«В форуме Исследования города приняли участие: Владимир Васильевич Абашев (Пермский государственный университет) Михаил Дмитриевич Алексеевский (Государственный республиканский центр русского фольклора, Москва) Мария ...»

Преодолеть эти методологические ограничения отчасти позволила разработка понятия городской текст или локальный текст города и соответствующих методик собирания и анализа материала. Следует отметить, что термин «локальный текст» (как и его термин-близнец «локальный миф») приблизительно одновременно начал активно использоваться, помимо культурной антропологии, и в литературоведении, и в культурологии, городских исследованиях, который разрабатывается, в частности, авторами этих строк, локальный текст понимается как системы ментальных, речевых и визуальных стереотипов, устойчивых сюжетов и поведенческих практик, связанных с каким-либо городом и актуальных для сообщества, идентифицирующего себя с этим городом. Многообразие реализаций локального текста в городской культуре вынуждает его исследователей пользоваться методами различных научных дисциплин: по методологии антропологическое изучение локального текста находится где-то на пересечении исследования идентичностей, фольклористического анализа текстов и исследования дискурсов.

Очевидно, что локальный текст города при таком понимании — частный случай локального текста жилого места, с которым ассоциирует себя некое сообщество, и можно говорить о локальном тексте деревни, поселка, района. То, что внимание исследователей к феномену локального текста связывается

А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ

Специализированные полевые исследования в городах (как правило, малых) и поселках городского типа начали систематически проводиться со второй половины 1990-х гг.: стоит назвать экспедиции Академической гимназии СПбГУ в Тихвин, Сланцы, Торопец, Старую Руссу, Гдов, Пикалёво; ЛГУ им. А.С. Пушкина в Приозёрск и Лодейное Поле, СПбГУ в Мышкин, РГГУ в Боровск, ГРЦРФ в Муром и Красную Горбатку, центра «Петербургская иудаика» в Могилев-Подольский, Тульчин и Балту (Украина), ПетрГУ в Петрозаводск и Медвежьегорск, полевые исследования И.А. Разумовой и ее учеников в городах Карелии и Мурманской обл., М.Г. Матлина в Ульяновске, К.Э. Шумова в Нытве, межвузовскую экспедицию в г. Бологое1.

Материалы этих полевых исследований нашли отражение в большом количестве работ. Назовем лишь те, которые непосредственно посвящены локальным текстам: [Алексеевский и др. 2008а;

2008б; Ахметова 2007; Ахметова 2009; Ахметова, Лурье 2005; Ахметова, Лурье 2006; Кулешов 2001; Кулешов 2004; Леонтьева, Маслинский 2001; Литягин, Тарабукина 2000; Литягин, Тарабукина 2001; Разумова 2000 и др.].

Исследования города В ходе работы этих экспедиций не только было собрано чрезвычайно много материалов, в совокупности позволяющих уже перейти от анализа отдельных случаев к обобщениям, типологическим построениям и интерпретациям, но и формировалась методика антропологической собирательской работы в современном городе, вырабатывались и уточнялись представления о природе и структуре локального текста (провинциального) не появилось собирательских программ по полевым исследованиям городских локальных текстов. Их отсутствие, с одной стороны, несколько размывает исследовательские ориентиры, с другой — является свидетельством недостаточности обобщающих интерпретаций в сфере локальных текстов.

Значительная часть статей, написанных по материалах упомянутых выше полевых исследований, касается лишь отдельных представляет краткие сведения о локальном тексте какоголибо населенного пункта. Однако до сих пор нет ни одного монографического описания отдельно взятого городского текста.

существующая, его конструирование исследователем было бы некоторым насилием над культурной реальностью. В этой ситуации возможной формой описания локального текста был сочтен словарь, который включал бы данные о локальных символах идентичности, локусах и топонимах, знаковых событиях, личностях и сообществах отдельно взятого городского текста с необходимыми контекстуальными комментариями (см.: [Алексеевский и др. 2008а; 2008б]).

Нет и работ, в которых прослеживались бы пути формирования и функционирования локальных текстов и их составляющих. Для того чтобы ликвидировать этот пробел, необходимы исследования, которые на материале отдельных фрагментов каких-либо локальных текстов детально прослеживали бы механику и логику их трансмиссии, трансформации и варьирования.

Кроме того, явственно ощущается отсутствие сравнительнотипологических исследований в этом направлении. Повторяемость и стереотипия элементов локальных текстов заметна на различных уровнях, от воспроизведения одних и тех же формул идентичности (N-городок — Москвы (Петербурга) уголок;

А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ

включения локальных символов в элементы презентации самого разного плана (вербального, визуального, и акционального) — отражение локальной символики на сувенирной продукции, в названия местных продуктов, предприятий, организаций и т.д.1) — до единства набора доминантных идей, сюжетов и мотивов, структурных элементов, принципов семантизации объектов. Исследований, обобщающих эти закономерности, остро не хватает, особенно с учетом, казалось бы, в достаточной мере накопленного материала.

В заключение обозначим параллельно развивающиеся в отечественной гуманитарной науке направления в сфере изучения современного города, которые в наибольшей степени пересекаются с антропологическими исследованиями городских локальных текстов. Это исследования по культурной семантике и мифологии пространства (в том числе городского), осуществляемые в рамках отдельных направлений культурологии и социологии, философии, политологии и географии, в том числе гуманитарной географии, когнитивной географии, мифогеографии, региональной дискурсологии2; исследования городских диалектных особенностей, которые часто осознаются как элементы Например, одним из символов г. Мурома являются калачи (они изображены на гербе города). Помимо недавно возродившегося производства в Муроме калачей, в городе существует магазин «Муромский калач», угощение калачами становится частым атрибутом празднования дня города и туристических программ, название «Муромские калачи» носит команда КВН одного из муромских вузов и т.д.

Литература в этой сфере достаточно обширна, в частности издаются специализированные периодические издания, посвященные этой проблематике, — альманах «Гуманитарная география»

(с 2004 г.), электронный альманах «Communitas / Сообщество» (с 2005 г.). Упомянем лишь несколько работ, так или иначе связанных с темой локальной идентичности и локальных текстов:

[Богомяков 2007; Замятин 2003; Замятин 2008; Захаров 2009; Митин 2007; Рупасов 2009; Савоскул 2009; Тюгашев 2003].

Исследования города локальной идентичности1; исследования образа города, представленные, после работ К. Линча и его прямых последователей, и в некоторых современных отечественных социологических и антропологических (в частности, фольклористических) Алексеевский М., Жердева А., Лурье М., Сенькина А. Материалы к «Словарю локального текста Могилева-Подольского» // Антропологический форум. 2008а. № 8. С. 419–442.

[Алексеевский М., Жердева А, Лурье М., Сенькина А.] Словарь локального текста как метод описания городской культурной традиции Архипова А.С. Анекдот и его прототип: генезис жанра и происхождение жанра: Дис. … канд. филол. наук. М., 2003.

Ахметова М.В. «Русскость» как топос «локального текста»: случай Мурома // Вестник РГГУ. Сер. «Филологические науки. Литературоведение и фольклористика». 2009. № 9. С. 207–215.

