На правах рукописи

Литовченко Мария Владимировна

ПУШКИНСКАЯ ТРАДИЦИЯ В ПРОЗЕ А.П. ЧЕХОВА

10. 01. 01. – Русская литература

Автореферат

диссертации на соискание ученой степени

кандидата филологических наук

Кемерово – 2007

Работа выполнена на кафедре русской литературы и фольклора

ГОУ ВПО «Кемеровский государственный университет».

Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор Ходанен Людмила Алексеевна

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор Разумова Нина Евгеньевна кандидат филологических наук, доцент Киселев Виталий Сергеевич

Ведущая организация: ГОУ ВПО «Иркутский государственный университет»

Защита состоится « 1 » февраля 2007 г. в часов на заседании диссертационного совета Д 212.267.05 при Томском государственном университете (634050, г. Томск, пр. Ленина, 36).

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Томского государственного университета.

Автореферат разослан « » 2007 г.

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук, профессор Л.А. Захарова.

Общая характеристика работы

Диссертация посвящена проблеме функционирования пушкинской традиции в прозе А.П. Чехова (1860 – 1904). Творчество Чехова занимает уникальное положение в русском литературном процессе конца XIX – начала XX вв. Чехов завершает развитие классической литературы и в то же время находится у истоков новой художественной эпохи, связанной с символистским искусством. Это обусловило глубокое усвоение писателем всех достижений предшествующего периода, «золотого века» русской литературы, и интерес к новому искусству XX века. Основное внимание в диссертации сосредоточено на итоговом характере освоения классической традиции.

Исследователи указывают на органичную связь Чехова с классической литературной традицией, обозначая такие имена, как А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, И.С. Тургенев, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой. Так, В.И. Кулешов, М.П. Громов, С.Ю. Николаева рассматривают рецепцию образов и мотивов Достоевского в произведениях Чехова; в работах Г.А. Бялого, М.Л. Семановой, Ж.С. Жалгасбаевой прослеживается тургеневская традиция; В.Я. Лакшин, А.П. Кузичева, В.Б. Катаев анализируют влияние художественной системы Л.Н. Толстого на творческое становление писателя. Но особую значимость приобретает в творчестве Чехова пушкинская традиция. На необходимость ее изучения указывали М.Л. Семанова, З.С. Паперный, С.Ю. Николаева, Э.А. Полоцкая. Постановку проблемы можно встретить в работах П.И. Овчаровой, В.М. Марковича, А.П. Кузичевой. Однако степень ее разработанности представляется пока еще недостаточной, что и обуславливает актуальность данной работы.

В исследовании художественного «диалога» Чехова с Пушкиным сложились устойчивые подходы к проблеме, которые охватывают анализ высказываний о поэте, прямых цитаций, сопоставление особенностей поэтики, однако недостаточно изучена рецепция пушкинской традиции в отдельных текстах Чехова, судьба целого ряда мотивов, впервые заявленных Пушкиным, конкретная образная символика, что диктует необходимость более пристального рассмотрения этих вопросов. В связи с этим, цель нашей работы – проследить формы восприятия Чеховым пушкинской традиции на различных уровнях художественной структуры, что необходимо для более глубокого понимания преемственности творчества Чехова по отношению к наследию классической литературы.

преимущественно зрелого периода. Кроме того, при анализе художественных произведений мы обращаемся к эпистолярному наследию писателя. В рамках сопоставительного анализа нами привлекаются следующие произведения Пушкина: роман «Евгений Онегин», поэмы («Полтава», «Медный всадник») и стихотворения 1820 – 1830-х гг., в которых выражен природный универсум.

привлечением культурологического подхода. В качестве методологической основы исследования использованы принципы анализа художественного произведения, заложенные в работах А.Н. Веселовского, а также М.М. Бахтина, Ю.Б. Борева, А.С. Бушмина, М.Л. Гаспарова, Ю.М. Лотмана, Е.М. Мелетинского, З.Г. Минц, В.Н. Топорова, Ю.Н. Тынянова.

Новизна данного исследования связана с системностью подхода к проблеме «Чехов и Пушкин» и состоит в детальном анализе пушкинской традиции в прозе Чехова на различных уровнях художественной организации произведений. Творческий диалог Пушкина и Чехова рассматривается на уровне цитат, мотивов, типологического сходства художественной картины мира. В центре внимания находятся вопросы этико-эстетической проблематики и сюжетной структуры, а также рецепция и творческое переосмысление ведущих пушкинских образов-символов в произведениях Чехова.

