«Культурно-просветительсКий и литературно-художественный журнал Главный редактор издается ежеквартально при участии: Андрей РЕБРОВ союза писателей россии; Зам. главного редактора Валентина ЕФИМОВСКАЯ санкт-петербургского ...»

До тех пор, пока Серж, приятель разгневанного сочинителя, не прервал долгую паузу наблюдения, мол, шел бы ты отсюда подальше к «фене» или по «фене». Интеллектуал метнулся в соседнюю комнату, а невозмутимый Серега все исполнил на экране электронного «соработника» без сучка и задоринки.

Луневу тогда отчетливо представилось, что человек способен физически или механически, самоличной силой энергии, выплеском своей эмоции буквально убивать электронику. Ему даже стало приятно от осознания такой своей магической мощи. Мелькнула шаловливая до абсурдности мыслишка по поводу цирковой карьеры, где, казалось бы, денег много, а работы совсем ничтожно. Ибо от природы и так все дано. Он сказал себе, мол, против природы не попрешь. Как-то один московский знакомец услышал слово «природный» и молвил, мол, позвольте вас поправить, вы — не «природный», а «коренной». Тогда Лунев тоже весь вылился в эмоции. Дескать, вслушайтесь в слово-то — «природный». Оно, по сути, куда шире, чем коренной. Корень-то говорит о происхождении из почвы, из землицы. Природный же — слово планетарное, от Земли исходит.

Словом, электронная плата переносного компьютера была основательно пробита. Пользы от нее, увы, никакой быть уже не могло. Вот, ведь, что вытворяет озлобление. Пусть даже мгновенно преходящее.

И зачем «грохнул» свой компьютер? Ну, стукнул кулаком по столу, не по компьютеру же... Ну, выразился... Но зачем же стулья, то бишь компьютеры, ломать, как сказал бы комиссар Чапаевской дивизии Фурманов в годы Гражданской войны. Но содеянного вспять не обернешь. Оттого и возникла опаска — как бы чего непотребного с готовым двойным портретом не сотворил. Он завесил полотно тряпичной шторкой и отправился на кухню «гонять чаи» с медом. Хлебнув из огромной кружки горячего сладкого напитка, прилег на топчан и внезапно, без дремы, стремительно опустился в глубокий сон.

Лунев спал все же нервно. С перерывами на полуснах и всякой дремотной чушью, время от времени просыпаясь. Перед тем как вновь на ненадолго забыться, он ворочался с боку на бок, время от времени тумаками подбивая под головой подушку. Не было слышно привычного стука тяжелых металлических дверей подъезда и едва различаемого соседского шума в многоэтажной железобетонной панельной домине. Обрывками мелькали в воображении черные острокрылые мысли-птицы.

Порой ему представлялось, что весь город собрался на улицах и пустырях, дачах и загородных виллах, барах, кафеюшнях и табачно-дымных пивных подвальчиках в бесконечной говорильне и всеобщем веселии вечера накануне Ивана Купалы. Зеленеющие кроны деревьев к исходу светового дня скептично уставились на курящиеся к небу белесые дымы шашлычных кострищ. Лето не утомилось и ему еще предстояло обременить рябины тяжелыми красными гроздьями лишь через целую половину отведенного природой срока.

Луневу всегда казалось, что люди похожи на деревья и вообще на растения. Но больше всего именно на деревья. Самых разных пород, видов, возрастов и внешнего образа. От изогнутых, крепких и кажущихся чахлыми карельских берез с их нутряной стойкостью, древесной пластикой до травянистых пышных африканских пальм, не способных дать даже самую малость — тепло горения. В гороскопной ерундистике он как-то прочитал, что вся суть его, родившегося в год Лошади и в месяц Водолея, воплощена в разлапистом и могутном вязе. В древе сильном, с толстыми корнями, уходящими глубоко в почву, будь она, землица-то, каменистой и скудной, как в Заонежье или, по-южно-русски, плодородной и благодатной гденибудь в лермонтовском Пятигорске. Плоть этого древа для мастеровых рук податлива и вязко-плотная. Пусть не крепок как дуб и не стоек наподобие лиственницы. Те от морения только крепче становятся. Зато вяз могуч в жизни и в небытие уходит безропотно и безвозвратно, насыщая плодородный гумус своим тленом, чтобы ростки новых дерев питались кровью и плотью его. Словно исполняя евангелический завет Иоаннов:

«аще скажу вам, коли зерно, падши в землю, не умрет, одним останется, а коли умрет, много плода принесет». Русское оно, дерево вяз, в необъятном пространстве от Балтики до иных дальних морей и океанов, именуемой Россией. Лист его причудлив и не прост. Будто вологодским или мценским ажуром оторочены ветви. Обожжет листву пожарищем, обломает ураганным ветрищем ветви, малые и гибкие, толстенные и жилистые, и кажется, что конец вязу наступил, да только время, опытный лекарь, выждет и не торопкому на рост древу соки скопить дает, сосредоточиться для жизни положенный срок ему отводит.

...Ах, изматывающая бессонница-полузабытье. Что-то словно толкнуло в бок, сметая прочь тягучую липкую дремоту. Зеленое светящееся табло электронных часов высвечивало «01.55». Так, наверное, просыпался известный наследник австрийского престола от полуснов-миражей, мол, вот уж я — великий и всеми обожаемый правитель империи, а тут тебе многообещающее, неведомое и почему-то устрашающее: «Вставайте, Фердинанд, пора в Сараево ехать!»

