«MIRCEA ELIADE ASPECTS du MYTHE GALLIMARD ИНВЕСТ-ППП 1995 Перевод с французского В.Большакова. Статья, комментарии Е.Строгановой. Издательская программа Academia Издание осуществлено при финансовой поддержке Министерства ...»

Ветхого Завета. Как мы увидим ниже, некоторые аллегорические установки, а именно типология, соответствие и сравнение между двумя Заветами, были широко использованы отцами церкви и, прежде всего, Оригеном.

По мнению некоторых ученых, аллегория никогда не была распространена в Греции, гораздо большим успехом она пользовалась в Александрии и Риме. Тем не менее, благодаря различным аллегорическим интерпретациям, Гомер и Гесиод были «спасены» в глазах греческой элиты и героям Гомера удалось сохранить высокую культурную ценность. Греческий пантеон и гомеровская мифология были спасены не только благодаря аллегорическому методу. В начале III века до Рождества Христова Эвгемер опубликовал роман в форме философского путешествия, под названием «Священная история» (Hira nagraphe); он имел быстрый и огромный успех. Энний перевел его на латынь; кстати, это — первый греческий текст, переведенный на этот язык.

Эвгемеру казалось, что ему удалось раскрыть тайну происхождения богов: им стали прежние обожествленные цари. Это явилось еще одной «рационалистической» попыткой сохранить богов Гомера. Они приобрели новую «реальность» — реальность исторического (вернее, доисторического) порядка: мифы представляли смутное, видоизмененное воображением воспоминание о деяниях и поступках первых царей.

Этот аллегоризм наизнанку имел очень важные последствия, о которых не подозревали ни Эвгемер, ни Энний, ни даже Лактанс и другие христианские апологеты, когда они опирались на Эвгемера в попытках доказать человеческое подобие, а, следовательно, нереальность греческих богов. Благодаря аллегорическому переосмыслению и эвгемеризму, и особенно благодаря тому, что вся литература и пластические искусства концентрировались вокруг мифов о богах и героях, эти боги и герои древней Греции не были забыты, несмотря на длительную демифологизацию и на победу христианства.

Более того, как показал Жан Сезнек в своей замечательной книге «Как сохранились языческие боги», под воздействием эвгемеризации греческие боги пережили все средневековье, хотя и утратили свои прежние классические формы и приобрели совершенно неожиданную окраску.

Заслуга Ренессанса состояли прежде всего в восстановлении «классических форм». К концу эпохи Возрождения на Западе поняли, что уже нет возможности примирить греко-латинское «язычество»

и христианство, в то время как средневековье не рассматривало античность как отдельную историческую среду, как период, отошедший в прошлое Так, претерпев секуляризацию и эвгемеризацию, сохранились греческие боги, став со времени Ренессанса объектом научного исследования. Причиной этого явилось то, что клонящаяся к закату античность не верила больше ни в богов Гомера, ни в подлинный, первичный смысл мифов. Это мифологическое наследие могло быть принято и ассимилировано христианством только потому, что не сохраняло больше живого религиозного смысла и значения. Оно стало «культурным наследием». Так или иначе, но классическое наследие было спасено и сохранено поэтами, художниками, философами. Боги и мифы о них продолжали существовать с конца античности до Возрождения и XVII-го века в творчестве, в произведениях литераторов и художников, хотя никто из культурных людей уже не воспринимал их буквально.

Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru Jean Seznec, The Survival of the Pagan Cods. The Mythological Tradition and its place in Renaissance Humanism and Art (New York, 1953), pp. 320 sq.

Jean Seznec, ор. cit., p. 322.

ПИСЬМЕННЫЕ ДОКУМЕНТЫ И УСТНЫЕ ТРАДИЦИИ

Благодаря культуре, десакрализованный религиозный мир и демифологизированная мифология питали всю западноевропейскую цивилизацию, единственную цивилизацию, которой удалось сохранить значение образца и примера. Здесь дело идет о чем-то большем, чем только о победе логоса над мифом. Здесь речь идет о победе книги над устной традицией, о победе документа, и, прежде всего, документа письменного, над пережитым опытом, располагающим только долитературными средствами выражения. Большое количество древних текстов и произведений искусства погибло. Но все же их осталось достаточно для того, чтобы в основных чертах восстановить характер замечательной средиземноморской цивилизации. Что касается долитературных форм культуры, как в Греции, так и в античной Европе, то судьба их была совсем другой. О народных религиях и мифологии Средиземноморья мы знаем очень мало, и этой малостью мы обязаны памятникам и нескольким письменным документам. Иногда недостаток информации объясняется тщательно хранимым секретом инициации. Так обстоит дело, например, с Элевсинскими мистериями. Иногда знаниями о народных культах и верованиях мы обязаны счастливому случаю. Так, если бы Павсаний не рассказал о своем личном опыте оракулу Трофонию из Лебадеи (IX, 39), то нам пришлось бы довольствоваться смутными намеками Гесиода, Эврипида и Аристофана. Мы и не подозревали бы о том, какое значение имеет этот религиозный центр.

Уже «классические» греческие мифы представляют победу литературного произведения над религиозными верованиями. Мифы нам известны в литературных и художественных документах, но мы не располагаем ни одним греческим мифом, сохранившимся в культовом контексте. Вся сфера живого, народного религиозного опыта греков оказывается нам недоступной именно вследствие того, что этот опыт не был зафиксирован систематически в письменных документах и свидетельствах.

О жизнеспособности религиозного чувства греков нельзя судить только по степени их причастности и приверженности мифам и культам олимпийских богов. Критика гомеровских мифов не обязательно предполагает рационализм или атеизм. Тот факт, что классические формы мифологического мышления оказались «скомпрометированными» рационалистической критикой, не означает, что это мышление окончательно исчезло. Представители культурной элиты открыли другие формы мифологии, способные выражать и передавать новое религиозное восприятие.

';

Существовала религия элевсинских мистерий, существовали орфико-пифагорейские братства с их греко-восточными мистериями, получившие большую известность в Риме эпохи императоров и в провинции. Существовало, кроме того, то, что можно было бы назвать мифологией души, сотериологическими (предполагающими всеобщее спасение) системами, разработанными неопифагорейцами, нео-платониками и гностиками. Сюда можно отнести также и распространение солнечных культов и мифологий, астральных и погребальных мифологий, а также всякого рода «суеверий» и «простонародной мифологии».

Мы привели все эти факты с целью показать, что демифологизация богов Гомера и классической религии не привела к религиозному вакууму в Средиземноморье, в котором почти без всякого сопротивления заняло место христианство. В действительности же христианство сталкивается с целым рядом религиозных верований. Настоящее сопротивление оказывали все не «классические»

религии и мифологии, аллегоризированные и эвгемеризированные. Их сила связывалась прежде всего с политикой и культурой: город, государство, империя, престиж, греко-римской культуры являли собой великолепное и внушительное здание. Но, с точки зрения живой религии, все это было шатким, готовым рухнуть от столкновения с подлинным религиозным опытом.

Настоящее сопротивление христианству оказали религии мистерий, сотериологические системы (которые преследовали индивидуальное спасение и презирали или игнорировали формы гражданской религии), и прежде всего, живые народные религии и мифологии Римской империи.

Об этих религиях мы знаем еще меньше, чем о греческой и средиземноморской народной религии.

Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru Мы знаем что-то о Зальмоксисе гетов потому, что Геродот сообщил о нем некоторые сведения, почерпнутые у греков Геллеспонта. Без этих сведений мы знали бы о нем не больше, чем о других фракийских божествах Балкан: Дарзалы, Бендит, Коты и др. Если располагать чуть более подробной информацией о дохристианских религиях Европы, можно понять их сложность и богатство. Но, так как эти народы в эпоху язычества не имели письменности и не оставили книг, то об их религии и мифологии мы по-настоящему никогда и не узнаем.

А ведь была довольно стойкая и жизнеспособная религия и мифология, в течение десяти столетий она оказывала сопротивление христианству и многочисленным «наездам» со стороны церковных властей. Она обладала космической структурой, и мы увидим, что церковь в конце концов приняла ее и ассимилировала. И действительно, сельское христианство, прежде всего в южной и юго-восточной Европе, обладает космическим измерением.

В заключение можно сказать: коренным образом секуляризованные и демифологизированные греческая религия и мифология сохранились в европейской культуре прежде всего потому, что получили выражение в выдающихся произведениях литературы и искусства. В это же время народные разновидности религий и мифологии, единственные оставшиеся живыми формы язычества (о которых мы не знаем почти ничего, так как не осталось письменных памятников), сохранились, подвергнувшись христианизации, в традициях сельского населения. Так как речь идет, главным образом, о религии, имеющей сельскохозяйственную структуру, корни которой уходят глубоко в неолит, то религиозный фольклор Европы, возможно, еще сохраняет доисторическое наследство.

Но уцелевшие архаические мифы и религиозные обряды, хотя и представляют значительное духовное явление, в плане культурном имели незначительные последствия. Изменения, вызванные появлением письменности, оказались необратимыми. Отныне история культуры будет учитывать только археологические документы и письменные источники. Народ, не имеющий свидетельств такого рода, расценивается как народ без истории. Народные верования и устные традиции получат оценку много позднее, в эпоху немецкого романтизма; это уже интерес антикваров.

Фольклор, где еще сохранилось мифологическое мышление, послужил источником вдохновения для некоторых известных европейских художников. Но подобное народное творчество никогда не играло сколько-нибудь значительной роли в культуре. Оно в конце концов стало расцениваться как «документ» и в качестве такового вызывает интерес только немногочисленных специалистов.

Для того, чтобы заинтересовать современного человека, это традиционное устное наследие должно быть представлено в форме книги...

Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru

ГЛАВА IX. ПЕРЕЖИТКИ И СКРЫТЫЕ ФОРМЫ МИФА

ХРИСТИАНСТВО И МИФОЛОГИЯ

Трудно на нескольких страницах дать представление о взаимосвязи христианства и мифологии.

Эти взаимосвязи ставят несколько различных, не связанных друг с другом проблем. Прежде всего существует двусмысленность, связанная с употреблением слова «миф». Первые христианские теологи употребляли этот термин в том смысле, в каком его использовали в сфере греко-римской культуры, имея в виду «вымысел», «басню», «сказку», «ложь». Поэтому они отказывались видеть в личности Христа «мифологический персонаж», а в его жизненной драме «миф». Начиная со второго века, христианская теология начала защищать исторический характер личности Христа одновременно как против гностиков и доцетистов, так и против языческих философов. Мы вскоре познакомимся с теми аргументами, которые христианская теология будет использовать для защиты этого тезиса, и с теми трудностями, с которыми ей придется сталкиваться.