Поставленная цель, избранный для исследования материал и методы его анализа диктуют следующие задачи данной работы: 1) определение специфики отношения А.П. Чехова к пушкинской традиции в период завершения классической эпохи русского реализма и появления первых статей о творчестве поэта в религиозно-философской мысли конца XIX – начала XX вв.; 2) выявление произведений Чехова с отчетливой пушкинской проблематикой для установления наиболее значимых для писателя аспектов предшествующей традиции; 3) анализ «онегинской» ситуации, ее использования, осмысления и переосмысления в ряде произведений Чехова о «несостоявшейся» встрече героев, рассмотрение концепции женского характера и онегинского «мифа» в творчестве Чехова; 4) установление общих компонентов художественной картины мира Чехова и Пушкина при существенном внимании к категории художественного пространства, как наиболее значимой в развертывании картины мира, и сопоставление характерных топосов в творчестве писателей; 5) изучение интертекстуальных связей произведений Чехова и Пушкина на основе наиболее значимых в семантическом отношении пушкинских цитат в чеховских текстах.

Научно-практическая значимость работы: теоретическое значение исследования заключается в возможности использования его выводов при изучении русской классической литературы, а также при рассмотрении вопросов, связанных с проблемой литературной преемственности, в частности, с исследованием эволюции и форм рецепции пушкинской традиции. Практическое значение: результаты, полученные в ходе исследования, могут быть использованы в изучении литературного процесса при подготовке общих и специальных вузовских и школьных (для классов с углубленным изучением гуманитарных дисциплин) курсов по истории русской литературы XIX века.

Апробация работы: положения диссертационного сочинения были представлены на III международной конференции «Язык. Культура. Человек.

Этнос» (Кемерово, 2002), на I межрегиональной научной конференции «Язык – миф – этнокультура» (Кемерово, 2003), на II международной научной конференции «Русское литературоведение в новом тысячелетии» (Москва, 2003), на межрегиональной научно-практической конференции «100 лет после Чехова», посвященной 100-летию со дня смерти А.П. Чехова (Ярославль, 2004), на всероссийской научно-практической конференции «Чеховские чтения в Твери» (Тверь, 2004), на III всероссийской научной конференции «Русская литература в современном культурном пространстве»

(Томск, 2004), на V международной научной конференции «Молодые исследователи Чехова» (Москва, 2005), на международной научной конференции «Культура и текст» (Барнаул, 2005), на международной научной конференции VI Майминские чтения «Журнальная деятельность писателей в литературном процессе XVIII – XX веков: забытое и второстепенное» (Псков, 2006), на ежегодных апрельских конференциях студентов и молодых ученых КемГУ (2004, 2005, 2006). По теме диссертации был сделан ряд публикаций (список прилагается). Работа обсуждалась на заседаниях семинара молодых ученых и аспирантов, объединенного семинара историко-литературных и литературоведческих кафедр факультета филологии и журналистики КемГУ.

1. Творчество А.П. Чехова, завершающее классический период русской литературы, представляет глубокий синтез всех ее художественных достижений, что выражается в принципиальной «диалогичности» текстов писателя. Пушкинская традиция является одной из важнейших в творчестве Чехова.

2. Чеховское восприятие Пушкина складывается в свете двух концепций, сосуществующих на рубеже веков: классической, связанной с именами Белинского, Тургенева, Достоевского, – и формирующейся новой эстетической оценки творчества Пушкина, которая создавалась в религиознофилософских работах и в новом модернистском искусстве.

3. Чехов органично воспринимает и творчески развивает пушкинскую традицию, которая имеет выражение в его произведениях, присутствуя на различных уровнях художественной системы (философском, сюжетнокомпозиционном, образно-символическом).

преломление в творчестве Чехова, реализуемое в нескольких аспектах: как продолжение сюжета «несвершенного события» и как трансформация образов главных героев.

5. Художественная картина мира, созданная Чеховым и Пушкиным, совпадает по целому ряду содержательных пространственных форм, топосов, мотивов (мотив метели, топосы «дорога» и «степь»).

6. Морская символика существенно переосмысляется Чеховым в отношении к романтической поэзии Пушкина, что функционально подчеркивает принципиальный «антиромантизм» чеховского творчества, нашедший наиболее яркое воплощение в повести «Дуэль».

7. Пушкинские цитаты в произведениях Чехова являются одним из средств выражения интертекстуальных связей, выполняя важнейшую конструктивную роль: за ними открывается глубокое освоение Чеховым сюжетно-тематической структуры, идеи и – шире – художественной философии Пушкина. Цитирование стихотворных строк из произведений Пушкина может создавать параллель к основному сюжету, иногда использование фрагментов из пушкинской поэзии служит для формирования эмоционального фона, а также представляет ироническую игру с пушкинскими цитатами.

Структура работы: диссертация состоит из введения, трех глав, заключения. Библиография содержит 549 наименований. Объем работы – 244 с., из них 205 с. составляет основной текст.

