмирующим национальные чувства кемализмом. Эта стратегия опирается на сочетании модернизации с сохранением основных ценностей, практики и институтов национальной культуры. Очевидно, что подобный подход был наиболее подходящей стратегией для незападных элит. Например, в Японии очень популярным был лозунг: японский дух – западная техника! В Египте еще в 30-е гг. XIX в. Мохаммед Али призывал к технической модернизации страны, возможной без эксцессов культурной вестернизации; а реформаторы конца XIX в. доказывали, что ислам можно совместить с модернизацией с помощью идей исламского рационализма и освоения лучших образцов западной культуры.

Все эти идеи, однако, наталкиваются на сложную культурную проблему. Если традиционная религия и культура японцев или корейцев не только не создавали преград для осовременивания этих стран, но и содействовали быстрым темпам индустриального развития, то этого нельзя сказать про исламский мир или Африку, которые до настоящего времени не решили проблему модернизации.

Американский социолог Дэвид Аптер разделил все культуры современного мира на два типа: инструменталистские и завершенные. Для инструменталистских культур характерным является наличие большого сектора промежуточных целей, существующих независимо от конечных. Инновации здесь проходят легче и с меньшими издержками для общества. Сама традиция как бы легитимирует изменения. По-другому выглядят завершенные культуры, которым присущи тесные связи между промежуточными и конечными целями.

Общество, государство, власть выступают здесь в качестве составных частей единой солидарной системы во главе с религией. Завершенные культуры с недоверием относятся к инновациям, и в силу этого их очень сложно бывает реформировать. Многие исследователи считают, что более инструменталистские японская и индийская культуры легче адаптировались к модернизации, нежели исламская и китайская, которые являются более завершенными.

На первых порах вестернизация и модернизация были тесно переплетены друг с другом. Незападные государства абсорбировали западную культуру и добились первых успехов на пути осовременивания. Однако чем дальше они продвигались в этом направлении, тем более настойчивыми становились требования реставрации национальной культуры. “Парадоксальным образом проявилась закономерность: на ранних фазах модернизации ей помогает вестернизация; на поздних этапах модернизация опирается на девестернизацию”. Хантингтон объясняет это следующим образом.

На уровне общества модернизация содействовала увеличению экономического, военного и политического могущества государства как целого, возрастанию доверия народа к своей культуре. На индивидуальном уровне, однако, модернизация приводила к возрастанию отчуждения и кризису идентичности, связанных с разрывом традиционных связей и ликвидацией привычных социальных отношений. Поэтому, чтобы снять эти опасные противоречия между социальным и индивидуальным уровнями модернизации, незападные страны стремятся к максимально возможному сочетанию современных ценностей и образа жизни с национальной культурой и традициями.

Почти все незападные цивилизации за время своего многотысячелетнего развития сталкивались с проблемой заимствования элементов другой культуры.

Всегда это делалось таким образом, чтобы сохранить свою неповторимость.

Например, Китай проглотил в свое время рожденный в Индии буддизм без индоизации всей страны. Буддизм был использован во имя китайских интересов, а культура осталась китайской. Аналогичным образом арабы-мусульмане получили в качестве наследия, сохранили и воспользовались эллинскими ценностями для достижения утилитарных целей. В VII в. Япония импортировала китайскую культуру и без внешнего экономического или культурного принуждения поднялась на более высокую ступень цивилизационного развития. При этом японская культура сохранила свою уникальность.

По мнению С. Хантингтона, модернизация не обязательно должна сопровождаться вестернизацией. Незападные общества могут становиться современными без разрушения своей национальной культуры и замены ее западными ценностями, институтами и практикой. Модернизация укрепляет национальные культуры и уменьшает относительное могущество Запада. “Вообще, мир делается все более и более современным и все менее и менее западным”, – так оценивает современные тенденции развития Хантингтон [30].

Оказавшиеся свободными от жесткой зависимости от прежних центров идеологического притяжения, суверенные государства после окончания холодной войны попали в иную систему международных координат. Новыми центрами притяжения в ней стали так называемые сердцевинные государства (core states) цивилизаций: США и ключевые страны ЕС (Франция, Германия, Великобритания) для Запада; Россия для стран восточно-христианской цивилизации;

Китай для конфуцианского региона и т.д. В орбиту притяжения сердцевинных государств попадают государства-члены (member states). Например, к России в соответствии с данной логикой примыкают не только Беларусь, Молдова, Украина (с оговорками), но и члены НАТО и ЕС Греция, Болгария, Румыния, а также кандидаты на вступление в ЕС Сербия и Черногория.

Хантингтон выделяет также категорию torn states (расколотые государства).

К ней американский политолог относит Турцию, Россию, Мексику, Австралию.

Наша восточная соседка является не только сердцевиной православной цивилизации, но и расколотым государством. Он справедливо указывает, что старое противоречие между славянофилами и западниками с новой силой проявляется в посткоммунистической России, проходит и через правящие круги, и через общество. Первая группа державников испытывает ностальгию по прошлому величию государства и стремится к реваншу, хотя бы в рамках границ бывшего СССР. Вторая представлена узкой группой интеллектуалов и либерально мыслящих чиновников и предпринимателей, которые считают, что подлинное возрождение России возможно только на пути сближения с Западом.

