«ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ИЗУЧЕНИЯ ЛЕТОПИСНЫХ ТЕКСТОВ ...»

ИЗ ФОНДОВ РОССИЙСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ БИБЛИОТЕКИ

На правах рукописи

Данилевский Игорь Николаевич

Герменевтические основы изучения летописных текстов

Специальность 07.00.09

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени д.ист.н.

Москва - 2004 На правах рукописи Данилевский Игорь Николаевич

ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ

ИЗУЧЕНИЯ ЛЕТОПИСНЫХ ТЕКСТОВ

Специальность 07.00.09 — Историография, источниковедение и методы исторического исследования

Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук

Москва -

Работа выполнена на кафедре источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин Историко-архивного института Российского государственного гуманитарного университета доктор филологических наук,

Официальные оппоненты:

Демин Анатолий Сергеевич доктор исторических наук, Фонкич Борис Львович доктор исторических наук, профессор, академик РАН Янин Валентин Лаврентьевич

Ведущая организация: Томский государственный университет

Защита состоится «25» июня 2004 года в 15.00 часов на заседании диссертационного совета Д 212.19S.07 в Российском государственном гуманитарном университете по адресу:

125267, г. Москва, Миусская пл., д.6.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Российского государственного гуманитарного университета Автореферат разослан 2004 года

Ученый секретарь Актуальность научной проблемы. За истекшее столетие в развитии исторической науки произошли радикальные изменения.

Вместе с социокультурной ситуацией начал меняться и вектор исторических исследований. Это не могло не сказаться на точке зрения, с которой рассматривается исторический источник. Так называемые психологический и лингвистические повороты заставили историков по-новому взглянуть на структуру информации о прошлом, заключенной в нем, а также на формы ее кодировки. Соответственно, трансформировалось отношение к ней исследователей. За последние десятилетия стала ясна ограниченность прежних подходов к тому, что и как может быть воссоздано на основании изучения исторических источников.

Результаты конкретно-исторических исследований, проводившихся в рамках существовавших научных парадигм, все чаще приходят в противоречие с тем материалом, который получают источниковеды, применяющие новые подходы к изучению исторических источников. Это расценивается как свидетельство того, что творческий потенциал прежних путей познания прошлого в основном исчерпан. Именно поэтому в наши дни особую актуальность приобрела разработка новых исследовательских подходов, способных вывести историческую науку из кризисного состояния, в котором она оказалась.

Принципиальную роль при этом играл (и играет) новый взгляд на систему отношений: «реальность — исторический источник».

Наука XVIII и XIX вв. преимущественно исходила из принципа непосредственности отражения исторической реальности в источнике (в том числе, письменном). Однако уже к началу XX в.

сформировалось представление о более сложном процессе отображения, разделяющем — и соединяющем — реальность и источник.

Соответственно, не могло не измениться отношение к тому, что и как отображают исторические источники. Летописи, которые дают основную информацию по истории древней Руси, стали первым видом исторических источников, который уже с начала XX в. приобрел в отечественной историографии статус социокультурного феномена. Их исследование осуществляется преимущественно под социально-политическим углом зрения.

Однако нынешняя историографическая ситуация заставила существенно расширить культурно-исторический контекст, в котором изучается древнерусское летописание. Вместе с тем, все настоятельнее ощущается необходимость поиска новых подходов к анализу летописного материала. На это, собственно, и направлено данное исследование. В нем предлагается принципиально новый путь организации диалога историка с источником, ориентированный, прежде всего, на работу с той частью летописного текста, которая до последнего времени не рассматривалась как носитель исторической информации:

неоригинальными сведениями, прямыми и косвенными цитатами и так называемыми общими местами.

Особое место в работе уделено проблеме верификации получаемых результатов. Речь идет. о выработке исследовательских процедур, соблюдение которых позволит предлагать интерпретации, поддающиеся фальсификации, и критериев, дающих возможность проверять предлагаемые истолкования текстов.

Степень разработанности проблемы. Углубление понимания исторического источника как специфического носителя информации о прошлом, а также признание существования в исторической науке проблемы «Другого», или «чужого Я», внимание исследователей было перенесено на изучение духовной жизни. Причем, речь идет не столько об объяснении процессов, происходивших в истории культуры, сколько о понимании чужой культуры.

Самым заметным событием мировой историографии в этом отношении стало зарождение во Франции в период между двумя мировыми войнами «новой исторической науки». Ее основоположники (М. Блок, Л. Февр и др.) стремились вскрыть глубинную природу социальных процессов, обращаясь к их ментальной основе. Такой подход позволил существенно расширить репертуар сведений источников, которые могли быть использованы в исторических реконструкциях. К их числу теперь могли относиться даже сохранившиеся в источниках «простые дипломатические формулы» и «пустопорожние размышления».

Основой для этого послужила мысль М. Блока, что они неизбежно отвечают особенностям коллективного сознания своего времени1.

Теперь многие из уже известных источников могли быть рассмотрены с принципиально иных точек зрения.

Подобные процессы происходили и в отечественной историографии. Однако здесь они были заторможены бурными социальными и политическими процессами, связанными с установлением советской власти и, как следствие, жесткого идеологического (а отсюда и методологического) прессинга.

Советские историки сосредоточили свое внимание на проблематике экономической, социальной и политической (в том виде, как она понималась в рамках официального марксистсколенинского учения). Даже в специальных трудах, посвященных истории культуры, основное место отводилось материальной культуре (истории быта). Изучение же собственно духовных процессов, хотя и велось (М.М. Бахтин, В Л. Пропп, Б.А. Романов, О.М. Фрейденберг и др.), носило явно подчиненный характер.

Однако отмеченная смена научных парадигм почти не повлияла на отношение к самому источнику. Он по-прежнему продолжал рассматриваться как пассивное хранилище исторической информации. В основном изменялся вопросник, с которым историк обращался к историческому источнику.

В тоже время развивались и иные течения исторической мысли, которые исходили из изменения точки зрения на носители исторической информации. Решающую роль здесь играло изучение системы отношений: «исторический источник — историк». Основы таких подходов были сформулированы в начале XX в. А.С. Лаппо-Данилевским. В качестве главной задачи он провозгласил установление критериев, «на основании которых историк считает себя в праве утверждать, что факт, известный ему из данных источников, действительно произошел..; опираясь на них, он с такой точки зрения изучает объективно-данные источники исторического знания; специальные методы, при помощи которых историк исследует источники, складываются в зависимости от указанной точки зрения и применительно к тем свойствам, которые он приписывает им»2. Именно в рамках этой парадигмы развивалось отечественное источниковедение XX в.: от источниковедения факта — через источниковедение системы фактов — к источниковедению как системе систем (логических, лингвистических, историко-правовых и т.п.).

Основное внимание А.С. Лаппо-Данилевский уделил проблемам исторической критики источников. Интерпретации же их известий была отведена вспомогательная роль. По мнению исследователя, как специальная процедура она не всегда необходима: в большинстве случаев, «благодаря своему историческому чутью, историк может постигать значение даже нового для него исторического источника инстинктивно»3.

Решающую роль здесь играло представление о принципиальном тождестве психологии автора источника и самого исследователя.

По этой же причине приоритет в источниковедческом исследовании А.С. Лаппо-Данилевский отдавал проблемам происхождения самих свидетельств источника, а вопросам генезиса сохранивших его текстов отводил подчиненное место.

Между тем, еще в первые десятилетия XX в. психологи, этнографы и антропологи (Л. Леви-Брюль, Л.С. Выготский, А.Р.

Лурия; в последнее время — М. Коул, С. Скрибнер и др.) пришли к выводу, что психологические механизмы мышления и поведение человека представляют собой исторически изменчивую величину.

Причем, речь идет о качественном преобразовании самих мыслительных процессов, трансформации логических ходов, представляющихся нормальными. С конца 50-х гг. эта теория подверглась критике со стороны К. Леви-Стросса. Однако даже он вынужден был различать познание с помощью искусства и магии (присущее человеческому сообществу уже на ранних стадиях развития), с одной стороны, и науки (сформировавшейся только в Новое время), с другой. При этом, правда, подчеркивалось, что суть такого различия кроется не в самих логических операциях, а в тех явлениях, которые с их помощью познаются.

До сих пор в гуманитарных науках, в том числе, в истории достаточно сильны позиции ассоцианизма (или ассоциацианизма).

Он исходит из признания, что основным законом психологии является закон ассоциации, связи, устанавливаемой между элементами нашего и чужого опыта на основе их сходства, а потому «законы человеческого духа... во все времена и на всем земном шаре одни и те же»4. По мнению его сторонников, даже «понятийный аппарат» древних авторов, «принципиально не отличался от нашего», а «исследователь, который предполагал бы существование у людей прошлого "особого мышления", в сущности закрыл бы для себя возможность понимания сочинений средневековых авторов»5. Поэтому многие исследователи пытаются заставить автора источника говорить на незнакомом ему, — но зато понятном самому ученому — языке. Из-за этого они теряют значительную часть информации о прошлом, которая им представляется несущественной (скажем, «церковная риторика» древнерусской литературы).

В результате подобного подхода исследователь не вполне адекватно воспринимает даже то, что берет из текста источника (в частности, летописи). Понимание довольно сложного и многоуровневого текста сводится им исключительно к буквальным значениям. Сам текст адаптируется к возможностям восприятия исследователя. Препарированная же таким образом информация оказывается явно недостаточной для сколько-нибудь однозначных выводов в рамках господствующей научной парадигмы.

Помочь решить указанные проблемы, с одной стороны, может изучение генезиса самого известия, поставившего в тупик исследователя. С другой, решение может крыться в поисках новых способов интерпретации текста, опирающихся преимущественно на «картину мира» и представления самого автора источника.

Первый из отмеченных подходов оказался едва ли не полностью поглощенным направлением, которое до конца 20-х гг.

прошлого века именовалось критикой текста. Зародившаяся еще в античности и упорядоченная на рубеже XVIII-XIX вв. Ф.

Вольфом, И. Беккером и К. Лахманом, она сформулировала основные правила и принципы критического изучения текста. Ее развитие определялось преимущественно работами филологовклассиков и медиевистов (исследования А.-Л. Шлецера в области древнерусского летописания, труды, посвященные анализу позднесредневекового немецкого эпоса «Кудруна», работы по изучению «Слова о полку Игореве» и т.п.). Существенную роль в развитии критического метода в России сыграли исследования представителей скептической школы (М.Т. Каченовский, В.

Виноградов, Н. Сазонов, Н. Стрекалов, С.М. Строев /Скромненко/, Н.С. Арцыбашев и др.), а также летописеведов, примыкавших к разным научным направлениям (П.М, Строев, М.П. Погодин, П.Г.