Введение включает два параграфа. В параграфе первом «Творчество А.П. Чехова и проблема литературной преемственности» определены цель, актуальность, научная новизна и методология исследования, устанавливается терминологический аппарат, связанный с понятием «традиция» и формами ее проявления в литературном произведении (заимствование, влияние, цитация, реминисценция и пр.). В параграфе втором «Пушкин в контексте чеховской эпохи» намечен контекст восприятия поэзии Пушкина в русской культуре конца XIX в.: формулируются основные аспекты философско-эстетического мифа о Пушкине на материале статей Ф.М. Достоевского, И.С. Тургенева, В.С. Соловьева, Д.С. Мережковского, В.В. Розанова, М.О. Меньшикова и др.

Затрагиваются вопросы развития академической пушкинистики на рубеже XIX – XX вв., приводится ряд высказываний из писем Чехова, отражающих его понимание личности и творчества Пушкина в контексте формирования новых представлений о поэте.

I глава «Роман “Евгений Онегин” в творческом сознании Чехова»

посвящена рассмотрению «онегинского» сюжета в прозе Чехова, а также художественной интерпретации писателем образов Евгения Онегина и Татьяны. Глава состоит из трех параграфов.

В первом параграфе «Сюжетная модель “несвершенного события”» в центре внимания оказываются произведения Чехова, воплощающие «онегинский» сюжет, который определяется по формуле Ю.М. Лотмана как сюжет, складывающийся из «непроисходящих событий»1. В «Рассказе госпожи NN», повести «Три года», рассказе «У знакомых» с наибольшей яркостью воплотились ситуация разминования героев, трагическое несовпадение их душевных движений. Данная сюжетная специфика определяет особенности построения чеховских рассказов, в которых выделяются невыполнение сюжетных прогнозов и, как следствие, нарушение читательских ожиданий.

Однако в творчестве Чехова проявилось как следование пушкинской традиции, так и ее существенное переосмысление. Разлука Евгения и Татьяны все же не оборачивается их духовной невстречей; напротив, именно Лотман Ю.М. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Спецкурс // Лотман Ю.М.

Пушкин. СПб., 2003. С. 441.

просветления, катарсиса. Слова любви произнесены героями, а значит, духовное общение и понимание состоялись. Иначе складываются судьбы чеховских героев, которые постоянно ощущают присутствие незримой невысказанных слов. Упущенная возможность в итоге оборачивается невоплощенность («Рассказ госпожи NN», «Верочка», «У знакомых»). В чеховском творчестве имеет чрезвычайно важное значение любовный сюжет как сюжет испытания героя. В архетипичной для русской литературы ситуации «русский человек на rendez-vous», восходящей к «Евгению Онегину», с особой яркостью высвечивается мера человечности героя, но чеховский герой, как правило, оказывается духовно несостоятелен перед лицом этого высокого испытания.

В указанных произведениях Чехова отмечаются более частные моменты, отсылающие к художественной системе «Евгения Онегина»: мотив письма как движущий фактор сюжетного развития, черты усадебного хронотопа («У знакомых»), тема губительности «света», а также элегический мотив прощания с молодостью, связывающий чеховские рассказы с целым рядом «лирических отступлений» в романе Пушкина.

Во втором параграфе «Образ пушкинской героини и концепция женского характера в творчестве Чехова» рассматривается художественная проекция образа Татьяны, явленная в чеховских произведениях («Дом с мезонином», «Верочка», «После театра»). Осмысление этого образа у Чехова наиболее близко классической традиции. Женя-Мисюсь, Вера Кузнецова, Надя Зеленина связаны с образом Татьяны прежде всего тем, что их романтически-приподнятое мировосприятие. Жизнь этих героинь протекает как духовно насыщенная праздность. Так же, как и Татьяна, они гармонично связаны с природой, их мир «космичен»: это звезды, луна, зори. Между образами Жени и Татьяны Лариной прослеживается и другая параллель – вера в судьбу, высшее предназначение; с этим связано трепетное отношение героинь к приметам, предсказаниям.

«Литературная ситуация», связанная с образом Татьяны, получает развернутое выражение в рассказе «После театра». Смысловым центром произведения является письмо Нади, написанное под непосредственным влиянием оперы «Евгений Онегин». Чеховская героиня сознательно ориентируется на образ Татьяны, пытаясь применить литературную «модель»

несчастной любви к собственной жизненной ситуации. Однако сразу выясняется вся степень условности этой «модели»: Надя не знает даже, кому именно она адресует свое письмо. Общение с искусством, с музыкой рождает в душе Нади радостные и светлые чувства; поэтому слезы, вызванные надуманной жалостью к самой себе, почти немедленно сменяются у чеховской героини восторженным ожиданием, предчувствием счастья.

