«Мир России. 2001. № 4 РОССИЯ В МИРОВОМ КОНТЕКСТЕ Модернизационный вызов современности и российские альтернативы МАТЕРИАЛЫ КРУГЛОГО СТОЛА Мы предлагаем вниманию читателей авторизованную стенограмму заседания Круглого ...»

3

Мир России. 2001. № 4

РОССИЯ В МИРОВОМ КОНТЕКСТЕ

Модернизационный вызов

современности и российские

альтернативы

МАТЕРИАЛЫ КРУГЛОГО СТОЛА

Мы предлагаем вниманию читателей авторизованную стенограмму заседания Круглого стола, состоявшегося в Международном общественном Фонде социальноэкономических и политологических исследований (Горбачев-Фонде) 25 апреля 2001 года в рамках «Модернизационного проекта для России», который осуществляется исследовательской группой в составе: д.ф.н., проф. В.И. Толстых (руководитель проекта); д.э.н., проф. А.Е. Городецкого; д.ф.н., проф. В.Г. Федотовой;

Е.К. Макаровой (ответственный секретарь проекта).

Участники Круглого стола: Городецкий Андрей Евгеньевич — д.э.н., проф., академик Международной Академии экономических наук

и предпринимательства, руководитель Центра институциональных и микроэкономических исследований Института экономики РАН; Григорьев Леонид Маркович — к.э.н., экономист; Гутник Владимир Петрович — к.э.н., руководитель центра Европейских исследований Института мировой экономики и международных отношений; Доброчеев Олег Викторович — к.т.н., директор Центра прогнозов Института экономических стратегий, главный специалист Курчатовского института; Зарубина Наталья Николаевна — д.ф.н., ведущий научный сотрудник Российского независимого института социальных и национальных проблем; Ивантер Виктор Викторович — действительный член Российской академии наук, директор Института народнохозяйственного прогнозирования РАН; Масарский Марк Вениаминович — председатель Совета предпринимателей при правительстве и мэрии Москвы, председатель совета предпринимателей РОСДП;

Славин Борис Федорович — д.ф.н., проф., главный редактор газеты «Новая жизнь»;

Толстых Валентин Иванович — д.ф.н., проф. (Горбачев-Фонд); Федотова Валентина Гавриловна — д.ф.н., проф., руководитель Центра методологии социального познания Института философии РАН; Яковец Юрий Владимирович — д.э.н., проф., академик РАЕН, президент Международного института Питирима Сорокина — Николая Кондратьева; Яковлев Андрей Александрович — к.э.н., проректор Государственного университета — Высшей школы экономики, директор Института анализа предприятий и рынков.

Все тот же русский вопрос — что делать?

Толстых В.И. В программе Круглого стола, как мне кажется, мы достаточно внятно определили наш подход к обсуждаемой теме и очертили круг вопросов, на которые Материалы Круглого стола хотели бы получить ответы. Мы знаем, что по этой теме уже прошло немало конференций, «круглых столов», экспертных совещаний, пресс-клубов. И, конечно, не хотели бы повторять уже сказанное и известное. Более того, признаюсь, мы преследуем довольно амбициозную цель — попытаться без ставших уже привычными идейных разборок и выяснения отношений — кто прав, кто виноват и т. д. — ответить, или хотя бы приблизиться к ответу на вопрос, который является для русских сакраментальным, но сейчас действительно судьбоносным — ЧТО ДЕЛАТЬ? Что сегодня нужно делать, а может быть, и вчера? Поставить его так и получить на него такой ответ, который был бы интересен, важен, понятен не только какому-то узкому кругу «посвященных», но и очень многим непосвященным, которые устали от выпавших на их долю бесконечных передряг и несчастий, устали от забалтывания самых простых и ясных вещей.

Возникла какая-то странная познавательная ситуация. Кажется, все согласны с тем, что кризис носит системный характер, а ответ на него получается явно не системным, состоящим из каких-то разрозненных рекомендаций и предложений. Кажется, многие уже понимают, что кризис носит парадигмальный характер. И стало быть, тот же экономический или политический кризис имеет под собой более глубокое основание, чем просто просчеты власти, самообман элиты, иллюзии населения. Мало кто отваживается и пытается заглянуть на дно колодца, определить и назвать действительные корневые причины нынешнего плачевного результата «политики реформ». Возникает такое ощущение, что все как бы договорились — чего-то главного, существенного не замечать или не высказывать. Может быть, Россия оскудела талантами, умами, и помимо экономического, политического кризиса мы переживаем еще и интеллектуальный кризис? Я так не думаю.

Исхожу при этом из реалий — как нынешних, так и исторических, которые почему-то стараются не вспоминать и не обсуждать. В самом деле, десять лет страной правили либералы или демократы, как они себя называют. Во всяком случае, все происходило под флагом либерализма, либерального обновления, переделки, перестройки России.

Результаты их правления налицо. И они очевидны по своим разрушительным результатам. Их очень много ругают, обличают, клянут. Но ругань, даже справедливая, мало что дает. Хотелось бы иметь какой-то серьезный анализ — как всё это получилось. Очень многое удалось за эти десять лет разрушить и очень мало что создать. И рынок — не рынок, и демократия — не демократия, и государство стало хилым, и гражданского общества нет. И я подумал: а десять лет — это много или мало для такой большой и богатой ресурсами страны, как Россия? Думаю, что это очень большой срок, особенно в наше быстротекущее время. В подтверждение хочу сослаться на два хорошо известных примера из истории, которые мы почему-то никак не хотим осмыслить всерьез.

Первый. Три года понадобилось Ленину, чтобы признать крах, как он сам это определил, «красногвардейской атаки на капитал». Можно представить себе, как нелегко ему это далось при амбициозности его планов и заявлений, сделанных в начале Октябрьского переворота. Уже в 1921 г. он публично отказывается от политики «военного коммунизма», преодолевая сильнейшее сопротивление внутри правящей партии, предлагает НЭП и план ГОЭЛРО. В последующие три-четыре года уже ощутимо сказались результаты модернизационного плана Ленина — поднялось производство, расцвела торговля, появился «золотой червонец», когда страна преодолела состояние распада (существовали республики Омская, Уральская, каких только республик не было), возник СССР. Затем за дело взялся Сталин, предложивший другой, свой модернизационный план, который, кстати, своими методами и средствами он осуществил примерно за десять лет.

Надеюсь, понятно, что речь не о том, что нам нужен Ленин или Сталин, а о том, что за десять лет в России можно, оказывается, многое сделать, даже тогда, когда она находится в ужасном состоянии. При одном условии — если за это берутся люди, которые чувствуют и понимают страну, которой взялись руководить, вдохновляясь какой-то серьезной идеей и более-менее продуманным планом действий. Я нахожусь сейчас под впечатлением книги «Информационная эпоха» Мануэля Кастельса, которую вы, наМодернизационный вызов современности и российские альтернативы верняка, хорошо все знаете. Он пишет, что в любой модернизации или реформаторских устремлениях следует учитывать пределы, масштабы и возможности страны, которую принимаешься реформировать или модернизировать.

Второй пример. Классический. Во времена Великой депрессии в США к власти приходит Рузвельт и предлагает свой «Новый курс» (я знаю, что говорю абсолютно известные вещи), то есть некий модернизационный проект, с помощью которого он не только вывел страну из жесточайшего кризиса, но и заложил основы ее дальнейшего бурного развития, полувекового процветания. Как это ему удалось сделать, можно прочитать в блистательной, с моей точки зрения, книге Анатолия Уткина, которая так и называется «Рузвельт». Рузвельт вспомнил о «забытом простом человеке, стоящем в основании экономической пирамиды», и добился того, что заработала — именно заработала! — вся страна. И даже олигархи — форды, дюпоны, морганы и другие — сумели как-то соединить выгоду с национальными интересами страны.

Тут есть над чем подумать. Конечно, всякие аналогии хромают. Но без аналогий нельзя понять, почему модернизация получается в оккупированных Германии и Японии, во франкистской, диктаторской Испании, в маленькой призападной Чехии, в большом коммунистическом Китае, а теперь и во Вьетнаме, но никак не получается в России, обладающей великой культурой и поистине несметными природными ресурсами.

В понятие модернизации мы вкладываем совершенно определенный смысл и содержание, не путая его с понятиями «трансформация», «реформа» и т. д. Мы рассматриваем его в новом контексте и качестве, учитывая нарастающий процесс глобализации со всеми его противоречиями и проблемами, историческую исчерпанность феноменов «вестернизации» и вообще «догоняющей модернизации».

Какая модернизация России нужна и какая модернизация в России возможна? — конструктивный и реалистичный ответ на этот вопрос так же важен, как и труден.

Попробуем сообща на него ответить.

Нужна модернизация? Она уже произошла Григорьев Л.М. Модернизация России — это огромной важности проблема, охватывающая экономику, общество и государственные институты. Я понимаю под модернизацией существенный рост экономики и т. д. за какую-то короткую историческую эпоху, в пределах, скажем, 10—15 лет. Без такого роста нет ресурсов для решения других модернизационных задач. Этот рост должен базироваться на современных, присущих данной эпохе технологиях, и быть устойчивым в современном смысле этого термина, то есть сопровождаться перестройкой хозяйственного механизма, направленного на решение социальных задач. При этом форма власти должна быть адекватна данному экономическому механизму.

Такому критерию не отвечают все российские модернизации XX в. Столыпинская модернизация не была завершена даже по земельному вопросу, но главное — не завершена по власти (переход от старой феодальной верхушки к новой, буржуазной). Поэтому, собственно, мы и получили революцию. Сталинская «модернизация» — как ни парадоксально — полностью соответствует определению, но в историческом плане, за пределами двух поколений, исчерпывает себя и она.

В нынешние 1990-е годы не было никакой «ельцинско-гайдаровской модернизации». А есть изменение системы собственности и соответствующее изменение экономического механизма на фоне кризиса, связанного с открытием страны конкуренции в глобальной экономике. Разница со столыпинской эпохой в том, что эти изменения уже закреплены и на уровне экономического механизма, и на уровне власти. Нынешняя политическая консолидация есть закрепление итогов этой трансформации наверху, но пока без устойчивого экономического роста. И поскольку, по расчетам МВФ, в 2000 г., по сравнению с 1990 г., больших изменений в ВВП на душу населения не произошло (в мире почти все страны остались в той группе, где они были сто лет назад, за исключением, разве, Тайваня), очень сложно будет использовать те ресурсы и преимущества, которые имеет Россия, для рывка вперед к устойчивому росту и существенному перераспределению доходов.

В этом плане, на мой взгляд, возникает вопрос: а что мы обсуждаем, имея в виду модернизацию, что нам хотелось бы получить, или что, вероятно, произойдет? Думаю, мы можем анализировать вероятное развитие страны на поколение вперед — какой тип экономического роста и какая модернизация ожидает Россию при сложившихся отношениях собственности и данном механизме хозяйствования. Мне представляется, что мы становимся похожими на некоторые крупные латиноамериканские страны, в которых государство вмешивается в дела экономики, в явной или неявной кооперации с крупным бизнесом и под постоянным давлением бедности и популизма. Весьма схожая с нами схема. Государство снова будет пытаться вмешаться и что-то делать само, а новые организации бизнеса, все более осознавая свои интересы, попытаются сохранить контроль над развитием событий. Таким образом, мы вряд ли сможем на данном этапе найти реальную развилку для изменения характера нашей истории и развития — развилка нами только что пройдена.