Банников К.Л. Антропология экстремальных групп. Доминантные отношения среди военнослужащих срочной службы Российской См., например: [Беликов 2010; Ерофеева, Скитова 1992 (о Перми); Колесов 2006 (о Петербурге);

См., например, недавно вышедшую книгу И.А. Разумовой, посвященную культурным образам городов Кольского полуострова [Разумова 2009], исследования фольклорных текстов и этнографических практик (как «традиционных», так и «городских»), бытование которых во многом определяется географическими аспектами [Дранникова 2004; Калуцков, Иванова 2006; Иванова, Калуцков,

А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ

Ерофеева Т.И., Скитова Ф.Л. Локализмы в литературной речи горожан. Пермь: Пермский ун-т, 1992.

Ефимова Е.С. Современная тюрьма: Быт, традиции, фольклор. М.:

Замятин Д.Н. Гуманитарная география: Пространство и язык географических образов. М.: Алетейя, 2003.

Замятин Д.Н. Локальные мифы: модерн и географическое воображение // Литература Урала: история и современность. Сб. ст.

Вып. 4. Локальные тексты и типы региональных нарративов.

Захаров А.В. Культурные герои медийной провинции // Интернет Иванова А.А., Калуцков В.Н., Фадеева Л.В. Святые места в культурном Калуцков В.Н., Иванова А.А. Географические песни в традиционном Колесов В.В. Язык города. М.: КомКнига, 2006.

Кулешов Е.В. Собирательская работа в Тихвине: аксиология городского пространства // Живая старина. 2001. № 1. С. 13–15.

Кулешов Е.В. «А Тихвин тогда маленький был…» // Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты. М.: Языки Леонтьева С.Г., Маслинский К.А. Город и турист: механизмы самопрезентации «классической» провинции // Провинция как реальность и объект осмысления: М-лы науч. конф. Тверь: Твер. гос.

Литягин А.А., Тарабукина А.В. К вопросу о центре России (топографические представления жителей Старой Руссы) // Русская провинция: миф — текст — реальность. М.; СПб.: Тема, 2000.

Литягин А.А., Тарабукина А.В. Специфика исследования культуры малых городов // Живая старина. 2001. № 1. С. 12.

Митин И.И. Воображая город: ускользающий Касимов // Вестник Евразии. 2007. № 1 (35). С. 5–27.

Исследования города Молодежные субкультуры Москвы: [Сб. ст.] / Сост. Д.В. Громов, Отв.

Поэзия в казармах: Русский солдатский фольклор (из собрания «Боян»

Прокуровская Н.Я. Город в зеркале своего языка. Ижевск: Удмуртский Разумова И.А. «Как близко от Петербурга, но как далеко» (Петрозаводск в литературных и устных текстах XIX–ХХ вв.) // Русская Разумова И.А. Культурные ландшафты Кольского Севера: города Разумова И.А. Несказочная проза провинциального города // Современный городской фольклор. М.: РГГУ, 2003. С. 544–559.

Рупасов Н.Ю. Ментальные карты Ижевска: стартовые позиции и перспективы города // Иднакар: методы историко-культурной реконструкции: науч.-практ. журнал. 2009. № 2 (6): Ментальные карты Ижевска: Атлас городской среды / Под общ. ред.

Русский школьный фольклор. От «вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов. М.: Ладомир, 1998.

Савоскул С.С. Локальное самосознание современного русского населения Центральной России (на материале Переславля-Залесского) // Очерки русской народной культуры. М.: Наука, Синдаловский Н.А. Мифология Петербурга: Очерки. СПб.: Норинт, Синдаловский Н.А. Санкт-Петербург. Энциклопедия: легенды, предания, мифы, пословицы, поговорки, афоризмы, анекдоты, частушки, стихи, песни. СПб.: Норинт, 2008.

Тюгашев Е.А. Концептосфера современной Югры: дискурс Александра Филиппенко // Северный регион: наука, образование, культура: Науч. и культур.-просвет. журнал. Сургут, 2003. № 1.

Учебный материал по теории литературы. Жанры словесного текста.

Школьный быт и фольклор: Учебный материал по русскому фольклору. Таллин: Таллинский пед. ун-т, 1992. Ч. 1, 2.

Щепанская Т.Б. Система: тексты и традиции субкультуры. М.: О.Г.И.,

А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ

СТИВЕН БИТТНЕР

категоризируют свою отрасль знания. У специалистов по американским городам историческая урбанистика, как правило, обозначает исследования сегрегации среди жителей и формирования гетто, этнической Стивен Биттнер (Stephen Bittner) Государственный университет с сельского Юга, субурбанизации, а также Сономы, США [email protected] Исследования города столь же часто ученые, занимающиеся этими темами, используют другие обозначения для своей работы. Сходным образом, для историков европейских городов в рубрику исторической урбанистики попадают исследования рабочего класса, архитектуры и городского планирования, а в некоторых хронологических контекстах (Париж в 1871 г. и Петроград в 1917 г.) иногда, хотя и не всегда — революционный конфликт. Эти тематические списки, которые отнюдь не являются исчерпывающими, является историей не столько городов, сколько живущих в городах людей и событий, которые там происходят. На самом Роуни, историк экономической и бюрократической политики компетенции. Поскольку существует естественная тенденция его призыва заключается именно в том, что Роуни подчеркивает нечеткость границы между благотворным многообразием и опасной бессодержательностью. Поскольку город чрезвычайно важен для понимания Нового времени, почти любая тема по истории последних 150 лет может пониматься как косвенно связанная с городской проблематикой.

появления текста Роуни отсутствие критического центра в исторической урбанистике, вкупе с точно датируемым уходом от социальной истории, привело область к маргинализации. Несмотря на громадную территорию городской истории, число историков, рассматривающих города в качестве основного основной системы координат, невелико и при этом уменьшается.

Между тем, быть может, все не так уж мрачно в городской истории. В сфере русской и советской истории, области, которой я занимаюсь, ряд недавних исследований демонстрирует возможность преодолеть нынешнюю нездоровую ситуацию. По занимаются напрямую городской историографией или, если честве относящейся в первую очередь к исторической урбанистике. Тем не менее у них есть общие представления, касающиеся города, а также относительно того, как его интерпретировать, причем эти представления идут вразрез с более ранними работами. Если исследователи хотят предпринять перестройку городской истории с тем, чтобы снова сделать ее значимой, эти общие моменты могут оказаться хорошей стартовой позицией.

Поменьше Маркса, побольше Зиммеля В 1952 г. только в шести американских колледжах и университетах читались курсы по истории американских городов. К середине 1960-х гг. их число выросло почти до 50, а к началу 1980-х гг. городская история стала «поистине основным продуктом», производившимся на исторических факультетах по всей стране [Ebner 1981: 70]. Вместе с популярностью в рамках учебных программ пришли большие деньги, специальные журналы (в 1974 г. начал выходить «Journal of Urban History», первый в англоязычном мире), а также волна докторских диссертаций по темам, относящимся к исторической урбанистике.

Растущий интерес в городской истории подогревался главным образом союзом этой области знания с все более модной социальной историей, опиравшейся на статистику. В весьма влиятельной статье 1971 г. Стивен Фернстром, исследователь Бостона, указал на формирование «новой городской истории», многим обязанной количественным источникам. Критикуя «ускользающие» границы городской истории, где любая работа, в каком-то смысле связанная с городом, считалась обладающей правом на включение в рамки данной области, Фернстром призвал историков-урбанистов изучать историю «снизу вверх», используя прежде не использовавшиеся источники (церковные приходские книги, городские справочники, местные налоговые ведомости, а также необработанные (не сведенные в таблицы) данные, собранные в ходе переписи населения Соединенных Штатов) [Thernstrom 1971: 359–361].