В третьем параграфе «“Онегинский миф” в творческом восприятии Чехова» анализируется образ «лишнего человека» в рассказах «Верочка», «Дом с мезонином» и в повести «Рассказ неизвестного человека». Так, сравнение позволило увидеть, что героя рассказа «Верочка», Огнева, роднит с Евгением Онегиным его «холодность», преждевременная старость души, конфликт между рациональным мировосприятием и живыми эмоциями.

«литературные» представления, представляющие набор неких расхожих штампов. Сознание Огнева настолько схематизировано, что за определенными шаблонами он не видит истинного значения той ситуации, в которой находится сам. В ответ на признание Верочки герой произносит нечто вроде пародийно искаженной онегинской «проповеди». В то же время, описание Огнева содержит очевидную снижающую иронию, недопустимую в пушкинском повествовании. Эта особенность может быть определена как конфликтное взаимодействие с пушкинской традицией, отражающее существенные изменения в духовном строе современного человека. Писатель словно испытывает «онегинский» сюжет на ином жизненном материале, на ином типе героя.

В «Рассказе неизвестного человека» образная система «Евгения Онегина» получает сложное преломление. Прежде всего, наблюдаются переклички между описанию кабинета светского человека – Орлова и Онегина; для обоих героев характерен ночной распорядок жизни («И утро в полночь обратя…»). И Орлов, и Онегин живут словно в циклическом времени, привычка играет большую роль в их жизненном укладе. Всё это – черты сибаритства, дендизма, которые очерчивают образ петербуржца, причастного к жизни «света». Однако, в отличие от пушкинского героя, Орлов отнюдь не находится в состоянии конфликта с высшим обществом, – напротив, он всячески декларирует свою к нему принадлежность. Онегин переживает сложную эволюцию от упоения светской жизнью – до разочарования и скуки – и, наконец, духовного пробуждения (любовь к Татьяне). Орлов же остается до конца верен своим привычкам, это абсолютно статичный, внутренне застывший герой.

демократической критики XIX века сюжетную схему – «русский человек на rendez-vous», действующими лицами в которой являются женщина как носительница глубокого чувства – и герой, который не способен это чувство оценить. Любовный «треугольник», представленный в повести (Орлов – Зинаида Федоровна – Неизвестный человек), позволяет вспомнить условный «треугольник» пушкинского романа: как и в «Евгении Онегине», необычность ситуации состоит в том, что речь идет не о соперничестве, а о спасении героини.

При этом образ «лишнего человека» в повести как бы дробится между двумя героями, вбирая в себя, с одной стороны, черты Орлова, а с другой – Владимира Ивановича. «Неизвестный человек» сам говорит о своей принадлежности к типу «лишних людей», неоднократно прибегает к сопоставлению с теми или иными литературными ситуациями, что свидетельствует об известной «литературности» сознания этого героя.

Владимир Иванович, разочарованный в своих былых идеалах борьбы, лишенный «веры», сталкивается с проблемой мучительного духовного кризиса. Главный герой «Рассказа неизвестного человека» помещен в экзистенциальную, пограничную ситуацию, поскольку он находится на пороге жизни и смерти, дни его сочтены. С этим связана несколько странная временная перспектива: жизненная точка, «из которой» герой ведет свое повествование, выглядит неясной, зыбкой, ускользающей. В результате создается художественный эффект, подобный пушкинскому, представленному в финале «Евгения Онегина», где прощание с произведением звучит как самое главное прощание – с праздником Жизни.

II глава «Пушкинские мотивы и образы в художественной картине мира Чехова» посвящена анализу важнейших фрагментов художественной картины мира Чехова и Пушкина, таких как «метель», «дорога», «степь» и «море». Чехов возвращается именно к пушкинскому, всеобъемлющему взгляду, что проявляется в создании целостной картины мира, включающей в себя классические ее компоненты. Однако в художественной картине мира у Чехова сказалось и несомненное влияние символистского искусства – в повышенной роли детали, символичности природных образов, в ощущении замкнутости человеческой жизни и малой ее связанности с ритмами природного бытия. На первый план в чеховском творчестве выходит именно онтологический аспект восприятия природы.

Глава включает четыре параграфа, каждый из которых посвящен рассмотрению соответствующего компонента художественной картины мира. В первом параграфе сопоставляется художественная символика мотива «метели» в творчестве Чехова и Пушкина. В семантику «метели» у обоих писателей входит аспект, связанный с понятием случая как проявления судьбы («Воры», «По делам службы» – «Бесы», «Метель», «Капитанская дочка»). Устанавливается, что данный мотив в чеховских рассказах более всего сближается со стихотворением Пушкина «Бесы», где тема «судьбы» и – шире – онтологического положения человека приобретает решающее значение. В трактовке данного символа, в отличие от «Капитанской дочки», не актуален аспект исторической стихии, но выдвигается тема метафизической тоски, на которую обречен предельно одинокий и «бытийственно» несвободный человек.