Считаю, что новая Программа Правительства России — это ярчайшая манифестация того, что нынешний сложившийся в России капитализм не работает адекватно в рамках глобальной экономики. Делается попытка на ходу мчащегося поезда починить экономические механизмы: правительство как механик подкручивает гайки, выбрасывает одно колесо, вставляет другое и т. д. Мы на ходу пытаемся изменить корпоративное управление, не меняя отношений собственности. Форма идеологического оформления выбрана праволиберальная, а существо проводимой пока политики — более жесткий государственный контроль. Как они будут совмещены, покажут ближайшие годы. Проверкой на совместимость будет характер распределения ренты: предоставит ли государство частным компаниям возможность использования ее в значительной мере по своему усмотрению, или вновь попытается ее централизовать для решения долговых или инфраструктурных проблем страны сверху.

Безусловно, мы должны отдавать себе отчет в том, какую мы хотим модернизацию.

Конечно, всем хотелось бы видеть быстрый экономический рост и общество с человеческим лицом, где бедные были бы накормлены, а богатые были бы благородны и бросали деньги не только в кружку у церкви по воскресеньям. И чтобы науки расцвели, как при Екатерине Второй. Но при этом остается нерешенной проблема — какой мы хотим видеть страну. От общества все-таки многое зависит. Мы должны сами определить, чего мы, собственно, хотим. Есть у нас, как у страны, своя миссия? Или мы живем как пошлые, занудные обыватели на этой планете. Если есть, тогда, давайте, мы мобилизуемся, поставим себе цель, сконцентрируем ресурсы, и что-то будем делать.

Но это потребует больших расходов — большинство стран с высоким уровнем потребления, как правило, никогда не ставили перед собой миссионерских задач.

Далее: как мы моделируем себя — по США или по Франции? В порядке эксперимента и как повод для дискуссии могу предложить моделировать себя по французам.

Легко показать, как много общего у нас в исторических судьбах, применительно к нынешней глобальной ситуации. Это ограниченный ареал распространения языков, великая история имперского типа, масса серьезнейших оснований в науке и культуре для национальной гордости; у них еще и культурный протекционизм, защищающий страну от американского «ширпотреба», и в то же время вполне достойное существование на планете. Французы очень неплохо себя чувствуют, обладают высоким самоуважением, но главное — не претендуют на наведение порядка в мире и исполнение каких-то миссий. У них есть традиционные интересы, но исторические трудности отношений с соседями (Англия, Испания, Германия) уже позади.

Модернизационный вызов современности и российские альтернативы При 6 тыс. долларов ВВП (по паритету покупательной способности) на душу населения в России (например, у словенцев и киприотов — 15, поляков — 8, чехов и венгров — 10—12). Россия не может ставить перед собой очень амбициозных задач и решать все проблемы сразу. Мы, конечно, остаемся в ловушке. Потому что если налаживаем тихую буржуазную жизнь, чиним инфраструктуру и т. д., мы обречены на экспорт мозгов. Когда мозги дешевые, они уезжают. Это принципиальная проблема, с которой пока непонятно, что делать. Без формулирования каких-то национальных целей, которые бы психологически держали людей на родине, не выталкивали на мировой рынок, где они получают сразу на порядок лучший уровень существования, положения с мозгами не изменить. Уровень производительности и дохода в стране достаточно низкий, и чтобы прорваться в глобальную экономику, где приличные страны имеют от 10—12 тыс. долларов ВВП на душу населения, надо иметь ВВП примерено в два раза больше на душу населения. Это позволит иметь стабильную социальную структуру.

Смысл заключается в том, что в рамках христианской европейской культуры — традиционной культуры Европы, Латинской Америки — социальная стабильность, демократия, распределение доходов, видимо, связаны и начинаются с порога за 10 тысяч долларов ВВП. Отсюда задача модернизации — в два раза поднять объем ВВП на рыночной основе, чтобы за достаточно короткое время примерно удвоить доход на душу населения. Если мы сумеем приблизиться к более равномерной, пусть не западноевропейской, а англосаксонской структуре распределения доходов, то тогда мы сможем говорить о достаточно устойчивой социальной структуре и, видимо, более развитом и независимом гражданском обществе. Тогда можно уже ставить вопрос и о достижении более высоких гуманитарных и моральных целей и ценностей.

Федотова В.Г. Во-первых, я не могу согласиться с Леонидом Марковичем в том, что с 1900 г. ничего существенного не произошло. Первая, затем Вторая мировая война, образование двух мировых систем, распад Австро-венгерской, Османской империй, подъем США, «холодная война», распад СССР и т. д. — если это значит «ничего не произошло», то что же тогда происходило до наших дней?!

Второе. По поводу образа Франции. Да, многое действительно совпадает, кроме одного. Когда мой сосед вернулся из Голландии и начал первым делом рассаживать тюльпаны, я, проходя мимо, сказала — высади сперва голландцев. Французы — рациональный народ, у которых даже мораль заменена чувством меры, чувством середины, чувством порядка. Когда мы мысленно примеряем эту модель на себя, мы забываем об особенностях нашего сознания. Ведь вопрос о том, почему распался СССР, мне кажет- ' ся, связан как раз с тем, что мы не французы. Мы строили коммунизм как антикапитализм, а капитализм стали строить как антикоммунизм. Я думаю, если бы Горбачев на XIX партконференции сказал: «Товарищи коммунисты, давайте перейдем к рыночной экономике», мы могли бы иметь что-то вроде Китая, хотя мы и не китайцы. Все-таки институциональные системы позволяли ввести принципы рынка, который бы находился под контролем государства, и это позволило бы иметь больше рынка, чем мы имеем на сегодняшний день. Но я говорю в сослагательном наклонении, как и Леонид Маркович, а это не доказательство.

Ивантер В.В. Я не хочу ничего предрешать, поделюсь лишь своими размышлениями.

У меня такое мнение. Надо кончать «трамвайную жизнь». Куда-то едем и все время говорим, что вот-вот мы что-то быстро переделаем и начнем хорошо жить. Потому что, когда едешь в трамвае, то ничего путного сделать нельзя.

В качестве лозунга я бы поставил проблему обустройства страны — нормально жить и себя обустраивать. Никакой синоним не подходит к спокойной буржуазной жизни, потому что Россия уникальна, а в своей уникальности — тривиальна. Я задаю вопрос:

«А назовите мне не уникальную страну? Какая страна не уникальная?». Так что мой первый тезис заключается в том, что надо начать жить нормальной жизнью.

Второй тезис заключается в том, что мы уже модернизацию прошли, всё уже свершилось. И считать надо не с 1992 г., а, извините, с 1985-го. Я ведь это условно говорю, имея в виду, что Горбачев и Ельцин страну уже переделали. Я отлично помню 1985-й год.

Уверяю вас, что здания у нас те же, но все вокруг совершенно другое и по-другому. Мы прошли модернизацию, мы ее совершили, причем совершили самым радикальным образом. Радикализм происходил вовсе не от Ельцина. Не Ельцин придумал радикализм, а само общество было радикализировано. Версия про то, что Егор Тимурович придумал, чтобы такое сделать, например, давайте цены отпустим... Ну что вы мне рассказываете, когда я в этой каше варился. А Маслюков разве не хотел отпускать цены? А Павлов?

А программа Павлова — не гайдаровская? Просто какая-то мистика.

Действительно, общество было радикализировано и верило в то, что можно быстро получить благополучие, и поэтому никакого другого ответа, кроме радикального, быть не могло. Что же касается претензий к самой команде, то, мне кажется, радикализм этот был безграмотный. Классический пример. Могло быть всё, что угодно, но учинить кризис наличности — это просто унизительно. Это унижение корпораций, всех нас, имеющих отношение к экономической науке. Я себя чувствовал унизительно. Кто больше виноват — Матюхин или Гайдар? Один командует банком, другой — Гознаком.

Я могу привести целый список людей, сотворивших в 1998 г. дефолт с девальвацией. Это позорище. Думаете, не знали, что творили. Все знали. Сам процесс оглупления понятен.

Что Дубинин не знал, что нужно было вовремя девальвироваться? Конечно, знал. Потому что кого объявят виновником, тому и всыплют. Вот и вся игра.

Да, теперь мы живем другой жизнью — только не хорошей жизнью. Я бы сказал так, что мы имели большую плановую и неэффективную экономику. Сейчас мы имеем маленькую рыночную и тоже неэффективную экономику. Вот, собственно, и всё.

И задача заключается в том, чтобы эту маленькую рыночную превратить в большую и эффективную. А как это сделать, этого добиться — вопрос другой и особый. Надо то, что мы имеем, перенести в удобное для жизни пространство. Можно ли это сделать быстро?

Можно. Я бы сказал так: для макроэкономистов 10 процентов — это очень большой рост.

И я видел, как его достигают.

Мне выпала удача: я только что вернулся из Китая, где не был десять лет. Я приехал в другую страну, там люди уже совсем другие. Шанхай закончил переход, и они обогнали Токио. Я был в Чанчжоу (на северо-западе страны) — это был бедный, страшный район. Если в Пекине и Шанхае динамики не видно (относительное благополучие), то в Чанчжоу — дикая динамика. Все с утра до вечера всё копают лопатами и бульдозерами.

Сочетание домов, пока без кондиционеров, с вывешенными матрасами, и небоскребов; разбитые дороги и стоящие уже полупостроенные эстакады. Все это динамика. Они занимаются обустройством. Другое дело, что у них народу много и это сложно. У нас же народу меньше, ресурсов больше, а такой динамики нет.

От чего зависит сейчас наше обустройство? Оно зависит исключительно от профессионализма начальства. Народ, у которого будто бы дурная ментальность, как раз готов жить нормально. То есть получать нормальную зарплату и работать по тем принципам, которые диктует рыночная экономика. Короче, если я хожу каждый день на работу, то соответственно вовремя и по результатам труда получаю зарплату. В коммерческих структурах люди готовы работать и по субботам, и в праздничные дни, если им платят.

Особенно это касается людей в возрасте самом замечательном — от 20 до 40 лет. Молодое поколение, безусловно, готово жить и трудиться в новых условиях, а старшее, увы, не готово их поддержать. Ведь есть всё. Только надо перестать заниматься всякими революциями и ждать чуда от законов.