В призыве Фернострома к действию не было ничего особенного. Отчасти он был вдохновлен сходным интересом в сфере исторической демографии, которая разрабатывалась в Великобритании и Франции. Как и представители школы «Анналов», Фернстром полагал, что новые количественные источники позволят историкам судить о долгосрочных тенденциях, таких как изменчивость городского населения, классовая и этническая сегрегация, социальная мобильность, типы миграции из сельской местности и за границу. Кроме того, они обдумывали возможность (которая была новой в 1971 г.) использования компьютеров для анализа возраставшего количества данных.

Исследования города Фернстром выступал за математическую строгость, поскольку он считал, что не существует никакой «мощной общей социальной теории, имеющей отношение к проблемам, более всего интересующим историка-урбаниста» [Thernstrom 1971: 362].

При отсутствии теории наступает царство упрямого эмпиризма.

Последнее утверждение Фернстрома может вызвать удивление, поскольку это ощущение отнюдь не было господствующим в области городской истории в целом. Среди социальных историков была широко распространена тенденция рассматривать марксизм в качестве общей теории общества. У городских историков обращение к марксизму было еще заметнее, отчасти потому, что знаменитое описание Манчестера, сделанное Фридрихом Энгельсом в 1844 г., стало олицетворением целого ряда положений исторической урбанистики о городах Нового времени: они являлись пространствами отчуждения, социального сбоя, разрушения окружающей среды и диагностированной Энгельсом основной причиной болезней города (историки американских городов, например, были склонны говорить не о капитализме, а о расизме). Но обнищание американских городов в 1950–1960-х гг., бегство белых в предместья, растущая преступность, деиндустриализация, а Действительно, даже Фернстром, который позднее стал видным «неоконсервативным» ученым в Манхеттенском Институте, сделал себе имя, изучая городскую бедность.

к городской истории представлен в насыщенном исследовании Джозефа Бредли о росте позднецарской Москвы. Пытаясь объяснить особую взрывоопасность ситуации в Москве по время революционных беспорядков 1905 г., Бредли использует данные переписи и другие демографические материалы, чтобы создать портрет «кишащих» масс крестьян-мигрантов, вызывавших такую тревогу среди москвичей, а также описать изобретенные с добрыми намерениями, но неудачные схемы приобщения мигрантов к нормам городской жизни. Бредли приходит к немарксистскому выводу о том, что его исследование воплощает неотчетливо марксистскую ориентацию городской истории, поскольку в центре работы оказываются социальный сбой и беспорядки. Состоящая из «бродяг, нищих, бездельников, паразитов и хулиганов», Москва в описании Бредли оказывается пороховой бочкой гнева

А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ

Ольга, Ирина и Маша, героини Чехова, стремятся исключительно к тому, чтобы убежать в Москву от своего безмятежного провинциального существования. Однако если верить Бредли, город, по которому они тоскуют, является кипящим котлом гнева низших классов и страха высших классов. Конечно, в книге Бредли не хватает именно того, что Ольга, Ирина и Маша считают существующим в Москве: эмоционального подъема, космополитизма, свободы и культуры. Их взгляд на Москву сквозь розовые очки не следует отбрасывать как элементарную классовую пристрастность и юношескую наивность. (В конце концов, и Семен Канатчиков, крестьянин, ставший рабочим, воспринимал этот большой город сходным образом.) Скорее этот взгляд отражает давнишнее иное представление о городе как о месте индивидуальной свободы и реализации собственных возможностей.

Это представление о городе исключительно тесно связано с именем Георга Зиммеля, относительно забытого немецкого социального теоретика конца XIX — начала XX в., чьи работы в значительной степени стали фундаментом социологии города. В работе «Большой город и духовная жизнь» (Die Grosstadt und das Geistesleben) Зиммель пишет, что город Нового времени, поскольку он является местом «наиболее продвинутого экономического разделения труда», дает возможность наиболее полной реализации индивидуальной свободы и независимости. Это представление в значительной степени отражает типичное либеральное мышление XIX столетия.

Однако далее Зиммель делает неожиданный поворот. Он отмечает, что город Нового времени, кроме того, препятствует выражению этой свободы и индивидуальности по сравнению с деревнями и маленькими городами из-за своего размера, количества жителей, а также краткости контактов между ними.

Согласно Зиммелю, этот парадокс приводит, «в конце концов, к самым странным эксцентричностям, к присущим именно большим городам экстравагантностям самодистанцирования, причуд, утонченности, смысл которых больше не заключается в содержании подобных действий, но в том, что они являются формой “инаковости” — стремления сделать себя заметным».

Поэтому в формулировке Зиммеля город маркирует место, где Исследования города представления Просвещения об индивидуальной свободе и независимости сталкиваются лицом к лицу с антипросвещенческими (или романтическими) представлениями об уникальности и неподражаемости каждого человека. Как пишет Зиммель, задача большого города заключается именно в том, чтобы найти возможность объединения этих явлений [Simmel 1971:

Зиммель никогда не удостаивался такого критического внимания, которое городские историки выказывали по отношению представление о городе как месте личной свободы и индивидуальности находит свое отражение, по крайней мере имплицитно, в целом ряде исторических работ, таких как ревизионистская история проституции в викторианской Англии, написанная Джудит Валковиц [Walkowitz 1982], и пионерское исследование Джорджа Чонси, посвященное гомосексуализму нежелание описывать город исключительно (или даже в первую очередь) в терминах, предложенных Марксом и Энгельсом, а именно — как место отчуждения и социального сбоя.

жизни Нового времени Элизабет Уилсон напрочь отвергает неодобрение Энгельсом смены гендерных ролей, типичной для текстильных центров Англии. Энгельс считал это совершенным безумием, но его нападки на работающих женщин отражали нечто большее, чем шовинистический ужас перед «независимостью фабричных женщин». Возможно, как насмешливо отмечает Уилсон, «отсутствие порядка в городской жизни», которое часто становилось предметом обвинений Энгельса, 1992: 8, 33]. Сходные наблюдения можно было бы сделать и относительно художников и писателей, некогда искавших убежище в Гринич Вилледж в Нью-Йорке и на московском Арбате, а также относительно смекалистых молодых технарей практически со всего земного шара, которые сегодня заполняют кафе в районе Мишн в Сан-Франциско, надеясь присутствовать при создании нового Гугла.

В русской и советской истории также заметны признаки значимости идей Зиммеля относительно города. В своем исследовании, посвященном послевоенной советской молодежи, Джулиана Фюрст отмечает, что после 1945 г. приверженность молодых людей коллективистскому революционному проекту вытеснялась особой ролью индивидуальности и дружбы [Fьrst 2010]. Поколенческая группа, которая находится в фокусе исследования Фюрст, не является в строгом смысле слова городА Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ ской, но источники, используемые исследовательницей, прямо указывают это направление. Более того, некоторые процессы в советской молодежной среде, которые более всего интересуют Фюрст, такие как появление стиляг, были абсолютно городскими. Обращая особое внимание на «стремление сделать себя заметным», Зиммель также предвосхищает то, что Фюрст определяет в качестве одного из важнейших признаков послевоенной советской молодежи — самоопределение через потребление. Растущая литература о советской моде, рекламе, массовой культуре, розничной торговле и архитектуре может предложить столь же многообещающие пути исследования представлений Зиммеля об индивидуальности, а также городском мире постоянных чувственных стимулов, который он рассматривал как место рождения индивидуальности.