В произведениях Пушкина и Чехова, реализующих символику «метели», представлен инфернальный пласт. В рассказе «Воры» образы «небытия», присутствующие в каждом из описаний метели и снежного поля, перекликаются с «духами» из пушкинских «Бесов». Человек выступает как игрушка в руках слепого рока, персонифицированного в образе «бесов» – этих порождений метельной ночи с их надрывающим душу «воем».

Сближение «метельной» символики в произведениях Чехова и Пушкина проявляется также в характерном мотиве «кружения»: жизнь человека соотносится с кружением метели и предстает как бессмысленное хаотическое движение во власти неких фатальных сил.

В результате анализа рассказа «По делам службы» можно говорить о художественной многозначности, даже амбивалентности мотива «метели» у Чехова. Прежде всего, это символ хаоса, опасности, которая грозит гибелью.

В то же время, через стихийное начало происходит приобщение героя к надындивидуальному бытию: метель послужила для Лыжина толчком к духовному перевороту, метельная «музыка» перерастает в песню страдальцев. Таким образом, чувство одиночества и отчуждения сменяется ощущением причастности героя всей пестрой картине бытия, происходит единение разрозненных «клочков» жизни в осмысленном гармоничном целом.

Во втором параграфе в центре внимания оказывается топос «дороги», представленный в рассказе Чехова «На подводе», поскольку данный пространственный образ играет здесь важную сюжетообразующую роль.

Чеховский рассказ сопоставляется со стихийно складывающимся в творчестве Пушкина лирическим «циклом», где сюжетное значение также получает тема дороги (чаще всего зимней): «Телега жизни», «Зимняя дорога», «Дорожные жалобы», «Бесы», «В поле чистом серебрится…». Топос дороги выступает в этом стихийном «цикле» в основном в связи с мотивами вынужденных странствий, бесприютности, непогоды.

Метафора дороги как жизненного пути человека объединяет чеховский рассказ «На подводе» с лирикой Пушкина. Так, связь со стихотворением «Телега жизни» выявляется в опосредованной форме: образ телеги, в которой едет героиня (и во время пути осмысляет всю свою жизнь), отсылает к пушкинскому произведению как некоему «пратексту».

Точки соприкосновения обнаруживается между чеховским рассказом и стихотворением «Дорожные жалобы» – ироническим по форме, но полным внутренней тоски и отчаяния. Тревожный колорит, характерный для всей «дорожной» лирики Пушкина, нашел здесь яркое художественное воплощение. В сознании лирического героя предстают различные варианты жизненного «исхода», один другого безотраднее, – на протяжении четырех строф стихотворения буквально нагнетается мотив смерти. Чеховский рассказ роднит с этим стихотворением общая тональность: дорога Марьи Васильевны безрадостна, и размышления героини носят характер своеобразных «дорожных жалоб» на нелепость, неустроенность, «нескладицу» жизни. В рассказе также звучит мотив трудной и опасной дороги, который всё усиливается к финалу произведения, причем отдельные эмоционально окрашенные детали пушкинской картины преломляются в чеховском повествовании.

Третий параграф посвящен рассмотрению пушкинской традиции в разработке Чеховым пространственного образа «степи». Сопоставление позволяет сделать вывод о моментах общности в трактовке этого топоса, семантика которого включает наиболее существенный бытийный аспект.

Из всего комплекса произведений Пушкина со «степной» образностью к творчеству Чехова наиболее приближается лирика, причем здесь мы имеем дело не с чисто художественным сходством, а с общим эмоциональносмысловым решением темы («Три ключа», «Я знаю край: там на брега…», «Стою печален на кладбище…»). В соответствии с пушкинской традицией, чеховская «степь» выступает как «онтологическое» пространство, символ вечного бытия мира, вступающего в роковое противоречие с конечным существованием отдельного человека. Образ степи и в одноименной повести Чехова, и в рассказе «В родном углу» исполнен внутреннего драматизма и связан с напряженными раздумьями о скоротечности человеческой жизни.

стихотворений, доминирует в «степных» произведениях Чехова. Однако выявляются существенные различия, которые касаются художественного «экстенсивной», «количественной» характеристике («безбрежная»), что в целом отвечает романтической поэтике «неопределенности». Для образа степи у Чехова также является определяющей семантика «бытийного»

пространства, но глубокая символическая насыщенность этого топоса сочетается одновременно с его яркой пластичностью. Поэтому при анализе имеется в виду проблема «родового» различия данного образа: степь лирическая (Пушкин) – степь прозаическая, эпическая (Чехов).