В чем беда программы Грефа? Не в том, что она плохая, а в отсутствии законов, которые бы обеспечили ее выполнение. Мы живем в странной ситуации. Каждый должен заниматься своим делом, а у нас все заняты одним и тем же. Казалось бы, избрали Федеральное Собрание, чтобы они законы делали. А у нас делает законы правительство, именно оно занимается законотворчеством. А думцы чем занимаются? Выходит, мы их Модернизационный вызов современности и российские альтернативы избрали, чтобы только голосовать, а правительство, чтобы оно сочиняло законы. И президента, выходит, избрали для того, чтобы он дирижировал движением состава с углем, дабы не замерзло Приморье. Всё шиворот-навыворот. В то время, когда нужен нормальный образ жизни, когда каждый занимается своим делом. Федеральное Собрание пишет законы, а исполнительная власть в соответствии с ними управляет страной.

Мы тоже хороши! Пишем новые законы, не научившись выполнять старые, а может быть, они и не такие уж плохие.

Я думаю, что никакого модернизационного вызова для России нет. И мы давно уже модернизированы. А весь вызов заключается в том, что жить хочется благополучно, для чего надо научиться вести себя в соответствии с теми реальностями, которые у нас есть.

Сейчас ситуация явно изменилась. Если в 1985-м и 1992-м общество было радикализировано и еще верило, что можно быстро чего-то добиться, то сейчас никто уже в это не верит. Все хотят жить спокойно, никуда не торопясь, знать, что будет завтра, учить детей и т. д., и т. п. Правильно? А наверху успех будет иметь тот, кто эту последовательность обеспечит. Мне кажется, что это нормальная тенденция.

Повторяю, пора перестать заниматься всякими и всяческими революциями. И очень прагматично будет признать, что у нас уже есть рыночная экономика. А то ведь что происходит? Мы требуем, чтобы американцы признали, что у нас рыночная экономика, а сами говорим «квазирынок», «квазидемократия». Почему это она не рыночная?

Она рыночная, только не эффективная. Мы же не требуем от американцев признания эффективности нашей экономики. Мы только требуем признания, что у нас всё за деньги продается и покупается.

Нужен прорыв в постиндустриальное общество Яковец Ю.В. Мне кажется, что в поисках ответа на поставленный вопрос Круглого стола нам не обойтись без исторического взгляда и обозрения модернизационных процессов в России. Я попытаюсь это сделать в общем цивилизационном плане, на мой взгляд, обязательном, поскольку речь идет о феномене российских модернизаций, судьба которых складывалась весьма своеобразно и неоднозначно по своим результатам. Учитывая жесткий регламент, вынужден сделать это в форме краткого очерка.

Волны модернизаций — трансформации общества применительно к возникающим новым условиям социально-экономического и технологического развития — прокатываясь по миру, захватывали и Россию. В прошедшем тысячелетии можно обнаружить несколько таких волн, связанных с переходом к очередным мировым цивилизациям.

В начале тысячелетия сущностью модернизации в Европе была адаптация к средневековому феодально-цеховому строю. Пик модернизации в Новгородско-Киевской Руси был достигнут при Ярославе Мудром. Наиболее радикальной трансформации Россия подвергалась при Петре I, когда начали стремительно осваиваться основы прединдустриального мануфактурно-товарного хозяйства, а плоды этой модернизации пожинала уже Екатерина II.

Волна модернизации, направленная на освоение (с запозданием) достижений промышленной революции, развернулась в России в последней четверти XIX в. Затем была прервана революциями и гражданской войной и снова возобновилась — в мобилизационной форме — с конца 20-х годов, что позволило стране выстоять и победить в столкновении с гитлеровской военно-технической машиной, подчинившей тогда себе почти всю Европу.

Наиболее впечатляющи успехи модернизации в 50-70-е годы ушедшего века, когда было осуществлено крупномасштабное освоение достижений первой НТР, связанной со становлением нового технологического уклада, формированием радиоэлектроники, атомной энергетики, ракетно-космической отрасли и др. Впервые в своей тысячелетней истории российская (евразийская) цивилизация достигла военно-стратегического паритета с западной, возглавив мировую антизападную коалицию.

Однако пороками выбранной тогда модели модернизации была ее милитаристская односторонность, разбухшая за счет отставания отраслей потребительского назначения;

придание экономике сырьевого характера; чрезмерная централизация при ослаблении конкуренции, рыночных механизмов и стимулов. В результате СССР на полтора-два десятилетия запоздал с крупномасштабным освоением следующего, нового технологического уклада (кроме военно-промышленного сектора), что обусловило подрыв конкурентоспособности продукции и эффективности экономики. Какое-то время еще удавалось удержаться на присвоении мировой горной ренты (вследствие скачка цен на топливо и расширения его экспорта), но трансформационный кризис назревал неуклонно.

Следовательно, очередная волна модернизации — применительно к требованиям постиндустриального общества и нового технологического способа производства — была неизбежна, объективно обусловлена. Первоначально, в середине 80-х годов, были правильно намечены основные ориентиры этой модернизации (во многом аналогичные тому, что реально и с успехом осуществляется ныне в Китае). Однако в дальнейшем эти ориентиры были подменены другими — поощрением безоглядной приватизации, расхищением государственного богатства и сбережений населения, полным открытием рынка для зарубежных монополий и ТНК, отказом от государственной поддержки инноваций.

Неизбежным результатом гайдаровско-ельцинской «модернизации» стал достойный занесения в книгу рекордов Гиннеса небывалый для мирного времени обвальный кризис — с падением ВВП и уровня реальных доходов вдвое, вытеснением отечественных товаропроизводителей с внутреннего и внешнего рынков, распадом СССР и угрозой распада России, сбрасыванием ее на третьестепенные позиции в стремительно модернизирующемся глобальном сообществе. По сути дела это была политика антимодернизации, отбросившая Россию на несколько десятилетий назад.

Кризис 1998 г. обнаружил тупиковость, пагубность для российской цивилизации курса ускоренной вестернизации, показал необходимость выбора модели модернизации, отвечающей реалиям XXI в. Каковы главные тенденции начала этого века, определяющие критерии выбора модернизационной модели?

1. Завершение смены индустриального общества постиндустриальным в авангардных странах и цивилизациях. Суть последнего не в беспредельной информатизации (что является лишь средством продления господства индустриального технократизма), а в гуманистически-ноосферной трансформации, в выдвижении на первый план творческой личности, рациональной коэволюции общества и природы. Основные контуры такой коэволюции были определены Н.Н. Моисеевым.

2. Становление интегрального социокультурного строя на базе трансформации и конвергенции разлагающегося «чувственного строя» на Западе и обветшавшего «идеационального» (сверхчувственного) строя на Востоке. Эту тенденцию точно спрогнозировал Питирим Сорокин: она становится еще более необходимой в период трансформации мирового сообщества.

3. Как ответ на вызов глобализации, осуществляемой по западной модели в интересах ТНК и утверждения монополярного мира, — формирование четвертого поколения локальных цивилизаций, способных на диалог, равноправное сотрудничество, партнерство в решении узловых мировых проблем.

4. Глобальная модернизация для решения — на основе партнерства цивилизаций — узловых, роковых проблем первой половины XXI века, а именно:

• преодоления технологической отсталости и растущей нищеты большинства населении Земли при сверхконцентрации богатства на другом полюсе;

• неумолимо приближающегося исчерпания природных ресурсов при растущем загрязнении окружающей среды и угрозе экокатастрофы;

• быстрого роста населения наиболее бедных цивилизаций при впервые отчетливо прорисовывающейся тенденции к депопуляции и быстрому постарению населения в Западной Европе, Японии, России, Украине;

Модернизационный вызов современности и российские альтернативы • предупреждения столкновения цивилизаций, выработка механизма их диалога и На мой взгляд, выбор стратегии модернизации России в начале XXI в. сталкивается со взаимно исключающими альтернативами.

1. Довести до конца курс на вестернизацию при приоритете стихийно-рыночного хозяйства, открытой экономики, «субсидиарном государстве», признании безусловного лидерства западной цивилизации. Учитывая узость высокотехнологичного сектора экономики и низкую долю конкурентоспособных готовых изделий, этот курс реально обрекает Россию на положение источника сырья и рынка сбыта готовой продукции для постиндустриальных стран и ТНК. Эту альтернативу наиболее откровенно отстаивает В.Л. Иноземцев, в завуалированной форме — программа Г. Грефа (по сути — третье издание гайдаровской программы).

2. Противоположной позиции придерживаются А.С. Панарин, А. Дугин и другие, настаивающие на том, что Россия должна (и имеет возможность) взять на себя роль лидера антизападной коалиции в биполярном мире, возродить былое экономическое и военное могущество. При всей заманчивости такой сверхоптимистической перспективы следует признать, что она не имеет шансов на реализацию — по крайней мере, в первой половине XXI в. Экономический, научно-технический и природный потенциал России сильно истощен, потеряна конкурентоспособность экономики.

3. Однако не все так безнадежно, как это следует из приведенных выше альтернативных прогнозов. Возможен третий путь модернизации России и повышения ее роли в мировом цивилизационном пространстве. Он возможен при ориентации на многополярный гуманистически-ноосферный мир, на диалог и партнерство цивилизаций, в котором Россия могла бы занять достойное место, опираясь на свой социокультурный потенциал и цивилизационные особенности.

Главное богатство России — не в быстро исчерпывающихся природных ресурсах, не в устаревшем, не полностью загруженном производственном аппарате и не в остатках некогда могущественного, но ныне расколотого и обессиленного военно-промышленного комплекса. Главное богатство — в духовной сфере, в науке, культуре, образовании, в пока еще сохранившихся цивилизационных ценностях. Именно духовное богатство, а не материальное, приобретает первостепенное значение в постиндустриальном обществе. Россия пока еще имеет шанс (но не надолго), опираясь на это богатство, стать одним из эпицентров формирования интегрального социокультурного строя, отрабатывая и распространяя (не насильственным путем, а примером) основные принципы и механизмы интегрального строя. Несмотря на кризисную ситуацию, на поток массовой антикультуры и западных ценностей с экранов телевизоров, страниц печати и сайтов Интернета, признаки духовного возрождения России — пока еще слабые — начинают проявляться.

Что может и должно обеспечить движение России по этому пути перспективной модернизации?

Во-первых — формирование фундаментальных научных основ и концепции становления гуманистически-ноосферного постиндустриального общества, интегрального социокультурного строя и многополярного мира на принципах диалога и партнерства цивилизаций.

Во-вторых, выработка на основе указанной концепции долгосрочной государственной стратегии, ориентированной на возрождение России с учетом ее цивилизационных особенностей, на освоение постиндустриальных технологического и экономического способов производства, на приоритет социокультурной сферы, на усиление роли государства и повышение его ответственности перед настоящими и будущими поколениями.

В-третьих, сплочение здоровых общественных сил и политических движений вокруг этой программы, полномасштабное отражение ее в учебных курсах, в средствах массовой информации; ориентация молодежи на реализацию основанных на ней проМатериалы Круглого стола грамм и проектов, ибо, как показывает исторический опыт, только на основе народного энтузиазма возможны крупные исторические повороты.