Отчасти полезность работ Зиммеля применительно к советскому контексту заключается в том, что он не смешивал личные политические свободы, которые, несомненно, были чрезвычайно ограничены в Советском Союзе, с индивидуальностью.

Действительно, Фюрст вводит похожее различие между политической оппозиционностью советских молодых людей (которая, как она пишет, была весьма редкой) и нонконформистским поведением (которое становилось все более распространенным). Однако по большей части историки России и Советского Союза не использовали идеи Зиммеля систематически. В стране, где в XX в. произошли две городских революции, где индустриализация была навязана сопротивлявшемуся населению репрессивным государством и где города вроде Воркуты и Магнитогорска были построены заключенными в тундре и в степи, применимость марксистских представлений о городе как котле социального недовольства была слишком значительной, чтобы ее игнорировать. Тем не менее это не значит, что подобные представления с исчерпывающей полнотой отражают сложность городской жизни в России и Советском Союзе, и еще меньше они могут рассказать нам о том, как большая часть городских обитателей ощущала тот Среди представителей первого поколения историков-урбанистов было принято считать, что в задачу их ремесла входит нечто большее, чем писание «биографий городов». Достойно восхищения их чувство, мотивировавшееся желанием создать общую исследовательскую программу, которая способствовала бы плодотворным обменам между учеными, работавшими в рамках разных национальных историографий и языковых Исследования города приходится высшая точка в развитии социально-исторического подхода) это означало изучение городских социальных неприятных последствий. Наиболее существенным является затемняло пространственную и географическую специфику более статического, инертного контекста для важных событий (таких как формирование классов), которые в нем происходили. Более того, исследования физических аспектов города (анализ архитектуры, городского планирования и т.д.) были этих подходов, утверждал, что городская история в основе своей является социально-исторической антрепризой и что историки-урбанисты, следовательно, «должны двигаться к самым смелым горизонтам социальной истории» [Tilly 1996: 704].

Историки, занимавшиеся русскими и советскими городами, изъянов. Это способствовало тому, что люди, которыми мы занимаемся (жители советских городов), стали нередко осознавать специфичность своей городской среды, даже пытаться сохранить эту специфичность (или, как в знаменитом фильме что «местная история, сохранение окружающей среды и исторических памятников — инициативы, связанные с местом, — были теми немногими поводами для социальной мобилизации, которые считались легитимными с точки зрения коммунистических режимов во всей Центральной и Восточной Рабл имеет в виду краеведение, которое широко распространилось в 1950–1960-е гг. как часть массового интереса к прошлому, который вырос из хрущевской оттепели. Партийные угрозами научными дисциплинами вроде генетики), поэтому для исследований краеведы получили широкую автономию.

многим из тех же самых причин, по которым западные историки-урбанисты отвергали частнозначимость «городских

А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ

Это внимание к специфике советских городов породило историко-урбанистическую литературу, отличительной чертой которой является интерес к тому, как городские ландшафты обрастают популярными мифами и коллективной памятью и как они функционируют в этих ландшафтах. После смерти Сталина, быть может, наиболее распространенный из этих народных мифов вырос вокруг Арбата. Воплощенный главным образом в стихах и песнях Б.Ш. Окуджавы и романах А.Н. Рыбакова, арбатский миф помещал интеллектуальный и культурный рай на тот Арбат, который существовал до эпохи Сталина. Здесь велся счет арбатским потерям — человеческим и архитектурным — прошедших лет. Миф объяснял предполагаемую гибель Арбата через устойчивую ассоциацию этого района с русской Таким образом, арбатский миф не являлся отчетливо ложным представлением (в самом деле, он содержал больше, чем просто зерно истины). Скорее он принадлежал к представлениям, которые принимаются некритически, поскольку помогают объяснить прошлое, являющееся морально двусмысленным и потенциально опасным. Поскольку миф представлял Арбат как синекдоху интеллигенции, он позволял Окуджаве и Рыбакову говорить об этом районе такие вещи — вроде оплакивания его предполагаемой смерти — которые было невозможно сказать об интеллигенции. Более того, в эпоху, когда вопросы вины и соучастия волновали всех, арбатский миф отдавал предпочтение воспоминаниям интеллигенции, противостоявшей Сталину и в результате пострадавшей, а также приглушал воспоминания той интеллигенции, которая оказалась среди больше всего выигравших от сталинизма Исследования города о послевоенном восстановлении Севастополя, где празднование годовщины двух героических оборон Севастополя стало украинским, ни русским городом, а космополитическим, нацеленным на контакты с другими странами анклавом, разновидностью черноморского Гонконга [Qualls 2009; Gubar, Herlihy 2009].

Историки Советского Союза также продемонстрировали способность рассматривать город как нечто большее, чем инертный фон для его жителей. Карл Шорске однажды описал архитектуру венской Рингштрассе (Ringstrasse) как «иконографический индекс для сознания господствовавшего австрийского либерализма» [Schorske 1981: 26–27]. Шорске, вероятно, счел бы сталинскую архитектуру еще более прозрачным историческим источником. Изысканно украшенные неоклассические Москвы, являются отчетливым выражением ценностей сталинизма: иерархии, элитизма, благоговейного трепета [Паперный 1996: 100–143].

в 1920-е и в начале 1960-х гг. — архитектура намного превосходила сталинское зодчество. В эти периоды советские архитекторы стремились создавать здания, которые пропагандировали набор ценностей, резко отличавшихся от ценностей сталинизма: эгалитаризм, гендерное равенство, демократию. (Конечно, этика утилитаризма, всему знающего цену, советская архитектура намного уступала архитектуре сталинского периода!) Первый из этих периодов, 1920-е гг., совпал с расцветом советского конструктивизма и был подробно описан историками когда Лазарь Каганович, которому надоели казавшиеся бесконечными дебаты среди архитекторов, заявил, что советская архитектура является социалистической по местоположению, а не по сути. О возрождении конструктивистского этоса в начале 1960-х гг. известно гораздо меньше. Толчком к началу этого процесса стало принятие на XXI съезде новой партийной судьба конструктивизма 1960-х была неотрывна от судьбы Хрущева. Результатом возрождения конструктивизма стало очень рых стал Дом Нового быта Натана Остермана в Новых Черемушках, не снискавший популярности. Быть может, самым важным было то, что не удалось сделать, несмотря на смелые попытки горстки архитекторов и историков архитектуры в Москве, — официальная реабилитация «формалистических»

конструктивистских экспериментов 1920-х гг.

Конечно, это неполный обзор богатств советской архитектурной истории. Мне хотелось лишь подчеркнуть ту мысль, что относительно динамическое понимание городского ландшафта является глубоко укорененным среди историков Советского Союза: люди создают города, города формируют людей.

Последняя часть этого уравнения — как города формируют людей — оказалась одним из наиболее перспективных путей исследования в исторической урбанистике последних лет.

Один из подходов к решению данной проблемы заключается в анализе типов политического поведения, реализуемых в определенном районе, городе или, как показывает Блэр Рабл, типе городов. В сравнительном исследовании Москвы Серебряного века, Осаки эпохи Мэйдзи и Чикаго Позолоченного века Рабл пишет, что «вторые метрополии» (термин, обозначающий чувство неполноценности и уязвленную гордость) часто придерживаются более изобретательной, плюралистической и прагматической политики, чем главные городские центры — Санкт-Петербург, Токио и Нью-Йорк [Ruble 2001].