Вторая проблема сходна с первой: дело идет не об историческом характере личности Иисуса, а о правомерности и значимости литературных свидетельств, на которых основан исторический характер. В трудности обосновать историческое событие неоспоримыми документами отдавал себе отчет еще Ориген. В наше время известно утверждение Родольфа Балтмана, что о жизни и личности Иисуса ничего знать невозможно, хотя он и не сомневается в его историческом существовании. Данная позиция предполагает, что Евангелие и другие первоначальные свидетельства пропитаны «мифологическими элементами», («мифологическими» в смысле — не существующими в действительности). Совершенно очевидно, что в Евангелии много от «мифологии». Кроме того, христианство очень рано ассимилировало символы, образы и обряды еврейской или средиземноморской цивилизации. Ниже мы поймем то значение, которое имеет сочетание и взаимодействие элементов «язычества» и «иудаизма» в раннем христианстве.

Отметим также, что присутствие в христианстве множества символов и элементов культа Солнца, а также мистериальной структуры, побудило некоторых ученых отвергнуть исторический характер личности Иисуса. Они отбросили идею Балтмана, и, вместо того, чтобы постулировать исторический персонаж в начале христианства, о котором ничего нельзя было узнать вследствие его быстрой «мифологизации», они, наоборот, постулировали «миф», грубо «историфицированный» первыми поколениями христиан. Если брать только новейших ученых, то, начиная с Артура Дроуза (1909) и Петера Иенсена (1906, 1909) и до П.-Л. Кушу (1924), исследователи самых различных направлений и специализаций старательно пытались реконструировать «первоначальный миф», который мог бы породить личность Христа, а затем и само христианство. Каждый автор дает свой вариант этого «первоначального мифа». Можно было бы посвятить целое исследование изучению этих столь же ученых, сколь и рискованных построений. Они выражают ностальгию современного человека по «мифическому первородному».

(Для П.-Л. Кушу бесспорно акцентирование неисторического характера мифа за счет нехватки исторической конкретности.) Но ни одна из этих антиисторических гипотез не была принята специалистами.

И, наконец, третья проблема встает при исследовании взаимоотношений между мифологическим мышлением и христианством. Ее можно сформулировать следующим образом: если христиане отказались видеть в своей религии десакрализованный миф эллинистической эпохи, то каково отношение христианства к живому мифу первобытных и традиционных обществ? Мы увидим, что христианство, как его понимали и переживали почти две тысячи лет, не может быть полностью отделено от мифологического мышления.

ИСТОРИЯ И «ЗАГАДКИ» В ЕВАНГЕЛИИ

Посмотрим, каким образом Отцы Церкви защищали исторический характер личности Иисуса как от неверующих язычников, так и от «еретиков». Когда встал вопрос о том, как представлять подлинную жизнь Иисуса, то есть в том виде, в каком она была известна и устно сообщена апостолами, перед теологами раннего христианства оказались несколько текстов и устные предания, имеющие хождение в самых разных слоях общества. Отказавшись рассматривать апокрифические евангелия и logia agrapha как подлинные документы, отцы церкви проявили Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru критичность и склонность к историческому восприятию личности Христа. Их идеи породили длительные споры в среде церковных иерархов, а признание не одного, а четырех Евангелий, облегчило критику со стороны нехристиан. Поскольку между синоптическими евангелиями и Евангелием от Иоанна существовали различия, их следовало истолковать, объяснить и оправдать.

Трудности, связанные с истолкованием, начались со 137 года. Марсион объявил о существовании лишь одного подлинного Евангелия, сначала переданного устно, затем записанного и терпеливо интерполированного ревностными защитниками иудаизма. Единственным подлинным Евангелием признавалось Евангелие от Луки, по мнению Марсиона, в нем заключалось подлинное ядро Марсион использовал метод греко-римских грамматиков, обладавших способностью отличать мифологические наслоения от старых теологических текстов. Отвечая МарОбо всем этом см.: Robert M. Grant, The Earliest Lives of Jesus (New Iork, 1961), pp. 10 sq.

сиону и другим гностикам, ортодоксы были вынуждены использовать тот же метод. В начале второго века Элий Феон в своем трактате «Прогимнасмата» говорил о разнице между мифом и повествованием: миф есть «неправдивое, выдуманное изложение истины», в то время как повествование есть «изложение событий, которые имели место или могли бы иметь место».

Христианские теологи, естественно, не признавали, что Евангелие — это «миф» или «волшебные сказки». Юстин, к примеру, не мог допустить никакого сравнения Евангелия с «волшебными сказками». Жизнь Иисуса была исполнением пророчеств Ветхого Завета, что же касается литературной формы Евангелия, то она не была формой мифа. Более того: Юстин считал, что нехристианскому читателю можно предположить материальные доказательства исторического правдоподобия Евангелия. Факт рождения, например, может быть доказан «декларациями о доходах», представленными при прокураторе Квиринусе и (как гипотеза?) принятыми в Риме полтора века спустя2. Клемент Александрийский и Татиен также считали Евангелие историческим документом.

Но важнее всего для нас мнение Оригена. Он был совершенно убежден в духовной значимости историй, приводимых в Евангелиях, он не мог допустить, что их способны воспринимать с примитивно литературной точки зрения, подобно тому как это делают простые верующие люди или еретики, и поэтому выдвинул аллегорическое истолкование. Но, защищая христианство от Цельса, он настаивал на исторической достоверности жизни Иисуса и пытался придать значение всем историческим свидетельствам. Ориген отрицал исторический характер эпизода изгнания торгующих из храма. «В той части своей системы, которая относится к вдохновению и истолковаGrant, ор. cit., р. 15. О Феоне см.: ibid., р. 39 sq. Ср. также: The Letter and the Spirit (Londres, 1957), pp. sq., et Jean Ppin, Mythe et Allgorie. Les jrogines grecques et les contestations judo-chrtiennes R.M. Grant, The Earliest Lives, p. 21.

нию, Ориген говорит, что там, где историческая реальность не согласуется с духовной истиной, в писания вводятся события или совершенно нереальные, или же возможные, но в действительности не имевшие места». Вместо «мифа» и «вымысла» он использует понятия «загадка» и «притча», но нет никакого сомнения, что для него это понятиях равноценные.

Ориген признает, следовательно, что в Евангелиях некоторые эпизоды, будучи исторически неподлинными, остаются «истинными» в духовном плане. Но, отвечая на критику Цельса, он признает в равной мере трудность доказать исторический характер исторического события.

«Установить истинность почти любой истории как исторического факта, даже тогда, когда она достоверна, — одна из самых трудных задач, и порой даже задача невозможная».

Тем не менее, Ориген считает, что некоторые события жизни Иисуса достаточно подтверждаются историческими свидетельствами. Например, Иисус был распят в присутствии большого числа народа. Землетрясение и затмение подтверждаются историческими свидетельствами Флегона и Траллеса4. Тайная вечеря — историческое событие, дата которого может быть установлена точно. То же самое и со сценой в Гефсиманском саду, хотя в Евангелии от Иоанна о ней не говорится (Ориген объясняет причину этого умолчания тем, что Иоанна интересует больше божественная суть Иисуса и что Бог-Дух не может быть искушаем). Воскресение «истинно» в историческом смысле слова, потому что оно событие, хотя воскресшее тело не принадлежит к физическому миру. (Воскресшее тело есть тело духовное, воздушное6).

Origne, De principiis, IV, 2, 9, цит. у: Grant, ор. cit., p. 65. Grant, ор. cit., p. 66.

Contra Celsum, I, 42, цит. y,: Grant, p. 71.

Contra Celsum, II, 56-59, Grant, p. 75.

Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru Ср.: Grant, p. 93.

Ср.: Grant, p. 78.

Ориген не сомневается в исторической подлинности жизни, страдания и воскрешения Иисуса Христа, но все же больше его интересует не исторический, а духовный смысл евангельского текста. Истинный смысл «выше истории». Толкование должно «освободиться от исторического материала», так как он служит только «трамплином». Слишком настаивать на исторической подлинности Христа, пренебрегая глубоким смыслом его жизни и его заветов, — значит уродовать, обеднять христианство. Он пишет: «Все восхищены и зачарованы событиями жизни Христа, но становятся скептиками, когда им раскрывают глубочайшую их суть, истинность которой они отказываются признавать».

ИСТОРИЧЕСКОЕ И ЛИТУРГИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ

Ориген очень проницательно отметил, что своеобразие христианства заключается прежде всего в том, что воплощение осуществляется во времени историческом, а не во времени космическом. Но он не забывает, что мистерия воплощения не может сводиться к историчности. Возвещая всему миру о божественности Иисуса Христа, первые христиане подразумевали его трансисторизм. Это не значило, что Иисус не рассматривался в качестве лица исторического, но прежде всего подчеркивалось, что он был Сын Бога, всеобщий Спаситель, искупивший не только людей, но и всю Природу. Более того, историческая подлинность личности Иисуса трансцендентно преодолевается его вознесением на небо и его приобщением к божественной славе.

Провозглашая Всевышнего, Воскресение и Вознесение, христиане оставались убежденными в том, что они не создавали нового мифа. В действительности же они исСм.: R. Grant, ор. cit., pp. 115-116, et Jean Danilou, Message vanglique et culture hellnistique aux Il' et III' sicles (Paris, 1961), pp. 251 sq.

Комментарий к Евангелию от Иоанна, 20, 30, цит. у: Grant, р. 116.

пользовали категории мифологического мышления. Конечно, они не могли признать это мифологическое мышление в десакрализованной мифологии своих образованных современниковязычников. Но совершенно очевидно, что для христиан всех конфессий центром религиозной жизни является драма Иисуса Христа. Имевшая место как историческое событие, эта драма сделала возможным спасение. Следовательно, есть только один способ обрести спасение:

ритуально воспроизвести, повторить эту драму, высший ее образец, каковым является жизнь и учение Иисуса. Подобное религиозное поведение характерно для подлинного мифологического мышления.

Сразу же следует добавить, что уже по одному тому, что христианство есть религия, оно должно было сохранить элементы мифологического поведения, сохранить, по крайней мере, литургическое время, то есть периодическое восстановление illud tempus, «истоков», «начала».

«Религиозный опыт христианина основывается на подражании Христу как образцу, на литургическом повторении жизни, смерти, воскрешения Господа и на одновременности жизни христианина и того времени, которое начинается с рождения в Вифлееме и временно завершается Вознесением». А, как мы видели, «подражание сверхчеловеческому примеру, повторение образцов сценария, прорыв земного времени, вливающегося в Великое Время, — все это существенные черты «мифологического поведения», то есть поведения человека первобытных обществ, для которого миф был самим источником существования»1.

Хотя литургическое время является циклическим временем, христиане, как верные наследники иудаизма, признают, тем не менее, линейное время истории: мир был сотворен единожды, и у него будет один конец. ВоМ. Eliade, Mythes, rves et mystres, pp. 26-27. См. также: Allan W. Watts, Myth an Ritual in Christianity (Londres и New Iork, 1955); Olivier Clment, Transfigurer le Temps (Neuchtel-Paris, 1959).