Федотова В.Г. В отношении тезисов Юрий Владимировича Яковца хочу высказать следующие соображения. Я согласна с тем, что в XX в. Россия подверглась трем радикальным модернизациям (вообще-то их было больше). Из них наиболее успешной в главном вопросе — сломе феодализма и осуществлении индустриализации — была только большевистская. То, что она осуществлялась жесткими методами, часто с применением насилия, не меняет оценки и сути с точки зрения осуществления поставленных задач.

Столыпинские методы тоже были жесткими, но не достигли результата. Итогом гайдаровско-ельцинского преобразования стала демодернизация, отбрасывание страны в феодализм.

Что касается главных тенденций мировой динамики, то они, может быть, в силу краткости изложения представлены достаточно эклектически. Я имею в виду весьма спорное тождество гуманистически-ноосферного и постиндустриального начал и концепций, комбинацию Вернадского с Д. Беллом и идею интегрального социокультурного строя П. Сорокина, возникающего из конвергенции чувственного строя Запада и идеационного строя Востока.

Третья российская альтернатива, безусловно, является наиболее перспективной, но, к сожалению, неосуществимой сегодня из-за разрушительной демодернизации «курса реформ», особенно разрушительно сказавшейся на наиболее перспективных для выхода в постиндустриальный мир отраслях — науке, технике, образовании. Сегодня могут быть поставлены более скромные задачи — научно-технологические прорывы в глобальное общество, терминологически вытеснившие сегодня понятие «постиндустриальное общество». И тем не менее это концепция, имеющая свои резоны и заслуживающая обстоятельного обсуждения и рассмотрения.

Толстых В.И. У меня несколько иное отношение к подходу и позиции Ю.В. Яковца.

Может быть, потому, что я не склонен так «заземлять» проблему российской модернизации, как наметилось в нашем разговоре. Феномен модернизации имеет свой метафизический пласт и контекст, и не меньше, чем, скажем, глобализация, нуждается в философском подходе и осмыслении. В работе «Глобализация в социокультурном измерении», которая скоро будет опубликована, я попытался это сделать. И потому направленность и общий пафос размышлений Юрия Владимировича мне близки и понятны.

Прокламируя потребность и необходимость модернизации России, несомненно, надо жестко, предельно реалистично учитывать сложившиеся реалии. Но реализм ведь бывает разным: и в искусстве, и в политике — почти натурализмом, «с мордой, упершейся вниз» (Вл. Маяковский), и «фантастическим реализмом», как у Гоголя и Достоевского, где момент прорицания, заглядывания в будущее (в науке именуемое «проектным мышлением») содержит в себе больше правды, чем любая сумма самых «упрямых фактов». Например, я убежден в том, что действительно серьезное (не демагогическое!) и сугубо практическое задействование интеллектуального ресурса России даст гораздо больший, причем достаточно быстрый эффект, чем работающие на вынос и износ обе наши большие трубы — нефтяная и газовая. Для меня Ю.В. Яковец, как, кстати, и СЮ.

Глазьев и многие наши академики, прав в определении ядра и главного ресурса модернизации. А в остальном можно и поспорить.

Реформа рентабельнее революции Масарский М.В. Я хочу выдвинуть некую гипотезу, которую только тезисно обозначу:

беда (не единственная, но существенная) всех российских модернизаций состоит в нелинейности поведения нестабильных систем.

Модернизационный вызов современности и российские альтернативы Во-первых, это — риски ускоренных модернизаций (а все российские модернизации ускоренные, потому что они запаздывающие). Риски — в модели догоняющего развития. Мы догоняем всегда отсутствующий этап чужого пути. Мы догоняем либо будущее, либо прошлое Европы (ее давно нет, а мы ее догоняем).

Существенные риски ускоренных модернизаций состоят во многом. В частности в том, что у нас субъектом реформ всегда является политическое руководство. Не всегда добровольным инструментом реформ —- политические и экономические элиты, а всегда страдательным и пассивным объектом верхушечных преобразований является неструктурированное общество. Его за столетия в пыль перетерла государственная плита Государство придавило общество. Оно всячески боролось с любой корпоративностью — боярской, купеческой, ремесленной. Если и создавались какие-то подобия казенных корпораций, то только ради фискальных целей.

Я сформулировал критерии нелинейности поведения реформируемых неустойчивых систем. В данном случае речь идет о системах, не устойчивых к автоколебаниям. Есть в учебниках классическое определение системы. Система — это любая совокупность элементов, внутренние связи между которыми сильнее внешних. То есть любая система достаточно структурирована, чтобы не распадаться от контактов с внешней средой. Если система не устойчива к автоколебаниям, то она распадается при преодолении каких-то параметров своего комфорта.

Первый критерий я назвал кодовым словом «неадекватность». Проще всего ее можно проиллюстрировать на макроэкономическом уровне. На классический инструментарий макроэкономического регулирования, разработанный «чикагской школой», российская школа отреагировала явно неадекватно. Гайдаром и его командой были некритически использованы, например, такие инструменты: жесткие дефляционные меры, контр-продуктивное сжатие кредитно-денежной массы. Здесь говорили о кризисе наличности. Кризис наличности устроен был специально. Потому что товарно-необеспеченный рынок нуждался в сокращении покупательной способности. Симптомом неадекватности реагирования явились неплатежи — это уникальные в истории человечества (может быть, в таких масштабах и неприменяемые) платежные средства с нулевой ликвидностью. Но вот парадокс: две трети фонда оборотных средств предприятий формировались за годы реформ за счет неплатежей. И это позволяло держаться на плаву.

Если помните, был публичный спор между Гайдаром и Верховным Советом РСФСР, дескать, не разрешает Верховный Совет правительству напечатать пятитысячные купюры. На самом деле правительство не нуждалось в санкциях парламента при определении купюрности денег. Гознак подчинялся правительству. Какую купюрность заказали, такую и выдадут. Конфликт между председателем Центробанка Матюхиным и Гайдаром был демонстрационным. Не будь кризиса наличности, население смело бы с еще большей скоростью все скудные товарные поступления, которые были в январе 1992 г. Просто в этот момент люди обнаружили, что надо доедать старые запасы, сделанные в годы перестройки. Кризис наличности оказался частью дефляционных мер.

Второй критерий — упрощение. Что это значит? Система должна поддерживать свой гомеостазис. За счет чего она может его поддержать? За счет упрощения, отрицательных обратных связей, которые отсекают все факторы, дезорганизующие системный комфорт.

Третий критерий — «ручное» управление. Любая система управляется двумя основными способами: «ручным» и параметрическим. Параметрический способ управления экономикой преобладал в советские времена. Госплан СССР задавал параметрические ограничения: соотношение наличности с безналичностью, соотношение между группой «А» и «Б», объем конечного потребления, соотношение товарной массы с денежной наличностью, располагаемыми доходами населения.

Если раньше единая энергосистема СССР, единая система газоснабжения страны, союзная добыча нефти были параметрически ограничены, то сегодня многое зависит от менеджмента, от зарубежной рыночной конъюнктуры, от соотношения амбиций экоМатериалы Круглого стола номических и политических позиций олигархов. Утратив низкоэффективные параметрические регуляторы, система обрела не соответствующие ее масштабу ручные регуляторы.

Системный кризис, таким образом, преодолевается несистемным образом. В данном случае — с помощью «ручного» управления. Современная экономика инфраструктурна. А инфраструктура не поддается «ручному» регулированию. Она, во-первых, всегда масштабна и часто нерентабельна по определению. Например, — социальная инфраструктура. Она поддается только государственному косвенному регулированию. Также — правовая инфраструктура, энергетика, транспорт. Общенациональный транспорт никто не может приватизировать. Прогорит всякий, кто приватизирует автомобильные дороги.

С груза плату не возьмешь, не имеешь права взять.

Следующий критерий — это снижение энергетического КПД системы, который в нашем случае выглядит внешне так. Руководство страны жмет на газ и тормоз одновременно, а система вяло реагирует, как тупой автомобиль, никак не берет с места. Посошков в свое время про Петра говорил: один царь тянет в гору, миллионы — под гору.

Это не означало, что все подданые сопротивляются, бунтуют, заговоры устраивают против царя. Они просто вяло реагируют на царские реформаторские усилия. Ну, конечно, группа птенцов «гнезда Петрова» солидарно щебечет рядом. Но вот умер источник государственной энергии. И всё вяло скатывается к дореформенному состоянию. А поскольку оно оказалось разрушенным, возрастает общая энтропия системы.

Это же самое можно проиллюстрировать на гигантских усилиях и ничтожных результатах (с низким КПД и ресурсной расточительностью) петровских военных реформ.

Петр ценой гигантских народных усилий построил тысячу кораблей, в основном галерных. Но к 1732 г., когда потребовалась блокада Штеттина при Анне Иоанновне (мы ввязались тогда в войну на стороне Дании), оказалось, что только 15 судов держатся на плаву. Часть флота в 1711 г. была отдана туркам. Остальной флот сгнил в пресной воде Кронштадтской гавани (из сырого леса был сделан, древесина не обрабатывалась, не знали, как это делать). И Анна Иоанновна неожиданно обнаружила, что 15 судов держатся на плаву, а опытных экипажей и для них не хватает. Победы русского парусного флота начались только при Екатерине II.

При Сталине господствует традиционная мифология войны: мы не готовы, к году у нас всего, не хватало, хотя армия составляла пять с половиной миллионов, не считая войск НКВД. Впрочем, танков было в разы больше, чем в немецкой армии. К июня только танков Т-34 было 1250 штук. Из 1200 самолетов, уничтоженных в первые три часа войны, на аэродромах — 800 и в воздухе — 400, в основном были новейшие, не старых конструкций. Мы превосходили немцев по артиллерии, и были современные танки: длинноствольные, широкогусеничные, хорошо скомпонованные с противоснарядной броней, с дизельными двигателями. Немцы так и не получили дизельные двигатели. У них были в основном средние и легкие танки, многие — устаревших конструкций. Но немецкие танковые корпуса рвались по избранным направлениям. Они переигрывали нас в первые месяцы войны не технически, а стратегически.

К каким выводам я приглашаю? Во-первых, надо искать уроки в собственном прошлом, а не только за рубежом. Конечно, «целительна российская грусть, когда ложится мгла густая на дальнем Западе, в стране святых чудес». Но не надо радоваться западной мгле и обольщаться восточным светом. Дело в том, что Европа за своей спиной имеет такой ужас, что не приведи Господь. Ее вышколили религиозные войны, Реформация, вышколили Просвещение, Ренессанс. И эта школа была ужасной. Религиозные войны в Германии уничтожили больше половины населения страны. Такого кошмара Россия не знала. И слава Богу, что у нас не было религиозной Реформации.

В лучших условиях мы сейчас оказались, чем, например, реформаторы начала XX в.

При Столыпине были миллионы лишних людей. Например, по переписи 1897 г. экономически неадаптированных было 37 миллионов человек. Не говорилось, что эти люди не нужны, просто они не имели возможности для собственного прокорма. В городе еще не Модернизационный вызов современности и российские альтернативы нужны, и уже не нужны в деревне. Аграрное перенаселение России — это первый шаг к гражданской войне. И эти «лишние» 18—20-летние молодые люди к 1917 г. оказались с оружием в руках.