Сходным образом Г.В. Голосов попытался найти объяснение существованию в Петербурге сравнительно либерального постсоветского электората, сфокусировав внимание на особенностях места. Однако в отличие от Рабла Голосов связывает избирательные стратегии Петербурга не с его переводом в статус «второй метрополии» в 1918 г., а с уникальным набором коллективных воспоминаний о прошлом города, в которых предпочтение отдается демократии и хорошим манерам [Golosov Другой тип исследований того, как города формируют людей, фокусируется на идентичности. Нетрудно заметить, что миф о космополитической Одессе, например, основывается на реальном ощущении отличия, истоком которого являются цветистый язык одесситов, их юмор, мягкий климат, а также история полиэтнического, поликонфессионального porto franco и еврейского Вавилона, домашнего мира Остапа Бендера и Бени Крика.

На самом деле одесская идентичность сопротивляется простой категоризации. Основным языком Одессы остается русский (хотя по закону в школах преподают украинский), а одесситы, Исследования города несмотря на протесты украинских казаков, используют символику Российской империи, вроде поставленного в 2007 г. монумента Екатерине II на вершине Потемкинской лестницы.

маркеры или свидетельство стойкой лояльности по отношению к восточному соседу, но как ценные остатки «уникального космополитического прошлого» города. Поэтому и украинские, и русские националисты испытывают разочарование в отношении Одессы, остающейся «enfant terrible среди городов» [Herlihy 2008: 23].

уникальные городские идентичности, может оказаться история спорта. Для своих фанатов московский «Спартак» воплощал пролетарскую брутальность, которая отличала его от давнего соперника — московского «Динамо» (к великому несчастью для своего пиара, эта команда аффилирована с МВД).

утверждения рабочей солидарности, жесткости, а также антиэлитарности, укорененных в пролетарском прошлом московской Пресни [Edelman 2009].

говорящего о ценности отчетливо урбанистического подхода я упоминал в качестве свидетельства возрождения исторической урбанистики, обычно не склонны к тому, чтобы идентифицировать себя с данной областью. Их скорее интересуют последовавшие за смертью Сталина, формирование национализма и национальных идентичностей, отношения центра и периферии, а также причины коллапса СССР. Поэтому в известном смысле историческая урбанистика России и Советского Союза прошла половину круга — от той ситуации, в которой область в широком смысле находилась тридцать лет назад, когда Дон Карл Роуни с тревогой говорил о том, что города посвященные России и СССР, рассматривают города в качестве тем, заслуживающих специального анализа: или как пространства, где люди стремятся к индивидуализму и полноте и воспоминаниями, или как структуры, формирующие мировоззрение конкретных людей, их идентичность и представления. Тем не менее парадокс заключается в том, что авторы всех сти перед лицом урбанистической историографии. Быть может, этот материал и станет началом разговора.

Паперный В. Культура Два. М.: Новое литературное обозрение, 1996.

Bittner S. The Many Lives of Khrushchev’s Thaw: Experience and Memory in Moscow’s Arbat, 1953–1968. Ithaca: Cornell University Press, Bradley J. Muzhik and Muscovite: Urbanization in Late Imperial Russia.

Chauncey G. Gay New York: Gender, Urban Culture, and the Making of the Ebner M. Urban History: Retrospect and Prospect // Journal of American Edelman R. Spartak Moscow: A History of the People’s Team in the Workers’ Fьrst J. Stalin’s Last Generation: Post-War Soviet Youth and the Emergence of Mature Socialism. Oxford: Oxford University Press,, 2010.

Golosov G. Identity Contests: Local History and Electoral Politics in St. Petersburg // B. Ruble, J. Czaplicka (eds.). Composing Urban History and the Constitution of Civic Identities. Washington D.C.:

Gubar G., Herlihy P. The Persuasive Power of the Odessa Myth // J. Czaplicka, N. Gelazis, B. Ruble (eds.). Cities after the Fall of Communism:

Reshaping Cultural Landscapes and European Identity. Baltimore:

Herlihy P. How Ukrainian Is Odesa? From Odessa to Odesa // S. Ramer, B. Ruble (eds.). Place, Identity, and Urban Culture: Odesa and New Orleans. Washington D.C.: Woodrow Wilson International Center Qualls K. From Ruins to Reconstruction: Urban Identity in Sevastopol after Rowney D. What Is Urban History? // Journal of Interdisciplinary History.

Ruble B. Living Apart Together: The City, Contested Identity, and Democratic Transition // B. Ruble, J. Czaplicka (eds.). Composing Urban History and the Constitution of Civic Identities. Washington D.C.:

Ruble B. Second Metropolis: Pragmatic Pluralism in Gilded Age Chicago, Schorske C. Fin-de-Siиcle Vienna: Politics and Culture. N.Y.: Vintage Simmel G. On Individuality and Social Forms. Chicago: Chicago University Thernstrom S. Reflections on the New Urban History // Daedalus. 1971.

Исследования города

АНАТОЛИЙ БРЕСЛАВСКИЙ

(РГНФ, № 08-01-0476а) и «Социокультурное пространство города: границы внешние и внутренние

А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ

В случае с постсоветским Улан-Удэ можно говорить к тому же об относительно сложившейся многослойной семантике городского пространства: в городе достаточно органично переплелись дискурсивно организованные элементы дореволюционной, советской и постсоветской реальности. Более того, символическое пространство современного Улан-Удэ, как показывают исследования, во многом воспроизводит и развивает те социальные тенденции, смыслы и представления, которые возникли еще в советский и досоветский этапы развития города [Амоголонова, Скрынникова 2009: 291; Бреславский 2009:

74–88]. Это проявляется не только в стилизации современного Улан-Удэ под «дореволюционный город», «советский город», «национальную столицу», но и в «более реальных» эффектах той структурной инерции, которую переживает современный Между тем достаточно очевидно и то, что «навеянный ветром перемен» интерес к городской истории вряд ли удастся надолго сохранить, если те, кто ее профессионально производит, не попытаются реализовать и представить свой продукт в качестве значимого ресурса в развитии общегуманитарного дискурса о городе и реализации современных и будущих социальных / технологических проектов городского развития. Перед отечественными историками в этом смысле возникает множество интересных и значимых задач. Одна из них, к примеру, — прояснить, как происходило формирование и развитие (того или иного) города в качестве продукта царской колонизации, эпохи империостроительства, советского социалистического проекта или современного российского федерализма. Вслед за этим, привлекая к анализу те или иные локальные случаи, можно задуматься над тем, какие результаты повлекли за собой эти исторически значимые для страны и городских сообществ политические проекты. Речь может идти о специфических и относительно универсальных социальных тенденциях, конструктах культурной памяти (коллективной, семейной, индивидуальной), метаморфозах городской идентичности, позициях тех или иных социальных групп внутри городского сообщества и т.д. Всем этим могут заняться историки, как опираясь на дисциплинарные возможности самой науки, так и используя ресурсы междисциплинарного подхода (добиваясь при этом «реальной» междисциплинарности). Однако сегодня подобного рода исследовательские приоритеты в изучении городской истории по-прежнему не столь актуальны, как, к примеру, традиция краеведческого историописания, ориентированного Исследования города преимущественно на расширение источниковой базы — фактографической эмпирики.