Лунев сел на тахте. Тряхнул всклоченной головой. Длинно вздохнул, встал, с неохотой подумав о сигарете. Шаркая шлепанцами, прошел в мастерскую. Шторка на свежей краски картине, ожидавшей своих новых хозяев, вдруг явственно шелохнулась. «Окно, наверное, приоткрыто, сквознячок гуляет», подумалось ему. Художник подошел к мольберту, вглядываясь в шторку, представляя себе укрытые за ней образы, предметы, палитру красок, уже написанные на холсте. Почему-то захотелось рубануть наотмашь острым шпателем по полотну за этой занавеской. Шторка шевельнулась еще явственнее. Он зло отвернулся и медленно прошаркал в темную ванную комнату. Черной невидимой гладью угадывалось широкое зеркало над умывальником. В полном мраке темными прозрачными шарами заплясала вдруг перед глазами круговерть. Беззвучно и мгновенно лопнули шары и рассыпались огненными иголками китайского фейерверка... И выплыл из черного зазеркалья огромный красный глаз, устремляясь из недр к поверхности, вырастая из едва заметной точки в распухшее око с круглым пронзительным зрачком. Вот уж наполнил собой всю плоскость зерцала, колыхаясь багровым отсветом. Огромный зрачок уставился в застывшего от изумления и холодеющего страха художника, вдруг замерцал голубым шаром, обретшим очертания огромной планеты с континентами, океанами, морями и горами. Будто падающий спутник ринулся навстречу планете, с бешенной скоростью увеличивая, укрупняя куски пространств и территорий. Исчезают очертания планеты, малюсенький изрезанный полуостров огромной Евразии быстро надвигается, теряя в свою очередь контуры, Балтийское море уж залило зеркало, но и его берега уплывают куда-то в бок, в неведомое, и проявилась испещренная линиями и пятнами карта города...

Все ближе твердь и вот-вот рухнет низринутый с небес зрачок-«спутник» оземь. Да вдруг остановилось падение и зависло падающее око над знакомым домом и над парковкой с машинами. Ясно различимы шикарный «Лексус» небрежного «хозяина жизни» и стоящая за ним луневская потрепанная «Тойота». И снова око ринулось вниз, влетело в узкое чрево вентиляционной трубы, помчалось дальше, едва касаясь запыленных стенок, и вдруг проплавилось сквозь решетку в квартиру Лунева, и шаровой молнией с кулак медленно завитало в мастерской художника, тонким лучиком высвечивая пятна незаконченных картин, фотографии жены и сына, что лежали на письменном столе... Зависло оно перед занавешенной картиной и исчезло, вспыхнув голубым светом... Зеркало мгновенно потухло, как экран компьютера с пробитой платой, и черно застыло в почти непроницаемой тьме ванной комнаты...

Издевательски фривольной музыкой электронно зазвучало радио из часов-будильника, доносясь из недр спальни и снимая с Лунева паралич оторопи. «Так ведь, не ставил же побудку! — мелькнуло в голове. — Тем более на ночное время. Хрень какая-то...» Лунев резко развернулся, сбросил шлепанцы и бросился в спальную по коридору....Будильник наигрывал веселенький мотив, и его зеленое табло, не мигая, встретило бесстрастной цифрой «0.00».

Лунев вновь прикорнул на диване и, как ему чудилось, прободрствовал до самого утра, бесконечно проматывая в мыслях кадры увиденного в ночном зеркале. Пульсирующее сердце не успокаивалось. «А, может, “крыша поехала”?», — надоедливо вертелся в голове Лунева коварный вопрос, но он просто отгонял прочь само предположение о духовном своем нездоровье.

...Июньский балтийский рассвет давным-давно разогнал синие сумерки «белых ночей», когда неожиданно зазвонил телефон. «Кого сподобило в такую рань?», — с раздражением не ко времени разбуженного и усталого человека подумал Лунин и поднял трубку.

— Здесь вахтер с парковки говорит... — прозвучало на том конце провода.

— Ну, что случилось? — буркнул в ответ Лунев.

— Да вы спуститесь к нам, тут ваша «Тойота» с соседским «Лексусом»

поцеловалась, кхе-кхе, — прокашлял охранник частных авто.

Лунев натянул под руку попавшиеся штаны и футболку и с накипающей злостью двинулся из квартиры. «Этот доморощенный “хозяин жизни” наверняка нажрался в Иванову ночь и таки въехал в мою машину, зараза.

Ну, да ладно, за его счет отремонтирую поболее того, что навредил...», — думал Лунев.

Меньше всего Лунев ожидал увидеть то, что предстало перед его глазами. Его старенькая «Тойота» врезалась в зад шикарному «Лексусу» с такой силой, что капот загнулся кверху, а внедорожник был приподнят так, что задние колеса висели в воздухе над кусками разбитых вдребезги бамперов. Удар был настолько силен, что продвинул «Лексус» на метр вперед за пределы парковочной разметки. Даже на невооруженный глаз было ясно, что именно «Тойота» протаранила впереди мирно стоявший автомобиль и выбросила с привычного места стоянки.

Оторопевший на мгновение Лунев бросился к своей «старушке» и схватился за ручку дверцы. Она была заперта, как, впрочем, и все остальные замки. Руль машины загогулиной капкана мертво и недвижно блокировала механическая «противоугонка».

— Да не садился я за руль уж дня два! — загорячился Лунев, смутно понимая, что никто другой, даже, к примеру, какой-нибудь угонщик, неудачно покусившийся на его авто, сотворить этого не мог. — Посмотрите хотя бы журнал въезда-выезда.

— Смотрели уже, — покачал головой вахтер. — Верно, нет отметки, что вы брали машину. Так ведь и владелец «Лексуса» вот уж как неделю где-то в Швейцарии на курорте кувыркается...