В описании чеховской и пушкинской степи акцентируются сходные черты, такие как безлюдие, палящий зной, суровая пустынность, однообразие и бесконечность. Образно-семантический комплекс «степи» включает и тему бессмысленных, тоскливых будней, что сближает рассказы Чехова «В родном углу», «Шампанское», «На пути» со «степной» символикой «Капитанской дочки» и «Евгения Онегина» (четвертая глава романа).

Топос «степи» у Чехова предстает в неоднозначном эмоциональносмысловом освещении: с одной стороны, огромные пространства подавляют человека, вызывают настроения тоски, одиночества; с другой – «степь»

выступает как символ простора, стихийной поэзии. Символический план «воли», свободы в произведениях «Степь», «Счастье», «В родном углу»

обращает к художественной структуре пушкинских поэм, прежде всего к «Цыганам».

В параграфе четвертом рассматривается чеховский образ моря в сопоставлении с «морской» символикой Пушкина. Данный топос, как и большинство пространственных символов Чехова, отличает сложная, внутренне противоречивая семантика. Сопоставление позволяет выявить степень притяжения и отталкивания между двумя художественными системами, определить глубину освоения и преодоления Чеховым пушкинской традиции.

Во-первых, «море» в чеховских рассказах «Дама с собачкой», «Черный монах», подобно пушкинскому образному решению, связано с семантикой бытийной гармонии и выступает как символ бесконечного движения жизни («морские» строфы «Евгения Онегина»). Во-вторых, этот образ у Чехова проникнут высоким трагизмом. Действие рассказа «Гусев», а также финальные события «Рассказа неизвестного человека», «Черного монаха»

происходят в виду сказочно-прекрасного и равнодушного моря, с которым символически соотнесена гибель персонажей. Близость морской пучины выступает как соприсутствие «бездны», грозящей человеку полным исчезновением. Данный аспект не сближает, а, напротив, отдаляет чеховские «морские» произведения от образности Пушкина. Пространственный образ моря у Чехова во многом развивается в рамках «спора» с романтической поэтикой Пушкина.

Основное внимание в параграфе уделено анализу повести «Дуэль», в которой топос моря сознательно ориентирован Чеховым на диалог с романтической традицией. Влияние пушкинской романтической системы, равно как и ее переосмысление, в повести особенно велико. С образом моря у Пушкина-романтика устойчиво связан мотив «бегства» от «брегов печальных» («Погасло дневное светило…», «Завидую тебе, питомец моря смелый…», «К морю» и др.). В «Дуэли» предстает «перевернутый» комплекс романтических мотивов: романтическое «двоемирие», ностальгические переживания героя, его тоска по «идеальному» миру. Романтическая оппозиция «скучный, неподвижный брег» – «свободный океан» снижается, поскольку оказывается весьма относительной, изменчивой. «Море» лишается своего традиционного романтического ореола. Для Пушкина-романтика «море» является «свободной стихией», это непокорное, мятежное, могучее начало. В художественной системе чеховской повести море не может дать человеку желанной свободы: на морском берегу, в «экзотическом»

пространстве Лаевский так же несвободен, как ранее в Петербурге. Таким образом, в чеховской повести представлен традиционный романтический комплекс: добровольное «изгнанничество», море, горы; однако писатель переводит эти детали из поэтической художественной плоскости – в иную, принципиально «прозаическую», антиромантическую. Чехову оказывается ближе эстетическая концепция Пушкина-реалиста («Отрывки из путешествия Онегина»).

Обилие прямых цитаций свидетельствует о глубоком интересе и внимании Чехова к художественной системе Пушкина. III глава «Интертекстуальные аспекты чеховской пушкинианы» посвящена анализу использования Чеховым пушкинских цитат. Интертекстуальные связи, отраженные в виде точных фрагментов из произведений Пушкина, реализуются у Чехова на различных уровнях художественной системы: не только на сюжетно-композиционном, но и на глубинном, идейнофилософском уровне. При этом в творчестве Чехова зрелого периода прием цитирования соотнесен с сознанием не только героя, но и автора.

В первом параграфе «Проблема индивидуализма: “Черный монах” Чехова и “Полтава” Пушкина» рассматриваются «диалогические» отношения между данными произведениями. Цитирование пушкинской поэмы («Одним словом, богат и славен Кочубей. Но спрашивается: к чему все это?..») в чеховском рассказе обладает двойным значением. С одной стороны, в устах Песоцкого фраза из «Полтавы» звучит горько-иронически, обозначая несовпадение действительности и «кажимости», скрытую тревогу и неудовлетворенность при внешнем благополучии. С другой стороны, с учетом позиции «всезнающего автора», упоминание «Полтавы» можно интерпретировать как некое предсказание грядущих событий: садовод, сам того не осознавая, пророчествует о своей судьбе.