Бутков, И.Д. Беляев, М.И. Сухомлинов, К.Н. Бестужев-Рюмин, М.А. Оболенский, И.В. Лашнюков и мн. др.). Этапными в развитии критики текста стали исследования А.А. Шахматова. На основе сопоставления всех доступных списков летописей он провел систематический анализ обнаруженных разночтений и «общих мест», предложил их классификацию и комплексное объяснение.

Такая предварительная работа дала возможность сгруппировать списки по редакциям и выдвинуть ряд взаимодополняющих гипотез, объясняющих возникновение этих разночтений и совпадений. Это позволило реконструировать состав предполагаемых исходных летописных текстов. А.А. Шахматов не оставил описания применявшейся им методики. Тем не менее, именно с начала XX в. критика текста приобрела более или менее завершенные очертания.

Систематическое изложение основных принципов филологической критики текста было осуществлено Б.В. Томашевским. Он же предложил и новое название для этой источниковедение (прежде всего, источниковедение древней Руси) базируется на текстологических исследованиях, проводившихся последователями А.А. Шахматова (М.Д. Приселковым, Б.В.

Томашевским, Д.С. Лихачевым, Л.В. Черепниным, А.А. Зиминым, Я.С. Лурье, О.В. Твороговым и мн. др.). В то же время, до сих пор не прояснены место и роль текстологии в источниковедческом исследовании, — в частности, как результаты текстологического анализа влияют на общую характеристику источника, на интерпретацию и использование сведений источников в исторической реконструкции, на решение вопроса, может ли историк использовать (и как) обнаруженные им в источнике цитаты из других текстов, и т.н. вопросы.

В последние десятилетия в текстологии сформировалось направление, наметившее путь решения указанных проблем.

Генетическая критика сконцентрировала внимание на истории текста как таковой6. Анализ всех этапов его эволюции, нашедших воплощении в генетическом досье (возможно более полном наборе рукописей, фиксирующих его развитие), дает возможность подойти к решению проблемы эволюции замысла (авантекста), которым руководствовался в своей работе автор.

Комплексное использование данных и методов современной текстологии и генетической критики является основой для разработки подхода, позволяющего перейти к собственно исторической интерпретации источника, дающего проверяемые результаты и обнажающего логические ходы исследователя, которые ведут к тем или иным выводам. Чтобы реализовать такой подход, необходимо определить и описать логику, по которой выстраивались отдельные сообщения и произведение в целом.

Эффективность разрабатываемого подхода в значительной степени зависит от того, насколько точно определена сфера его применения. Установление пределов, в которых его использование может быть признано корректным, связано преимущественно с типом обрабатываемой источниковой информации. Ее условно можно разделить на: 1) фактическую информацию, отображающую реальные обстоятельства дела, и 2) так называемые общие места, включающие «топосы», цитаты, «бродячие сюжеты» и т.п.

Для создания научных исторических реконструкций рационалистический и позитивистский подходы, ориентируют исследователя на использование информационных сообщений первого типа. В рамках этих научных парадигм разработан и апробирован мощный исследовательский инструментарий, позволяющий добиваться впечатляющих результатов в деле восстановления того, «как это было на самом деле». Основное внимание здесь уделено работе с информацией, которую можно проверить по показаниям других — независимых от изучаемого — исторических источников. Сравнение информации разных источников, описывающих одно и то же событие, собственно, и составляет основу ее верификации.

Гораздо менее эффективными рационалистические и позитивистские методики оказываются при анализе уникальной информации. Для ее верификации приходится опираться на «внеисточниковую информацию», интуицию и здравый смысл.

Полученные результаты чаще всего не выходят за рамки догадок и предположений. При обращении к информации, заимствованной из предшествующих текстов, рационалистический и позитивистский подходы оказываются совершенно беспомощными.

К настоящему времени созданы необходимые и достаточные условия для разработки методик, позволяющих корректно использовать именно ту часть информации, которая оказывалась вне сферы внимания существующих подходов. Новый подход не может вытеснить или подменить иные точки зрения на источник.

Он призван лишь дополнить их, ограничив в то же время сферу их приложения.

Апробация его проведена на тексте Повести временных лет.

Выводы, полученные в результате такого исследования, показывают, насколько эффективен и перспективен предлагаемый нами подход и, в то же время, обозначают пределы его применения.

Летописи принято рассматривать как самостоятельные произведения: они должны иметь замысел, определяющий критерии отбора и организации в них информации, начало и конец повествования, принципы изменения текста при его редактировании и т.п. признаки. Именно поэтому, не выяснив замысла, цели создания и социальных функций летописей, исследователь не имеет права пользоваться их текстами как историческим источником.

Между тем, до сих пор не вполне ясно, что представлял собой этот замысел, чем диктовалась необходимость создания новых сводов, почему «классическое» летописание прекращает свое существование в XVI в. Традиционные методы изучения летописных текстов не позволяют прийти при решении этих вопросов к верифицируемым выводам: чаще всего историки могут предложить лишь догадки и предположения, которые в большей или меньшей степени согласуются с известными данными.

Существенные трудности вызывает также выяснение социальных функций летописания.

Целью исследования является разработка методики выявления и содержательного определения концептов (общих идей), сквозь которые информация источников воспринималась теми, кто ее оставил, а также апробация этого подхода на материале древнерусского летописания.

Для ее достижения требуется решить следующие задачи:

1. На основе анализа опыта, накопленного в отечественной и зарубежной гуманитаристике, а также, учитывая особенности построения древнерусских текстов, определить методологические основы и разработать базирующуюся на них методику работы, позволяющие получить доступ к новым уровням исторической информации, сохранившейся в письменных исторических источниках.

2. Установить тексты, с которыми предстоит работать при апробации предлагаемого подхода. В частности, опираясь на труды историков и филологов, уточнить списки летописей, сохранившие наиболее ранние тексты Повести и предшествующих ей сводов, определить круг источников, на которые опирались летописцы, создававшие Повесть.

3. С помощью предлагаемой методики проанализировать узловые сюжеты Повести временных лет с целью установления их базовых смыслов и выявления инвариантных значений, позволяющих объединить эти сюжеты в единое произведение.

4. Рассмотреть временные и пространственные указания, имеющиеся в Повести временных лет, выяснить их семантику и восстановить смысловое единство подобных упоминаний.

5. Наконец, исходя из семантического анализа сюжетов и «внешних» атрибутов описаний, сохранившихся в Повести временных лет, выяснить замысел, положенный в основание Повести временных лет, а также социальные функции летописания в древнерусском обществе.

Объектом изучения конкретно-источниковедческого исследования в данной работе, прежде всего, являются летописные своды, сохранившие ранние летописные тексты. Это Лаврентьевская и Радзивиловская летописи, в составе которых сохранился текст II редакции Повести временных лет, Ипатьевская летопись, содержащая текст III редакции Повести, Новгородская I летопись, включающая текст Начального свода, а также некоторые более поздние летописи (Софийская I, Новгородская IV и др.), в составе которых были обнаружены следы ранних летописных сводов. Для сопоставления с этими летописными текстами привлечен довольно широкий круг других нарративных источников: списки Священного Писания (как четьи, так и служебные), переводные произведения, имевшие хождение в Древней Руси (в том числе, апокрифические сочинения, житийные повести, святоотеческая литература, изборники различного состава). К сопоставлению привлекаются также зарубежные источники: скандинавские саги, западноевропейские и византийские хроники, произведения восточной литературы.

Предметом изучения данного диссертационного исследования является семантика ранних летописных сообщений и общие идеи, присущие большинству летописных сюжетов, которые можно признать системообразующими для раннего русского летописания.

Методологической основой диссертационного исследования является герменевтика как область философского знания, предметом изучения которой является понимание и правильное истолкование понятого.

Как особое научное направление герменевтика выделилась на рубеже XVIII-XIX вв. Основы ее были заложены Ф.

Шлейермахером. Отделив герменевтику от экзегетики, он сделал серьезный шаг к разработке методологии понимания и истолкования любых текстов, символов и практик прошлого. Во втор. пол. XIX в. герменевтические принципы, предложенные Шлейермахером, были использованы В. Дильтеем в разрабатывавшейся им концепции гуманитарных наук. К концу XIX - началу XX в были сформулированы важнейшие теоретические и философские положения герменевтики как методологии понимания, связанной с приемами выявления смысла текста. Дальнейшая разработка представлений о человеческой деятельности как «объективизации духа» (В. Дильтей) привела к расширительному пониманию текста. В качестве такового было предложено рассматривать всю человеческую деятельность и ее результаты. Эта идея нашла продолжение в работах М. Хайдеггера и П. Рикёр, которые придал герменевтике онтологический поворот, рассматривая ее не только как метод познания, но и как способ бытия вообще. Тем самым были заложены основы современных герменевтических исследований.

В нашей стране герменевтика как методология, в определенной степени противостоявшая так называемому марксизму-ленинизму, систематической и не вполне заслуженной критике. В то же время, герменевтические подходы разрабатывались в рамках семиотических исследований представителями тартускомосковской школы (Вяч.Вс. Иванов, Ю.М. Лотман, В.Н. Топоров, Б.А. Успенский и др.). К концу XX в., когда методологические ограничения были сняты, герменевтика получила мощный толчок к развитию. Помимо философской герменевтики, продолжавшей классические традиции, в России оформились ее филологическое, лингвистическое, психологическое, когнитивное и другие направления8.

При всех различиях они объединяются присущим им общим концептом смысла. В отличие от исследований, в которых развивается идея абсолютного релятивизма истолкования текста, герменевтические работы исходят из признания объективного существования смысла текста. Постижение или хотя бы приближение к нему и составляет цель любого герменевтического исследования. В то же время этот смысл не отождествляется с буквальным значением текста, что принципиально отличает герменевтический подход от позитивистского.

Возрождение герменевтики на отечественной почве в сочетании с новейшими достижениями текстологии способно придать новый импульс развитию исторического источниковедения. «Прививка» герменевтики к текстологии способна существенно изменить точку зрения на исторический источник как своеобразный исторический «факт», уточнив традиционный взгляд на отношение «исторический источник — историк». Это — актуальная задача современного гуманитарного знания, решение которой способно существенно расширить информативные возможности исторического источника.

Методические основы работы. Чтобы выйти за пределы интуитивного понимания, в диссертации основное внимание уделено методическим приемам, с помощью которых становится возможным выявление тех сторон изучаемого текста, которые «набрасываемых» на изучаемый источник. Поэтому работа с летописными текстами начинается с установления «различий словоупотреблением текста» (Х.-Г. Гадамер). Именно благодаря осознанию этой культурно-исторической дистанции достигается понимание текста произведения.