«Чудеса, да и только, никак, нечистый порезвился, — подумал Лунев, вспомнив о ночном видении в зеркале и силе своих энергетических выплесков в секунды крайнего негодования. — Впрочем, утро вечера мудренее. Однако ж, видать, платить за ремонт машин придется...» и, не прощаясь со сторожем, побрел домой досыпать уходящую и светлеющую ночь на Ивана Купала. Почему-то особого огорчения не испытывал от невесть каким образом случившейся аварии: возможно, спросонья или от некоего зыбкого чувства, похожего на злорадство, — оттого, что какая-то неведомая сила самым мистическим образом «поддала в зад» высокомерному хозяину жизни.

...Лунев проснулся к 1.00 дня, когда в мастерскую пришли за картиной предпринимательской пары. Измотанный полубессонной ночью, какими-то смутными видениями, думами о непонятных происшествиях и неизвестно откуда свалившейся бедой с личным и соседским авто, он раздвинул шторки на мольберте и, не глядя на полотно, устало взглянул на кряжистого и мордастого гостя — то ли телохранителя, то ли личного водителя бизнесменской четы, приехавшего по поручению забрать работу и расплатиться с художником окончательно. Лунев с неодумением заметил, что брови «представителя заказчика» поползли наверх, а уголки губ — вниз, когда тот буквально вперился в расшторенную картину, и перевел на нее свой взгляд...

Изумиться было чему: на полотне вместо заказанной пары — делового человека и его дамы в интерьере, было изображено совсем другое, не имевшее ничего общего с тем, что он писал с таким трудом на протяжении трех последних месяцев. На полотне он увидел крупно написанный портретный образ мальчика, в котором угадывался его собственный сын в возрасте пятишести лет. Каким образом за минувшую ночь появился этот образ вместо написанного сюжета, Лунев взять в толк никак не мог... Он пусто глядел на свои испачканные масляными красками руки, и ни одной мысли для разгадки таинственного преображения в голову не приходило. Лишь смутно память двигала перед глазами бесшумно плавающие шары из ночного зазеркалья... Лишь мгновенными сполохами вспыхивали в сознании картинки, будто кадры из какой-то забытой съемки — собственная рука с кистью, быстро и энергично наносящая полосы и мазки на полотно...

Образ мальчика действительно был как бы списан с сына в тот недолгий период его раннего детства, когда в глазах ребенка неожиданно появился пристальный испытующий взгляд с безмолвным вопросом: «Кто я?

Откуда я пришел в этот мир? Куда я иду, и что ждет меня? Зачем я здесь, и каково мое предназначение?» Лунев вспомнил этот взгляд сына восьмилетней давности. Тогда еще ему подумалось, что в особенности у мальчиков появляется это выражение глаз на короткое время, может быть, на полгода, не больше... Ему хотелось тогда запечатлеть в красках этот немой вопрос в глазах маленького человека, впервые почувствовавшего неслучайность своего бытия... «Я — есть», — это утверждение, эта способность сказать о себе самом отличает человека от животного, ибо человек есть личность. Тайна рождения человека отнюдь не известна, несмотря на изыскания науки. Тайна смысла его бытия не будет разгадана, пожалуй, никогда. Для того чтобы человек хотя бы задался вопросом об этой тайне, и появился Сын, была Богородица, и есть Небо. Быть может, само то, что задаешься этим вопросом, в том, что душа должна трудиться до самого смертного часа в поиске главного ответа, и состоит эта тайна? Быть может, тайна есть сам поиск недосягаемого для человеческого разума Божественного истока, Начала всего и вся? Иуда сбился с пути праведного от непонимания самой невозможности реального уподобления Богу. Он хотел бы уподобиться. Этот любимый ученик Иисуса Христа был по-своему честен. Он пребывал в своей гордыне:

если Иисус — в добре Бог, то я, Иуда, буду во зле Господом, ведь нет разницы в чем ты Бог, ибо по ту сторону нет добра и зла вовсе. Ошибся Иуда, не стал он Богом, понял он это, взял и повесился. Все было скудно и возвышенно потому, что справедливость выше закона, но милосердие выше справедливости... Высшее милосердие есть Великое сретение... Оттого и не боги мы, люди, что не дано человеку, к примеру, простить надсмехающемуся мерзавцу, смеющемуся жертве в лицо, дикое, зверское убийство родного дитяти на глазах у матери. Может ли человек простить нутряно, сокровенно простить злодейство потому, что милосердие выше справедливости? Это может только Господь...

Образ мальчика с портрета, написанного Луневым в лихорадочном беспамятстве за одну короткую июньскую ночь, вопрошал безголосьем говорящих глаз: «Отец, скажи, почему так: в начале было Слово?...»

Корольков а. а. Паломничество в Апокалипсис. Размышления о наших святынях. — СПб., Диоптра, 009. — 0 с.

В книге доктора философских наук, профессора, академика Российской академии образования, члена Союза писателей России А. А. Королькова рассказ о паломничествах к святыням наполнен размышлениями о духовном пути России в целом, о путях русской культуры, о путях воцерковления, как отдельного человека, так и чаемого воцерковления всего народа. Написанная ярким, образным языком книга читается с неослабевающим интересом и вызывает читателя на долгие и глубокие раздумья.

«Паломники знают, как светлеет душа, как открывается духовное зрение в святых местах, там соединяются времена, духовность живет в едином времени, в ней нет смерти, ибо духовное бессмертно, только духовное бессмертно».

«...Истинное паломничество — преодоление себя и обстоятельств; чем труднее путь к святыне, тем более наполняется душа духовной встречей».