Сюжетный пушкинский «пласт» рассказа заключается в том, что жизненная ситуация, в которой оказались герои «Черного монаха», напоминает «Полтаву», где линия «отец – дочь» ярко выражена и обладает особой напряженностью, а героиня обвиняет возлюбленного в гибели своего отца (в пушкинском произведении данная коллизия очевидна; в «Черном монахе» она подобным образом осмыслена Таней, о чем свидетельствует ее финальное письмо к Коврину). Героини Чехова и Пушкина оказываются в ситуации выбора между двумя дорогими людьми – отцом и возлюбленным.

Проблема эгоистического индивидуализма объединяет рассказ Чехова и пушкинскую «Полтаву» на глубинном, философском уровне, с чем связано сходство отдельных сюжетных эпизодов. Обоим героям свойственны индивидуалистические помыслы, в которых нет места другому человеку, способному лишь помешать в исполнении честолюбивых планов. Душевное состояние Коврина и Мазепы в финале произведений дано в сходной тональности: их терзают «страх» и «беспокойство». В то же время, и Таня, и избранничестве. В семантической структуре произведений значима и тема исторической памяти/забвения.

Во втором параграфе «Человек и мир в повести Чехова “Огни” и поэме Пушкина “Медный всадник”» анализируются соответствующие интертекстуальные связи. Цитата из поэмы «Медный всадник» («На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн») соотносится с эстетикофилософской концепцией чеховской повести.

Прежде всего, сходное впечатление производят особенности построения произведений, в которых значительную роль играет философский план сюжета. Этим обусловлен подчеркнутый диалогизм художественной организации («рамы» и вставного рассказа в «Огнях»;

антагонистичность персонажей (Ананьева и Штенберга; Евгения и Петра).

Подспудно в обоих произведениях намечается и обратная тенденция, когда противостоящие герои вдруг парадоксально сближаются через какую-либо деталь, черту их облика, особенности поведения.

Образ героя-рассказчика «Огней», Ананьева, тяготеет к смысловому полю «маленького человека». Чеховский герой как бы реализует жизненные идеалы пушкинского Евгения, основой которых является «мещанская идиллия». Герои, замкнутые в одномерность частного существования, не имеют «выхода» на бытийный уровень, поскольку им по-настоящему чужды онтологические масштабы мышления.

Пушкинская цитата в структуре «Огней» поворачивается еще одной гранью: это тема культуры, освоения природы, подчинения ее человеческой воле. Из хаоса вознеслось великое творение Петра, город Петербург – из хаоса стройки рождается железная дорога. Общая для обоих произведений тема культурных усилий человека подкрепляется сходством текстуальным. В обоих случаях знаком гармоничной, разумной формы выступает эпитет «стройный».

Однако стихия – в образе гибельного наводнения, или в образе необъятного простора, который подавляет человека, – по-прежнему демонстрирует свою непокоренность и могущество. Ананьев подвергает сомнению былые пессимистические представления, однако они порождаются объективными качествами окружающего пространства – это бескрайняя степь, море, небо. «Пустынные волны», представшие взору Петра, и через два столетия пугают человека своей безжизненностью.

Пути героев Пушкина и Чехова противоположны: Евгений, чьи идиллические мечты оказались безжалостно разрушены, погружается в хаос безумия; Ананьев же в результате потрясения расстается с трагическим мировосприятием и обретает иную, этическую систему ценностей. Но в обоих случаях в сознании героев проявляется явная ограниченность, поскольку они не охватывают разные стороны бытия. Позиция писателей предполагает сопряженность вопросов онтологии и этики, – тот высший синтез, который недоступен их героям. Оба произведения художественно моделируют философские взгляды их создателей: признание трагической сущности бытия, диалектики надличностных сил и зависимого от них человека.

Третий параграф «Тема пробуждающейся совести (“Припадок” и “Русалка”)» посвящен интертекстуальным аспектам рассказа «Припадок» в его соотнесенности с драмой Пушкина. Лейтмотивом чеховского произведения являются слова из двух монологов Князя, героя пушкинской «Русалки» и одноименной оперы А.С. Даргомыжского.

Герой рассказа, Васильев, демонстрирует максималистское мироотношение, причем знание отдельных сторон жизни почерпнуто им исключительно из книг. Его представления о Соболевом переулке насквозь «литературны»: он воображает «погибшую женщину» в некоем литературноромантическом ключе, почти как русалку. Реальная же действительность резко расходится с «книжными» представлениями Васильева.