площение произошло в истории единожды, и Страшный суд тоже произойдет один раз. С самого своего возникновения христианство претерпело многочисленные и противоречивые влияния, особенно со стороны гностических учений, иудаизма и язычества. Реакция церкви не отличалась постоянством. Отцы церкви вели непрестанную борьбу с акосмизмом и эзотеризмом гностиков, однако, сохранили гностические элементы в Евангелии от Иоанна, в посланиях апостола Павла, в некоторых предшествующих писаниях. Но, несмотря на преследования, гностицизм так и не был Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru окончательно искоренен, и в более или менее скрытой форме гностические мифы вновь возникали в устной и письменной литературе Средних Веков. Что касается иудаизма, то он дал церкви аллегорический метод интерпретации Писания и предложил метод «историзации» праздников и символов космической религии. «Иудаизация» первоначального христианства равносильна его «историзации», решению первых теологов связать историю проповеди Иисуса и зарождающейся церкви со священной историей израильского народа. Но иудаизм «историзировал» некоторые сезонные праздники и космические символы, соотнеся их с важнейшими событиями истории израильского народа (см. праздник дарохранения, пасха, Ханука, и так далее). Отцы церкви пошли по этому же пути: они «христианизировали» символы, ритуалы и мифы Азии и Средиземноморья, связав их со «священной историей», которая, естественно, выходила за рамки Ветхого Завета и включала теперь Новый Завет, послания Апостолов, а позднее и жития святых. Какое-то число космических символов — вода, дерево, виноградная лоза, плуг, топор, корабль, колесница, и так далее — были уже ассимилированы иудаизмом1 и легко могли быть интегрированы в теорию и практику Ср.: Erwin Goodenough, Jewish Symbols in the Greco-Roman Period, vol. VII-VIII: Pagan Symbols in Judaism (New Iork, 1958); Jean Danilou. Les Symboles chrtiens primitifs (Paris, 1961).

церкви, приобретя сакраментальный или экклесиологический смысл.

КОСМИЧЕСКОЕ ХРИСТИАНСТВО

Настоящие трудности возникли позже, когда христианские миссионеры столкнулись, особенно в западной и центральной Европе, с живыми народными религиями. Волей-неволей пришлось «христианизировать» личности богов и «языческие» мифы, никак не поддающиеся искоренению.

Множество богов и героев, убивающих драконов, превратилось в Георгиев-победоносцев, боги грозы превратились в святого Илью, многочисленные богини плодородия были приравнены к Богородице или святым. Можно сказать, что какая-то часть народной религии дохристианской Европы выжила и сохранилась, приняв форму календарных праздников и трансформировавшись в культ святых. Церкви пришлось более десяти веков бороться против постоянного наплыва и притока «языческих» элементов (то есть того, что принадлежало космической религии) в христианские легенды и христианскую практику. Результаты этой ожесточенной борьбы были более чем скромны, особенно на юге и на юго-востоке Европы, где в фольклоре и религиозной практике сельской местности еще в конце XIX века встречались мифы и ритуалы, восходящие к самой глубокой древности и даже к доисторическим временам.

Римско-католическую и православную Церкви упрекали за то, что они допускали такое большое число языческих элементов. Правомерны ли эти упреки? С одной стороны, «язычество» могло выжить и сохраниться только христианизировавшись, хотя бы поверхностно. Эта политика ассимиляции «язычества», которое невозможно Леопольд Шмидт доказал, что в сельском фольклоре Европы встречаются ритуальные и мифологические элементы, исчезнувшие из греческой классической мифологии уже со времени Гомера и Гесиода; ср.: L.

Schmidt, Gestalteiligkeit im buerlichen Arbeitsmythos (Vienne, 1952), особо pp. 136 sq.

было уничтожить, не представляла собой новшества; уже ранняя церковь приняла и ассимилировала большую часть дохристианского сакрального календаря. С другой стороны, крестьяне, по самому своему способу существования, не проявляли склонности к «историческому» и моральному христианству. Специфический религиозный опыт жителей сельских районов опирался на то, что можно было назвать «космическим христианством».

Крестьяне Европы понимали христианство как космическую литургию. Христологическая мистерия затрагивала также и судьбу Космоса. «Вся природа вздыхает в ожидании Воскрешения»:

вот основной мотив как пасхальной литургии так и религиозного фольклора восточного христианства. Мистическое единение с космическими ритмами, яростно отвергаемое пророками Ветхого Завета и едва терпимое церковью, стало ядром религиозной жизни сельских районов, особенно в юго-восточной Европе. Для христиан этих районов «природа» не мир греха, а творение рук Господних. После Воплощения мир был восстановлен во всей своей первоначальной славе.

Именно поэтому церковь и Христос приняли столько космических символов. В религиозном фольклоре народов юго-востока Европы сакральные действа также освящают Природу.

Для крестьян Восточной Европы такое положение вещей было вовсе не «оязычиванием»

христианства, а напротив, «охристианиванием» религии их предков. Когда будет написана история этой «народной теологии», как она проявляет себя в календарных праздниках и религиЯнко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru озном фольклоре, станет ясно, что «космическое христианство» не является ни новой формой язычества, ни синкретизмом язычества с христианством. Оно является совершенно своеобразным религиозным творением, где эсхатология и сотериология приобретают космические размеры;

более того, Христос, не переставая быть Пантократором, спускается на Землю и посещает земледельцев, подобно тому, как поступало в мифах первобытных народов Верховное Существо до того, как оно превратилось в бога отдыхающего. Это не «исторический» Христос, так как народное сознание не интересует ни хронология, ни точность событий, ни подлинность исторических персонажей. Из этого не следует, что для жителей сельских районов Христос был лишь одним из «божеств», унаследованных от прежнего многобожия. Между образом евангельского Христа и образом Христа религиозного фольклора нет противоречия: Рождество, учение Христа, его чудеса, распятие и воскрешение представляют важнейшие темы народного христианства. С другой стороны, как раз христианский, а не «языческий», дух пронизывает все эти творения фольклора:

все концентрируется на спасении человека Христом, на вере, надежде и милосердии, на мире, который «хорош», ибо сотворен Богом-Отцом и искуплен Сыном, на человеческом существовании, которое больше не повторится и которое совсем не бессмысленно; человек волен выбирать добро и зло, но он не будет судим только за этот выбор.

В нашу задачу не входит давать представление об основных направлениях этой «народной теологии». Но следует отметить, что космическое христианство жителей сельских областей исполнено ностальгии по природе, освященной присутствием Иисуса, ностальгии по Раю, желания обрести природу неуязвимой и преображенной, защищенной от постоянных потрясений, завоеваний, войн, разорений. Это выражение «идеала» земледельческих народов, постоянно разоряемых воинственными ордами кочевников и эксплуатируемых различными «хозяевами». Это также и форма пассивного протеста против трагедии и несправедливости истории, против того, что зло не выступает только как следствие индивидуальной воли и индивидуального решения, а оказывается сверхличной структурой исторического мира.

Короче говоря, если вернуться к нашей теме, то следует признать, что в народном христианстве вплоть до наших дней находят проявление некоторые черты мифологического мышления.

ЭСХАТОЛОГИЧЕСКАЯ МИФОЛОГИЯ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

В Средние века мы наблюдаем подъем мифологического мышления. Все социальные классы провозглашают собственные мифологические традиции. Рыцарство, ремесленники, духовенство, крестьяне — все принимают «миф о происхождении» своего сословия или своего предназначения и стараются подражать некоторым образцам. Генезис этих мифологий самый различный. В цикле о короле Артуре и теме Грааля соединяются, приобретая христианскую окраску, множество кельтских верований, особенно тех, что связаны с верой в иной мир и загробную жизнь. Рыцари желают соперничать с Ланселотом и Персифалем. Трубадуры развертывают целую мифологию о Женщине и о Любви, пользуясь элементами христианства, но порой идя против учения церкви.

Некоторые исторические движения Средних веков с удивительной наглядностью иллюстрируют самые типичные проявления мифологического мышления. Мы имеем в виду милленаристские экзальтации и эсхатологические мифы, проявившиеся в крестовых походах, в движениях Танхельма и Эда де Летуаль, в возведении Фредерика Второго в ранг мессии и во многих других мессианистских, утопических и предреволюционных движениях, блестяще исследованных Норманом Коном в книге «В преддверье тысячелетия». Остановимся на минуту на мифологическом ореоле Фредерика Второго: канцлер императора, Пьетро де Винья, представляет своего властителя как космического Спасителя: пришествия подобного Космократора ожидал весь мир, и вот теперь пламень зла потухнет, мечи перекованы на орала, везде воцарились мир, справедливость и безопасность. «Более того, у Фредерика есть несравненный дар соединять вместе все части вселенной, примиряя жару и холод, твердое и жидкое, одним словом, все противоположности. Он космический мессия, которого приемлют и почитают земля, море, воздух.

Его пришествие есть дело рук божественного провидения, ибо мир уже близился к своему концу и последний суд, казалось, вот-вот наступит, когда Господь по великой своей милости отсрочил погибель и прислал на землю чистого сердцем и духом властелина, чтобы воцарились до последних дней мир, порядок и гармония. Эти выражения близки самому Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru Фредерику, что видно по письму, которое он посылает в свою родную деревню Джези близ Анконы. Он пишет, что свое появление на свет считает для человечества столь же важным, как и рождение Христа, а деревню Джези столь же знаменитой, как Вифлеем. Фредерик, по-видимому, единственный монарх средневековой Европы, кто счел себя божеством не по своей обязанности, а по самой своей природе, счел себя ни больше ни меньше как воплотившимся богом»1.

Миф о Фредерике Втором не исчезает с его смертью, ведь с этой смертью не могли примириться, не могли допустить ее реальности: думалось, что Император лишь удалился в какую-то дальнюю страну или что, по самой распространенной народной легенде, спал под горой Этна. Но в один прекрасный день он проснется и потребует свой трон. Через тридцать четыре года после его смерти одному самозванцу удалось провозгласить себя в городе Нейсе воскресшим Фредериком Вторым. Самозванца казнили в Вецларе, но миф не утратил после этого своей популярности. Еще в XV веке сохранилась вера, что Фредерик жив, что он будет жить до конца Света, что он единственный законный император.

Миф о Фредерике Втором лишь блестящий пример гораздо более распространенного и устойчивого явления. Религиозный престиж и эсхатологическая функция королей удерживались в Европе до XVII века. Секуляризация идеи эсхатологического монарха не уничтожила глубоко укоренившейся в душе народа надежды всеобщего, Norman Cohn, The Pursuit of the Millenium, p. 104. О мессианских претензиях Фредерика II ср.: Е.

Kantorowitz, Frederick the Second, 1194-1250 (англ. перев., Londres, 1931), pp. 450 sq., 511 sq.; N. Cohn, pp.

103 sq.

универсального обновления, совершаемого новым героем, в одной из новых форм: он может быть реформатором, революционером, мучеником (во имя свободы народов), руководителем партии.

Многие эсхатологические и сотериологические моменты явились существенной составной частью роли и миссии основателей и руководителей современных тоталитарных движений.

Мифологическое мышление может отбросить свои прежние устаревшие формы, может адаптироваться к новым социальным условиям, к новым культурным поветриям. Но оно не может исчезнуть окончательно.