Исходным пунктом исследования стал анализ отдельных летописных сюжетов и их истолкование. Поскольку за два с половиной века изучения летописания было предложено множество самых разных (вплоть до взаимоисключающих) интерпретаций едва ли не каждого летописного сообщения, в диссертации рассматриваются лишь основные гипотезы, высказанные исследователями по поводу анализируемых сюжетов.

Ни одна из таких историографических ретроспекций на претендует на исчерпывающую полноту. Речь идет лишь о принципиально важных точках зрения и сравнении их с теми вариантами понимания текста, которые позволяет предложить новый метод.

При этом новые трактовки не рассматриваются ни как исключающие иные объяснения (в том числе, предлагавшиеся ранее), ни, тем более, как единственно верные. Важным методическим ограничением стало признание, что предлагаемый в данном исследовании подход применим лишь к текстам, включающим в том или ином виде цитаты, которые были заимствованы автором источника из предшествующих произведений.

По результатам анализа содержания текстов, на которые опирался летописец, восстанавливается актуальное для современных ему читателей содержание летописных сообщений, свода в целом и на этом основании — базовая идея, вызвавшая к жизни летопись как таковую. Найденный замысел должен позволить непротиворечиво объяснить: 1) причины, побуждавшие летописцев создавать новые своды, продолжать начатое когда-то изложение и, наконец, прекратить его; 2) структуру летописного повествования; 3) отбор материала, подлежащего изложению; 4) форму его подачи; 5) подбор источников, на которые опирался летописец. Именно в определении замысла, лежавшего в основе древнерусских летописных сводов и определившего специфику этого исторического источника, видит автор данной работы основной показатель эффективности предлагаемой методики.

Научная новизна диссертации определяется степенью разработанности проблемы.

В диссертации предлагается и апробируется принципиально новый подход к анализу летописных текстов, основанный на комплексном использовании данных и методов источниковедения, классической текстологии, генетической критики, и герменевтического анализа.

Применение такого подхода позволило автору впервые в историографии сформулировать гипотезу о центонно-парафразном принципе построения древнерусских летописных текстов.

На основании этой гипотезы в диссертации разработана новая методика анализа летописных текстов. Обращение к «памяти контекста» цитат, использованных в разработке конкретных сюжетов летописного повествования, позволило получить доступ к новым, прежде недоступным уровням летописной информации, предложить новые интерпретации этих сюжетов и новые методы научной верификации полученных при этом результатов.

Комплексный анализ ряда системообразующих летописных сюжетов, а также семантики пространственно-временных указаний, встречающихся в летописных сводах, дал возможность выдвинуть новую гипотезу о целях древнерусского летописания, сориентированного преимущественно на эсхатологическую идею, и его социальных функциях. Она впервые комплексно объясняет причины зарождения и «затухания» летописания, отбор сюжетов, подлежащих фиксации в летописях, и способов их описания, источников, на которые опирались летописцы, выбор дат, к которым было приурочено составление новых летописных сводов.

В ходе диссертационного исследования были существенно уточнены представления о круге чтения древнерусских летописцев, наличии и объеме переводческой деятельности в Древней Руси, мировоззрении и ценностных ориентациях древнерусских летописцев, а также характеристика русского летописания как исторического источника.

Практическая значимость работы. Уточнение с помощью герменевтического анализа представлений о летописании как историческом источнике позволяет расширить возможности использования в исторических исследованиях летописной информации, для которой установлена текстуальная зависимость от более ранних произведений. Использование предложенного в диссертации метода изучения летописных текстов существенно повышает информационную отдачу такого рода сообщений.

Предлагаемые методы герменевтического анализа могут найти применение в работе с другими видами нарративных источников.

Данные и методы, полученные в ходе диссертационного исследования, могут быть использованы в источниковедческих, литературовеческих и культурологических исследованиях, при решении конкретно-исторических проблем, а также при разработке и чтении лекционных курсов, проведении практических и семинарских занятий по истории России, источниковедению, истории отечественной культуры и литературы.

Апробация материалов диссертации. Выносимые на защиту положения диссертации прошли научную апробацию в Российском государственном гуманитарном университете.

Основное содержание работы

дважды обсуждалось на расширенных заседаниях кафедры. Материалы и промежуточные результаты диссертационного исследования представлялись на международных и всероссийских научных конференциях в Историко-архивном институте РГГУ (1992, 1994, 1995, 1996, 1997, 1998, 1999, 2000 гг.), РГГУ (1996, 1997, 1999 гг.), Институте всеобщей истории РАН (1998, 1999, 2000, 2001, 2002, 2003 гг.), Институте славяноведения (Институте славяноведения и балканистики) РАН (1995, 1996, 1997 гг.), Государственном историческом музее (Москва 1999 г.), Воронежском (2003 г.), Казанском (2000, 2001, 2002, 2003 гг.), Калининградском (2002 г.) и Томском (2002, 2004 гг.) государственных университетах, Московском педагогическом государственном университете (1993, 1994, 1996, 2000 гг.), Московском городском педагогическом университете (2000, 2001,2003 гг.), Университете Лаваля (Квебек, Канада 1999 г.), Киево-Печерском историко-культурном заповеднике (Украина 2001 г.), Черниговском госуниверситете (Украина 2002 г.), Институте истории Общества им. Макса Планка (Геттинген, Германия 2002 г.), на V Международном конгрессе украинистов (Черновцы, Украина 2002 г.), в Институте истории Украины НАНУ (Киев, Украина 2003 г.), Переяслав-Хмельницком государственном педагогическом университете им. Г. Сковороды исследователей Древней Руси при ИМЛИ РАН (1992, 1993, 1994, 1995, 1996, 1997, 1998, 2000, 2002, 2003, 2004 гг.), сектора «Древнейшие государства на территории Восточной Европы»

Института российской истории РАН (1997 г.), «История ментальностей» центра изучения истории ментальностей ИВИ РАН (1999,2003 гг.), «Индивидуальное и коллективное в истории»

центра «История частной жизни и повседневности» ИВИ РАН (1998, 1999, 2000, 2001, 2002, 2003 гг.), «Методика и практика историко-антропологических исследований в России и за рубежом» РГГУ совместно с ИВИ РАН (1999, 2000, 2002 гг.). По теме диссертации опубликовано свыше 60 работ общим объемом около 150 п. л.

Структура работы соответствует целям и задачам исследования. Диссертация включает введение, пять глав, заключение и список использованных источников и литературы.

Основное содержание диссертации.

Во введении определяется актуальность темы исследования, рассматривается степень разработанности проблемы, определяются цель и задачи диссертации, ее методологические и методические основы, объект и предмет исследования, устанавливается источниковая база и обосновывается структура работы.

герменевтического анализа летописных текстов») посвящена раскрытию методологических оснований, на которых строится предлагаемый подход, и их методической инструментовке в герменевтическом исследовании текста источника.

В первом параграфе анализируется традиция работы с древнерусскими летописными текстами, сложившаяся в отечественной историографии.

Как показывает анализ, обычно считается, что смысл источника ясен сам по себе, если текст установлен, а исследователь понимает язык, на котором написано анализируемое произведение.

Рационалистический подход сводит понимание текста прежде всего к максимально точному переводу. Далее, как правило, следует более или менее точный пересказ сообщений источника, сопровождающийся концептуальными рассуждениями автора.

Подобный метод оправдан и в значительной степени не потерял своего значения по сей день. Именно благодаря ему мы имеем развернутый историографический нарратив, посвященный, в частности, Древней Руси.

Вместе с тем, уже на начальных этапах развития исторической науки стало ясно, что далеко не все сообщения источников могут непосредственно использоваться в исторических реконструкциях:

они то и дело противоречат повседневному опыту исследователя и уже потому нуждаются в некотором объяснении и оправдании.

Интерпретация подобных сообщений, как правило, сводится к более или менее произвольным построениям, основанным на здравом смысле и априорных представлениях о том, что может (а чего не может, или не должно) быть, которые, в свою очередь, определяются теоретическими взглядами и мировоззрением того или иного ученого. Поскольку же историк или литературовед исходит из неявной предпосылки, будто психологические механизмы остаются неизменными на протяжении веков, если ему, исходя из собственного опыта, не удается уловить логику автора источника, следует вывод об алогичности изучаемого текстов.

Перед нами — типичная герменевтическая ситуация:

непонимание «темного места» в источнике (или всего изучаемого текста) сопрягается с кризисом доверия к прежним способам истолкования языковых фактов. Чтобы ее преодолеть, следует проделать путь от интерпретации источника (истолкования информации источника в соответствии с той концепцией, которую исповедует исследователь) к пониманию текста: определению и преодолению культурно-исторической дистанции между историком и сознанием людей прошлого с целью установления смысла, заложенного в него автором. Обозначить подходы, которые позволили бы пройти этот путь, — такова основная задача, которую ставит перед собой автор диссертации.

При такой постановке вопроса особое значение приобретает проблема верификации результатов понимания источника.

Залогом надежности и, главное, проверяемости полученных смыслов и значений текста (возможность получить точно — или почти точно — такие же результаты, при условии соблюдения процедуры демистификации) является, видимо, параллельное изучение текста в двух направлениях: «внешнем» и «внутреннем», «извне» и «изнутри».

Преодоление «потребительского отношения к источнику» в последнее столетие связывается исключительно с текстологическим анализом, разработанным на рубеже XIX-XX вв. А.А. Шахматовым. Начиная с работ А.Е. Преснякова и М.Д.

Приселкова, именно ему отводится роль едва ли не основного источниковедческого метода. Мало того, многие исследователи (Д.С. Лихачев, Я.С. Лурье, Л.В. Черепнин, В.Г. Бовина-Лебедева и др.) рассматривают летописеведение как часть текстологии. За подобной точкой зрения скрывается не вполне осознанное отождествление текстологических и источниковедческих процедур: анализа списка — с внешней критикой источника, изучения собственно текста — с его внутренней критикой, а интерпретации текста — с исторической реконструкцией. Однако процедуры эти различны, и между ними существует некий зазор.

В то же время, ни сторонники расширительного толкования функций текстологии в источниковедческом исследовании, ни их противники не определяют, как и в какой степени результаты изучения истории текста влияют (и влияют ли вообще) на его интерпретацию. Уточнению соотношения между текстологией и летописным источниковедением посвящен второй параграф.

Прежде всего, рассматривается вопрос о том, следует ли при истолковании учитывать выявленные в ходе текстологического анализа цитаты, инкорпорированные в исследуемый текст. Обычно их исключают из интерпретации. Такая точка зрения вполне оправдана с позитивистской точки зрения: текст, написанный по другому поводу и, чаще всего, в другое время, не может дать никакой информации об изучаемом явлении. Включение в конкретно-исторические построения информации, почерпнутой непосредственно из цитат, ставит исследователя в ложное положение, а все реконструкции, основанные на них, оказываются фикциями.