пространства» (Г. Ершова, П. Черносвитов), в котором непременно существовала граница — «край света», В 194 году, будучи корресВ рубрике публикуются литературно-критические статьи, эссе, пондентом «Красной звезды», Конрецензии, посвященные творчеству современных петербургских литеБыло отчаянное ощущение загнанраторов. Сегодня петербургская литературная школа является од- ности на край света и громадности ной из основных в России, одна- пройденных немцами расстояний»1.

ко, по ряду причин, связанных в целом, не достаточно известна широкому российскому читателю. русским воинам во все времена русОценка творчества петербургских писателей, работающих в исконсвета», бывало, и через Москву, и ных традициях русской классичерез Сталинград. Сегодня он проческой литературы и эти традиции продолжающих и обновляющих, ходит через души русские. Эта грапоможет нашим читателям состаница — есть крайняя черта обороны вить представление о целостности и непрерывности современного литературного процесса.

жизни на земле, идет на ней бой духовный, и не последнее место в том бою занимают русские современные поэты.

Кажется, об этой границе, об этом крае говорится в приведенном стихотворении петербургского поэта Бориса Орлова, поэта, который и своим творчеством, и своей личностью никого не оставляет равнодушным, вызывая у одних читателей восхищение, у других — лютую злобу и ненависть, тем доказывая, что он не только поэт, но боевой офицер русского-советского флота, находится в этой борьбе на переднем краю обороны души, света и самой жизни.

Борис Александрович Орлов, капитан 1 ранга, родился 7 марта 1955 года в деревне Живетьево Брейтовского района Ярославской области. В 1977 году окончил Ленинградское высшее военно-морское училище имени Ф. Э. Дзержинского. Служил на Северном флоте на атомной подводной лодке. Был начальником отдела Центрального военно-морского музея. В 1985 году окончил Московский литературный институт им. М. Горького. Автор 15 книг стихов, лауреат литературных премий им. К. Симонова, им. В. Пикуля, «Золотой кортик», Председатель Правления Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России, действительный член Петровской академии наук и искусств.

Но никакие звания, должности и награды не могут остепенить неугомонную, ищущую, обладающую обостренным чувством чести и справедливости, страдающую личность поэта, которому все возможно, все по силам, все преодолимо, если требуется защищать Родину. Невозможно лишь одно — прожить «без правды сущей, как бы ни была горька». Знаменитые слова А. Твардовского, сказанные его мудрым Василием Теркиным, можно было бы поставить эпиграфом ко всей поэзии Б. Орлова.

Стремление русской души к этой сущей (от слова Сый) правде, к жизни по совести исконная национальная черта русского человека. Творчество Б. Орлова доказывает сколь неискоренимо, непобедимо это качество русского характера, общие черты которого были поэтически сформулированы почти тысячу лет назад митрополитом Илларионом в его знаменитом «Слове о Законе и Благодати». Митрополит одним из первых на крещеной Руси охарактеризовал духовную границу света и тени, говоря, что прежде был дан Закон, а потом Благодать, прежде — тень, а потом — Истина.

Сегодня Закон понимается, как неизменные прагматические устремления западного мира, заключающиеся в прославлении рукотворных правовых норм. А Истина — Благодать — Евангелие — есть тот путь ко спасению, который проторил Иисус Христос Своей жертвой и посмертным воскресением.

Ощущение Истины как света присуще и русской философии, и русской литературе, оно придает русскому православному христианству ярко выраженный оптимистический характер. Творчество Б. Орлова в целом тоже оптимистично, ярко, целостно. Эта особенность его поэзии не приобретенная, не заданная, но врожденная, о чем могут свидетельствовать его юношеские стихи.

Стихотворение написано в 197-ом советском атеистическом году — когда поэту было всего 17 лет! С пятнадцатилетнего возраста Б. Орлов стал ощущать себя поэтом. Такое звание, данное самому себе молодым человеком, не вызывает сомнения, так как первые стихи Б. Орлова нельзя назвать «пробою пера», это полноценные поэтические произведения писателя со сложившимся мировоззрением, с чувством собственного достоинства, с заметным жизненным опытом, который у 17–0-тилетнего молодого человека, конечно же, был недостаточен, но благодаря особой поэтической чувствительности и емкости души включал в себя духовное наследство предков, расширялся исторической памятью. Иначе трудно объяснить такие строки, написанные комсомольцем Б. Орловым в 1976 году!

Но известно, не летами мудр человек, если вспомнить рассказ, напечатанный в «Воскресных чтениях» (198 г. С. 56). Один человек поздно начал посещать церковь, впервые зайдя в храм просто из любопытства, но потом сделался истинным христианином. Два года спустя, когда он заболел, то за помощью обратился к священнику. На вопрос священника — сколько ему лет, человек ответил — «только два года». «Только два года?» — удивился священник. «Да, я считаю жизнь мою только с того времени, как научился знать Господа Иисуса и жить по Его Евангелию; восемнадцать лет прежней моей жизни протекло в смерти».

Родившийся в русской деревне, выросший под божницей, воспитанный матерью, живущей по Божиим законам, крещенный бабушкой — тайной монахиней, пострадавшей за веру в лагерях, Б. Орлов с раннего возраста научился знать Христа и хранить свои духовные сокровища, а значит, рано повзрослел. Вот как поэт ощущает связь с теми временами в стихотворении, посвященном памяти монахини бабушки Елены.