к обсуждению два, как представляется, взаимосвязанных тезиса. Во-первых, важно отметить, что в современных отечественных исторических программах по изучению города ощущается крайняя недостаточность историцистской критики, являющейся составной частью социальных наук [Бурдье 1996: 9–15].

Это оборачивается тем, что современный (постсоветский) российский исторический дискурс о городе по-прежнему некритичен и во многом внесоциален. Иными словами, он в большинстве случаев воспроизводит сам себя, не пытаясь критически пересмотреть методологические и социально-политические основания своего возникновения и существования.

Отечественная городская история в том виде, в котором она существует сегодня, зачастую оказывается востребованной лишь история вызывает интерес преимущественно у муниципальной власти, действующей от имени городского сообщества. Обыкновенно она пишется и издается с ориентацией либо на муниципальный заказ, либо исходя из неких подвижнических мотивов ее автора, часто не подкрепленных каким-либо академическим и маркетинговым спросом (что называется, наивная история). Производимый исторический продукт представляет собой в этом случае преимущественно лирическое историкокраеведческое знание. Оно транслируется через «уполномоченные» институты — библиотеки, музеи, университеты, школы — для поддержания общегородской идентичности, чувства же социологи, привлекаются к обсуждению «проблем и перспектив» городского развития. К примеру, программы городского планирования, широко внедряемые сейчас в России, и соответствующий административный дискурс, если взглянуть на них с позиции дискурс-аналитика, зачастую в большой компоненты социологических и исторических нарративов. Региональные историки выступают экспертами на городских телеканалах, в проводимых мэриями конференциях, на публичных и закрытых семинарах-совещаниях, формулируя для политиков, администраторов, общественности экспертное (научное) историческое знание. Применительно к городскому родского сообщества», «исторический контекст развития города», «исторически обусловленные проблемы города», «исторически сформированный путь развития города», «исторические задачи города», «исторические традиции города» и т.п.

Из этих понятий, имеющих в том или ином случаи свои артикулированные локальные особенности, могут быть выстроены и часто выстраиваются приоритеты городской политики и их легитимация. Это может касаться программ распределения ресурсов, проектов культурного возрождения, приоритетов в развитии внутригородских территорий и многого другого.

В последние годы увеличилась коммерциализация исторического знания о городе: историки привлекаются к разработке туристических брендов места, концепций городского имиджа, буклетов, путеводителей и т.п. К сожалению, далеко не всегда академические историки, решающие такого рода задачи (формирование позитивной общегородской идентичности, экспертные оценки современных проектов городского развития, участие в конструировании туристически привлекательных городских образов), ориентированы на включение своих эмпирических данных и аналитических выводов в российские и уж тем более международные проблемно-тематические традиции (допустим, изучения средневекового города, города Нового и Новейшего времени) и методологическую дискуссию (исследования восточного города, западного города, советского города, ориенталистские, постколониальные и пр.).

Второе мое замечание происходит из первого: нельзя не отметить, что в российской исторической науке до сих пор так и не состоялась сколь-нибудь значительная методологическая дискуссия о проблемах изучения города, как это, к примеру, произошло в социологии (см., например: [Российское городское пространство 2000]). На прилавках книжных магазинов практически не найти отечественных исторических работ о (том или ином) городе, которые бы опирались на эвристическую историческую методологию или «альтернативное» — «неклассическое» видение проблемного поля. В отличие от социологов, социальных (культурных) антропологов, философов, отечественные историки города по большому счету еще не сконструировали в своем исследовательском поле ситуацию методологического и предметного кризиса, довольствуясь в основном возможностями фактографического историописания и историографии. Нет уверенности, что это произойдет Оставляя в стороне традиционные «городские» исследовательские проблемы и способы их осмысления, и без того известные всем историкам, кто работает в этом предметно-дисциплинарФОРУМ Исследования города вопросе, который, как представляется, способен стать ресурсом для частичного обновления отечественной исторической исследований. Речь о критическом дискурс-анализе (КДА) (см., к примеру: [van Dijk 2001: 352–371; Fairclough 1995]), в частности, о процессах натурализации понятий (представлений).

Известно, что «многие наши представления о мире натурализованы (полностью адаптированы), мы принимаем их как само ситуации особенно важными становятся поисковые исследования (исследовательские позиции), выявляющие эти само собой разумеющиеся «здравые» взгляды и представления, многие из которых «укоренены» в историческом дискурсе. Это оказывается возможным за счет прояснения условий их возникновения и утверждения. В последнее время за подобного рода работу берутся в основном социологи, что само по себе, конечно, сколько для самих историков, ведь сам процесс натурализации историчен, тот или иной дискурс, способствующий натурализации, также историчен [Fairclough, Wodak 1997: 271–280].

Дискурсивную натурализацию идей, понятий, представлений невозможно рассматривать вне исторического контекста и исторического материала.

Если мы говорим о натурализованных понятиях и представлениях, связанных с городским развитием, не стоит забывать и то, что подавляющая их часть содержится именно в исторических текстах, а не, допустим, в социологических. Реальность российских городов Средневековья, Нового и Новейшего времени вплоть до последних лет интересовала в основном историков. И кому как не историкам проводить сегодня саморефлексию — анализировать исторический дискурс о городе, самих себя и своих коллег-предшественников? Это, повторюсь, позволяет понять, на чем основывается современное знание сь, (ре)конструировалось, как использовалось раньше и используется сегодня разного рода акторами — от политиков и бизнесменов до ученых и «простых» членов городского сообщества. Вместе с изучением исторической реальности в этом случае изучается и исторический дискурс, то, как конструируются сами тексты и фиксируются их значения в условиях той В случае если мы принимаем тезис о том, что анализ исторического дискурса о городе — дело самих историков, то на

А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ

1. Стоит начать, пожалуй, с актуализации казалось бы хрестоматийного, но как-то не утверждающегося у нас (в общем-то, понятно почему) понимания истории (города) как «идеологической, точнее воображаемой конструкции» [Барт 2003: 427–441], а исторического факта как явления относительного (идеологически сформулированного), связанного со стратегией интерпретации. Наиболее общий пример для демонстрации этого тезиса — проблема фиксации хронологического периода образования города как историко-культурного явления. Здесь могут столкнуться как минимум два исторических дискурса: официальный дискурс, желающий, допустим, удревнить историю поселения (связав ее с каким-либо формальным постановлением), и дискурс жителей этого поселения (взятый, к примеру, в нескольких поколениях и документально зафиксированный), указывающий на то, что городская идентичность никогда не была особенно актуальной для сообщества, а свое поселение местные жители никогда всерьез не называли «городом». Город, воображаемый официально, здесь сталкивается с городом, воображаемым на уровне повседневности, политическая история города — с историей повседневности, социальной историей.

2. Отталкиваясь от первого тезиса, можно задуматься над тем, с какого рода произведенной историей того или иного города мы имеем дело, были ли какие-то альтернативы в ее производстве, а если они имели место, то почему не возобладали.

Здесь важно определить, на каких идеологических основаниях выстраивается доминирующий исторический дискурс, какими категориями он оперирует, какой опыт преимущественно фиксирует и в каких срезах (глобальном или локальном, публичном или повседневном и т.п.). Прекрасной иллюстрацией многослойности исторического знания о городе может служить сопоставление данных, зафиксированных, к примеру, в официальном историческом дискурсе и все в том же дискурсе жителей города, сформированном, допустим, из устных историй.