В то же время неверно полагать, что цитаты не несут исторической информации. Иначе значительную часть древнерусских нарративных текстов, основанных на широком использовании цитат (в том числе многие летописные сообщения), придется исключить из числа исторических источников. Вопрос в том, как корректно использовать эту особенность наших источников для получения достоверных, верифицируемых результатов.

Оценка таких текстов с точки зрения их информативности резко изменится, когда с их помощью историк попытается ответить на вопрос, не что описывает источник, а о чем он говорит. Цитаты представляют собой чрезвычайно важный источник, свидетельствующий о восприятии, оценках и характеристиках изучаемого события автором текста нарративного источника, в составе которого они выявлены, — при полной бесполезности их для реконструкции самого события как такового.

Другим сложным вопросом является проблема работы с текстами, источники которых установить не удается, либо направленность разночтений между которыми собственно текстологическими методами не может быть установлена однозначно.

Поскольку начальная часть древнерусского летописания повествует о событиях, отделенных от времени составления первых летописных сводов десятками, а то и сотнями лет, а источники, на которые при этом опирались летописцы, неизвестны, некоторые исследователи высказывали крайне скептические точки зрения на достоверность ранних летописных сообщений (М.Д. Приселков, М.Н. Тихомиров и др.). Чтобы преодолеть этот временной разрыв, летописеведы часто выходят за рамки текстологии как таковой, пытаясь выявить летописные памятники X в., на которые якобы опирались составители Повести временных лет и предшествующих ей сводов XI в. Для этого они привлекают летописи XVI в. (Устюжский свод, Никоновскую летопись), «избыточные» известия В.Н. Татищева, в том числе, сведения Иоакимовской летописи. Отсюда же берут начало догадки о существовании «Сказания о первоначальном распространении христианства» (Д.С. Лихачев), «Сказания о русских князьях X в.», «Повести о начале Руси» (М.Н. Тихомиров), летописи Осколда и Ярослава Святославовича, древлянской летописи, свода Владимира (Б.А. Рыбаков), народных преданий и «устных летописей» (Д.С. Лихачев, Б.А. Рыбаков, Л.В. Черепнин, ИЛ. Фроянов и др.), а также другие гипотезы, не имеющие текстологического обоснования.

Все это — проявления определенного кризиса традиционного понимания древнерусских летописей, основывающегося на классическом текстологическом анализе. При всех его неоспоримых достоинствах исследователи, использующие такой подход, все чаще сталкиваются с тем, что он, как и любой другой метод, имеет свои ограничения.

Попытку выбраться из этого порочного круга недавно предпринял С.Я. Сендерович. Он предложил «контекстуальный подход», при котором «внутренний анализ летописных текстов...

включается в интертекстуальную перспективу»9. Таковой для летописных текстов является Священное Писание: первый летописец — экзегет, опирающийся в своей работе на Священную Историю и греческие хронографы и «подключающий» события жизни собственного народа к универсальной (христианской) истории. Несмотря на ощутимый априоризм предлагаемого подхода, он, скорее всего, правилен по сути. Однако до тех пор, пока не разработаны принципы редукции подобных методологических оснований в конкретную методику, позволяющую получать верифицируемые результаты, «контекстуальный» или «интертекстуальный» подход не может конкурировать с методом А.А. Шахматова. А всякая попытка разработки подобной методики, неизбежно заставляет обращаться к текстологии: единственной дисциплине, результаты которой можно проверить.

Традиционный текстологический анализ опирается на признание текста летописи произведением. Именно такое признание лежит в основе шахматовской методики изучения летописания. Как завершенный на некотором этапе текст летопись стала объектом структурного анализа, одним из воплощений которого и является анализ текстологический. Между тем, летопись практически всегда существует в нескольких вариантах (списках), не совпадающих в точности друг с другом. Можно полагать, что перед нами — определенная последовательность своеобразных черновиков ее текста, ни один из которых не претендовал на «каноничность».

Такая постановка вопроса позволяет уйти (на время) от восприятия летописного свода как законченного текста. Для этого достаточно признать, что любой список не дает нам полного представления о летописи как о произведении в полном смысле слова. Он — лишь промежуточный текст, отличный от того вида, в котором летопись должна была предстать перед своим основным, окончательным Читателем. Подобный взгляд на летописание постструктуралистскую методологию, на которой, в частности, базируются методы генетической критики.

Генетическая критика основывается на данных и методах классической текстологии, но не ограничивается ими.

Последовательные этапы развития текста, установленные текстологически, становятся основой генетического досье:

подборки последовательных вариантов, «выписок», цитат, сокращений, дополнений и вообще любой правки исходного текста. На этой основе воссоздается авантекст произведения, реконструкция генезиса его текста. Восстанавливая авантекст, генетические критики фактически решают задачу понимания:

воссоздает сам процесс формулирования мысли, «угасший» в готовом тексте, с которым имеет дело интерпретатор.

Тем самым генетическая критика закрывает лакуну между классической текстологией (которая идет от списка к тексту, а от него — к произведению) и источниковедением (которое движется параллельно текстологическому анализу, но не совпадает с ним: от.

критики текста источника к его интерпретации, завершающейся исторической реконструкцией). Основываясь на результатах текстологических наблюдений, она гипотетически реконструирует процесс создания текста, двигаясь от его внешней формы к форме внутренней, а от нее — к реконструкции самого образа события, стоящего за текстом источника. Именно на генетическом уровне становится возможным установить общую характеристику и замысел произведения, что является необходимым предварительным условием использования его в качестве исторического источника.

Важной отправной точкой при этом становится презумпция намеренных. изменений текста источника (А.А. Шахматов, Д.С.Лихачев). Признание ее заставляет предполагать, что летописец осознанно отбирал для своего труда и использовал источники и цитаты, которые становились литературной основой создаваемого им текста.

В третьем параграфе рассматривается центонно-парафразный принцип построения и связанные с ним особенности источниковедческого анализа летописных текстов.

«Клишированность» древнерусских текстов во многом объясняется центонно-парафразным принципом их построения. Он связан с традицией широкого использования готовых словосочетаний, выражений и формул, а также иных деталей прежних произведений (так называемых центонов) для разработки какой-нибудь новой темы и создания новых произведений.

Начальные русские летописи следуют принципу вполне сознательного повторения и копирования образцов. Недаром они, как правило, являются сводами прямых или косвенных цитат предшествующих текстов.

В центонно-парафразном произведении всегда используется ограниченное число текстов, подавляющее большинство которых можно установить. Осознание этого — важный шаг от «чистой»

интертекстуальности к реальному и верифицируемому полю деятельности исследователя, ограниченному кругом чтения автора, создавшего изучаемый текст.

Важной особенностью центона является присущая ему «память контекста». Благодаря ей, чтение текстов, построенных по центонно-парафразному принципу, превращалось в изощренную интеллектуальную игру. Читателю надлежало не только правильно определить прямую или косвенную цитату, но и уловить смысловые нити, связывающие уже знакомые ему образы, заимствованные из других текстов, с лежащим перед ним новым описанием. Так рождались смысловые структуры, которые автор транслировал читателям текста. Произведение, основанное на центонном принципе, помимо буквального имеет несколько скрытых смысловых уровней, каждый из которых может быть восстановлен посредством специального анализа. При чтении такого произведения особое значение приобретает выявление цитат, формирующих текст, выяснение их происхождения и исходного контекста.

Учет и использование особенностей построения центоннопарафразных произведений (в том числе, летописей) в источниковедческом и собственно историческом исследовании существенно повышает информационную отдачу источника, позволяет выявить смысловые пласты текста, прежде бывшие недоступными. Анализ имманентного развития смысловых структур и потенций каждого сюжета или сообщения наряду с контекстуальным анализом цитат, которые использует автор в своих описаниях, позволяет понять текст источника.

Такой подход несколько меняет перспективу исторических исследований. В случае его использования изложение невольно переходит из плоскости описаний того, «как это было на самом деле», в плоскость реконструкций, которые будут рассказывать о том, кем себя считали авторы (редакторы) и читатели изучаемых источников, как они представляли свои сообщества, из-за чего и почему они вступали в конфликты, как они оценивали результаты происходящего, и т.п. вопросы. В то же время, он не исключает традиционных взглядов на изучение исторических источников и истории Древней Руси, но лишь дополняет их, открывая те стороны текста и самой жизни древнерусских авторов и читателей, которые прежде ускользали от внимания исследователей.

При таком подходе не только уточняется область «юрисдикции», компетенции и приоритетов текстологии, но и намечаются сферы, в которые она вторгаться не может — в частности, для историков, в вопросе преодоления так называемого потребительского отношения к источнику.

Во в т о р о й г л а в е («Повесть временных лет: история текста и источники») рассматриваются вопросы, связанные с общей характеристикой Повести временных лет в современной историографии; в частности, дается краткая характеристика историографических представлений о летописных сводах, предшествовавших Повести, анализируются гипотезы о целях созданий первых русских летописей, круге чтения их создателей и источниках, на которые они опирались в своей работе.

Первый параграф посвящен анализу отечественной истории изучения текста Повести временных лет.

Начало древнерусского летописания принято связывать с открывающим большинство летописных сводов устойчивым текстом, который охватывает период с древнейших времен до начала второго десятилетия XII в. Это произведение традиционно называют Повестью временных лет.

После работ А.А. Шахматова подавляющее большинство исследователей разделяет представление о трех редакциях Повести временных лет: 1113 г., 1116 и 1118 гг. и предшествующем ей Начальном своде 1096-1099 гг. Последний был использован составителями Новгородской I летописи. Текст первой редакции Повести не сохранился, II дошла в составе Лаврентьевской, а III — Ипатьевской летописи. Шахматову удалось определить состав и предположительно реконструировать тексты редакций Повести 1116 и 1118 гг., а также Начального киево-печерского свода.

Более ранние этапы развития древнерусского летописания стали предметом оживленных дискуссий. В частности, в диссертации рассматриваются гипотезы А.А. Шахматова о существовании, составе и датировках Древнейшего свода (или 1039) г., киево-печерского свода 1073 г. (Свода Никона), новгородской ветви летописания середины - второй половины XI в. и их критика Н.К. Никольским, Д.С. Лихачевым, М.Н.

Тихомировым, Б.А. Рыбаковым, Л.В. Черепниным, М.Х. Алешковским, В.Я. Петрухиным.