Модернизация обостряет борьбу между неконкурентными и конкурентными слоями населения. Конечно, государство выражает интересы всех: глупых и умных, рыночно эффективных и неэффективных, старых и больных, работоспособных и инвалидов (а их у нас почти восемь миллионов человек). Но реформаторское руководство — величина не скалярная, а векторная. Оно не может «ехать» одновременно в разные стороны, ему нужны определенные ориентиры.

Основной ориентир модернизаций — экономически активная часть населения. Но что делали реформаторы начала 1990-х годов? Что делало государство? Оно собирало такое количество налога, как будто две-три пятилетки за эти два года хотело осуществить. Все это изымалось из экономического оборота ВВП. При этом все инвестиционные задачи сбрасывались на плечи экономически активного населения. Инвестиционный потенциал декапитализировался, тратился на подкорм неконкурентной части населения, на латание экономических дыр, на коррупцию, на оплату госдолгов и т. д.

Вообще, налог — это самый главный способ иммобилизации капитала.

Президент в своем послании Федеральному Собранию сказал, что нужно отказаться от обложения оборота. Вы только вдумайтесь: так называемая тамга взималась в размере 10 % от оборота (в татаро-монгольские времена). У нас — 20 % НДС. Но российский НДС — это та же самая тамга. Это просто налог с оборота. В России явно избыточен налог с оборота, который назвали эвфемизмом западного происхождения, «налогом на добавленную стоимость».

Вообще существуют три налоговые системы: рентообразующая, фискально-конфискационная и функционально ориентированная, смешанная форма налогообложения. Рентообразующая система налогообложения в России практически не применяется.

В основном — фискально-конфискационная: что выросло, то и состригают.

Хотелось бы дать какие-то рекомендации. Рекомендации, к сожалению, одни и те же. Прежде чем двигаться дальше, отремонтируем то, что имеем. Именно — структуры, какие они есть: и хорошие, и плохие. У систем внутренняя логика поведения. Ей надо следовать. Любая реформированная система эффективнее любой заново созданной.

Давайте усовершенствуем то, что уже имеется. Реформа рентабельнее революции.

Городецкий А.Е. Если судить об эпохе петровских модернизаций глобально, то были, конечно, колоссальные издержки, но были и колоссальные успехи, выразившиеся в создании одной из мировых империй, определявших в последующем судьбы мира.

Но Империя рухнула через двести лет. Технический рывок, осуществленный в эпоху Петра, не претворился в устойчивый экономический строй, организацию, воспроизводящую исторический прогресс.

Разве сегодня технические заимствования, импорт инвестиций технологий, технологическая модернизация способны решить проблему модернизации в широком плане?

Почему у нас технологические модернизации решаются, но не перерастают в те воспроизводственные контуры развития, которые постоянно инициируют социально-экономический прогресс?

Вот здесь я хотел бы поддержать Масарского. Его исторические аналогии имеют глубокий смысл в плане выбора модернизационных приоритетов. «Строй» сильнее «материального доминирования»; регулярная организация эффективнее единовременной мобилизации. «Натаскать» не означает обучить, а тем более укоренить. А вот как сделать модернизацию органичным, самовоспроизводящимся процессом обновления — здесь-то и кроется существо проблемы.

У нас еще не было модернизации Яковлев А.А. На мой взгляд, у нас не было модернизации. У нас была трансформация, которая еще не закончилась.

Модернизации не было, но она нужна. В последней четверти XX в. в мире в рамках процессов глобализации произошли очень большие изменения. Собственно говоря, сама трансформация в значительной мере бьша обусловлена неспособностью советской административно-командной системы обеспечить очередную модернизацию, вывести страну на новый уровень технологического развития, который соответствовал бы вызовам глобального рынка. За последние десять лет эти вызовы стали еще острее.

Для того, чтобы обсуждать, что именно можно или нужно делать для модернизации российской экономики и российского общества, надо понять, кому это нужно. Здесь Масарский подходил косвенно к вопросу о социальной структуре. На мой взгляд, это действительно ключевой вопрос с точки зрения анализа всего, что происходило в нашей стране в течение 15 лет — с начала перестройки. К сожалению, непонимание значимости этого вопроса, абсолютизация роли и возможностей государства были характерны не только для нынешней пока неудавшейся попытки модернизации, но и практически для всех предшествующих российских модернизаций. В абсолютном большинстве случаев они проводились сверху и проводились насильно — без учета интересов основной массы экономических агентов и даже вопреки этим интересам. И в силу этого агенты были либо пассивны, либо активно сопротивлялись тому давлению и тем реформам, которые исходили от государства. В этом ряду были некоторые исключения — например, реформы Столыпина или Александра И. Но и они оказались половинчатыми и незавершенными.

Именно поэтому так важно правильно понимать те интересы и те мотивы, которыми руководствуются ведущие экономические агенты. Я согласен с тем, что у нас была неэффективная плановая экономика. Могла ли она быть эффективной, это другой вопрос. Тем не менее очевидно, что она проигрывала по эффективности, и это была, пожалуй, наиболее общая причина краха административной системы. Сейчас мы имеем неэффективную рыночную экономику. Но кто заинтересован в том, чтобы что-то изменить, чтобы перейти к эффективному конкурентному рынку?

Я достаточно близко наблюдал процесс ваяния программы Грефа. К сожалению, это действительно немножко напоминало ситуацию 1992-го г., когда пришла новая команда, которая принесла некие новые идеи. Написали новую бумагу. А кто это будет делать и кто в этом заинтересован? Вот в чем ключевой вопрос.

Однако для ответа на данный вопрос необходимо вернуться назад и попытаться ответить на, казалось бы, совсем другой вопрос — вопрос о причинах столь стремительного разрушения советской административной однопартийной системы, которого не смог предсказать ни один из маститых западных «советологов». Этот вопрос принципиально важен для понимания сегодняшних событий, поскольку все мы вышли из этой Системы, и до сих пор факторы, определявшие ее развитие, существенно влияют на развитие российской экономики. То же самое касается социальной структуры российского общества — в значительной мере она была сформирована в рамках советской системы, хотя и претерпела с тех пор определенную эволюцию.

Что же было 15 лет назад и что мы имеем сейчас? На мой взгляд, в отличие от стран Восточной Европы и той же Прибалтики, в России и других республиках бывшего СССР в конце 1980-х не было социальной базы для политики, направленной на формирование конкурентной рыночной экономики и конкурентной (то есть демократической) политической системы. И именно этим объясняется то «пробуксовывание» реформ, которое наблюдалось в 1990-е годы не только в России, но и в остальных государствах СНГ.

Модернизационный вызов современности и российские альтернативы Данное утверждение может показаться весьма спорным, поскольку политика гласности, демократизации, расширения самостоятельности предприятий, проводившаяся М. Горбачевым, пользовалась практически всеобщей поддержкой в обществе. Однако необходимо различать лозунги и объективные интересы тех социальных групп, которые стояли за реформаторами.

И в этой связи у нас было два очень существенных отличия от Восточной Европы.

Во-первых, у нас не было исторического опыта жизни в рыночной экономике и в демократических условиях. Соответственно, у абсолютного большинства граждан не было понимания того, что рынок и демократия — это не только свобода, но и ответственность, причем, прежде всего, для власть имущих.

Во-вторых, у нас была качественно другой социальная структура общества. В отличие от той же Восточной Европы у нас слишком долго существовал монолитный режим — в течение 70 лет искоренялась всяческая внутренняя оппозиция и инакомыслие. В странах социалистической системы значимая часть социальной элиты, интеллигенции, не была интегрирована режимом. Это было 10—15 %, может быть, даже 20 % активной части общества. Эти люди работали на предприятиях и в исследовательских институтах, преподавали в университетах, но они не были членами партии и не присутствовали в партийно-хозяйственном аппарате. По существу, эти люди были носителями альтернативной идеологии, которая подспудно сохранялась в обществе и которая находила свое выражение в венгерских событиях 1956 г., в «Пражской весне» 1968 г. Именно в силу этого к моменту слома режима в конце 1980-х была возможность персональной замены людей во власти, куда могли прийти новые люди с иными ценностными установками.

Это очень важное обстоятельство, поскольку вне единых ценностей и вне определенной идеологии общество утрачивает ориентиры, не может сформулировать для себя перспективы развития. И, на мой взгляд, печальный российский опыт последнего десятилетия наглядное тому подтверждение.

В СССР последовательная политика пресечения всяческого инакомыслия привела к тому, что потенциальная оппозиция либо была физически уничтожена в период репрессий, либо выдавливалась из страны в эмиграцию, либо оказывалась интегрированной режимом. Не связанными с режимом фактически оставались лишь диссиденты, представлявшие собой, как правило, наиболее радикальную и наименее конструктивную часть оппозиции. За неимением альтернатив реальной социальной базой российских реформ на их начальной стадии была сама советская партийно-хозяйственная номенклатура — точнее, ее младшее поколение, которое использовало демократические и рыночные лозунги для того, чтобы потеснить засидевшихся на своих постах старших товарищей, а также ослабить механизмы централизованного контроля, который еще как-то сдерживал свободу действий самой номенклатуры. Да, движение в поддержку реформ было массовым. Однако та экономическая и политическая децентрализация, которая стала результатом этого движения уже при Горбачеве и интенсивно продолжалась при Ельцине, объективно была в интересах советской номенклатуры и привела к упрочению ее позиций.

Именно эта заинтересованность самой партийно-хозяйственной номенклатуры в децентрализации и в исчезновении механизмов контроля сверху, на мой взгляд, были основной причиной стремительного распада административной системы в СССР. Впрочем, процесс коррозии начался задолго до перестройки, и здесь была своя внутренняя логика.

Своего пика административная система достигла при Сталине. Именно при нем в обществе было обеспечено господство новой идеологии. Миллионы людей искренне верили в коммунистические идеалы, и это являлось основой для подлинного энтузиазма широких народных масс, ставшего одним из факторов советской модернизации.

Однако добиться этого господства коммунистической идеологии в столь краткие сроки можно было только за счет репрессий по отношению к любой внутренней оппозиции, а также за счет максимальной закрытости общества от чуждого влияния извне. Система НКВД и ГУЛАГа, первоначально созданная для устранения оппозиции, затем стала использоваться для подавления любого инакомыслия, приобрела колоссальные масштабы и сама превратилась в источник бесплатной рабочей силы в лице десятков миллионов заключенных. Их рабский труд объективно стал другим фактором советской модернизации.

Таким образом, в период ее расцвета Система держалась на энтузиазме и на страхе.

Однако соотношение этих «движущих сил» на разных уровнях социальной иерархии было весьма различным. По мере продвижения вверх по ступенькам социальной лестницы вера в коммунистические идеалы разрушалась — поскольку люди получали доступ к информации, они видели, что на самом деле происходит в стране и за рубежом, как живут верхи и как живут низы. В результате возникал достаточно сильный внутренний цинизм, который разъедал верхушку. И именно для верхушки в первую очередь нужны были инструменты страха — когда любое колебание от линии партии и правительства, любое сомнение в истинности марксистско-ленинской идеологии каралось расстрелом или каторгой. Однако на практике это приводило к тому, что под маховик репрессий попадала, прежде всего, наиболее активная и творческая часть социальная элиты. В результате Система теряла инновационный потенциал и одновременно возникал тот бюрократический аппарат, который в конечном счете стал могильщиком Системы.