Сам поэт в предисловии к сборнику своих ранних стихов так пытается объяснить истоки своего юношеского профессионализма: «Поэзия — это озарение, прозрение, которые приходят к нам свыше. И далеко не на каждого падает Божий свет. Потому и беречь небесный дар надо особо. Иначе, как говорится: Бог дал — Бог взял. Стихи я начал сочинять еще в дошкольном возрасте. Интуиция подсказывала, что красота, окружающая меня, может отражаться, как в зеркале, в русской речи. Для меня с детства существовало два мира: один — созданный Богом, второй — построенный людьми. Причем Божий мир был более близок и понятен, чем человеческий. Ибо в нем я не видел лукавства, лжи и фальши».

Но такое видение дается не каждому человеку и даже не каждому поэту. Оно есть результат сложнейшей, но не редкой на Руси метаморфозы, которую словами Б. Орлова можно сформулировать так: «Я простился с собой, чтобы встретить себя...» (197). Кажется, в этих словах предчувствие самого почтенного во все века в России иноческого служения, заключающегося в отказе от мирского имени и мирских соблазнов во имя преданности воле Божией, во имя жизни по совести. Кажется, в этих строках сокрыт смысл извечной мудрости, что «земля в настоящем ее положении есть место изгнания виновных из рая сладости, а не место блаженства; область странствия к Отчизне небесной, а не пристанище безмятежное; поприще трудов, подвигов, внешней и внутренней брани, а не обитель прохлады» (Душепол.

чт. 1995). В 17 лет Б. Орлов, конечно же, не изъяснялся такими словами, но по воле своей христианской души избрал почти иноческий путь служения, дав присягу на верность Родине, надев черную форму морского офицера и спустившись в атомную подводную лодку.

Черная подлодка.

написал молодой подводник, и эти строки стали народными. Весь Северный флот знал имя автора и как молитву повторял восемь слов, объединяющих в единое целое мир духовный и мир материальный. Извечно это единство неразделимых миров бытия человека скреплялось светом креста.

У Б. Орлова часть его жизненного пути освящена красной звездой, знаком русского страдания. Какое-то время красная звезда являлась для поэта символом служения, необходимой ступенью в постижении высочайшего смысла всесильного, животворящего креста, без которого невозможно воевать «на краю света». Только с православным крестом можно идти в бой, и есть большая вероятность выиграть его с таким-то убеждением:

Многие поэтические строки Б. Орлова свидетельствуют о том, что поэт, может формально не осознавая, осуществляет свое призвание в мире посредством дара творческой работы, совершая творение собственной личности, целью которого является соединение с Творцом. Во многих стихах Б. Орлова есть описание этого процесса на примере собственной жизни в ее духовной, социальной и физической ипостасях, процесса, о котором так подробно пишет прот. Геронимус: «...наиболее фундаментальной работой человека в творении является его аскетический труд по отношению к своей тварной природе... Творение должно быть способно вместить бесконечную Божественную полноту, и его пространство должно возрастать бесконечно... При этом, однако, нужно принимать во внимание два обстоятельства.

Во-первых, понятие мир в богословии — это не столько внешний, сколько внутренний мир человека. Он, по свидетельству православных тайнозрителей, несопоставимо больше — и экстенсивно и интенсивно — внешнего мира. Во-вторых, рост творения, который имеется в виду, может осуществляться только с помощью Божией. Для этого творение во главе с человеком должно быть открыто к Богу»1.

Эти строки свидетельствуют о том, что поэт чувствует своей душой единение этих миров. Углубление мира внутреннего для поэта невозможно без обживания и отражения мира внешнего, который у Б. Орлова многолик, многокрыл, многоголосен, необыкновенно красив при всех его катастрофах и трагедиях.

Весенний свет наполняет любимую поэтом русскую природу и насыщает душу автора, делая ее сильнее и чувствительней, высветляет все ее темные закоулки. Но, очевидно, что ближе всего этой поэтической душе осеннее состояние природы. У Б. Орлова больше стихов про осень. Наверное, потому, что именно в это сумрачное, тревожное, «боевое» время года происходит воочию битва света с тьмою, битва жизни со смертью, в которой последняя одерживает временную победу. Наблюдая это сражение со стороны, поэт будто учится у природы, приобретая в этом учении и физическую силу, и отвагу, и мудрость смирения, и веру в непременную, хоть и трудную, победу жизни, которая невозможна без жертвы и страдания. Поэта вдохновляет осень, ведь вместе с готовящимся к успению лесом, «в котором скоро ветви примут схиму», легче и самому обнажить душу, обрести самое необходимое и естественное для христианина состояние — покаяния, почувствовать скорость времени.

Геронимус А., прот. Христианство и наука // Православное богословие и пути фундаментальной науки. М., 00.

Даже летние пейзажи у Б. Орлова, светлые, сочные, жизнеутверждающие, подернуты патиной предчувствия грядущей, неизбежной жертвы.

А вот зимний пейзаж Б. Орлова Эти два стихотворения, посвященные разным временам года, кажется, не случайно объединены одним и тем же поэтическим образом: и в летнем, и в зимнем небе поэт отчетливо видит некие пятна света, то есть про-светы.

Он, может быть, не подозревает, что этим образом подходит к поэтическому решению одного из сложнейших богословских вопросов — вопроса «бытия, в котором наличиствует существование», и который имеет одним из решений — блистательное этимологическое решение, проведенное прот.