Прагматичная путинская администрация балансирует между этими полюсами, стремясь проводить традиционный для России петербургской эпохи курс: обеспечивать “присутствие страны в Европе, но не Европы в России”. Доказательством последнего стало сворачивание демократических институтов, массовые нарушения прав человека, зажим свободы СМИ, выбор силового сценария решения чеченской проблемы, установление жесткого контроля центра над российскими регионами и т.д.

Еще одной категорией государств являются cleft countries (разделенные государства), в которых значительные группы населения принадлежат к разным культурам. Примерами такого типа государств выступают Шри-Ланка, Малайзия, Судан, Нигерия, Танзания, Филиппины, Сербия, Македония, Казахстан, Эстония, Латвия, Украина. Последний случай является показательным: демократические и европейские симпатии западной части этой страны объясняются преобладанием здесь католического и униатского населения, а пророссийские и антидемократические настроения восточной части объясняются преобладанием здесь православных жителей.

Наконец, такие страны, как Гаити в Латинской Америке или Эфиопия в Африке являются примерами одиноких стран (lone countries), которые своими культурами серьезно отличаются от соседей [31].

Стремление сердцевинных государств к установлению своей политической гегемонии в зоне культурного доминирования, а также быстрое изменение соотношения сил между Западом и Востоком в пользу последнего (экономический вызов Восточной Азии и политический вызов исламского мира) ведут к росту международной напряженности. Поскольку культурные противоречия являются более острыми, по ним труднее достичь компромиссов, чем по социально-экономическим и политическим проблемам, столкновение цивилизаций становится неизбежным. Одним из выражений этого стали так называемые межцивилизационные войны (Югославия, Нагорный Карабах, Чечня, Ливан, Судан, Шри-Ланка, Кашмир). Книга была написана до 11 сентября 2001 г. и военных конфликтов в Афганистане и Ираке.

Сравнивая концепции Фукуямы и Хантингтона, можно сказать, что каждый подход обладает своими преимуществами и недостатками. Безусловным плюсом теории Фукуямы является глубокая аргументированность позиции автора, акцент на роли человеческого фактора в процессе исторического развития, оптимистическая установка. С другой стороны, важнейшим недостатком книги Конец истории является ее историцизм, который вряд ли является приемлемым методологическим направлением как в его марксистской, так и в либеральной версии. По мнению известного философа-постпозитивиста Карла Поппера, историцизм – это вера в существование универсального закона общественного развития, который ведет к концу истории. Данный подход, как бы он ни обосновывался с точки зрения науки, оборачивается мессианством и пророчеством [32].

На первый взгляд, теория Хантингтона является более реалистичной, несмотря на большое количество неточностей, допущенных в ней. Обращает на себя внимание то, что книга Столкновение цивилизаций (1996) находится в явном противоречии с идеями более ранней работы автора Третья волна. Демократизация в конце XX в.

(1991). Значительная часть содержания Столкновения цивилизаций посвящена критике возможностей формирования универсальной либеральной цивилизации, в то время как Третья волна обращена к анализу глобального перехода к демократии стран, принадлежащих к самым разным культурам и цивилизациям.

Таким образом, можно сделать вывод об отсутствии доминирующей (mainstream) парадигмы в рамках современного цивилизационного подхода в сравнительной политологии. Трудно сказать, какая из рассмотренных теорий ближе к истине. Наверно, каждая, в том числе и изложенная С. Хантингтоном в книге Столкновение цивилизаций, отражает определенный аспект противоречивой объективной реальности. Цельная картина современного мира возникнет только в том случае, если мы будем смотреть на него сквозь разные призмы, не отбрасывая ни одну.

4. Методы сравнительных политических исследований Первой стадией изучения политики в компаративном плане является описание. Для этого необходим определенный категориальный аппарат, набор понятий, заключающих в себе вполне определенный, разделяемый международным сообществом ученых смысл. Чем более широко категории применимы, тем полезнее они для сравнения политических институтов и процессов.

На втором этапе ученому требуется объяснить описанные явления. Говоря об объяснении, всегда имеется в виду определение существующих между политическими явлениями связей и отношений, установление причинно-следственных зависимостей. В политической науке вообще и в сравнительной политологии в частности приходится иметь дело не с жестко детерминистскими каузальными отношениями, а с законами-тенденциями.

Следующей фазой является формулирование теории – “утверждения относительных причинных взаимосвязей между общими классами событий”. Теории неизбежно носят предварительный характер:

по мере роста наших знаний они всегда модифицируются либо искажаются. Кроме того, любая теория должна верифицироваться. Это означает, что каждый исследователь, который ее применяет в схожих условиях, должен получать примерно такие же результаты, которые получили разработчики теории.