Особое внимание уделено проблемам выяснения целей, которые преследовали первые летописцы. Критический анализ гипотез А.А. Шахматова и М.Д. Приселкова о зарождении летописной традиции в связи с учреждением Киевской митрополии, о публицистическом (А.Н. Насонов, Д.С. Лихачев, Я.С. Лурье), беллетристическом (А.С. Орлов, О.В. Творогов), назидательном (А.Н.Насонов, Д.С. Лихачев, В.Г. Мирзоев) характере древнерусского летописания, о создании летописей «в честь новых правителей» (Ю.А. Кизилов) и др. стал основой для вывода, что ни одна из них не может вполне удовлетворительно объяснить причин, заставлявших на протяжении ряда столетий многие поколения летописцев продолжать труд, начатый в Киеве в XI в., а также «затухание» летописания в XVI в. Наряду с этим, подчеркивается, что признание политической «партийности»

авторов и редакторов Повести временных лет противоречит представлению о единстве, цельности этого произведения (В.М.

Истрин) и, в то же время, не объясняет, почему при переписывании или редактировании летописи сохранялись расхождения (порой радикальные) в оценках одного и того же деятеля (И.П. Еремин, В.Г. Мирзоев). До сих пор идеи и духовные ценности, которыми руководствовался летописец в ходе своей работы, во многом продолжают оставаться загадочными.

Во втором параграфе рассматриваются проблемы, связанные с выявлением непосредственных источников Повести.

Одной из наиболее спорных проблем является вопрос о ее устных источниках. Наличие их не может вызывать сомнений.

Основанием для этого служат как прямые упоминания летописцами устных преданий в качестве своих источников, так и соображения общего порядка. Вопрос заключается в том, какие именно сообщения летописи восходят к устной информации, и какова была эта информация.

В числе устных источников Повести временных лет называют рассказы «старца доброго Яня», обычно отождествляемого с Янем Вышатичем (см. критику такой идентификации: Б.А. Рыбаков, А.Ю. Чумаченко и др.), и его предков (А.А. Шахматов, Д.С.

Лихачев и мн. др.), восточнославянские и скандинавские легенды (Д.С. Лихачев, Б.А. Рыбаков и др.), церковные сказания о первых русских христианах и «народные предания о первых русских князьях-язычниках (А.А. Шахматов, Д.С. Лихачев и др.), «устные летописи» и ранние циклы преданий (К.Н. Бестужев-Рюмин, И.И. Срезневский, А.А. Шахматов, Н.К. Никольский, М.Н.

Тихомиров, Л.В. Черепнин и мн. др.). Текстологических оснований такие предположения, как правило, не имеют.

До тех пор, пока не будут строго определены критерии, позволяющие отличать тексты, восходящие к фольклорным преданиям, от тех, в основе которых лежат письменные произведения, проблема установления письменных источников Повести временных лет будет решаться на интуитивном уровне.

Лучше обстоит дело с выявлением переводных письменных источников, на которые опирались первые летописцы. Основная работа в этом направлении была проведена А.А. Шахматовым10.

Значительную часть источников раннего летописания составляют зарубежные хроники, прежде всего греческие (Хроника Георгия Амартола и его продолжателя, Летописец вскоре константинопольского патриарха Никифора, некий Хронограф особого состава, включавший фрагменты греческих хроник Георгия Амартола, Иоанна Малалы и, возможно, Георгия Синкелла, а также Пасхальной хроники). Широко привлекалась апокрифическая литература («Иудейская война» и «Иудейские древности» Иосифа Флавия, Толковая Палея, Сказание Епифания Кипрского о 12 камнях на ризе Иерусалимского первосвященника, Откровение Мефодия Патарского) и греческие житийные повести (в частности, Житие Василия Нового). Кроме того, в Повесть были вставлены тексты договоров Руси с Византией, «Сказание о преложении книг на Словенский язык» и обширное «Поучение о казнях Божиих».

Впоследствии удалось выявить следы еще некоторых источников иностранного происхождения: фрагменты из «Иосиппона» (Г.М. Барац, Н.А. Мещерский, B.Я. Петрухин), Книги Юбилеев (В.Л. Петрухин), Хроники Ипполита Римского или сходного с ней текста (И.В. Ведюшкина). Кроме того, в Повести есть целый ряд фрагментов, которые косвенно могут восходить к текстам иноязычного происхождения, исчерпывающий перечень которых вряд ли возможен.

Важным источником образных представлений первых русских летописцев (как и текстов, которые ими создавались) стали произведения сакрального характера, прежде всего, Священное Писание. В то же время, далеко не всегда ясно, в каком виде использовали летописцы тексты Ветхого и Нового Заветов.

Поскольку древнерусские богослужебные книги сохранились в сравнительно поздних списках, текстологическое сличение их с Повестью является спорным. Кроме того, библейские цитаты пронизывают все греческие хроники, которыми пользовался летописец. Порой невозможно определить, пользовался ли он неизвестным славянским переводом, либо оригинальным греческим текстом. Даже относительно прямых цитат невозможно установить, лежал ли текст Священного Писания непосредственно перед летописцем, когда тот обращался к библейской тематике, или же он помнил его наизусть, либо близко к тексту. Неизвестно и вряд ли когда-нибудь будет установлено соответствие для X-XV вв. богослужебных книг четьим. К тому же, остается только догадываться, как могут выглядеть привычные библейские фразы при адаптации их к потребностям автора нового произведения.

Даже современные Повести списки Писания не могут гарантировать от серьезных ошибок в идентификации текстов.

предположения, что летописец мог пользоваться Библией почти в полном объеме. При этом происхождение текста Писания, на который в каждом конкретном случае мог опираться автор летописи, не устанавливается. На данном этапе работы представляются вполне достаточными ссылки на текст общепринятого ныне синодального перевода Библии.

Как бы то ни было, привлечение текстов Священного Писания (как в четьем, так и в богослужебном виде), а также апокрифических произведений в качестве основы анализа древнерусских письменных источников позволяет существенно расширить возможности выявления и адекватного восприятия исторической информации, до сих пор скрытой от исследователей.

Самой простой и наглядной формой, в которой библейские тексты и сюжеты присутствуют в летописи, является прямое цитирование Библии. Почти все такие цитаты в Повести временных лет были выявлены и определены А.А. Шахматовым и Г.М. Барацем. В подавляющем большинстве случаев летописцы цитируют книги Ветхого Завета. Цитаты го Нового Завета встречаются значительно реже. Они включены довольно компактными группами в тексты, которые носят вставной характер. За их пределами дословные выдержки го новозаветных книг появляются чрезвычайно редко.

Функции прямых цитат го Библии, литургических и апокрифических текстов в Повести временных лет, прежде всего, состоят в обосновании характеристик и сентенций, которые высказывает летописец по ходу изложения. Выяснение критериев, которыми руководствовался летописец при выборе библейского высказывания для подтверждения собственных рассуждений, позволяет лучше понять взгляды летописца и методы его работы.

Решающую роль в прояснении подобных ситуаций, несомненно, играет текстология.

Довольно часто летописец косвенно цитирует текст Писания.

Соответствие пересказов исходным библейским текстам никто систематически не проверял, причины их искажения, если таковые обнаруживаются в летописи, не выяснялись. Вообще косвенное цитирование летописцами Библии изучено гораздо хуже, нежели буквальное повторение Писания в статьях Повести временных лет.

Особое значение здесь приобретает проблема выявления источников, которыми пользовался летописец, поскольку многие косвенные библейские цитаты попадали в летопись уже в готовом виде.

Функции пересказа библейских текстов в летописи, видимо, в целом совпадают с той ролью, которую играют прямые цитаты.

Уточнить их место в летописном повествовании удастся после их полного выявления, определения и прочтения в контексте.

«Отсылочные» сравнения с библейскими персонажами или ситуациями, судя по всему, чаще всего преследовали одну из следующих целей: нравственная оценка или определение сущности происходившего. Более детальный анализ некоторых прямых отождествлений показывает, что они могут являться своеобразным ключом к пониманию подтекста предшествующего и/или последующего повествования.

В ряде случаев библейские параллели удается обнаружить с большим трудом. Как показывает анализ, они, в частности, присутствуют во многих летописных рассказах, основанных, по общепринятой точке зрения, на устных преданиях.

Есть основания полагать, что использование библейской терминологии и фразеологии не было для летописца лишь нейтральным литературным приемом. Такой «литературный стиль» намекал посвященному читателю на то, что в данном случае текст несет дополнительную смысловую нагрузку. Тем самым создавался, так сказать, интегральный текст второго порядка — на стыке буквального значения летописного сообщения и библейского повествования, лежащего в основе его формы.

Кроме того, некоторые летописные сообщения написаны «по мотивам» Библии. Сюжетная канва и форма в них опирается на Священное Писание; это нечто вроде инсценировок библейских сюжетов, в которые включены имена древнерусских князей и людей, их окружавших, а восточнославянская ономастика подставлена вместо ветхозаветных топонимов. Традиция подобных репрезентаций Священного Писания сохранялась на протяжении практически всего летописного периода. Такие описания вряд ли можно использовать в качестве источника, который способен дать адекватное представление о том, «как всё было на самом деле». Зато мы получаем уникальную информацию о том, какой смысл вкладывал летописец в описание того или иного события.

Третий параграф посвящен уточнению круга чтения летописца, что чрезвычайно важно при работе с цитатами. Анализ многочисленных прямых и косвенных данных (А.А. Алексеев, М.П. Алексеев, М.В. Бибиков, Л. Боева, А.А. Гогешвили, А.

Григорьев, В.В. Данилов, Н.Н. Дурново, И.П.Еремин, В.М.

Истрин, П.А. Лавровский, Д.С. Лихачев, Н.А. Мещерский, А.Н.

Робинсон, И.Я. Порфирьев, Б.В. Сапунов, А.И. Соболевский, Л.В.

Столярова, М.И. Сухомлинов, В.Н. Топоров и мн. др.) свидетельствует о знакомстве на Руси с литературными произведениями, написанными не только на славянском (староболгарском) языке, но и на латыни, греческом, древнееврейском и, возможно, ряде других европейских и восточных языков.

Кроме того, выявлено значительное число внетекстологических параллелей летописных сюжетов со скандинавскими сагами, ближневосточной литературой, и даже произведениями ЮгоВосточной Азии (Ю.А. Артамонов, Г.М. Барац, П.М. Бицилли, В.Г. Васильевский, А.Н. Веселовский, И.В. Зайцев, М.Т.

Каченовский, А.Ф. Литвина, В.Ф. Миллер, А.А. Пауткин, В.Я.

Петрухин, Р. Пиккио, Е.А. Рыдзевская, М.И. Сухомлинов, Ф.Б.

Успенский и др.), анализу которых посвящен четвертый параграф. Можно с уверенностью утверждать, что в Повести временных лет присутствуют косвенные цитаты, образы и характеристики, заимствованные из гораздо более широкого круга источников, нежели это предполагалось ранее. Такое наблюдение явно противоречит широко бытующему представлению об отсутствии на Руси самостоятельной переводческой традиции (Р.