Альфонс Дюпрон отлично выявил мифологические структуры и эсхатологическую ориентацию такого явления как крестовые походы. «Ведущей идеей крестоносцев был долг освободить Иерусалим... В феномене крестовых походов мощно проявилось объединение двойной мечты: во времени и в человеческом пространстве. В пространственном смысле знаком исполнения времен оказывается объединение народов вокруг священного города-матери, центра мира, Иерусалима».

Доказательством того, что речь здесь идет о духовном, иррациональном, коллективном явлении, могут служить крестовые походы детей, начавшиеся внезапно в 1212 году в Северной Франции и Германии.

Спонтанность этих событий вне всякого сомнения: «никто не побуждал их к этому ни внутри страны, ни из-за границы», — утверждает современный свидетель2. «Детей отличали одновременно очень ранний возраст и крайняя бедность, среди них было много пастушков». Они отправились в поход процессией с пением, их было, по-видимому, около 30 000. На вопрос, куда они идут, они отвечали: «К Богу». По словам современника, они Alphonse Dupront, «Croisades et eschatologie» (в: Umanesimo e esoterismo. Atti del V° Convegno Internazoinale di Studi Umanistici, a cura di Enrico Castelli, Padoue, 1960, pp. 175-198), p. 177.

Paul Alphandry et Alphonse Dupont, La Chrtient et l'ide de Croisade, II, (Paris, 1959), p. 118.

Ibid., p 119.

намеривались пересечь море и сделать то, чего не смогли сделать властители и короли, — освободить гроб Господень»1. Духовенство было против этого похода. Поход детей из Франции окончился катастрофой: прибыв в Марсель, они погрузились на семь больших кораблей; два из них потерпели кораблекрушение во время шторма в открытом море у берегов Сардинии; все находившиеся на кораблях потонули. Пять же других кораблей предатели завели в Александрию, где продали детей предводителям сарацинов и торговцам рабами.

Примерно таким же образом разворачивались крестовые походы детей в Германии. В хронике того времени сообщается, что в 1212 году мальчик по имени Николас собрал вокруг себя множество детей и женщин. Он утверждал, что ангел приказал ему отправиться с ними в Иерусалим для освобождения гроба Господня и что море расступится, чтобы пропустить их шествие пешком, как когда-то произошло с народом Израиля. Оружия при них не было.

Отправившись в путь из Кельна, они поднялись по Рейну, перешли Альпы и дошли до северной Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru Италии. Некоторые из них добрались до Генуи и Пизы, но были рассеяны. Те, кому удалось достичь Рима, убедились, что представители властей их не поддерживают. Папа не одобрял из планов, и юным крестоносцам пришлось возвратиться восвояси. По словам автора хроники тех лет Annales Carbacenses, «они вернулись, голодные, в рубище, молчаливые и одинокие». Никто им не помогал. Другой свидетель сообщает: «Многие дети умерли по дороге, тела их лежали на площадях, и никто их не хоронил».

П. Альфандери и А. Дюпрон совершенно справедливо усматривали в этом явлении своеобразное возвышение детей в системе иерархии народной набожности. Это было одновременно и мифом о невинных, и призывом ИиReinier, цит. у: Alphandry et Dupront, ор. cit., p. 120.

Annales Scheftlariensis, текст цит. y: Alphandry-Dupront, p. 123.

Тексты цит. у: Alphandry-Dupront, p. 127..

суса к детям, и народной реакцией против крестового похода баронов, той же самой реакцией, которая проявилась в легендах, возникших вокруг «Тафуров» во времена первых крестовых походов. «Завоевание Святых мест может теперь произойти только в результате чуда — чудеса же приходят только к самым чистым и безгрешным, то есть к детям и беднякам».

ПЕРЕЖИТКИ ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОГО МИФА

Неудачи крестовых походов не погасили эсхатологических надежд. Томмазо Кампанелла в своем произведении «Об испанской монархии» умолял испанского короля финансировать новый крестовый поход против Турецкой империи и основать после победы Великую всемирную Монархию. Через 38 лет в Эклоге, посвященной Людовику XIII и Анне Австрийской в честь рождения будущего Людовика XIV, Т. Кампанелла предвосхищает одновременно возвращение Святой земли и обновление времени. Молодой король в тысячу дней завоюет всю землю, победив чудовищ, то есть подчиняя неверных и освобождая Грецию. Магомет будет выброшен из Европы, Египет и Эфиопия вновь станут христианскими. Татары, персы, китайцы и весь Восток обратятся в христианскую веру. Все народы составят единый христианский мир, у обновленной Вселенной будет один центр — Иерусалим. «Церковь, — писал Кампанелла, — началась в Иерусалиме, в Иерусалим она и вернется, обойдя весь мир». Кампанелла в своем трактате «Первое и второе воскресенье» не считает больше, подобно Святому Бернару, что «завоевание Иерусалима Относительно «Тафуров» ср. также: Norman Cohn, The Pursuit of the Millenium, pp. 45 sq.

P. Alphandry et Dupront, ор. cit., p. 145.

Замечание Кампанеллы к стиху 207 его Эклоги, цит. у: A. Dupront, «Croisades et eschatologie», p. 187.

есть только этап к небесному Иерусалиму. Для него это установление мессианистского царства.

Примеры можно было бы умножить. Но следует подчеркнуть непрерывность и близость между средневековыми эсхатологическими идеями и различными направлениями «философии истории»

Просвещения и XIX века. Вот уже три десятка лет известна та исключительная роль, которую сыграли пророчества Джоакино да Фьоре в появлении и структуре всех этих мессианских движений, возникших в XIII веке и продолжавшихся в более или менее секуляризованной форме до XIX века. Главная идея Джоакино о неизбежном начале для всего мира третьей эпохи истории, эпохи свободы, так как она будет проходить под знаком святого Духа, — это идея приобрела большую известность. Она противоречила точке зрения, принятой церковью со времени святого Августина.

По общепринятому учению, поскольку Церковь учредила на земле полное совершенство, то в будущем не будет больше обновления. Единственным решающим событием будет второе пришествие Христа и Страшный Суд. Джоакино да Фьоре вводит в христианство архаический миф о всеобщем возрождении. Конечно, речь уже не идет о возрождении периодическом и бесконечно повторяемом. Третья эпоха, по его мнению, будет царством Свободы под руководством Святого ДуКритическое издание Романо Америо (Rome, 1955), р. 72; A. Dupront, ор. cit., 189.

Большая заслуга Эрнесто Буонаути заключается в том, что он вновь обратился к исследованию работ да Фьоре в своем издании Tractatus super quatuor Evangelia (Rome, 1930) и своем сборнике Gioacchino da Fiore (Rome, 1931). Ср. также две его важных статьи: «Prolegomenei alla storia di Gioacchino da Fiore» (Ricerche Religiose, IV, 1928) и «Il misticismo di Gioacchino da Fiore» (ibid., V, 1929), воспроизведенные в посмертном издании Saggi di Storia del Cristianesimo (Vicence, 1957), pp. 237-382. См. также: Ernst Benz, «Die Kategorien der Religisen Geschichtsdeutung Joachims» (Zeitschrift fr Kirchengeschichte, 1931, pp. 24-111) и Ecclesia Spiritualis (Stuttgart, 1934).

Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru ха, а это предполагает, что историческое христианство остается позади и, как следствие этого, упраздняются существующие правила и установления.

Мы не будем останавливаться здесь на различных эсхатологических движениях, побудительным импульсом которых оказалась мысль Джоаккино да Фьоре. Но стоит все же вспомнить о некоторых учениях, являющихся неожиданным продолжением идей калабрийского прорицателя.

Так, Лессинг в своем труде «Воспитание человеческой расы», развивает тезис о постоянном и прогрессивном откровении, завершающемся в третьей эпохе. Лессинг оценивал это как победу разума с помощью воспитания. По его мнению, в этом совершается исполнение христианского откровения об «энтузиастах XIII и XIV веков», единственным заблуждением которых было то, что они слишком рано провозгласили «новое вечное евангелие».

Влияние идей Лессинга было значительным, и через сторонников Сен-Симона он оказал воздействие на Огюста Конта и его учение о трех состояниях. Его воздействие испытали на себе также Фихте, Гегель, Шеллинг; согласно этим идеям, в третью эпоху произойдет обновление Истории. Через этих мыслителей эсхатологический миф оказал влияние на некоторых русских писателей, в частности на Красинского, автора «Третьего царства духа», и Мережковского, автора «Христианства третьего Завета». Конечно, здесь мы имеем дело с полуфилософскими идеологиями и фантазиями, а не с эсхатологическим ожиданием царствования Святого Духа. Но во всех этих теориях и фантазиях более или менее явно просвечивается миф о всеобщем обновлении.

Ср.: Karl Lwith, Meaning in Hisliry, p. 208.

Карл Левит напоминает (ор. cit., p. 210), что эта последняя работа оказала влияние на германо-русского автора «Третьего царства» Г. Меллера ван дер Брука. См. также работу Jacob Taubes, Abendlndische Eschatoogien (Bern, 1947), где сравнивается философия истории Гегеля с философией истории Джоакино да Фьоре.

МИФЫ НОВОЮ ВРЕМЕНИ

Подчас мифологическое поведение оживает на наших глазах. Речь идет не о «пережитках»

первобытного менталитета. Некоторые аспекты и функции мифологического мышления образуют важную составляющую часть самого человеческого существа. Мы уже говорили по другому случаю о некоторых «мифах современного мира». Это очень сложная и интересная проблема, мы не можем претендовать на изложение в пределах нескольких страниц содержания целой книги.

Ограничимся очерком некоторых аспектов «современных мифологий».

Мы уже видели ту роль, которую в первобытных обществах играет реализованный самыми разными путями «возврат к истокам». В современных европейских обществах наблюдается до сих пор интерес к этому «возврату». Почти каждая инновация представлялась или воспринималась здесь как определенный вариант возвращения к Библии и ставила перед собой задачу оживить опыт раннего христианства, первых христианских общин. Для руководителей Французской революции примерами были деятели Рима и Спарты. Вдохновители и исполнители первой решительной и победоносной революции, ознаменовавшей конец исторического цикла, считали себя хранителями древних добродетелей, воспетых Титом Ливием и Плутархом.

На заре современного мира «происхождение» приобрело почти магическое значение. Иметь хорошие «истоки» и иметь благородное происхождение было почти равнозначным. «Мы ведем нашу родословную от Рима», — с гордостью повторяли румынские интеллигенты XVIII и XIX веков. Родословная от латинян означала для них некую мистическую причастность к величию Рима. Венгерская интеллигенция находила оправдание древности, благородству и исторической миссии мадьяр в мифе о Гуноре и Магоре и героической саге об Арпаде. В начаСр.: М. Eliade, Mythes, rves et mystres, pp. 16-36.

ле XIX века гипноз «благородного происхождения» пробуждает во всей центральной и юговосточной Европе настоящую страсть к национальной истории, особенно к ее ранней стадии.