Задача историка в этом случае не ограничена одним лишь сопоставлением и, возможно, разоблачением одного из дискурсов, она расширяется уже постольку, поскольку всякий новый дискурс отсылает исследователя в иную плоскость — к новым 3. Решив вторую исследовательскую проблему, можно разбираться в том, какие из социальных представлений, понятий, Исследования города связанных с городом и имеющих место в современной нам реальности, были произведены и натурализованы в доминирующем историческом дискурсе о городе. Разумеется, нет особого смысла подвергать анализу максимально возможный спектр представлений из сферы городского воображаемого. В логике критического дискурс-анализа, допустим, в фокус внимания следует включить натурализованные представления (городские внутри городского сообщества отношения социального неравенства, дискриминации и господства одних социальных групп (альтернатива — территорий) над другими. В этом случае от исследователя, конечно, требуется глубокое знание исторического материала по тому или иному городскому кейсу и тонкое социальное чутье, способное спрогнозировать динамику потенциально неблагоприятных процессов, основанных на дискурсивной натурализации.

последствиям способны привести (привели) эти исторически натурализованные представления о городе. Это позволяет преобразовывать их в потенциальные объекты для обсуждения и критики и таким образом открывает их для возможных изменений. Идеальной представляется ситуация, когда ученый (академическое сообщество) способен мобильно разобраться и провести ее публичное обсуждение с коллегами при поддержке прочих заинтересованных социальных акторов.

Анализ исторического дискурса позволяет в текстуальном измерении прояснить логику развития социокультурного и политического пространства современного города, выявить так называемый «историко-культурный контекст» современных социальных, культурных и политических процессов. Городская культура, городское сообщество, городской ландшафт — все это дискурсивно организованные элементы социальной реальности. Их конструирование и конституирование происходит при более или менее значительном участии исторического дискурса. Эффект «присутствия истории» в современных процессах дискурсивно проявляется во всем спектре текстов социальные акторы. Задача историка заключается здесь, на мой взгляд, в том, чтобы определить, какие исторические нарративы и заключенные в них понятия, представления, причинно-следственные связи используются в том или ином тексте (программе развития города, рекламном щите, газетной или научно-исследовательской статье и т.д.). Вслед за этим — разобраться, не соотносится ли использование исторического

А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ

Понятно, что в одних случаях натурализация истории может быть бессознательной (тогда, когда историческое знание не рефлексируется), но очевидно, что бывают ситуации, когда включение «исторического опыта» в тот или иной социальный, культурный или политический проект осознано. Одни из этих проектов могут быть вполне безобидными, другие — производить и развивать дистанции между различными группами внутри городского сообщества (как альтернатива — между городским сообществом и деревней), производить отношения неравенства, доминирования, дискриминации и т.п. При этом в силу натурализации неких «исторических оснований» данных отношений они сами также могут казаться естественными.

Задача историка в этом смысле — включиться в процесс производства экспертного знания, предотвратив негативные социальные и политические последствия использования городской истории. В случае с современной российской действительностью — высокой ангажированностью исторического знания, в том числе и городской истории, а также слабой развитостью института публичных обсуждений — решение поставленной задачи представляется действием сложным и крайне необходимым одновременно.

Амоголонова Д., Скрынникова Т. Текст и контекст Улан-Удэ: сложный образ городского пространства // Россия: воображение пространства / пространство воображения (Гуманитарная география: Научный и культурно-просветительский альманах. Специальный выпуск) / Отв. ред. И.И. Митин. М.: Аграф, 2009.

Барт Р. Дискурс истории // Система моды. Статьи по семиотике культуры. М.: изд-во им. Сабашниковых, 2003. С. 427–441.

Бреславский А. Конструирование «городских окраин» в постсоветском Улан-Удэ // Палітычная сфера. Минск: Лайт-Принт, 2009.

Бурдье П. За рационалистический историзм // Социо-Логос постмодернизма. Альманах Российско-французского центра социологических исследований Института социологии РАН. М.:

Институт экспериментальной социологии, 1996. С. 9–29.

Йоргенсен М., Филлипс Л. Дискурс-анализ. Теория и метод: Пер. с англ.

Российское городское пространство: попытка осмысления / Отв. ред.

Исследования города Fairclough N. Critical discourse analysis. L.: Longman, 1995.

Fairclough N., Wodak R. Critical Discourse Analysis // van Dijk T.A. (ed.).

Discourse as Social Interaction: Discourse Studies. A Multidisciplinary Introduction. Vol. 2. L.: Sage, 1997. P. 258–284.

van Dijk T. Critical Discourse Analysis // D. Tannen, D. Schiffrin, H. Hamilton (eds.). Handbook of Discourse Analysis. Oxford: Blackwell,

ДМИТРИЙ ГРОМОВ

мы говорим исключительно о городском сообществе. Сельские молодые люди остаются на периферии внимания; русскоязычных Дмитрий Вячеславович Громов и антропологии РАН, Москва [email protected]

А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ

Несомненно, в настоящий момент исследование молодежных сообществ в России является активно развивающимся и перспективным научным направлением. Со второй половины 1980-х гг. (когда исследователи «открыли» для себя наличие молодежных сообществ и вообще бытование молодежи вне специально организованных обществом форм) по настоящее время наблюдается общее повышение качества исследований.

Это обусловлено во многом накоплением исследовательского опыта и более серьезной постановкой задач. На смену констатации того, что «молодежь есть», пришло рассмотрение более конкретных аспектов деятельности молодежных сообществ:

распределения статусов и властных ресурсов, выстраивания гендерной композиции, выработки способов самопрезентации, связи элементов типично молодежной деятельности Успехи исследования молодежных сообществ в российской науке заметны еще более по сравнению с развитием этого направления в странах ближнего зарубежья. К сожалению, ни на Украине (при всей ее ориентации на европейские образцы), ни в Белоруссии нам не удалось обнаружить тенденцию к исследованиям современной молодежи.

На настоящий момент увидело свет большое количество публикаций о российской молодежи и молодежных сообществах.

Исследования города Например, можно указать два сборника о молодежных субкультурах Санкт-Петербурга, подготовленных В.В. Костюшевым (1997 и 1999 гг.), издания, подготовленные Е.Л. Омельченко и т.д. Показательно, что только учебников под названием «Социология молодежи» нам известно не менее пяти.