Приход к власти Хрущева на практике означал резкое повышение числа степеней свободы для номенклатуры. Однако Брежнев, руководствовавшийся принципом «живи сам и давай жить другим», гораздо больше устраивал аппарат, чем Хрущев с его «оттепелью», кукурузой и построением коммунизма к 1980-му году. В целом же аппарат был заинтересован в том, чтобы постепенно смягчать и убирать любое давление на самого себя, снимать любые сдерживающие его внешние ограничения. Люди все больше сознавали и учитывали свои материальные интересы, разговоры же об общественных интересах вне партийных собраний и официальных мероприятий в самом партийном аппарате все чаще вызывали здоровый смех. Однако в 1970-е годы Система еще сохраняла для аппарата весьма значимые сдерживающие механизмы. Для разных уровней номенклатуры это были Комитет народного контроля, Комитет партийного контроля, КГБ. Они уже не касались идеологии в явной форме. На самом деле на кухне можно было говорить все, что угодно. Внутренние формы коррозии уже не пресекались, речь шла лишь об откровенных внешних проявлениях. В этих условиях все происходившее в конце 1980-х — начале 1990-х было лишь логическим завершением процесса постепенного разложения Системы, начавшегося после смерти Сталина.

Под лозунгами демократических и рыночных реформ молодое поколение советской номенклатуры успешно обеспечило свой приход во власть, а также институционально (в рамках приватизации) упрочило свои позиции. Катастрофическое разрушение государственных институтов, сопровождавшее этот процесс, также было неслучайным — ослабление государства существенно упрощало раздел того имущества, которым аппарат управлял в рамках Системы и реальным хозяином которого он себя ощущал.

Именно преобладание частных интересов не только в бизнесе, но и в госаппарате при внешней слабости государства и одновременном форсированном разрушении всех контрольных механизмов административной системы, на мой взгляд, обусловили ту специфическую модель взаимоотношений бизнеса и власти, которая была характерна для российской экономики в 1990-е годы.

Для российского бизнеса уже на стадии его зарождения были характерны две стратегии развития. Первая сводилась к максимальному дистанцированию от государства, когда бизнес сам решал свои проблемы и сам должен был выживать в борьбе с конкурентами. Вторая же стратегия предполагала тесную интеграцию с государством — в лице его конкретных представителей в госаппарате или в структурах законодательной власти, которые лучше всяких криминальных «крыш» выступали «защитой и опорой» для соответствующего бизнеса в конкурентной борьбе. Вплоть до августа 1998 г. эта вторая стратегия в целом оказывалась более успешной.

Модернизационный вызов современности и российские альтернативы Фундаментальной причиной этого, с одной стороны, были перераспределительные функции государства, которые никак не связаны с общественным богатством и которые по определению сохраняются даже в самой бедной стране. С другой стороны, данная стратегия основывалась на том, что в России конкретные чиновники или политики — неподконтрольные обществу в силу отсутствия демократических традиций и институтов — обладали способностью «поворачивать» в нужную сторону потоки финансовых ресурсов, перераспределяемых государством. Это могло происходить и на локально-чиновном уровне (например, в форме «льготной» приватизации в обмен на определенные материальные блага для конкретного лица, принимающего решения), и на глобально-политическом уровне, когда определенные финансовые группы в обмен на поддержку определенных политиков получали возможность держать в своих банках бюджетные деньги или ввозить в страну товары без импортных пошлин или вкладывать свои средства в сверхдоходные ГКО. При этом характерно, что в сравнении с масштабами «поворачиваемых» потоков размер вознаграждения соответствующих чиновников или политиков оказывался весьма и весьма скромным. Тем самым инвестиции в «контрактотношения» с властью оказывались многократно эффективнее инвестиций в реальный бизнес.

Очевидно, что подобная «рыночная» экономика не могла быть эффективной — не только из-за явных и неявных ограничений со стороны государства на появление новых экономических агентов, но и за счет весьма высоких издержек поддержания «контракт-отношений» между бизнесом и властью, а также в силу самосохранения в экономике менее эффективных предприятий, основывающих свою рыночную стратегию на таких «контракт-отношениях». Тем не менее, при всех потерях для общества и колоссальном расхищении ресурсов страны, данная модель была весьма прибыльна как для конкретных лиц, так и в целом для высших социальных групп, которые сформировались еще в советский период и в течение прошедшего десятилетия лишь укрепили свою власть и влияние. В итоге уже ко второй половине 1990-х годов в экономике и в обществе возникло своеобразное «плохое равновесие» — когда при явной неэффективности существующей системы отсутствовали экономические и политические агенты, заинтересованные в ее изменении. Устойчивость этого «плохого равновесия» послужила основанием для печальной гипотезы о «стационарно переходном» состоянии современной российской экономики (подробнее об этом сказал Р. Капелюшников в своей статье «Где начало того конца?..», см. «Вопросы экономики». 2001. №1).

И все же, на мой взгляд, смутные 1990-е годы не прошли для нас даром, и сейчас — в отличие от времен начала перестройки — в обществе появились социальные группы, потенциально заинтересованные в формировании конкурентной рыночной экономики. Дело в том, что при всей внешней устойчивости система, возникшая за счет перенесения в рыночную среду традиций и обычаев советской номенклатуры, может быть стабильной ровно до тех пор, пока ее общая неэффективность не приведет к серьезным экономическим и социальным потрясениям. Именно к таким системным потрясениям следует отнести валютно-финансовый кризис 1998 г.

Одним из результатов кризиса стали серьезные подвижки в бизнес-элите. Дефолт и девальвация ударили прежде всего по тем предпринимательским структурам, которые ориентировались на тесную интеграцию с государством и в самых разных формах вкладывались в «контракт-отношения» с властью и ее отдельными представителями. В 1999— 2000 гг. место бывших «олигархов» в значительной степени заняли те, кто вкладывался в развитие своего бизнеса, в реструктуризацию активов, приобретение нового оборудования, освоение новых рынков. Такая замена стала возможна потому, что при всей деформированности отношений бизнеса и власти и утрате обществом ориентиров развития в 1990-е годы Россия была свободной страной. У нас не было порядка, у нас не было стабильности, но свобода была, особенно в крупных городах, где можно было создать свой бизнес и начать свое дело. И наряду с «олигархами», которые жили за счет государства, жили на обменах между бизнесом и властью, сформировалась прослойка нового, не допущенного к бюджетным «кормушкам» и потому более конкурентоспособного бизнеса. Именно этот бизнес в 1999—2000 годах получил значимые импульсы для развития.

Другим результатом кризиса — также очень существенным, но в меньшей степени обсуждавшимся широкой публикой — стали подвижки в политической и управленческой элите. Неэффективность экономической политики 1990-х годов, обусловившая кризис, привела к весьма существенным персональным изменениям в госаппарате. В частности, в федеральных ведомствах наверх выдвинулось достаточно много новых людей, занимавших до того средние должности — от начальников отделов до руководителей департаментов. В силу своего статуса раньше они, как правило, не могли принимать самостоятельных решений и поэтому обладали ограниченными возможностями использования в своих частных интересах тех властных полномочий, которые были делегированы им в рамках государственной управленческой иерархии. Именно поэтому объективно они были в меньшей степени интегрированы в сложившуюся систему «контрактотношений» между бизнесом и властью и, придя в течение последних двух лет на более высокие должности в госаппарате, пока относительно свободны в выборе стратегии поведения.

Именно эти новые группы в бизнесе и в госаппарате в 1990-е годы потенциально были заинтересованы в завершении трансформации и в осуществлении модернизации.

Они не боялись конкурентного рынка и конкурентной политической системы, поскольку они были более эффективны и, как показал кризис, более конкурентоспособны. Вместе с тем после прихода во власть или в верхний эшелон отечественного бизнеса перед этими людьми вновь возник выбор: либо ориентироваться на сложившуюся модель взаимоотношений бизнеса и власти, получая при этом ощутимые краткосрочные выгоды и рискуя потерять свой бизнес или свой социальный статус (а вместе с ним и «статусную ренту») после очередного кризиса, либо использовать альтернативную стратегию, которая бы учитывала не только частные, но и общественные интересы, создавая предпосылки для развития бизнеса или карьерного роста соответствующих игроков в долгосрочной перспективе.

Очевидно, что модернизация экономики и общества возможны лишь в рамках второй стратегии. Однако данная стратегия предполагает изменение «правил игры», сложившихся в 1990-е годы, и в силу этого она будет сталкиваться со значительным сопротивлением со стороны старых групп в бизнесе и в госаппарате, заинтересованных в сохранении этих неписанных правил. Формирование новой модели взаимоотношений между бизнесом и властью в этих условиях будет зависеть от позиции высших федеральных политиков и, прежде всего, самого президента Путина.

Полтора года его фактического нахождения у власти пока позволяют предположить, что он сам — в действиях, а не в лозунгах и декларациях — ориентируется на модель прозрачных для общества отношений бизнеса и власти и создание механизмов конкурентного рынка. Если это действительно так, то с учетом происходящего изменения социальной структуры общества и появления социальной базы для рыночных и демократических реформ у России есть шанс в течение ближайших 10-15 лет успешно провести модернизацию и занять достойное место в ряду других развитых государств.

Вместе с тем я согласен с тем, что говорил Леонид Маркович Григорьев. Мы действительно едем в паровозе, у которого половина колес не работает. Помимо проблем, связанных с формированием адекватной социальной структуры, нужно одновременно менять законы, чинить госаппарат, менять губернаторов и т. д. И успеха здесь можно добиться только при наличии консенсуса между основными социальными группами, группами интересов в рамках общества в отношении того, что мы хотим сделать и куда должны двигаться.

Гутник В.П. У меня два коротких вопроса. Я полностью согласен с тезисом о том, что у нас не было модернизации, а происходила трансформация. Но мне непонятно, в чем состоит принципиальное различие между трансформацией и модернизацией?

Модернизационный вызов современности и российские альтернативы И второй вопрос. Если я Вас правильно понял, уже появился слабый, пока не очень развитый, но тем не менее социальный слой, который может стать потенциальным двигателем именно модернизации. Даже не основной базой, а скорее инициирующим элементом модернизации. Правильно я Вас понял?

Яковлев А.А. Да. Этот слой способен стать социальной базой, на которую может опираться власть в борьбе с какими-то группами интересов, которые в существующей социальной структуре заинтересованы в сохранении ситуации 1990-х годов.

В отношении первого вопроса. Модернизация действительно может измеряться темпами экономического роста как конечного результата реформ. Но она включает в себя также достаточно сильные технологические изменения, которых у нас еще не было.