Станков, Г.Г. Лант, Ф.Дж. Томсон и др.).

Вопрос о наличии и объеме переводческой деятельности в Древней Руси непосредственно связан с проблемой определения культурно-исторического контекста, в котором должно изучаться древнерусское летописание.

Признание, что Русь не была ограниченной в выборе литературных произведений, из которых могли черпаться историческая информация, системы образов, фразеология и стилистика, наличием готовых переводов, ставит вопрос о критериях отбора источников летописцем (который рассматривается в пятом параграфе). Очевидно, это не был случайный набор первых попавшихся текстов. Вряд ли также справедливо мнение, что выбор переводимых памятников определялся Константинопольской патриархией (М.Д. Приселков).

Скорее, мы имеем дело с результатом кропотливой работы самого древнерусского летописца по анализу и тщательному отбору книг, подходящих для его цели.

Естественно, что именно библейские книги были наиболее авторитетными источниками для исторических построений летописца-монаха. Сложнее понять, чем был обусловлен выбор «светских» источников. Обычно отмечается повышенный интерес древнерусских книжников к популярным византийским «хроникам», освещавшими преимущественно не политическую, а церковную жизнь. При этом в центре внимания оказывались произведения, связанные с эсхатологической проблематикой, развивающие идею «последнего царства», в частности, излагающие историю возвышения и гибели еврейского царства (В.М. Истрин).

Третья г л а в а («Семантический анализ сюжетного повествования Повести временных лет») посвящена анализу семантики отдельных сюжетов Повести временных лет.

В первом параграфе рассматривается вопрос о связи семантики сюжетов с цельностью летописного изложения. При всей пестроте сведений и текстов, включаемых в летописное повествование, оно, несомненно, имеет внутреннюю логику, благодаря чему летописи и представляют собой цельные произведения. В то же время, до сих пор не предложено гипотезы, непротиворечиво объясняющей, благодаря чему достигается такое единство.

Автор диссертации исходит из того, что идея, которая придает цельность и стройность всему летописному повествованию, должна так или иначе присутствовать в каждом фрагменте, из которых составлено «мозаичное полотно» летописи. Поэтому семантический анализ отдельных летописных сюжетов представляется необходимой стадией работы по установлению основных мотивов, присутствующих в Повести. Выявление в них совпадающих смыслов должно помочь восстановить целостность понимания летописного текста.

В диссертации с этой целью проанализирован ряд основных летописных сюжетов, изложение которых включает цитаты из сакральных текстов. Именно благодаря им появляется реальная возможность войти в так называемый герменевтический круг летописного повествования. Учитывая «примат сознательности», каждая деталь такого рассказа рассматривается как целенаправленный результат. Задача заключается в восстановлении самого процесса выбора. Понять, что именно хотел сказать летописец, можно лишь тогда, когда нам станут ясны его логика, его способы отображения происходящего. Тезис о необходимости предварительного выяснения обстоятельств появления текста справедлив постольку, поскольку эти обстоятельства позволяют нам приблизиться к создателю источника.

Описывая происходящее, летописец искал в нем черты высшего для христианского сознания исторического опыта, Священной истории — вневременной ценности, постоянно заново переживаемой в «сегодняшних» событиях. Событие существенно для летописца постольку, поскольку оно являлось со-Бытием.

Отсюда следовал и способ описания — через прямое или опосредованное цитирование сакральных текстов, которые являлись для летописца семантическим фондом, из которого оставалось выбрать готовые клише для восприятия, описания и одновременной оценки происходящего. Поэтому ключ, точнее один из ключей, к пониманию и истолкованию летописных образов должен крыться в деталях описания, заимствованных из исходных (по преимуществу сакральных) текстов.

Во втором параграфе анализируются сюжеты, вошедшие во вводную, недатированную часть Повести временных лет.

Она открывается кратким библейским введением, связанным с ранней истории славян. При этом точкой отсчета оказывается Потоп, точнее, рассказ о разделении земли между сыновьями Ноя.

Такое начало, видимо, связано с тем, что летописец (согласно реконструкции А.А. Шахматова названия Начального свода 90-х гг. XI в.) собирался рассказать, Если рассматривать эту перемену как уточнение название труда летописца, придется признать, что богоизбранная по семантике и соответствовать «пределам обитания» народа, ищущего Бога («земле Господней», «святой» или «обетованной»).

Следовательно, в качестве рабочей гипотезы можно отождествить Тогда история, рассказанная летописцем, в принципе сводится к уточнению ее границ: от земли, доставшейся в удел Иафету, повествование переходит к земле славян, просвещенной Крещением. Центральным сюжетом в этой части Повести становится Сказание о переложении книг на славянский язык.

Особое место в недатированной части Повести временных лет занимают завершающие ее рассказы об обычаях восточных славян и половцев, и о так называемой хазарской дани. Первый из них исследователи обычно используют для подтверждения тезиса о киевском происхождении Повести (В.Г. Мирзоев, А.П.

Новосельцев, М.Д. Приселков, М.Н. Тихомиров и др.), второй — в качестве рассказа о ранней стадии отношений между восточными славянами и хазарами (Г.М. Барац, А.С. Демин, Н.М. Карамзин, В.О. Ключевский, Д.С. Лихачев, В.Г. Мирзоев, С.А. Плетнева, Б.А.

Рыбаков и др.). Анализ образной системы этих сообщений позволяет установить их семантическое единство.

Попытки рационалистической интерпретации легенды о хазарской дани не имели успеха. Выводы, полученные на основании истолкования ее с точки зрения здравого смысла, приводили исследователей к взаимоисключающим выводам: от признания ее символическим выражением полной независимости полян от хазар (Б.А. Рыбаков, С.А. Плетнева), до понимания данного рассказа как свидетельства о полной капитуляции полян (Л.Н. Гумилев).

Соотнесение образной системы этой легенды с библейской символикой позволяет предположить, что упоминание превосходства обоюдоострого меча перед однолезвийной саблей восходит к упоминаемому в Апокалипсисе образу обоюдоострого меча, исходящего из уст Спасителя (Опер 1 16; 2 12, 16). В христианской богословской традиции он трактуется как образ слова Божия, имеющего два «лезвия»: Ветхий и Новый Заветы.

Кроме того, «меч обоюдуострый» — один из атрибутов богоизбранного народа (Пс 149 4-9).

При такой трактовке легенда о хазарской дани оказывается семантически связанной с предшествующим рассказом об обычаях восточных славян и половцев, поскольку в последнем речь идет о противопоставлении двух законов: языческих традиций и христианских норм. Основная идея, которая развивается летописцем в этих двух сообщениях, полностью соответствует центральной идее послания ап. Павла к Римлянам. В нем, как известно, дается ответ на вопрос об условиях спасения римских христиан из иудеев и язычников. Лишь вера в Иисуса Христа, утверждает ап. Павел, дает человеку оправдание Божие. Ни соблюдение иудеями закона Моисея, ни мудрость «еллинов» не могут выполнить этой задачи. Эта-то мысль и является стержневой в упоминаемых рассказах Повести. Речь здесь идет об условиях обретения спасения. В этом контексте и разрешается загадка обоюдоострого меча из легенды о хазарской дани — а заодно проясняется вся структура начальной, недатированной части Повести временных лет.

датированные сюжеты Повести.

Считается, что большинство рассказов о Вещем Олеге имеет фольклорное происхождение. К их числу относятся многие детали сообщения о походе Олега на Константинополь 907 г.: упоминания о поставлении кораблей Руси на колеса, о парусах га драгоценных материй, сшитых для Руси и славен, о том, как на ворота города был повешен щит, а также о прозвании Олега Вещим. Связь между этими фрагментами становится вполне понятной, если сопоставить их с книгами ветхозаветных пророков.

В частности, обличая роскошь, нечестие и идолопоклонство жителей Тира, Иезекииль упоминает почти все интересующие нас детали: узорчатые полотна из Египта, употреблявшиеся тирянами для изготовления парусов, воинов из Персии, Лидии и Ливии, которые «вешали на тебе [Тир] щит и шлем», тем самым показывая, что он берут на себя защиту города. Кроме того, упоминается, что за товары, вывозимы из Тира, другие страны платили золотом, пурпурными и узорчатыми тканями, пшеницей, оливковым маслом, сластями, медом, вином и выделанным железом (Иез 27 1-22).

Все это очень близко к тому, что летописец рассказывает о походе Олега. Совпадение деталей в описании позволяет высказать предположение, что тем самым летописец указывал на определенное тождество Константинополя и финикийского города. В то же время эпизод с парусами, видимо, подчеркивал, что Руси пока не суждено стать новым Тиром Все это, видимо, составляло когдато монотематический рассказ. Основная идея его перекликалась с продолжением пророчества Иезекииля, посвященным обличению «начальствующего в Тире». Тема обличения — гордость и дерзость правителя, поставившего «ум свой наравне с умом Божиим».

Неясно, однако, от кого или от чего должен был защищать Олег столицу Византии, и почему вид кораблей, поставленных на колеса, заставил греков сдать Константинополь. Кроме того, следовало объяснить, зачем понадобилось летописцу включать в рассказ о бесчинствах воинов Олега под стенами Константинополя цитаты из Хроники Георгия Амартола и Жития св. Василия Нового (которые развивали тему наказания греков за грех гордыни).

Эсхатологический контекст описания похода Олега придавал этому событию характер начала нового периода в истории человечества: осуществления пророчеств и установления Царства Божия на земле ( Д. А. Добровольский). Эта мысль находит подтверждение при обращении к греческим пророчествам.

Существовало предание, что Византия будет завоевана, когда неприятельский флот «переплывет сушу». Но Константинополь недолго пробудет в руках неприятеля. В предсказании, приписываемом Льву Мудрому, а также в пророчестве, записанном на крышке гробницы Константина Великого, имелось упоминание о людях «от рода русого» или «русского», которые освободят христианскую столицу и возьмут ее под свою защиту.

Таким образом, восстанавливаемый эсхатологический контекст проясняет «защитную функцию», которую берет на себя Олег после падения Константинополя: христианская столица сдалась, когда неприятельский флот «переплыл сушу», но люди от «рода русского» взяли Город — до «последнего времени» — под свою защиту. Таким образом, в 30-х годах XI в. на Руси начало формироваться представление об утрате Константинополем функции столицы богоспасаемого человечества, и постеленном переносе ее на Киев.

Рассказ о том, как княгиня Ольга «переклюкала» византийского императора, представляет еще один случай библейской обработки фольклорного сюжета. По мнению Д.С. Лихачева, его церковная основа была дополнена светскими, анекдотическими элементами.

На самом деле, как раз те фрагменты, которые считались фольклорными по происхождению, оказываются переложением библейского рассказа о приезде царицы Савской к Соломону, причем, в роли Соломона оказывается Ольга, а не император.