Кириллом Копейкиным. Как пишет прот. Кирилл Копейкин: «этимологически бытие — это тот “про-свет”, то “про-странство”, в котором наличиствует существование... Когда Моисей вопрошает Бога о Его сокровенном Имени, вы-являющем Его сущность, Господь отвечает ему: Азъ есмь Сый (Исх. ,14). Бог не есть нечто, Он есть, Его сущность совпадает c существованием. Собственно, есть, по-истине, по-естине, только Бог, а все остальное причастно бытию в меру своей причастности истинному Бытию, бытию “Есть-ины”: “все совместив в Себе, Он имеет бытие как некоторое море сущности — беспредельное и неограниченное”, — говорит св. Иоанн Дамаскин. Мир творится Богом “из ничего” ( Макк. 5, 8) в том смысле, что ничто сотворенное не имеет основы “в самом себе”, но существует лишь в силу своей со-причастности бытию Божию. Вся тварь существует во взаимо-связи со своим Творцом, Который Сам есть Бытие, и лишь наличие этой связи позволяет всему быть...»1 В поэзии Б. Орлова много этой причастности истинному, то есть Божиему бытию.

Раскаленный закат птичье небо поджег, Черный вечер трубит в серебристый рожок, Церковь с белым крестом впереди за рекой, Многие стихи поэта, в большинстве которых и вовсе нет упоминания о Боге, утверждают, напоминают, вопиют о невозможности существования без совести, без чести, без любви к Родине и населяющему ее народу, который не всегда, кажется, и заслуживает этой любви. Но лирический герой Б. Орлова этой любовью только и жив. По богословию залогом восхождения во славу Божию есть любовь, которая единственная освобождает Господнее творение — человека — от детерминированности, делает его свободным.

Об этой любви это светлое лирическое стихотворение:

И это, жесткое, воинственное стихотворение тоже о любви:

Кирилл Копейкин, прот. Христианство и наука. Богословский и естественнонаучный взгляд на онтологическую природу мироздания. М., 00.

С такой любовью хирург делает операцию тяжелобольному человеку, с такой любовью родители отчитывают ребенка, свершившего тяжкий проступок, с такой любовью солдат идет на защиту Родины, которая, кажется, готова сдаться на милость победителю. Черными слезами, иносказательно оплакивает поэт современные времена, времена, на его взгляд, нравственного поражения и духовного отступления в стихотворении «Черный гонец»:

Ворон крылья над мертвым вождем распростер.

Но поэт, конечно же, знает из давней и недавней русской истории, что народ России редко побеждал врага в одночасье, обычно он мучительно отступал, сдавал города и даже столицы. Но это отступление, наверное, было нужно, оно способствовало максимальному накоплению народной силы = ненависти = любви. В наброске предисловия к роману «Война и мир» Лев Толстой писал: «...мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама. Кто не испытывал того скрытого, но неприятного чувства застенчивости и недоверия при чтении патриотических сочинений о 1-м годе. Ежели причина нашего торжества была неслучайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений»1.

Именно во времена неудач и поражений может ярче всего раскрыться дарование художника, который не боится видеть беды Родины и не тяготится считать их своими личными. Очевидно, что поэта не пугает позиционная, длительная окопная война за душу русскую, когда он пишет такие строки:

Но все-таки Б. Орлов — поэт атаки, открытого боя.

Толстой Л. Н. О литературе. Статьи. Письма. Дневники. М., 1955, С. 11.

Однако не всегда поэт воюет успешно, есть в его войне отступления и даже поражения, и связано это, используя терминологию Кирилла Туровского, с ослаблением «смиренномудрия». «Что такое древо жизни», — писал в одном из своих произведений святой русский богослов, — это смиренномудрие, начало которому покаяние». Сам поэт, зная свои слабые стороны, признается:

Да, в его творчестве достаточно таких обжигающих, страстных стихов, с которыми нам, читателям, хочется идти в атаку за своим «полководцем».

Но иные стихи и строки вызывают недоумение своей уже не обжигающей, а, скорее, испепеляющей образностью, которая так пылающе-горяча, что ее дым затеняет, разъедает идею стиха.

В этом стихотворении поэт настолько страстен, так увлечен своим негодованием, что не замечает лексических неточностей, образных неопределенностей, особенно в двух последних строках. Очевидно, что поэт, противопоставляя себя «каким-то» плохим людям, впадает в гордыню. Иногда, кажется, устав от непрерывной войны, он может впасть в уныние и написать такое стихотворение, как «Офицер в отставке».

Здоровье подорвал — нет денег на лекарства.

Чиновник, словно жлоб, старается хамить.

Это стихотворение можно определить, как кратковременное поэтическое отчаяние человека, который, конечно же, знает, что уныние и отчаяние — грех, что жизнь «за други своя» не имеет денежного эквивалента.

Мало в поэзии Б. Орлова и покаянных мотивов, чаще всего это отдельные строки и строфы, как, например, такое обобщенное метафорическое откровение: «Я — офицер, нарушивший присягу!», когда поэт берет личную ответственность за беды, постигшие нашу Родину в последние десятилетия ХХ века. Кажется, он знает свои слабые стороны, коль пишет стихотворение «Молитва», в котором просит у Бога смирения и исцеления в покаянии:

Это маленькое емкое стихотворение есть свидетельство того, что автор чувствует и выражает своими словами еще один важный богословский аспект человеческой природы, о котором Максим Исповедник писал так:

«...единственное твердое определение тварной природы — течь, а не стоять»1, то есть пребывать в вечном движении, которое определяется тем, что тварная сущность несамобытна и не имеет цели в себе. В поэзии Б. Орлова отчетливо наблюдается это непрерывное стремление, это движение во времени и в пространстве. Его творчество можно охарактеризовать таким параметром, как авторская поэтическая скорость. Ощущение высокой скорости поэтической мысли Б. Орлова, как мне кажется, есть следствие нескольких причин. Во-первых, она определяется индивидуальным художественным стилем, своеобразным поэтическим языком. Поэт словно изнемогает от напряжения нахлынувших чувств, эмоциональных переживаний, для выражения которых он находит самые точные слова, использует, кажется, только необходимые выразительные средства, его поэтическая речь подобна полноводной, не задерживающейся на порогах и отмелях реке. В большинстве случаев без преувеличений, без экзальтации, его поэтические образы свежи, метафоричны, поставленные в ряд, они, усиливая друг друга, создают поэтическое поле высокого художественного напряжения. Поэзия Б. Орлова кажется волноподобной: лирические, просветленные, наполненные воздухом и пространством темы чередуются со стихотворениями эпического плана, со стихотворениями, запоминающимися своим трагизмом, с произведениями аскетически-лаконичными, в которых поэту удается очертить несколькими строками достаточно большой отрезок времени или пространства.