Григорьев Л.М. Я согласен с тем, что насильственные попытки модернизации создают угрозу отката, поэтому и попытался включить в модернизацию адекватную перестройку механизма политической безоткатности.

Масарский М.В. Я по поводу того, что старая номенклатура осталась у власти, слегка потеснив идеологическую составляющую. Она выиграла. Она перестала вздрагивать при слове «обком», исчезли идеологические ограничения. Была статистика, как формировалась новая элита. Только пять процентов, как говорят, появились из-под асфальта.

Остальные уже находились при власти. Они просто приватизировали свой статус.

Кстати, в послании Путина появился такой, неожиданный для меня, эвфемизм, явно не им придуманный — «статусная рента». Есть разные эвфемизмы, к примеру, коррупция. А тут статусная рента. Взимание статусной ренты. Это номенклатура придумала для себя.

Ивантер В.В. Мне кажется, что очень важно понять, почему с такой скоростью развалилась эта Система? Настоящей оппозицией режиму был директорский корпус, более того, весь Госплан — это было гнездо оппозиции. Вся проблема в том, что к этому моменту вообще Система никого не устраивала. Во всех кабинетах, начиная с министров, ругали советскую власть.

Это было закрытое общество для простого человека. Что же касается директоров, то они бывали за границей и отлично знали, видели, как все это устроено. Говорят о «несчастных» научных сотрудниках. Позвольте, но в Институте экономики был спецхран.

Вся антисоветская литература переводилась. Чтобы ее читать, нужно было всего лишь написать заявление.

Все всё знали. Вы говорите, что мы не были готовы. А как же получилось, что с момента открытия кооперативов за два года вдруг выяснилось, что есть бизнес-элита. Из кого она вышла? Из комсомольцев. А из кого думаете? Я, например, никогда не был членом партии. Это же конкретная вещь, мне бы это не мешало работать. Есть вещи, которые я не хочу делать. А есть люди, которые хотят руководить и управлять, они, естественно, шли в комсомол, в партию. От них и произошло то, что и должно было произойти. Позвольте, кто такой Гайдар? Комсомольский активист. А вот я, например, не активист, меня из комсомола выгоняли непрерывно. В партию никогда не вступал, да мне и никогда этого не предлагали.

Управляющая элита формируется из людей энергичных. Я всегда утверждал, что если научных сотрудников заменить на профессоров, с экономикой лучше не станет. Тут совсем другой жанр, нужно найти других людей. В этом проблема. Сегодня на что можно надеяться? Экономикой должны управлять люди, которые имеют какой-то опыт управлять собой. Если человек собой управлять не умеет, он, естественно, и с экономикой не справится. В этом я с вами согласен: кадровая революция — абсолютно необходимая вещь.

Что же касается новой элиты, то если ей дать власть, жестко поставив ее в рамки законности, будет и результат, которого мы все ждем. Если же мы будем по-прежнему по идеологическим принципам подбирать и организовывать кадры (этот — «наш», а этот — «не наш»), ничего хорошего не получится.

Проблема Минфина в чем? Там есть несколько исторических женщин, которые отлично умножают и делят, а все остальное про экономику просто ничего не знают.

Люди хорошие, но экономику изучали по учебникам, а это совершенно бессмысленное дело, для управления экономикой абсолютно не нужное. Я вас уверяю, что Березовский ни одного учебника по экономике не прочел, а результат коммерческий — очень высокий.

Толстых В.И. Странное дело, пытаясь найти ответ, что делать нам сегодня и в этом обществе, мы так серьезно окунулись в советские времена, в прошлое и там ищем искомые ответы. Это интересный сдвиг в разговоре, на мой взгляд, очень продуктивный.

От прошлого сразу далеко не уйдешь и его не перепрыгнешь.

Яковлев А.А. Я хотел бы продолжить тему исторической аналогии Масарского. Его очень интересные примеры с опричниной и с предвоенной ситуацией со Сталиным. Проблема тут упирается в тот же самый вопрос социальной структуры. Опричнина нужна была Ивану Грозному отнюдь не только как войско, а как некая социальная опора режиму, которую он противопоставлял всем остальным. И в этом смысле их военная квалификация его волновала во вторую очередь. Ему нужны были, так сказать, лично преданные люди.

О Сталине. Безусловно, самую печальную роль в нашем поражении в начале войны сыграло то самое вырезание командного состава, которое происходило в конце 30-х годов. Это была достаточно сильная и творческая часть элиты, способная противостоять Сталину. И ему в данной ситуации было выгоднее ослабить армию, ослабить страну, но сохранить собственную власть.

Теперь по поводу замечания о нашем интересе к прошлому. Действительно, одна из ключевых проблем 90-х годов состояла в том, что поменялись цвета, но не изменилось восприятие самой истории. В советское время все до 1917-го г. было черное, а после 1917-го — белое. Потом, при том же черно-белом подходе пришли к обратной картинке.

Все, что было до 17-го года — белое, а после 17-го — черное. Между тем жизнь — цветная. До тех пор, пока мы этого не поймем, не будем учитывать собственную историю, и уважать ее на самом деле, чего у нас, к сожалению, до сих пор не было, мы жить нормально не будем. Ни одна нация, ни один народ не может жить без собственной истории, строить себя и развиваться.

В отношении того, что уже было сказано о Китае. На мой взгляд, у нас и не могло быть того, что получилось в Китае. Хотя бы потому, что в Китае этот строй существовал меньше 40 лет, а у нас — уже 70 лет. И потому, что совершенно другой была структура социальной элиты. Я исхожу их того, что плановая экономика, — а это был глобальный исторический эксперимент, — могла существовать только при условии, что внизу есть энтузиазм и есть идеология, которой в условиях информационно закрытого общества руководствуются массы, и, одновременно, очень жесткий, репрессивный механизм наверху. Мы уже говорили, что репрессивные механизмы постепенно разрушались по мере того, как формировалась элита, формировался аппарат. У нас, к сожалению, слишком долгим был период, когда аппарат мог консолидироваться и мог постепенно снимать один за другим эти механизмы давления и репрессии, идущие из единого центра.

А в Китае не было такой коррозии государства, которая у нас уже была в конце 70-х — начале 80-х годов, и он смог сохранить некую целостность. Высшей степени цинизм у высших чиновников, у тех же директоров, о которых говорил академик Ивантер, может быть вполне наглядной иллюстрацией моим мыслям. Напомню, что в Китае культурная революция совершалась под идеологическими лозунгами, и к власти приходили новые люди, имевшие некую общественную идеологию. А у нас в конце 80-х нашим партийно-хозяйственным аппаратом никакая общественная идеология уже не руководила. Люди Модернизационный вызов современности и российские альтернативы руководствовались сугубо частными интересами, лишь прикрываясь определенными идеологическими лозунгами.

Россия нуждается в европеизации Гутник В.П. Несмотря на то, что дискуссия наша приобретает все новые и новые повороты, я попробую все-таки вернуться к основной теме «Модернизация и российские альтернативы», а также откликнуться на некоторые прозвучавшие здесь соображения.

Я когда-то давно, наверное в 1994-м году, первый раз участвовал в проекте, который был посвящен опыту модернизации, и тогда уже столкнулся с проблемой определения, что такое модернизация, что мы под этим подразумеваем. Любые ли изменения общественные, политические, экономические можно называть модернизацией? Любая ли трансформация строя является модернизацией? Нужно сказать, что до сих пор я не пришел к точному разграничению этих двух процессов и считаю, что их нужно, наверное, разграничить, но это очень и очень условное занятие. Тем не менее, в последнее время, буквально в течение последнего года я столкнулся с массивом нашей российской литературы, в котором модернизация трактуется как прорыв в постиндустриальное, гуманитарное, новое цивилизационное общество. И это связывается с принципиальным изменением самой экономической структуры: либо это выход в постэкономическое пространство (как любят говорить А. Бузгалин и А. Калганов), либо это некий прорыв (как у Ю. Яковца) в постмодерновую, интегральную, социокультурную цивилизацию и т. д., и т. п. На мой взгляд, это нечто фантастическое, нечто из области утопии, из области может быть очень красивых конструкций, но которые к нашей сегодняшней реальной жизни имеют очень отдаленное отношение. Мне кажется, что строить саму стратегию модернизации на этой основе было бы ошибочно.

Я также считаю, что и новый тезис нашего премьер-министра о том, что мы должны выйти на мировой рынок с высокотехнологической продукцией, тоже немножечко из этой же серии. Осуществить участие России в международном разделении труда, да с новыми высокотехнологическими продуктами, конечно, было бы хорошо. Но вопрос в том, на какой основе мы будем создавать эту высокотехнологическую базу, стремясь выйти на мировой рынок? Не получится ли так, что в погоне за постмодерном, постиндустриализмом и какими-то интегральными социокультурными цивилизациями мы как раз и уйдем от строительства той нормальной, устойчивой и устраивающей большинство населения структуры, которая бы обеспечила безоткатное постепенное улучшение ситуации в будущем.

В этой связи мне хотелось бы выдвинуть тезис, что модернизация — это не только обеспечение устойчивого экономического роста путем обновления его технологической базы, но это, прежде всего, качественное обновление институциональной основы общества. Это — установление новых правил, которые и помогают обеспечивать устойчивое экономическое и социальное развитие. Но здесь есть проблемы, о чем уже говорил Марк Вениаминович, которая заключается в том, что реформирование институциональной основы часто приводит к ее деформации, когда, условно говоря, берут старые правила и постепенно их улучшают. Скажем, вот это правило действует плохо, давайте мы его улучшим. Оказывается, что улучшенное правило не действует вообще, сталкиваясь с остающимися старыми правилами. Так произошло с реформами конца 80-х годов, в частности, с Законом о социалистическом предприятии. Этот закон, который вроде бы должен был действовать достаточно эффективно, столкнулся с тем, что новые правила вводились в старую институциональную среду, и эти новые правила оказывались еще хуже, чем старые советские. Вводимый механизм достаточной свободы для управляющих кадров предприятий при отсутствии механизмов имущественной ответственности и не мог эффективно работать.

В то же время я согласен с тем, что экономическая оппозиция у нас в стране была достаточно развита. Я вспоминаю мой разговор с директором комбината Орехово-Зуевской мануфактуры (бывшей Николаевской) в начале 86-го года, когда велась активная работа по внедрению полного (или подлинного) хозрасчета на предприятиях, и группа экономистов пыталась заработать какие-то деньги путем консультирования директоров предприятий о том, что такое подлинный хозрасчет. И в неформальной обстановке директор сказал, что нам от вас никакой помощи не нужно. Вы лучше взорвите Министерство текстильной промышленности. Вот если вы его взорвете, тогда мы начнем работать нормально. Вот где — наша главная болезнь.

Осознание того, что старые механизмы работают неэффективно, уже было, но понимания, какую новую институциональную систему нужно вводить, еще не было, и не только в 80-е, но и в начале 90-х годов. И в этом, мне кажется, была самая большая проблема правительства Гайдара. Его попытки ввести новые макроэкономические регуляторы, которые, может быть, очень хорошо и правильно работают в рыночной экономике, но становятся, скажем мягко, большими проблемами в условиях трансформации, в условиях, когда рыночные институты не работают, привели к обратным результатам. Ведь та же самая либерализация цен или либерализация внешней торговли — это совершенно правильные меры, если есть нормальная институциональная основа.