«Народ без истории (то есть без исторических документов и историографии) как бы не существует». Эти идеи получают распространение в историографии народов центральной и восточной Европы. Подобная страсть являлась, несомненно, следствием пробуждения национального чувства в этой части Европы и очень скоро превратилась в инструмент политической борьбы и пропаганды. Желание доказать «благородное происхождение» и «древность» своего народа распространилось на юго-востоке Европы до такой степени, что все историрграфии, за редким Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru исключением, ограничивались национальной историей и в конце концов, привели к самому настоящему культурному провинциализму.

Страсть к «благородному происхождению» объясняет также периодическое возвращение к расистскому мифу об «арийцах», особенно в Германии. Социально-политический контекст этого мифа слишком хорошо известен, мы не будем его касаться. Нас интересует лишь то, что «ариец»

является одновременно и самым дальним, «первоначальным» предком, и благородным «героем», исполненным всех достоинств и идеалов, к которым стремились все те, кто не мог примириться с ценностями, утвердившимися в обществе в результате революций 1789 и 1848 годов. «Ариец»

был, собственно говоря, моделью для подражания с целью достижения расовой «чистоты», обретения физической силы, героической морали, бытовавших в достославные и творческие времена «начал».

Что касается марксистского коммунизма, то его эсхатологические и милленаристские построения были выявлены уже не раз. Мы уже раньше отметили, что Маркс воспользовался одним из самых известных эсхатологических мифов средиземноморско-азиатского мира — мифом о справедливом герое-искупителе (в наше время это пролетариат страдания которого призваны изменить онтологический статус мира. «И действительно, марксово бесклассовое общество и, как следствие этого, исчезновение исторической напряженности, — не что иное, как миф о золотом веке, который, по многочисленным традициям, характеризует и начало, и конец истории. Маркс обогатил этот извечный миф элементами мессианистской и иудейско-христианской идеологии: с одной стороны, сотериологическая функция и профетическая роль пролетариата, с другой стороны, последний и решительный бой между Добром и Злом, который легко сравнить с апокалиптическим конфликтом между Христом и Антихристом, заканчивающимся победой первого. Знаменательно, что Маркс разделяет эсхатологическую надежду на абсолютный конец истории, в этом он расходится с другими философами исторического процесса (например, Кроче или Ортега-и-Гассетом), для которых конфликты истории присущи самому существу человеческому и потому никогда не могут окончательно прекратиться».

МИФЫ И СРЕДСТВА МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ

Недавние исследования выявили те мифические структуры образов и поведения, которыми пользуются в своем воздействии на общество коллективы средств массовой информации. Это явление особенно характерно для США2. Персонажи «комиксов» являются современной версией мифологических или фольклорных героев. Они до такой степени воплощают идеал значительной части широкой публики, что разные превратности их судьбы, а тем более смерть, вызывают настоящие потрясения у читателей; они отправляют тысячи телеграмм и писем авторам и редакторам газет и журналов с протестами. ФанMythes, rves et mystres, pp. 20-21.

Ср., например: Coulton Waugh, The Comics (New York, 1947); Stephen Becker, Comic Art in America (New York, 1960); Umberto Eco, «Il Mito di Superman» (in Demitizzaiione e Imagine, a cura di Enrico Castelli, Padoue, 1962, pp. 131-148).

тастический персонаж, сверхчеловек, стал крайне популярен, благодаря двойственности своей личности: попав на Землю с исчезнувшей в результате катастрофы планеты, сверхчеловек живет под маской скромного журналиста Кларка Кента. Он скромен, незаметен, его коллега Лойз Лейн постоянно его опережает. В этой маске скромности героя, обладающего поистине беспредельными возможностями, воспроизводится известная мифологическая тема. Если говорить о сути, то миф о супермене удовлетворяет тайным вожделениям современного человека, который, осознавая себя обездоленным и малосильным, мечтает о том, что однажды он станет «героем», исключительной личностью, «сверхчеловеком».

То же самое можно сказать о полицейском романе: с одной стороны, мы оказываемся здесь свидетелями борьбы между добром и злом, между героем (детектив) и преступником (современное воплощение демона). С другой стороны, читатель бессознательно вовлекается в процесс идентификации, он участвует в драме и мистерии, у него возникает чувство личного приобщения к действу, оказывающемуся одновременно опасным и «героическим».

Равным образом доказано, как с помощью масс-медиа происходит мифологизация личностей, их превращение в образ, служащий примером. «Лорд Уорнер рассказывает нам в первой части своей книги «Жизнь и Смерть» о возникновении персонажа этого типа. Бигги Малдун, полицейский из Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru Янки Сити, стал национальным героем, так как оказался выразителем яркой оппозиции аристократам с Хилл Стрит в такой степени, что пресса и радио делают из него полубога. Он предстает нам, как крестоносец из народа, бросившийся на штурм крепости богатства. Затем, когда публике надоел этот образ, средства массовой информации услужливо превратили Бигги в негодяя, коррумпированного полицейского, эксплуатирующего в свою пользу несчастья общества. Уорнер показывает, что настоящий Бигги существенно отличается от того и другого образа, но он вынужден изменять свое поведение в соответствии с одним образом и отвергать другой».

Мифологическое поведение раскрывается также в навязчивом стремлении достигнуть «успеха», столь характерном для современного общества и выражающем темное и неосознанное желание выйти за пределы человеческих возможностей. Это находит свое выражение и в исходе к «предместьям», что можно истолковать как ностальгию по «первоначальному совершенству», и в чрезвычайном пристрастии к «культу священной колесницы». По замечанию Эндрю Грили, «достаточно посетить ежегодный автомобильный салон, чтобы понять — это настоящий религиозный ритуал. Цвета, освещение, музыка, почтение восхищенных посетителей, присутствие храмовых жриц (манекенщицы), блеск и роскошь, расточительство, множество народа — все это в иной культуре можно было бы назвать настоящей литургической службой (...) Культ священного автомобиля имеет своих последователей и своих посвященных. Гностик не ждал с большим нетерпением откровения оракула, чем поклонник автомобиля ожидает первых сообщений о новых моделях. Именно в этот период годичного сезонного цикла возрастает значение и роль служителей культа — продавцов автомобилей, а беспокойная толпа нетерпеливо ожидает нового спасителя».

Меньшее внимание уделялось своего рода элитарным мифам, в частности, тем, что связаны с художественным творчеством и его отражением в культуре и обществе. Уточним прежде всего, что мифы закрепились в узком круге посвященных, главным образом, в силу комплекса неполноценности публики и официальных инстанций в области искусств. Агрессивное непонимание со стороны публики, критиков и официальных представителей по отношению к таким художникам, как Рембо и Ван Гог, Andrew Greeley, «Myths, Symbols and Rituals in the Modern World» (The Critic, dec. 1961, janv. 1962, vol. XX, n° 3, pp. 18-25), p. 19.

Ibid., p. 24.

отрицательные последствия, которые имело для коллекционеров и музеев невнимание к новаторским течениям от импрессионизма до кубизма и сюрреализма, послужили суровым уроком для критиков, публики, продавцов книг, коллекционеров и администрации музеев. В настоящее время у них только один страх: упустить, не заметить нового гения, не признать будущего шедевра в совершенно непонятном произведении. Никогда, кажется, не было так ясно, что с чем большей дерзостью и вызовом художник выставляет себя, чем он непонятнее, абсурднее и недоступнее, тем более он признан, обласкан, избалован. В некоторых странах даже возник своеобразный академизм наизнанку, академизм авангарда, причем настолько, что художник, не учитывающий этого нового конформизма, рискует остаться незамеченным, или же его оттеснят конкуренты.

Миф о проклятом художнике, господствующий в XIX столетии, в настоящее время устарел. В США, в первую очередь, но также и в Западной Европе, больше всего пользы художнику приносят наглость, дерзость и вызывающее поведение. От него требуют быть странным, ни на что не похожим и творить только «совершенно новое». В искусстве происходит в настоящее время господство перманентной революции. Мало даже сказать, что все позволено: всякое новаторство заранее провозглашает и приравнивается к гениальности Ван Гога или Пикассо, все равно, идет ли речь о рваных афишах или о консервной банке, подписанной художником.

Значение этого культурного явления тем более существенно, что впервые, может быть, в истории искусства не существует больше напряженности между художником, критиками, коллекционерами и публикой. Царит полное и общее согласие еще до того, как возникнет новое произведение, до того, как открывают еще неизвестного никому художника. Важно только одно:

ни в коем случае не допустить такого положения, что пришлось бы когда-нибудь признать — не поняли нового художественного опыта, прозевали нового гения.

Относительно подобной мифологии современных элит ограничимся лишь некоторыми замечаниями. Отметим прежде всего искупительную функцию понятия «недоступности», как оно Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru проявляется в современном искусстве. Если элита восхищается «Поминками по Финнегану», атональной музыкой или ташизмом, то потому, что эти произведения являют собой замкнутые миры, герметические вселенные, куда проникают только ценой огромных усилий, сравнимых с испытаниями, через которые проходят посвящаемые в первобытных обществах. С одной стороны, сохраняется ощущение «инициации», почти исчезнувшей в современном обществе. С другой стороны, в глазах «других», в глазах «массы» афишируется принадлежность к некоторому тайному меньшинству, не к «аристократии» (современная элита тяготеет к левым партиям), а к гнозису, одновременно вечному, постоянному и духовному, противостоящему как официальным ценностям, так и традиционной церкви. С помощью культа экстравагантной и непонятной оригинальности элита ознаменовала разрыв с банальным, мещанским миром своих родителей, одновременно восставая против современных философий отчаяния.

По сути, гипноз недоступности, непонятности произведения искусства выдает желание обнаружить новый, тайный, неизвестный до этого смысл мира и человеческого существования.

Налицо желание «инициации», желание найти скрытый смысл этого разрушения художественного языка, всех этих «оригинальных» опытов, которые, на первый взгляд, не имеют ничего общего с искусством. Разодранные афиши, пустые полотна, продырявленные ножом или обгоревшие «объекты искусства», взрывающиеся во время вернисажа, импровизированные спектакли, где актеры тянут жребий: кому подавать реплики, — все это должно иметь значение, равно как некоторые непонятные слова из «Поминок по Финнегану» для посвященных приобретают множество смыслов и удивительную красоту, когда открывается, что они происходят от слов современного греческого языка или языка суахили, которые обогащаются скрытыми намеками на возможные каламбуры, если их произносить громко и быстро.

Конечно, все подлинные революционные опыты современного искусства отражают некоторые аспекты духовного кризиса или же просто кризиса познания и художественного творчества. Но для нас прежде всего представляет интерес тот факт, что «элита» в экстравагантности и непонятности современных произведений видит возможность своего рода познания инициации.

Это как бы «новый мир», который реконструируется из обломков и загадок, мир почти частный и свой, существующий только для узкого круга посвященных. Но престиж затрудненности в понимании и непонятности столь велик, что широкая публика очень скоро вовлекается в этот процесс и провозглашает о своем полном согласии с открытиями элиты.