Однако «диалогические» отношения двух текстов – чеховского и пушкинского – представляют сопоставление не только по контрасту. В произведениях можно обнаружить сюжетные переклички, и в данном аспекте отмечается связь чеховского героя с образом Князя. Духовная эволюция, которую переживает Князь на протяжении драмы, связана с пробуждением его совести, о чем свидетельствуют два ключевых монолога. Герой рассказа представлен в момент наивысшего напряжения всех духовных сил, когда происходит перемена в его мировосприятии, крах его «книжных»

представлений. Эмоциональным фоном проходит в рассказе мотив вины, стыда у Васильева, готового взять на себя часть ответственности за страшное зло. Его нравственные муки связаны не с раскаянием в собственной вине, а с обостренным восприятием уродливых сторон действительности.

Пространные внутренние монологи Васильева отчасти перекликаются с монологами пушкинского героя, поскольку отражают крайнюю степень взволнованности и мучительную рефлексию. Чеховский герой – человек душевно тонкий, глубоко чувствующий, но в то же время не способный к реальному действию. Это еще более усиливает чувство одиночества, которое терзает Васильева. Такие черты, как нерешительность, отчужденность от окружающих людей, характеризуют и Князя.

Музыкальная фраза Пушкина – Даргомыжского являет собой образец эстетического совершенства и высокой гармонии, которая «созвучна»

описанию первого снега в рассказе. Пушкинские строки помогают проникнуть в художественную концепцию Чехова, постичь вечные ценности:

красоту, природу, любовь, радость человеческого общения.

В Заключении подводятся общие итоги работы, делается вывод о том, что пушкинская традиция весьма значима в творчестве Чехова, ее присутствие отчетливо проявляется в прозе разных лет. В перспективах дальнейшего исследования намечается, во-первых, привлечение другого круга чеховских произведений – ранних юмористических рассказов и драматургии, а во-вторых, изучение жанровой поэтики романа, берущей свое начало в романе Пушкина «Евгений Онегин» и сложнейшим образом преломившейся в рассказах и повестях Чехова.

Основные положения диссертации отражены в следующих 1. Литовченко М.В. Мифологема «степи» в прозе А.П.Чехова // Язык.

Культура. Человек. Этнос. Серия «Этногерменевтика и этнориторика».

Вып. 8. – Кемерово, 2002. – С. 282 – 284.

2. Литовченко М.В. Образ стихии: «По делам службы» А.П. Чехова и «Бесы» А.С. Пушкина // Язык. Миф. Этнокультура. Серия «Проблемы лингвокультурологии». Вып. 1. – Кемерово, 2003. – С. 224 – 230.

3. Литовченко М.В. «Онегинские» мотивы в рассказе А.П. Чехова «Верочка» // Русское литературоведение в новом тысячелетии:

Материалы второй Международной конференции (Москва, апрель 2003 г.). Т. 1. – М., 2003. – С. 178 – 183.

4. Литовченко М.В. Чехов и Пушкин: поэтический диалог о море (художественная семантика «моря» в авторской картине мира) // этнориторика». Вып. 9. – Кемерово, 2003. – С. 207 – 214.

5. Литовченко М.В. Образ «лишнего человека» в творчестве А.П. Чехова («Рассказ неизвестного человека» и «Евгений Онегин» А.С. Пушкина) // 100 лет после Чехова. – Ярославль, 2004. – С. 70 – 74.

А.П. Чехова и А.С. Пушкина (рассказ А.П. Чехова «Воры» в контексте культурном пространстве. Ч. 1. – Томск, 2005. – С. 177 – 185.

7. Литовченко М.В. Пушкинские традиции в рассказе А.П. Чехова «Черный монах» // Сборник трудов студентов и молодых ученых КемГУ, посвященный 60-летию Победы в Великой Отечественной войне: Материалы XXXII апрельской конференции студентов и молодых ученых КемГУ. Т. 2. – Кемерово, 2005. – С. 172 – 174.

А.С. Пушкина // Культура и текст: Сборник научных трудов международной конференции. Т. 2. – Барнаул, 2005. – С. 166 – 174.

9. Литовченко М.В. Мотив дороги в поэзии А.С. Пушкина и в рассказе А.П. Чехова «На подводе» // Молодые исследователи Чехова:

Материалы международной научной конференции (Москва, май 2005 г.). Вып. 5. – М., 2005. – С. 210 – 220.

10. Литовченко М.В. «Онегинский миф» в рассказе А.П. Чехова «Дом с мезонином» // Образование, наука, инновации – вклад молодых исследователей: Материалы I (XXXIII) Международной научнопрактической конференции студентов, аспирантов и молодых ученых.

Т. 2. – Кемерово, 2006. – С. 60 – 62.

11. Литовченко М.В. «Онегинские» мотивы в «Рассказе госпожи NN»

А.П. Чехова // Вестник Поморского университета. Серия «Гуманитарные и социальные науки». № 6. – Архангельск, 2006. – С. 287 – 290.