Многие работы посвящены конкретным молодежным сообществам: скинхедам (С.В. Беликов, И.В. Костерина и др.), футбольным фанатам (А. Илле), готам (В.А. Гущин), графферам (М.Л. Лурье), панкам (О.А. Аксютина), ролевикам (А.Л. Баркова, Д.Б. Писаревская), спортсменам-«экстремалам» (В.Р. Халикова), пранкерам (М.Д. Алексеевский). К разряду исследований молодежных сообществ необходимо отнести публикации о солдатах срочной службы и курсантах М.Л. Лурье и др.). Многими исследователями уделяется внимание студенческой молодежи. Оказалось продуктивным такое направление, как исследование молодежного сленга Часто рассматриваются темы, связанные с делинквентным поведением молодежи, в частности с наркоманией; в этом направлении необходимо выделить публикации НИЦ «Регион», Одним из перспективных направлений является изучение молодежных уличных группировок — «пацанской» среды, широко распространенной в советских городах и существующей (хотя и в изменившемся виде) до сих пор. Русскоязычная библиография по этой теме составляет более 50 пунктов, назрела исследования здесь, пожалуй, даже более доступен, чем материал для исследования современности: молодежь тех лет выросла, сейчас эти люди способны к рефлексии. В этой связи Перспективными представляются исследования молодежи по региональному принципу. Особенно интересны исследования провинции, поскольку молодежь мегаполисов традиционно вниманием в значительной степени обделена. В качестве одного из отрадных исключений можно назвать Улан-Удэ, в котором сложилась традиция изучения местной молодежи (Н.А. Халудорова, А.А. Бадмаев, К.Б. Митупов, Н.И. Карбаинов, А.Ю. Буянова). На повестке дня стоит вопрос о выявлеА Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ нии «системных» различий молодежи, проживающей на различных территориях и в разных типах населенных пунктов (мегаполисах, крупных, средних и малых городах).

В большинстве случаев исследования осуществляются относительно каких-либо конкретных групп молодежи — идеоцентрических субкультур, территориальных сообществ и др. Однако возможно структурирование материала и по другим принципам. Так, вызывает интерес книга В.И. Ильина «Быт и бытие молодежи российского мегаполиса: социальная структурная повседневность общества потребления» (2007), в которой, как следует из названия, молодежная жизнь представлена в разрезе «Рубежным» изданием для отечественных исследований молодежи является выпущенный в 2008 г. энциклопедический словарь «Социология молодежи» (отв. ред. Ю.А. Зубок, В.И. Чупров). Данная книга содержит квинтэссенцию знаний по теме и является хорошим теоретическим подспорьем для изучения частных явлений молодежной среды. Значимость издания велика, несмотря на некоторые недоработки (например, «провисает» блок статей о неформальных объединениях Мы не сделаем открытия, если скажем, что назрела необходимость формирования интегративной науки о молодежи. Эту идею высказывал, например, философ В.В. Павловский. Однако мы не согласимся с мнением данного автора в том, что эта наука должна базироваться на философии. Несомненно, наиболее «удобной» для выработки междисциплинарного дискурса является социальная антропология — интегративная наука, включающая в себя элементы социологии, психологии, филологии, истории и других наук о человеке и обществе. Находясь на позициях социальной антропологии, наиболее удобно привлекать инструментарий других дисциплин для решения конкретных исследовательских задач.

И наоборот, позиционирование исследования в рамках одной из «более узких» наук приводит к тому, что различные аспекты темы упускаются из зоны внимания. Так, филологи концентрируются на текстах и не всегда уделяют должное внимание рассмотрению социально-психологического контекста. Социологи склонны проявлять невнимание ко многим частным проявлениям социальной реальности — одежде, фольклору, стереотипам поведения, ритуалам и т.д. Психологи неохотно выходят за рамки рассмотрения личностных характеристик (и напротив, личность обычно оказывается за пределами внимания не-психологов).

Исследования города В качестве основного метода исследований молодежи целесообразно использовать этнографические методы.

1. Невнимание к эмпирическому материалу, отсутствие у исследователей собственного полевого опыта. Довольно часто можно встретить тексты, при прочтении которых становится ясно, что автор, мягко говоря, не компетентен в вопросе, а тексты написаны на основе штампов и сомнительных источников (каковым, например, является «бульварная» пресса). В частности, это свойственно наукам, нацеленным на выявление наиболее общих закономерностей существования общества (философии, культурологии) и на практические задачи воспитания (педагогике).

и вообще повышения качества исследования — работа с экспертами. Иначе говоря, представляется правомерным и полезным просмотр уже готовых текстов представителями сообществ, которые описаны в этих текстах, или же исследователями, компетентными в теме. Условия современного города предоставляют возможность новых, отличных от традиционных для этнографии отношений между исследователями и информантами. В отличие, скажем, от туземцев Новой Гвинеи и русских крестьян XIX в., многие жители современного города относятся к тому же культурному кругу, что и исследователь, работы с экспертами показывает, что им удается отследить достаточно большое количество ошибок. Привлечение экспертов — гарант объективности исследования.

них в процессе своего бытования претерпевают серьезные изменения, их необходимо рассматривать именно в контексте субкультурные реалии предстают как нечто незыблемое и неизменное. Такие авторы охотно воспроизводят данные из публикаций прошлых лет, никак не адаптируя их к современности.

1980-х гг., была переиздана в начале 2000-х без какого-либо дополнительного комментария, как будто между написанием и переизданием не прошли 1990-е гг., коренным образом изменившие молодежную криминальность в России.

Динамика субкультуры не учитывается, например, в некоторых современных публикациях о скинхедах. Достигнув своего

А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ

панки 1980-х, 1990-х и 2000-х гг. значительно различаются, что зачастую совершенно не учитывается в литературе.

3. Многие публикации о молодежных сообществах направлены не столько на исследование и анализ, сколько на поиск у этих самых сообществ негативных, девиантных составляющих.

Особенно «грешат» этим педагогические издания: их авторы придерживаются традиционного подхода, согласно которому неформальные объединения молодежи — это зона риска, необходимо отвращать молодежь и подростков от участия в этих объединениях. При таком подходе исчезает из поля зрения огромное количество материала, описания получаются, мягко говоря, однобокими. Стоит отметить, что воспитательный эффект таких работ сводится к нулю: участники молодежных сообществ, видя предвзятость и некомпетентность, не только не «перевоспитываются», но и утверждаются в своей Еще одна сфера предвзятого описания молодежи — юридические работы. Можно указать случаи, когда описание молодежных субкультур (что заявлялось в названиях работ и вступлениях) фактически сводилось к отражению криминальной деятельности их участников.

Еще одна сфера — рассмотрение молодежных сообществ в рамках политического дискурса. Политическая борьба не предполагает объективности описания молодежных сообществ, тем более если на них уже навешены ярлыки «экстремистских организаций», «штурмовых отрядов» или «проплаченного быдла».

Известны случаи, когда исследования по молодежным сообществам предвзято трансформировались на уровне редакторской подготовки. Из текста удалялись фрагменты, позитивно характеризующие представителей субкультур, и усиливались негативные оценки. Несомненно, издатели при этом руководствовались благими намерениями, но научная объективность таких изданий оказывается под сомнением. Не говорим уже о том, что тенденциозная подача информации о некоторых молодежных сообществах может вести к возникновению т.н.

«моральных паник», пропаганде «экстремальных» субкультур и выведению их на деструктивные пути развития.

Исследования города наиболее продуктивным нам представляется «отстраненный», неидеологизированный, но при этом уважительный подход к любым молодежным сообществам как объекту научного изучения.

(впрочем, как и других научных направлений) является их недостаточная включенность в мировой научный контекст.

Слишком мал процент ученых, свободно владеющих иностранными языками и ориентирующихся в иноязычной литературе по собственной тематике. Поэтому иногда приходится «изобретать велосипед», или, наоборот, не удается увидеть и оценить специфику отечественного материала в сравнении Подводя итоги обзора, отметим, что исследования городской и интересное направление, в котором не наблюдается «исчерпанности материала»; перед исследователем лежит огромный пласт неосвоенной информации, возникают все новые задачи

ХИЗЕР ДЕХААН

А Н Т Р О П О Л О Г И Ч Е С К И Й ФОРУМ