Разрушение художественного языка было осуществлено кубизмом, дадаизмом и сюрреализмом, додекафонизмом и «конкретной музыкой», Джойсом, Беккетом и Ионеско. Дальнейшее разрушение могут предпринимать только лишь эпигоны. Как мы уже говорили в предшествующей главе, настоящие художники не желают творить на обломках. Все приводит нас к заключению, что сведение «художественной вселенной» к первоначальному состоянию materia prima, первоматерии, представляет только момент более сложного процесса. Как и в циклических концепциях первобытных обществ, за «Хаосом», регрессом всех форм к первоформам materia prima, следует новое творчество, подобное космогонии.

Кризис современных искусств не интересует нас сам по себе. Стоит, однако, остановиться на роли литературы, особенно литературы эпической, связанной с мифологией и мифологическим поведением. Известно, что эпос и роман, как и другие литературные жанры, продолжают, в другом плане и с другими целями, мифологическое повествование. В том и в другом случае рассказывается о событиях, происходящих в более или менее вымышленном прошлом. Здесь не место излагать долгий и сложный процесс, трасформировавший «мифологическую материю» в «сюжет» эпического повествования. Подчеркнем, тем не менее, что повествовательная проза и, в частности, роман, в современных обществах заняли место мифологического рассказа и сказок в обществах первобытных. Больше того, правомерно говорить о «мифической» структуре некоторых современных романов, можно доказать, что многие значительные мифологические темы и персонажи получат новую жизнь в литературном обличии (это особенно верно в отношении темы инициации, темы испытаний, которым подвергается геройискупитель, его сражений с чудовищами, мифологической темы женщины и богатства). Учитывая все это, можно заключить, что современное пристрастие к роману выражает склонность к десакрализованным или только лишь скрытым в светских формах «мифологическим историям».

Другой знаменательный факт: потребность в «историях» и рассказах, которые можно было бы Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru назвать парадигматическими, поскольку они развертываются по традиционной модели. Каким бы серьезным ни был кризис современного романа, потребность погружаться в «другие» вселенные и следовать за перипетиями «истории», по-видимому, присуща человеку и потому неистребима и неискоренима. Суть ее трудно определить; здесь получают выражение и желание общаться с «другими», «неизвестными», разделять их драмы и надежды, и потребность знать то, что могло произойти. Трудно представить человека, который не поддался бы очарованию «рассказа», повествования о знаменательных событиях, происшедших с людьми, имеющими как бы «двойную реальность» литературных персонажей, которые одновременно отражают историческую и психологическую реальность членов современного общества и обладают магической силой творческого вымысла. Но «выход за пределы Времени», осуществляемый с помощью чтения — в частности романов, — есть то, что больше всего сближает функции литературы и мифологии. Конечно, время, которое «проживается» при чтении романа, не есть то время, которое в архаических обществах интегрируется, собирается в одно целое при прослушивании мифа. Но как в одном, так и в другом случае, происходит «выход» из времени исторического и личного и погружение во время вымышленное, трансисторическое.

Читатель входит в сферу времени воображаемого, чужого, ритмы которого изменчивы до бесконечности, так как каждый рассказ имеет свое собственное время, специфическое и исключительное. Роман не имеет выхода в первородное, первоначальное время мифов, но в той мере, в какой он повествует о правдоподобной истории, романист использует время как бы историческое, но взятое в расширенной или свернутой форме, время, которое, следовательно, располагает всей свободой воображаемых миров. В литературе, более чем в других искусствах, заметен бунт против исторического времени, желание обнаружить и найти иные временные ритмы, чем те, в рамках которых мы вынуждены жить и работать. Можно задать вопрос: исчезнет ли когда-нибудь это желание выйти за пределы собственного, исторического и личного времени и погрузиться во время «чужое», экстатическое или воображаемое. Пока существует это желание, можно сказать, что у современного человека остаются хотя бы в какой-то мере рудименты «мифологического поведения». Черты такого мифологического поведения обнаруживаются также в желании обрести ту интенсивность, с которой мы пережили или познаем нечто в первый раз: в желании обрести далекое прошлое, блаженное время «первоначал».

Как и следовало ожидать, это все та же борьба против времени, те же надежды скинуть тяжесть «мертвого времени», которое давит и убивает.

Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru

ПРИЛОЖЕНИЕ I. МИФЫ И ВОЛШЕБНЫЕ СКАЗКИ

Ян де Фрис опубликовал небольшую книгу о волшебных сказках (Ян де Фрис «Размышления о сказках, прежде всего, в их взаимосвязи со сказаниями о героях и с мифами», Хельсинки, 1954).

Судя по названию, эти размышления касаются взаимосвязей народных сказок с героической сагой и мифом. Очень ответственная, неисчерпаемая тема, и никто не мог с ней справиться лучше, чем этот выдающийся голландский германист и фольклорист. Для того чтобы исчерпать все аспекты проблемы, недостаточно ста двадцати пяти страниц этой книги. Ни в коей мере она не является учебником. Автор ставит целью подвести итог века исследований, а главное, указать на новые перспективы, которые недавно открылись перед специалистами, исследующими народные сказки.

Известно, что исследования в этой области за последнее время ушли далеко вперед. С одной стороны, фольклористы использовали достижения этнографии, истории религий, глубинной психологии. С другой стороны, сами специалисты по народным сказкам стали в своих работах обращаться к более строгим методам. Свидетельством этого могут быть исследования Андре Жолля и Мака Люти.

Прежде чем излагать свои собственные взгляды на отношение между мифом, сагой и народной сказкой, Ян де Фрис берет на себя задачу дать общее представление об этой эволюции. Он начинает, естественно, с анализа La Nouvelle Revue Franaise, mai 1956.

«финской школы». Заслуги ее достаточно хорошо известны, и мы не будем к этому возвращаться.

Скандинавские ученые провели большую и тщательную работу: они отобрали и классифицировали все варианты сказок, попытались исследовать пути их распространения. Но эти статистические исследования, касающиеся формы, не решили ни одной существенной проблемы.

Представители финляндской школы решили, что с помощью тщательного анализа вариантов они обнаружили «первоначальную форму» (Urform) сказки. К несчастью, это оказалось иллюзией: в большинстве случаев Urform явилось только одной из многочисленных дошедших до нас «праформ». Эта преследовавшая целое поколение ученых идея пресловутой «первоначальной формы» оказалась только гипотезой (J. de Vries, p. 20).

Затем автор обращает внимание на французского фольклориста Поля Сентива и его теорию ритуала. Основная книга Сентива «Сказки Перро и параллельные сказки» (1923) читается еще с интересом и пользой, несмотря на проблемы в информации и методологические недочеты. Нужно признать, что выбор объекта анализа оказался неудачным. Сказки Перро — неблагодарный предмет для компаративистского исследования. Сказка «Кот в сапогах», например, не существовала ни в Скандинавии, ни в Германии; в Германии она появляется позднее и под влиянием Перро. Тем не менее, Сентиву принадлежит заслуга открытия в сказках тех ритуальных мотивов, которые и сегодня еще существуют у первобытных народов. Зато он явно ошибался, считая, что ему удалось обнаружить в сказках «текст», сопровождающий ритуал (de Vnes, p. 30).

В книге, на которую, к несчастью, не обратил внимания Ян де Фрис и которая называется «Исторические корни волшебной сказки» (Ленинград, 1946), советский фольклорист В.Я. Пропп продолжает и развивает гипотезу, разработанную Сентивом. Пропп видит в народных сказках напоминание о тотемических ритуалах инициации. Совершенно очевидно, что структура сказок имеет характер инициаций. Но вся проблема в том, чтобы выяснить, описывает ли сказка систему обрядов, относящихся к какой-либо определенной стадии культуры, или же ее сценарий инициации оказывается «воображаемым» в том смысле, что он не связан с каким-то историкокультурным контекстом, но выражает скорее вне-историческое архетипическое поведение психики. В качестве примера Пропп обращается к тотемическим инициациям; этот тип инициации был категорически недоступен для женщин, но основным персонажем славянских сказок оказывается как раз женщина: старая ведьма, Баба-яга. Иначе говоря, в сказках нет точного напоминания о какой-либо определенной стадии культуры: здесь смешиваются и сталкиваются друг с другом различные исторические циклы и культурные стили. Здесь сохранились только образцы поведения, которые могли существовать во многих культурных циклах и в разные исторические моменты.

Гипотеза У.Е. Пекерта, с которой блистательно полемизировал Ян де Фрис (pp. 30 sq.), сталкивается с теми же трудностями. Этот ученый считал, что родина сказок — восточное Средиземноморье эпохи неолита. Они сохраняли еще структуру социокультурного комплекса, Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru включающего матриархат, инициацию и свадебные ритуалы, характерные для земледельческих племен, Пекерт сближает те испытания, которые проходит герой некоторых сказок, пытающийся жениться на дочери демона, с теми свадебными и семейными обычаями, которые распространены у землевладельческих племен: для того, чтобы получить жену, искатель ее руки должен был обработать поле и снять с него урожай, построить дом, и так далее. Но, как пишет Ян де Фрис, подобные испытания засвидетельствованы также и в текстах эпоса (например, в «Рамаяне»), и в героических сагах. Аристократическую поэзию саг трудно объединять с культурным уровнем земледельцев, генетическая связь с крестьянской сказкой здесь не подходит. С другой стороны, Пекерт ищет «генезис» сказок на доисторическом Ближнем Востоке по причине экономического богатства и беспрецедентного расцвета сексуальной символики культов плодородия. Однако анализ Макса Люти показал, что эротизм не играет в сказках никакой роли.

Ян де Фрис долго и подробно останавливается на гипотезе К.В. фон Сюдов относительно индоевропейского генезиса волшебных сказок (pp. 48 sq., 60 sq.). Слабости и недостатки этой гипотезы настолько очевидны, что настаивать на ней не приходится и сам фон Сюдов вынужден был изменить свои взгляды. Он склонен теперь отнести время возникновения сказок еще глубже в прошлое, а именно, в эпоху праиндоевропейской культуры времен мегалита. В недавно вышедшей работе «Сказки и религия эпохи мегалита» (Paideuma, V, 1950) Отто Хут обратил внимание на эту точку зрения, и достойно сожаления, что Ян де Фрис не счел необходимым рассмотреть ее. По мнению Отто Хута, два господствующих мотива сказок: путешествие на край света и женитьба на королевской дочери — по-видимому, принадлежат «религии эпохи мегалита». Обычно сходятся на том, что центром возникновения культуры мегалита считаются Испания и западная часть северной Африки. Отсюда мегалитический цивилизация докатилась до Индонезии и Полинезии.

Подобное распространение по трем континентам может, по мнению Хута, объяснить чрезвычайно широкую циркуляцию сказок.

К сожалению, эта новая гипотеза неубедительна, тем более что мы почти ничего не знаем о доисторической «мегалитической религии».