Наука и религия. М., С. 0.

Подобные эмоционально-поэтические сжатия-расширения создают волнообразный процесс, обладающий поэтической скоростью. Эта скорость, это поэтическое движение есть, вероятно, и продукт, и следствие особенности человеческой природы пребывать в вечном движении, о котором говорит Максим Исповедник.

Во-вторых, специфическая скорость поэзии Б. Орлова определяется тем, что поэт очень активно использует понятия пространства и времени.

И если категория пространства формулируется им достаточно традиционно, с той лишь особенностью, что необходимое для его существования пространство — это вся Россия-Родина, с ее храмами, с материнским огородом, великими русскими морями и океанами, с сумрачными небесами, через п р о - с в е т ы в которых ниспадают на землю снопы солнечных лучей, то категорию времени поэт, может быть даже не осознавая того, пытается рассматривать в богословской направленности, — ощущая диалогичность времени и движения.

Обладающий и филологическим, и техническим образованием, Б. Орлов чувствует время, как категорию физическую и как категорию философскую. Это ощущение настолько закономерно, что, кажется, можно рассматривать измерение художественного процесса его отражения и говорить о существовании «цены деления» на поэтической оси времени. Однако эта «цена деления» непостоянна, ее значение зависит не только от объективных, глобальных законов мироздания, но и от субъективного мироощущения.

Вот одна «цена деления», соответствующая позитивному юношескому восприятию мира:

Более чувственное ощущение жизни требует укрупнения этой величины:

Духовный опыт требует еще большего увеличения единицы измерения временности человеческого бытия.

А с ростом духовных потребностей, с обретением духовной мудрости, в идеале стремящейся к бесконечности, поэт осознает, что в человеческом понимании максимальная «цена деления» координаты времени должна равняться человеческой жизни, то есть тому периоду, который отпущен человеку для взращивания души для жизни вечной:

В религии, действительно, возможно соизмерение времени человеческой жизни и вечности, и осуществляется оно в Литургии, в процессе духовного подвига. Но очевидно, что Б. Орлов, всей своей поэтической душой желающий продвижения по этому пути, находится далеко от его полноты.

Многим стихам, написанным на религиозные темы, не достает духовной емкости, хотя искренность поэта не вызывает сомнения.

Возрождает Господь колокольные звоны, Блудном сыне, пришедшем в родительский дом.

Но если у Б. Орлова опыт покаяния и смиренномудрия не велик, то достаточен опыт страдания, которое, как известно, есть наиболее проторенный русским человеком путь к Богу.

Страданий, действительно, выпало на долю поэта немало — были и физические страдания, которые он преодолел высочайшим духовным порывом, способствовавшим прорыву на более высокий художественный уровень творчества. Но особенно тяжело Б. Орлов переживает нравственные страдания, связанные с чудовищно-несправедливыми обидами, с завистливой ложью, которые на него, человека яркой, открытой судьбы, индивидуальной, нетрусливой жизненной позиции, наваливаются с бесовской жестокостью.

Вся жизнь Б. Орлова — это служение. Не ради материальных благ, а во имя осуществления своего художественного призвания в мире, которое состоит в стремлении к сотворчеству с Богом. Поэт все время совершенствуется в своем искусстве, трудится над гармоничным, целостным поэтическим полотном. Он пишет очень много, находится в расцвете творческих сил, полон замыслов и создает не отдельные стихи, как может показаться неискушенному читателю, а крепкое поэтическое пространство — бастион света.

Поэтому, наверное, его оппоненты-недруги так любят подвергать критике отдельные строфы, фразы, образы и даже слова поэта, тем самым пытаясь расчленить этот целостный поэтический монолит, принимая на вооружение пророчество Гете — «образ дивно расчлененный, исчезает навсегда». Но Б. Орлов истово защищает свое поэтическое пространство, непрерывно расширяя его, отвоевывая у тьмы все новые и новые территории.

Поэт находится в постоянном наступлении, живет по чести и по совести, как положено русскому воину, как требуют условия военного времени.

«Пока война, — говорит один из героев романа К. Симонова «Живые и мертвые», — историю будем вести от побед!» И в этом смысле творчество Б. Орлова имеет историческое значение, так как оно победоносно, так как за спиной поэта отвоеванная у тьмы территория света.

кистью, резцом, словом и...фотообъективом, способен увидеть сокровенное в человеческой природе, понять александр сКоКов штатным фотографом Ленинградского музея театрального и музыкальноФотопортрет. го искусства, Оникул за десятилетия александр Георгиевич скоФундаментальных фотоальбомов о ков — родился в г. Тихорецке Окончил Московский полигра- ряного кольца» Петербурга. И все же фический институт, Хабаровскую любимым делом в фотоискусстве и в плавшколу. Жил на Колыме, на Чукотке. Плавал судовым радисОкинул считал фотопортрет.