Такое сопоставление подтверждается прямым сопоставлением важная, что в Откровении Мефодия Патарского с Эфиопией отождествляется Византия. По сути, речь в этом сюжете идет о том, что Русь перенимает у Византии пальму первенства в христианском мире — буквально с момента крещения первой княгини-христианки.

Мотив Русской земли получает развитие в сюжетах, связанных с княжением Святослава. Однако центром православного мира здесь выступает не. Киев, а Переяславец на Дунае, который Переяславец выступает в таком качестве, с позиций здравого смысла ответить трудно. Ответ на этот вопрос дает обращение к христианской символике. Оборот в древнерусской литературе домонгольского времени является обозначением Иерусалима. Связь образа Иерусалима с болгарским Переяславцем имеет некоторые основания. Учитывая историческую обстановку второй половины IX - X в., можно утверждать, что в это время столица Первого Болгарского царства Преслав Великий в определенном смысле перенял у Константинополя статус центра православного мира. Поэтому захват в 969 г. Святославом Преслава в определенном смысле поставил киевского князя во главе правоверных земель, претензия на что и закрепляется летописцем в тираде князя о желании жить в Переяславце (который, очевидно, смешивается с Преславом). Подобная мысль может показаться странной, поскольку под 955 г. летописец рассказывает о решительном отказе Святослава креститься. Между тем, язычество Святослава служит дополнительным аргументом в пользу предлагаемого понимания текста Повести. Наряду с некоторыми другими деталями летописного описания (обстоятельства гибели, указание срока правления и др.) это позволяет сблизить образы Святослава и персидского царя Кира, которому, по пророчеству Исаии (Ис 44 28; 45 1, 5), было суждено возродить Иерусалим и храм Господень. В связи с этим в диссертации высказывается догадка, что отдельные летописные характеристики Святослава могут восходить к характеристикам Кира в одном из известных летописцу (и пока не установленных нами) источников.

Как бы то ни было, претензия Святослава на перенос столицы в Переяславец на Дунае, скорее всего, отображает представление летописца о том, что Переяславец (Преслав) выполнял в свое время функцию Нового Иерусалима. Однако тот же летописец, видимо, считал, что к тому моменту, когда Святослав захватил столицу Болгарского царства, та уже начала утрачивать свой высокий статус. Вместе с тем, описание последних лет жизни Святослава в Повести временных лет вряд ли стоит воспринимать как протокольно-точное описание того, «как все было на самом деле». Скорее, это — попытка метафорически передать смысл событий, происходивших в конце 60-х гг. X в.: речь, видимо, идет о преемственности христианских сакральных центров мира:

Иерусалим — Константинополь — Преслав (Переяславец?) — Киев.

Значительное число библейских параллелей прослеживается и в летописных описаниях правления князя Владимира Святославича. Прежде всего, он прямо и косвенно сравнивается с ветхозаветным Соломоном (в частности, в сообщении о строительстве храмов в Василеве и Киеве). Кроме того, имеются случаи отождествления Владимира с праотцами Измаилом (сюжет о сватовстве к Рогнеде, в котором, помимо всего прочего, аллегорически используется характеристика Владимира как т.е. как нехристя, язычника; перечень сыновей Владимира под 988 г.) и Иаковом (перечень сыновей Владимира под 980 г.). Не исключено, что в Повести Владимир также сопоставлялся с другими библейскими персонажами (в частности, с Авимелехом, сыном Иероваала от рабыни).

Не меньшее количество библейских аналогий имеют летописные сообщения и о сыне Владимира Ярославе. Он тоже систематически сравнивается в Повести с Иаковом (присвоенное право первородства, попытка убийства старшим братом, предупреждение об этом от близкой женщины, бегство к родственникам матери, за пределы страны, женитьба на дальней «родственнице» матери, наконец, хромота). Отождествление Ярослава с Иаковом, с одной стороны, и противником Давида, с другой, противоречит апологетической оценке его в «открытом»

тексте Повести временных лет. Это позволяет поставить вопрос о том, что, даже выполняя княжеский заказ, летописец посредством сокровенных характеристик имел возможность провести в создаваемом тексте свою точку зрения, отличную от точки зрения заказчика.

Такое предположение получает развитие при рассмотрении летописного образа Святополка Окаянного, который также имеет целый ряд библейских параллелей. Так, при анализе описания бегства Святополка после окончательного поражения в 1019 г. в борьбе за киевский стол выясняется, что большинство деталей этого события, приводимых летописцем, восходит к 26-й главе Книги Левит, 28-й и 29-й главам Притчей Соломоновых, 14 главе Апокалипсиса, повторяют обстоятельства бегства Антиоха IV Епифана из Персии (2 Мак 9 1-2, 4-18, 28) и гибели Ирода Окаянного, зафиксированные в Хронике Георгия Амартола.

Комплексное рассмотрение этих параллелей позволяет с достаточным основанием утверждать, что все они характеризуют Святополка не столько как братоубийцу, сколько как богоотступника, поклоняющегося Антихристу (если не как самого Антихириста, на что намекают и его рождение от монахини, и срок правления в Киеве, а также косвенное отождествление с сыном Иакова Даном, от колена которого должен родиться Антихрист).

Судя по всему, подбор библейского «аналога» Святополку был обусловлен не столько историческими реалиями, сколько тем прообразом, на который должен был выводить этот персонаж читателя летописи.

Проанализированные сюжеты позволяют утверждать, что многие ранние летописные тексты выстроены по принципу многоярусной семантики. Одни и те же знаки в них могут выражать различное содержание на разных структурно-смысловых уровнях. Предложенные варианты понимания летописных текстов не отрицают их буквального прочтения, но ограничивают его.

Форма, в которую облечен буквальный смысл, может представлять аллюзию, соотносящую описываемое с известными библейскими персонажами, ситуациями и сюжетами, и таким образом придавать летописному тексту дополнительную глубину, намекать на сущность происходящего. Видимо, эту функцию в летописи выполняют многие фразеологизмы, имеющие библейское (или апокрифическое) происхождение. При этом буквальное прочтение текста может дополняться переносным истолкованием.

Аллегорическая интерпретация не только позволяет лучше понять методы работы летописца, но и разобраться в том, как он относился к происходящему. В то же время, без текстологической основы такая интерпретация не только будет неизбежно иметь вероятностный, необязательный характер, но и не сможет быть полной.

«хронотопа» Повести временных лет: анализу смыслов временных и пространственных указаний, встречающихся в ее тексте.

Выводы, полученные в предыдущей главе, проверяются в ней на принципиально ином материале, который является системообразующим в летописном изложении.

В первом параграфе анализируются пространственновременные указания Повести временных лет. Вопреки здравому смыслу, для древнерусских летописцев время имело особую значимость. При всей нефункциональности для древнерусского человека точных временных указаний, Повесть временных лет насыщена годовыми (с 852 г.), дневными (с 1015 г.) и даже часовыми (с 1074 г.) датами. В тексте Повести встречаются хронологические расчеты, указания дней недели, христианских праздников, индиктов, кругов Луны и/или Солнца и, в качестве исключения, великих индиктионов. Смысл подобных указаний неясен. Они рассматриваются исследователями лишь как хронологические показатели, которые позволяют разобраться в древнерусских системах летосчисления.

Прямые датирующие указания появляются в летописном тексте лишь в сер. 60-х - нач. 70-х гг. XI в. Все даты до этого времени были рассчитаны по неизвестным основаниям. Непонятны и причины, побудившие летописцев помещать точные датировки описываемых событий. Неясно также, зачем в связный летописный текст вставлялись хронографические расчеты. Так, не удалось установить смысл и назначение расчета 6360 года (И.И.

Срезневский, А.А. Шахматов, А.Г. Кузьмин, А.П. Пронштейн и др.): он имеет вставной характер, непосредственно не связан с датами, встречающимися в Повести, и алогичен с математической точки зрения (согласно ему, от Сотворения мира до Рождества Христова прошло 5434 года, а не 5500 или 5508 лет, как можно было бы ожидать).

Неравномерность упоминаний календарных дат (дней недели, числе месяцев, праздников) и алогичность (с позиций современного здравого смысла) отдельных хронографических указаний позволяет заключить, что прямые даты в летописи помимо буквального имели символический смысл, который, как правило, игнорируется учеными.

Многие пространственные указания Повести временных лет также носили символический характер, что, видимо, стало причиной включения в географические описания мифических данных (указание размеров Вавилонской башни «к...

упоминание могил, существующих в пространственных указаниях летописцев занимает любые априорные характеристики которой как термина территориального, политического или этнического опасны привнесением в него актуальных для историка значений и смыслов.

Смысл пространственно-временных указаний, встречающихся в Повести временных лет, анализируется во втором параграфе.

Отмеченные особенности пространственно-временных характеристик, сохранившихся в Повести временных лет, находят вполне логичное объяснение, если большинство их них так или иначе имело символическое наполнение, связанное с мотивами конца времен и/или спасения на Страшном суде. В таком аспекте временные ориентиры получают определенное преимущество перед пространственными. Становится ясно, почему летописец гораздо чаще дают временные привязки событий, нежели пространственные: именно потенциальные даты Конца света представляли для летописцев и их читателей первостепенный интерес. Пространственные же параметры должны были лишь уточнять обстоятельства, в которых данное ожидаемое событие могло произойти.

Символико-этическое содержание имели, прежде всего, годовые даты. Многие средневековые книжники пытались рассчитать дату грядущего Страшного Суда, опираясь на пророчество Даниила, 3 книгу Ездры, Евангелие от Матфея, Апокалипсис, а также на апокрифические указания (7000, 7007, 7070, 7077 гг. от Сотворения мира, годы, на которые выпадала кириопасха или 9 индикт и т.п.). Особое внимание, которое уделяется в Повести периоду между 1036 и 1038 гг., а также произнесение в это время Иларионом Слова о Законе и Благодати и создание первого летописного свода, видимо, связано именно с таким ожиданием. Основанием для этого мог стать расчет, подобный тому, который в Геннадиевской Библии 1499 г.

завершает Новый Завет. Согласно ему, Конец света должен был наступить в 6537 (1037) г. аннианской эры.

Не случайно именно к 1036-1037 гг. было приурочено строительство в Киеве сооружений, организующих городское пространство во образ Константинополя — Нового Иерусалима (Золотых ворот, храма св. Софии, учреждение монастырей свв.

Георгия и Ирины). Все это могло восприниматься современниками как претензия на право Киева стать новым центром мира, столицей богоизбранной земли (Н.М. Карамзин, Е.Е. Голубинский, Л.