Профессор де Фрис недолго останавливается на объяснениях психологов, в первую очередь обращая внимания на идеи Юнга (pp. 34 sq.). Он принимает юнгианское понятие архетипа в качестве структуры коллективного бессознательного, но справедливо напоминает, что сказка не есть непосредственное и спонтанное творение бессознательного (как, например, сон или мечтание): это прежде всего «литературная форма», как роман или драма. Психолог пренебрегает историей фольклорных мотивов и эволюцией литературных народных тем; он поддается искушению разбирать абстрактные темы. Эти упреки вполне правомерны. Не надо забывать, что представитель глубинной психологии работает в том масштабе, который ему нужен, а мы знаем, что «именно масштаб создает явление». Фольклорист может возразить психологу, лишь сказав, что результаты последнего не решают его, психолога, проблем, они могут лишь подсказать ему новые пути исследований.

Вторая часть книги посвящена собственным взглядам Яна де Фриса. Ряд удачных анализов (pp sq.) показывает, что объяснения саги (сага об аргонавтах или сага о Зигфриде) находится не в сказках, а в мифах. Что касается поэмы о Зигфриде, то проблема заключается не в том, чтобы узнать, как эта поэма вышла из переплетения фольклорных легенд и «мотивов», а в том; чтобы узнать, как из определенного исторического прототипа могла родиться легендарная биография.

Автор очень справедливо напоминает, что сага не есть конгломерат «мотивов»: жизнь героя составляет единое целое от рождения до трагической смерти (р. 125). Героическая эпопея не принадлежит к народной традиции, она является поэтическим жанром, созданным в аристократической среде. Его вселенная — идеальный мир, созданный в золотой век, напоминающий мир Богов. Сага ближе к мифу, чем к сказке. Часто бывает трудно решить, повествует ли сага о героической жизни исторического персонажа или же она, напротив, оказывается секуляризованным мифом. Конечно, в мифах, сагах и сказках встречаются одни и те же архетипы, то есть те же образцовые личности и ситуации. Но в то время как герой саг трагически погибает, сказка всегда имеет счастливый конец (р. 156).

Автор настаивает также на другом различии между сказкой и сагой, оно кажется ему очень существенным: сага еще близка миру мифа, сказка же от него отдаляется (р. 175). В саге герой Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru живет в мире, управляемом Богами и судьбой. Персонаж сказок, напротив, свободен и независим от Богов, для победы ему хватает друзей и покровителей. Свобода от воли Богов, доходящая до иронии по отношению к ним, сопровождается полным отсутствием какой бы то ни было проблематики. В сказках мир прост и прозрачен. Но действительная жизнь, замечает Ян де Фрис, не является ни простой, ни прозрачной, и он задает вопрос: в какой исторический момент человеческое существование еще не ощущается как катастрофа. Ему приходит мысль о мире Гомера, о времени, когда человек начал отдаляться от привычных Богов, но еще не искал убежища в мистической религии. Именно в таком мире (или же в аналогичных условиях, если речь идет о других цивилизациях) профессор де Фрис усматривает присутствие наиболее благоприятных условий для возникновения сказок (р. 174). Сказка также есть выражение аристократического бытия и в этом смысле сближается с сагой. Но направления их развития расходятся: сказка отделяется от мифологического и божественного мира и «уходит» к народу, когда аристократия открывает, что существование это проблема и трагедия (р. 178).

Подробное обсуждение этих вопросов увело бы нас слишком далеко. Некоторые результаты исследований Яна де Фриса неоспоримы: общность структур мифа, саги и сказки, пессимизм саг и оптимизм сказок, последовательная десакрализации мира мифов. Что касается вопроса о «происхождении» сказок, то он слишком сложен, чтобы здесь его касаться.

Основная трудность состоит в двусмысленности самих терминов «происхождение» и «рождение».

Для специалиста по фольклору «рождение» сказки совпадает с возникновением устного литературного произведения. Это исторический факт, и он должен быть исследован как таковой.

Специалисты по исследованию устного литературного творчества правы, следовательно, когда пренебрегают «предысторией». В их распоряжении находятся устные «тексты», так же как в распоряжении их коллег, историков литературы, находятся письменные тексты.

Они изучают и сравнивают эти устные «тексты», выявляют их распространение и их взаимные влияния примерно так же, как это делают историки литературы. Цель толкования текстов — понять и представить духовный мир сказок, не вникая в выяснение их мифического прошлого.

Для этнолога же и историка религий «рождение» сказки как самостоятельного литературного текста, представляет, напротив, второстепенную проблему. На уровне «первобытных» культур граница, разделяющая мифы и сказки, не такая четкая, как в тех культурах, где существует глубокое различие между «культурным классом» и «народом» (как это было на древнем Ближнем Востоке, в Греции, в странах европейского средневековья). Часто мифы смешиваются со сказками (этнологи нам их представляют почти всегда именно в таком состоянии). Часто то, что уважается и принимается как миф в одном племени, в соседнем племени оказывается лишь сказкой. Но этнолога и историка религий интересует отношение человека к сакральному, вобравшему в себя всю совокупность устных текстов. Сказка не всегда знаменует «десакрализацию» мира мифов.

Речь скорее должна идти о сокрытии мифических мотивов и персонажей, правомернее говорить не о «десакрализации», а о «деградации сакрального». Как доказал Ян де Фрис, между сценариями мифов, саг и волшебных сказок существует преемственность. Кроме того, если в сказках боги не появляются больше под своими собственными именами, их еще можно узнать в фигурах покровителей, врагов и друзей героев. Они замаскированы, или «лишены прав» (если больше нравится такая формулировка), — но продолжают выполнять свои функции.

Одновременно сосуществование мифов и сказок в традиционных обществах ставит перед исследователями трудную, но разрешимую проблему. В средневековой Западной Европе, подлинные мистики терялись в массе верующих и суеверных обывателей, порой соседствовали с христианами, весьма пассивными, и их отношение к христианству было чисто внешним. Религия всегда проживается (или принимается и признается) в нескольких регистрах, но между этими различными планами опыта существуют сходство и равнозначность. Эта последняя сохраняется даже после «вульгаризации» религиозного опыта, после внешней десакрализации опыта (чтобы в этом убедиться, достаточно проанализировать научные и светские определения и оценки «Природы» после Руссо и философов-просветителей).

Но в настоящее время религиозное поведение и структуры сакрального (персонажи богов, действия, служащие примерами) обнаруживаются на глубинных уровнях психики, в «подсознании», на уровне воображаемого и сновидений.

Здесь встает другая проблема, не представляющая интереса для фольклориста и этнолога, но Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru интересная для историка религий и, в будущем, для философа, а также возможно, для литературного критика, так как она, хотя и косвенно, имеет отношение к «генезису литературы».

Превратившись на Западе в развлекательную литературу (для детей и крестьян), волшебная сказка продолжает все же сохранять структуру очень важного и ответственного события, поскольку сводится, по существу, к сценарию инициации: здесь встречаются испытания, характерные для ритуалов инициации (сражения с чудовищами, непреодолимые, на первый взгляд, препятствия, загадки, предлагаемые герою, задания, которые невозможно выполнить, и так далее), нисхождение в ад или вознесение на небо, смерть или воскресение (что, впрочем, одно и то же), женитьба на царской дочери. Как справедливо подчеркнул Ян де Фрис, сказка действительно всегда имеет счастливый конец. Но содержание ее ужасающе серьезно: оно заключается в переходе через символическую смерть и возрождении от незнания и незрелости к духовному возмужанию.

Трудность в том, чтобы определить, где сказка превращается в обычную волшебную историю, лишенную элементов инициации. Не исключено, по крайней мере, в отношении некоторых культур, что это произошло в тот момент, когда традиционная идеология и ритуалы выходят из употребления и когда становится возможно безнаказанно «рассказать» то, что раньше существовало как великая тайна. Очень может быть, что этот процесс не был всеобщим. Во многих примитивных культурах, где образцы инициации еще живы, также рассказываются истории, имеющие структуру инициации, причем с давних пор.

Пожалуй, можно сказать, что сказка повторяет, на другом уровне и другими средствами, сценарий инициаций, служащий примером. Сказка продолжает «инициацию» на уровне воображаемого. Она воспринимается как развлечение только в демифологизированном сознании и, в частности, в сознании современного человека. В глубинной же психике сценарии инициации не теряют серьезности и продолжают передавать соответствующие заповеди и вызывать изменения. Не отдавая себе в этом отчета, считая, что он развлекается и отвлекается от реальности, современный человек все еще продолжает пользоваться воображаемой инициацией, содержащейся в сказках. Можно задать себе вопрос: не стала ли волшебная сказка, уже на ранней стадии существования, своего рода «облегченной копией мифа и ритуала инициации, не способствовала ли она, на уровне воображения и сновидений, возрождению «испытаний инициации». Эта точка зрения удивит только тех, кто рассматривает инициацию исключительно как принадлежность человека традиционных обществ. В настоящее время мы начинаем понимать, что «инициация»

сосуществует с жизнью человечества, что всякая жизнь складывается из непрерывной цепи «испытаний», «смерти», «воскрешений», независимо от того, какими словами пользуются для передачи этого (первично религиозного) опыта.

Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru

ПРИЛОЖЕНИЕ II. ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Мы не намерены представлять и обсуждать здесь различные современные интерпретации мифа; проблема эта в высшей степени интересна и заслуживает того, чтобы ей посвятили отдельную книгу. Дело в том, что новое «открытие» мифа в XX веке представляет главу истории современной мысли. Критическое изложение всех интерпретаций, от античности до наших дней, можно найти в блестящей работе: Jan de Vries, Forschungsgeschichte der Mythologie (Karl Alber Verlag, Fribourg-Munich, (1961). См. также: Е. Buess, Geschichte des Mythischen Erkennens (Munich, 1935).

Что касается методологии исследований о мифе (начиная от «астральной» школы до современных этнологических интерпретаций мифа), см. библиографию, содержащуюся в нашей работе: Trait d'Histoire des Religions, pp. 370 sq. См. также: J. Henninger, «Le Mythe en Ethnologie» {Dictionnaire de la Bible, Supplement VI, col. 225 sq.); Joseph L. Seifert, Sinndeutung des Mythos (Munich, 1954).

Анализ современных теорий мифа содержится в работе: J. Melville et Frances S. Herskowitz, «A Cross-Cultural Approach to Myth» (in: Dahomean Narrative, Evanston, 1958, pp. 81-122). О связи между мифами и обрядами см.: Clyde Cluckhohn, «Myths and Rituals: A General Theory» (Harward Theological Review, XXXV, 1942, pp. 45S.H. Hooke, «Mytu and Ritual: Past and present» (В работе: Myth, Ritual and Kingship, изд. S.H. Hooke, Oxford, 1958, pp. 1-21); Stanley Edgar Hyman, «The Ritual View of Myth and the Mythic» (in: Myth. A Symposium, изд. Thomas A. Sebeok, Philadelphie, 1955, pp. 84-94).

О структуралистской интерпретации см.: Claude Lvi-Strauss, «The Structural Study of Myth» (в: Myth. A Simposium, pp. 50-66) и «La Structure des Mythes» (в: L'Anthropologie structurale, Paris, 1958, pp. 227-255).