Я вспоминаю дискуссию с Леонидом Марковичем в конце 1990 г. о том, что нужно проводить сначала — коммерционализацию или приватизацию предприятий? Ты тогда сказал, что приватизации у нас вообще никогда не будет, потому что ее в принципе быть не может. И самое лучшее, что мы сейчас можем сделать, это, так сказать, подготовить навоз на удобрение для будущих реформ.

Действительно возник вопрос, как и какие предприятия мы приватизируем. То есть, являются ли эти предприятия в результате приватизации предприятиями коммерческими, а не просто государственными учреждениями, какими они были в тот период. Этот вопрос и сейчас достаточно спорный, как надо было бы тогда поступить, но то, что приватизация была оторвана от других институциональных преобразований, это, помоему, бесспорный факт. И весь радикальный либерализм гайдаровских реформ сводился к тому, что проводились только отдельные точечные меры. Они были для общества на виду, но это не значит, что проводилась радикальная реформа системы. Системную трансформацию, при всей своей радикальности, правительство Гайдара тогда не смогло запустить, ограничившись точечным изменением каких-то правил и законов. С какой целью это делалось, сейчас трудно сказать. По одной версии правительству тогда просто не дали возможность работать системно, по другой версии — у них просто не было времени. И как мне говорил один из работников тогдашнего правительства: «мы занимались не концептуальной проработкой реформ, а движением разгрузки судов в Новороссийском порту, чтобы снабдить население предметами первой необходимости».

Но мне кажется, что с самого начала реформы конца 91-го и начала 92-го годов, когда уже было сформировано правительство, изменение экономической структуры не стало первоочередной задачей. Главное было — изменение политической структуры. И это сильно помешало в дальнейшем развитию экономической реформы: политические приоритеты постоянно отодвигали задачу экономической трансформации, что проявилось и в ходе приватизации 92-94 годов.

Каким образом можно, на мой взгляд, сейчас перейти на рельсы институциональной модернизации? Мне кажется, что сейчас для России очень важно сделать наконецто политический выбор. Ведь все предшествующее 10-летие, к большому сожалению, свелось к тому, что наше руководство то ли опасалось, то ли не считало нужным сделать однозначный выбор пути и модели развития. Были какие-то абстрактные разговоры о том, что вот мы движемся в сторону рыночного, демократического, правового государства. Но — не более чем декларация. Под выбором я подразумеваю наличие достаточно четкой концепции.

Модернизационный вызов современности и российские альтернативы Причем это должна быть не программа правительства или какая-то технологическая программа мер, что нужно делать, а именно обоснованная концепция того образа, как Леонид Маркович уже сказал, какое мы государство и общество сейчас имеем, и к какому государству или обществу мы должны перейти. Мы должны создать образ этого общества, может быть, даже идеальный образ, причем го должны создавать не нынешние члены правительства или Государственной Думы и т. д. Лучше всего это сделают ученые, и этот образ воспринимался бы как, я не хотел бы употреблять термин «национальная идея», но как консенсусная стратегия или модель модернизации. И затем, уже на базе этой концепции, можно создавать конкретные программы преобразований, законопроекты. Они должны быть взаимоувязаны, дополняя и обогащая друг друга. Сейчас, казалось бы, разрабатывается и принимается огромное количество законов, но без взаимоувязки, с точки зрения того, что что-то горит и нужно срочно затыкать очередную дыру.

Вот почему я и выдвинул свой тезис о том, что процесс модернизации может и должен быть процессом европеизации России, т. е. отказом от идеи того, что у нас якобы свой особый евро-азиатский или евразийский путь развития — идея, которая опять стала достаточно популярной. В одной интернетовской газете (не далее как вчера) я прочитал статью под заглавием «Говорим Евразия — подозреваем Путин!».

Я думаю, что это очередная попытка отказаться от четкого, ясного и конкретного выбора. Под европеизацией России я вовсе не предполагаю перенесение на Россию некой европейской модели, будь то Франция, как предлагает Леонид Маркович, или Германия, в чем всегда упрекают меня. Меня убеждают в том, что модель европейского государства или европейская модель для нас вообще не годится. Но дело не в том, что мы должны взять напрокат, скажем, французскую или немецкую модель, а в том, что мы должны создавать российскую модель по принципам, характерным для европейской политической, общественной, экономической и социально-политической культуры.

Потому что развитие российской и европейской культуры все-таки в основе и сути своей совпадает. Российский и европейский менталитет намного ближе друг другу, и во всяком случае европейский гораздо ближе нам, чем китайский или даже американский.

Я сейчас не буду это доказывать. Хочу только сказать, что при наличии ясного выбора создание работающей институциональной среды (то, что мы называем менталитетом или общественной поддержкой) действительно может произойти очень быстро.

Говорят, что наш народ никогда не жил в условиях рыночной экономики, и поэтому рыночный менталитет нам чужд. А то, что появилось в начале 90-х годов, это лишь проявление определенной небольшой группы либо тех же комсомольских работников, либо неких криминальных элементов. На самом деле, мне кажется, это совершенно не так. Рыночный менталитет или стремление к рыночному поведению в русском народе достаточно широко развито, но придушено чуждой им институциональной средой.

Я могу сослаться на несколько фактов. Возьмем 50-е — 60-е годы. Вспомним, какая была тогда борьба Никиты Сергеевича против частных подсобных хозяйств. Я был тогда еще совсем молодой, но хорошо помню, к каким ухищрениям прибегали наши мелкие ремесленные производители для того, чтобы спасти свое производство, как маскировали пошив тапочек или фартучков, ухитрялись все-таки выходить на рынок и торговать. Эта базарная, нерыночная, частная предпринимательская экономика кормила в тот период почти 40, если не больше, процентов населения, особенно в сельской местности.

То, что мы сейчас называем «серой экономикой», даже в советские времена было достаточно развито на уровне индивидуального, семейного производства. Другое дело, что это было нелегально, это давилось и т. д. Мне кажется, что и сейчас предпринимательский дух у русского населения придавлен, не только налогами, но и вообще чуждой институциональной средой для предпринимательства. И если создать нормальную среду, то расцвет будет быстрый, даже без всяких капиталовложений с Запада или какихто технологических прорывов.

В заключение я хотел бы сказать, что самая большая проблема — это проблема того, кто будет эти институциональные реформы осуществлять. Смогут ли Греф или Путин инициировать этот процесс, это не самый важный вопрос. Самое важное — останется ли идея институциональных преобразований живой после того, как начнет осуществляться на деле, не будет ли она придушена средним управленческим, бюрократическим звеном, которое способно даже самую хорошую идею выхолостить и превратить в нечто совершенно противоположное.

Поэтому, кстати, идея дебюрократизации и разрегулирования экономики, которая сейчас возникла с очень большим опозданием, является только первым шагом на пути к тому, чтобы отстранить бюрократию от конкретного управления предпринимательскими процессами и сосредоточиться на регулировании и соблюдении неких общих условий и правил жизнедеятельности общества. Недавно у нас в Институте состоялась дискуссия о том, какое государство нам нужно — сильное или все-таки государство с ограниченными функциями, условно говоря, слабое государство? Можно совершенно точно сказать, что чем слабее государство, тем оно больше вмешивается и пытается выполнять те функции, которые ему не присущи.

А вот сильное государство, но ограниченное как раз основной своей задачей, как в тезисах сформулировано у Леонида Марковича, «государство-реформатор», которое не вмешивается в текущие процессы экономики, такое государство еще должно возникнуть. К сожалению, в отличие от Андрея Александровича, я пока не вижу того социального слоя, не групп или отдельных личностей, а именно слоя, который готов это воплотить. И это самая большая проблема, по-моему, ближайших 10-20 лет.

Ивантер В.В. По поводу бюрократов и бюрократизации. Когда появилась идея регулирования экономики, меня она стала раздражать по той простой причине, что для того, чтобы заниматься регулированием, надо уметь регулировать. А людей таких крайне мало.

Зато у нас есть бюрократизация, причем дикая, бессмысленная и унизительная. Я, как известно, руковожу институтом, и мог бы много рассказать, как это выглядит на практике.

Сейчас объявлена комиссия по дебюрократизации, но при этом дебюрократизация существует сама по себе, а бюрократизация — сама по себе. Казалось бы, это разные процессы, но проводятся они одними и теми же людьми. Министр финансов у нас один, а в Минфине есть отдел по дебюрократизации и отдел по бюрократизации, вроде как разведка и контрразведка. И тем самым проблема становится вечной. И неизвестно, много ли мы выиграли от так называемой дебюрократизации. Я бы даже сказал так: если общество хочет выиграть, оно должно бороться с дебюрократизацией.

Федотова В.Г. Мне кажется, что мы не совсем правильно этот термин «бюрократ» употребляем, потому что бюрократ — это человек, действующий силой стола, то есть общих правил. А у нас действует чиновничий произвол. То есть нам не хватает нормальной бюрократии — той, которая бы могла согласно правилам решать проблемы. И вот это имеет отношение к теории модернизации, потому что она предполагает, что производится бюрократ — тот, кто действует по правилам.

Толстых В.И. Это к тому же и проблема непрофессионализма. Скажем, какая функция у журналиста? Журналист должен информировать, а он хочет еще и толковать. Бюрократ должен просто неукоснительно исполнять правила, а он хочет еще и учить, командовать.

Городецкий А.Е. Очень важная тема. Здесь есть две исходные идеи, которые как бы запустили маховик нового бюрократизма. Одна — это идея Гавриила Харитоновича Попова насчет того, что чиновникам за услуги надо платить открыто, чтобы они взяток не брали. Но похоже, сколько им легально зарплату ни повышай, несмотря на обеспечение всевозможными льготами, взятка остается самостоятельным доходным фактором и Модернизационный вызов современности и российские альтернативы определяется как терпимостью общества к этому источнику коррупции, так и уровнем дохода и стандартами жизни в высших бизнес-элитах.

Толстых В.И. Попов, помню, писал или говорил, что это не взятка, а деловое соглашение партнеров.

Городецкий А.Е. Вот эта самая идеологема «делового соглашения» запущена и безотказно работает на коррупцию, криминал, распродажу национальных интересов и национальных секретов. А вторая идеологема уже современного происхождения. Она провозглашает тезис о принципиальной невозможности бороться с бюрократизмом, коррупцией и криминалом в среде государственного чиновничества и, в качестве выхода, предлагает вывести государство из экономики вообще. Ставится принципиальное равенство между бюрократизмом и коррупцией, с одной стороны, и государственным регулированием экономики — с другой. Неспособность и нежелание политической власти и высшего истеблишмента препятствовать и искоренять данные, разъедающие общество явления, получают моральное оправдание. Политическую санкцию получают дальнейшие тупиковые либеральные эксперименты по дерегулированию экономики и возведению рынка в абсолют.