Лебедев, А.Н. Ужанков, К.К. Акентьев и др.). Такая претензия закреплялась в Повести наименованием Киева (постоянный эпитет Иерусалима в апокрифической и агиографической традиции) и другими «столичными» эпитетами Киева, воспроизводящими константинопольскую модель (А.В.

Назаренко, В.Я. Петрухин и др.). На это указывает и целый ряд библейских параллелей к летописным рассказам о Киеве.

Соответственно, получает дополнительные основания гипотеза о восприятии летописцами Русской земли в широком смысле как земли богоизбранной, обетованной. Следовательно, под термином они имели в виду, скорее всего, этноконфессиональную общность, близкую к тому, что сейчас именуется термином «православный». Такое понимание целого ряда летописных текстов, в которых оно упоминается (в частности, так называемого завещания Ярослава, описания событий 1073 г., договоренностей, достигнутых Ярославичами на Любечском «снеме» 1097 г.). Обращение к использованным в них библейским параллелям (А.А. Гиппиус) подтверждает данный вывод.

представлением о приближающемся светопреставлении.

Страшный Суд и следующий за ним Конец света — доминирующая тема русского летописания, оригинальной древнерусской литературы в целом. Она нашла как прямое, так и опосредованное отображение в большинстве пространственновременных характеристик событий, которые мы находим в Повести временных лет.

Комплексное рассмотрение пространственно-временных упоминаний в Повести временных лет, проведенное в третьем параграфе, Значительное число таких упоминаний сориентированы на рассказ о том, Исторические реалии, упоминаемые летописцем, имеют смысл, определенный этим общим замыслом и могут быть поняты лишь в его контексте.

«ошибочной» суммой лет от Сотворения мира до Рождества Христова в расчете 6360 г., видимо, обусловлено тем, что в славянском переводе Хроники Георгия Синкелла начало первом случае оно прообразуется, а во втором — с него прямо начинается отсчет новой истории, богоизбранного мирового царства. Текст, разделяющий оба сюжета, является рассказом о жизни славян до обретения письменности и «переложения Книг»

(Священного Писания) на славянский язык, осложненный вставными рассказами о пути «из Варяг в Греки», о прихождении на Днепр апостола Андрея, о братьях Кие, Щеке и Хориве, полянах и хазарской дани.

Первая дата Повести временных лет, 6360 г. связана с началом правления византийского императора Михаила III, поскольку, по пророчеству Даниила, непосредственно перед концом времени «восстанет Михаил князь великий», после чего «наступит время тяжкое,...но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге» (Дан 12 1). Скорее всего, книга, о которой идет речь, и стала прообразом летописи. При такой трактовке исчезает элемент случайности выбора летописцем исходной даты, а созданный им текст становится стройным и до конца логичным. Сам же «дефектный» расчет лет, помещенный под 6360 г., связывается с сакральной периодизацией истории человечества по «дням» (тысячелетиям) и выводит читателя на Второе пришествие Спасителя, которое завершит земную историю.

В завершающей диссертацию п я т о й г л а в е («Замысел Повести временных лет и социальные функции древнерусского летописания») разбираются существующие точки зрения на проблему целей и причин создания древнерусских летописей, и на основании анализа, проведенного в предшествующих двух главах, предлагается новая гипотеза о замысле Повести временных лет и социальных функциях летописания.

В первом параграфе восстанавливаются связи между названием и функциями Повести временных лет.

Между 30-ми и 70-ми гг. XI в. в древнерусских источниках удается установить изменение отношения к условиям для спасения на Страшном суде. До определенного момента сам факт принятия христианства считался достаточным для этого. Однако вскоре точка зрения на возможность спасения изменилась: получает распространение идея воздаяния за конкретные дела, совершаемые христианами на этом свете. Одновременно возникает представление о необходимости фиксации деяний человека, которые могут (и должны) получить аксиологическую характеристику. Следствием этого в Западной Европе стало появление реальных «книг жизни» (Ф. Арьес), прообразом которых послужили упоминания их в пророчестве Даниила и в Апокалипсисе (Дан 12 1; Откр 20 12). Подобные представления существовали и на Руси просто Не исключено, что в качестве таковых могли рассматриваться летописи, которые со второй половины XI в.

превращаются в реестр деяний людей, упоминающихся в них.

Видимо, в связи с этим произошло переименование летописного свода. На смену рассказу о том, как «Русьская земля» стала богоизбранной, пришло повествование, ставившее перед собой гораздо более сложную задачу. Новое название летописания.

Смысл его раскрывает параллель, обнаруженная автором диссертации в Толковой Палее. В ней выражение использовано в цитате из Деяний апостолов (Деян 1 1-8) и обозначает последние времена. Такое наблюдение полностью соответствует выводам, к которым в к. 70-х - н. 90-х тт. на других основаниях пришли филологи (М.Ф. Мурьянов, Г.Г. Лант, А.А.Гиппиус). Им, однако, не удалось установить связь этого выражения (и названия в целом) с замыслом Повести.

В диссертации формулируется гипотеза о том, что в первых строках древнейшей русской летописи речь идет о конечной цели повествования: оно должно было быть доведено до «царства славы», когда наступит последний день временного мира — перед Концом света и Страшным судом. Эта идея объединяет всю Повесть, придавая ей единство, цельность, законченность.

Повествование может быть завершено в любой момент, как только появятся знамения наступающего конца мира; до этого оно будет (Д.С. Лихачев). Поэтому летопись фактически не имеет конца.

Предлагаемое нами толкование названия Повести получает проанализированным деталям летописного повествования.

Дополнение смысла Повести эсхатологическим планом изложения позволяет объяснить, зачем летописец систематически фиксировал затмения Солнца и Луны, налеты саранчи, землетрясения, моровые поветрия, наблюдения комет, огненных столпов, «знамений змиевых» и т.д, и т.п.: все они подпадают под категорию знамений, которые могли предвозвещать Конец света, а потому каждое из них могло стать логическим завершением труда летописца, в соответствии с программой, провозглашенной им в названии Повести.

Оно также позволяет с новых позиций взглянуть на вопрос об угасании летописного жанра в XVI в.: переход от собственно летописного к хронографическому принципу построения текста тогда объясняется колоссальным мировоззренческим кризисом, связанным с ожидавшимся, но так и не наступившим концом света по истечении семи тысяч лет после сотворения мира.

Данная гипотеза позволяет по-новому подойти к решению вопроса о цели создания Повести временных лет, чему посвящен второй параграф. Прежние гипотезы (А.А. Шахматова, М.Д. Приселкова, Д.С. Лихачева, И.Л. Маяковского, Б.А. Рыбакова, В.Г. Мирзоева, А.В. Юрасовского, Т.В. Гимона и др.) не смогли объяснить причины, породившие летописание как специфический жанр древнерусской литературы, тем более, что первые поколения русских летописцев, были мало похожи на образы, сложившиеся в представлении читателей летописей в XIX-XX веках.

Вряд ли случайно, что летописные своды создаются и редактируются именно в монастырях. Передача именно в монастырь ведения летописей, скорее всего, была связана с некоторой функциональной близостью монаха и летописца. В свете гипотезы об ориентации летописания на предстоящий конец мира, в диссертации обосновывается возможность рассматривать монахов-летописцев как своеобразных духовников персонажей летописного повествования, — прежде всего, князей. При этом оспаривается представление о полной подчиненности пера летописца воле заказчика летописи: отстаивание интересов «своего» князя (тенденция, несомненно, присутствующая в целом ряде летописных текстов) явно не может рассматриваться в качестве главной цели, ради которой создавалась Повесть.

В последнем параграфе рассматривается место, которое в Повести временных лет занимают эсхатологические мотивы.

«Набрасывание» эсхатологических смыслов на летописное повествование позволяет по-новому увидеть принципы отбора материала, помещаемого в летопись, влияние их на форму изложения, структуру текста, подбор источников (в частности, иностранного происхождения), и, наконец, связь ожидания конца света с причинами, побудившими создавать летописные своды.

Прологом к истории Русской земли является рассказ о разделении после Потопа земли между сыновьями Ноя и о попытке создать Вавилонскую башню. Основное внимание уделено здесь разделению единой до того момента земли, «размещению» языков и утрате Слова Божиего. Этот сюжет позволяет дать своеобразную генеалогию славян, указать их место в мировой семье народов, в которой родословие потомков Ноя начинает новую историю человечества, прошедшего очищение Потопом. Далее рассказ ведется о «новых людях» (христианах) земли Русской. Рубежом становится странный расчет лет, совпадающий с абсолютными размерами Вавилонской богоизбранного мирового царства. Отсюда начинается отсчет последних лет.

Дальнейшее изложение Повести в целом сводится к рассказу об обретении Русью Слова Божия. Системообразующими здесь представляются сюжеты, связанные с «призванием варягов», захватом Киева Олегом, рассказом об изобретении славянской азбуки и «преложении» Священного Писания на славянский язык, походами Олега и Игоря на греков и подписанием соответствующих договоров, поездкой Ольги в Константинополь, греческим походом и гибелью Святослава, не пожелавшего принять христианство, наконец, убиением варягов-христиан, «испытанием вер» и крещением Руси. Этим, однако, не завершается летописное изложение. Продолжателем дела Владимира Святославича становится киевский князь Ярослав. К 1036-1037 гг. завершается (хотя бы формально) христианизация Руси, что должно было рассматриваться как дополнительное основание, подтверждающее наступление Конца света.

По истечении критической даты напряжение ожидания Страшного суда, видимо, несколько спало, хотя сам вопрос о подготовке к этому событию не был снят. Внимание оказалось переключенным с конкретной даты на наблюдение за многочисленными и подчас противоречивыми знамениями, появление которых, по Писанию и апокрифам, должно предвестить конец мира. Теперь в центре внимания летописца оказываются нравственные оценки деяний человека. Изменяется и способ изложения. Рассказ, прежде имевший единую тему (задававшей своего рода сценарий развития событий), теперь делится на отдельные фрагменты, каждый из которых приурочивается к определенной годовой, календарной, а то и часовой дате, что связано, скорее всего, с представлением о том, что на Страшном суде каждому будут представлены некие списки, в которых — с точностью до часа — зафиксированы грехи, по каждому из которых человеку предстоит отчитаться. В это же время, видимо, появляются и развернутые библейские характеристики летописных персонажей, многие из которых имеют амбивалентный характер. Предположение эсхатологической направленности Повести позволяет объяснить не только происхождение, но и упорное сохранение таких противоречий при последующем редактировании летописных сводов.

Как правило, в литературе не ставится вопрос об адресате Повести временных лет. Широко распространено мнение, будто чтение летописей было заурядным событием едва ли не каждого грамотного жителя Древней Руси. Этому, однако, противоречит то, что летописи на Руси составлялись в единственном экземпляре и переписывались только в целях создания новых сводов (Т.В.