Критическое исследование некоторых новейших теорий, выдержанное в духе «абсолютного историцизма», в:

Ernesto de Martino, «Mito, scienze religiose e civilta moderna» (Nuovi Argomenti, n° 37, mars-avril 1959, pp. 4Несколько статей о мифах напечатано в тетрадях 4-6 журнала: Studium Generale, VIII, 1955. См. в первую очередь: W.F. Otto «Der Mythos» (pp. 263-268); Karl Kerenyi «Gedanken ber die Zeitmssigkeit einer Darstellung der griechischen Mythologie» (pp. 268-272); Hildebrecht Hommel, «Mythos und Logos» (pp. 310-316); K. Goldhammer, «Die Entmythologisierung der Mythus als Problemstellung der Mythologien» (pp. 378-393).

Новые взгляды на структуру и функцию мифов в архаических обществах содержится в недавно опубликованной работе: Н. Baumann, «Mythos in ethnologischer Sicht» (Studium Generale, XII, 1959, pp. 1-17, 583-597).

TОМ Myth and Mythmaking, опубликованный под руководством Henry A. Murray (New York, 1960), содержит статей о различных аспектах мифа, взаимосвязи между мифом и фольклором, мифом и литературой и т.д. См.

также: Joseph Campbell, The Masks of God: Primitive Mythology (New York, 1959).

Новое поколение мифа дается в исследовании: Theodore H. Gaster, «Myth and Story» (Numen, I, 1954, pp.

184-212).

Переход мифического мышления в мышление рациональное надавно рассмотрен в исследовании: Georges Gusdorf, Mythe et Mtaphysique (Paris, 1953). См. также: Il Рrоblета dlia demilizzazione (Rome, 1961) и Demitizzazione e Immagine (1962), опубликовано под руководством Enrico Castelli; Roland Barthes, Mythologies (Paris, 1958).

Е. СТРОГАНОВА

Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru

МИРЧА ЭЛИАДЕ

Мирча Элиаде родился 9 марта 1907 года в Бухаресте. Мать — Иоана Арвира из семьи трактирщика, уроженка местности Дунарея (возможно, Ольт). Отец — из молдавских крестьян (местечко Текуци). Урожденный Иеремия, в дальнейшем он сменил фамилию на Элиаде. Его примеру последовал и один из братьев. Мирча так и не узнал истинных причин, подтолкнувших их на это изменение. В детстве он довольствовался объяснением, что «Элиаде-Радулеску» звучит намного лучше, а позднее об этом в семье было не принято говорить. Родившись в семье военного, Элиаде с ранних лет привыкал к переездам. Так, практически сразу после рождения они оказались в Рымнику-Сарат. Первые годы сознательной жизни и первые воспоминания связаны именно с этим городом. Затем — Чернавода, Тегирголь, Молдавия, лицей в Спиру-Харет.

В 1925 году Элиаде поступает в Бухарестский Университет. Однако, не обучение в университете явилось периодом интенсивного накопления знаний. В этом смысле важнее было предшествующее время — «Чердак», по его собственному определению. Связано оно с тем, что в эти годы Элиаде значительное количество времени уделял самообразованию, читая на чердаке или в подвале дома. Таинственность обусловлена была тем, что с раннего детства врачи (а вслед за ними и родители) запрещали ему читать что-либо, кроме «программной» литературы во избежание чрезмерного напряжения глаз. А подобное заключение было равносильно тяжелому удару, так как еще с детских лет для Элиаде чтение было одним из любимейших занятий.

Период обучения в лицее знаменателен общением с Неделия Локустиану, преподавателем латыни.

Однако роль этого человека в жизни Элиаде больше, чем просто преподавателя одного из древних языков. «Я был очарован им, потому что он учил нас истории, литературе и философии, в добавление к грамматике и лексике, и рассказывал на занятиях о Пифагоре и Омаре Хайяме, Новалисе и Леонардо да Винчи»[1]. Во многом именно ему Элиаде обязан увлечением философией, Древним Востоком, историей религий.

Уже зная на тот момент несколько европейских языков (французский, немецкий, латынь), по совету Н. Локустиану начал учить и восточные (персидский, санскрит). И если вначале Элиаде ориентировался на физику и математику (эти науки собирался изучать в университете), годы, проведенные в лицее, изменили его решение — поступил он на факультет филологии и философии.

Увлечения семнадцатилетнего юноши все более углублялись, вылившись в зрелые годы в серьезные научные труды. Интересно, что в тот же период начало проявляться и стремление Элиаде к универсализму в изучении культуры, преобладающему в его работах. «В те годы очарованности Древним Востоком я верил в тайны Пирамид, мудрость предсказателей и оккультные науки персидских магов, я лелеял надежду, что однажды открою все «секреты»

религий, истории и человеческого предназначения на Земле»[2]. Этому в значительной мере способствовало и увлечение трудами Дж.Дж. Фрэзера («Золотая ветвь», «Фольклор в Ветхом Завете»), благодаря которому Элиаде открыл для себя «неисчерпаемый мир примитивных религий и фольклора»[3].

С «чердачным» периодом у Элиаде связано и появление первой опубликованной статьи (весна 1921 года): «Враг шелковичного червя» («The Enemy of the selkworm» in «Stiintelor Populre»). Как признавался сам автор, ему была важна не столько тема исследования, сколько возможность попробовать свои силы в науке, практическим результатом которой должна была явиться печатная работа.

Оставшись незамеченной окружающими, она, однако, положила начало ряду более серьезных исследований, и весной 1925 года Элиаде уже отмечал сотую опубликованную статью. Тематика их довольно разнообразна: история религий, восточные науки, алхимия. В числе первых стоит отметить работы об алхимии, точнее подход к ее изучению. Как пишет Элиаде, он пытался продемонстрировать, что алхимия не рудимент химии, не «пред-химия», а некая духовная техника (spiritual technique), направленная в большей мере на изменение самого человека, в конечном итоге его спасение и освобождение: «Я нашел, во снах, Философский камень и только позже, после того, как прочел Юнга, понял этот символизм»[4]. Все это произвело на молодого ученого глубокое впечатление и проявилось впоследствии как в более пристальном внимании к идеям Юнга, так и в дальнейшем знакомстве с алхимией (переход со средневекового европейского на индийский материал). Неким итогом исследования в этом направлении явилось опубликованное в Париже в Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru 1936 году «Эссе о происхождении индийской мистики» («Essay sur les origines de la mistique indienne). В какой-то мере можно сказать, что восприятие Элиаде алхимии как некой «спиритуалистической техники» явилось первым шагом в изучении этой проблематики.

Путь в Индию для Элиаде открылся несколько неожиданно. В мае 1928 года, читая «Историю индийской философии» Сурендраната Дасгупты, наткнулся на признание автора, что выходу в свет этой книги, включая ее издание и субсидии во время обучения в Кембриджском Университете, он обязан Марахайя Маниндра Чандра Нанди из Касимбрагара. Далее прилагался его адрес. «Шутки ради я написал ему письмо, в котором говорилось, что я собираюсь писать диплом по философии Возрождения, но, кроме того, меня очень интересует индийская философия и мне бы хотелось поехать в Калькутту, поработать пару лет с Дасгуптой. Я мог бы жить достаточно скромно, как живут индийские студенты, и спрашивал, смогу ли я получить от него стипендию, если однажды окажусь в Индии»[5]. Каково же было его изумление и радость, когда пришло ответное письмо с предложением учиться в Индии в течение пяти лет; субсидирование Махарайя гарантировал.

Нет смысла подробно останавливаться на пребывании Элиаде в Индии — он сам прекрасно это описывает. Мы остановимся лишь на некоторых деталях. Кроме того, что Элиаде преуспел в изучении бенгальского, английского, пали и тибетского языков, изменилось его отношение к Индии. Если раньше, увлекаясь философией, он воспринимал ее как «историческую», теперь же открыл для себя «внеисторическую», вечную Индию. Проведенные там годы были не только «кабинетной» учебой, это и пребывание в монастырях в Гималаях, и путешествия по деревням.

Тогда же он все более отчетливо стал ощущать единый «космический уровень» человеческой культуры, к которому так часто обращался впоследствии. «Мне казалось, что я начинаю замечать элементы единства во всех крестьянских культурах от Китая и Юго-Восточной Азии до Средиземноморья и Португалии. Я везде находил то, что позже назвал "космической религиозностью": ту ведущую роль, которую играют символы и образы, религиозное почтение к Земле и Жизни, вера, что в таинстве плодородия и космическом повторении проявляется сакральное, чего нет среди событий истории. Конечно, христианство трансформировало крестьянские культуры Европы, но средневековое и средиземноморское христианство было, тем не менее, тоже моментом "космической литургии". Воплощение, смерть и воскресение Христа — в некотором смысле видоизмененная Природа. Мир снова становился "хорошим", каким он был до Падения»[6]. Чуть позже мы вернемся к этим размышлениям Элиаде, со временем оформившимся в более или менее стройную теорию.

1931 — год возвращения в Бухарест и Университет, на этот раз уже в статусе доктора философии и ассистента П.П. Негулеску. Вскоре Элиаде приступил и к самостоятельной преподавательской деятельности, объявив курс лекций «Проблема Дьявола в истории религий» и семинар «Разрыв причинности в средневековой буддийской логике».

Те области, к исследованию которых обращался Элиаде в зрелом возрасте, обозначились, в общих чертах, как раз в вышеописанный период. Это одна из причин, по которой мы столь много внимания уделили его молодым годам. Далее — лишь совершенствование, корректировка деталей, выход на смежные проблемы. География преподавательской деятельности, начавшейся в родном городе, в дальнейшем расширилась: Париж, Рим, Падуя, Лунда, Мюнхен, Франкфурт-на-Майне, Марбур, Цюрих, Аскона, Сорбонна, Чикаго. Короткий промежуток времени Элиаде посвятил дипломатии (1940--1945, атташе по культуре при румынском посольстве в Лондоне; советник посла по вопросам культуры в Лиссабоне), но вскоре снова вернулся к преподаванию, обосновавшись в Париже. Этот период жизни для Элиаде отмечен общением с известными деятелями науки, культуры и искусства, в том числе и с К. Г. Юнгом. Встречи в кружке Юнга оказались важны не только с научно-познавательной точки зрения — там же Элиаде познакомился со своей будущей второй женой — Кристинель. Ее появление в определенной мере знаменовало возрождение Элиаде, глубоко переживавшего смерть первой супруги.

Прежде чем приступить к преподаванию, Элиаде был вынужден решить некоторые неизбежные бытовые проблемы: жилищные, финансовые. (Интересно, что в предисловии к изданию дневников Элиаде, когда говорится о сложности первых лет его пребывания в Париже, в качестве примера приводится факт, что, живя в гостинице ему приходилось готовить еду на примусе!) Сложно было и полностью переключиться на французский язык.

Янко Слава (библиотека Fort/Da) [email protected] || [email protected] || http://yanko.lib.ru Но все эти проблемы в достаточно короткий срок были решены, так что впоследствии период пребывания в Париже многие стали считать самым плодотворным в творчестве Элиаде. Издательская работа Элиаде отмечена основанием журналов «История религий», «Zalmoxis», не прекращал он и писательскую деятельность, начавшуюся опять-таки в молодые годы.