том на морских буксирах, рыбоО «корнях» петербургской-ленинпромысловых сейнерах. Первые рассказы опубликованы в градской школы фотопортрета написамосковских и ленинградских но немало. Свой взгляд на особенносизданиях. Член Союза писатети жанра, пути его развития высказылей России с 1984 года. Лауреат премии в области литературы и товарищи по фотоцеху Р. Е. Кирилискусства Правительства СанктПетербурга. Автор серии из пяти лов, Р. Х. Кудашев и представитель книг о блокаде. Председатель секции прозы Санкт-ПетербургХудожник карандашом, кистью, ского отделения СП России. жифотограф объективом передают, вет в санкт-петербурге.

к постижению человеческой природы. Как это удается, и если удается, почему?

р. Кудашов: Рука мастера, его художественное совершенство крепнут, набирают силу не только с ростом технического мастерства. Духовный мир художника не должен скудеть. Только подпитываясь токами жизни, понимая ее глубинные течения — можно увидеть главное в человеке. При этом каждый фотохудожник привносит свое мироощущение, сочетая новации и традиции. Возьмем известные «величины»: С. Левицкий, К. Булла, М. Наппельбаум или наши современники — Б. Смелов, З. Голубовский, В. Плотников...

За каждым просматривается целое направление в отечественной фотопортретистике. Оникул продолжил, как мне кажется, линию мягкого, пластичного подхода к созданию портрета, где не последнее место отводится объему, фактуре, свету. Технические приемы во многом содействуют достижению главной цели.

р. Кириллов: Главная цель для фотохудожника — выразить хотя бы частично суть человека, его характер, определяющие черты. И показать это через одно мгновение ускользающей жизни. К снимкам этого ряда, я думаю, можно отнести портреты известных артистов Леонида Мозгового, Льва Елисеева, поэта Константина Кузьминского, театрального художника Марка Китаева, сотрудницы музея театрального и музыкального искусства Т. В. Власовой.

Но углубленная познаваемость предмета или явления невозможна без знания истории, понимания Артист Леонид Мозговой того, что мы называем традицией.

и. никитин: Пройдя сравнительно быстро путь от начального овладения техническими навыками, российская фотопортретистика к середине XIX века уже имела немалый багаж. Вспомним хотя бы С. Л. Левицкого с его знаменитой фотогаллереей писателей круга журнала сотрудница Музея театрального и музыкального искусства видения «объекта», успешное решение технических задач и для конструктивистов были средством постижения духовного мира человека.

Поэт Константин Кузьминский отрезок времени. Работы, выполненные В. Оникулом, выпадают из ряда этой «красивой» фотоживописи. Заметно сторонясь ее, и в то же время не впадая в сухость репортажности, Оникул сумел по-своему запечатлеть частицу безбрежного, многоликого мира. Он не любил снимать «инкогнито», со стороны, ему требовалось войти во внутренний мир человека, почувствовать его доверие. Взаимная доверительность была непреложным законом его работы — шла ли речь об отдельных снимках или о создании, скажем, фотогалереи артистов Ленконцерта.

Леонид Мозговой, готовясь к съемкам фильма (в роли А. П. Чехова), попросил сотрудников Ялтинского дома-музея разрешить ему провести ночь в одиночестве в кабинете писателя. Требовалась внутАртист Лев Елисеев ренняя уверенность в правдивости, достоверности предстоящего.

р. Кудашов: В. Оникул был из тех фотографов, кто относился к созданию каждого фотопортрета, как к значительному событию своей профессиональной деятельности. Готовился, обдумывая, рассматривая варианты.

Интеллигентный, ненавязчивый, он обладал даром целеустремленности, твердости в решении поставленной задали.

Постановочный, «красивый» фотопортрет 60–80-х годов стал эпизодом в летописи фотоискусства. Уходит со сцены и поколение фотопортретистов, к которому принадлежал В. Оникул.

В каком направлении развивается жанр сегодня?

и. никитин: Фотохудожник живет в своем времени, и в меру своего таланта стремится запечатлеть его основные черты. Все больший вес приобретает не только сам «объект», но и его окружение. Как считает мой однофамилец, известный знаток истории фотографии, заведующий кафедрой факультета журналистики Санкт-Петербургского государственного университета В. А. Никитин, современный фотопортрет все больше растворяется в атмосфере социума. Во многом это связано, конечно, с появлением цифровой фотографии, когда каждый любитель может без особых усилий занять место профессионального фотографа. И все же при невиданном прорыве в области фототехники главной составляющей остается талант мастера, доброе сердце, стремление помочь человеку понять себя, других, окружающий нас мир.

+7 (81) 677-0-5 (референт редакции) 119146, Москва, Комсомольский пр., 1.

Почтовый адрес редакции (для рукописей и писем):

httр://www.rodnaya-ladoga.ru Юридический адрес (не для писем и рукописей):

196158, Санкт-Петербург, ул. Ленсовета, д. 81, кв. 70.

Рукописи не возвращаются и не рецензируются.

Позиция редакции не всегда совпадает с позицией авторов материалов.

При перепечатке материалов ссылка на журнал обязательна.

Журнал безгонорарный, издается на основе безвозмездных отношений.

Редакция допускает авторскую орфографию материалов.

Корректоры Г. А. Ильина, Н. П. Першакова Компьютерная верстка Т. Б. Макаровой Подписано в печать 5.06.011 г. Формат 70100 1/16.

Печать офсетная. Бумага офсетная. Усл. печ.л. 7,0.

Отпечатано в типографии ООО «Лесник-Принт»

Санкт-Петербург, Сабировская ул., д. 7.