Вне зависимости от того что изучают ученые-политологи: революции, политические режимы, развитие национальных государств или становление партийных систем, при выборе объекта исследований им приходится решать проблему выбора определенного количества случаев для сравнительного анализа. Известный американский ученый-специалист в области теории демократии Аренд Лейпхарт указывает, что при любом сравнительном анализе количество переменных всегда превышает количество рассматриваемых случаев.

Если объектом исследований становится только один случай, тогда речь идет о таком методе, как исследование отдельных случаев (Case Study), если же число рассматриваемых случаев превышает 20, политологу приходится обращаться к статистическим методам, к использованию исследования с большим количеством случаев (Big N problem).

В компаративистике наиболее распространенным является исследование с малым числом случаев (Small N problem). Как правило, ученому, выбравшему данный подход, приходится иметь дело минимум с двумя и максимум с 20 случаями. Интенсивный компаративный анализ нескольких случаев может быть более продуктивным, чем статистический анализ большого числа случаев, особенно в условиях нехватки для этого времени и материальных ресурсов. Кроме того, как справедливо заметил по этому поводу специалист в области теории демократии и методологии социальных наук, профессор Колумбийского университета США Джованни Сартори, “те концепции, которые легко могут быть использованы для объяснения многочисленных случаев, часто являются менее интересными, в высшей степени абстрактными, менее ценными для ученых. Наиболее интересные и продуктивные концепции в сравнительной политологии возникают в результате анализа небольшого числа случаев” [33].

Существует три способа решения проблемы, связанной с превышением количества переменных по сравнению с числом рассматриваемых случаев.

1) Увеличение количества рассматриваемых случаев. Это достигается за счет широкого привлечения статистических методов в сравнительную политологию, использования современной вычислительной техники при обработке полученных данных. Например, в книге финского ученого Тату Ванханена Возникновение демократии: Сравнительные исследования 119 стран, 1850–1979 предпринята очень интересная попытка выделения так называемого индекса демократии (ID), который определяется по формуле: показатель конкуренции, умноженный на показатель участия и поделенный на 100. Ванханен провел фундаментальные эмпирические исследования большого числа удачных и неудачных случаев демократизации в различных регионах планеты, которые были использованы известным американским политологом Робертом Далем для его классификации полиархий (современных демократий) [34].

Однако данный подход не преобладает в сравнительной политологии. Это связано с трудоемкостью метода, который требует большого времени на проведение обстоятельных исследований; обработки огромного количества статистической информации; результаты такого анализа трудно опубликовать. Однако главное препятствие заключается в другом: качество любого сравнительного исследования неизбежно снижается, когда количество случаев превышает определенный порог.

2) Фокусирование внимания на поддающихся сравнению случаях. Это наиболее распространенный подход в сравнительной политологии. Здесь исследователи имеют возможность выбора между рассмотрением наиболее похожих случаев (подход А. Лейпхарта) и противоположных случаев, в которых они пытаются найти общие черты (подход А. Пшеворского).

Американский политолог Дэвид Колье считает, что оптимальным вариантом является совмещение этих способов фокусирования внимания. Например, в исследовании политических процессов в Латинской Америке, автор подобрал восемь стран по параметру их наибольшей похожести. Затем из этого набора он выбрал две наиболее непохожие страны для детального сопоставления. Это позволило получить научно значимые выводы, применимые к изучаемому региону в целом [35].

Конечно, при фокусировании внимания на поддающихся сравнению случаях, исследователь ограничен языковой подготовкой, временем, ресурсами. Оптимальной является ситуация, когда главным обстоятельством, влияющим на выбор стран для сравнения, является не их географическая близость или похожесть языков, на которых говорят их жители, а задачи исследования. Однако по ряду причин именно анализ определенных регионов (Восточной Европы, Латинской Америки, Восточной Азии) стал наиболее популярным в сравнительной политологии сегодня.

3) Сокращение числа переменных. Это решение предполагает либо некое комбинирование переменных, что должно вести к сокращению данных, либо использование другой хорошо аргументированной и доказанной теории. Последний подход влечет за собой применение более экономного объяснения полученных результатов исследования. Интересно, что использование другой теории помогает не только тогда, когда мы сравниваем небольшое число случаев, но и когда занимаемся статистическим анализом большого числа случаев.

Сокращение числа переменных предполагает компромисс между интенсивностью (научной значимостью) концепции и ее экстенсивностью (широтой применимости).

Исследование отдельных случаев (Case Study). В 60-е гг. в сравнительной политологии доминировала та точка зрения, что конкретные исследования одного случая не имеют никакой научной значимости, по крайней мере для политической компаративистики. Однако за прошедшее время эта точка зрения претерпела кардинальные изменения. Case Studies стали фундаментом для большинства сравнительных исследований. С помощью этого метода можно проверять научную достоверность многих гипотез компаративного анализа. То, что не удается прояснить с помощью сравнительного анализа, иногда можно обнаружить только благодаря исследованиям отдельных случаев. Кроме того, любая гипотеза, которая появляется при проведении Case Studies, может проверяться с помощью ее применения к анализу большого количества случаев.

Таким образом, современная сравнительная политология опирается на хорошо разработанные методы компаративного анализа.